Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





Мартин Хайдеггер вопрошающий о культуре. 2001. (Суханцева В.К.)

Філософські дослідження.

Збірник наукових праць Східноукраїнського національного університету. - Випуск 2. -Луганськ, 2001. - 307с.

___ 7 ___ (с.7-15)

В.К. Суханцева

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР: ВОПРОШАЮЩИЙ В КУЛЬТУРЕ

(ИЗ КНИГИ "ХХ ВЕК. ГОЛОСА КУЛЬТУРЫ")

Рассматривается философия и личность М. Хайдеггера как собственно культурный феномен, несущий на себе трагический отпечаток самой культуры, но при этом придающий культуре ХХ столетия истинную целостность и бытийственный смысл.

В Новой и новейшей истории в мыслительной партитуре культуры отчетливо слышна немецкая речь, поражающая обилием и разнообразием тембров. Благородный рафинированный контрапункт доносится из Кенигсберга; увертюрно бурлят иенские диалоги еще не канонизированных гениев эпохи "Sturm und Drang"; олимпийский баритон рокочет из Веймара, без всякого усиления охватывая Европу вкупе с российскими просторами. Меняются сезоны, и вот уже в осенних закатах европейского самосознания звучит яростное Lamento Моисея из Трира с тем, чтобы в первых десятилетиях вспыхнувшего ХХ века искушенный слух содрогнулся от кощунственной безвкусицы, сопрягающей воедино визгливый фальцет завсегдатая мюнхенских пивных с "трагическим тенором" реквиема по Европе.

Впрочем, были еще Марбург и Баден, чьим величественным профессорам не пристали музыкальные ассоциации; да и кантианский контрапункт в их интерпретации скорее схож с учебником по тому же контрапункту, хотя, справедливости ради, следует подчеркнуть, что музыка исчезла, но из безмолвия предстали и обнажились могучие мыслительные конструкции, призывающие к сосредоточенному созерцанию и спокойствию… Так что к немецкой речи Европа привыкла как к одному из магистральных способов культурного самовыражения: кто из интеллектуалов мог представить себе, что именно этот язык, язык самой культуры, Вертера, Фауста, "Оды к радости", "Лорелеи" и "Лесного царя" однажды вывернется в уродливое зазеркалье, в преисподнюю лексического маразма и обозначится в тысячетомном позоре Нюрнбергского процесса. Однако такова история в

___ 8 ___

своем абсолютном противлении линейной логике. Такова культура, чьи законы суть законы драмы, а точнее - трагедии. И таковы ее, культуры, действующие лица, на которых культурные законы отыгрываются в полную мощь, не щадя избранников.

Мартин Хайдеггер был абсолютным немцем в том отнюдь не мистическом смысле, в каком способен к воплощению дух национальной истории. Настолько абсолютным, что, как замечает В. Бибихин - его знаток и переводчик, - "дело Хайдеггера" до сих пор не закрыто, присяжные никак не разойдутся, а его стотомное собрание сочинений и десятки тысяч статей о нем - лишь фрагменты в огромном судопроизводстве эпохи.

"Иск", предъявляемый Хайдеггеру, формально зиждется на его пресловутом ректорстве 1933-1934 годов в кабинете, где стояло знамя со свастикой (очень скоро он уйдет из этого кабинета, будет все больше отдаляться от должностей, званий, официоза и политики, пока не выйдет к онтологии "Проселка", в другой континуум, почти как у Мандельштама: " … И я выхожу из пространства…").

Однако гораздо более значим иск философский, да и истцы солидные: Ясперс, Сартр, Хабермас, Деррида. Хочется объявить его шарлатаном от философии - и забыть. Можно по-другому, - классиком - и опять-таки забыть. Но не получается ни то, ни другое: "Тайный король философии" (по выражению Ханны Арендт) становится все более явным. Все нарастает его Голос в культуре, преодолевая разноголосую аналитику. А его судьба увеличивается в бесшумном трагизме, как и подобает избраннику культуры.

У Хайдеггера очень много предшественников - вся философия; много последователей и шумных оппонентов. Но в своем столетии он пронзительно одинок. Могли бы быть собеседниками Платон и Ницше, но только в том случае, если все-таки возможно выйти из пространства уже в прямом смысле.

Однако из пространства личного жизнеотправления, на молекулярном уровне сцепленного с исторической судьбой твоего народа, выйти нельзя. В этом пространстве можно только выстоять, обозначить и удерживать собой место, в котором в эпохи национального беспамятства вспыхивает культура. Об этом с отрезвляющей отрешенностью сказала Анна Ахматова: "… Я была тогда с моим народом / Там, где мой народ, к несчастью, был…" Неуклоняющиеся становятся местоимениями культуры: "Я - культура", "Ты - культура" и, как и положено местоимению, вытаскивают на себе всю грамматическую конструкцию. Отсюда - неблагодарное и пустое занятие писать

___ 9 ___

"портрет на фоне", так сказать, мыслителя на пленэре истории. Получаются химеры: всклокоченный Бетховен, ангелоподобный Моцарт, застывший в идиотическом экстазе Пушкин. Сей лубок оскорбителен, ибо мыслитель или художник не есть объект пристрастного и тенденциозного портретирования. Он - Логос, пробивающийся из какофонии вселенской болтовни стенающих и взвизгивающих, декларирующих и вещающих. И, как голос, он становится тем различимее, чем более был спокоен и некриклив.

Хайдеггер продуцирует особый тип тематизма, который сродни симфоническому мышлению, когда основная тема рождает целые поля развития, разрабатывается, вычленяет мотивно-смысловые структуры, сталкивает контрастные эпизоды в едином звуко-oбразном бытии, модулирует, нигде не приходя к однозначности тонического трезвучия, словом, живет и бытийствует. Вопрос переходит в вопрос; тема становится проблемой и проблематикой, которой хватает поколениям мыслителей, причем, мыслителей первого десятка, а не учеников и подмастерий.

Философская тема Хайдеггера не желает распадаться на фрагменты отдельных работ, но сама есть произведение, упругая мыслительная материя которого выдерживает все перепады творческой эволюции автора. Хайдеггер "Бытия и времени", "Проселка", "Истока художественного творения" остается собой. Вопрошающий - вопрошающим. Однако вернемся к тематизму. Философия, по сути дела, монотематична. Вся история философии есть история одного тире, объединяющего и одновременно разделяющего два гигантских вопроса: вопрос о человеке и вопрос о бытии. Сей странный и заведомо ни к чему конкретному не сводимый двучлен определяет собой неистребимую потребность культурной рефлексии, благодаря которой человечество стало тем, что оно есть,, а не просто более удачливым и сообразительным отрядом приматов. Отсюда в основании культуры изначально лежит антиномия, оппозиция, смысловая бинарность, диалог, раздвоение единого, наконец. И все, кто задумывались над этим предметно и специализированно, т.е. философы, в бесчисленном потоке интерпретационных усилий пытались найти Единое, преодолевающее собственную раздвоенность. Так зародилась диалектика и одновременно, как проклятие изначальной раздвоенности ее культурного основания, - ее Иное:, метафизика. Так обретались и опровергались способы справиться с тире, создавались целые системы, где разуму удавалось на время совладать с беспокойством и вырваться из неустойчивой релятивности двух бездн, повисших по краям упомянутого тире. Однако только лишь на время,

___ 10 ___

поскольку монотема демонстрировала незыблемость, и тире вновь вытягивалось, прорывая оградительные сооружения объяснительных систем, не важно, у Гегеля или Платона, Спинозы или Гуссерля. В любом случае то, что составляет сущность человеческого бытия, бытия-в-мире, не желало становиться наукой логики, философией символических форм либо предметом деконструкции. И уж совсем это бытие-в-мире не помещалось и не помещается в рамки конкретной мыслительной традиции - феноменологии, экзистенциализма, психоанализа, герменевтики, постконструктивизма etc.

Тематизм Хайдеггера следует рассматривать именно в гуще этой, никого не радующей ситуации, когда сама философия заколебалась в определении своих претензий и пустилась в самоограничивающий дискурс фрагментов бытия, открещиваясь от статуса "науки наук" и "духовной квинтэссенции". После "Логических исследований" Гуссерля желающих творить системно-научную философию более не находится, но находится огромное количество профессионалов, со вкусом разъясняющих друг другу, почему попытка Гуссерля потерпела весьма показательную и назидательную, словом, образцовую неудачу.

А где-то, начиная с 60-х годов ХХ столетия, стала складываться и успешно сложилась всеобщая конвенция, полагающая малоприличным анахронизмом обсуждать философскую лейт-тему и куда более легитимным - разработку философских проектов, преодолевающих метафизический универсум посредством усиливающейся специализации интеллектуальных поисков.

Впрочем, под вопросом оказывается уже не лейт-тема, а собственно философия, которой в ее классическом виде предписано самоискорениться. Об этом совершенно недвусмысленно пишет Лиотар, авторитет которого в научном сообществе в поддержке не нуждается: "Спекулятивная или гуманистическая философия вынуждена отказаться от своих обязанностей по легитимации, что и объясняет, почему философия, стоящая перед кризисом где бы то ни было, упорствует в безосновательном требовании сохранения за собой таких функций и сводится к изучению систем логики или истории идей, где имеется реальное основание, чтобы отказаться от них" (курсив мой - В.С.) (1, с.32-33). И далее, комментируя приведенный тезис: "Я не думаю, что философия как легитимация приговорена к исчезновению, но возможно, что она будет не в состоянии выполнять эту работу" (1, с.33). Цитированное сочинение Лиотара не случайно считается манифестом постмодерна. Как и всякий манифест, оно имеет объективную преамбулу и не менее объективные последстви

___ 11 ___

(манифест - вообще опасный жанр; вспомним один "Манифест", написанный в 1848 году, и то, что из этого вышло…).

Что остается философии, если она "перестанет упорствовать" в выполнении "обязанностей по легитимации" (т.е. откажется от своей лейт-темы и признaет, что века истории философии были ничем иным, как необузданным, пусть сублимированным, проявлением воли к власти, далеко не только интеллектуальной)? У нее, философии, в этом случае неограниченный выбор менее крупных, но более пристойных возможностей: она может пуститься в аналитику языковых игр, в структурирование этносов и ритуалов, в критическое осмысление фрейдизма, в исследование "культурных ударов" и еще в очень многое, поскольку завершающееся столетие изобилует мыслительными неврозами, требующими актуального и оперативного вмешательства.

Все эти неврозы сполна знакомы Хайдеггеру; более того, многие из них, как, например, нарастание метафизического противостояния техники ("по-става" на его языке), индустриальное общество как "последняя реальность", всепоглощающая "диктатура несомненности", замаскированная под диалектику, - диагностированы им впервые и с глубочайшим видением анамнеза. Однако от своего тематизма он не отказывается и не откажется до самого конца, сохраняя, по сути дела, то место в интеллектуальной истории, куда философия может, не оправдываясь за "претензии на легитимацию", возвращаться и быть собой.

Мы вправе говорить о тематизме всей философии, персонифицированной в Хайдеггере и вопрошающей его голосом на протяжении почти всего столетия, менее всего настроенного вслушиваться в голоса и вопросы в рецептурном всезнании тотального прогресса. Однако тематизм рождает тип развития - это закон любого художественного произведения; в данном случае, коль речь идет о мыслителе, тип развития подразумевает специфику философствования и вопрошания. Здесь Хайдеггер вновь одинок и не имеет реальных последователей, поскольку даже самые верные ученики - Гадамер, к примеру, уже не владеют, да и не должны владеть исконной стилистикой его мысли, тем непостижимым чувством не философии языка, а языка как такового, которое никак не сводится к языковой игре и заставляет переводчиков мучительно искать аналоги в русскоязычной стихии.

Мышление Хайдеггера есть говорение, речение и сказывание, длящаяся жизнь смыслопорождения, более всего напоминающа

___ 12 ___

Адажио позднего Бетховена и философские Анданте Шостаковича. Стилистика сказывания отчетливо проступает уже в "Бытии и времени", хотя каждая строка требует напряженной, иногда отчаянной, мыслительной работы. Собственно говоря, хайдеггеровский стиль порождает язык не только и не столько философствования, сколь продумывания и истинствования. Этот язык непривычен и раздражает, категорически не вписываясь в любое субкультурное сообщество. Это вообще другой язык, всплывающий сквозь искусы авангарда, модерна и абсурда в исконности первоговорения. Так, очевидно, рождался язык греческой античности, именуя вещи и мир, когда не было терминов и понятий, а было отчетливое и радостное чувство узнавания обнажающихся сущностей, их телесности и открытости. Чудо называющего узнавания, именования впервые сохранилось только в поэзии; она одна еще сохраняет узкий проход в языковые бездны, где царствует магма словообразования и не довлеют смысловые сталактиты. Хайдеггер принес в философию поэтическую интуицию, умение слышать фонизм мысли, мыслительного говорения, с чем философия рассталась уже в греческой классике, и только у досократиков еще вспыхивает единое Слово, не знающее деловитости специализированной речи. Только поэт может сказать: "истина истинствует", поскольку ему нечего стесняться органической очевидности этого состояния мира: в самом деле, что еще может делать истина в разумении исконно присущего ей? Но это говорит Хайдеггер, который - официально - не поэт, сближая стихии говорения в единстве "присутствия-в-мире". В хайдеггеровских текстах очень часто проступает Гельдерлин, чья глубокая философичность мало прочувствована в русскоязычном варианте. Именно Гельдерлин является для Хайдеггера держателем поэтического начала Бытия, собственно поэтичности как хранительницы истины и единственной тропы к языку, в котором экзистирует человек. Лейт-тема Хайдеггера в авторском уточнении обретает третью координату, ибо "Человек" и "Бытие" встречаются в Языке, а последний тем самым выводится из филологического поля и становится пространством онтологии, ибо человек бытийствует в нем реально.

Собственно, философия языка у Хайдеггера, равно, например, как и философия техники, сформулированная им в непривычном метафизическом масштабе, не мыслимы вне его фундаментальной онтологии. Если уже необходимо причислить Хайдеггера к какой-либо философской дисциплине, - то это именно онтология, и именно онтология фундаментальная, определяющая предельные основания Бытия, за которыми - Ничто. Впрочем, причисление мыслител

___13 ___

"по ведомству" - заведомая натяжка. Существует устойчивая традиция считать Хайдеггера одним из столпов экзистенциализма: об этом безапелляционно заявляют философские словари и прочие справочные издания.

С другой стороны, он, ученик и ассистент Гуссерля, сменивший того на кафедре еще в 1916 году, несомненно и основательно причастен к эволюции феноменологической философии.

Проблема "Хайдеггер и психоанализ" с упоением набирает обороты: достаточно вчитаться в критические экскурсы Деррида, Рикера, Бинсвангера, чтобы исчезли малейшие сомнения в близости Хайдеггера и Фрейда в психоаналитическом контексте. Все это имеет место, однако заметим другое.

Во-первых, достаточно сопоставить "экзистенциализм" Хайдеггера с экзистенциалистскими в прямом смысле сочинениями Сартра и Камю, чтобы понять, насколько Хайдеггер не вписывается в существо этого направления, хотя именно он создает развернутую теорию экзистенциалов еще в "Бытии и времени".

Достаточно опять-таки вчитаться в Гуссерлиану, чтобы прочувствовать, как хайдеггерова "феноменология" теряет беспримесность чистого сознания и перетекает в онтологию "присутствия".

Что же до психоаналитических интерпретаций, то нет ничего удивительного в том, что глубина Dasein предполагает различные, в том числе, и психоаналитические измерения, вплоть до практической психиатрии, как в дазайнсанализе у Бинсвангера. Есть еще, кстати, серьезные основания причислить Хайдеггера к философии герменевтического направления, и это целиком справедливо, поскольку проблема понимания у него одна из центральных, хотя в онтологическом смысле.

Однако Хайдеггер как мыслитель и владелец Голоса не экзистенциалист, не феноменолог и уж, конечно, не психоаналитик. А посему заметим, во-вторых, что он находится вне тенденции, даже вне направления, и определять его место в философии и культуре по принципу "свой" или "чужой" заведомо бессмысленно.

Есть редкие ситуации, когда личность полагается вне рамок и классификации не подлежит; на ней буксует исторический подход, делая ее "неудобным" объектом исследования. Это, повторяем, бывает редко. Но таков Пушкин и его место в русской культуре, а точнее - в русской истории, поскольку есть история до и после Пушкина, чью гравитацию она, история, испытала на себе. Таков Гете, который

___ 14 ___

тоже "искривил" пространство эпохи и личность которого, в прямом смысле присутствие в культуре, ни к "Sturm und Drang", ни к Веймарскому классицизму не редуцируется. Таковы Данте, Шекспир, Моцарт, Достоевский. Таковы Платон, Спиноза и Кант. Именно в этом ряду "классифицируемых не по признаку", а только лишь по имени в истории, по голосу в культуре находится Хайдеггер. Его гравитация накрывает столетие, хотят того другие мыслители или нет. Его последствия впереди и орбиты разлетания трудно вычислить. Поэтому сейчас можно обратиться к местности культуры, точнее, к месту, где он обозначает себя, к той фундаментальной онтологии "Бытия-в-мире", частью которой является он сам.

Определение философа как Голоса в культуре смещает акценты анализа. Здесь неуместно, просто не по делу производить системный обзор его концепций; да и творчество Хайдеггера не слишком пристало обозначать как концепцию, ибо оно, это творчество, заведомо превышает всякое теоретизирование. Нас интересует другое: какими культурными интенциями порожден этот Голос; что есть такого в самoй культуре, ее сердцевине, провоцирующее столь неожиданный, одиозный фонизм, категорически солирующий и не мыслимый в интеллектуальном хоре? Впрочем, в последнем рассуждении серьезный читатель сразу должен усмотреть противоречие, поскольку сам Хайдеггер специально проблематикой культуры не занимался, сведeния человека к "носителю культуры" не признавал и полагал, что антропология как философская дисциплина должна в числе прочего учитывать результаты морфологии культуры (2, c.215-216). Противоречие здесь если и фигурирует, то лишь как формальное: Хайдеггер вообще отрицает назначение человека быть "носителем" чего бы то ни было - пусть культуры и духовности, одержимым целеполагательной активностью. Отсюда его не привлекает расхожее определение и понимание культуры как "второй реальности", всецело зависимой от социальной истории и социализированного индивида. Тема хайдеггеровой философии есть аналитика первой и единственной реальности - той, что предстает как Бытие и им только и является. Культура же в упомянутом понимании лишь отодвигает человека от исконности Бытия и усугубляет разрыв между "реальностями". Однако хайдеггеровские интенции возникают именно в культуре, обнажая ее фундаментальные структуры и пробивая вертикальный туннель сквозь наслоения деятельностных и технологических последствий к базальтовому слою культуры - ее укорененности в Бытии. В этом смысле философия Хайдеггера представляет собой не просто

___ 15 ___

фундаментальную онтологию, но и, постулируя "бытие-в-мире", - онтологию самой культуры.

Есть принципиальное различие между сущностью культуры и проявлением этой сущности. Если последние нуждаются в антропологическом описании, выводящем на построение морфологии культуры, то сущностный анализ - дело целиком философского дискурса, охватывающего экзистенциальный, трансцендентальный и герменевтический уровни бытия-в-мире. Культура как человеческий мир глубоко онтологична; она - не "форма", и даже не "способ" бытия, а само бытие. Глубина хайдеггеровского вопрошания, возникшего в "разломе" культуры ХХ века и пробивающегося сквозь всевозможные кризисы, "закаты", негации и пр., - лишь подтверждение бытийственности культуры в ее сущностных основаниях. Выражаясь точнее, вопрошание Хайдеггера о Бытии, о Dasein как "Бытии-в-мире" есть по существу тревожное напоминание о сущности культуры в обезбоженном и тем самым отторгнутом от собственных культурных оснований столетий.

Мы сознательно заостряем постановку вопроса и сводим его к антиномии "Хайдеггер - культура", в первую очередь, потому, что философия Хайдеггера и он сам как фигура трагическая и пророческая неотделимы от трагедии культуры ХХ века и ее редких, неожиданных катарсисов, одним из которых опять же является сам Хайдеггер вкупе со своим творчеством. Здесь уместно вспомнить хайдеггеровский термин "просвет", высвечивающий истинность и непотаенность. Культура живет только в таких просветах, сквозь которые на поверхность ее морфологических наслоений всплывает забытый и утраченный генезис. И когда возникает мысль, заставляющая всю толщу культурных напластований сдвинуться с места, всю структуру - ожить, то такая мысль и является одновременно просветом и катарсисом.

И заканчивается судопроизводство эпохи по "делу" такого-то, ибо он, как мыслящий и вопрошающий, оправдан реальным делом мысли.

Литература

1. Лиотар, Жан-Франсуа. Ситуация постмодерна // Философская и социологическая мысль. -№5-6. -1995.

2. M. Heidegger. Kant and the Problem of Metaphisics. -Indiana, 1962.



ПОИСК:


Расцвет и упадок Древнего Рима проследили по гренландским ледникам

Обнаружены каменные сооружения 'мустатилы', которым около 7000 лет

Обмеление водохранилища позволило найти древний дворец государства Митанни

На «острове друидов» археологи нашли захоронение возрастом четыре тысячи лет

Каменные головы ольмеков: какие тайны скрывают 17 скульптур древней цивилизации

Найдена древнейшая искусственная гидросистема

На севере Египта обнаружили десятки мумий



Двигатели межпланетной станции 'Вояджер-1' заведены после 37 лет простоя

10 советских космических достижений, которые вычеркиваются Западом из истории

«Хаябуса-2» во второй раз добыл грунт с астероида Рюгу

NASA и Google запустили виртуальный тур по МКС

Миссия «Экзомарс» вступает во вторую стадию

«Прогресс» доставил на МКС груз в рекордно короткое время

BepiColombo: третья миссия к Меркурию



Секреты «Богатырей» Васнецова: кого на самом деле изобразил художник на знаменитой картине

Последней картиной Ван Гога назвали «Корни деревьев»

Вместо короля Бельгии на портрете в мадридском музее оказался Огюст Роден

Арт-дилер Ян Сикс объявил, что обнаружил ранее неизвестную картину Рембрандта

Рекорд Christie's: шедевр Да Винчи 'Спаситель мира' продан за $450 млн

Найдены два ранее неизвестных рисунка Ван Гога

Реконструкция утраченной картины «Коронация Барбары Радзивилл» появилась в Несвижском замке


© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'