Часть 17.

§ 82. Отграничение экзистенциально-онтологической взаимосвязи временности, присутствия и мирового времени от гегелевской концепции отношения между временем и духом.

История, которая по своей сути есть история духа, протекает "во времени". Таким образом "развитие истории впадает во время'. Гегель не довольствуется тем чтобы выставить внутривременность духа как факт, но пытается понять возможность того, что дух впадает во время, которое есть "нечувственное чувственного". Время должно быть способно как бы вбирать дух. А тот опять же должен быть родствен времени и его существу. Отсюда разбору подлежит двоякое:

как Гегель очерчивает существо времени?

что принадлежит к существу духа, что делает для него возможным "упасть во время"?

Ответ на эти два вопроса послужит лишь контрастному прояснению предшествующей интерпретации присутствия как временности. Он не делает заявки на хотя бы лишь относительно полную трактовку проблем, необходимо оказывающихся задетыми у Гегеля. Тем более что в нем нет и мысли "критиковать" Гегеля. Отграничение изложенной идеи временности от гегелевского понятия времени напрашивается прежде всего потому, что гегелевское понятие времени представляет радикальнейшее и слишком мало замеченное концептуальное оформление расхожей понятности времени.

а) Гегелевское понятие времени

"Системное место", в котором проводится философская интерпретация времени, может считаться критерием ведущей при этом основоконцепции времени. Первое дошедшее в традиции тематически подробное толкование расхожей понятности времени находится в "Физике" Аристотеля, т.е. во взаимосвязи онтологии природы. "Время" стоит рядом с "местом" и "движением".

У Гегеля в верности традиции анализ времени находит себе место во второй части его "Энциклопедии философских наук", носящей титул: Философия природы. Первый раздел трактует механику. Его первая часть посвящена разбору "пространства и времени". Они суть "абстрактное друг-вне-друга".

Хотя Гегель ставит рядом пространство и время, но это делается не просто в поверхностном присоединении: пространство, "а также время". "С этим 'а также' философия воюет". Переход от пространства к времени означает не взаимную увязку трактующих их параграфов, но "пространство само переходит". Пространство "есть" время, т.е. время есть "истина" пространства. Если пространство диалектически помыслено в том, что оно есть, то это бытие пространства открывается по Гегелю как время. Как надо мыслить пространство?

Пространство есть "неопосредуемое безразличие вне-себя-бытия природы". Это означает: пространство есть абстрактная множественность различаемых в нем точек. Пространство ими не разрывается, но не из них оно и возникает, тем более не способом их сложения. Пространство, различаемое через различимые точки, которые сами суть пространство, со своей стороны оказывается безразличным. Различия сами имеют характер того, что они различают. Но точка все же, поскольку она вообще что-то различает в пространстве, есть отрицание пространства, однако так, что она как это отрицание сама (точка ведь пространство) остается в пространстве. Точка не выделяется как нечто другое пространству из этого последнего. Пространство есть безразличное друг-вне-друга точечной множественности. Пространство однако не точка, но, как говорит Гегель, "точечность". На этом основан тезис, в котором Гегель продумывает пространство в его истине, т.е. как время: "Отрицательность, относящаяся как точка к пространству и в нем развивающая свои определения как линия и поверхность, есть однако в сфере вне-себя-бытия равным образом для себя и свои определения в нем полагая опять же вместе с тем как в сфере вне-себя бытия, являясь при этом безразличной к спокойному рядом-друг-с-другом. Так для себя положенная, она есть время".

Если пространство представляется, т.е. непосредственно разглядывается в безразличном состоянии его различий, то отрицания как бы просто даны. Это представление однако еще не схватывает пространства в его бытии. Это возможно лишь в мышлении как в прошедшем через тезис и антитезис и их снимающем синтезе. Пространство помыслено, и тем самым схвачено в его бытии только тогда, когда отрицания не просто остаются пребывающими в их безразличии, но снимаются, т.е. сами отрицаются. В отрицании отрицания (т.е. точечности) точка полагает себя для себя и выступает тем самым из безразличия пребывания. Как для себя положенная она отличается от той и этой, она уже не эта и еще не та. С самополаганием для себя самой она полагает одно-за-другим, в котором она встает, сферу вне-себя-бытия, которая отныне есть сфера отрицаемого отрицания. Снятие точечности как безразличия означает уже-не-оставленность-лежать в "парализованном покое" пространства. Точка "раздвигается" в отношении всех других точек. Это отрицание отрицания как точечности есть по Гегелю время. Если это рассуждение вообще призвано иметь показуемый смысл, то не может иметь в виду ничего другого как: себя-для-себя-полагание каждой точки есть теперь-здесь, теперь-здесь и так далее. Каждая точка, полагаемая для себя, есть теперь-точка. "Во времени точка имеет таким образом действительность". То, через что точка всякий раз как эта вот способна полагать себя для себя, есть всякий раз теперь. Условие возможности себя-для-себя полагания точки есть теперь. Это обусловление возможности составляет бытие точки, и это бытие есть вместе с тем помысленность. Поскольку соответственно чистое мышление точечности, т.е. пространства, всякий раз мыслит теперь и вне-себя-бытие разных теперь, пространство "есть" время. Как определяется само время?

"Время как отрицательное единство вне-себя-бытия есть равным образом прямо абстрактное, идеальное. - Оно есть бытие, которое, будучи, не есть, и, не будучи, есть: наглядное становление; это значит, что различия, хотя и просто мгновенные, непосредственно себя снимающие, определены как внешние, однако самим себе внешние". Время открывается для этого толкования как "наглядное становление". Последнее означает по Гегелю переход от бытия к ничто, соотв. от ничто к бытию. Становление есть как возникновение так и уничтожение. "Переходит" бытие, соотв. небытие. Что этим сказано в аспекте времени? Бытие времени это теперь; поскольку же всякое теперь "теперь" сразу уже-не-есть, соотв. во всякое прежнее теперь еще-не-есть, оно может быть взято и как небытие. Время есть "наглядное" становление, т.е. переход, который не мыслится, а прямо предлагает себя в череде теперь. Если существо времени определяется как "наглядное становление", то тем самым обнаруживается: время первично понимается из теперь, а именно так, как оно предносится чистому вглядыванию.

Не требуется обстоятельного разбора, чтобы стало ясно, что со своей интерпретацией времени Гегель движется вполне в направлении расхожего понимания времени. Гегелевская характеристика времени из теперь предполагает, что последнее остается в своей полной структуре скрытым и нивелированным, чтобы в качестве хоть и "идеально", но наличного суметь стать наглядным.

Что Гегель проводит интерпретацию времени из первичной ориентации на нивелированное теперь, подтверждают следующие тезисы: "У теперь чудовищная привилегия, -- оно 'есть' не что иное как единичное теперь, но это исключительное в своем расползании растворяется, растекается, распыляется, пока я его высказываю". "Впрочем в природе, где время это теперь, дело не доходит до 'пребывающего' различения тех измерений" (прошедшего и будущего). "В положительном смысле времени можно поэтому сказать: только настоящее есть, до и потом нет; но конкретное настоящее есть результат прошедшего и беременно будущим. Истинное настоящее есть тем самым вечность"

Когда Гегель именует время "наглядным становлением", то ни возникновение ни уничтожение не имеют тут первенства. Однако иногда он характеризует время как "абстракцию пожирания", доводя так расхожий опыт времени и толкование времени до радикальнейшей формулы. С другой стороны, Гегель достаточно последователен, чтобы в собственно дефиниции времени не отдавать пожиранию и уничтожению первенства, какое все же в обыденном опыте времени за ними по праву сохраняется; ибо Гегель не больше смог бы диалектически обосновать это первенство, чем и то вводимое им как самопонятное "обстоятельство", что именно при себя-для-себя-полагании точки всплывает теперь. И таким образом в характеристике времени как становления Гегель понимает последнее тоже в "абстрактном" смысле, выходящем за представление о "потоке" времени. Адекватнейшее выражение гегелевской концепции времени лежит поэтому в определении времени как отрицания отрицания (т.е. точечности). Здесь последовательность теперь в предельнейшем смысле формализована и беспримерно нивелирована. Только из этой формально-диалектической концепции времени Гегель может вывести взаимосвязь между временем и духом.

Из приоритета нивелированного теперь делается ясно, что и гегелевское концептуальное определение времени тоже следует линии расхожей понятности времени и, значит, вместе с тем традиционной концепции времени. Можно показать, что понятие времени у Гегеля даже прямо почерпнуто из "Физики" Аристотеля. В "Иенской логике" (ср. издание Lasson 1923). Набросанной ко времени доцентуры Гегеля, анализ времени "Энциклопедии" во всех существенных чертах уже сформирован. Раздел о времени (с. 202 слл.) оказывается уже при самой грубой сверке перифразой аристотелевского трактата о времени. Начиная с "Иенской логики" Гегель развивает свою концепцию времени в рамках натурфилософии (с. 186), первая часть которой надписана титулом "Солнечная система" (с. 195). В привязке к концептуальному определению эфира и движения Гегель разбирает понятие времени. Анализ пространства здесь еще идет следом. Хотя диалектика уже пробивается, она пока не имеет позднейшей жесткой, схематической формы, но позволяет еще рассвобожденное понимание феноменов. На пути от Канта к гегелевской развернутой системе происходит еще раз решающее вторжение аристотелевской онтологии и логики. Как факт это давно известно. Но путь, род и границы воздействия до сих пор одинаково темны Конкретная сравнительная философская интерпретация "Иенской логики" Гегеля и "Физики" и "Метафизики" Аристотеля привнесет новый свет. Для проводимого рассмотрения будет достаточно нескольких черновых указаний.

Аристотель видит существо времени в vov, Гегель в теперь. А. схватывает vuv как орос;, Г. берет теперь как "границу". А. понимает v5v как стиу^г), Г. интерпретирует теперь как точку. А. характеризует vu\' как тойе и, Г. называет теперь "абсолютным этим". А. традиционно приводит y.povo-во взаимосвязь с стфспра, Г. подчеркивает "круговой бег" времени [(Одновременно с) Эссе о непосредственных данностях сознания /трактат Бергсона Что мыслил Аристотель о месте (пространстве). ...число движения.]. От Гегеля ускользает правда центральная тенденция аристотелевского анализа времени, обнаружение фундирующей взаимосвязи (ако/.ои9йу) между vuv, оро^, стпу^г), тб5е п. -- С тезисом Гегеля: пространство "есть" время, совпадает по результату, при всем различии обоснования, концепция Бергсона. Б. говорит только наоборот: время (temps) есть пространство. Бергсоновское восприятие времени тоже очевидным образом возникло из интерпретаци

й б) Гегелевская интерпретация взаимосвязи между временем и духом

Как понимается сам дух, если может быть сказано, что ему присуще с его осуществлением впадать во время, определяемое через отрицание отрицания? Существо духа есть понятие. Под ним Гегель разумеет не созерцаемую всеобщность рода как форму помысленного, но форму самого мышления, мыслящего себя: понимание себя - как постижение не-я. Поскольку схватывание не-я представляет собой различение, в чистом понятии как схватывании этого различения лежит различение различения. Отсюда Гегель может определить существо духа формально-апофантически как отрицание отрицания. Эта "абсолютная негативность" дает логически формализованную интерпретацию декартовского cogito me cogitare rem, в чем Декарт видит существо всей conscientia граничного равенства с самим собой"'. Таким образом Я есть всеобщность, но точно так же непосредственно "единичность".

Это отрицание отрицания есть вместе с тем "абсолютно непокойное" духа и его самооткровение, принадлежащее к его существу. "Прогресс" осуществляющегося в истории духа несет в себе "принцип исключения". Последнее становится однако не отсечением исключенного, а его преодолением. Преодолевающее и вместе с тем терпеливое самоосвобождение характеризует свободу духа, "Прогресс" означает поэтому никогда не чисто количественное больше, но он сущностно качествен, а именно качественностью духа. "Движение вперед" сознательно и себя в своей цели знающе. На каждом шагу своего "прогресса" дух должен преодолевать "сам себя" как поистине враждебную помеху своему назначению. Цель развития духа "достичь своего собственного понятия". Само развитие есть "жесткая, бесконечная война против самого себя"

Поскольку непокой развития духа, ведущего себя к своему понятию, есть отрицание отрицания, ему оказывается присуще в его самоосуществлении впадение "во время" как непосредственное отрицание отрицания. Ибо "время есть само понятие, которое налично существует и как пустая наглядность представляет себя сознанию; оттого дух является необходимо во времени, и он является во времени до тех пор, пока не схватит свое чистое понятие, т.е. не отменит время. Оно есть внешняя наблюдаемая, не схваченная самостью чистая самость, понятие, но лишь наблюдаемое". Таким образом дух необходимо по своему существу является во времени. "Всемирная история есть стало быть вообще истолкование духа во времени, как в пространстве идея толкует себя через природу". "Исключение", принадлежащее к движению развития, таит в себе отношение к небытию. Это время, понятое из раздвигающегося теперь.

Время есть "абстрактная" негативность. Как "наглядное становление" оно есть непосредственно преднаходимое, различенное саморазличение, "присутствующее", т.е. наличное понятие. Как наличное и тем самым внешнее духа время не имеет власти над понятием, но понятие наоборот "есть власть времени".

Гегель показывает возможность исторического осуществления духа "во времени", возвращаясь к тождеству формальной структуры духа и времени как отрицания отрицания. Наиболее пустая, формально-онтологическая и формально-апофантическая абстракция, в которую отчуждаются дух и время, позволяет установить родство обоих. Но поскольку все же время вместе с тем понимается в смысле просто нивелированного мирового времени и так его происхождение оказывается совершенно скрыто, оно просто стоит против духа как нечто наличное. Оттого дух должен прежде всего "во время" упасть. Что уж онтологически означает это "впадание" и "осуществление" властного над временем и собственно вне его-"сущего" духа, остается темно. Насколько не проясняет Гегель происхождение нивелированного времени, настолько же без малейшей проверки он оставляет вопрос, возможно ли вообще сущностное устройство духа как отрицания отрицания, разве что на основе исходной временности.

Права ли гегелевская интерпретация времени и духа и их взаимосвязи и покоится ли она вообще на онтологически исходных основаниях, теперь еще разобрано быть не может. Но что вообще можно отважиться на формально-диалектическую "конструкцию" взаимосвязи духа и времени, открывает исходное родство их обоих. Гегелевская "конструкция" имеет своим двигателем усилие и борьбу за постижение "конкретности" духа *. Это показывает следующая фраза из заключительной главы его "Феноменологии духа": "Время является поэтому судьбой и необходимостью духа, который в себе не совершенен, - необходимостью обогатить долю, которую самосознание имеет в сознании, привести в движение непосредственность его по-себе, - форму, в какой субстанция есть в сознании, - или наоборот, беря по-себе как интимное, реализовать то, что лишь интимно, и явить его, т.е. отстоять для достоверности себя самого".

Предыдущая экзистенциальная аналитика присутствия начинает наоборот с "конкретности" самой фактично брошенной экзистенции, чтобы раскрыть временность как то, что делает ее возможной.

"Дух" не впадает лишь во время, но экзистирует как исходное временение временности. Последняя временит мировое время, в чьем горизонте "история" как внутривременное событие может "явиться". Не "дух" впадает во время, но: фактичная экзистенция "выпадает" как падающая из исходной, собственной временности. Это "выпадение" однако само имеет свою экзистенциальную возможность в принадлежащем к временности модусе своего временения.

§ 83. Экзистенциально-временная аналитика присутствия и фундаментально-онтологический вопрос о смысле бытия вообще.

Задачей предыдущего рассмотрения было экзистенциально-онтологически интерпретировать исходное целое фактичного присутствия из его основания в аспекте возможностей собственного и несобственного экзистирования. Этим основанием и значит бытийным смыслом заботы оказалась временность. Что подготовительная экзистенциальная аналитика присутствия установила до высветления временности, теперь возвращено поэтому в структуру бытийной целости присутствия, временность. Из проанализированных возможностей временения исходного времени получили свое "обоснование" структуры, ранее лишь "выявленные". Установление бытийного устройства присутствия остается однако все равно лишь путем. Путь - разработка бытийного вопроса вообще. Тематическая аналитика экзистенции нуждается со своей стороны сначала в свете от прежде проясненной идеи бытия вообще. Это нужно особенно если мерилом всякого философского исследования остается правило, высказанное во Введении: философия есть универсальная феноменологическая онтология, которая, идя от герменевтики присутствия, как аналитика экзистенции закрепила конец путеводной нити всякого философского вопрошания там, откуда оно возникает и куда оно отдает. Конечно, этот тезис тоже должен считаться не догмой, но формулировкой пока еще "запакованной" принципиальной проблемы: позволяет ли онтология онтологически себя обосновать или она и для этого требует онтического фундамента и какое сущее должно взять на себя функцию фундирования?

То, что кажется таким проясняющим, каково отличие бытия экзистирующего присутствия от бытия неприсутствиеразмерного сущего (напр. реальности), есть все же лишь исток онтологической проблематики, но не то, на чем философия может успокоиться. Что античная онтология работает с "вещепонятиями" и что есть опасность "овеществить сознание", известно давно. Только что значит овеществление? Откуда оно возникает? Почему бытие "постигают" именно "ближайшим образом" из наличного, а не из подручного, которое ведь лежит еще ближе? Почему это овеществление снова и снова приходит к господству? Как позитивно структурировано бытие "сознания", так что овеществление оказывается ему неадекватно? Достаточно ли вообще "разницы" "сознания" и "вещи" для исходного развертывания онтологической проблематики? Лежат ли ответы на эти вопросы на дороге? И получится ли хотя бы искать на них ответ, пока вопрос о смысле бытия вообще остается не поставлен и не прояснен?

О происхождении и возможности "идеи" бытия вообще нельзя вести исследование средствами формально-логической "абстракции", т.е. без надежного горизонта вопроса и ответа. Надо искать и пройти какой-то* путь к прояснению онтологического фундаментального вопроса. Единственный ли он или вообще верный ли, это может быть решено только после хода. Спор об интерпретации бытия не может быть улажен, потому что он даже еще не разгорелся. И наконец его нельзя взять и "затеять", но разжигание спора требует уже какого-то оснащения. К этому только на пути и стоит предлагаемое разыскание. Где оно стоит?

Нечто подобное "бытию" разомкнуто в понятности бытия, принадлежащей как понимание к экзистирующему присутствию. Предшествующая, хотя и неконцептуальная разомкнутость бытия делает возможным то, что присутствие как экзистирующее бытие-в-мире способно иметь отношение к сущему, к внутримирно встречающему и к себе самому как экзистирующему. Как размыкающее понимание бытия в меру присутствия вообще возможно? Может ли вопрос получить свой ответ в возвращении к исходному бытийному устройству бытие-понимающего присутствия? Экзистенциально-онтологическое устройство целости присутствия основывается во временности. Поэтому исходный способ временения самой экстатичной временности должен делать возможным экстатичный набросок бытия "вообще. Как интерпретировать этот модус временения временности? От исходного времени ведет путь к смыслу бытия? Время само открывается как горизонт бытия?

Примечания переводчика

Это русское "Бытие и время" пытается использовать данную нашим языком возможность воссоздания немецкой мыслящей речи. Чтобы соблюсти дословность следования Хайдеггеру и для удобства параллельного чтения и цитирования перевод встроен в международно-принятую пагинацию тюбингенских изданий "Sein und Zeit", перенос со страницы на страницу часто делается на том же слове и во всяком случае на той же строке что и в немецком. О том, что такое близость к оригиналу, историк культуры и литератор Александр Викторович Михайлов (24.12.1938-18.9.1995, его перевод §§ 31-38 "Бытия и времени" см. Мартин Хайдеггер. Работы и размышления разных лет. М. 1993) говорит в письме к проф. Фритьофу Роди и немецким и русским коллегам, написанном за две недели до смерти пересиливая слабость от неизлечимой болезни и интенсивной терапии: "Один великий немецкий естествоиспытатель 20 в. высказался кик-то в том смысле, что изучение греческих частиц в гимназии подарило ему целую интеллектуальную культуру, т.е. способность свободно располагать своими духовными силами; в этом хотели видеть преувеличение. Если однако ближе вдуматься в сказанное и заявленное и лишь немного его обобщить, то мы точно уловим, что собственно имеется в виду. Ибо - что такое частицы ? Это целая сфера тонких, даже тончайших модальностей, которые ведь собственно упорядочивают и определяют связи частей текста и смысла друг с другом, а вместе с тем впервые по-настоящему определяют отношение, подход автора к им написанному. Это сфера тончайших тональностей, без которых немыслим ни один философский текст. Уже у Платона эта сфера богатейше, обильнейше развита; именно у Платона, в совершенно особенной, сегодня зачастую осознаваемой лишь с трудом мере, - многое скорее неизбежно ускользает даже от лучшего знатока греческого. Думают, что переводчик, тот, кому философский текст способен внушить ужас, в 'сухом' философском тексте, скажем И. Канта, должен сконцентрироваться только на возможно более точной передаче терминологии. Но тем самым уже упускают, что текст Канта или Гуссерля, беря примеры особо плотной терминологичности, буквально пронизан модальностями, т.е. так наз. 'частицами', и без них не существует, не может существовать. Текст Канта, хотя и во многом 'сухой' и построенный в периодах, которые сами в себе переплетаются (нередко и блуждают), все же 'живет и дышит' -- и если бы какой-либо переводчик однажды дал себе труд уделить этому внимание, не позволяя связать, даже сковать себя чисто терминологией, нацеленностью на чистую терминологичность, то и его текст получился бы совсем другим, гораздо менее сухим, живым и личным (личность Канта!). То же будет и в случае Гуссерля. 'Частицы' определяют в итоге, в качестве чего конкретно служат философские искусственные слова, 'частицы' делают все гибким и послушным ходу мысли. Без них, без крайне развитой и широко разветвленной - в конечном счете по-настоящему даже необозримой (как у Платона!) - сферы модальностей дело со словом вообще не идет". И в приписке за день до смерти." "Мы переводим ... никоим образом не' смысл текста, - ибо смысл непрестанно меняется с нашим толкованием текста и т.о. с временем; но в еще меньшей мере переводим мы и где-то (лишь) терминологическую систему текста - или стилистически-интенциональное в тексте - но, через уверенность интуиции, мы перенимаем что-то..." (Dilthey-Jahrbuch furPhilosophic und Geschichte der Geisteswissenschaften. Hg. von Frithjof Rodi. Bd. 10. GOttingen, 1996, 147-150).

Речь Хайдеггера самообъяснительна, в ней достаточно света для прояснения себя самой и того о чем она. Не случайно он не хотел к своим изданиям указателей и комментариев. Но, как всякая речь, эта тоже требует вслушивания, тем более что она не продолжение привычного дискурса. На первых страницах привыкающего чтения не нужно стремиться сразу к полному пониманию, достаточно одной увлеченности, без которой дело все равно никуда не пойдет. После приблизительного освоения, которого требует вообще любой язык, придет догадка, что здесь не при словах имеется и подлежит отысканию значение, а при мысли, которая сама по себе, свободная, всегда спрашивает и ищет впотьмах, есть слово, только не так, что они терминологически обслуживают мысль, а так, что их впервые выслушивают в полноте их звучания, когда они как бы примериваются к миру. Дойти туда, куда нас тут ведут, без собственного усилия, это все равно как мы воображали бы себя во Фрейбурге, проследив путь по географической карте. Даже вредно читать Хайдеггера, не заметив как можно скорее, что смысл, если уж он у него вообще есть, всегда прост или, вернее, обязательно всегда очищающий, выправляющий нагромождения сознания. Вывести из камер на простор - назначение его "конструкций" в каждом абзаце и в каждой фразе, другим делом он не занят, в тесноте умственных построений ему не интересно. Если что-то в этой книге не выводит к прямому смыслу, прошу винить переводчика и пробовать понять трудное место из параллельных разработок, подготовительных или развертывающих. Нам предлагают не мысленные упражнения и эстетскую задумчивость, а выход в бытие, которое "всегда мое", т.е. нашу главную работу.

Русское слово открывает исканию свои просторы. Но при встрече с немецким оно, придерживая язык и давая высказаться другому, должно как в школе учиться новым ходам, каких может потребовать подвижная мысль. Утомляясь от своеволия, сделавшегося у нас привычным в отношении к "зарубежной" философии, мы все больше убеждаемся в верности переводческих правил Кирилла и Мефодия, Разумеется, для Muglich, например, вместо возможный допустимо было бы иногда писать "посильный". Но тогда то, что Хайдеггер берет за одно, распалось бы на два и на сцене появилась бы лишняя "сила" с чуждыми немецкой мысли обертонами "духа" и "нрава". Пусть лучше контекст заставит ожить значение, которое в русском возможный есть, но онемело. Так же свое и собственное пусть расширятся в направлении родного, исконного, подлинного, истинного, которое исторически было первым в этих словах, когда настоящее узнавалось как свое, а не наоборот. Раньше сущностная укорененность слышалась в этих словах яснее. Еще Владимиру Далю юридическое, владельческое применение собственного было противно как "нерусское"; собь для него "самая суть человека". Наша просьба понимать свое и собственное в смысле, который словари русского языка теперь ставят на последнее место, оправдана исторической важностью своего, самости, узнавания себя, созерцания себя, причины самой себя, вещи в себе для тысячелетней философской мысли, к которой принадлежит Хайдеггер.

Принадлежать чему можно случайно и временно, принадлежать к чему значит входить в него по существу. Напрасно кому-то обороты как этот последний покажутся необычными; в нашем языке незаметно существует много такого, над чем не задумывались, но для чего же и нужна философия.

В отношении Dasein окончательный выбор определила фраза православного священника на проповеди, "вы должны не словами только, но самим своим присутствием нести истину". Применение присутствия у Мераба Мамардашвили уже только подкрепило сделанный выбор. Принижение presence у Жака Деррида связано с окрестностью этого слова во французском языке: казенное par la presents (настоящим уведомляю...), военное presenter les armes (взять на караул). Причем Сартр, не худший стилист, мог видеть presence на месте Dasein (L'Etre el le neani, p.225). В русском присутствии меньше объективирующих призвуков. Разумеется, размах немецкого Dasein остается недостижим, ср. у Гете: Sehr geme blicke ich nach Venedig zuriick, aufjenes groBe Dasein, "охотно оглядываюсь на Венецию, то великое присутствие". Разные применявшиеся у нас способы передать Dasein, к каким принадлежит и включение немецкого слова в русский текст, ведут и недалеко, и совсем в другую сторону, к искусственным формам. Из них мы берем, в основном когда Хайдеггер делит Da-sein дефисом, только бытие-вот, одинаково допуская прочтения "мое бытие в качестве вот" и "бытие моего вот", а в нашем вот слыша прежде всего открытость, очевидность, фактичность, указывание"

Для Angst оставлен ужас, как было в сборнике переводов "Время и бытие" (М., 1993), хотя "тревога" и "тоска" здесь тоже служили бы. Везде без исключений применяя на месте термина Besorgen озаботиться, озабочение ради связи с Sorge, заботой, хотя некоторую связь с ней могло бы иметь и "обеспечение", мы делаем смысловую натяжку, надеясь на понимание того, что чем присутствие озаботилось, оно будет тем заниматься и то организовывать. Присутствиеразмерное (DaseinsmaBig) взято из "человекоразмерного" современной философии природы. От-даление, по-видимому, требует (немного) больше усилия, чем Entfernung, чтобы услышать в нем устранение дали, но, как и немецкий читатель, русский обязан поработать. Связь ег-schlie^en разомкнуть, открыть решиться к сожалению безвозвратно пропала. Для existenliell введено искусственное экзистентный ради отличия от existential экзистенциальный, в котором контекст, надеемся, восстановит и немецкий смысл жизненно важного. Fursorge сужено до заботливости, хотя здесь была бы на месте и опека, если бы Besorgen стало "обеспечением" (но не стало). Очень жаль, что толки на месте Gerede потеряли связь с речью, зато они будут верно поняты как вырождение толкования. Наше настоящее, которого, несмотря на его весомость, все же немного не хватает для заполнения объема немецкого Gegenwart, дублируется актуальностью, так же как у будущего дублер настающее, у прошлого - бывшее в смысле всегда уже оказывающегося в бытии, Gewesendes. Лежит (lie&t) в значении почти глагола-связки есть напр. у Розанова в "О понимании". Люди для das Man имеют дубль человек, напр, в человеко-самость, Man-selbst. Феноменальный, Phanomenal, надо понимать в смысле относящийся к феномену, а не редкостный. Бытие, Sein, я произношу бытие, но пишу так только там, где v Хайдеггера старое Seyn. Ta.tsachlichkeit сужено до эмпирия и эмпиричность, ursprunglich до исходное (реже исконное, изначальное). За sich Verstehen in отвечает понимать в чем, т.е. уметь. Vulgar смягчено до расхожий, можно было бы говорить "популярный", как делал ранний Хайдеггер. Наше временить кажется противоположным немецкому zeitigen ("дать созреть" и "созреть", "проявить", "обнаружить"), но по сути оно лишь оборотная сторона того же созревания, его выжидательная, незавершенная фаза.

Расстраивающе бледными рядом с метким богатством хайдеггеровского слова остаются такие термины как растворение, погружение, поглощение на месте Aufgehen, где не лучше ли сработал бы "расход" (присутствия в мире), если бы подобные срезания углов не начинали уже перетягивать немецкую мысль на русскую почву. Расположение на месте Befrndlichkeit настолько скудно, что лихие "самочувствие" или "нахождение в состоянии" подвертывались сами собой, но они означали бы введение лишних у Хайдеггера единиц ("чувство", "состояние"), а такое избегалось всего старательнее, настолько, что, хочется верить, обойтись меньшим числом добавленных терминов во всяком будущем русском "Бытии и времени" окажется уже трудно.

Мы ввели один знак, почти отсутствующий у Хайдеггера: разрядку там, где он субстантивирует наречия, местоимения, частицы. У него самого разрядка применяется очень редко и для другой цели, как курсив в курсиве. В остальном, все его акцентировки и выделения слов и фраз переданы без изменений. В тюбингенских изданиях "S.u.Z." принят увеличенный (неравномерно и не вполне последовательно) интервал между абзацами, готовящий их к будущей нумерации. Это не порок набора, так же как не следует сразу винить недоработку переводчика в шероховатостях текста: посмотрите в оригинал; при крупном строительстве до мелкой шлифовки не то что руки не доходят, но она просто не нужна, даже вредна.

Наша пунктуация сначала может показаться непривычной. Она почти та же что в оригинале, но здесь причина не подражание, а снятие оков казенной "грамматики", дающее везде одинаковый эффект. "Правила расстановки знаков препинания" сочинены в отечественной канцелярии и затвержены редакторами и корректорами тем прочнее, чем дальше эти люди от письма. "Примеры" из литературы, на которые унификаторы любят ссылаться, выписаны на деле из советских источников, где классики, в первую очередь Пушкин и Толстой, даже для "критических изданий" жестко подправлены, и прежде всего в пунктуации, которая у мастеров слова свободна и дирижирует речью подобно античным "частицам". Осмелиться на то, чтобы превратить знаки препинания в настоящую пунктуацию, нам помог наш редактор, замечательный русист Вардан Айрапетян (см. его "Герменевтические подступы к русскому слову", М., 1992).

Переводчик хотел бы высказать благодарность замечательному германисту и философу Ю.Н.Попову за важные советы, директору Института философии РАН В.С.Степину и руководителю лаборатории аксиологии познания и этики науки ИФРАН А.П.Огурцову за предоставленные условия для работы, и главное -- стилистическому редактору и корректору этой книги, моей жене Ольге Лебедевой, без чьего участия вся работа вообще могла бы не состояться.