Часть 7.

хотя она также мало принимает в расчет соображения индивидуальной морали, как и государства в отношениях между собой. В этой односторонности заключена ее сила, и это особенно хорошо показывает то, что партийная страсть сохраняет еще весь свой пыл, а часто даже впервые развивает его тогда, когда партийность уже совершенно потеряла свой смысл и значение, когда борьба за положительные цели совершенно прекратилась и только принадлежность к партии, лишенная всякого объективного основания, вызывает антагонизм по отношению к другим партиям. Быть может, самым ярким примером этого являются цирковые партии в Риме и Византии; хотя не было ни малейшего существенного различия между белой партией и красной партией или между голубой и зеленой, тем более что даже лошади и возницы не принадлежали партиям, но содержались предпринимателями, которые отдавали их внаймы любой из них, — тем не менее достаточно было случайно выбрать ту или другую партию, чтобы стать смертельным врагом противоположной. Такой же характер имели в прежние времена бесчисленные раздоры между отдельными семьями, если они продолжались в течение нескольких поколений; часто бывало так, что объект спора уже исчез давным-давно, но факт принадлежности к той или иной семье создавал для каждого члена партийное положение непримиримой враждебности по отношению к другой семье. Когда в XIV-XV вв. в Италии образовались тирании, и разделение на политические партии потеряло благодаря этому вообще всякий смысл, борьба между гвельфами и гибеллинами все-таки продолжалась, но была уже лишена всякого содержания: партийная противоположность сама по себе получила такое значение, что смысл ее стал совершенно не важен. Одним словом, дифференциация, заключающаяся в делении на партии, разворачивает такие силы, значимость которых обнаруживается именно в той бессмысленности, с какой она, часто без всякого ущерба для себя отбрасывает всякое содержание и сохраняет только форму партии вообще. Правда, всякое социальное соединение проистекает из слабости и неспособности индивида к поддержанию своего существования, и слепая, бессмысленная преданность партии, как, например, в указанных выше случаях, встречается особенно часто в периоды упадка и бессилия народов или групп, когда отдельный человек утрачивает надежное чувство индивидуальной силы, по крайней мере, что касается прежних форм ее выражения. Во всяком случае, в данной форме обнаруживается еще известное количество силы, которое помимо нее осталось бы нераз-

[434]

вито. И если благодаря именно такому разделению на партии столько энергии может быть растрачено совершенно впустую, то это является лишь преувеличением и злоупотреблением, от которого не гарантирована у людей ни одна тенденция. В целом, следует сказать: образование партий создает центральные формы, принадлежность к которым избавляет отдельного человека от внутренних противодействий и тем самым приводит его силы к большей эффективности, направляя их в единое русло, где они могут излиться, не встречая психологических препятствий. А благодаря тому что партия борется против партии и каждая содержит в себе в концентрированном виде много личных сил, результат должен обнаружиться во взаимном учете моментов и соответствующих им сил в более чистом виде, скорее и полнее, чем если бы борьба между ними происходила в индивидуальном духе или между отдельными индивидами.

Своеобразное отношение между расходованием силы и дифференциацией устанавливается при таком разделении труда, которое можно было бы назвать количественным; тогда как разделение труда в обычном смысле означает, что один работает над одним, а другой — над другим, т.е. указывает на качественные отношения, разделение труда является важным и в том смысле, что один работает больше, чем другой. Это количественное разделение труда служит повышению культуры, конечно, только вследствие того, что оно становится средством для качественного, так как большее или меньшее количество труда, который сначала по существу одинаков для всех, приводит к сущностно различному формированию личностей и их деятельности; рабство и капиталистическое хозяйство обнаруживают культурную ценность такого количественного разделения труда. Превращение его в качественное происходило сначала на почве дифференциации физической и духовной деятельности. Простое освобождение от первой должно было само по себе вызвать усиление последней, ибо она более спонтанна, чем первая, и часто не нуждается в сознательных импульсах и усилиях. И вот, также и здесь обнаруживается, что экономия сил благодаря дифференциации становится средством для достижения значительно более эффективного действия сил. Ведь в противоположность труду физическому сущность духовного труда можно полагать в том, что он с меньшей затратой сил достигает большего эффекта.

Конечно, эта противоположность не абсолютна. Нет ни такой физической деятельности, имеющей здесь для нас важность, которую не направляли бы так или иначе сознание и воля,

[435]

ни духовной, которая не сопровождалась бы физическим действием или опосредствованием. Значит, можно только сказать, что сравнительно большая духовность экономит силы в деятельности. Можно установить аналогию между этим соотношением более физического и более духовного труда, с одной стороны, и низшей и высшей душевной деятельности — с другой. Правда, психический процесс, не выходящий за пределы единичного и чувственного, требует меньшего напряжения, чем процесс отвлеченный и рациональный; но зато тем меньше его теоретические и практические результаты. Мышление согласно логическим принципам и законам ведет к экономии сил, поскольку благодаря своему объединяющему характеру оно заменяет продумывание единичного: закон, концентрирующий в единой формуле обстоятельства бесчисленного множества отдельных случаев, означает наивысшую экономию сил мышления; кто знает закон, относится к тому, кто знает только отдельный случай, как тот, кто владеет машиной, — к тому, кто работает руками. Но если, таким образом, мышление более высокого порядка — это соединение и концентрация, то все-таки прежде всего оно является дифференциацией. Потому что хотя каждое единичное событие в мире — это всего лишь единственный случай проявления определенного закона, на самом деле оно представляет собой точку пересечения необычайно многих действующих сил и законов, и нужно сначала психологически разложить его на эти составляющие, чтобы познать ту отдельную связь, которая сравнивается с такими же связями в других явлениях, в результате чего и определяются основание и область действия более высокого закона. Более высокая норма только и может подняться над дифференциацией всех тех факторов, в случайном сочетании которых состоит отдельное явление. Теперь очевидно, что духовная деятельность вообще относится к физической так же, как в рамках первой высшая относится к низшей, ибо, как сказано выше, различие между физической и духовной деятельностью означает только количественное преобладание в деятельности одного из этих двух элементов. Мышление втискивается в механическую деятельность, как деньги — в реальные экономические ценности и процессы, внося концентрацию, посредничество, облегчение39. Деньги также возникли в процессе дифференциации; меновая стоимость40 вещей — качество или функция, которую последние приобретают наряду с другими своими свойствами, — должна была отделиться от них и обрести в сознании самостоятельность, прежде чем могло состояться объединение этого свой-

[436]

ства, присущего самым различным вещам, в понятие, стоящее над всем единичным, и в символ. А экономия сил, которая достигается в результате этой дифференциации и последующего объединения, тоже состоит в восхождении к понятиям и нормам более высокого порядка, которые обретаются одинаковым образом. Ясно и без дальнейших рассуждений, к какой экономии сил приводят концентрация и соединение индивидуальных функций в одну центральную силу; но надо отдавать себе отчет и в том, что в основании такой централизации всегда лежит дифференциация, что для экономии сил первая всегда объединяет не комплексы явлений во всей их целокупности, но лишь их выделенные стороны. Историю человеческого мышления, а также и общественного развития можно рассматривать как историю тех флуктуации, благодаря которым вся эта пестрая, без всяких принципов нагроможденная совокупность явлений дифференцируется под тем или иным углом зрения, и результаты этой дифференциации соединяются в более высокую форму; однако равновесие между разложением и соединением никогда не бывает стабильным, оно всегда неустойчиво; это более высокое единство никогда не бывает окончательным, поскольку или оно само снова дифференцируется на элементы, слагающиеся потом, в свою очередь, в новые и еще более высокие центральные образования, образуя для них материал, или же прежние комплексы дифференцируются на основании иных точек зрения, и это создает новые соединения и делает прежние устаревшими.

Все это движение можно представлять себе таким образом, что в нем господствует тенденция к экономии сил и притом прежде всего в смысле уменьшения трений. Я уже подробнее говорил об этом выше в ином аспекте, с точки зрения отношения церковных интересов к государственным и научным. Бесчисленные силы теряются там, где разделение труда еще не указало каждому обособленную область и где претензия на одно и то же, до известной степени не разделенное, открывает широкий простор конкуренции; ведь хотя последняя во многих случаях сильно повышает качества продукта и побуждает к более высокому объективному результату, но в других случаях она часто приводит к необходимости затрачивать силы на устранение конкурента до начала работы или наряду с ней. В бесчисленном множестве случаев победа в этой борьбе достигается не путем напряжения всех сил в труде, но при помощи внешних ему более или менее субъективных моментов; и силы растрачены даром: они гибнут для дела; они служат только для устра-

[437]

нения затруднения, которое существует для одного потому, что оно существует для другого, и которое исчезло бы для обоих при более благоприятной постановке целей: это отношение вдвойне нецелесообразно, потому что здесь затрачиваются одни силы, чтобы ослабить другие. Если идеалом культуры является то, чтобы силы людей затрачивались для победы над объектом, т.е. природой, а не над ближним, то разделение труда на отдельные отрасли должно в высшей степени способствовать этому идеалу; и если греческие социальные политики считали собственно профессию торговца пагубной для государства и хотели, чтобы только земледелие считалось достойным и справедливым извлечением дохода, потому что выгода его не связана с людьми и их ограблением, то нет сомнения, что недостаточное разделение труда давало им право на такое суждение. Ибо допущение земледелия обнаруживает их понимание того, что только обращение к объекту может устранить конкуренцию, которая, согласно их опасениям, могла привести к разложению государства, а также того, что при тогдашних отношениях, не основанных на разделении труда, обращение к объекту было бы невозможно нигде, за исключением такой области, как земледелие, где объект так мало доступен конкуренции. Только возрастающая дифференциация может устранить трения, возникающие из-за того, что индивиды ставят себе одну и ту же цель, и это последнее заставляет их обратить свои силы не на достижение ее, а на личную победу над конкурентом.

С иной стороны то же самое показывает рассмотрение индивида. Если вся совокупность волевых и мыслительных актов индивида, взятая как целое, в противоположность той общественной группе, к которой он принадлежит, сильно дифференцирована и, следовательно, отличается большим внутренним единством, то благодаря этому становятся излишними те переходы, та смена иннервации, которые необходимы при большем различии в направлениях мысли и в импульсах. В нашем психическом существе можно наблюдать, по крайней мере, нечто аналогичное физической инерции: это стремление следовать и впредь той мысли, которая господствует в данный момент, отдаваться и впредь теперешнему волению, вращаться по-прежнему в данном однажды кругу интересов. И там, где нужна перемена, где нужен скачок, эту косность еще должен сначала преодолеть особый импульс; новая иннервация должна быть сильнее, чем того требует ее цель сама по себе, потому что она с самого начала скрещивается с действием иначе направленной силы, отклоняющее влияние которой может быть

[438]

парализовано лишь посредством увеличения энергии. Может быть, эту психофизическую аналогию vis inertiae можно объяснить тем, что мы никогда не в состоянии учесть с полной определенностью то количество силы, которое для достижения данной внутренней или внешней цели надо будет перевести из латентного состояния в действующее; но так как недостаток силы сравнительно с необходимым количеством ее обнаружился бы очень скоро, то ясно, что мы ошибаемся больше и чаще в сторону избытка, и двигательная энергия, затраченная нами, продолжает действовать еще и тогда, когда достигнут тот пункт, на который она рационально направлена. Если в этом пункте возникает новое направление воли, то перед ним до известной степени оказывается не совсем свободное поле, оно встречает тот избыток силы, иначе направленной, который приходится еще преодолевать соответствующим напряжением.

Здесь нужно еще указать на те процессы внутри индивида, которые следует рассматривать, по крайней мере по аналогии, как трения и конкуренцию. Чем многостороннее наша деятельность, чем менее наше существо однообразно и ограничено, тем чаще то количество силы, которым мы располагаем, оказывается предметом притязаний со стороны различных директив; эти директивы подобны индивидам: они отнюдь не прибегают к мирному дележу наших способностей, но каждая из них, претендуя на возможно большее количество силы, должна отказывать в нем всем остальным. По-видимому, довольно часто это происходит в такой форме: на прямое устранение конкурирующего стремления затрачивается сила, по существу не приближающая нас к цели; происходит только взаимное уничтожение сил, направленных в противоположные стороны, которое дает в результате нуль, прежде чем дело дойдет до создания чего-нибудь положительного. Только два вида дифференциации могут дать индивиду возможность сберечь те силы, которые в нем растрачиваются таким образом: или он дифференцируется как целое, т.е. с наибольшей возможной односторонностью настраивает свои влечения на один основной тон, с которым они все и будут гармонировать, чтобы их одинаковость или параллельность не порождала конкуренции; или же сам индивид дифференцируется соответственно своим отдельным сторонам и влечениям, причем области их столь обособлены (будь то в рядоположенности одновременного существования или, как мы покажем ниже, последовательности появления), цели — столь резко разграничены и самостоятельны, а ведущие к ним пути — столь отдалены от других, что между ними не бывает никакого

[439]

соприкосновения, а потому и никакого трения и конкуренции. Дифференциация, как в смысле вычленения всего целого, так и в смысле дифференциации его частей, равным образом приводит к экономии сил. Если бы мы захотели указать для этого отношения место в космологической метафизике (при этом, конечно, следовало бы претендовать не более чем на неуверенную догадку, намек-символ), то можно было бы сослаться на гипотезу Цельнера: силы, присущие элементам материи, должны быть так устроены, чтобы движения, происходящие под их влиянием, стремились свести число происходящих в ограниченном пространстве столкновений до минимума. Соответственно, например, движения в кубическом пространстве, наполненном молекулами газа, разделились бы со временем на три группы, в каждой из которых движение совершалось бы параллельно двум боковым плоскостям; тогда молекулы сталкивались бы уже не между собой, но только с двумя противоположными стенками сосуда, и, таким образом, число столкновений было бы доведено до минимума. Совершенно аналогично, мы видим, что уменьшение столкновений или трений внутри более сложных организаций происходит таким образом, что пути отдельных элементов по возможности расходятся. Из той беспорядочной путаницы, которая ежеминутно сталкивает их в одном месте, где и происходят трение, отталкивание и уничтожение сил, образуется такое состояние, при котором у каждого есть особый путь. Поэтому физическую тенденцию можно назвать дифференциацией, равно как и указанную психологически-социальную тенденцию — уменьшением столкновений. Сам Цельнер, исходя из теоретико-познавательных оснований, объясняет это отношение так, что внешним столкновениям предметов соответствует чувство недовольства, и придает поэтому указанной нами физической гипотезе такую метафизическую форму: всякий труд, выполняемый естественным существом, определяется ощущениями удовольствия и неудовольствия, причем движения, в пределах известной замкнутой области явлений, происходят так, как будто они бессознательно преследуют цель свести до минимума сумму ощущений неудовольствия.

Ясно, каким образом стремление к дифференциации укладывается в рамки этого принципа. Но можно, пожалуй, подняться на более высокую ступень абстракции и рассматривать экономию сил как самую общую формальную тенденцию всего происходящего в природе. Старое и во всяком случае очень непонятно выраженное основоположение, согласно которому природа всегда идет кратчайшим путем, тем самым можно было бы заменить макси-

[440]

мой, согласно которой природа ищет кратчайший путь; вопрос же, к каким целям он ведет, — это уже дело материальных условий, которым, может быть, и нельзя дать единого определения. Достижение удовольствия и стремление избежать неудовольствия было бы тогда или одной из этих целей, или, для некоторых естественных существ, знаком достигнутой экономии сил, или же психологическим средством, привитым путем воспитания, чтобы привлечь к экономии сил и способствовать ей.

Если, таким образом, мы подчиним дифференциацию принципу экономии сил, то с самого начала окажется вероятным, что и противоположные ей движения и ограничения должны будут при случае служить этой высшей цели. Ибо при многообразии и разнородности человеческих дел ни один высший принцип не осуществляется всегда и повсюду посредством однородных отдельных процессов, но, вследствие различия в исходных пунктах, а также необходимости неодинаково воздействовать на неодинаковое, чтобы в результате получить одинаковое, промежуточные члены, ведущие к высшему единству, должны быть настолько разнородными, насколько они еще отстоят от этого единства в телеологическом ряду. Бесчисленное множество иллюзий и случаев односторонности в действиях и познании объясняется заблуждениями на этот счет, тем обманчивым светом монизма, который психологически излучается единством высшего принципа также и на ведущие к нему ступени.

Опасности чрезмерной индивидуализации и разделения труда слишком известны, чтобы здесь требовалось говорить о них подробно. Упомянуть все-таки я хочу только об одном, а именно, что сила, отдаваемая какой-нибудь специальной деятельности, сначала в высшей степени увеличивается благодаря отказу от другой деятельности, но потом снова уменьшается, если это состояние очень ярко выражено и долго длится. Потому что недостаток в упражнении производит ослабление и атрофию в других группах мускулов и представлений, а это уже, конечно, означает, что тем самым поражен и весь организм. Но так как та часть, которая одна только и функционирует, получает в конце концов питание и силу из всего организма в целом, то и ее здоровье должно пострадать, если страдает целое. Итак, одностороннее напряжение косвенно (через совокупную связь всего организма, который оно ослабляет, по необходимости оставляя без внимания другие органы) вызывает ослабление того самого органа, укреплению которого оно поначалу служило.

Далее, и то разделение труда, которое состоит в передаче функций публичным органам и в общем производит значитель-

[441]

нейшую экономию сил, часто именно ради экономии сил снова обращается к индивидам или более мелким союзам. При этом происходит следующее. Если некоторые функции отнимаются у индивида и перенимаются общим центральным органом, например государством, то в нем благодаря его единству они вступают во взаимоотношения и взаимозависимость такого рода, что изменения одних преобразуют и всю совокупность других функций. Тем самым каждая из них по отдельности оказывается обремененной целой совокупностью отношений и необходимостью постоянно устанавливать вновь утраченное равновесие, и поэтому требует большей затраты сил, чем нужно было бы для достижения поставленной цели самой по себе. Как только из переданных функций сочленяется новый, многосторонне деятельный организм, он оказывается в специфических жизненных условиях, которые соответствуют всей совокупности интересов и поэтому заставляют работать для каждой отдельной функции больший аппарат, чем тот, что нужен для достижения ее изолированных целей. Я приведу лишь несколько примеров того, что обременяет каждую перешедшую к государству функцию: огосударствление расходов, необходимость вводить каждую малейшую трату в баланс с огромными общими суммами, многократный контроль, в общем необходимый, но в отдельных случаях часто излишний, интересы политических партий и гласная критика, которые часто, с одной стороны, приводят к ненужным экспериментам, а с другой — препятствуют полезным; сюда же относятся и особые права государственных функционеров: пенсия, социальные привилегии и многое другое, — одним словом, принцип экономии сил настолько же часто устанавливает ограничения в деле изъятия известных функций у индивидов и перенесения их на центральный организм, насколько он, с другой стороны, вызывает это явление к жизни.

Целесообразность развития, обращающаяся попеременно то к дифференциации, то к ее противоположности, обнаруживается ясно в области религиозной и в области военной. Развитие христианской церкви очень рано установило различение между совершенным и обычным человеком, между духовно-церковной аристократией и misera contribuens plebs*. Сословие священнослужителей католической церкви как посредник между верующими и небесами представляет собой только результат того же разделения труда, которое создало почту как особый социальный орган, чтобы она служила посредником в от-

[442]

ношениях граждан к дальним краям. Эту дифференциацию устранила Реформация; она вернула отдельному человеку его отношение к своему Богу, которое католичество отделило от него и сосредоточило в центральной организации; блага религии стали вновь доступны каждому, и земные отношения, домашний очаг, семья, мирская профессиональная деятельность получили религиозное освящение или, по крайней мере, доступ к нему, которого лишила их прежняя дифференциация. Наконец, она полностью устранена в тех общинах, в которых вообще нет особого сословия священнослужителей, где каждый проповедует, если дух влечет его к этому.

Насколько, однако, прежнее состояние подпадает под принцип экономии сил, показывает следующее соображение. Три существенных требования католицизма: целибат, монастырская жизнь и догматическая иерархия, завершавшаяся инквизицией, были в высшей степени действенными и всеобъемлющими средствами монополизации всей духовной жизни в руках одного определенного сословия, которое высасывало все прогрессивные элементы из самых широких кругов; в самые варварские времена это было способом сохранить наличные духовные силы, которые, не имея опоры в одном определенном сословии и определенных центральных пунктах, рассеялись бы, не оказав никакого влияния; но кроме того, это вызывало еще отрицательный половой отбор. В самом деле, для всех более глубоких и духовных натур не было другого призвания, кроме монастырской жизни, а так как она требовала целибата, то унаследование высших духовных способностей становилось крайне затруднительным; это освобождало место для более грубых и низменных натур и их потомства. Таково проклятие, тяготеющее всегда и всюду над идеалом целомудрия; если целомудрие является нравственным требованием и нравственной заслугой, то вместить его могут только те души, которые вообще доступны влиянию идеальных моментов, т.е. именно более тонкие, высшие, с нравственными задатками, и отказ их от продолжения рода должен неизбежно дать перевес в унаследовании дурному материалу. Это как раз пример описанного выше, случая, когда сосредоточение сил на некотором элементе целого, определяемом разделением труда, сначала вызывает усиление организма, а потом, опосредствованно, вследствие общей связи частей организма, — его ослабление. Сначала благодаря резкой дифференциации между органами духовных интересов и органами земных интересов первые были сохранены и усилены; но вследствие того что они, совершенно отвратив-

[443]

шись от чувственного, затруднили проникновение в широкие массы передаваемых по наследству высших качеств, а сами могли пополняться только из этих же масс, их собственный материал должен был в конце концов выродиться. К этому присоединился еще догматизм в содержании учения, который ограничил прогрессивное развитие духовной жизни сначала путем непосредственного воздействия на умы, а потом опосредствованно — путем преследования еретиков, которое также сравнивают с естественным отбором, потому что оно с величайшим старанием выбирало самых свободомыслящих и смелых людей, чтобы их как-нибудь обезвредить. Но, может быть, во всем этом все-таки крылась благодетельная экономия сил. Быть может, в то время духовные силы народов в их древнейших составных элементах были слишком исчерпаны, а молодые элементы были еще слишком варварскими, чтобы при полной свободе создать здоровые организации для развития всех духовных стремлений; было гораздо полезнее, чтобы ростки их были задержаны и обрезаны и чтобы благодаря этому соки концентрировались; средневековье было, таким образом, копилкой, в которой сберегались силы народной души; его отупляющая религиозность исполняла должность садовника, отрезающего преждевременные побеги, пока благодаря концентрации сока, который был бы в них лишь попусту истрачен, не образуется действительно жизнеспособная ветвь. Ну, а сколько сил было прямо и косвенно сэкономлено Реформацией благодаря процессу, обратному разделению труда, — совершенно очевидно. Тогда окольный путь через священника и длинные церемонии стал излишним для религиозного чувства и религиозной деятельности; подобно тому как не нужны стали паломничества к определенным местам и из каждой комнатки вел прямой путь к Богу; как молитва, чтобы исполниться, не должна была больше проходить инстанцию заступничества святых; как индивидуальная совесть могла непосредственно сознавать нравственную ценность поступков, не обременяя священника расспросами, а себя самое — излияниями, сомнениями и посредничеством, — подобно этому вся совокупность внутренней и внешней религиозности была упрощена, и благодаря возвращению индивиду вычленявшихся в ходе дифференциации религиозных качеств сберегались те силы, которые требовались прежде, чтобы, проходя окольным путем через центральный орган, удостоверять эту религиозность.

Наконец, мы находим следующую форму, в которой происходит процесс, обратный дифференциации и сберегающий

[444]

силы, особенно в религиозных отношениях. Две партии, имеющие общую основу, сложились на почве различий в учениях41 в совершенно обособленные, самостоятельные группы. Теперь должно произойти их воссоединение; но это часто бывает возможно не так, что одна из них или обе отказываются от того, в чем состоит различие, но только так, что последнее становится делом личного убеждения каждого их отдельного члена. То общее для обеих партий, которое существовало для каждой из них лишь в столь тесном соединении с ее специфическим различием, что каждая обладала им лишь, так сказать, для себя одной, и что оно не являлось общим в смысле объединяющей • силы, — это общее становится снова такой силой, если не принимаются во внимание эти различия. Последние, напротив, теряют свою группообразующую способность и переносятся с целого на индивида. При тех попытках примирения с лютеранами, склонность к которым выказывал Павел III, обе стороны намеревались, по-видимому, так формулировать догматы, чтобы партии снова получили общую почву, тогда как в остальном можно было предоставить каждому в отдельности добавлять мысленно к своей части то особенное и отличное, в котором он нуждался. Точно также и при заключении евангелической унии в Пруссии никто не думал о том, что прежние различия в учениях исчезнут, но признавалось только, что они должны стать частным делом каждого, а не иметь своими носителями особые дифференцированные вероисповедные образования; соответственно, униат мог бы по усмотрению принимать тезис о свободе воли по учению лютеран, а причастие — по учению реформатов. Разъединяющие вопросы только перестали быть решающими42; они отошли снова к индивидуальной совести и тем самым открыли общим основным идеям возможность вновь устранить предшествующую дифференциацию, что, впрочем, согласуется с формулой, к которой мы пришли в третьей главе, по которой развитие ведет от меньшей группы, с одной стороны, к большей, а с другой — к индивидуализации. Экономия сил имеет здесь место постольку, поскольку религиозное центральное образование освобождается от бремени таких вопросов и дел, которые индивид лучше всего устраивает самостоятельно, и, соответственно, авторитет определенного вероисповедания не принуждает индивида признавать наряду с тем, что ему кажется верным, помимо важнейших догматов, еще целый ряд других, которые для него лично — излишни.

Если и не полный параллелизм, то все-таки отчасти родственные с религиозным развитием формы обнаруживаются в

[445]

развитии военного сословия. Первоначально каждый мужчина — член рода был в то же время и воином; всякое имущество непосредственно предполагает его защиту, всякое стремление к его умножению непосредственно предполагает борьбу; ношение оружия является естественным следствием того, что кому-нибудь предстоит добыть что-нибудь или лишиться чего-нибудь. Если столь общая, естественная, сопрягаемая с любыми интересами деятельность отделяется от индивида как такового и получает самостоятельность в особом образовании, то это означает уже высокую степень дифференциации и особенно большую экономию сил. В самом деле, чем более появлялось особых культурных занятий, тем обременительнее становилась необходимость хвататься каждую минуту за оружие, тем большую экономию сил устанавливало такое устройство, при котором часть группы всецело посвящала себя военному делу с тем, чтобы другие могли по возможности беспрепятственно развивать свои силы для удовлетворения других необходимых жизненных интересов; это было разделение труда, достигшее высшего развития в появлении наемников, которые были настолько свободны от всякого невоенного интереса, что предлагали свои услуги любой из воюющих сторон. Первые признаки обратного движения этой дифференциации появились там, где войска утратили свой интернациональный или неполитический характер и, во всяком случае, по своему происхождению были связаны с той страной, за которую они сражались, так что воин, если он и во всех других отношениях был только воином и больше ничем, мог быть, по крайней мере, в то же время патриотом. Но там, где это имеет место, основные чувства, которые вносятся в битву, — мужество, выносливость, военные качества, — все это вообще поднимается на такую высоту, которой наемник, лишенный отечества, мог достигнуть только искусственно, сознательным напряжением воли и с соответственно большей затратой сил. если нужная деятельность выполняется охотно и находит себе поддержку в чувстве активности, то это всегда является показателем значительной экономии сил; препятствия, проистекающие от инертности, малодушия, всякого рода нерасположения, которые становятся поперек дороги нашей деятельности, отпадают тогда сами собой, тогда как в других случаях, когда мы сердцем не участвуем в деле, нам нужно совершать особенные усилия для их преодоления. Высшую ступень достижимой таким образом экономии сил представляют собой современные народные армии, в которых дифференциация военного сословия опять совершенно исчезла. Поскольку воинская обя-

[446]

занность снова ложится на всех граждан, благодаря тому, что все отечество в целом, состоящее из бесчисленного множества элементов, нуждается в каждом отдельном члене и имеет в нем опору, поскольку самые разнообразные личные интересы нуждаются в военной защите, то высвобождается максимальное количество способных к напряжению внутренних сил, действовующих в этом направлении, и не нужно ни найма, ни принуждения, ни искусственного напряжения, чтобы достичь такого же или даже гораздо более высокого военного эффекта, чем тот, который вызывала дифференциация военного сословия.

Такого же рода развитие, которое часто встречается и в других случаях, когда последнее его звено имеет форму, сходную с первым звеном, мы находим и в важном вопросе о замещении друг друга различными дифференцированными органами. В жизни тела можно часто видеть, что одна функция замещает другую, и, прежде всего, ясно, что чем ниже и менее дифференцировано строение некоего существа, тем легче его части могут заменять друг друга; если вывернуть пресноводного полипа так, чтобы его внутренняя часть, служившая ему до сих пор для пищеварения, стала на место кожи и наоборот, то произойдет соответствующий обмен функциями, так что прежняя кожа станет пищеварительным органом и т.д. Чем тоньше у известного существа индивидуальное строение органов, тем прочнее у каждого из этих органов в отдельности связь его с особой функцией, которая не может быть выполнена другими. Однако именно в мозгу, этом высшем пункте всего развития, взаимозаменяемость частей опять имеет место в сравнительно высокой степени. Частичный паралич ноги, который появляется у кролика вследствие частичного разрушения коры мозга, снова проходит через известный промежуток времени. Афазические нарушения при повреждении мозга могут быть снова отчасти исправлены, очевидно, благодаря тому, что другие части мозга берут на себя функции поврежденной части; в количественном отношении также происходит замена в тех случаях, когда при потере одного из чувств другие становятся обычно настолько острее, что по возможности облегчают достижение жизненных целей, ставшее более затруднительным из-за этой понесенной утраты. Совершенно аналогичным образом в обществе, стоящем на низшей ступени, недифференцированность его членов приводит к тому, что большая часть совершающейся в нем деятельности может быть выполнена любым из них, каждый может стать на место каждого. И если более высокое развитие уничтожает эту возможность замены, приспосаб-

[447]

ливая каждого к особой специальности, недоступной другому, то мы опять-таки обнаруживаем, что именно высокоразвитые и наиболее интеллигентные люди обладают выдающейся способностью приспосабливаться ко всевозможным положениям и брать на себя всевозможные функции. Здесь дифференциация перешла от целого, от которого она требует одностороннего развития частей, к самой части и сообщила последней такую внутреннюю разносторонность, что для всякого появляющегося извне притязания имеется в наличии соответствующая способность. Спираль развития достигает здесь той точки, которая расположена как раз над исходным пунктом: на этой высоте развития индивид относится к целому точно так же, как и в примитивном состоянии, с тем различием, что тогда обе стороны были не дифференцированы, а теперь они дифференцированы. Кажется, будто в этих явлениях заключено обратное движение дифференциации, однако на самом деле — это продолжение ее; она вернулась к микрокосму.

Соответственно, развитие военного сословия, о котором речь шла выше, можно рассматривать не как обратное движение процесса дифференциации, но как изменение формы и субъекта, в которых он происходит. Тогда как в эпоху наемничества только одна определенная часть народа служила в солдатах и притом почти всю жизнь, теперь служит весь народ, но лишь известный промежуток времени. Дифференциация перешла от одновременного сосуществования в пределах совокупности к последовательности периодов в пределах индивидуальной жизни. Вообще эта дифференциация соответственно временной последовательности является важной; она состоит не в том, что одна функция переносится на определенную часть и в то же время другая функция на другую, но в том, что целое в один промежуток времени отдает себя одной определенной функции, в другой — другой функции. Подобно тому, как при синхронной (homochronen) дифференциации одна часть односторонне замыкается от других возможных функций, так здесь замыкается период. Тот параллелизм явлений пространственного и временного следования, который можно подметить в столь многих областях, обнаруживается и здесь. Если развитие идет таким путем, что в организации, не содержащей в себе различий, образуются резко отграниченные друг от друга и функционирующие параллельные члены, а из однородной массы членов группы дифференцируются индивидуальные, односторонне развитые личности, то оно ведет и к тому, что жизнь, протекающая на низших ступенях развития в одних и тех же фор-

[448]

мах и притом с самого начала по более прямолинейным путям, распадается на периоды все более раздельные, все резче отделенные друг от друга, и что вообще жизнь индивида (хотя как целое, а также относительно она более односторонняя) внутренне проходит через периоды развития, все более разнообразные по своим особым свойствам. На это указывает уже тот факт, что чем выше стоит некоторое существо, тем медленнее оно достигает вершины своего развития; тогда как животное в самое короткое время вполне развивает все способности, в проявлении которых протекает потом его дальнейшая жизнь, человеку для этого требуется несравненно больше времени, и он проходит, следовательно, гораздо больше разнородных периодов развития; очевидно, это должно повториться и в отношении более низкоразвитого человека к более высокоразвитому. Жизнь высших экземпляров нашего рода является, часто до старческого возраста включительно, непрерывным развитием, поэтому еще Гёте постулировал бессмертие, исходя из того, что у него здесь не хватило времени для совершенного развития. Часто даже это развитие представляют себе так, что каждая позднейшая ступень не является в то же время шагом вперед в сравнении с предшествующей, а последняя не является лишь таким предшествующим условием первой, которое та должна преодолеть, но что все эти различные виды убеждений и деятельности сами по себе являются равноправными сторонами человеческого существа; и у существ, которые наисовершеннейшим образом репрезентируют наш род как целое, эти стороны сменяли бы друг друга последовательно, потому что их совместное одновременное существование было бы логически и психологически невозможно. Я напомню о том, что такой человек, как Кант, прошел через рационалистически-догматический, скептический и критический периоды, из которых каждый представляет собой всеобщую и относительно правомерную сторону человеческого развития и обычно появляется, будучи одновременно распределен между различными индивидами; я укажу, далее, на смену стилей в развитии искусства, на смену внепрофессиональных интересов (начиная с круга общения и кончая спортом), на взаимное вытеснение реалистической и идеалистической, теоретической и практической эпох в жизни человека, на смену убеждений у многих людей, делающих большую политическую карьеру. Каждое партийное мнение, которое такой человек воспринимает в определенный период своей жизни, покоится на глубоко обоснованном интересе человеческой природы; поскольку совокупность вообще двига-

[449]

ется вперед, в ней развиваются, хотя и не всегда в одинаковых размерах, те моменты, которые говорят в пользу коллективизма или индивидуализма, в пользу консервативных или прогрессивных мероприятий, в пользу опеки или либерализма; и все возрастающее обострение партийной жизни обнаруживает если и не правомерность, то все же психологическую силу каждой из этих тенденций. Если, далее, индивид способен воспринять в себя совокупность и стать точкой пересечения исходящих от нее нитей, то это возможно либо при одновременном сосуществовании, либо при последовательном появлении отдельных ее моментов. И здесь снова важен аспект экономии сил; там, где противоположные тенденции одновременно изъявляют притязание на наше сознание, бесчисленное множество раз образуются трения, задержки, происходит бесполезная трата сил. Поэтому естественная целесообразность дифференцирует их, распределяя между различными временными моментами. Очень часто сила односторонних личностей объясняется, конечно, не тем, что они располагают с самого начала превышающим нормальное количеством силы, но тем, что они избавлены от бесполезных помех и траты сил, возникающих из-за разнородности интересов и стремлений. Поэтому ясно также, что при данном разнообразии видов склонности и возбудимости наименьшие внутренние противодействия, а следовательно, и наименьшие траты сил обнаружит то существо, которое в каждый данный период своей жизни будет односторонне посвящать себя той или иной из них и, при невозможности распределить их в одновременном сосуществовании между различными органами, дифференцирует их, по крайней мере, в последовательности появления между различными эпохами. Тогда противоположные стремления будут сталкиваться между собой, а силы их будут парализовать друг друга только в сравнительно короткие переходные периоды, когда старое еще не совсем умерло, а новое еще не вполне живо, и эти периоды представляют поэтому всегда меньшую степень развития силы.

К тому же решению в вопросе о таком роде деятельности, который позволяет сэкономить и, соответственно, развивать максимум силы, мы придем, если будем подчеркивать не последовательное появление различного, как было до сих пор, а различие в рамках последовательности появления. Если задача состоит в том, чтобы расположить разнообразные стремления в таком порядке, который дал бы им возможность осуществиться с возможно большей полнотой и энергией, то необходима, как мы выяснили, их дифференциация во времени; но

[450]

если, наоборот, дано развитие во времени и спрашивается, какое содержание более всего годится для такого развития, чтобы при как можно меньшей затрате сил достигнуть как можно большего эффекта, то ответ должен быть такой: содержание наиболее в себе дифференцированное. Здесь каждому должна прийти в голову аналогия с той пользой, которую приносит плодосменное хозяйство в сравнении с двухпольным. Если поле засевается всегда одним и тем же растением, то сравнительно быстро все те элементы, которые нужны последнему для развития, оказываются извлеченными из земли, и она нуждается в отдыхе для их восполнения. Но если засевается другой вид, то он нуждается в других элементах почвы, которые были не нужны первому, зато не использует те, которые уже исчерпаны. Таким образом, одно и то же поле дает возможность развиваться двум различным видам растений, хотя двум одинаковым видам оно такой возможности не дает. Таково же взаимоотношение между теми требованиями, которые предъявляются к силе человеческого существа. Если требование изменяется, то оно извлекает из жизни как своей почвы такое питание, которого оно не могло бы найти, если бы не изменилось, потому что оно должно было бы обратиться к тем элементам, которыми уже пользовались раньше и которые поэтому более или менее использованы. Так же легко исчерпываются и наши отношения к людям, если мы требуем от них всегда одного и того же, тогда как они остаются плодотворными, если мы, предъявляя к ним различные притязания, возбуждаем к деятельности различные части их существа. Подобно тому как в отношении сенсорики человек есть существо, нуждающееся в различии (т.е. он чувствует и воспринимает только то, что отличается от его прежнего состояния), точно также он нуждается в этом и в отношении моторики, поскольку энергия движения притупляется необычно скоро, если последнее не содержит различия. Экономия сил, проистекающая из этой формы дифференциации нашей деятельности, может быть изображена так. Если мы имеем две различные формы деятельности «а» и «b», которые могут произвести одинаковый эффект, или два количественно одинаковых эффекта «е», и если мы только что или в течение некоторого времени применяли «а», то, чтобы и впредь получать результат «е» при помощи «а», нам нужно будет большее напряжение, чем при помощи «b», что представляет собой перемену по сравнению с предшествующей деятельностью. Подобно тому как нерв, воспринимающий ощущение, нуждается в более сильном центростремительном раздражении в том случае, если он

[451]

должен, вслед за состоявшимся только что возбуждением, произвести снова такое же, чем в том случае, если такое же возбуждение должен произвести другой нерв, не испытавший еще раздражения или испытавший его иначе, — точно так же нужно более сильное центробежное раздражение и, следовательно, нужна большая затрата сил всего организма в том случае, если нужно воспроизвести еще раз тот эффект, который был только что достигнут, чем в том случае, если нужен новый эффект, на который еще не истрачена специфическая энергия. Нельзя сказать, что то существо, виды деятельности которого не дифференцированы в рамках последовательного появления, уже только поэтому тратит больше силы, чем то, которое их дифференцирует, однако можно сказать, что первое тратит больше сил, если хочет достигнуть таких же результатов, как последнее.

Если мы окинем взглядом уже полученные нами результаты, то может показаться, что все они пронизаны одним фундаментальным противоречием. Вместо того чтобы еще раз суммировать сказанное, я предпочитаю непосредственно обрисовать это противоречие. Дело в том, что дифференциация социальной группы явно находится в отношении прямой противоположности дифференциации индивида. Первая означает, что индивид столь односторонен, как только возможно, что какая-нибудь единичная задача заполняет его целиком, и вся совокупность его влечений, способностей и интересов настроена на один этот тон, потому что при односторонности индивида в высшей степени возможно и необходимо, чтобы она по своему содержанию отличалась от односторонности всякого другого индивида. Так отношения общественного хозяйствования загоняют индивида на всю жизнь в рамки самой однообразной работы, самой узкой специальности, потому что благодаря этому он приобретает в ней тот навык, который делает возможными необходимые качества и дешевизну продукта; так общественный интерес часто требует такой односторонней политической точки зрения, которая совершенно не по душе индивиду (в качестве примера здесь можно привлечь предписание Солона о внепартийности); так общность повышает свои требования к тем, кому она предоставляет какое-нибудь положение таким образом, что часто этим требованиям можно удовлетворить лишь посредством самой сильной сосредоточенности на своей специальности с отказом от всех других образовательных интересов. В противоположность этому дифференциация индивида означает как раз отсутствие односторонности; она развязывает сплетение волевых и мыслительных способностей и

[452]