Форма и значение, замечание по поводу феноменологии языка. 1967. (Деррида Ж.)

[139]

Жак ДЕРРИДА

Форма и значение, замечание по поводу феноменологии языка Перевод с французского С. Г. Кашиной

1 Плотин

Феноменология критиковала метафизику в действи­тельности только для того, чтобы ее восстановить. Она уведомляла метафизику относительно настоящего поло­жения ее дел только для того, чтобы пробудить в ней сущ­ность ее задачи, ее исконное и аутентичное назначение. Это провозглашается на последних страницах Карте­зианских размышлений: от «безрассудных» спекуляций, от «наивной» и «выродившейся» метафизики, мы должны вернуться к критическому проекту «первой философии». Если какие-то метафизические системы и вызывали подо­зрение и даже если вся существующая метафизика стоит на подозрении у феноменологии, то это не исключает ме­тафизику вообще.

В этом движении критического очищения феномено­логии в качестве путеводной нити можно использовать понятие формы. Хотя словом «форма» некоторые гречес­кие термины переводятся в высшей степени двусмыслен­но, мы, тем не менее, можем быть уверены, что все эти тер­мины сами отсылают назад к фундаментальным метафи­зическим понятиям. Вписывая греческие термины (eidos, morphe) в язык феноменологии, играя на различиях меж­ду греческими, латинскими и немецкими, Гуссерль очевид­но хотел освободить изначальные понятия от поздних и дополняющих метафизических интерпретаций, которые, как он заявлял, наполнили слово невидимым осадком. Но Гуссерль всегда добивался восстановления изначального смысла этих терминов, смысла, с которого они начались, чтобы затем исказиться в момент, когда они вписались в традицию. Так, Гуссерль часто идет против первых мыс­лителей, против Платона и Аристотеля. Будь то вопрос определения eidos вразрез с платонизмом, формы (Form) или morphe (в проблеме трансцендентальной конституции

1 Ибо след того, что не имеет формы — форма (греч.). — Прим. перев.

[140]

и в ее отношениях с hyle) вразрез с Аристотелем, сила, бдительность и эффективность критики остаются внутри-метафизическими в своих мотивах. Могло ли быть иначе?

Как только мы начинаем использовать понятие фор­мы — даже для критики других понятий формы, — мы долж­ны обратиться к очевидности конкретного источника смыс­ла. А средством этой очевидности может быть только язык метафизики. Мы знаем, что для этого языка значит «фор­ма», как предопределяется возможность ее вариаций, чем являются ее границы и поле возможных споров, касающих­ся ее. Система оппозиций, в которой можно рассматривать такие понятия, как форма, формальность формы, является конечной системой. Больше того, недостаточно сказать, что «форма» имеет для нас смысл, центр очевидности или то, что ее сущность дана нам как таковая: в действительности это понятие является и всегда было неотделимым от поня­тия явления, смысла, очевидности или сущности. Лишь форма очевидна, лишь форма имеет или является сущнос­тью, лишь форма преподносится как таковая. Несомненно то, что нет такой интерпретации платонической или арис­тотелевской концептуальной системы, которая может ее вы­теснить.

Все понятия, которыми переводились и определялись eidos или morphe, отсылают назад к теме присутствия во­обще. Форма — это само присутствие. Формальность — это то, что явлено, видимо и воспринимаемо в вещи вооб­ще. Это метафизическое мышление — и, следовательно, феноменологическое — есть мышление бытия как формы, то, что в нем мыслится, воспринимается как мышление о форме и формальности формы и не является ничем иным, кроме необходимости; тот факт, что Гуссерль определяет живое настоящее (lebendige Gegenwart) как полную, уни­версальную и абсолютную «форму» трансцендентального опыта вообще, является последним указанием на это.

Хотя привилегия theoria в феноменологии не просто провозглашалась, хотя классические теории глубоко в ней пересматривались, метафизическое господство понятия формы не могло изменить свершения несомненного под-

[141]

чинения взгляду. Это подчинение всегда было подчине­нием смысла видению, смысла смыслу зрения, так как смысл вообще фактически является понятием всякого фено­менологического поля. Импликации такой опоры-на-взгляд могли бы быть развернуты во многих направлениях, отправляясь как от того, что явствует из самых различных мест текста, так и от проблем феноменологии. Можно было бы показать, например, каким образом эта опора-на-взгляд и это понятие формы позволяют двигаться меж­ду проектом формальной онтологии, описанием времени или интерсубъективности, латентной теории произведе­ния искусства и т. д.

Но если смысл не есть речь, их отношения в соответ­ствии с этой опорой-на-взгляд, несомненно, заслуживают особого внимания. Итак, решив сузить здесь нашу перс­пективу, обратимся в особенности к тексту, который ка­сается статуса языка в Идеях I. Между определениями это­го статуса, привилегией формального и превосходством теоретического существует определенное систематическое чередование. И все же связность этой системы кажется переработанной чем-то внешним тому отношению к внеш­нему, которое является отношением к форме. За пределами этой циркулярности и беспокойства мы хотим, несколько предварительно, но с уверенностью, указать, что Идеи I не только не противоречат Логическим Исследованиям в этом пункте, но, напротив, постоянно его проясняют и что нет текста после Идей I, который бы специально пересмат­ривал их анализ.

[142]

Значение в тексте Поскольку более чем в каких-нибудь двух-трех кни­гах трансцендентальный опыт представляется так, как если бы он был безмолвным, как если бы он не был об­жит языком или как будто бы он избегал выражения как такового, то, начиная с Исследований, Гуссерль факти­чески определил сущность телоса языка как выражение (Ausdruck). Трансцендентальная дескрипция фундамен­тальных структур всего опыта проходит вплоть до кон­ца завершающего раздела, не касаясь проблемы языка, даже вкратце не затрагивая ее. Культурный мир и мир науки, правда, упоминаются, но даже если действитель­но предикаты культуры и науки непостижимым образом находятся за пределами мира языка, Гуссерль, оправды­ваясь методологическими причинами, не стал рассмат­ривать «слой» выражения, а на время заключил его в скобки.

Гуссерль мог допустить, что он поступает вполне оправ­данно, только предположив, что выражение конституи­рует изначальный и строго ограниченный «слой» (Schicht) опыта. Как в Исследованиях, так и в Идеях 1 предполага-

[143]

лось эмпирическое доказательство того, что акт выраже­ния является изначальным и несводим к их природе. Та­ким образом, в определенный момент дескриптивного пути мы можем подойти к рассмотрению лингвистичес­кого выражения как ограниченной проблемы. И с этого момента мы уже знаем, что мы к ней подошли, что «слой логоса» будет включен в самую общую структуру опыта, чьи полюса или корреляции были только что описаны: параллельная оппозиция ноэзиса и ноэмы. Таким обра­зом, уже допускается, что какой бы изначальной ни была его природа, слой логоса организован в соответствии с ноэтико-ноэматическим параллелизмом.

Проблема «значения» (bedeuten)2 обсуждается в Иде­ях I, в §124, озаглавленном «Ноэтико-ноэматический слой "логоса". Значить и Значение (Bedeuten und Bedeutung)». Метафора слоя (Schicht) имеет два смысла: с одной сторо­ны, значение фундируется на чем-то отличном от себя, и эта зависимость будет постоянно подтверждаться гуссер­левским анализом. С другой стороны, он конституирует слой, чье единство может быть строго ограничено. Но если метафора слоя утверждается на протяжении всего разде­ла, то в последних нескольких строках она все же будет поставлена под подозрение. Это не чисто теоретическое подозрение, оно переносит глубинную тревогу в дескрип­тивную точность речи. Если метафора слоя не соответству­ет описываемой структуре, то как же она могла так долго применяться?

Ибо мы не будем держаться слишком упорно за метафо­ру наслоения (Schichtung), выражение не обладает приро­дой покрытия лаком (ubergelegerter Lack) или одеждой, это ментальная формация (geistige Formung), которая вы­полняет новые интенциональные влияния (Funktionen) на интенциональный субстрат (an der intentionalen Unter-

2 Мы пытались объяснить этот перевод в работе Голос и феномен: введение в проблему знака в феноменологии Гуссерля, ссылаясь, в частно­сти, на Первое логическое исследование. Настоящее эссе во всем опирается на него.

[144]

schicht) и испытывает влияния последних коррелятивных интенциональных воздействий (ET, p. 349)3.

Это недоверие метафоре манифестируется в тот мо­мент, когда становится необходимой новая сложность ана­лиза. Мы бы хотели только заметить здесь, что перед тем, как столкнуться с тематическими трудностями, попыт­ка изолировать логический «слой» выражения сталкива­ется с трудностями в своей формулировке. Рассуждение о логике речи подхватывается игрой метафор; этот слой, как мы увидим, далеко не единственный.

С самого начала анализа беспокойство о том, чтобы его выявить, что гарантирует собственно логическую фун­кцию речи, очевидно. Мы убеждены, что сущность телоса языка определяется как логическая и что, как в Исследова­ниях, теория речи сводит значительную часть того, что не является чисто логическим в языке, к внешней значимости. Какая-нибудь метафора всегда выдает трудность этой первой редукции, трудность, которая, будучи только за­меченной, а не разрешенной, в самом конце параграфа потребует новых разъяснений и новых различий.

Акты выражения, акт-слой в специфически «логическом» смысле вплетаются (verweben sich) во все акты, рассмот­ренные до сих пор, а в этих случаях не менее чем в других параллелизм поэзиса и ноэмы, несомненно, должен быть обнаружен. Широко распространенная и неизбежная дву­смысленность наших способов говорения, которая имеет своей причиной этот параллелизм и действует повсюду, где упоминаются запутанные обстоятельства, разумеет­ся, действует так же, когда мы говорим о выражении и значении (§124; ET, p. 345).

Переплетенность (Verwebung) языка, чисто лингвис­тического в языке с другими нитями опыта составляет одну материю. Термин Verwebung отсылает к этой мета-

3 Французского читателя мы отсылаем к переводу и обширному комментарию Идей I Поля Рикера. Для того чтобы сохранить интен­цию нашего анализа, мы должны придать особое значение некоторым немецким терминам и настоять на их метафорическом значении.

[145]

форической зоне. «Слои» «переплетаются», их смешение таково, что их основу невозможно отличить от ткани. Если бы слой логоса просто закладывался, его можно было бы отложить так, чтобы освободить подлежащий субстрат неэкспрессивных актов и содержаний, проявля­ющийся под ним. Но так как эта надстройка влияет в су­щественном и решающем смысле на Unterschicht [субстрат], он принужден с самого начала дескрипции связывать гео­логическую метафору с собственно текстуальной метафо­рой, ибо ткань или текстиль значит текст. Verweben озна­чает здесь texere. Дискурсивное отсылает к преддискурсивному, лингвистический «слой» смешивается с предлингвистическим «слоем» согласно такой контролируемой системе, как текст. Мы уже знаем, — и Гуссерль это признает, — что, по крайней мере фактически, вторичные основы бу­дут воздействовать на первичные основы: то, что вплета­ется [ourdit] в такое отношение, это именно операция на­чинания (ordiri), которая больше не может быть возвра­щена. В плетении языка дискурсивная ткань незаметно воспроизводится как ткань и занимает место основы, она занимает место чего-то, что в действительности ей не пред­шествовало. Эту текстуру тем более невозможно распутать, потому что она является всецело означающей: неэкспрес­сивные нити не существуют без сигнификации. В Иссле­дованиях Гуссерль показал, что их значение совершенно индикативной природы. В разделе, который мы сейчас рассматриваем, он признает, что термины bedeuten и Be­deutung могут далеко переходить границы «экспрессив­ного» поля:

Мы ограничиваем наш беглый просмотр исключительно «означаемым содержанием» (Bedeutung) и «актом значе­ния» (Bedeuten). Первоначально эти слова относятся толь­ко к сфере речи (Sprachliche Sphare), сфере «выражения» (des Ausdruckens). Но почти неизбежным и в то же время важным шагом для познания является расширение значе­ний этих слов и видоизменение их соответственно так, что­бы их можно было приложить в определенном отноше­нии ко всей ноэтико-ноэматической сфере, следователь-

[146]

но, ко всем актам, независимо от их переплетенности (verflochten) или нет с выражающими актами (§ 124; ET, р. 346, modified).

Эта нераспутываемая текстура, эта переплетенность (Verflochtung)4, которая, кажется, не поддается анализу, не отбила желание феноменолога, его терпение и внимание к деталям, по крайней мере теоретически, не распутывает запутанность. Это то, что следует из «принципа принци­пов» феноменологии. Если дескрипция не выявляет почву, которая бы совершенно и очевидно основывала значение вообще, если интуитивная и перцептуальная почва, осно­вание молчания, не основывает речь в изначально данном присутствии самой вещи, если текстура текста непреодо­лима, то не только феноменологическая дескрипция потер­пит неудачу, но и сам дескриптивный «принцип» необхо­димо будет пересмотреть. То, что поставлено на карту в этом распутывании, есть, таким образом, сам феноменоло­гический лейтмотив.

4 По поводу смысла и значения Verflechtung и функционирования этого понятия в Исследованиях см. гл. "Редукция и указание" в Голосе и Феномене.

[147]

Отражающее письмо Гуссерль начинает, определяя проблему, упрощая и очищая ее данные. Он переходит к двойному исключению, или, если угодно, к двойной редукции, подчиняясь необ­ходимости, которую он установил в Исследованиях и ко­торая больше никогда не будет пересмотрена. С одной сто­роны, смысловой аспект языка, его смысловой и немате­риальный аспект, который можно было бы назвать ожив­ленным «собственным телом» (Leib) языка, выводится из игры. Так как для Гуссерля выражение предполагает ин­тенцию значения (Bedeutungsintention), его сущностным условием, следовательно, является чистый акт оживляю­щей интенции, а не тело, к которому она таинственным образом присоединяется и дает жизнь. Гуссерль предос­тавляет себе право диссоциировать это загадочное един­ство одушевляющей интенции и одушевленной материи в самом его принципе. Это потому, что, с другой стороны, он откладывает — похоже, навсегда — проблему единства двух аспектов, проблему единства души и тела:

Давайте начнем с привычного разделения между чувствен­ным, так сказать, телесным аспектом (leiblichen Seile) выра-

[148]

жения и его нечувственным «ментальным» аспектом. Для нас нет необходимости подробно обсуждать как первый аспект, так и путь объединения их обоих, хотя мы определенно име­ем здесь темы, указывающие на феноменологические про­блемы, которые не лишены важности (§124; ET, p. 346)5.

После того как Гуссерль сделал это двойное предостере­жение, очертания проблемы вырисовываются более ясно. Отделяют ли характерные черты сущностно экспрессивный слой от пред-экспрессивного слоя и как может воздействие одного на другое быть подвергнуто эйдетическому анали­зу? Этот вопрос был полностью сформулирован только после определенного прогресса, достигнутого анализом:

... как интерпретировать «выражающее» «того, что выра­жается», в каком отношении находятся выраженные опы­ты к тем, которые не выражены, и какие изменения полу­чают последние, когда выражение вытекает из них, — это ведет к вопросу об их «интенциональности», об их «имма­нентном значении», об их «содержании» (Materie) и каче­стве (т. е. акте-характере тезиса), об отличии этого значе­ния и этой фазы сущности, которая лежит в предэкспрессивном от значения самого выражающего феномена и его собственной фазы и т. д. Тем не менее в ряде отношений можно понять из описаний насущного, как мало нужно для того, чтобы создать здесь большие проблемы, указанные в их полном и глубинном значении (§ 124; ET, p. 348).

Эта проблема, конечно, всегда ставилась, особенно в на­чале шестого логического исследования. Но пути, кото­рые к ней ведут, здесь различны не только в силу самых общих оснований (подход к открыто трансцендентальной

5 Эти предосторожности были сделаны и подробно объяснены в Ис­следованиях. Конечно, для убедительности эти объяснения сохранялись в системе традиционных метафизических оппозиций (душа/тело, физичес­кое/ментальное, живое/неживое, интенциональность/неинтенциональность, форма/содержание, интеллигибельное/смысловое, идеальность/ эмпиричность и т. д.). Эти предосторожности, в частности, встречаются в Первом исследовании (которое фактически не является ни чем иным, как их подробным объяснением), и в Пятом (гл. XI, § 19), и в Шестом (гл. I, § 7). Они будут постоянно подтверждаться в Формальной и транс­цендентальной логике и в Происхождении геометрии.

[149]

проблеме, обращение к понятию ноэмы, признанное гла­венство ноэтико-ноэматической структуры), но особенно благодаря различию, которое вводится между тем для объединения понятий Sinn и Bedeutung. Не то чтобы Гус­серль теперь признавал различие, предложенное Фреге, которое он опроверг в Исследованиях6, он просто нахо­дит его пригодным, чтобы приберечь термины bedeuten-Bedeutung для уровня экспрессивного значения, для речи в строгом смысле и чтобы расширить понятие смысла (Sinn) до всей ноэматической стороны опыта, экспрессив­ного или нет7.

Как только протяжение смысла превзойдет протяже­ние значения, речь всегда будет «искажать его смысл», она будет способна только как-то повторять или репродуци­ровать смысловое содержание, которому не нужно сопро­вождаться речью для того, чтобы быть тем, что оно есть8.

6 Логические исследования I, гл. I, § 15.

7 Идеи I, § 124; ET, р. 346.Речь идет не о том, что, благодаря «речи в строгом смысле», мы не понимаем действительно и физически произнесенную речь, но, следуя интенциям Гуссерля, оживление вер­бального значения выражением, «интенцией», которая таким образом не испытывает на себе сущностного влияния, может оставаться физи­чески безмолвным.

8 С этой точки зрения мы могли бы исследовать всю эстетику, скрытую в феноменологии, всю теорию произведения искусства, которая возникает из дидактики примеров, есть ли это вопрос о постановке проблемы воображения, или статусе идеальности, или о созданном "дав­ным-давно" произведении искусства, чья идеальная идентичность мо­жет быть бесконечно репродуцирована как то же самое. Система и клас­сификация искусства представлена в описании отношения между оригиналом и репродукциями. Может ли гуссерлевская теория идеаль­ности произведения искусства и ее отношения с перцепцией объяснить различия между музыкальным и пластическим произведением искусст­ва, между литературным и нелитературным произведением искусства вообще? И достаточны ли гуссерлевские (даже революционные) предостережения, учитывая то, что является исходным в воображении, чтобы защитить произведение искусства от всей метафизики искусства как репродукции, от копирований? Можно было бы показать, что ис­кусство, согласно Гуссерлю, всегда отсылает к восприятию как своему абсолютному источнику. И не является ли это уже эстетикой и метафи­зическим решением подать произведения искусства в качестве примеров в теории воображаемого?

[150]

Если бы это было так, как мы описали, речь могла бы быть только переносом смысла вовне, который конституиру­ется без и до нее. Это одна из причин, почему сущность логического значения определяется как выражение (Aus­druck). Речь, в сущности, выразительна, потому что она состоит в выведении наружу, в экстериоризации содержа­ния внутреннего мышления. Она не может действовать без этого sich aussern [высказаться], о котором говорится в Пер­вом исследовании (§7).

Таким образом, мы уже находимся во владении пер­вой характерной черты экспрессивного слоя. Если, неваж­но — физически или нет, он только предлагает конститу­ируемый смысл, то он сущностно ре-продуктивен, т. е. не­продуктивен. Первая ступень гуссерлевского анализа под­водит к этой дефиниции:

Слой выражения — и это конституирует его особен­ность, — не говоря уже о том факте, что он придает вы­ражение всем другим интенциональностям, не является продуктивным. Или если хотите: его продуктивность, его ноэматическая работа истощается в выражении и в форме концептуального, которая первой приходит с выражени­ем (§ 124; ET, р. 348—49).

Эта непродуктивность логоса воплощается, так ска­зать [prend corps], в гуссерлевской дескрипции. И она со­блазняется двумя метафорами, которые не могут пройти мимо нашего внимания. Первую Гуссерль, похоже, не за­мечает. Она движется между природой письма и отраже­ния, или, скорее, она говорит об отражающем письме. Да­вайте проследим ее конституцию.

Чтобы объяснить различие между смыслом и значе­нием, Гуссерль прибегает к перцептуальному примеру, молчаливому восприятию «этого белого». В известном отношении утверждение «это белый» совершенно незави­симо от перцептуального опыта. Оно понятно даже тому, кто не имеет такого восприятия, это убедительно показа­но в Исследованиях. Эта независимость экспрессивной функции подразумевает независимость концептуального смысла. Мы можем сделать этот смысл явным:

[151]

Этот процесс не обращен к какому-нибудь «выражению», ни к выражению в смысле вербального звука, ни в той же мере к вербальному значению, а последнее может быть представлено здесь независимым от вербального звука (как в случае, когда этот звук «забывается») (§ 124; EТ, р. 347).

Переход к произнесению, следовательно, ничего не до­бавляет к смыслу. В любом случае, оно не прибавляет к нему никакого смыслового содержания. И все же, несмотря на эту стерильность или, скорее, из-за нее, возникновение вы­ражения является чем-то совершенно новым. Оно так или иначе является совершенно новым только потому, что оно заново формулирует ноэматический смысл. Так как оно ничего не добавляет и ничего не деформирует, выражение всегда в принципе может повторять смысл, приводя его к «концептуальной форме»:

...если у нас есть «мысль» или состояние «это белый», то новый слой пребывает в покое, а единство с «означаемым как таковым» — в своей чисто перцептивной форме. На этих уровнях все вспоминаемое или воображаемое может как таковое, иметь свое значение, делаясь более явным и выражаемым (explizierbar und ausdruckbar). Все, что «озна­чается (Gemeind) как таковое», каждое значение (Meinung) в ноэматическом смысле (а в действительности в качестве ноэматических ядер) любого акта, это может быть вы­ражено концептуально (durch «Bedeutungen») (§ 124; ET, p. 347).

Поэтому Гуссерль провозглашает как универсальное правило, что логическое значение есть акт выражения: «Logische Bedeutung ist ein Ausdruck». Следовательно, все, в принципе способное к бытию, сказано, все должно быть способно включиться в концептуальную всеобщность, которая, собственно, конституирует логичность логоса. И это должно быть не вопреки, но благодаря изначальности посредничества логического выражения, которое со­стоит не во введении чего-то нового, а в том, чтобы дер­жаться в тени, подобно непродуктивной прозрачности до выхода смысла.

[152]

Но эта прозрачность должна иметь определенную консистенцию не только для того, чтобы выражать, но, прежде всего, для того, чтобы запечатлеть то, что затем предоставится для чтения:

С ноэтической точки зрения рубрика «выражающее» по­казывает специальный акт-слой, к которому все другие акты должны приспособиться своим собственным путем и с которым они должны удивительно смешаться таким образом, чтобы каждый ноэматический акт-смысл и, сле­довательно, отношение к объективности, которое зало­жено в нем, запечатлевает себя (sich auspragt: отчеканива­ет или штампует себя) «концептуально» (begrifflich) в но­эматической фазе выражения (§124; ET, p. 347, modified).

Таким образом, преддискурсивная ноэма, предлингвистический смысл должен быть запечатлен в экспрессив­ной ноэме, он должен приобрести ее концептуальное опре­деление в значении-содержании. Для того чтобы быть огра­ниченным в отношении внешне уже конституированного смысла, в то же самое время приходя к концептуальной всеобщности, не внося в нее изменений, выражая то, что уже было подумано, — мы почти можем сказать написа­но, — и верно его повторяя, выражение должно дать смыс­лу запечатлеться в себе в то же самое время, когда оно за­печатлевает смысл. Смысл должен быть вписан в значение. Экспрессивная ноэма должна представлять себя (и здесь есть новый образ ее непродуктивности) как чистый лист или чистое состояние, наконец как палимпсест, восстанов­ленный к своей чистой восприимчивости. Как только на­чертание смысла на экспрессивной ноэме делает ее чита­бельной, логический уровень концептуальности как тако­вой будет конституирован. Экспрессивная ноэма тогда будет представляться begrifflich, в различимом, осуществи­мом, воспринимаемом и концептуальном виде. Концеп­туальный уровень утверждается выражением, но эта инау­гурация редуплицирует пред-существующую концептуальность, так как она должна быть с самого начала запечат­ленной на чистом листе значения. Произведение и раскры­тие объединяются в запечатлении-выражении, присущем

[153]

речи. И так как то, что Гуссерль рассматривает здесь, не есть вербальный уровень со всем его сплетением (физи­ческого и интенционального) сложности, но все еще без­молвная интенция значения (т. е. момент означения, кото­рый есть более чем смысл, возник, но еще не является дей­ствительно и физически выраженным), мы должны заклю­чить, что смысл вообще, ноэматический смысл каждого опыта есть что-то такое, что по самой своей природе долж­но быть уже способно отпечатываться на значении, остав­лять или получать свое формальное определение в значе­нии. Следовательно, смысл уже является неким родом чи­стого и безмолвного письма, которое редуплицируется в значении.

Слой значения поэтому имеет только качество изначальности tabula rasa. Как мы уже можем предвидеть, эта метафора наведет на серьезные проблемы. Если, в част­ности, существует подлинная историческая неизменность, присущая понятиям (так как они уже вписаны в одно зна­чение и даже если предположить, что значение может от­деляться от истории языка и его означающих), они всегда старше, чем смысл, и к тому же конституируют текст. Даже если бы мы в принципе могли предположить некий дев­ственный текст, который бы получил, in illo tempore, пер­вое произведение смысла, то фактически было бы необ­ходимо, чтобы систематический порядок значения как-нибудь наложил свой смысл на тот смысл, диктовал ему свою собственную форму и заставлял его отпечатываться в соответствии с синтаксическими или другими правила­ми. И это «фактически» не одна эмпирическая необходи­мость среди других, мы не можем заключить ее в скобки для того, чтобы задать вопросы, которые являются в прин­ципе трансцендентальными, так как статус значения не может быть зафиксирован, если при этом не определяется статус смысла. Заключение этого «факта» в скобки есть решение о статусе смысла вообще в его отношении к речи. Он не зависит от феноменологии, скорее, он открывает феноменологию в некритическом движении. И хотя в даль­нейшем Гуссерль никогда уже не вопрошал это de jure

[154]

«старшинство» смысла по отношению к значению (Sinn по отношению к Bedeutung), трудно понять, как это со­вмещается с последующей тематикой, например с темати­кой Происхождения геометрии. Эта тематика — как раз то, что мы прослеживаем в данный момент, прослеживая в то же время тему седиментарной истории значения. И даже если мы рассматривали только эгологическую историю, то как же мы могли себе представить бесконеч­ное восстановление значения в его девственном состоянии?

Внимание Гуссерля не было захвачено библейской аналогией, она заглушается другой метафорой.

Посредник, который получает отпечаток, будет нейт­ральным. После обсуждения концептуальной Auspragung [импрессии] Гуссерль описывает ее посредника как нейт­рального, без своего собственного цвета, без какой-нибудь определенной непрозрачности, без преломляющей способ­ности. Но этот нейтральный характер посредника обла­дает меньшей прозрачностью, чем зеркальное отражение:

Перед нами специфический интенциональный инструмент, который, по существу, обладает характерной чертой от­ражения, как у зеркала (widerzuspiegeln), любой другой ин­тенциональности в соответствии с ее формой и содержа­нием, копируя (abzurbilden) ее и в то же время окрашива­ясь ее собственным образом и так проникая (einzubilden) в нее своей собственной формой «концептуальности» (§124; ET, p. 347—48).

Существует двойной эффект посредника, двойное от­ношение между логосом и смыслом: с одной стороны, это чистое и простое отражение, отражение, которое не на­рушает то, что оно получает и возвращает, из-ображает смысл как таковой в его подлинных цветах и ре-презентирует его в персоне. Это язык как Abbildung (копия, портрет, вид, репрезентация). Но, с другой стороны, эта репродукция заключает пустой отпечаток понятия. Он оформляет смысл в значении, он производит специфичес­кую непроизводительность, которая, ничего не изменяя в смысле, изображает что-то в нем. Понятие производит­ся, ничего не прибавляя к смыслу. Мы могли бы здесь го-

[155]

ворить. в определенном смысле, о концептуальном вымыс­ле и виде воображения, который принимает интуицию смысла в концептуальную всеобщность. Это язык как Ein­bildung. Два термина не случайно входят в гуссерлевскую дескрипцию: то, что свойственно исключительно непро­дуктивной производительности логического, так это как раз странное совпадение Abbildung и Einbildung.

Противоречит ли себе эта концепция? В любом слу­чае, Гуссерля выдает определенное беспокойство. А мы должны будем подумать над фактом, который он относит за счет неоконченности его дескрипции к случайно мета­форическому характеру языка, который он точно назы­вает Bildlichkeit речи. Это потому речь должна случайно использовать образы, фигуры и аналогии — лингвисти­ческие дебри, так сказать, — что логос должен быть опи­сан и как непродуктивность Abbildung, и как продуктив­ность Einbildung. Если бы мы убрали из дескриптивной речи Bildlichkeit, то мы тем самым убрали бы очевидное противоречие между Abbildung и Einbildung. Но Гуссерль не спрашивает, как это ядерное bilden [конструировать, формировать, моделировать] действует в своих отноше­ниях с логосом. Пассаж, который мы только что цитиро­вали, продолжает:

Хотя эти фигуры речи, которые здесь нам навязываются, эти отражения и копии нужно принимать с осторожнос­тью, так как воображаемость [Bildlichkeit: метафоричес­кая репрезентация, изображение, изобразительная репре­зентация], которая окрашивает их применение, может просто сбить с пути (irrefuhren).

Таким образом, метафора, во всех смыслах этого терми­на, соблазнительна. Феноменологическая речь сопротив­ляется этому соблазну.

[156]

Ограничивающая сила формы Хотя Гуссерль исследует все предикаты, относящие­ся к посреднику логоса, он никогда не относится крити­чески к самому понятию посредника. Экспрессивный слой является посредником, т. е. сразу элементом и средством, эфиром, который принимает смысл, и средством прида­ния ему концептуальной формы. Термин «посредник» ча­сто возникает на следующих страницах. Он входит в фор­мулировку проблемы истории понятий, о чьих трудностях мы упоминали ранее в связи с последующими темами Про­исхождения геометрии. Именно в этот момент Гуссерль формулирует трудность9, которая будет конституировать центральную тему этой работы:

Проблемы исключительной трудности окружают феноме­ны, которые находят свое место под рубриками «значить» (bedeuten) и «значение» (Bedeutung). Так как любая наука, рассмотренная с точки зрения ее теоретического содержа­ния, всего, что конституирует ее «доктрину» (Lehre) (тео­рема, доказательство, теория), объективируется в специ-

9 Эта проблема была сформулирована уже во введении к Логичес­ким исследованиям (§2).

[157]

фически «логическом» посреднике, посреднике выражения, то это ведет к тому, что для философов и психологов, ко­торые руководствуются общими логическими интересами, проблемы выражения и значения (Bedeutung) являются са­мыми близкими, и к тому же, вообще говоря, первыми, ко­торые, как только вы всерьез попытались отыскать их осно­вания, побуждают к феноменологическому вопрошанию сущности вещей вообще (§ 124; ET, p. 348).

Следовательно, теория и не может обойтись без объек­тивации в посреднике, и не терпит малейшей деформации в ее представлении. Хотя не существует научного смысла (Sinn) без значения (bedeuten), он принадлежит сущности науки, требующей строгой однозначности, абсолютной прозрачности речи. Таким образом, науке требовалось бы лишь то, что ей нужно (речь как чистое значение), которая ни для чего не годится, кроме как для того, чтобы беречь и хранить смысл, которым наука ее наделила. Речь нигде не может быть и более продуктивной, и более непродуктив­ной, кроме как в качестве элемента теории.

Если эта непродуктивная продуктивность является телосом выражения, то это открыто подтверждает, что логико-научная речь постоянно здесь функционирует как модель для всякой возможной речи.

Впредь весь анализ должен будет двигаться между двумя понятиями, двумя значениями, С одной стороны, идеальная речь доведет до конца дублирование или со­впадение (Deckung) неэкспрессивного слоя смысла с эксп­рессивным слоем значения. Но по причинам, о которых мы упоминали, это дублирование никогда не должно ста­новиться спутанностью. И работа очищения, различения и артикуляции и т. д. должна касаться обоих этих слоев как таковых. Различие между совпадением и спутаннос­тью поэтому возвращает нас назад к самому началу на­шей проблемы. Но, возможно, эта формулировка приве­дет нас к прогрессу.

В лучшем случае, в совершенном дублировании двух слоев, таким образом, обнаружится параллелизм. Понятие параллели соединяет в себе и совершенное соответствие.

[158]

и незапутаность. И в соответствии с аналогией, которая должна быть рассмотрена, оно будет играть решающую роль как здесь, так и в случае, где Гуссерль открыто вво­дит его в описание отношений между чисто психическим и трансцендентальным.

Только если смысл находящегося в основании суб­страта полностью производится значением (если не дей­ствующей речью), то может ли параллелизм двух слоев быть совершенно параллельным. Всегда есть определен­ное дублирование двух слоев, так как без этого феномен выражения даже не произошел бы. Однако это дублиро­вание может быть неполным:

Далее, мы должны подчеркнуть различие между полным (vollstandigem) и неполным (unvollstandigem) выражением. Единство выражающего и выражаемого в феномене есть в действительности единство определенного совпадения (Deckung), но высший слой не нуждается в распростране­нии своей выражающей функции на весь низший слой. Выражение является полным, когда отпечаток концепту­ального значения запечатлен (auspragt) на всех синтети­ческих формах и содержаниях (Materien) низшего слоя, а неполным, — когда он испытал лишь частичное влияние: в отношении полного процесса, как в случае прибытия экипажа, возможно, привозящего гостей, которых долго ждали, мы восклицаем: «Экипаж! Гости!» Эта разница в полноте будет естественно препятствовать различению от­носительной чистоты и ясности (§ 126; ET, p. 352, modified).

Вплоть до этого момента мы могли думать, что не­полнота выражения и непараллелизм двух слоев фигури­руют только как факты или случаи и что, даже если такой факт происходит постоянно, даже если он почти всегда влияет на полноту нашей речи, он не принадлежит сущно­сти выражения. Пример, только что приведенный Гус­серлем, фактически принадлежит языку повседневной жиз­ни и можно, тем не менее, предположить, что призвание и сила научного выражения состоит в подчинении этих дву­смысленностей и восстановлении полноты смысла, под­разумеваемого в выражении.

[159]

Однако, рискуя скомпромитировать аксиому (непро­дуктивную и отражающую функцию выражения), Гуссерль также выносит на свет сущностную неполноту выражения, недостаточность, которая едва ли может приложить уси­лие именно потому, что она принадлежит концептуаль­ной форме, самой формальности, без которой выражение не может быть тем, что оно есть. Больше того, Гуссерль, похоже, хотел настоять на рефлективной, репродуктивной, репетитивной природе выражения, на его Abbilden, толь­ко для того, чтобы нейтрализовать его влияния и его сле­ды, его силу деформации или рефракции, его Einbilden. Теперь же он, напротив, настаивает на сущностном сме­щении выражения, которое всегда мешает ему выявлять слой смысла. Значение (bedeuten) никогда не будет дубли­ровать смысл (Sinn): и это различие не является ничем иным, кроме как различием понятий. Мы должны прочи­тать весь этот параграф:

Неполнота качества, совершенно отличного от (Eine total andere Unvollstandigkeit) того, что только что обсужда­лось, — это то, что принадлежит сущностной природе вы­ражения как такового, а именно, его всеобщности (Allge­meinheit). «Я бы хотел» выражает желание в общей форме, форму команды, команду, «было бы хорошо» — вероят­ность или возможность как таковую и т. д. Всякое завер­шающее определение в единстве выражения само заново выражается во всеобщей форме. Это лежит в значении всеобщности, которая принадлежит сущностной приро­де выражающей функции, которая вряд ли была бы воз­можна для всех спецификаций выраженного, чтобы быть отраженной (sich reflektieren) в выражении. Слой выра­жающей функции не является, и в принципе не является, неким видом дублирования (Reduplikation) низшего слоя (§126; ET, р. 352).

Возвращаясь назад ко всей проблеме полных и не­полных выражений в Логических исследованиях, Гуссерль вызывает функции лежащего в основе субстрата, кото­рый в принципе не может быть повторен в выражении (качества чистоты, различимости, модификаций внима­ния и т. д.).

[160]

Это истощение есть условие научной формализации. Однозначность существует в той мере, в какой отказано в полном повторении смысла в значении. Следовательно, мы не можем даже сказать, что de facto неполнота (взятая как несущественная или случайная) редуцируется телеоло­гией научной речи или что она включается, как времен­ное обстоятельство, в горизонт бесконечной задачи. Сам телос научной речи, и как таковой, вовлекается в воздер­жание от полноты. Различие здесь не является временной нехваткой episteme, взятой как речь, оно является ее соб­ственным средством, позитивным условием ее активнос­ти и продуктивности. Оно настолько же является грани­цей научной силы, насколько и силой научной границы, оно является ограничивающей силой формальности.

[161]

Форма «есть» — его эллипсис

Эти замечания, по-видимому, касались, помимо всего прочего, отношений формы суждений с их смысловым со­держанием, уровня значения с ноэматическим уровнем во­обще. Но они теперь подразумевают сущностное решение, касающееся отношений между самими суждениями, в общей системе выражения. Разве когда мы определяли отношения между выражением и смыслом, нам не пришлось принять определенный тип суждения в качестве совершенно привиле­гированного? Не имеется ли сущностных отношений между формальным смыслом и определенной структурой предло­жения? Кроме того, не существует ли свободного движения от определенного типа ноэмы (или переживания смысла) к уровню значения, движения, которое как-то делает всю эту феноменологию логоса возможной?

Этот вопрос возвращает нас назад к первым нашим шагам: как насчет понятия формы? Как оно вписывает фе­номенологию в пределы метафизики? Каким образом оно определяет смысл бытия как присутствия, а в действитель­ности, как настоящего? Что его незаметно связывает с опре­делением границ смысла бытия, который заставляет нас

[162]

думать о нем особым образом в вербальной форме настоя­щего и, еще более узко, в третьем лице настоящего изъяв­ления? Что наводит нас на мысль о сопричастности формы вообще (eidos, morhpe) и «есть» (esti)?

Свяжем эти вопросы с текстом Гуссерля в точке, где формальное истощение признается как сущностное пра­вило. Тогда проблема отношений между различными ти­пами суждений возникает вполне естественно. Является ли утверждение в форме суждения, в форме «это есть так», одним утверждением среди других? Сохраняется ли за ним особое превосходство в слое выразительности?

Мы должны сохранять ясность относительно всех этих мо­ментов, если мы хотим, чтобы одна из старейших и труд­нейших проблем сферы значения (Bedeutungssphare) была разрешена, — проблема, которая до сих пор, именно по­тому, что ей недоставало необходимой феноменологичес­кой проницательности, оставалась неразрешенной, проб­лема, касающаяся именно того, как утверждение в качестве выражения суждения относится к выражениям других актов (§ 127; ET, p. 353).

Ответ на этот вопрос подготавливался, и его необхо­димость была объявлена на ступени анализа, которая еще не касалась слоя выражения. Это вопрос о произведении очевидности в практическом или аффективном пережива­нии, в актах эстетической или моральной оценки, так как «доксическое» ядро, которое, до сих пор позволяло нам думать о ценностях как состояниях бытия (желаемое-для как бытие-желаемое-для, приемлемое как бытие-прием­лемое и т. д. [§114]), конституирует, так сказать, логич­ность предэкспрессивного слоя. Это потому, что этот без­молвный слой всегда влечет за этим отношение к форме (или всегда имеет силу восстановить такое отношение), это потому, что оно всегда может превратить свой аффек­тивный или аксиологический опыт, свое отношение к тому, что не является бытием-настоящим, в опыт, кото­рый имеет форму бытия-настоящего (красота как бытие-красота, желаемое как бытие-желаемое, боязнь будущего как бытие-боязнь-будущего, недосягаемое как бытие-не-

[163]

досягаемое и как ограничивающий случай, отсутствие как бытие-отсутствие), потому что он свободно отдается ло­гической речи, речи, контролируемой предикативной фор­мой, т. е., настоящим изъявлением глагола «быть»10. Для Гуссерля это превращение не только не ослабит изначальность практических, аффективных, аксиологических пе­реживаний и речи, но будет обеспечивать им возможность неограниченной формализации11.

10 Гуссерль не хотел нарушать (практическую, аффективную, аксио­логическую) новизну или изначальность смысла, который вытекает из ядра смысла обнаженной вещи как таковой (Sache), и все же хотел выя­вить «созданный», надстроечный характер этого смысла. «Новый смысл вводит совершенно новое измерение смысла: им не конституируются но­вые определяющие следы простого "материала" (Sachen), а только лишь значимости материала — качества значимости (Wertheiten), или, конкретнее, объективированные значимости (Wertobjektivaten): красота и уродство, добро и зло или предмет обихода, произведение искусства, машина, книга, действие, поступок... Далее, сознание в отношении этого нового характера является опять-таки полагающим сознанием: "значимое" может теоретически полагаться как значимое бытие (als wert seiend). "Со­стояние бытия" (seiend), которое принадлежит "значимому" как своей характеристике, может быть помыслено так же, как модализированное, как и всякое "состояние бытия"» (§ 116; ET, p. 327, modified).

«Следовательно, мы можем также сказать: всякий акт, а также всякий акт-коррелят, явно или неявно, дает убежище "логическому" фактору (ein Logisches). ...Это происходит оттого, что все акты вооб­ще — даже акты чувства и воли — есть "объективирующиеся" ("objektivierende") акты, изначальные факторы в конституировании объектов, необходимые источники различных областей бытия и онто­логии, которые находятся тут же. ...Здесь лежат глубочайшие источни­ки, проливающие свет на универсальность логического, в крайнем слу­чае — на универсальность предикативного суждения (к которому мы должны добавить слой наполненного значением выражения [des be­deutungsmassigen Ausdruckens], которое мы еще не подвергали под­робному изучению)» (§117; ET, p. 332—33).

11 «Но здесь в крайнем случае основываются эти аналогии, кото­рые все время ощутимо держались между всеобщей логикой, всеобщей теорией ценности и этики, которые, когда их прослеживать в самых от­даленных глубинах, ведут к конституированию общих формальных дис­циплин на уровнях, параллельных вышеупомянутым формальной ло­гике, формальной аксиологии и формальной теории практики (Praktik)» (§117; ET, р. 330). См. также Формальную и трансцендентальную логи­ку, § 50.

[164]

Говоря о том, что «всякий акт-коррелят явно или не­явно дает убежище "логическому" фактору» (§ 117; ET, р. 332), Гуссерль только выводит следствия, касающиеся экспрессивной переработки этих актов, и таким образом скорее подтверждает, чем основывает привилегию «есть» или предикативного утверждения. В момент, когда он повторяет12 вопрос об уровне значения, на самом деле ну­жен ответ. Это нас не удивляет и не озадачивает. Мы нахо­дим, что, подобно правилу речи или текстуальному пра­вилу, вопрос может быть вписан только в форму, продик­тованную ответом, который ему предстоит, т. е. который не ждет его. Нужно спрашивать только так, как ответ предписывает форме вопроса, — не в соответствии с необходимым, сознательным и рассчитанным ожиданием кого-то, кто руководствуется систематической установкой, но как-то непредумышленно. Таким образом, мы можем спросить: до какой степени отсылка к экспрессивному слою, даже до того, как он стал тематическим, неявно руково­дит анализом предэкспрессивного слоя и позволяет нам открыть в нем ядро логического смысла под универсаль­ной и якобы безмолвной формой бытия-настоящего?

И мы можем спросить: не было ли между бытием как бытием-настоящим в форме значения (bedeuten) и бытием как бытием-настоящим в том, что называется предэксп-

12 «Мы имеем экспрессивные утверждения, в которых "Так это!" (So ist es!) находит выражение. Мы имеем экспрессивные предположения, вопросы, сомнения, экспрессивные желания, комманды и т. д. Лингвис­тически мы здесь имеем формы предложений, чья структура является ча­стично особенной, пока они двойственно интерпретируются: наряду с предложениями, которые осуществляют утверждения; мы имеем пред­ложения, осуществляющие вопросы, предположения, желания, команды и так далее. Первоначальная дискуссия касалась следующего: либо, игнорируя грамматическую форму выражения и ее исторические формы, мы здесь имеем дело с равными типами значения (gleichgeordnete Bedeu­tungsarten), либо же все эти предложения, что касается их значения, на са­мом деле не являются предложениями, которые утверждают. Если так, то тогда все акты-конструкции, такие, например, как акты из сферы чувств, которые сами по себе не являются актами утверждения, могут достигать "выражения" только окольным путем (Umweg) — через размышление об акте утверждения, которое в них основывается» (§127; ET, p. 353).

[165]

рессивной формой смысла (Sinn), некоего неодолимого соучастия, пронизывающего всю проблему, сплавляющую оба слоя, могущую, в связи с этим, связать один с другим, артикулируя их? Таким образом, не является ли этот ло­кус разрешения всех проблем, на которые мы указали, отдаленным?13 Не делает ли этот вопрос проблематичной самое идею экспрессивного языка, так же как возможность различения между слоем смысла и слоем значения? И, что самое важное, могут ли отношения между двумя слоями быть поняты с помощью категории выражения? Для того чтобы сказать, что описание инфраструктуры (смысла) неявно управлялось сверхструктурной возможностью зна­чения, не надо опровергать, в отличие от Гуссерля, дуаль­ность слоев и единство некоего прохода, который их свя­зывает. Не является ли это желанием редуцировать один слой к другому или прийти к мнению, что полное превра­щение смысла в значение невозможно? Не основаны ли эта реконструкция переживания (смысла) как языка — особен-

13 Хотя ответ предписывал форму вопроса или, если угодно, сам предписывался в ней, его тематическая артикуляция не простая чрез­мерность. Это вовлекает новые понятия и сталкивает с новыми трудно­стями; так, например, к концу § 127 возникает вопрос о прямых и непрямых выражениях смысла и окольном (Umweg) статусе перифразы. Давайте наметим некоторые моменты ссылок в этом параграфе:

«Является ли посредник для выражения значения, этот уникальный медиум Логоса, специфически доксическим? ...Это, конечно, не исклю­чает возможности наличия там различных путей выражения, таких переживаний, как чувства например. Одно из них может быть прямым [schlicht; курсив наш. — С. К.], ясным выражением переживания (или его ноэмы, в случае коррелятивного значения термина "выражение"), благодаря непосредственной [курсив наш. — С. К.] пригонке артикули­руемого выражения к артикулируемому переживанию чувства, посред­ством чего доксическое и доксическое совпадают между собой. Таким образом, существует доксическая форма, пребывающая, что касается всех ее составных аспектов, в переживании чувства, которая делает возмож­ной пригнанность выражения, как исключительно доксотетического (doxothetischen) переживания, к переживанию чувства... Точнее говоря, это прямое выражение, если оно является истинным и полным, относит­ся только к доксическим, немодализированным переживаниям... Всякий раз существует группа альтернативных непрямых выражений, вплетаю­щих "окольные фразы" (mit "Umwegen")» (ET, p. 354—55).

[166]

но. если мы понимаем его как речь, вербальную ткань — или создание критического языка на невыразимом богат­стве смысла? Не проще ли задаться вопросом об иных от­ношениях между тем, что проблематично называется смыс­лом и значением?

Это относится к вопросу о единстве смысла и слова в «есть» — которое de jure гарантировало воплощение всего языка в теоретическое утверждение, только уже телеологи­чески предназначая всякий смысл значению. И это также относится к вопросу об отношениях между есть и формаль­ностью вообще. Именно в силу очевидности (настоящего) «есть» в самой очевидности вся трансцендентальная фено­менология распускается в своей высшей цели: стремясь до­биться и конституции абсолютно формальной логики, и онто­логии, и трансцен-дентальной дескрипции самоприсутствия или изначального сознания.

В связи с этим можно было бы подумать, что смысл бытия был ограничен наложением формы, которая с само­го начала философии в своей наиболее очевидной функции предназначалась властью есть для смысла бытия, затворения присутствия, формы-присутствия, присутствия-в-форме или формы-присутствия14. А можно было бы, наобо­рот, подумать, что формальность — или формализация — ограничивается смыслом бытия, которое фактически через всю свою историю никогда не отделялось от своего опре­деления как присутствия под тонким контролем есть, а следовательно, — что мышление, контролируемое поня-

[167]

тием формы, имело власть простираться за пределы мыш­ления, посвященного бытию. Но, возможно, смелая ини­циатива Гуссерля иллюстрирует как раз то, что обе гра­ницы являются тем же самым. Феноменология оказалась способной продвинуть формалистское требование к его крайнему пределу и критиковать весь предшествующий формализм только на основании постигающего бытия как самоприсутствия, только на основании трансценденталь­ного опыта чистого сознания.

Тогда, возможно, не существует никакого выбора между двумя линиями мышления, наша задача состоит, скорее, в том, чтобы подвергнуть сомнению кругообраз­ность, которая бесконечно сводит одно к другому. И, стро­го повторяя этот круг в его собственной исторической воз­можности, мы допускаем произведение определенной эл­липтической смены местоположения внутри различия, вплетенного в повторение, это смещение, несомненно, не­достаточно, однако этот недостаток еще не есть или уже больше не есть, отсутствие, негативность, небытие, лишен­ность, безмолвие. Не существует ни содержания, ни фор­мы, ничего, что какая-нибудь философема, т. е. любая диалектика, так или иначе определенная, может захватить. Это эллипсис как значения, так и формы, это не является полной речью или же совершенно круговой. Более и ме­нее, ни более, ни менее — это, возможно, совершенно дру­гой вопрос.

14 Форма (присутствие, очевидность) не есть последнее прибежище, последняя инстанция, к которой отсылает всякий возможный знак — arche или telos, но, скорее, в некотором, может быть, неслыханном смысле, morphe, arche и telos все еще оборачиваются знаками. В известном смыс­ле, — или несмысле, — в котором метафизика устранялась бы из ее поля, хотя все-таки будучи неявно и непрерывно с ней связана, форма уже и в себе есть след (ichnos) некого неприсутствия, остаток бесформенности, объявляющий и призывающий свое иное во всей метафизике, как, воз­можно, сказал Платон. След — это не смешивание или проход между формой и аморфным, между присутствием и отсутствием, и т. д., но то, что, избегая эту оппозицию, делает ее возможной благодаря своему непреодолимому избытку. Поэтому закрытие метафизики, на которое, кажется, указали некоторые смелые утверждения из Эннеад (но, конеч­но, можно было цитировать и другие тексты), трансгрессируя метафи­зическое мышление, не движется вокруг однородного и непрерывного поля метафизики. Закрытие метафизики раскалывает структуру и историю этого поля, органически вписывая и систематически арти­кулируя из пределов следов до и после и извне метафизики. Таким обра­зом, мы предпочли бесконечное и бесконечно удивляющее чтение этой структуры и истории. Непреодолимый разрыв и избыток всегда уже может происходить внутри данной эпохи, в определенных точках ее тек­ста (например, в «платонической» ткани «неоплатонизма») и, несом­ненно, уже в тексте Платона.

[168]

Источник:
Голос и феномен и другие работы по теории знака Гуссерля. Presses Universitaires de France, Paris 1967. Издательство «АЛЕТЕЙЯ», Санкт-Петербург, 1999. С.139-168.