Часть 3.

3.2. Основание естественных законов

Тогда в какой мере базисные предложения могут служить основанием естественных законов? Оставим пока в стороне вывод о том, что базисные предложения не выражают чистых фактов и предположим, что они, как и принято считать, адекватно определены эмпирически. При таком допущении обоснование естественного закона через базисные предложения могло бы строиться следующим образом: делаются измерения, на их основании вычерчивается график, выражающий определенную математическую функцию, которая и служит формулой искомого естественного закона; при этом говорят, что математическая кривая обосновывает или подтверждает закон. Но ведь такую кривую нельзя построить, исходя из одних только измерений. Результаты измерений всегда спорадичны, и построение функции поэтому всегда связано с интерполяцией и "приглаживанием" данных; таким образом, в процесс - уже с другой стороны - входят решения и правила. Перед нами ситуация, аналогичная той, что имеет место при теоретическом анализе погрешностей измерений. Без подобных правил результаты измерения не могут стать основанием естественных законов, а с ними нельзя уже говорить о том, что в основании лежат только чистые факты[20].

Остановимся на взаимосвязи базисных предложений и естественных законов. В естественных законах существенную роль играют природные константы. Даже учитывая, что при их определении нельзя обойтись без интерполяций, "приглаживания" данных, теоретических допущений и решений, надо признать, что существует относительная эквивалентность определяемых этими константами результатов измерений, если даже эти измерения проводились различными способами. Независимо от того, как именно получены данные измерений, они совпадают в своих численных значениях. Поэтому, когда этот процесс подвергается ретроспективному анализу, все неявные предпосылки, о каких речь шла выше, должны также найти свое оправдание в фактах.

Перед тем, как проанализировать это носящее общий характер утверждение, рассмотрим пример, который поможет нам его прояснить. Существуют различные методы определения скорости света: например, посредством константы аберрации и метод Физо. Хотя эти методы предполагают совершенно различные процедуры измерения, они ведут к одинаковому результату. Вопрос в том, как неэмпирические предпосылки соотносятся с обоими методами.

Скорость света можно вычислить, если известна константа аберрации и скорость Земли. Но скорость Земли, в свою очередь, может быть определена, только если известно расстояние, которое она проходит в конкретный интервал времени. Поэтому, чтобы вычислить скорость света, требуются два измерения: одно - в начале временного интервала, другое - в конце; оба эти измерения совершаются в различных местах. А это означает, что мы предполагаем синхронность часов, необходимых для измерения времени, и постоянство их хода. Значит, для измерения скорости Земли нужно определить понятие одновременности двух событий, разделенных расстоянием. Однако, по крайней мере, с тех пор, как сформулирована теория относительности, известно, что одновременность разделенных расстоянием событий не является наблюдаемым фактом. Следовательно, такое определение зависит от принятых правил. Поэтому приходится уточнять, какие именно правила участвуют в измерении скорости света посредством константы аберрации.

Теперь возьмем опыт по измерению скорости света, предложенный Физо. Световой пучок проделывает путь от своего источника к зеркалу, от которого он отражается и возвращается в исходную точку. Скорость света можно определить, если вычислить время, прошедшее с момента испускания светового пучка до момента его возвращения. При этом мы должны предположить, что скорость света одна и та же на пути к зеркалу и от него. Чтобы представить это как эмпирический факт, пришлось бы измерить время от момента испускания пучка до момента, когда он отражается от зеркала, а также от момента отражения до момента возвращения в исходную точку. И здесь мы также имели бы два измерения времени для разделенных расстоянием событий; опять к процедуре измерения подключается уже известное нам правило.

Этот пример подсказывает ответ на более общий вопрос: можно ли считать правила, которые принципиально участвуют в измерениях, в определениях констант и оснований естественных законов, чем-то таким, что впоследствии может быть представлено как эмпирический факт, поскольку применение этих правил неизменно приводит к одним и тем же результатам, хотя сами правила не зависят друг от друга? И, следовательно, можем ли мы заключать об эмпирической истинности сделанных нами допущений, исходя из совпадения результатов. Придадим выводу более точную форму: пусть применение независимых друг от друга правил P1, P2, ..., Pn дает одну и ту же систему результатов R; следовательно, P1, P2, ...,Pn суть эмпирические истины. Однако такой вывод ничем не обоснован. Поскольку система R не дана сама по себе, а получается в каждом конкретном случае посредством правил, единственное, что мы вправе утверждать, - так это то, что и отмеченное совпадение является лишь результатом применения правил. Таким образом, мы можем сказать только, что правила, применение которых приводит к совпадению результатов, вероятно, выбраны потому, что они обеспечивают простоту физических теорий - и ничего больше. Признать этот немудреный факт мешает только то, что нам трудно выбраться из плена метафизики, в соответствии с которой физические предложения так или иначе должны описывать реальность, существующую саму по себе.

Отсюда следует, что ни базисные предложения, ни естественные законы не выражают непосредственные факты в каком бы то ни было смысле; в их установлении участвуют решения, принимаемые субъектом исследования.

3.3. Основание аксиом естественнонаучных теорий

После сказанного, может быть, не стоило бы даже ставить вопрос об эмпирических основаниях третьей группы составляющих теорию высказываний - аксиом. И все же, как и прежде, когда речь шла о естественных законах, мы не будем опираться на предшествующие рассуждения и даже можем допустить, что они были неверны. Остановимся только на логической стороне дела как таковой, то есть признаем, что аксиомы - стержень теории - это предпосылки, из которых выводятся в качестве следствий базисные предложения. Если базисное предложение, предсказанное теорией, подтверждается измерением, то по правилам логики истинностное значение посылок (в данном случае аксиоматической системы теории) может быть и истинным, и ложным. Далее, очевидно, что одни и те же базисные предложения могут следовать из различных систем аксиом даже при условии, что эти базисные предложения по-разному интерпретируются в различных теориях. Здесь встает вопрос, аналогичный тому, что возникает у нас в ситуации, когда различные методы дают один и тот же результат: нельзя ли на основе сопоставления различных теорий получить нечто вроде эмпирических фактов. Раньше речь шла только о возможности эмпирического обоснования отдельной теории; теперь мы переходим к группам теорий. Перед нами следующие возможности сравнения теорий (подробнее этот вопрос еще будет рассмотрен в 5, 6, 11 и 12 главах):

1. Теории имеют одни и те же базисные предложения B - хотя последние могут по-разному интерпретироваться в различных понятийных рамках, - но одна из них проще другой или имеет некоторые добавочные базисные предложения B';

2. Теории одинаковы по своим структурам;

3. Одна из теорий содержит в себе другую как частный или предельный случай.

Чтобы выяснить критерий фактуального содержания теорий, нужно исследовать все три возможности. Начнем с первой.

Итак, предполагается, что самая простая или всеохватная теория является истинной или более близкой к истине, чем остальные. За этим стоит допущение, что сама природа устроена просто и допускает исчерпывающие своё понимание (и притом так, как ее изображает "самая простая" или "самая полная" теория из числа тех, какие предложены в данный момент!). Но можно ли считать такое допущение обоснованным, если теория, претендующая на раскрытие истинного устройства природы, сама не может обосновать своей истинности?

Вторая возможность предполагает, что если какие-либо теории относятся к одной и той же базисной области, они должны иметь одну и ту же структуру - и это считается эмпирической истиной[21]. Что все же означает эта структурная эквивалентность? Опуская детали, скажем, что два множества имеют одинаковую структуру, если выполняются следующие условия:

1. Каждый элемент одного множества может быть поставлен в однозначное соответствие с каждым элементом другого множества;

2. Если некоторые элементы одного множества определенным образом связаны между собой, то соответствующие им элементы другого множества так же связаны.

Отсюда следует, что если два множества, каждое из которых состоит из системы предложений, как это имеет место в теории, структурно тождественны, то предложения одной теории могут быть выведены из предложений другой теории, и наоборот. Но как раз это и не является обязательным, когда речь идет о двух теориях, относящихся к одной и той же базисной области. Единственное общее, что у них есть - это сама базисная область, но отсюда не следует их структурная эквивалентность. А поскольку, как правило, структурная эквивалентность сравниваемых теорий не наблюдается, то нет и возможности говорить о каком-либо неизменном эмпирическом фактуальном основании, на котором зиждется структура теории.

Третья возможность связана с утверждением, что теории в конечном счете становятся частными или предельными случаями других теорий и даже, что в этом состоит прогресс науки. В этом часто усматривают доказательство того, что основой теории являются факты: став предельным случаем более общей теории, данная теория включается в более широкий теоретический контекст, в котором ее развитие получает завершение, однако сама теория остается неопровергнутой именно благодаря тому, что основывается на фактах. Как классический пример обычно приводят отношение ньютоновской физики к специальной теории относительности.

Даже сегодня еще многие физики утверждают, что ньютоновская механика является предельным случаем теории относительности, имея дело с областью, в которой скорости намного меньше скорости света. При обосновании выдвигается допущение, что такой предельный случай можно вывести из теории относительности.

Но что это был бы за вывод? Если обозначить предложения специальной теории относительности R1, R2, ..., Rn, то, чтобы вывести ньютоновскую механику как предельный случай, к ним следует добавить следующее: в ньютоновской механике (V/c)2 значительно меньше I. Тогда можно получить предложения L1, L2, ..., Ln ( Li принимает значения намного меньшие, чем I); и только в этом смысле можно говорить о выведении одной теории из другой. Хотя Li - действительно может рассматриваться как частный случай специальной теории относительности, к ньютоновской механике это не имеет отношения и не может считаться ее частным случаем. Дело в том, что переменные и параметры, представляющие координаты, время, массу и т.д. в системе Ri, не играют никакой роли в системе Li. Они отличаются от классических величин, хотя имеют те же наименования. Так масса в ньютоновской физике постоянна, понятие же с аналогичным названием в эйнштейновской физике взаимоопределимо с энергией и потому является переменным. Пространство и время в ньютоновской физике суть абсолютные величины, в эйнштейновской - относительные, и т.д. Это очевидное логическое различие не позволяет выводить одну теорию из другой, хотя в обеих фигурируют одни и те же термины. Если не принять определенных правил преобразования, нельзя отнести переменные и величины Li к классической физике, а если переопределить их, то нельзя вывести Li из Ri. При переходе от эйнштейновской теории к классической физике изменятся не только форма законов, но сами понятия, на которых эти законы основаны. Поэтому ньютоновская физика не является ни предельным, ни частным случаем эйнштейновской физики. Именно в новых определениях и заключалось революционное значение последней[22].

Точно так же несовместимы ньютоновская теория тяготения и общая теория относительности. Согласно Эйнштейну пространство универсума искривлено и в нем нет места силам тяготения; ньютоновский универсум - это евклидово пространство, в котором действуют силы гравитации. Помимо тех причин, по которым, как уже было сказано, нельзя считать ньютоновскую физику предельным случаем общей теории относительности (например, сказать, что ньютоновская физика имеет дело с относительно малыми и потому практически неискривленными областями пространства), надо еще принять во внимание, что ньютоновская теория - за немногими исключениями - описывает и предсказывает широкий круг астрономических явлений так же правильно, как теория Эйнштейна, и это верно не только в предельных случаях, упомянутых выше, но и во всех прочих. Следовательно, вообще нельзя сказать, что общая теория относительности вытеснила ньютоновскую теорию тяготения, которая якобы превратилась в предельный случай первой.

Мы приходим к заключению, что из двух соперничающих теорий ни одна не должна содержать в себе другую в качестве своего предельного случая; такое соотношение не может считаться универсальным правилом. Нет и достаточных оснований утверждать, что одна из таких теорий является приближением к другой, ибо в большинстве случаев отсутствует tertium comparationis[23]. Можно ли говорить о равенстве или подобии результатов измерений (что указывало бы на возможность такого приближения), если измеряемые величины имеют, как мы только что убедились, различный смысл?

3.4. Строго эмпирическими могут быть только метатеоретические предложени

Логический анализ физической теории и ее отношений с другими теориями (к которому мы еще вернемся в последующих главах) показывает безосновательность попыток найти абсолютный критерий эмпирической верификации. Препятствием к этому служит то обстоятельство, что в состав теории входят универсальные предложения, хотя не все частные случаи, описываемые такими предложениями, могут быть удостоверены. Но это еще далеко не все; абсолютность такого критерия вообще утрачивает смысл, если вспомнить роль, какую в верификационных процедурах играют правила определения, когда становится ясной та опосредованность, которая имеет место между верификацией и процессами наблюдения и восприятия в рамках самих измерительных процедур, наконец, если придать соответствующее значение тому факту, что противоречащие друг другу теории могут описывать один и тот же круг явлений.

В чем же тогда смысл эмпирической фальсификации теории? До сих пор речь шла о возможности обоснования теории, о ее подтверждаемости фактами. Но можем ли мы иметь точное знание о том, когда теория не соответствует фактам? Однако, как мы уже видели, вообще нет фактов, которые могли бы выполнять роль беспристрастного арбитра; следовательно, фактами нельзя ни обосновать, ни опровергнуть теорию. И принятие, и отвержение теории, таким образом, связаны с внеэмпирическими решениями. Тем не менее остановимся подробнее на процедуре фальсификации.

Если не считать очевидного случая, когда теория внутренне противоречива, процедура фальсификации может заключаться только в том, что какой-то или какие-то результаты измерений вступают в противоречие с предсказанием (или несколькими предсказаниями), логически следующим из теории. Как правило, исследователь исходит из того, что точность измерений, вероятные пределы интерполяций, интерференция результатов измерения могут быть вычислены заранее. Это означает, что если результаты измерений отклоняются от предсказанных, то мы не должны относить это за счет неточности измерений, неправильной интерполяции или избыточной интерференции, то есть за счет того, что выходит за рамки объяснений, которые дает сама теория. Отклонения, следовательно, должны рассматриваться как опровержения теории. Но являются ли такие опровержения эмпирическими? Иначе говоря, выступают ли эмпирические факты той силой, которая неизбежно ведет к фальсификации?

Если даже кто-либо решит, несмотря на опровержение предсказаний, не отказываться от теории, допуская, что здесь повинна интерференция результатов измерений, причины которой лежат за пределами объяснений данной теории, что существуют вспомогательные высказывания, при помощи которых можно спасти теорию, что существуют ошибки, допущенные при измерениях, и т.п., в этом случае ему придется признать, что все эти утверждения "существования" как таковые не могут быть фальсифицированы фактами и, следовательно, не являются эмпирически опровержимыми. Конечно, их можно отвергнуть, но только по методологическим соображениям, например, решив, что методологически не рационально и не целесообразно связывать с ними какие-либо надежды. Когда, например, Поппер заявляет, что фальсификация теории всегда предпочтительнее ее спасения, то это лишь методологическая рекомендация, а не апелляция к неким абсолютным фактам[24]. Подобные методологические рекомендации мы склонны здесь называть методологическими постулатами. Вопрос, однако, в том, всегда ли методологические постулаты Поппера рациональны и целесообразны? Ниже (особенно в 5 и 10 главах) мы увидим, что это не так.

Если нельзя говорить ни об эмпирической верификации, ни об эмпирической фальсификации в каком-либо строгом смысле, уместен вопрос, играют ли эмпирические факты вообще какую-либо роль при построении, принятии или отбрасывании физических теорий? И на этот вопрос можно ответить положительно. При этом требуется указать то место, какое занимают эмпирические факты, учитывая то, что было о них сказано ранее.

С помощью внеэмпирических правил P мы получаем результаты измерений М, выраженные базисными предложениями. Применив другие правила P', мы получим другие результаты измерений М'; именно это - то,что при одном наборе правил мы получаем одни результаты, а при другом иные - именно это есть эмпирический факт. Расширив правила, мы получим предложения, выражающие естественные законы N; и опять-таки, подключив другие такие же правила, получим естественные законы N'. И это тоже эмпирический факт. Тогда теория Т построенная таким образом, также является результатом простого применения правил. Отправляясь от этой теории и производя на ее основе измерения, мы можем обнаружить, что правила P' приводят к результатам измерений М', которые в соответствии с ранее названными методологическими постулатами вынуждают отвергнуть данную теорию; но если применить другие правила P' и получить результаты М', то в соответствии с теми же требованиями такой необходимости не возникнет. Исследуя базис другой теории Т1, мы опять придем к тем же наблюдениям. Применив теорию Т1, можно вместо измерительных результатов М и М' получить результаты М1 и М1' - и это также будет эмпирическим фактом.

Из этого следует, что не содержание теоретических предложений является эмпирическим; ни P, ни N, ни Т, ни базисные предложения, в которых выражаются результаты измерений М, не проявляют себя как эмпирические факты. Таким образом, эмпирический элемент может быть найден только в структуре метатеоретического вывода: "Если приняты такие-то правила, постулаты, теории (все то, что может быть названо метатеоретическими объектами), то из этого следуют такие-то базисные предложения, опровержения или подтверждения (то есть также метатеоретические объекты)". Можно сказать иначе: "Если имеют место такие-то предложения, ничего не говорящие о природе самой-по-себе, то имеют место и другие предложения, которые эмпирически следуют из первых, но также ничего не говорят о природе самой-по-себе". Эмпирические факты присутствуют только в таких метатеоретических условных отношениях ("если..., то..."); однако содержание предложений, включенных в состав теории, нельзя признать выражением эмпирии. Реальность возникает не в теории, а только в метатеории[25].

Мы показали в самой общей форме, что конкретная эмпирическая теория непременно включает в себя различные априорные правила. В следующей главе эти правила будут систематизированы и распределены по категориям. Перед нами возникнет вопрос, уклониться от которого нельзя: каким образом можно обосновать априорные правила? Иначе говоря: связано ли свободное принятие таких правил с какими-то глубинными интуициями разума или же эта свобода равна произволу?

Глава 4. Развитие исторической теории обоснования науки П.Дюгемом

Достоин осмысления тот факт, что на рубеже нашего столетия теория науки была еще тесно связана с историей науки. Достаточно назвать такие имена как Мах, Пуанкаре, Леруа и особенно Дюгем. Однако дальнейшее развитие теории не пошло по пути, намеченному этими мыслителями. Историки работали в стороне от философов, не привлекая к себе достаточного внимания. Господствовало мнение о чисто "музейном" характере работы историка.

Причиной такого положения дел, по-видимому, было прежде всего, отношение к природе - объекту естествознания - как неисторической сущности, исследование которой прогрессивно стремится ко все большей точности Для этого достаточно найти соответствующие методы, позволяющие формулировать, обосновывать и применять теории. Эти методы рассматривались как средства познания неизменного объекта и, следовательно, неизменные по своей сути, хотя и постоянно совершенствуемые. Считалось, что, как и само естествознание, теория науки непрерывно прогрессирует. В ней видели продукт некоторой абстрактной проницательности, результат непосредственного анализа важнейших научных теорий времени, таких как квантовая механика или теория относительности. Исторический контекст науки, выходящий за рамки собственно физических рассуждений, не привлекал к себе особого внимания. Против отдельных попыток связать развитие физического знания с этим контекстом выдвигались возражения, сводящиеся к тому, что теория науки интересуется не тем, как в действительности поступали и думали ученые, а тем, как они должны поступать и думать. Отсюда следовало, что теория науки должна создать некий универсальный органон по типу формальной логики. Даже сегодня это мнение еще достаточно распространено.

В противовес этому мнению я утверждаю, что для теоретического обоснования науки история науки имеет решающее значение. Без исторического мышления теория науки просто невозможна.

4.1. Историческая теория науки Дюгема

Первым, кто сформулировал подобный взгляд, был П.Дюгем[26]. Он говорил, что не мог бы стать физиком, не занимаясь теорией науки, и не мог бы быть теоретиком науки, не будучи историком науки. Именно практика научного исследования и изучения истории науки наглядно показала ему неразрывную связь теории и истории. Двусмысленности и неясности, которыми сопровождаются попытки строить физическую теорию шаг за шагом, следуя одной лишь логической или эмпирической необходимости, и которые так часто обрекают такие попытки на неудачу, заставили его задуматься о возможном теоретическом обосновании такой теории. В результате он пришел к выводу, что оправдание физической системы может быть найдено только в ее истории[27]. Поэтому я называю его теорию науки "исторической". Начнем с краткого изложения и интерпретации философских взглядов Дюгема.

В основе этих взглядов лежит идея, согласно которой перейти от данных к высказываниям физической теории можно только с помощью сложного механизма перевода, который не допускает однозначной корреляции. Об этом уже шла речь в предыдущей главе, хотя там использовались более современные понятия, чем те, какими располагал Дюгем. Смысл идеи можно было бы выразить следующим образом: один и тот же факт может соотноситься со множеством различных и даже взаимоисключающих теоретических высказываний, поскольку точность измерений зависит от ограничений, внутренне присущих соответствующим измерительным процессам (например, от характера измерительных приборов)[28]. Кроме того, в измерительных процедурах участвуют понятия, не выводимые в отличие от обыденных понятий из непосредственных восприятий; понятия "электрон" или "электромагнитная волна" принципиально отличаются от таких понятий, как "дерево", "солнце" или "река" тем, что имеют смысл только в контексте сложных физических теорий[29]. К этому надо добавить, что понять работу приборов, участвующих в измерительных процедурах, и судить об адекватности их показаний можно только на основании теорий, в соответствии с которыми построены эти приборы[30]. Поэтому невозможна экспериментальная проверка изолированной гипотезы, ведь каким бы ни был результат эксперимента, он зависит от целой системы теоретических допущений, каждое из которых вообще не может быть проверено в отрыве от остальных[31].

Поэтому, заключал Дюгем, вопрос о том, следует ли считать данную теорию опровергнутой, зависит от того, каким критерием руководствуется выбор механизма, позволяющего переходить от данных к теоретическим высказываниям. Хотя без такого критерия обойтись нельзя, он не следует с необходимостью ни из каких-либо универсальных свойств познающего разума, ни из природы познаваемых объектов. Перед нами та же проблема выбора, о которой уже шла речь во 2 и 3 главах.

Чем очевиднее выступала эта идея для Дюгема, анализировавшего как собственные научные исследования, так и чужой опыт, тем большее беспокойство она вызывала. Quaestio juris[32] физичеcкой теории не находила решения, а напротив, приобретала еще большую остроту. Если критерий выбора не является необходимым, не означает ли это торжество произвола в физике? Можно ли тогда полагаться на объективность и беспристрастность решений, на основании которых принимаются или отвергаются физические теории?

Как уже отмечалось, последним гарантом объективности принимаемых решений Дюгем считал историю науки. Только обращение к истории, утверждал он, позволяет нам вообще понять физическую теорию и создает возможность ее всестороннего анализа. Иллюзия произвола в выборе механизма перехода от данных к теоретическим высказываниям проистекает только из чрезмерной абстрактности, неисторичности и односторонности теории науки. История науки, считал Дюгем, напротив, позволяет проследить все глубоко обоснованные стадии развития науки, ведущие к появлению и утверждению научных теорий. Хотя верно, что ни одна из этих стадий не связана с какой-либо необходимостью, тем не менее физике присущ некий "здравый смысл" (bon sens), которым она безошибочно руководствуется в своем историческом развитии[33].

Этот "здравый смысл", по Дюгему, обладает как исторически обусловленными, так и внеисторическими характеристиками. Первые связаны с конкретной исторической ситуацией: чтобы проникнуть в замыслы исследователя, мы должны изучить все детали и различные возможности познавательной ситуации, в которой реализовался тот или иной замысел. Однако это не означает никаких общеобязательных правил, существующих независимо от конкретных ситуаций. Иногда bon sens позволяет как-то удерживать (несмотря на экспериментальные трудности) даже те теоретические основания, у которых нет прямых доказательств или возможностей непосредственного исследования; иногда же, напротив, он дает возможность отвергнуть ранее некритически принятые основания и заменить их другими. Очевидно, что дюгемовский bon sens не озабочен проблемой универсальных критериев фальсификации или верификации, о которой с такой готовностью рассуждают сегодня. Решения, принимаемые теоретиком, всегда объясняются уникальным историческим контекстом, в котором протекает процесс научного исследования.

"Историческое" поэтому вовсе не означает, что нечто, считавшееся прежде истинным, позднее обнаруживает свою ложность. Имеется в виду другое. "Историческое" означает здесь скорее то, что физическая картина мира в той мере и до тех пор, пока она зависит от механизма перехода от данных к теоретическим высказываниям, возникает в конкретной исторической ситуации и исчезает вместе с последней. С этой точки зрения картина мира - это часть и конституирующий элемент истории; у нее нет вечного и неизменного прототипа, к которому она якобы приближается в своем развитии. Именно так следует понимать мысль Дюгема, хотя сам он использовал для ее выражения другие слова.

По Дюгему, типичная ошибка заключается в том, что забывают об этой исторической обусловленности признанных теоретических суждений и начинают усматривать в них некие универсальные, вечные, самоочевидные истины. Для пояснения своего тезиса Дюгем приводил, в частности, пример Эйлера[34]. Эйлер полагал, что принцип инерции основывается на интуиции чистого разума и что он очевиден даже необразованному человеку. При этом упускалось из виду, что такая очевидность могла появиться только в ходе длительного исторического процесса, каждый шаг которого нельзя было предвидеть заранее, что она является выражением постепенно упрочившейся привычки воспринимать как данность то, что представляет собой плод кропотливой работы и бесконечных дискуссий. Аристотелизм, отвергавший этот принцип, мог бы тоже сослаться на очевидность интуиции (хотя и это было бы верно лишь условно).

В какой мере bon sens физики мог претендовать на сверхисторическую инвариантность? Во-первых, по Дюгему, в основе здравого смысла лежат одинаковые ощущения и мнения; это свидетельствует, что теории упорядочивают явления в соответствии с определенной онтологией[35]. (Такая онтология заставляет, например, рефракцию света отнести к одной области явлений, а отклонение световых лучей - к другой). По причинам уже названным онтология не может найти истинное отображение непосредственно в теоретических построениях, однако Дюгем полагал, что следует верить в некую аналогию между теорией и действительностью, ибо в противном случае пришлось бы признать, что физика - не более, чем игра с тенями[36].

Во-вторых, эта конституирующая мир науки вера в онтологический порядок лежит в основе неизменных правил, фундаментальных принципов, формулируемых теорией науки, которые, по мнению Дюгема, красной нитью проходят сквозь всю историю науки. Эти правила обеспечивают расширение, углубляющееся единство и универсальность физики. Благодаря их выполнению история физики представляет собой процесс непрерывной эволюции. Это означает, что физика постепенно, шаг за шагом становится все более объемной целостностью. В соответствии с этой целью, считал Дюгем, каждый отдельный исследователь должен усвоить весь корпус физического знания своей эпохи, чтобы затем продвинуться в своей работе. Таким образом, далекий и, быть может, недостижимый идеал естествознания заключается в возможности выведения явления из теории, с небольшим количеством как известных, так и еще неизвестных аксиом.

Дюгем пытался продемонстрировать сверхисторическое содержание bon sens на примере ньютоновской теории тяготения[37]. Он усматривал в ней некое непрерывное развитие, направляемое этим содержанием и приведшее к формулировке гравитационных законов. Это развитие представлялось ему следующим образом.

Аристотелизм называл некую точку в центре вселенной oikeios topos[38] тяжелых тел. В противоположность этому воззрению Коперник исходил из идеи универсального стремления всех тел, в том числе и небесных, находиться в единстве друг с другом и принимать сферическую форму. Гильберт, стремясь к еще большей унификации, видел модель этого вселенского тяготения в магните. Кеплер и Мерсенн продвинулись в универсализации еще дальше и постулировали тяготение друг к другу не только частей тел, но и небесных тел, что подтверждалось наблюдениями приливов и отливов. Роберваль говорит уже об универсальном, всеохватывающем взаимном притяжении. Однако сперва Кеплер, Буллиалдус и Кирхнер почти одновременно поняли, что притяжение по вполне понятным причинам должно зависеть от расстояния между телами. Борелли, который в этом отношении был предшественником Гюйгенса, вновь вернулся к античному воззрению, согласно которому некая центробежная сила мешает вселенной стянуться в сингулярность. Развивая идеи Кеплера, Гук приходит к пониманию того, что сила тяготения должна быть обратно пропорциональной квадрату расстояния между тяготеющими телами. И, наконец, Ньютону остается преодолеть только оставшиеся к тому времени нерешенными математические проблемы, которые стояли на пути объединения всех этих гипотез в единую теорию.

Таким образом, Дюгем всюду видел развивающееся единство и, следовательно, эволюцию, непрерывность, универсализацию, упорядочивающую классификацию, короче - работу bon sens. В этом смысле его взгляды совпадают с представлениями, распространенными и по сей день.

4.2. Критика теории Дюгема

Дюгем чрезмерно упрощал историю теории тяготения и потому его изображение этой истории неверно. Его излюбленный пример может быть обращен против него же. Тем самым его понятие bon sens теряет значимое содержание, зато тезис об исторической обусловленности теоретико-научных принципов приобретает гораздо более широкий смысл, чем тот, какой ему придавал сам Дюгем.

Когда Коперник придал конкретный смысл аристотелевскому oikeios topos, это свидетельствовало не о стремлении к прогрессу путем все большей эволюционной универсализации, как полагал Дюгем, а лишь о принятом решении опрокинуть освященные вековой традицией и общепризнанные физику и космологию того времени. Именно в этом и заключалась знаменитая коперниканская революция. Столь радикальный переворот нельзя объяснить, исходя только из физических или астрономических проблем; следовательно, этот переворот не является плодом bon sens, работающего только в области физики. Более широкие исследования этого исторического события показывают, что выбор Коперника был в гораздо большей степени обусловлен революцией возрожденческого мышления в целом[39].

Существует, конечно, соблазн связать соответствующую духу гуманизма идею Коперника о том, что Вселенная должна быть устроена по принципу простоты, с дюгемовским bon sens; однако быстро обнаружится бесперспективность такой попытки. Во-первых, система Коперника не была непрерывно-эволюционным развитием предшествующих воззрений. Во-вторых, этот пример со всей ясностью показывает, что дюгемовский идеал единства научного знания не имеет вопреки его предположению какого-либо внеисторического содержания. Отсутствие единства, в чем Коперник столь жестко упрекал аристотелизм с его всеохватным разделением высшего и низшего, небесного и земного, в то время вообще никого не беспокоило, а, наоборот, считалось выражением божественного мироустроения. Именно по этой причине Птолемей отводил аргументы в пользу требования большей, чем это было в его системе, унификации явлений, считал такое требование чистым формализмом. Несомненно, что если аристотелизм, сталкиваясь с многочисленными трудностями, в течение веков оставался общепризнанной теорией, это означает только одно - что коперниканская революция должна рассматриваться как исторически обусловленное событие, а не как следствие сущностных характеристик человеческого разума[40]. Наконец, в-третьих, идея единства, которая столь соблазнительно маячит перед взором Дюгема, вряд ли могла иметь большое значение для Коперника; во всяком случае, он ничтоже сумняшеся достигал большей унификации в астрономии за счет распада физики. Действительно, Коперник выдвигал чисто физические аргументы лишь как гипотезы ad hoc, необходимые для обоснования его новой астрономической теории. Эти аргументы выступали как простое отрицание соответствующих положений Аристотеля, не имея при этом такого же метафизического обоснования. Поэтому, если вдуматься, то от идеи единства в коперниканской системе, о которой так часто говорят, остается не слишком многое. В действительности вместо 34 эпициклов, формулируемых его теорией, ей требовалось не менее 48.

Таким образом, непосредственные следствия теории Коперника были едва ли не противоположными тому, что Дюгем называл bon sens, и особенно это касалось тех сфер науки, где разрабатывались наиболее плодотворные подходы. Тщательный анализ борьбы вокруг системы Коперника, ее исторического контекста показывает, что быстрое распространение коперниканской системы скорее говорит о пустоте дюгемовского понятия bon sens применительное к физике, чем подтверждает его значимость. Такое распространение объяснялось совершенно иными, выходящими за рамки физики причинами. (Подробнее этот вопрос мы рассмотрим в следующей главе).

Важно отметить, что поворот к совершенно новому пониманию пространства, пониманию, которое только и могло быть адекватным основанием для системы Коперника, впервые был осуществлен Джордано Бруно, философом. Я имею в виду представление о бесконечном, гомогенном, изотропном универсуме. Основания, на которых Бруно выстраивал свою концепцию, имели чисто философский характер. То же самое можно сказать и о Декарте, который впервые привел идею Бруно к решительной победе, отождествив физическое и евклидово пространство и приравняв его материи, считая, что это соответствует фундаментальной интуиции разума. На этом и только на этом решении основана вся физика Декарта. Это означает, что картезианский рационализм и его дальнейшее развитие, а не разработка собственно физических проблем, привели к новой, картезианской, революции в физике. Наконец, Ньютон, положивший конец многочисленным попыткам спасти систему Коперника, попыткам, неустанно предпринимавшимся на основании все новых и новых предпосылок, смог сделать это только потому, что также принял за отправной пункт метафизическую идею, унаследованную от Мора и Барроу, - идею абсолютного пространства, отличного от материи, и абсолютного времени, отличного от движения.

Если попытаться обнаружить истинную последовательность шагов, которые, по мнению Дюгема, привели к ньютоновской теории тяготения, то перед нами встанет совершенно иная картина. Ни один из концептуальных подходов, упомянутых здесь в кратком историческом экскурсе, не возникал в ходе постепенной эволюции предшествующих взглядов или как результат кропотливого собирания идей в некую целостность. Напротив, я считаю, что к каждому из них вполне подходит название "научная революция". Мы уже видели, что причиной появления новых подходов часто является не теоретико-физическая, а скорее общая духовная ситуация. К этому мы еще вернемся в 8 главе. И все же говорить об актах спонтанного интеллектуального творчества можно в той мере, в какой их нельзя напрямую вывести из той или иной духовной ситуации, даже если они возникают в ответ на задаваемые ею проблемы. Речь идет не только и не столько о формулировании новых аксиом и понятий теории, сколько о пересмотре всей интерпретативной схемы опыта. Дело не только в том, что изменяются системы координат, представления о пространстве и времени, фундаментальные понятия (такие как масса, сила или ускорение); пересматриваются смыслы, в которых могут быть восприняты результаты экспериментов, интерпретироваться показания измерительных приборов, оценивается степень серьезности, с какой принимаются подтверждения или опровержения, единство и полнота либо отсутствие таковых в теоретическом построении. Пересмотру подлежит не одна какая-то частная или даже фундаментальная теория, а связанная с этим теория науки. Аристотель и Птолемей, с одной стороны, и Кеплер с Галилеем, с другой стороны, имели совершенно разные представления о единстве или о роли наблюдения; Декарт иначе понимал сущность подтверждения, нежели Ньютон и т.д. Радикальные изменения идут настолько далеко и охватывают столь широкие области, что инварианты bon sens, предполагаемые Дюгемом, равно как и связанная с ними вера в онтологию, оказываются перед лицом живого многообразия истории.

4.3. Введение категорий и дальнейшее развитие теории Дюгема

Критика идей Дюгема уже вывела нас за рамки его воззрений. Теперь я позволю себе систематизировать то, что до сих пор выступало лишь как сводка примечательных наблюдений. Для этого понадобится ввести несколько категорий. Тем самым, я надеюсь, будет положено начало исторической теории науки, вытекающей из первоначальных замыслов Дюгема.

Можно согласиться с Дюгемом в том, что и построение теории, и принятие теоретических высказываний требуют определенных правил или установлений; как уже отмечалось выше, такие правила должны приниматься по соглашению или вводиться научной элитой, но они не обладают ни логической, ни трансцендентальной необходимостью. Но в отличие от Дюгема я считаю, что эти правила в более радикальном смысле, нежели допускает концепция bon sens, должны обосновываться и пониматься только исторически. Это условные установления. И поскольку исторический аспект любой теории заключается именно в них, то теория науки, положившая в свое основание принцип историчности, должна начать с создания возможностей их систематического выявления.

Будем различать пять типов таких установлений.

1. Установления, позволяющие получать и оценивать результаты измерений (определять адекватность и функции измерительных приборов, средств и пр.). Назовем их инструментальными установлениями.

2. Установления, применяемые, когда надо сформулировать математическую закономерность или естественный закон, исходя из результатов измерений и наблюдений (например, правила, по которым отбираются данные измерений, устанавливаются пределы допустимых ошибок и пр.); они могут быть названы функциональными установлениями.

3. Установления, играющие роль аксиом, используемых для выведения естественных законов или экспериментальных предсказаний с помощью граничных условий. Это аксиоматические установления.

4. Правила, по которым принимаются или отвергаются теории в соответствии с экспериментом; к этому типу относятся:

а) правила, по которым решают, соответствуют ли теоретически выведенные предсказания результатам измерений или наблюдений.

б) правила, по которым решают, должна ли быть отброшена или оставлена данная теория в случае ее несогласованности с такими данными, и если - да, то какие изменения в ней должны быть сделаны; назовем их оправдательными установлениями.

5. Установления, определяющие общие характеристики теории (такие как простота, высокая степень фальсифицируемости, наглядность, соответствие определенным каузальным принципам или эмпирическим критериям значения, а также другие подобные характеристики); это может быть названо нормативными установлениями.

Этот список, разумеется, не претендует на полноту. Названными типами описываются правила, по которым формируются, исследуются и оцениваются естественнонаучные теории (или теории, связанные с измерениями), в то время как конкретное содержание таких правил остается за рамками этого описания. Какова бы ни была естественнонаучная теория, мы должны решать, какую конкретную форму и какие именно аксиомы она будет иметь (т.е. руководствоваться нормативными и аксиоматическими установлениями); мы должны установить механизм перехода от данных экспериментов и наблюдений к теоретическим высказываниям (т.е. мы должны вводить инструментальные, функциональные и оправдательные правила). Но мы не можем располагать универсальными рецептами, как именно это сделать.

Условие возможности физической теории состоит в том, что правила ее возникновения и функционирования должны соответствовать указанным типам и ни один из них не должен быть пустым. По этой причине такие правила или установления можно назвать категориями теории науки. Разумеется, не следует смешивать эти категории с кантовскими, равным образом как предложения, обсуждавшиеся во 2 и 3 главах, не следует смешивать с кантовскими синтетическими суждениями a priori. Теоретико-научные категории отличаются от трансцендентальных категорий во многих отношениях, но главным образом тем, что не являются необходимо общезначимыми. Они применимы только к научному знанию, но не к знанию вообще; более того, некоторые из них применимы только к научному знанию, достигшему высокой степени развития, когда основой его функционирования и роста становятся измерительные приборы. Поэтому можно сказать, что эти категории исторически обусловлены, если даже они не изменяют своего содержания достаточно долгое время. Например, если с этой точки зрения рассматривать аристотелевскую физику, то эти категории пришлось бы модифицировать. Вместо того, чтобы говорить о приборах, мы говорили бы о чувственных органах и установлениях, позволяющих оценивать и определять значимость чувственных данных; правило индукции заняло бы место функциональных установлений (поскольку даже понятие функции в то время не было еще явно сформулировано), другие категории также были бы соответственным образом переработаны, их значения были бы в той или иной мере изменены.

Как уже было отмечено в 3 главе, физическая картина мира зависит от того, какие конкретные правила определяют ее построение, хотя, безусловно, она зависит также и от своих эмпирических характеристик. Проиллюстрируем каждую из пяти категорий конкретными примерами.

Инструментальное установление: поведение твердых тел подчинено законам евклидовой геометрии.

Функциональное установление: из серии измерительных данных может быть построена математическая функция с помощью интерполяционной формулы Ньютона.

Аксиоматическое установление: все инерциальные системы эквивалентны.

Оправдательное установление: если результат, предсказанный теорией, не достигнут в эксперименте, теория должна быть отброшена (радикальный принцип фальсификации).

Нормативное установление: все теории должны соответствовать детерминистическому, то есть неограниченному принципу причинности.

Каждое из таких правил определяет, каким должно быть решение исследователя, интерпретирующего природу. Как только решение уже принято, его следствия становятся эмпирическими. Если решение изменено, а история физики показывает, что это случается со всеми пятью типами, то изменятся и следствия или результаты, и это также эмпирический факт. Установления задают концептуальный каркас, без которого нет физики. Но какой предстанет природа в рамках этого каркаса, в каких явлениях - это вопрос эмпирического исследования.

4.4. Значение введенных категорий для истории физики

Названные здесь категории (или соответствующие им исторически обусловленные модификации) позволяют нам систематически исследовать историю физики с точки зрения тех многообразных основоположений, какие были в ней задействованы. Мы уже знаем об исключительной важности истории для вопроса физического обоснования; категории определяют те основные линии, по которым эта история может быть написана.

Рассматривая проблему в этом свете, мы уже не найдем те сверхисторические инварианты, какие допускались Дюгемом. Напротив, теперь мы можем утверждать, что большая часть того, что могло бы быть подведено под эти категории, да и сами они подвержены изменениям, определяемы конкретной исторической ситуацией. И не только в рамках истории физики.

Фундаментальное значение истории физики для теории науки состоит в том, что она освобождает от стереотипов наше понимание основных отношений, характерных для научного исследования, и предоставляет примеры, выясняющие эти отношения. В этом смысле история науки выступает в роли пропедевтики.

Краткий экскурс в исторический период, завершением которого стала физика Ньютона, уже показал, что названные установления могут брать начало вне сферы физики - в теологии, метафизике, в культурном контексте как таковом, не исключая политики, экономики и техники.

Разумеется, может быть так, что какие-то правила просто выводятся из других правил. Установления, относящиеся к различным категориям, обычно не возникают независимо друг от друга, а скорее образуют некую иерархию, внутри которой отдельные категории могут изменять свою относительную значимость. Иногда, особенно в тех ситуациях, когда происходит серьезный сдвиг в научном знании, на первый план выдвигаются аксиоматические, нормативные и оправдательные правила, которыми определяются и остальные. Бывает иначе, когда главная роль переходит к инструментальным и функциональным установлениям, которые ведут за собой аксиоматические. Как раз в этом случае часто создается впечатление, что этим и определяется природа физического познания. Когда дело выглядит так, что отдельный эксперимент может решить проблему, предпосылки отходят на второй план. Но почему же главная роль переходит от одних установлений к другим? Как показывают исторические примеры, прослеживая пути, по которым такие правила входят в научную практику, мы постоянно выходим в сферы лежащие вне самой физики.

Формулировка закона излучения Планка и введение понятия кванта действия (постоянная Планка) - это, на мой взгляд, пример того, как инструментальные, функциональные и оправдательные установления удерживают приоритет по сравнению с другими. Совершенно иное соотношение (как было показано во 2 главе) имеет место в более поздний период развития квантовой механики, когда аксиомы ее были подвергнуты ревизии физиками школы де Бройля с явной целью вернуться к детерминистической трактовке квантовой физики.

Далее, вспомним аргументацию в пользу такого нормативного установления, согласно которому всегда следует предпочесть более простую теорию, какие бы более точные интенции за этим ни стояли. Эта аргументация сводится к следующему: природа является отражением божественной мудрости и потому должна быть простой; или - простота необходима, ибо она позволяет кратчайшим путем достичь цели, которой служит физика, господства над природой; или - самая простая физическая теория одновременно и самая красивая и т.п. Эти расхожие примеры также показывают, что постановка общих целей, понимаемых опять-таки исторически, имеет решающее значение в выборе той роли, какую призваны играть те или иные установления.

В настоящее время имеет место широко распространившаяся тенденция рассматривать условия возникновения теории как нечто относящееся к области психологии и поэтому не представляющие никакого интереса для теории науки. Она же должна иметь дело только с самими научными теориями и их следствиями.

Первое, что можно возразить против такого подхода, - здесь субъективный акт возникновения теории (нечто подобное условиям, при которых может появиться вдохновение) смешивается с установлением или объяснением его оснований; таким образом, психологический феномен смешивается с историческим. Во-вторых, мы должны понять, что те же самые мотивы или типы мотивов, которые играют определяющую роль при создании теории (например, мотивы выбора ее аксиом), играют ту же роль и при ее проверке. Это отчетливо видно из правил оправдания. Если кто-либо, как, например, Поппер, отмахивается от проблемы возникновения аксиом как не имеющей отношения к теории науки, поскольку эта проблема имеет якобы чисто психологический характер, а взамен ее настойчиво выдвигает критерий фальсификации[41], то при этом упускается из виду, что каждая фальсификация сопровождается: а) принятием определенных базисных предложений и б) вытекающим из этого решением принять или отвергнуть теорию. И эти решения вместе с мотивами их принятия аналогичны тем основаниям, по которым формулируются аксиомы, поскольку ни то, ни другое не является необходимым образом определенным. Всякий, кто не может довольствоваться бездумным принятием каких-либо критериев и правил фальсификации - да и кто, собственно, мог бы? - должен подвергнуть анализу стоящие за ними цели и стремления, за этими критериями и правилами; а ступая на этот путь, исследователь, как мы уже видели, выходит далеко за рамки того, что обычно относится к теории науки. Нельзя ограничиться тем, чтобы допустить определяющую роль исторически обусловленных мотивов, действующих на стадии формирования теории (при формулировании аксиом), а потом забыть о них при рассмотрении заключительных стадий (например, при проверочных процедурах). Этот момент мы еще обсудим в последующих главах, особенно в 10 главе.

4.5. Пропедевтическое значение истории науки для теории науки

Рассматривая установления, их взаимосвязи и изменения, которым они подвержены, мы видим, как работа, проделываемая историком науки, дополняет работу теоретика науки. Материал, полученный в результате таких исследований, сам может стать исходным для теоретико-научных размышлений и по этой причине, как уже было сказано, имеет пропедевтическое значение для теории науки. Я позволю себе здесь только четыре замечания, поясняющие как именно это происходит и как на этой основе определяются новые области исследования в теории науки.

1. Анализ исторических фактов позволяет разработать типологию названных выше установлений и связей между ними, а также причин их принятия или изменения.

Смысл этого замечания ясен из примеров, приведенных выше, относящихся к отдельным установлениям или целям, стоящим за ними. В качестве возможных нормативных понятий, помимо прочих назывались простота, высокая степень фальсифицируемости, наглядность, выполнение определенных каузальных принципов; добавим еще теологические, прагматические или эстетические цели, которые могли бы лежать в основе таких понятий. Но типология, построенная на этом или аналогичном материале, должна служить не просто средством обобщенного описания того, что наблюдалось или наблюдается в науке, а исходным пунктом, определяющим дальнейшие направления развития теории науки. Цель такой систематизации в том, чтобы определенным образом классифицировать допущения современной теории науки, сделать выводы о возможном использовании их в будущем и, наконец, облегчить формулирование новых предпосылок.

2. Исторический анализ должен выяснить и зафиксировать источники применяемых или формулируемых правил, методов и принципов теории науки.

Понимание этой исторической обусловленности должно предохранить от прогрессирующего вырождения, которое столь часто сопутствует принятию научных концепций - оно начинается с некритического их рассмотрения, затем их выдают за нечто самоочевидное и, наконец, приходят к тому, что исчезает всякая проблематичность. Поэтому осознание исторической обусловленности имеет критическую функцию. Оно снова и снова возвращает нас к истокам научных положений, разрушая ореол их необходимости или неопровержимости. Именно по этой причине историческое сознание делает возможным их отвержение. Теория науки, следовательно, тоже не должна ограничиваться только выявлением и констатацией исторической обусловленности, она должна еще рассматривать подобную обусловленность как единственное достаточное основание адекватной критики. Если история науки может высветить различные основания научных теорий, то в ней могут быть найдены и основания критики этих теорий. Таким образом, мы не только воздаем должное ситуационному комплексу, в котором возникает и работает наука, но и получаем возможность его критики, основанной на точном знании.

3. Исторический материал должен стать определенной мерой, с которой сопоставляются границы, значимость и применимость научных методов, принципов, постулатов и пр. разрабатываемых учеными-теоретиками. Было бы крайне поучительно проследить за тем, как классики науки в своей практике сплошь и рядом пренебрегали тем, что вошло в доктрины современных теоретиков науки; и, правда, если бы они следовали этим доктринам, им пришлось бы отказаться от своих собственных теорий (об этом подробнее будет сказано в 5, 6, 9, 10 главах).

4. Всегда, когда предпосылки научных категорий уходят корнями в области, не относящиеся к физике (рано или поздно исследователь обнаруживает эти корни), обсуждение проблем теории науки должно быть расширено так, чтобы оно затрагивало и эти вненаучные области.

Недостаточно поверхностное констатирование того факта, что некоторые установления имеют своими источниками теологические, прагматические или эстетические цели и стремления; сами эти цели должны стать объектом анализа и критики. Разумеется, такой путь ведет далеко за рамки узко трактуемой теории науки - в традиционные сферы философии. Но это неизбежно, если мы ищем обоснования исторически обусловленных установлений.

Все перечисленные выше задачи служат практической цели: выяснить предпосылки точных естественных наук, их исторические основания и границы их применимости. Это выяснение требуется прежде всего для того, чтобы сохранять критическую дистанцию по отношению к данным предпосылкам. Кроме того, оно могло бы помочь в тех случаях, когда возможно использование иных предпосылок, как наличествующих в данной исторической ситуации, так и заново формулируемых.

Суммируя, можно было бы сказать - типология, построенная на основе введенных здесь категорий, сможет стать стимулом для исследовательской рефлексии об условиях научной деятельности, концептуализировать эти условия и показать, что они должны рассматриваться лишь наряду с другими возможными условиями. Тем самым исследователь впервые получает реальную возможность осознать свою деятельность и критически отнестись к ней. С признанием исторической обусловленности и относительности предпосылок научного знания связана новая проблема, встающая перед исследователем: сохраняют ли эти исторические условия и отношения свою обязательность? Пытаясь найти глубинные основания своего выбора, исследователь обращает внимание на его истоки, погружаясь таким образом в проблематику, традиционно относившуюся к философии. Так было со всеми великими исследователями, которые не замыкались в узких границах своей научной специализации. Наконец, эти размышления впервые обеспечивают условия подлинно обоснованного выбора, возможность оставаться при прежних посылках, принять другие, уже сформулированные с помощью введенной типологии, или же попытаться сформулировать весь предпосылочный аппарат заново.

С учетом сказанного ранее очевидно, что, говоря об "обоснованном" выборе, я не имею в виду какой-то абсолютный базис. Речь идет только о том, что исследователь должен быть готовым к рассмотрению всего, что способно стать основанием его выбора. Конечно, множество возможных предпосылок его теоретической деятельности никогда не будет полностью исчерпанным, но любой элемент этого множества должен рассматриваться с позиций, обозначенных выше.

Таким образом, давно известная и все еще нерешенная проблема, поставленная исторической мыслью, проблема, которая, казалось, возникает только в сфере гуманитарных наук, неожиданно для многих появляется и в лоне естествознания. Это означает, что границы между этими двумя сферами науки не могут быть проведены по-старому и с прежней четкостью. В 13 главе мы еще специально остановимся на этом вопросе. Однако сперва попытаемся пояснить приведенные здесь соображения соответствующими примерами из истории науки.