Часть 1

Пьер Абеляр.

История моих бедствий

-------------------------------------------------------------

Библиотека Института философии Росийской Академии Наук

-------------------------------------------------------------

Часть перва

Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаютс

примерами, чем словами. Поэтому после утешения в личной беседе, я решил

написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых

мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные

невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их.

Я происхожу из местечка, расположенного в преддверии Бретани, как

думаю, милях в восьми к востоку от Нанта, и носящего название Пале.

Одаренный от природы моей родины или по свойствам нашего рода

восприимчивостью, я отличался способностями к научным занятиям. Отец мой до

того, как я препоясался воинским поясом, получил некоторое образование.

Поэтому и впоследствии он был преисполнен такой любовью к науке, что, прежде

чем готовить каждого из своих сыновей к воинскому делу, позаботился дать им

образование. Решение отца было, конечно, исполнено, а так как я в качестве

первенца был его любимцем, то он тем сильней старался тщательнее обучить

меня.

Я же чем больше оказывал успехов в науке и чем легче они мне давались,

тем более страстно привязывался к ним и был одержим такой любовью к знанию,

что, предоставив своим братьям наследство, преимущества моего первородства и

блеск военной славы, совсем отрекся от участия в совете Марса ради того,

чтобы быть воспитанным в лоне Минервы. Избрав оружие диалектических доводов

среди остальных положений философии, я променял все прочие доспехи на эти и

предпочел военным трофеям - победы, приобретаемые в диспутах. Поэтому, едва

только я узнавал о процветании гделибо искусства диалектики и о людях,

усердствующих в нем, как я переезжал, для участия в диспутах, из одной

провинции в другую, уподобляясь, таким образом, перипатетикам.

Наконец я прибыл в Париж, где эта отрасль познания уже давно и всемерно

процветала, и пришел к Гильому из Шампо, действительно выдающемуся в то

время магистру в этой области, который пользовался соответствующей славой.

Он-то и стал моим наставником. Сначала я был принят им благосклонно, но

затем стал ему в высшей степени неприятен, так как пытался опровергнуть

некоторые из его положений, часто отваживался возражать ему и иногда

побеждал его в спорах. Наиболее же выдающиеся из моих сотоварищей по школе

весьма сильно вознегодовали на меня за это и тем сильнее, чем я был моложе

их по возрасту и по курсу обучения. Здесь-то и начались мои бедствия,

продолжающиеся поныне; чем шире распространялась обо мне слава, тем более

воспламенялась ко мне зависть.

Возымев о самом себе высокое мнение, не соответствовавшее моему

возрасту, я, будучи юношей, уже стремился стать во главе школы и даже

наметил себе место, где я мог бы начать такую деятельность, а именно - в

Мелене, бывшем в то время значительным укрепленным пунктом и королевской

резиденцией. Упомянутый мой учитель догадался об этом и постарался,

насколько это было для него возможно, отдалить мою школу от своей. Он

изобретал всевозможные тайные махинации, чтобы помешать открытию моей школы

и, прежде чем я покину его, лишить меня избранного для нее места. Но так как

некоторые из сильных мира сего относились к нему недружелюбно, то при их

поддержке и содействии мне удалось добиться исполнения моего желания, а его

явная зависть возбудила у многих сочувствие ко мне.

С самого же начала моей преподавательской деятельности в школе молва о

моем искусстве в области диалектики стала распространяться так широко, что

начала понемногу меркнуть слава не только моих школьных сотоварищей, но и

самого учителя. Вот почему, возымев еще более лестное мнение о своих

способностях, я перенес свою школу в укрепленное местечко Корбейль по

соседству с Парижем, чтобы получить возможность именно отсюда чаще нападать

на своих противников в диспутах. Однако немного времени спустя, вследствие

неумеренной страсти к научным занятиям, я подорвал свое здоровье и вынужден

был возвратиться на родину. В течение нескольких лет я был как бы удален из

Франции, зато меня еще ревностней ожидали все увлекавшиеся изучением

диалектики.

Когда по прошествии нескольких лет я совсем оправился от болезни, мой

бывший наставник Гильом, архидиакон Парижский, сменив свое прежнее одеяние,

вступил в ряды уставных каноников, как передавали, с целью казатьс

благочестивее и тем скорее подняться на более высокую ступень духовного

сана. Этого он в самом скором времени и достиг, так как его сделали

епископом Шалонским. Однако новое одеяние, [соответствующее его сану], не

удалило его из Парижа и не отвлекло от привычных занятий философией: в том

же самом монастыре, в который он удалился, дабы посвятить себя делу веры, он

тотчас же, по своему обычаю, стал заниматься публичным преподаванием. Тогда

я возвратился к нему, чтобы прослушать у него курс риторики, причем в ходе

наших, неоднократно возникавших споров я, весьма убедительно опровергнув его

доводы, вынудил его самого изменить и даже отвергнуть его прежнее учение об

универсалиях. Было же его учение об общих понятиях таково: он утверждал, что

вещь, одна и та же по сущности, находится в своих отдельных индивидуумах вс

целиком и одновременно; последние же различаются [между собой] не по [своей]

сущности, но только в силу многообразия акциденций. И это свое учение он

исправил таким образом, что, наконец, сказал: одна вещь являетс

тождественной [с другой] не по сущности, а в силу безразличия.

А ведь этот вопрос об универсалиях был у диалектиков всегда одним из

важнейших, и он настолько труден, что даже Порфирий в своем "Введении",

говоря об универсалиях, не решился определить их, заявив: "Это - дело

чрезвычайной глубины". После того как Гильом изменил и даже был вынужден

отвергнуть свое прежнее учение, к его лекциям начали относиться так

пренебрежительно, что едва даже стали допускать его к преподаванию других

разделов диалектики: как будто бы только в учении об универсалиях

заключается, так сказать, вся суть этой науки. Поэтому мое учение приобрело

такую силу и авторитет, что лица, наиболее усердно поддерживавшие раньше

моего вышеназванного учителя и особенно сильно нападавшие на мое учение,

теперь перешли в мою школу. Даже преемник моего учителя в парижской школе

сам предложил мне свое место, чтобы вместе с остальными поучиться у мен

там, где раньше процветал его и мой учитель.

Вскоре после того как обучение диалектике оказалось под моим

руководством, наш бывший учитель начал столь сильно мучиться от зависти и

огорчения, что это даже трудно выразить. Не имея сил дольше терпеть

постигший его удар, он коварно стал искать возможность удалить меня из

школы. Но так как у него не было предлога действовать против меня открыто,

то Гильом решил предъявить позорнейшие обвинения человеку, передавшему мне

руководство в школе и отнять ее у него, а на это место назначить моего

противника. Тогда я возвратился в Мелен и снова, как прежде, открыл там свою

школу, и чем более явно он преследовал меня своей завистью, тем больше

возрастал мой авторитет, согласно словам поэта:

Высшее - зависти цель.

Бурям открыты вершины.

Однако немного позже, поняв, что почти все его ученики весьма

сомневаются в его благочестивости и без конца перешептываются по поводу его

вступления в клир, потому что он ни в какой степени не отказался от

городской жизни, Гильом переехал сам и перевез немногочисленную братию и

свою школу в некий уеденный от Парижа поселок. А я тотчас же возвратился из

Мелена в Париж, надеясь в конце концов обрести покой от его преследований.

Но поскольку, как я уже заметил ранее, он сделал моим преемником моего

противника, я раскинул свой школьный стан вне пределов Парижа - на горе св.

Женевьевы, как бы намереваясь держать моего преемника в осаде. Услышав об

этом, наш учитель без всякого зазрения совести немедленно возвратился в

Париж и перевел остававшихся еще при нем учеников и братию в прежний

монастырь, дабы освободить от моей осады того воина, которого он раньше

покинул. В действительности же Гильом сильно повредил ему, хотя намеревалс

оказать ему помощь. В самом деле, раньше у моего преемника было хоть

несколько учеников, интересовавшихся преимущественно его лекциями о

Присциане, в изучении которого он считался особенно сильным. А после

прибытия учителя мой преемник совершенно лишился всех своих учеников и был,

таким образом, вынужден отказаться от руководства школой. Вскоре после того,

вконец отчаявшись приобрести мирскую славу, он и сам постригся в монахи.

Ты, наверное, хорошо осведомлен о том, как часто спорили я и мои

ученики с нашим бывшим учителем и его учениками после их возвращения в Париж

и насколько был удачен для нас, а также и для меня самого исход этих битв.

Скажу об этом смело словами Аякса, чтобы выразиться поскромнее:

...Спросите ль вы об исходе

Битвы меня, то отвечу я вам: побежденным я не был.

И даже если бы я умолчал об этом, то само дело гласит за себя, равно

как и исход его.

Пока происходили все эти события, моя возлюбленная мать Люция вызвала

меня к себе на родину. После пострижения моего отца Беренгария в монахи она

намеревалась поступить так же. По исполнении этого обряда я возвратился во

Францию, чтобы основательнее изучить богословие, в то время как часто

упоминаемый наш учитель Гильом уже утвердился на престоле епископа

Шалонского. Высшим же авторитетом в области богословия считался тогда его

собственный учитель - Ансельм Ланский.

Итак, я пришел к этому старцу, который был обязан славой больше своей

долголетней преподавательской деятельности, нежели своему уму или памяти.

Если кто-нибудь приходил к нему с целью разрешить какое-нибудь свое

недоумение, то уходил от него с еще большим недоумением. Правда, его

слушатели им восхищались, но он казался ничтожным вопрошавшим его о

чем-либо. Он изумительно владел речью, но она была крайне бедна содержанием

и лишена мысли. Зажигая огонь, он наполнял свой дом дымом, а не озарял его

светом. Он был похож на древо с листвой, которое издали представлялось

величественным, но вблизи и при внимательном рассмотрении оказывалось

бесплодным. И вот, когда я подошел к этому древу с целью собрать с него

плоды, оказалось, что это проклятая господом смоковница или тот старый дуб,

с которым сравнивает Помпея Лукан, говоря:

...Встала великого имени тень -

Словно дуб высокий среди плодородного поля.

Убедившись в этом на опыте, я недолго оставался в праздности под его

сенью. Постепенно я стал приходить на его лекции все реже и реже, чем тяжко

обидел некоторых выдающихся его учеников, так как им казалось, что я с

презрением отношусь к столь великому учителю. Поэтому, тайно восстанавлива

его против меня, они своими коварными наговорами внушили ему ненависть ко

мне. Однажды после лекции мы, ученики, завели между собой шутливый разговор.

И вот тогда кто-то, с намерением испытать, спросил меня, каково мое мнение о

чтении священного писания, поскольку я изучал до того времени лишь светские

предметы. Я ответил: изучение священного писания является крайне важным, ибо

оно учит нас спасению души, но меня сильно удивляет, почему образованные

люди считают недостаточным для понимания учения святых знание их подлинных

сочинений или толкований и нуждаются при этом еще в чьем-либо руководстве.

Многие из присутствующих, смеясь, спросили меня, - смог ли бы я это

выполнить и взялся ли бы я сам за такое дело? Я ответил, что, если они

желают этого, я готов попытаться. Тогда с громкими восклицаниями и с еще

более громким смехом они сказали: "Разумеется, мы этого желаем. Возьмемте

текст, который обычно не проходится в школах, и тогда мы посмотрим, как-то

вы исполните ваше обещание". По общему согласию были избраны темнейшие

пророчества Иезекииля. Итак, взяв текст, я тотчас пригласил их на завтра же

на лекцию. Они же, давая непрошеные советы, предлагали мне не спешить с

такими важными вещами и говорили, что мне как человеку неопытному необходимо

поработать подольше и основательно обдумать содержание лекции. Я с

негодованием ответил, что в моем обычае разрешать вопросы, опираясь не на

кропотливый труд, но на разум, и добавил, что я или совсем откажусь от

своего намерения, или же они должны прийти на лекцию согласно моему желанию.

Разумеется, на эту первую мою лекцию собралось мало слушателей, так как

всем казалась смешною мысль, что я, будучи совершенно неопытен в области

богословия, так поспешно к нему приступаю. Однако эта лекция так понравилась

всем присутствовавшим, что они стали отзываться о ней с исключительным

одобрением и побуждали меня продолжать толкования в том же духе. Услышав об

этом, отсутствовавшие на первой лекции чрезвычайно охотно явились на вторую

и третью и стали усердно переписывать толкования, которые я давал с самого

первого дня моих лекций. Вследствие этого названный выше старец стал

терзаться жестокой завистью ко мне и, уже ранее (как упомянуто выше)

восстановленный против меня некими наговорами, начал столь же сильно

преследовать меня в области богословских вопросов, сколь раньше Гильом - в

области философских.

В то время в школе этого старца были два ученика, считавшиеся лучшими

среди прочих, а именно - Альберик из Реймса и Лотульф из Ломбардии. Оба они

были высокого мнения о самих себе и тем более враждебно настроены по

отношению ко мне. Главным образом под влиянием их наговоров (как это

обнаружилось впоследствии) разгневанный старец весьма грубо запретил мне

продолжать мои толкования пророчеств Иезекииля в пределах своей школы под

тем предлогом, что, если я в своих лекциях выскажу чтонибудь ошибочное, как

неопытный в богословии, ответственность за ошибку падет на него. Когда

ученики это услышали, они пришли в сильное негодование против столь

очевидной злостной клеветы, какой никогда еще ни на кого не возводили. Но

чем яснее обнаруживалась эта клевета, тем больше приобретал я почета, и

преследования со стороны Ансельма только увеличили мою славу.

Немного времени спустя я вернулся в Париж и в течение нескольких лет

спокойно руководил той школой, которая первоначально была для мен

предназначена и мне предоставлена и из которой я был прежде изгнан. Там, с

самого начала моих лекций, я постарался закончить толкования Иезекииля,

начатые мной в Лане. Они были приняты читателями так благосклонно, что мен

стали считать не меньшим авторитетом в области богословия, чем в области

философии. Какие же крупные денежные выгоды и какую славу доставила мне мо

школа, крайне разросшаяся вследствие преподавания в ней и философии, и

богословия, это, конечно, не могло остаться тебе неизвестным из-за широкой

молвы. Но благополучие всегда делает глупцов надменными, а беззаботное

мирное житие ослабляет силу духа и легко направляет его к плотским

соблазнам.

Считая уже себя единственным сохранившимся в мире философом и не

опасаясь больше никаких неприятностей, я стал ослаблять бразды, сдерживающие

мои страсти, тогда как прежде я вел самый воздержанный образ жизни. И

достигая все больших успехов в изучении философии или богословия, я все

более отдалялся от философов и богословов нечистотой моей жизни. Известно,

что философы, не говоря уже о богословах (то есть о людях, соблюдавших

наставления священного писания), славились больше всего красотою своей

воздержанности. Я же трудился, всецело охваченный гордостью и сластолюбием,

и только божественное милосердие, помимо моей воли, исцелило меня от обеих

этих болезней - сначала от сластолюбия, а затем и от гордости; от первого

оно избавило меня лишением средств его удовлетворения, а от сильной

гордости, порожденной во мне прежде всего моими учеными занятиями (по слову

апостола: "Знание преисполняет надменностью"), оно спасло меня, унизив

сожжением той самой книги, которой я больше всего гордился.

Я хочу сообщить тебе об этих историях то, что было в действительности,

чтобы ты знал о них не по слухам и в том порядке, в каком эти истории

происходили. Я гнушался всегда нечистотой блудниц, а от сближения и от

короткого знакомства с благородными дамами меня удерживали усердные ученые

занятия, и я имея мало знакомых среди мирянок. Моя, так сказать, коварная и

изменчивая судьба создала удобнейший случай, чтобы было легче сбросить мен

с высоты моего величия в бездну. И вот божественное милосердие унизило меня,

косневшего в величайшей гордыне и забывшего о воспринятой благодати.

А именно, жила в самом городе Париже некая девица по имени Элоиза,

племянница одного каноника, по имени Фульбер. Чем больше он ее любил, тем

усерднее заботился об ее успехах в усвоении всяких каких только было

возможно наук. Она была не хуже других и лицом, но обширностью своих научных

познаний превосходила всех. Так как у женщин очень редко встречается такой

дар, то есть ученые познания, то это еще более возвышало девушку и делало ее

известной во всем королевстве. И рассмотрев все, привлекающее обычно к себе

влюбленных, я почел за наилучшее вступить в любовную связь именно с ней. Я

полагал легко достигнуть этого. В самом деле, я пользовался тогда такой

известностью и так выгодно отличался от прочих молодостью и красотой, что

мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своей

любовью. Я был осведомлен о познаниях этой девушки в науках и о ее любви к

ним и потому был уверен, что она легко даст мне свое согласие. Я думал, что

мы, даже находясь в разлуке, могли бы переписываться между собой (а ведь

писать можно гораздо смелее, чем говорить) и таким образом находиться всегда

в приятном общении.

Итак, воспламененный любовью к этой девушке, я стал искать случа

сблизиться с ней путем ежедневных разговоров дома, чтобы тем легче склонить

ее к согласию. С этой целью я начал переговоры с дядей девушки (при

содействии некоторых его друзей), - не согласится ли он принять меня за

какую угодно плату нахлебником в свой дом, находившийся очень близко от моей

школы. При этом я, конечно, утверждал, будто заботы о домашнем хозяйстве в

сильной степени мешают моим научным занятиям и особенно тяжело для мен

бремя хозяйственных расходов. А Фульбер был очень скуп и сильно стремилс

доставить своей племяннице возможность дальнейшего усовершенствования в

науках. При наличии этих двух обстоятельств я легко получил его согласие и

достиг желаемого; весьма заинтересованный, разумеется, в получении денег, он

был убежден и в том, что его племянница чему-нибудь от меня научится.

Сверх моих ожиданий он стал настойчиво меня уговаривать, согласился на

мои предложения и сам помог моей любви: а именно, он поручил племянницу

всецело моему руководству, дабы я всякий раз, когда у меня после возвращени

из школы будет время, - безразлично днем или ночью - занимался ее обучением

и, если бы я нашел, что она пренебрегает уроками, строго ее наказывал. Я

сильно удивлялся его наивности в этом деле и не менее про себя поражалс

тому, что он как бы отдал нежную овечку голодному волку. Ведь поручив мне

девушку с просьбой не только учить, но даже строго наказывать ее, он

предоставлял мне удобный случай для исполнения моих желаний и давал (даже

если бы мы оба этого и не хотели) возможность склонить к любви Элоизу

ласками или же принудить ее [к любви] угрозами и побоями. Однако были два

обстоятельства, которые в глазах Фульбера устраняли всякое постыдное

подозрение: это его любовь к племяннице и молва о моей прежней

воздержанности. Что же еще? Сначала нас соединила совместная жизнь в одном

доме, а затем и общее чувство.

Итак, под предлогом учения мы всецело предавались любви, и усердие в

занятиях доставляло нам тайное уединение. И над раскрытыми книгами больше

звучали слова о любви, чем об учении; больше было поцелуев, чем мудрых

изречений; руки чаще тянулись к груди, чем к книгам, а глаза чаще отражали

любовь, чем следили за написанным. Чтобы возбуждать меньше подозрений,

наносил Элоизе удары, но не в гневе, а с любовью, не в раздражении, а с

нежностью, и эти удары были приятней любого бальзама. Что дальше? Охваченные

страстью, мы не упустили ни одной из любовных ласк с добавлением и всего

того необычного, что могла придумать любовь. И чем меньше этих наслаждений

мы испытали в прошлом, тем пламенней предавались им и тем менее пресыщени

они у нас не вызывали. Но чем больше овладевало мною это сладострастие, тем

меньше я был в состоянии заниматься философией и уделять внимание школе.

Ходить в нее и оставаться там мне было в высшей степени скучно и даже

утомительно, так как ночью я бодрствовал из-за любви, а дни посвящал научным

занятиям.

Поскольку я начал тогда небрежно и равнодушно относиться к чтению

лекций, то я стал излагать все уже не по вдохновению, а по привычке и

превратился в простого пересказчика мыслей, высказанных прежде. И если мне

случалось еще придумывать новое, то это были любовные стихи, а не тайны

философии. Многие из этих стихов, как ты и сам знаешь, нередко разучивались

и распевались во многих областях, главным образом теми, которых жизнь

обольщала подобно мне. Но трудно и представить себе, как опечалились по

этому поводу мои ученики, как они вздыхали и жаловались, догадавшись о моем

состоянии или, вернее сказать, о помрачении моей души.

Столь явные признаки происходящего уже мало кого могли оставить в

неведении, и я полагаю, что на этот счет не обманывался никто, кроме только

того человека, которому это приносило величайший позор, то есть кроме дяди

моей возлюбленной. Правда, некоторые иногда намекали ему об этом, но он не

мог им поверить, то ли по причине своей чрезмерной любви к племяннице (о чем

я упомянул выше), то ли из-за того, что была известна моя воздержанность в

прошлом. Ведь нам очень трудно заподозрить в постыдных поступках тех людей,

которых мы более всего любим. С сильной любовью не могут ужиться черные

подозрения.

Вот почему в письме блаженного Иеронима к Сабиниану говорится: "Обычно

о зле в своем доме мы узнаем последними и не ведаем о пороках наших жен и

детей, хотя об этом болтают соседи. Но трудно скрыть от человека то, что

известно всем, и хотя бы в последнюю очередь, но нам все же приходитс

когда-либо узнать про это". Именно так по истечении нескольких месяцев

случилось и с нами. О, как прискорбно было дяде в конце концов узнать об

этом! Сколь велико было горе влюбленных при расставанье! Как сгорал я от

стыда! Какой скорбью я был подавлен при виде горести моей возлюбленной!

Какую печаль претерпела она из-за моего позора! Ни один из нас не заботилс

о себе, а сокрушался о том, что постигло другого. Каждый оплакивал не

собственное несчастье, а несчастье другого. Таким образом телесная разлука

сделала еще более тесным духовный союз, а наша любовь от невозможности ее

удовлетворения разгоралась еще сильнее. Уже переживши свой позор, мы стали

нечувствительны к нему; притом чем более естественным представлялся нам наш

поступок, тем слабее становилось в нас чувство стыда. Итак, с нами случилось

то же самое, что с застигнутыми врасплох Марсом и Венерой, о чем

рассказывает поэтическая басня.

Немного позже девушка почувствовала, что она ожидает ребенка, и с

великой радостью написала мне об этом, прося меня подать совет, как ей в

этом случае поступить. И вот однажды ночью в отсутствие дяди, как между нами

было условлено, я тайно увез ее из его дома и немедленно перевез к себе на

родину, где она и проживала у моей сестры до тех пор, пока не родила сына,

которого она назвала Астролябием. Ее дядя после ее бегства чуть не сошел с

ума; никто, кроме испытавших то же горе, не мог бы понять силу его отчаяни

и стыда. Но что ему сделать со мной и какие козни против меня устроить,

этого он не знал. Он больше всего опасался, что если бы он убил или

как-нибудь изувечил меня, то возлюбленнейшая его племянница поплатилась бы

за это у меня на родине. Он не мог ни захватить, ни куда-нибудь силою

заточить меня, так как я принял против этого все меры предосторожности, не

сомневаясь, что он нападет на меня, как только сможет или посмеет это

сделать.

Наконец, почувствовав сострадание к его безмерному горю и обвиняя себ

самого в коварстве (и как бы в величайшем предательстве), вызванном моей

любовью, я сам пришел к этому человеку, прося у него прощения и обещая дать

какое ему угодно удовлетворение. Я убеждал его, что мое поведение не

покажется удивительным никому, кто хоть когда-нибудь испытал власть любви и

помнит, какие глубокие падения претерпевали из-за женщин даже величайшие

люди с самого начала существования человеческого рода. А чтобы еще больше

его успокоить, я сам предложил ему удовлетворение сверх всяких его ожиданий:

а именно сказал, что я готов жениться на соблазненной, лишь бы это

совершилось втайне и я не потерпел бы ущерба от молвы. Он на это согласился,

скрепив соглашение поцелуем и честным словом, данным как им самим, так и его

близкими, однако лишь для того, чтобы тем легче предать меня.

Отправившись вновь на родину, я привез оттуда свою подругу, собираясь

вступить с ней в брак, но она не только не одобрила этого намерения, но даже

старалась отговорить меня, обращая внимание на два обстоятельства:

угрожающую мне опасность и мое бесчестие. Она клялась в том, что дядю ее

нельзя умилостивить никаким способом, и впоследствии это оправдалось. Она

спрашивала: как сможет она гордиться этим браком, который обесславит меня и

равно унизит меня и ее; сколь большого наказания потребует для нее весь мир,

если она отнимет у него такое великое светило; сколь много вызовет этот брак

проклятий со стороны церкви, какой принесет ей ущерб и сколь много слез

исторгнет он у философов; как непристойно и прискорбно было бы, если бы я -

человек, созданный природой для блага всех людей, - посвятил себя только

одной женщине и подвергся такому позору!

Она решительно отказывалась от этого брака, заявляя, что он явится дл

меня во всех отношениях постыдным и тягостным. Она подчеркивала и мое

бесславие после этого брака, и те трудности брачной жизни, которых апостол

убеждает нас избегать, говоря: "Свободен ли ты от жены? Не ищи жены. Но если

ты и женился, то не согрешил. И если дева выйдет замуж, то она не согрешит.

Таковые будут иметь скорбь плоти. Я же щажу вас". И далее: "Хочу, чтобы вы

не имели забот". Если же, - говорила она мне, - я не послушаюсь ни совета

апостола, ни указаний святых относительно тяжести брачного ига, то я должен

по крайней мере обратиться за советом к философам и внимательно изучить то,

что написано о браке ими самими, или же то, что написано о них. Нередко даже

святые отцы старательно делают это ради нашего наставления. Таково,

например, утверждение в первой книге труда блаженного Иеронима "Против

Иовиниана", где Иероним напоминает, что Теофраст, пространно и подробно

охарактеризовавший невыносимые тягости и постоянные беспокойства брачной

жизни, убедительнейшими доводами доказал, что мудрому человеку жениться не

следует. К философским доводам этого увещания сам блаженный Иероним

прибавляет следующее заключение: "Если по этому поводу так рассуждает

Теофраст, то кого же из христиан он не смутит?" В другом месте того же труда

Иероним говорит: "Цицерон после развода с Теренцией ответил решительным

отказом на уговоры Гирция жениться на его сестре, заявив, что он не в

состоянии равно заботиться и о жене и о философии. Он ведь не сказал просто

"заботиться", но прибавил еще и "равно", не желая уделять чему-либо иному

такие же заботы, какие он уделял философии".

Часть втора

И если даже отвлечься теперь от этого препятствия к философским

занятиям, то представь себе условия совместной жизни в законном браке. Что

может быть общего между учениками и домашней прислугой, между налоем дл

письма и детской люлькой, между книгами или таблицами и прялкой, между

стилем, или каламом, и веретеном? Далее, кто же, намереваясь посвятить себ

богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей,

заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и

служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность

маленьких детей? Это, скажешь ты, возможно для богачей, во дворцах или

просторных домах которых есть много различных комнат, для богачей,

благосостояние которых не чувствительно к расходам и которые не знают

треволнений ежедневных забот. Но я возражу, что философы находятся совсем не

в таком положении, как богачи; тот, кто печется о приобретении богатства и

занят мирскими заботами, не будет заниматься богословскими или философскими

вопросами.

Поэтому-то знаменитые философы древности, в высшей степени презиравшие

мир и не только покидавшие мирскую жизнь, но и прямо бежавшие от нее,

отказывали себе во всех наслаждениях и искали успокоения только в объятиях

философии. Один из них, и самый великий, - Сенека - в поучении Люцилию

говорит так: "Нельзя заниматься философией только на досуге; следует

пренебречь всем, чтобы посвятить себя той, для которой мало и всей нашей

жизни. Нет большой разницы, навсегда ты оставил философию или же только

прервал занятия ею; ведь если ты перестал заниматься философией, она покинет

тебя". С житейскими заботами следует бороться, не распутывая эти заботы, а

удалясь от них. Итак, образ жизни, принятый у нас из любви к Богу теми

людьми, которые справедливо называются монахами, в языческом мире был усвоен

ради любви к философии знаменитыми у всех народов философами.

Ведь у любого народа - безразлично языческого, иудейского или

христианского - всегда имелись выдающиеся люди, превосходящие остальных по

своей вере или высокой нравственности и отличавшиеся от других людей

строгостью жизни или воздержанностью. Таковы были среди древних иудеев

назареи, посвящавшие себя Богу согласно закону, или сыны пророческие,

ученики пророков Илии или Елисея, являвшиеся, по свидетельству блаженного

Иеронима, ветхозаветными монахами. Таковы же были в более позднее врем

участники тех трех философских сект, которых Иосиф Флавий в XVIII книге

"Древностей" называет фарисеями, саддукеями и ессеями. Таковы у нас монахи,

подражающие по образу жизни житию апостолов или же еще более ранней

отшельнической жизни Иоанна Крестителя. А у язычников, как уже сказано,

таковыми были философы. Ведь наименование "мудрость" или "философия"

использовалось ими не столько для [обозначения] усвоенных познаний, сколько

для [обозначения] святости жизни, как мы знаем и по самому происхождению

слова "философия", и по свидетельству святых отцов.

Вот почему у блаженного Августина в книге VIII его труда "О граде

божьем" там, где он характеризует философские школы, есть такое место:

"Италийская школа была основана Пифагором Самосским, от которого, говорят,

дошло до нас изобретенное им самим название философии. До Пифагора мудрецами

назывались люди, отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной

жизнью; Пифагор же в ответ на вопрос, кем он себя считает, сказал:

"философом", то есть стремящимся к мудрости или другом ее, так как назвать

себя мудрецом казалось слишком самонадеянным". И эти самые слова:

"отличавшиеся, по-видимому, от остальных своей похвальной жизнью" ясно

указывают на то, что языческие мудрецы, то есть философы, назывались этим

именем более за свою похвальную жизнь, чем за свои выдающиеся познания. А

доказывать при помощи примеров, сколь трезво и воздержанно они жили, мне не

подобает, чтобы не показалось, будто я поучаю саму Минерву. И если такую

жизнь вели миряне и язычники, не побуждаемые предписаниями религии, то разве

ты, духовное лицо и каноник, не должен тем более предпочитать духовные

обязанности презренным наслаждениям, дабы тебя не поглотила эта Харибда и

дабы безвозвратно, презрев всякий стыд, ты не погрузился в эту грязь? Если

же ты не заботишься о своем духовном звании, то сохрани по крайней мере

достоинство философа. Если тобою забыт страх божий, то пусть уважение к

приличию послужит уздой для твоего бесстыдства. Вспомни, что Сократ,

женившись, прежде всего сам поплатился ужасными неприятностями за это

унижение философии, - его пример должен сделать других осторожнее. Этого не

упустил из виду и сам Иероним, написавший в первой книге "Против Иовиниана"

о Сократе следующее: "Однажды, когда он стойко переносил бесконечные

ругательства нападавшей на него Ксантиппы, стоявшей наверху, она облила его

грязной водой, а он ответил ей только тем, что обтер голову и сказал: "Так

и знал, что за этим громом последует дождь".

Кроме того, Элоиза добавила несколько слов и от себя: о том, сколь

опасно оказалось бы для меня ее возвращение в Париж и что для нее было бы

гораздо приятнее, а для меня почетнее, если бы она осталась моей подругой, а

не женой; ведь тогда я принадлежал бы ей не в силу брачных уз, а

исключительно из любви к ней; и мы, время от времени разлучаясь, тем сильнее

чувствовали бы радость от наших свиданий, чем реже бы виделись. Убеждая или

отговаривая меня при помощи этих или подобных доводов и будучи не в

состоянии победить мое недомыслие, но не желая в то же время и оскорбить

меня, она вздохнула, заплакала н закончила свои мольбы так: "В конце концов

остается одно: скорбь о нашей погибели будет столь же велика, сколь велика

была наша любовь". И, как было призвано всеми, в этом случае ее предсказание

оказалось пророческим.

Итак, после рождения нашего младенца, порученного попечению моей

сестры, мы тайно возвратились в Париж и через несколько дней, проведя ночь в

молитвах в одной из церквей, мы рано поутру получили там же брачное

благословенье в присутствии дяди Элоизы и нескольких наших и его друзей.

Затем мы тотчас же и тайком отправились каждый в свой дом и после этого

виделись редко и втайне, стараясь всячески скрыть наш брак. Однако же дяд

Элоизы и его домашние, желая загладить свой прежний позор, начали говорить

всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание. Напротив,

Элоиза стала клясться и божиться, что все эти слухи - ложь. Поэтому дядя,

сильно раздраженный этим, часто и с бранью нападал на нее. Узнав об этом,

перевез Элонзу в женский монастырь Аржантейль, недалеко от Парижа, где она в

детстве воспитывалась и обучалась. Я велел приготовить для нее подобающие

монахиням монашеские одежды (кроме покрывала) и сам облек ее в них. Услышав

об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая,

что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее

отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и

однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с

помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и

позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части

моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались. Хотя мои палачи

тотчас же затем обратились в бегство, двое из них были схвачены и

подвергнуты оскоплению и ослеплению. Одним из этих двух был мой упомянутый

выше слуга; он, живя со мной и будучи у меня в услужении, склонился к

предательству из-за жадности.

С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже

невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как

удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали

меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что

я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал

стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической

боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко

слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил; как справедливо покарал

меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил; сколь справедливым

предательством отплатил мне тот человек, которого раньше я сам предал; как

превознесут это явно справедливое возмездие мои противники, какие волнени

неутешной горести причинит эта рана моим родным и друзьям; как по всему

свету распространится весть о моем величайшем позоре. Куда же мне деться? С

каким лицом я покажусь публично? Ведь все будут указывать на меня пальцами и

всячески злословить обо мне, для всех я буду чудовищным зрелищем. Немало

меня смущало также и то, что, согласно суровой букве закона, евнухи

настолько отвержены перед господом, что людям, оскопленным полностью или

частично, воспрещается входить во храм, как зловонным и нечистым, и даже

животные такого рода считаются непригодными для жертвоприношения. Книга

Левит гласит: "Вы не должны приносить в жертву господу никакого животного с

раздавленными, или отрезанными, или отсеченными, или с отнятыми

тестикулами". А во Второзаконии говорится: "Да не войдет в божий храм

евнух".

В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи

не ради благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза же еще до меня по

моему настоянию надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь.

Итак, мы оба почти одновременно надели на себя монашескую одежду, я - в

аббатстве Сен-Дени, а она - в упомянутом выше монастыре Аржантейль. Я помню,

что многие жалели ее и пугали невыносимым для ее молодости бременем

монастырских правил; но все уговоры были напрасны. Она отвечала на них

сквозь слезы и рыдания, повторяя жалобу Корнелии:

О величайший супруг мой!

Брак наш позор для тебя. Ужели змй рок будет властен

Даже над этой главой? Нечестиво вступила в союз я,

Горе принесши тебе. Так приму же и я наказанье!

Добровольно приму я его...

С этими словами она поспешила к алтарю, тотчас же приняла освященное

епископом покрывало и перед лицом всех присутствующих связала себ

монашескими обетами.

Едва только я оправился от раны, ко мне нахлынули клирики и стали

докучать и мне и моему аббату непрестанными просьбами о том, чтобы я вновь

начал преподавание - теперь уже ради любви к богу, тогда как до тех пор

делал это из желания приобрести деньги и славу. Они напоминали мне, что бог

потребует от меня возвращения с лихвой врученного им мне таланта. И если до

тех пор я стремился преподавать преимущественно людям богатым, то отныне

обязан просвещать бедняков. Теперь-то в постигшем меня несчастье я должен

познать руку божью и тем больше заняться изучением наук - дабы стать

истинным философом для бога, а не для людей, - чем свободней я стал ныне от

плотских искушений и поскольку меня не рассеивает шум мирской жизни.

Между тем в аббатстве, в которое я вступил, вели совершенно мирскую

жизнь и к тому же весьма предосудительную; сам аббат, стоявший выше всех

прочих по своему сану, был ниже их по образу своей жизни и еще более - по

своей дурной славе. Поскольку я часто и резко обличал их невыносимые

гнусности как с глазу на глаз, так и всенародно, то я сделался в конце

концов обузой и предметом ненависти для всех них. По этой причине они были

очень рады от меня отделаться и воспользовались ежедневными и настойчивыми

просьбами моих учеников. Так как последние неотступно и долго мен

упрашивали, в дело вмешались аббат и братия, и я удалился в одну келью,

чтобы возобновить там свои обычные учебные занятия.

Ко мне в самом деле нахлынуло такое множество школяров, что не хватало

места их разместить и земля не давала достаточно продуктов для их

пропитания. Здесь я намеревался посвятить себя главным образом изучению

священного писания, что более соответствовало моему званию, однако не совсем

отказался от преподавания и светских наук, особенно для меня привычного и

преимущественно от меня требовавшегося. Я сделал из этих наук приманку, так

сказать, крючок, которым я мог бы привлекать людей, получивших вкус к

философским занятиям, к изучению истинной философии. Так обычно делал и

величайший из христианских философов - Ориген, о чем упоминает "Церковна

история".

Поскольку господу было, по-видимому, угодно даровать мне не меньше

способностей для изучения священного писания, чем для светской философии,

число слушателей моей школы как на тех, так и на других лекциях

увеличивалось, тогда как во всех остальных школах оно так же быстро

уменьшалось. Это обстоятельство возбудило ко мне сильную зависть и ненависть

других магистров, которые нападали на меня при каждой малейшей возможности,

как только могли. Они выдвигали против меня - главным образом в мое

отсутствие - два положения: во-первых, то, что продолжение изучения светских