Василий Розанов(1856-1919).

В ряду ярких, несхожих с другими философов предреволюционной поры необходимо отметить Василия Васильевича Розанова. Интеллигент, как сказали бы ранее, разночинного происхождения родился в провинциальном городке Ветлуге Костромской губернии в многодетной семье коллежского секретаря, умершего вскоре после рождения сына. С младых лет познав бедность, убогость захолустной России, трудность "выхождения в люди", всего добивавшийся собственным изнурительным трудом, Розанов вырос философом, с одной стороны, принципиально враждебным всему казенному, официальному, имперскому, парадному и, с другой стороны, противостоящим барственному аристократизму представителей привилегированных сословий и снисходительности "аристократов духа", властителей умов просвещенного общества. Серенький, несчастный Акакий Акакиевич из гоголевской "Шинели" стал его любимым героем, литературным отражением собственной глубинной сути и сочувственной симпатии.

После окончания историко-филологического факультета Московского университета молодой преподаватель истории и географии проработал несколько лет в провинциальных городах центральной России. Итогом его увлечения, а затем преодоления и отрицания позитивистской философии стал обширный опус "О понимании", вышедший в 1886г. в Москве и совершенно проигнорированный читающей публикой. Эта единственная, с формальной точки зрения "чисто философская" работа, написанная в подражание тяжеловесным трактатам профессионалов, показала еще раз, что пути отечественной философии вообще и самого Розанова в частности не всегда пролегают по проторенной западной мыслью колее сциентистского дискурса, что нужно искать свой стиль, свой жанр, свою манеру выражения.

Нечто похожее было с Достоевским как писателем и с Суриковым как художником, которые после подражания общепризнанным, поощряемым академическим образцам, пережив фазу докритического периода, нашли себя в неповторимости собственного творческого осмысления и отражения бытия. Без подобного преодоления индивидуальной и социальной ограниченности не может состояться подлинный творец в любой области деятельности, в том числе и философской. И Розанов нашел свою манеру мудрствования в искрящейся афористике, дневниковых записях, своеобразном философском импрессионизме, когда художник слова пытается уловить и запечатлеть самые тонкие, ускользающие, порою странные, а иногда и отталкивающие движения души. Его афоризмы подобны точечному нанесению красок на многоцветных полотнах французского импрессиониста Сера. Рассмотренные отдельно, они кажутся чрезмерно акцентированными, но взятые вместе в панораме общего видения поражают яркостью, свежестью, необычностью, глубоким психологизмом и умением улавливать неуловимое, высказывать невысказываемое.

С 1883 г. Розанов поселяется в Петербурге, где судьба вновь испытует его на прочность. Трудно представить подвижного, мятущегося, ненавидящего все омертвелое Розанова в роли чиновника, но именно чиновником прослужил он в Государственном контроле шесть лет. И лишь в 1899 г., измаявшийся на государственной службе, он пришел в редакцию самой популярной российской газеты "Новое время", где под покровительством А. С. Суворина проработал самые успешные годы своей жизни вплоть до закрытия газеты в 1917г. Подобно Чехову, он шлифовал свой стиль в кратких, образных, задевающих за живое произведениях, которые отнюдь не были журналистскими однодневками. Одновременно он писал одну за другой философско-публицистические работы: "Религия и культура", "Природа и история", "Около церковных стен", "Русская церковь", "Темный лик: Метафизика христианства" и др. Незадолго до революции Розанов задумывал издать свои сочинения в 50 томах, но этому не суждено было исполниться.

История в своей непредсказуемости распорядилась иначе. Осень 1917 г. принесла крушение старой России. Начались тяжелейшие испытания. Поселившись с семьей в Сергиевом Посаде, он пишет завершающую, пронзительную до боли работу "Апокалипсис нашего времени", посвященную страданиям народа, страны, своим собственным после революционного катаклизма. Она осталась незавершенной, как и его творческая биография. Розанов умер от болезни и истощения на руках о. Павла Флоренского. Оба они своей трагической кончиной еще раз напоминают о судьбе философии и философов в России, в том числе советской. Свой вечный покой Розанов обрел в Черниговском скиту под Сергиевым Посадом, рядом с Константином Леонтьевым, которого чтил и ценил, хотя и отстоял весьма далеко от него во многих отношениях. Скит был разорен, кладбище уничтожено и лишь недавно над найденными могилами двух русских философов вновь поднялись православные кресты, к которым приходят отдать дань уважения наши современники.

Розанова трудно понять и принять по частям, по фрагментам, по отдельным высказываниям. Нужно понять и принять (или не принять) его целиком, во всей сложности биографии, жизни, творчества. Он весь — движение, игра мысли, отталкивание и притяжение. "Самый полет — вот моя жизнь. Темы — "как во сне", — пишет он в "Опавших листьях". А в "Уединенном" откровенничает: «Да просто я не имею формы... Какой-то "комок" или "мочалка". Но это оттого, что я весь — дух, и весь субъект: субъективное развито во мне бесконечно». Он не желает себя фиксировать, отливать в какую-то определенность, он "странник, вечный странник" с бесконечно древней, опытной и одновременно юной, впечатлительной, как у ребенка, душой.

Его можно назвать философским релятивистом, "постоянно меняющимся Протеем", как выразился один из его проницательных исследователей Штаммлер. Сам Розанов в характерной для него манере фиксации места и состояния зарождения мысли заметил: "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание — моя жизнь". Эта запись сделана на Троицком мосту в Петербурге, с которого открывается величественная панорама центра имперской столицы и одновременно состояние потока жизни над быстро текущей Невой и двумя ее разными берегами, которые расположены рядом, но никогда не сойдутся. Философский импрессионизм Розанова как раз и раскрывается в анализе не только его вербального наследия, но прежде всего в анализе состояния души, места ее страдания и работы ума; потому, казалось бы, скрупулезно и мелочно, но очень важно для воссоздания атмосферы неповторимой ситуации поступает такой разбросанный, не способный к систематическому мышлению, на поверхностный взгляд, релятивист Розанов.

После этого не кажутся парадоксальными его высказывания о "рукописности души", о том, что только живое перо, авторский почерк, тетрадь несут в себе отражение души художника, мыслителя, творца. В характерной для него манере не сдерживаться в выражениях он обрушивается на "проклятого Гуттенберга", его печатный станок, всю индустрию печати, тиражирование, обезличивание, обездушивание неповторимого лика автора, писателя, человека. Особенно непримирим Розанов к пошлой прессе, к обывательской привычке черпать истины из расхожих изданий. Подлинное образование начнется, по его мнению, "с отвычки от газет", названия которых он иронически пародирует: "Голос правды", "Окончательная истина". Будучи сам газетчиком, он прекрасно знал всю журналистскую кухню.

При кажущейся спорадичности, скачкообразности мысль Розанова весьма целеустремленна. Его интересуют прежде всего "метафизика пола", тайна жизни, семья как основа общества, любовь как соединение мужского и женского начал. Несчастливый в первом раннем браке с бывшей женой Достоевского А. Сусловой, которая была старше его на шестнадцать лет, он обрел радость, счастье, согласие со второй женой В. Бутягиной. Но живое, естественное, прекрасное чувство встретило юридические препятствия: первая жена не давала развода, а церковные власти, не признавали второй брак законным.

Плодом мучительных раздумий о смысле любви, брака, деторождения, об узах, насильственно налагаемых на трепетность человеческих отношений, об унизительных государственных, общественных, религиозных ограничениях стал цикл работ, где Розанов настойчиво доказывает необходимость их пересмотра как подавляющих искренность чувств и отношений между людьми. Он бросает упреки в адрес христианства, особенно аскетического и монашеского образа жизни, приемлемого, на его взгляд, лишь для ветхих старцев и стариц. Отворачиваясь от "людей лунного света", он стремится к "солнечным" религиям древнего мира, культу плодородия, восточным оргическим мистериям, обожествлению плоти и семени в иудаизме. Он восхваляет "песнь страсти и любви" языческих верований и критикует "обледенелую христианскую цивилизацию". В новозаветной традиции его привлекает не ужас Голгофы, но тихая радость Вифлеема, где в убогой пещере юная Богоматерь с просветленным лицом склоняется над младенцем Иисусом. Более того, "закат Европы", грохот первой мировой войны, крах империй он расценивает как закономерный итог искажающей природное человеческое естество христианской цивилизации. За подобные обличения Розанов едва не был отлучен от церкви вслед за Л. Толстым.

"Пансексуализм", "загипнотизированность плотью", "романтизацию быта", "разлагающее сознание" Розанова довольно резко критиковали многие современники, в том числе о. Георгий Флоровский, говоривший о нем как о "психологической загадке, очень соблазнительной и страшной". Н. Бердяев называл его "гениальным обывателем", а В. Зеньковский отмечал чрезмерно обнаженную интимность, доходящую до патологического самовыворачивания. Но, пожалуй, на рубеже веков, когда обостренно работало европейское самосознание, Розанов был не более откровенен, чем Достоевский, Фрейд, Ницше. Его записи — это мучительные раздумья, вопрошания, утверждения и опровержения о высшем смысле и бытовой стороне таинства любви, но любви не выдуманной, не наивной, не платонической, а живой, страстной, соединяющей плоть и души людей, любви как загадке, смысле и торжестве творения, в котором участвует каждый человек.

Неровным, изломанным, страдальческим было и отношение Розанова к России. Он и любит, и ненавидит ее. Любит за ширь, удаль, таланты, ненавидит за мерзкий быт, варварские обычаи, антигуманные законы. Но все же он ее любит и жалеет, "как сын свою несчастную, но единственную мать: «Счастливую и веселую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее»2. Как в этих строках, так и во всем наследии Розанова сквозь изломы души, крайности выражений, высмеивание идеалов проступает желание поведать миру о страданиях, радостях и упованиях русского человека с его мечтой о полноценной, осмысленной, счастливой жизни.