Разработки и уточнения последних лет: Хабермас о возможности синтеза герменевтической и аналитической философии.

Как уже отмечалось, тщательный критический анализ достижений и просчетов важнейших направлений мировой философии всегда был живым нервом философии Хабермаса. Но всегда за этим стояли попытки не только подвергнуть критике, но и теоретически освоить, синтезировать в собственной концепции разнородные, даже разнонаправленные, на первый взгляд, идеи и учения. Для учения Хабермаса характерно пристальное внимание к философско-социологическому синтезу (что было показано на примере освоения наследия М.Вебера), к синтезированию гносеологии, логики, теории коммуникации (что видно было на примере использования концепций жизненного мира Гуссерля, Шутца). Центральное значение для мыслителя имело и имеет обращение к аналитической философии, в частности, к различным аспектам философии языка, в которой он особенно внимательно осваивает и использует для своих целей повороты в сторону коммуникативных аспектов действия и языковой практики. Так, для него особенно важно то, что в речевые акты как бы внутренне встроена нацеленность на "совместную жизнедеятельность в рамках ненасильственной, свободной от принуждения коммуникации". Но почему, собственно, она свободна от принуждения? Да потому, что речевая ситуация предполагает множество неизбежных коммуникативных предпосылок, которые субъект должен самостоятельно и свободно учитывать, если он хочет всерьёз участвовать в процессах аргументирования перед лицом других партнеров. Еще в 70-80-х годах Хабермас счел необходимым для своей концепции учесть уроки современных логики и философии языка. "К своему понятию "коммуникативной компетенции" Хабермас пришел, примыкая к теории Н.Хомского. Хомский провел различие между языковой компетенцией и непосредственным осуществлением языковых актов (Sprachperformanz). Под первой он понимал способность говорящего овладеть правилами языка и возникающую на основе этого овладения возможность образовывать поистине бесконечное множество высказываний - предложений. Sprachperformanz это, напротив, само образование и высказывание таких предложений. Хабермас берет на вооружение это различение и дополняет его мыслями, которыми он обязан языково-аналитическим концепциям Джона Остина и Джона Сёрля. В соответствии с этими мыслями, предложения суть не только озвучивания, которые, как бывает всегда, имеют отношение к обстоянию вещей (Sachverhalte) в самом мире - они имеют также и институциональный смысл: предложения всегда применяются в определенных ситуациях и дают возможность понять, какую роль берет на себя говорящий в таких ситуациях". Предположим, предложение высказано в форме вопроса. Это значит (при условии, что вопросительное предложение не есть цитата): говорящий играет роль спрашивающего. В самые последние годы Хабермас обратился к волновавшим его и ранее проблемам противостояния и синтеза герменевтики и аналитической философии. В 1997 и 1998 г. он прочел цикл докладов на эту тему в Лондонском Королевском институте философии.

В работах последнего времени Хабермас снова возвращается к оценке вклада Вильгельма фон Гумбольдта в теорию языка. Гумбольдт различает три функции языка - когнитивную (она состоит в оформлении мыслей и представлении фактов), экспрессивную (состоящую в выражении эмоциональных побуждений и ощущений) и коммуникативную (функцию сообщения, полемики и взаимопонимания). Семантический анализ языка нацелен на организацию языковых выражений, концентрируется на языковой картине мира и иначе оценивает взаимодействие функций языка, чем это имеет место при прагматическом подходе, сосредоточенном на разговоре, речи и предполагающем взаимодействие партнеров диалога (S.3). В основе концепции языка В. фон Гумбольдта - как ее интерпретирует Хабермас - лежит понятие науки, характерное для (немецких) романтиков: "Человек мыслит, чувствует, живет исключительно в языке и должен быть сформирован прежде всего благодаря языку" (S.4). Язык способствует формированию определенного "взгляда" на мир, присущего той или иной нации. Гумбольдт предполагает, что между "строением", "внутренней формой" языка и определенной "картиной" мира существует неразрывная взаимосвязь. "Всякий язык очерчивает вокруг нации, которой он принадлежит, некий круг, из которого можно выйти лишь в том случае, если входишь в круг другого языка" (S.5). Через семантику картины мира язык структурирует жизненную форму языкового сообщества. Согласно Хабермасу, гумбольдтовское "трансцендентальное понятие языка одновременно включающее и объединяющее познание и культуру, порывает с четырьмя основными посылками ранее господствовавшей философии языка, идущей от Платона к Локку и Кондильяку" (S.5).

Во-первых, теория Гумбольдта является "холистской" концепцией языка: в противовес теориям, выводящим смысл элементарных предложений из значений слов, их составных частей, Гумбольдт настаивает на контекстуальном значении слов в предложении и предложения в целостном тексте. Во-вторых, в противовес теории, акцент которой в "репрезентации" с помощью языка предметов или фактов, Гумбольдт переносит центр тяжести на "дух народа", выражающийся в языке. В-третьих, гумбольдтовская теория языка порывает с господствовавшим ранее инструменталистским его пониманием. В-четвертых, язык рассматривается не как "частная собственность" индивида; подчеркивается роль смысловых связей языка, воплощенных в продуктах культуры и общественных практиках (S.5-6). Согласно Гумбольдту, язык в качестве хранилища объективного духа перешагивает границы духа субъективного и приобретает особую автономию по отношению к последнему. Но Гумбольдт не упускает из виду также и взаимосвязь объективных и субъективных моментов, воплощенных в языке. Гумбольдт подчеркивает: "Язык лишь постольку действует объективно и является самостоятельным, поскольку он действует субъективно и является зависимым. Ибо язык нигде, в том числе и в письме, не остается застывшим. Его [якобы] застывшая часть должна вновь и вновь продуцироваться в мышлении, оживляться в речи и взаимопонимании". Соответственно языковую картину мира не следует трактовать как семантически завершенный универсум, из которого индивидам приходится пробиваться к другой картине мира (S.8).

В гумбольдтовской модели языка Хабермаса, естественно, интересуют и им особо подчеркиваются коммуникативные функции. Они разбираются на конкретном примере гумбольдтовского анализа личных местоимений. "Всякое говорение нацелено на убеждение и возражение", - констатирует Гумбольдт. Итак, интерсубъективность внутренним образом встроена во всякую речь (и в том числе ту, которая оперирует с личными местоимениями). Здесь у Гумбольта, отмечает Хабермас, встречаются выразительные формулировки относительно взаимосвязи Я и Ты, которая пронизывает человеческую сущность и объясняет человеческую "склонность к общественному существованию". Правда, Хабермас вынужден признать, что Гумбольдт не исследовал коммуникативные функции языка с необходимой сегодня детальностью (S.13).

И все-таки очень ценно, считает Хабермас, что гумбольдтовская концепция языка одушевлена идеей диалога индивидов, приобретшей такую актуальность в XX в., и идеей человечества как целого (S.13-14). "Гумбольдт не только восстанавливает внутреннюю взаимосвязь между пониманием и взаимопониманием. В практике взаимопонимания он усматривает приведенную в действие когнитивную динамику, которая даже в тех случаях, когда речь идет о чисто дескриптивных вопросах, способствует децентрированию языковой картины мира и косвенно, на пути расширения горизонта, побуждает развернуть универсалистские перспективы в вопросах морали. Это гуманистическое увязывание герменевтической открытости и эгалитарной морали утрачивается в мировоззренческом историзме Дильтея и в историзме Хайдеггера, связанном с историческим подходом к бытию. Обрести эту связь вновь предстоит на пути критического размежевания с философской герменевтикой нашего столетия", - пишет Хабермас (S.I 4).

Переходя к оценке "поворота к языку", осуществленному (с разных позиций) аналитической философией и герменевтической, экзистенциалистской мыслью, Хабермас вновь и вновь выдвигает на первый план свою излюбленную идею об атаке философии XX в., направленной на ниспровержение "парадигмы философии сознания". Далее, Хабермасу весьма важно уточнить, какую именно модель языка предложил Хайдеггер (а его Хабермас считает главным "герменевтиком" XX столетия) начиная с "Бытия и Времени".

"Философская герменевтика, -пишет Хабермас, - отрицает собственное право когнитивной функции языка и пропозициональных структур предложений-высказываний. Хайдеггер исключает взаимодействие языковых знаний и знаний о мире. Он вообще не способен принимать в расчет возможность взаимодействия между смысловыми a priori языка, с одной стороны, и результатами процессов обучения, происходящими во внутреннем мире человека, с другой стороны - по той причине, что он отдает неограниченные преимущества семантике языкового формирования мира перед лицом прагматики процессов взаимопонимания. В противовес Гумбольдту Хайдеггер предписывает результатам (достижениям), полученным участниками дискурса, функцию контроля по отношению к событиям языкового освоения мира (Welterschliessung). Говорящий оставлен пленником в доме своего языка, и язык говорит его устами. Собственная речь есть единственно лишь озвучивание бытия; потому слушание имеет преимущество перед говорением" (S. 26). Хабермас убежден, что Витгенштейн - несмотря на многие отличия от Хайдеггера - приходит к принципиально сходным выводам.

В философии языка XX в. вообще происходит, согласно Хабермасу, "прагматический поворот" от семантики истинности к теории понимания, от концепции универсального языка, формирующего факты, к множественным "грамматикам языковой игры" (S. 26-27). Осуществляется "полная детрансцендентализация языка". У Витгенштейна проблема спонтанности языка в деле формирования мира и картины мира переводится в плоскость бесконечного многообразия исторически обусловленных языковых игр и жизненных форм. Так "утверждается примат смысловых априори перед установлением фактов", - заключает Хабермас (S. 27).

"Несколько упрощая дело, в истории теоретической философии второй половины нашего столетия можно выделить два главных направления. Одно из них представлено двумя героями, Витгенштейном и Хайдеггером: Историзм высшей ступени, проявляющийся и в теории языковых игр, и в теории обусловленного эпохой освоения мира становится единым вдохновляющим источником для постэмпирической теории науки, неопрагматистской теории языка и постструктуралистской критики разума. На другом полюсе утверждается эмпиристский анализ языка, идущий от Рассела и Карнапа, сегодня, как и прежде, характеризующийся лишь методологическим пониманием лингвистического поворота и обретающий продолжение и мировую значимость благодаря работам Куайна и Дэвидсона. Последний с самого начала включает акт понимания участников диалога в теоретическую интерпретацию наблюдателя и в конце концов приходит к номиналистской теории языка... Тем самым язык теряет статус общественного факта, который Гумбольдт придал ему с помощью понятия объективного духа" (S. 27-28).

Особое внимание Хабермаса в последние годы привлекает "третий путь", или третье направление, представленное работами К.-О. Апеля, Х.Патнэма, М.Дэммита. Речь идет о попытке синтеза герменевтики и аналитической философии. К этому направлению в какой-то мере примыкает и сам Хабермас, хотя он критически относится к идеям названных авторов. Программу широкомасштабного теоретического синтеза Хабермас набрасывает следующим образом.

Теория речевых актов Остина и Сёрля может быть синтезирована с теорией значений Дэммита и помещена на почву коммуникативной теории действия. Новые перспективы связаны, согласно Хабермасу, с уточнением категорий значения (Bedeutung) и значимости (Geltung) - но уже с вниманием к коммуникативным координатам. "Тот, кто слушает, понимает высказывание лишь при условии, что он, с одной стороны, знает о виде оснований, в свете которых соответствующие притязания на значимость получают интерсубъективное признание, а с другой стороны, знает релевантные действию последствия, которые влечет за собой признание таких притязаний" (S. 39).

Развивая далее теорию коммуникативного действия, Хабермас видит возможность уточнить проблему взаимообмена между "наивными" коммуникациями, дискурсами жизненного мира и дискурсом на том его уровне, когда происходит обработка опыта, приводящая в конце концов к "интерактивному" утверждению принимаемого сообща социального мира (S. 41). Этот процесс предполагает открытость, постоянную ревизию предположений и ожиданий участвующих в коммуникативном дискурсе сторон. Здесь, по Хабермасу, в дело вступает различие между дискурсом и действием, и не как различие между ступенями коммуникации, а как "различие между языком и (хотя пропозиционально структурированным, но) неязыковым действием" (S. 42).

Хабермаса особо интересует расхождение между претензиями участников коммуникативного действия на истинность и на правильность. На истинность претендуют высказывания о вещах и событиях внешнего мира, на правильность - высказывания о нормативных ожиданиях и межличностных отношениях. При этом когнитивная функция языка получает (относительную) независимость от функции включения мира (в действие), а именно реализуется в сфере социоморальных процессов обучения (S. 43).

Хабермас утверждает, что аналитическая философия языка, которая в большей или меньшей мере унаследовала проблемное поле теории познания, оказалась в принципе глухой к вопросам, касающимся диагноза времени, эпохи. Против этого утверждения возражают аналитические философы, например М. Дэммит. Но Хабермас уверен, что глубокая критика современной эпохи скорее остается делом неаналитической континентальной философии. Например, у Хайдеггера, как и во всей экзистенциально-герменевтической традиции, критика культуры, диагностика эпохи поставлена в центр философии. Однако Хабермас противопоставляет хайдеггеровской критике эпохи свою концепцию (примыкающую к концепции языка Гумбольдта), задача которой - исследовать "воспроизводящийся благодаря коммуникативному действию жизненный мир в качестве ресурса общественной солидарности" и предупреждать обо всех опасностях, угрожающих этой солидарности со стороны рыночной стихии и бюрократии (S. 46).

Таковы, в кратком изложении, основные идеи концепции языка и коммуникации, а также главные линии размежевании с современными толкованиями этой проблематики, которые Хабермас развил и уточнил в конце 90-х годов. В 90-х годах Хабермас вообще предпринял немало усилий для углубления своих идей в самых разных областях исследования. Он участвовал в большом количестве дискуссий, определивших лицо западной философии последних десятилетий. И его философия также стала предметом оживленного дискурса. В центре внимания Хабермаса в 90-х годах были (кроме специально рассмотренных в этой главе) проблемы философии права (книга "Фактичность и значимость"), актуальные вопросы политической теории (книга "Включенность другого" - с животрепещущими темами: имеет ли будущее национальное государство в условиях глобализации мира? как обстоит дело с нравами человека?), новые модели демократии, проблематика современной этики, споров о "модерне" и "постмодерне", о новой философии языка. В последнем разделе данной книги мы снова вернемся к учению Хабермаса о "модерне" и к его этике дискурса.