Часть 2.

Глава V

КТО ЛУЧШЕ ОХРАНЯЕТ СВОБОДЫ - НАРОД ИЛИ ДВОРЯНЕ,

И У КОГО БОЛЬШЕ ПРИЧИН ДЛЯ ВОЗБУЖДЕНИЯ СМУТ -

У ТЕХ, КТО ХОЧЕТ ПРИОБРЕСТИ, ИЛИ ЖЕ У ТЕХ,

КТО ХОЧЕТ СОХРАНИТЬ ПРИОБРЕТЕННОЕ

Те, кто мудро создавали республику, одним из самых необходимых дел почитали

организацию охраны свободы. В зависимости от того, кому она вверялась, дольше

или меньше сохранялась свободная жизнь. А так как в каждой республике имеютс

люди знатные и народ, то возникает вопрос, кому лучше поручить названную охрану.

У лакедемонян, а во времена более к нам близкие - у венецианцев, охрана свободы

была отдана в руки Нобилей; но у римлян она была поручена Плебсу.

Необходимо поэтому рассмотреть, какая из этих республик сделала лучший

выбор. Если вникать в причины, то можно будет много сказать в пользу каждой из

них. Если же взглянуть на результаты, то придется, наверное, отдать предпочтение

Нобилям, ибо свобода в Спарте и Венеции просуществовала дольше, чем в Риме.

Обращаясь к рассмотрению причин, я скажу, имея в виду сперва римлян, что

охрану какой-нибудь вещи надлежит поручать тому, кто бы менее жаждал завладеть

ей. А если мы посмотрим на цели людей благородных и людей худородных, то,

несомненно, обнаружим, что благородные изо всех сил стремятся к господству, а

худородные желают лишь не быть порабощенными и, следовательно, гораздо больше,

чем гранды, любят свободную жизнь, имея меньше надежд, чем они, узурпировать

общественную свободу. Поэтому естественно, что когда охрана свободы вверена

народу, он печется о ней больше и, не имея возможности сам узурпировать свободу,

не позволяет этого и другим

Но с другой стороны, защитники спартанского и венецианского строя говорят,

что при вручении охраны свободы людям могущественным и знатным сразу достигаютс

две важные цели: вопервых, благодаря этому знать удовлетворяет свое честолюбие

и, занимая господствующее положение в республике, держа в своих руках дубину

власти, имеет все основания чувствовать себя вполне довольной, а во-вторых, этим

сильно ослабляется мятежный дух черни, являющийся причиной бесконечных раздоров

и беспорядков в республике и способный довести Знать до такого отчаяния, которое

со временем принесет дурные плоды. В качестве примера они ссылаются на тот же

Рим, где после установления должности плебейских Трибунов чернь, получив в свои

руки власть, не довольствовалась одним плебейским Консулом, но пожелала, чтобы

оба Консула были плебейскими. Потом она потребовала себе Цензуру, Претуру и все

другие высшие правительственные должности в государстве. Но и это ее не

удовлетворило; поэтому, увлекаемая все тем же неистовством, она начала обожать

людей, которых считала способными сокрушить знать. Это породило могущество Мари

и погубило Рим.

Поистине, тому, кто должным образом взвесит одну и другую возможность, не

легко будет решить, кому следует поручить охрану свободы, не уяснив

предварительно, какая из человеческих склонностей пагубнее для республики - та

ли, что побуждает сохранять приобретенные почести, или же та, что толкает на их

приобретение.

Всякий, кто тщательно исследует этот вопрос со всех сторон, придет в конце

концов к следующему выводу ты рассуждаешь либо о республике, желающей создать

империю, подобную Риму, либо о той, которой достаточно просто уцелеть. В первом

случае надо делать все, как делалось в Риме; во втором - можно подражать Венеции

и Спарте по причинам, о которых будет сказано в следующей главе.

Но, возвращаясь к рассмотрению того, какие люди опаснее для республики - те

ли, что жаждут приобретать, или же те, кто боится утратить приобретенное, -

укажу, что когда для раскрытия заговора, возникшего в Капуе против Рима, Марк

Менений был сделан диктатором, а Марк Фульвий - начальником конницы (оба были

плебеями), они получили от народа также и полномочия установить, кто в самом

Риме с помощью подкупа и вообще незаконными путями затевает получить консульство

и другие должности. Знать сочла, что таковые полномочия, данные диктатору, были

направлены против нее, и распустила по Риму слухи, будто почетных должностей

подкупом и незаконным способом ищут не знатные люди, а худородные, которые, не

имея возможности полагаться на происхождение и собственные доблести, пытаютс

достичь высокого положения незаконным путем. Особенно в этом обвиняли самого

диктатора. Обвинения эти были настолько серьезны, что Менений, созвав сходку и

жалуясь на клевету, возведенную на него знатью, сложил с себя диктатуру и

отдался на суд народа. Дело его разбиралось, и он был оправдан. На суде много

спорили о том, кто честолюбивее - тот ли, кто хочет сохранить приобретенную

власть, или же тот, кто стремится к ее приобретению, ибо и то и другое желание

легко может стать причиной величайших смут. Чаще всего, однако, таковые смуты

вызываются людьми имущими, потому страх потерять богатство порождает у них те же

страсти, которые свойственны неимущим, ибо никто не считает, что он надежно

владеет тем, что у него есть, не приобретая большего. Не говоря уж о том, что

более богатые люди имеют большие возможности и средства для учинения пагубных

перемен. Кроме того, нередко случается, что их наглое и заносчивое поведение

зажигает в сердцах людей неимущих желание обладать властью либо для того, чтобы

отомстить обидчикам, разорив их, либо для того, чтобы самим получить богатство и

почести, которыми те злоупотребляют.

Глава VI

ВОЗМОЖНО ЛИ БЫЛО УСТАНОВИТЬ В РИМЕ

ТАКОЙ СТРОЙ, КОТОРЫЙ УНИЧТОЖИЛ БЫ ВРАЖДУ

МЕЖДУ НАРОДОМ И СЕНАТОМ

Выше мы рассуждали о последствиях, которые имели раздоры между Народом и

Сенатом. Однако, проследив их до времени Гракхов, когда они сделались причиной

крушения свободной жизни, вероятно, найдется кто-нибудь, кто пожелает, чтобы Рим

достиг великих результатов без того, чтобы в нем существовала вышеназванна

вражда. Поэтому мне кажется делом, достойным внимания, посмотреть, можно ли было

установить в Риме такой строй, который уничтожил бы упомянутые раздоры. А жела

исследовать это, необходимо обратиться к тем республикам, которые долгое врем

просуществовали свободными без подобной вражды и смут, и посмотреть, каков был у

них строй и можно ли было ввести его в Риме. В качестве примера у древних

возьмем Спарту, а у наших современников Венецию - государства, о которых я уже

говорил.

В Спарте был царь и небольшой Сенат, который ею управлял. Венеция же не

имеет различных наименований для членов правительства; все, кто могут принимать

участие в управлении, называются там одним общим именем - Дворяне. Такой обычай

возник в Венеции больше благодаря случаю, нежели мудрости ее законодателей. Дело

обстояло вот как: на небольших клочках суши, где расположен теперь город, в силу

причин, о которых уже говорилось, скопилось много людей. Когда число их возросло

настолько, что для продолжения совместной жизни им потребовались законы, они

установили определенную форму правления; часто собираясь вместе на советы, на

которых решались вопросы, касающиеся города, они в конце концов постановили, что

их вполне достаточно для нормальной политической жизни, и закрыли возможность

для участия в правлении всем тем, кто поселился бы там позднее. А так как со

временем в Венеции оказалось довольно много жителей, не имеющих доступа к

правлению, то, дабы почтить тех, кто правил, их стали именовать Дворянами, всех

же прочих - Пополанами.

Подобный порядок смог возникнуть и сохраниться без смут, потому что, когда

он родился, любой из тогдашних обитателей Венеции входил в правительство, так

что жаловаться было некому; те же, кто поселился в ней позднее, найд

государство прочным и окончательно сложившимся, не имели ни причин, ни

возможностей для смут. Причин у них не было потому, что никто их ничего не

лишил; возможностей же у них не было оттого, что правители держали их прочно в

узде и не использовали там, где они могли бы приобрести авторитет. Кроме того,

тех, кто поселился в Венеции позднее, не было слишком много, так что не

существовало диспропорции между теми, кто правил, и теми, кем управляли: число

Дворян либо равнялось числу Пополанов, либо превосходило его. Вот причины того,

почему Венеция смогла учредить у себя такой строй и сохранить его в целостности.

Спарта, как я уже говорил, управлялась Царем и небольшим Сенатом. Она

смогла просуществовать столь долгое время, потому что в Спарте было мало жителей

и потому что в нее был закрыт доступ для чужестранцев, желавших там поселиться,

а также потому, что, почитая законы Ликурга (их соблюдение уничтожало все

причины для смут), спартанцы смогли долго сохранять внутреннее единство. Ликург

своими законами установил в Спарте имущественное равенство и неравенство

общественных положений; там все были равно бедны; плебеи не обладали там

честолюбием, ибо высокие общественные должности в городе распространялись на

немногих граждан и Плебс не подпускался к ним даже близко; аристократы же своим

дурным обращением никогда не вызывали у плебеев желания завладеть этими

должностями. Такое положение было создано спартанскими Царями, которые, облада

самодержавной властью и будучи окруженными со всех сторон Знатью, не имели более

верного средства для поддержания своего достоинства, нежели предоставление.

Плебсу защиты от всякого рода обид. Благодаря этому Плебс не испытывал страха и

не стремился к государственной власти; а так как у него не было государственной

власти и он не испытывал страха, то тем самым не возникло соперничества между

ним и Знатью, отпала причина для смут, и Плебс и Знать могли долгое врем

сохранять единство. Два важных обстоятельства обусловливали это единство:

во-первых, в Спарте было мало жителей, и поэтому они могли управлятьс

немногими; во-вторых, не допуская в свою республику иноземцев, спартанцы не

имели случая ни развратиться, ни до такой степени увеличиться численно, чтобы

для них стало невыносимым управляющее ими меньшинство.

Таким образом, приняв все это во внимание, ясно, что законодателям Рима,

дабы в Риме установилось такое же спокойствие, как в вышеназванных республиках,

необходимо было сделать одно из двух: либо, подобно венецианцам, не использовать

плебеев на войне, либо, подобно спартанцам, не допускать к себе чужеземцев.

Вместо этого они делали и то и другое, что придало Плебсу силу, увеличило его

численно и предоставило ему множество поводов для учинения смут. Однако если бы

римское государство было более спокойным, это повлекло бы за собой следующее

неудобство: оно оказалось бы также более слабым, ибо отрезало бы себе путь к

тому величию, которого оно достигло. Таким образом, пожелай Рим уничтожить

причины смут, он уничтожил бы и причины, расширившие его границы.

Если вглядеться получше, то увидишь, что так бывает во всех делах

человеческих: никогда невозможно избавиться от одного неудобства, чтобы вместо

него не возникло другое. Поэтому, если ты хочешь сделать народ настолько

многочисленным и хорошо вооруженным, чтобы создать великую державу, тебе

придется наделить его такими качествами, что ты потом уже не сможешь управлять

им по своему усмотрению. Если же ты сохранишь народ малочисленным или

безоружным, дабы иметь возможность делать с ним все, что угодно, то когда ты

придешь к власти, ты либо не сможешь удержать ее, либо народ твой станет

настолько труслив, что ты сделаешься жертвой первого же, кто на тебя нападет.

При каждом решении надо смотреть, какой выбор представляет меньше неудобств, и

именно его считать наилучшим, ибо никогда не бывает так, чтобы все шло без сучка

без задоринки.

Рим, таким образом, мог по образу Спарты установить у себя пожизненную

власть государя и учредить небольшой Сенат, но, желая создать великую державу,

он не мог, подобно Спарте, не увеличивать число своих граждан; по этой причине

пожизненный Царь и малочисленный Сенат мало способствовали бы его единству.

Вот почему, если кто пожелает заново учредить республику, ему надо будет

прежде всего поразмыслить над тем, желает ли он, чтобы она расширила, подобно

Риму, свои границы и могущество или же чтобы она осталась в узких пределах. В

первом случае необходимо устроить ее, как Рим, и дать самый широкий простор дл

смут и общественных несогласий, ибо без большого числа и притом хорошо

вооруженных граждан республика никогда не сможет вырасти или, если она вырастет,

сохраниться Во втором случае ее можно устроить наподобие Спарты и Венеции; но

так как территориальное расширение - яд для подобных республик, надо, чтобы ее

учредитель всеми возможными средствами запретил ей завоевания, ибо завоевания,

опирающиеся на слабую республику, приводят к ее крушению. Так было со Спартой и

с Венецией. Первая из них, подчинив себе почти всю Грецию, обнаружила при

ничтожной неудаче непрочность своих основ: восстания в греческих городах,

последовавшие за восстанием в Фивах, поднятым Пелонидом, полностью сокрушили эту

республику. То же самое случилось и с Венецией: захватив значительную часть

Италии - в большинстве случаев не посредством войн, а благодаря деньгам и

хитрости, - она, как только ей пришлось доказать свою силу, в один день утратила

все.

Я готов поверить, что можно создать долговечную республику, придав ей такой

же внутренний строй, какой был в Спарте или в Венеции; чтобы помещалась она в

укрепленном месте и обладала такой силой, что никто не считал бы возможным тут

же ее уничтожить; а с другой стороны, чтобы она не была настолько могущественна,

дабы внушать страх своим соседям. В этом случае она могла бы долго наслаждатьс

своим строем. Ведь война против того или иного государства ведется по двум

причинам: во-первых, для того чтобы стать его господином, во-вторых, из боязни,

как бы оно на тебя не напало. Обе эти причины почти полностью устраняютс

вышесказанным способом. Если республику, хорошо подготовленную к обороне, трудно

будет одолеть, то, как я полагаю, вряд ли случится, чтобы кто-нибудь задумал ее

завоевывать. В то же время, если она не будет выходить из своих пределов и опыт

докажет, что она лишена честолюбия, никто из страха за себя не начнет против нее

войну, особливо если конституция или специальный закон будут запрещать ей захват

чужих территорий.

Я твердо верю, что, имейся возможность сохранить состояние подобного

равновесия, в городе установилась бы истинная политическая жизнь и полное

спокойствие. Однако поскольку все дела человеческие находятся в движении, то, не

будучи в состоянии оставаться на месте, они идут либо вверх, либо вниз, и

необходимость вынуждает тебя к тому, что отвергает твой разум. Так что, когда

республику, не приспособленную к территориальным расширениям, необходимость

заставляет расшириться, она теряет свои основы и гибнет еще быстрее. Но, с

другой стороны, если бы Небо оказалось к ней столь благосклонным, что ей не

пришлось бы вести войну, праздность сделала бы ее либо изнеженной, либо

раздробленной. То и другое вместе или порознь стало бы причиной ее падения.

Потому, так как невозможно, по-моему, ни добиться названного равновесия, ни

избрать средний путь, надо при учреждении республики думать о более почетной дл

нее роли и устраивать республику так, чтобы, когда необходимость вынудит ее к

территориальным расширениям, она сумела бы сохранить свои завоевания.

Возвращаясь к началу своих рассуждений, скажу, что считаю нужным следовать

римскому строю, а не строю всех прочих республик, ибо не думаю, что можно

отыскать промежуточную форму правления, и полагаю, что следует примириться с

враждой, возникающей между Народом и Сенатом, приняв ее как неизбежное

неудобство для достижения римского величия. Помимо всех прочих доводов, которыми

доказывается необходимость трибунской власти для охраны свободы, нетрудно

заметить благотворность для республики правомочия обвинять, которым, наряду с

другими правами, были наделены Трибуны [...]

Глава IX

О ТОМ, ЧТО НЕОБХОДИМО БЫТЬ ОДНОМУ,

ЕСЛИ ЖЕЛАЕШЬ ЗАНОВО ОСНОВАТЬ РЕСПУБЛИКУ

ИЛИ ЖЕ ПРЕОБРАЗОВАТЬ ЕЕ,

ПОЛНОСТЬЮ ИСКОРЕНИВ В НЕЙ СТАРЫЕ ПОРЯДКИ

Возможно, кому-нибудь покажется, что я слишком углубился в римскую историю,

не сказав, однако, ничего ни об основателях римской республики, ни об ее

учреждениях, имеющих касательство к религии и армии. Потому, не желая испытывать

дольше терпение тех, кто хотел бы узнать кое-что об этом предмете, скажу: многие

почтут, пожалуй, дурным примером тот факт, что основатель гражданского образа

жизни, каковым был Ромул, сперва убил своего брата, а затем дал согласие на

убийство Тита Тация Сабина, избранного ему в сотоварищи по царству. Полагающие

так считают, что подданные подобного государя смогут, опираясь на его авторитет,

из честолюбия или жажды власти притеснять тех, кто стал бы восставать против их

собственного авторитета. Такое мнение было бы справедливым, если бы не

учитывалась цель, подвигнувшая Ромула на убийство.

Следует принять за общее правило следующее: никогда или почти никогда не

случалось, чтобы республика или царство с самого начала получали хороший строй

или же преобразовывались бы заново, отбрасывая старые порядки, если они не

учреждались одним человеком. Напротив, совершенно необходимо, чтобы

один-единственный человек создавал облик нового строя и чтобы его разумом

порождались все новые учреждения. Вот почему мудрый учредитель республики, всей

душой стремящийся не к собственному, но к общему благу, заботящийся не о своих

наследниках, но об общей родине, должен всячески стараться завладеть

единовластием. И никогда ни один благоразумный человек не упрекнет его, если

ради упорядочения царства или создания республики он прибегнет к каким-нибудь

чрезвычайным мерам. Ничего не поделаешь: обвинять его будет содеянное -

оправдывать результат; и когда результат, как у Ромула, окажется добрым, он

будет всегда оправдан. Ибо порицать надо того, кто жесток для того, чтобы

портить, а не того, кто бывает таковым, желая исправлять. Ему надлежит быть

очень рассудительным и весьма доблестным, дабы захваченная им власть не была

унаследована другим, ибо, поскольку люди склонны скорее ко злу, нежели к добру,

легко может случиться, что его наследник станет тщеславно пользоваться тем, чем

сам он пользовался доблестно. Кроме того, хотя один человек способен создать

определенный порядок, порядок этот окажется недолговечным, если будет опиратьс

на плечи одного-единственного человека. Гораздо лучше, если он будет опиратьс

на заботу многих граждан и если многим гражданам будет вверено его поддержание.

Ибо народ не способен создать определенный порядок, не имея возможности познать

его благо по причине царящих в народе разногласий, но когда благо сего порядка

народом познано, он не согласится с ним расстаться. А что Ромул заслуживает

извинения за убийство брата и товарища и что содеянное им было совершено во им

общего блага, а не ради удовлетворения личного тщеславия, доказывает, что сразу

же вслед за этим он учредил Сенат, с которым советовался и в зависимости от

мнения которого принимал свои решения. Всякий, кто посмотрит как следует, какую

власть сохранил за собой Ромул, увидит, что она ограничивалась правом

командовать войском, когда объявлялась война, и собирать Сенат. Это выявилось

позднее, когда в результате изгнания Тарквиниев Рим стал свободным. Тогда

римлянами не было обновлено ни одно из древних учреждений, только вместо одного

несменяемого Царя появилось два избираемых ежегодно Консула; это доказывает, что

все порядки, существовавшие в Риме прежде, более соответствовали гражданскому и

свободному строю, нежели строю абсолютистскому и тираническому.

В подтверждение вышесказанного можно было бы привести множество примеров -

Моисея, Ликурга, Солона и других основателей царств и республик, которые,

благодаря тому что они присвоили себе власть, смогли издать законы, направленные

на общее благо, - но я не стану касаться всех этих примеров, считая их широко

известными. Укажу лишь на один из них, не очень знаменитый, но достойный

внимания тех, кому хотелось бы стать хорошим законодателем.

Агид, царь Спарты, хотел снова ввести спартанцев в те пределы, которые

установили для них законы Ликурга, ибо полагал, что, выйдя из них, его город в

значительной мере утратил свою древнюю доблесть, а вместе с ней также и свою

силу и военное могущество; он был сразу же убит спартанскими Эфорами, как

человек, якобы стремящийся к установлению тирании. После него царствовал

Клеомен; у него возникло то же самое желание под влиянием найденных им сочинений

и воспоминаний об Агиде, из которых он узнал, каковы были у того намерения и

помыслы. Но Клеомен понял, что не сможет добиться блага родины, не став

единовластным правителем. Он считал, что людское честолюбие помешает ему

принести пользу многим вопреки желанию немногих, и приказал убить всех Эфоров, а

также некоторых других граждан, могущих оказать ему сопротивление, после чего

полностью восстановил законы Ликурга. Такое решение могло возродить Спарту и

принести Клеомену не меньшую славу, чем та, какой пользовался Ликург, не будь

тогда могучей Македония, а остальные греческие государства - слишком слабыми.

Ибо после установления в Спарте новых порядков Клеомен подвергся нападению

македонян; оказавшись слабее них и не имея к кому обратиться за помощью, он был

побежден, а его замысел, справедливый и достойный всяческих похвал, так и

остался незавершенным.

Приняв все это во внимание, я прихожу к заключению, что для основани

республики надо быть одному. Ромул же за убийство Рема и Тита Тация заслуживает

извинения, а не порицания.

Глава Х

СКОЛЬ ДОСТОЙНЫ ВСЯЧЕСКИХ ПОХВАЛ

ОСНОВАТЕЛИ РЕСПУБЛИКИ ИЛИ ЦАРСТВА,

СТОЛЬ ЖЕ УЧРЕДИТЕЛИ ТИРАНИИ

ГНУСНЫ И ПРЕЗРЕННЫ

Из всех прославляемых людей более всего прославляемы главы и учредители

религий. Почти сразу же за ними следуют основатели республик или царств.

Несколько ниже на лестнице славы стоят те, кто, возглавляя войска, раздвинули

пределы собственного царства или же своей родины. Потом идут писатели. А так как

пишут они о разных вещах, то каждый из писателей бывает знаменит в соответствии

с важностью своего предмета. Всем прочим людям, число которых безмерно,

воздается та доля похвал, которую приносит им их искусство и сноровка. Наоборот*

гнусны и омерзительны искоренители религий, разрушители республик и царств,

враги доблести, литературы и всех прочих искусств, приносящих пользу и честь

роду человеческому, иными словами - люди нечестивые, насильники, невежды,

недотепы, лентяи и трусы.

Нет никого, кто окажется так глуп или же так мудр, так подл или так

добродетелен, что, представься ему выбор, он не станет хвалить людей, достойных

похвал, и порицать достойных порицания. Тем не менее почти все, обманутые

видимостью мнимого блага и ложной славы, вольно или невольно скатываются в число

именно тех людей, которые заслуживают скорее порицаний, нежели похвал. Име

возможность заслужить огромный почет созданием республики или царства, они

обращаются к тирании и не замечают, какой доброй репутации, какой славы, какой

чести, какой безопасности и какого душевного спокойствия, вместе с внутренним

удовлетворением, они при этом лишаются, на какое бесславие, позор, опасность,

тревоги они себя обрекают.

Невозможно, чтобы люди, как живущие частной жизнью в какойлибо республике,

так и те, кто благодаря судьбе и собственной доблести сделались в ней

государями, если бы только они читали сочинения историков и извлекали

драгоценные уроки из воспоминаний о событиях древности, не пожелали - те, что

живут частной жизнью у себя на родине, быть скорее Сципионами, чем Цезарями, те

же, кто стал там государями, оказаться скорее Агесилаями, Тимолеонтами, Дионами,

нежели Наби-дами, Фаларисами, Дионисиями, ибо они увидели бы, что последние

страшным образом поносятся, а первые превозносятся до небес. Кроме того, они

узнали бы, что Ти-молеонт и другие пользовались у себя на родине ничуть не

меньшим авторитетом, чем Дионисий и Фаларис, но жили в несравненно большей

безопасности.

И пусть никого не обманывает слава Цезаря, как бы сильно ни прославляли его

писатели, ибо хваливших Цезаря либо соблазнила его счастливая судьба, либо

устрашила продолжительность существования императорской власти, которая,

сохраняя его имя, не допускала, чтобы писатели свободно о нем говорили. Однако

если кому-нибудь захочется представить, что сказали бы о Цезаре неутесненные

писатели, пусть почитает он, что пишут они о Катилине. Цезарь заслужил даже

большего порицания; ведь больше надобно порицать того, кто причинил, а не того,

кто хотел причинить зло. Пусть почитает он также, какие хвали воздаютс

историками Бруту; поскольку могущество Цезаря не позволило им ругать его

открыто, они прославляли его врага.

Пусть тот, кто сделался государем в республике, посмотрит, насколько больше

похвал воздавалось в Риме, после того как Рим стал Империей, императорам, жившим

согласно законам и как добрые государи, по сравнению с теми из них, которые вели

прямо противоположный образ жизни. Он увидит, что Тит, Нерва, Траян, Антонин и

Марк не нуждались для своей защиты ни в преторианской гвардии, ни во множестве

легионов, ибо защитой им служили их собственные нравы, расположение народа и

любовь Сената. Он увидит также, что всех западных и восточных армий не хватило

для того, чтобы уберечь Калигулу, Нерона, Вителлия и многих других преступных

императоров от врагов, которых порождали их пороки и злодейская жизнь. Если бы

история римских императоров была как следует рассмотрена, она могла бы послужить

хорошим руководством для какого-нибудь государя и показать ему пути славы и

позора, безопасности и вечных опасений за собственную жизнь. Ведь из двадцати

шести императоров от Цезаря до Максимилиана шестнадцать были убиты и лишь десять

умерли своей смертью. Если в числе убитых оказалось несколько хороших

императоров, вроде Гальбы и Пертинакса, то причиной тому было разложение, до

которого довели солдат их предшественники. А если среди императоров, умерших

естественной смертью, оказался злодей вроде Севера, то объясняется это

единственно его величайшим счастьем и доблестью, двумя обстоятельствами,

сопутствующими жизни очень немногих людей. Кроме того, прочтя историю римских

императоров, государь увидит, как можно образовать хорошую монархию, ибо все

императоры, получившие власть по наследству, за исключением Тита, были плохими;

те же из них, кто получил власть в силу усыновления, оказались хорошими; пример

тому - пять императоров от Нервы до Марка; когда императорская власть стала

наследственной, она пришла в упадок.

Так вот, пусть государь взглянет на время от Нервы до Марка и сопоставит

его с временем, бывшим до них и после них; а затем пусть выбирает, в какое врем

он хотел бы родиться и какому времени - положить начало. Во времена, когда у

власти стояли добрые мужи, он увидит ничего не страшащегося государя,

окруженного ничего не опасающимися гражданами, жизнь, преисполненную мира и

справедливости; он увидит Сенат со всеми его правомочиями, магистратов во всей

их славе, богатых граждан, радующихся своему богатству, благородство и доблесть,

повсеместно почитаемые; он увидит, что повсюду воцарилось спокойствие и благо; и

вместе с тем - что всюду исчезли обиды, разнузданность, разврат и тщеславие; он

увидит золотой век, когда всякому человеку предоставлена возможность отстаивать

и защищать любое мнение. И, наконец, он увидит торжество мира: государя,

почитаемого и прославляемого, народ, преисполненный любви и верности. Если же

затем он получше всмотрится во времена иных императоров, то увидит времена те

ужасными из-за войн, мятежными из-за пороков, жестокими и в дни войны, и в дни

мира; он увидит множество государей, гибнущих от меча, неисчислимые гражданские

и внешние войны, Италию, удрученную неслыханными не-счастиями, города,

разрушенные и разграбленные. Он увидит пылающий Рим, Капитолий, разрушенный

собственными гражданами, древние храмы оскверненные, поруганные обряды, города,

наполненные прелюбодеями; он увидит море, покрытое ссыльными, скалы, залитые

кровью. Он увидит, как в Риме совершаются бесчисленные жестокости, как

благородство, богатство, прошлые заслуги, а больше всего доблесть вменяются в

тягчайшие преступления, караемые смертью. Он увидит, как награждают клеветников,

как слуг подкупают доносить на господ, вольноотпущенников - на их хозяев и как

те, у кого не нашлось врагов, угнетаются своими друзьями. Вот тогда-то он очень

хорошо поймет, чем обязаны Цезарю - Рим, Италия, весь мир.

Нет сомнения в том, что если только государь этот рожден человеком, он с

ужасом отвратится от подражания дурным временам и воспылает страстным желанием

следовать примеру времен добрых. Поистине государь, ищущий мирской славы, должен

желать завладеть городом развращенным - не для того, чтобы его окончательно

испортить, как это сделал Цезарь, но дабы, подобно Ромулу, полностью

преобразовать его. И воистину, ни небеса не способны дать людям большей

возможности для славы, ни люди не могут жаждать большего. И если государь,

желавший дать городу хороший строй, но не давший его из боязни потерять

самодержавную власть, заслуживает некоторого извинения, то нет никакого

оправдания тому государю, который не преобразовал город, имея возможность

сохранить единодержавие. Вообще пусть помнят те, кому небеса предоставляют такую

возможность, что перед ними открываются две дороги: одна приведет их к жизни в

безопасности и прославит их после смерти, другая - обречет их на непрестанные

тревоги и после смерти покроет их вечным позором.

Глава XI

О РЕЛИГИИ РИМЛЯН

Случилось так, что первым своим устроителем Рим имел Ромула и от него, как

если бы он был ему сыном, получил жизнь и воспитание. Однако, решив, что

порядки, учрежденные Ромулом, не достаточны для столь великой державы, небеса

внушили римскому Сенату решение избрать преемником Ромула Нуму Помпилия, дабы он

упорядочил все то, что Ромул оставил после себя недоделанным.

Найдя римский народ до крайности диким и желая заставить его подчинятьс

нормам общественной жизни посредством мирных средств, Нума обратился к религии

как к вещи совершенно необходимой для поддержания цивилизованности и так

укоренил ее в народе, что потом в течение многих веков не было республики, в

которой наблюдалось бы большее благочестие; оно-то и облегчило как римскому

Сенату, так и отдельным великим римлянам осуществление всех задумываемых ими

предприятий. Всякий, кто рассмотрит бесчисленные действия всего народа Рима в

целом, а также отдельных римлян, увидит, что римские граждане гораздо больше

страшились нарушить клятву, нежели закон, как те, кто почитают могущество бога

превыше могущества людей. Это ясно видно на примере Сципиона и Манлия Торквата.

После разгрома, учиненного римлянам при Каннах Ганнибалом, многие римские

граждане собрались вместе и, отчаявшись в спасении родины, решили покинуть

Италию и уехать в Сицилию. Прослышав про то, Сципион разыскал их и, обнажив меч,

заставил их поклясться не покидать родину.

Луций Манлий, отец Тита Манлия, прозванного впоследствии Торкватом, был

как-то обвинен плебейским Трибуном Марком Помпонием; однако, прежде чем настал

день суда, Тит явился к Марку и, грозя убить его, если только он не поклянетс

снять с отца обвинение, заставил его дать в том клятву, и тот, поклявшись из

страха, отказался потом от обвинения.

Так вот, те самые граждане, которых не могли удержать в Италии ни любовь к

родине, ни отеческие законы, были удержаны насильно данною клятвой. А упомянутый

Трибун пренебрег ненавистью, обидой, нанесенной ему сыном Луция Манлия,

собственной честью, чтобы только никак не нарушить данной им клятвы. Порождалось

же это не чем иным, как тою религией, которую Нума насадил в Риме.

Кто хорошо изучит римскую историю, увидит, насколько религия помогала

командовать войсками, воодушевлять Плебс, сдерживать людей добродетельных и

посрамлять порочных. Так что, если бы зашел спор о том, какому государю Рим

обязан больше - Ромулу или же Нуме, то, как мне кажется, предпочтение следовало

бы отдать Нуме, ибо там, где существует религия, легко создать армию, там же,

где имеется армия, но нет религии, насадить последнюю чрезвычайно сложно.

Известно, что для основания Сената и для установления других гражданских и

военных учреждений Ромулу не понадобилось авторитета бога. Однако авторитет сей

весьма пригодился Нуме; он делал вид, будто завел дружбу с Нимфой и что именно

она советовала ему все то, что он потом рекомендовал народу. Проистекало это из

того, что Нума хотел ввести новые, невиданные дотоле порядки и не был уверен,

хватит ли для этого его собственного авторитета.

В самом деле, ни у одного народа не было никогда учредителя чрезвычайных

законов, который не прибегал бы к Богу, ибо в противном случае законы их не были

бы приняты; ибо много есть благ, познанных человеком рассудительным, которые

сами по себе не столь очевидны, чтобы и все прочие люди могли сразу же оценить

их достоинства. Вот почему мудрецы, желая устранить подобную трудность,

прибегают к богам. Так поступал Солон, и так же поступали многие другие

законодатели, преследовавшие те же самые цели, что были у Ликурга и у Солона.

Так вот, восхищаясь добротой и мудростью Нумы, римский Народ подчинялс

всем его решениям. Правда, времена тогда были весьма религиозные, а люди, над

которыми ему приходилось трудиться, были совсем неотесанные. Это сильно

облегчало Нуме исполнение его замыслов, ибо он мог лепить из таких людей все,

что хотел. Кто захотел бы в наши дни создать республику, нашел бы для нее более

подходящий материал среди горцев, которых еще не коснулась культура, а не среди

людей, привыкших жить в городах, где культура пришла в упадок. Так скульптору

легче извлечь прекрасную статую из неотесанного куска мрамора, нежели из плохо

обработанного кем-нибудь другим. Итак, рассмотрев все сказанное, я прихожу к

выводу, что введенная Нумой религия была одной из первейших причин счастия Рима,

ибо религия эта обусловила добрые порядки, добрые же порядки породили удачу, а

удача приводила к счастливому завершению всякое предприятие. Подобно тому как

соблюдение культа божества является причиной величия государств, точно так же

пренебрежение этим культом является причиною их гибели. Ибо там, где отсутствует

страх перед Богом, неизбежно случается, что царство либо погибает, либо страх

перед государем восполняет в нем недостаток религии. Но поскольку жизнь

государей коротка, то и случается, что такое царство существует лишь до тех пор,

пока существует доблесть его царя. Вот почему царства, зависящие только от

доблести одного человека, недолговечны, ибо доблесть эта исчезает с его смертью

и весьма не часто воскресает в его наследниках, как о том мудро говорит Данте:

Не часто доблесть, данная владыкам,

Нисходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

Поэтому благо республики или царства состоит вовсе не в том, чтобы обладать

государем, который бы мудро правил ими в течение всей жизни, а в том, чтобы

иметь такого государя, который установил бы в них такие порядки, чтобы названное

благо не исчезло с его смертью. И хотя грубых людей легче убедить принять

какой-либо новый порядок или согласиться с каким-нибудь новым мнением, из этого

никак не следует, будто вовсе невозможно убедить в том же самом граждан

цивилизованных и почитающих себя людьми отнюдь не неотесанными. Народ Флоренции

не кажется ведь ни невежественным, ни грубым; тем не менее брат Джироламо

Савонарола убедил его в том, что он беседовал с Богом. Я не хочу разбирать,

правда ли то или нет, ибо о такого рода людях надлежит говорить с почтением. Я

говорю лишь, что весьма многие ему верили, без того чтобы какое-либо из ряда вон

выходящее знаменье вынудило их к этому; для того, чтобы вызвать к его словам

доверие, достаточно было его образа жизни, его учения, предмета, о котором он

толковал. Поэтому пусть никто не опасается, что ему не удастся достичь того же,

что прежде удавалось достигнуть другим; ведь люди, как было говорено в нашем

предисловии, рождаются, живут и умирают, всегда следуя одному и тому же порядку

вещей.

Глава XII

О ТОМ, СКОЛЬ ВАЖНО СЧИТАТЬСЯ С РЕЛИГИЕЙ

И КАК, ПРЕНЕБРЕГАЯ ЭТИМ,

ПО ВИНЕ РИМСКОЙ ЦЕРКВИ

ИТАЛИЯ ПРИШЛА В ПОЛНЫЙ УПАДОК

Государи или республики, желающие остаться неразвращенными, должны прежде

всего уберечь от порчи обряды своей религии и непрестанно поддерживать к ним

благоговение, ибо не может быть более очевидного признака гибели страны, нежели

явное пренебрежение божественным культом. Это легко уразуметь, зная, на чем

основана религия, рождающаяся вместе с людьми; ведь жизнь всякой религии

поддерживается каким-нибудь ее главным принципом. Жизнь языческой религии

держалась на ответах оракулов и на секте прорицателей и гарус-пиков: из этого

проистекали все прочие церемонии язычников, их жертвоприношения и их обряды.

Ведь нетрудно поверить тому, что бог, который способен предсказать тебе твое

грядущее благо или же твое грядущее зло, может также и даровать тебе оные.

Отсюда рождались храмы, отсюда - жертвоприношения, отсюда - молитвы и весь

прочий ритуал богопочитания. Вот почему оракул Делоса, храм Юпитера Амона и

другие прославленные оракулы преисполняли мир восхищением и благоговением. Когда

же впоследствии они начали вещать угодное власть имущим и весь этот обман стал

явен народу, люди сделались неверующими и готовыми нарушить любой добрый

порядок. Поэтому главам республики или царства надобно сохранять основы

поддерживающей их религии. Поступая так, им будет легко сохранить государство

свое религиозным, а следовательно, добрым и единым. Им надлежит поощрять и

умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явлени

эти обманом и ложью. И им следует поступать так тем ревностнее, чем более

рассудительными людьми они являются и чем более они сильны в познании природы.

Именно поэтому, что подобного образа действий придерживались мудрецы, возникла

вера в чудеса, которые почитаются всеми религиями, даже ложными. Ведь люди

знающие раздувают их, какими бы причинами чудеса сии ни порождались. В Древнем

Риме такого рода чудес было предостаточно. Вот одно из них. В то время, как

римские солдаты предавали разграблению город вейентов, некоторые из них вошли в

храм Юноны и, приблизившись к статуе богини, спросили у нее:

После этого какому-то из солдат показалось, будто статуя кивнула, другому же, -

что она ответила: <Да>. Ведь будучи людьми глубоко религиозными (согласно Титу

Ливию, они вступили в храм чинно, преисполненные почтения и благочестия),

солдаты сочли, будто услышали тот самый ответ, каковой, как им представлялось,

предполагал их вопрос. Мнение это и суеверие солдат было полностью одобрено и

поддержано Камиллом и прочими начальниками города.

Если бы князья христианской республики сохраняли религию в соответствии с

предписаниями, установленными ее основателем, то христианские государства и

республики были бы гораздо целостнее и намного счастливее, чем они оказались в

наше время. Невозможно представить большего свидетельства упадка религии, нежели

указание на то, что народ, находящийся ближе всех к римской Церкви, являющейс

главой нашей религии, наименее религиозен. Тот, кто рассмотрит основы нашей

религии и посмотрит, насколько отличны ее нынешние обычаи от стародавних,

первоначальных, придет к выводу, что она, несомненно, близка либо к своей

гибели, либо к мучительным испытаниям.

Так как многие придерживаются мнения, будто благо городов Италии

проистекает от римской Церкви, я хочу выдвинуть против этого мнения ряд

необходимых для меня доводов. Приведу два из них, чрезвычайно сильных и, как мне

представляется, неотразимых. Первый: дурные примеры папской курии лишили нашу

страну всякого благочестия и всякой религии, что повлекло за собой бесчисленные

неудобства и бесконечные беспорядки, ибо там, где существует религия,

предполагается всякое благо, там же, где ее нет, надо ждать обратного. Так вот,

мы, итальянцы, обязаны Церкви и священникам прежде всего тем, что остались без

религии и погрязли во зле.

Но мы обязаны им еще и гораздо большим, и сие - вторая причина нашей

погибели. Церковь держала и держит нашу страну раздробленной. В самом деле, ни

одна страна никогда не бывала единой и счастливой, если она не подчинялась

какой-нибудь одной республике или же какому-нибудь одному государю, как то

случилось во Франции и в Испании. Причина, почему Италия не достигла того же

самого, почему в ней нет ни республики, ни государя, которые бы ею управляли, -

одна лишь Церковь. Укоренившись в Италии и присвоив себе светскую власть,

римская Церковь не оказалась ни столь сильной, ни столь доблестной, чтобы суметь

установить собственную тиранию надо всей Италией и сделаться ее государем; с

другой стороны, она не была настолько слаба, чтобы, боясь утратить светскую

власть над своими владениями, не быть в состоянии призывать себе на подмогу

могущественных союзников, которые защищали бы ее против всякого народа и

государства, становящегося в Италии чрезмерно сильным. В давние времена тому

бывало немало примеров. Так, при помощи Карла Великого Церковь прогнала

лангобардов, бывших чуть ли не королями всей Италии. В наше время она подорвала

мощь венецианцев с помощью французов, а потом прогнала французов с помощью

швейцарцев. Таким образом, не будучи в силах овладеть всей Италией и не

позволяя, чтобы ею овладел кто-нибудь другой, Церковь была виновницей того, что

Италия не смогла оказаться под властью одного владыки, но находилась под игом

множества господ и государей. Это породило столь великую ее раздробленность и

такую ее слабость, что она делалась добычей не только могущественных варваров,

но всякого, кто только ни желал на нее напасть. Всем этим мы, итальянцы, обязаны

Церкви, и никому иному. А если кто пожелал бы на опыте проверить истинность

вышесказанного, ему следовало бы обладать такой силой, чтобы иметь возможность

переселить папскую курию, со всей тою властью, какой она располагает в Италии,

на земли швейцарцев, каковые ныне являются единственным народом, живущим на

манер древних, касается ли это их религии или же порядков в их армии; он увидел

бы, что порочные нравы означенной курии за короткое время внесли бы больший

разлад в эту страну, нежели любое другое несчастие, которое могло бы когда-либо

выпасть на ее долю.