Часть 1.

Жан БОДРИЙЯР

СИСТЕМА ВЕЩЕЙ

издательство «РУДОМИНО» МОСКВА, 2001

ББЛ 84.4. Фр. Б75

Перевод выполнен по изданию:

Jean Baudrillard. Le systeme des objets.

Gallimard, 1991 (Collection Tel)

Перевод с французского

и сопроводительная стать

С. Зенкина

ISBN 5-7380-0156-7 ISBN 5-7380-0038-2

© Издательство «Рудомино». 2001 © С.H. Зенкин, перевод. 1995, 2001

О ПЕРВОЙ КНИГЕ ЖАНА БОДРИЙЯРА.. 3

Введение. 4

А. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА, ИЛИ ДИСКУРС ОБЪЕКТА.. 6

I. Структуры расстановки. 6

ТРАДИЦИОННАЯ ОБСТАНОВКА.. 6

СОВРЕМЕННАЯ ВЕЩЬ, СВОБОДНАЯ В СВОЕЙ ФУНКЦИИ.. 6

ИНТЕРЬЕР-МОДЕЛЬ.. 7

Корпусные блоки. 7

Стены и свет. 7

Освещение. 8

Зеркала и портреты.. 8

Часы и время. 8

НА ПУТИ К СОЦИОЛОГИИ РАССТАНОВКИ?. 9

ЧЕЛОВЕК РАССТАНОВКИ.. 9

II. Структуры среды.. 10

СМЫСЛОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ СРЕДЫ: КРАСКИ.. 10

Традиционная окраска. 10

«Природная» окраска. 11

«Функциональная» окраска. 11

Тепло и холод. 12

СМЫСЛОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ СРЕДЫ: МАТЕРИАЛЫ... 12

Природное и культурное дерево. 12

Логика среды.. 13

Материал-модель: стекло. 13

ЧЕЛОВЕК ОТНОШЕНИЙ И СРЕДЫ... 14

Мягкая мебель. 14

Окультуренность и цензура. 15

СМЫСЛОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ СРЕДЫ: ЖЕСТУАЛЬНОСТЬ И ЕЕ ФОРМЫ... 15

Традиционная жестуальность усилия. 15

Функциональная жестуальность контроля. 16

Новое оперативное поле. 16

Миниатюризация. 16

СТИЛИЗАЦИЯ -СПОДРУЧНОСТЬ - УПАКОВКА.. 17

Конец символического измерения. 17

Абстракция могущества. 18

Функционалистский миф.. 18

Функциональная форма: зажигалка. 19

Формальная коннотация: крыло автомобиля. 19

Алиби формы.. 19

III. Заключение: природность и функциональность. 20

ПРИЛОЖЕНИЕ: ДОМАШНИЙ МИР И АВТОМОБИЛЬ.. 21

В. НЕФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА, ИЛИ ДИСКУРС СУБЪЕКТА.. 22

I. Маргинальная вещь — старинная вещь. 22

ЭФФЕКТ СРЕДЫ: ИСТОРИЧНОСТЬ.. 22

СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЭФФЕКТ: МИФ О ПЕРВОНАЧАЛЕ. 23

«ПОДЛИННОСТЬ». 23

НЕОКУЛЬТУРНЫЙ СИНДРОМ: РЕСТАВРАЦИЯ.. 23

СИНХРОНИЯ, ДИАХРОНИЯ, АНАХРОНИЯ.. 24

ОБРАТНАЯ ПРОЕКЦИЯ: ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРЕДМЕТ У ПЕРВОБЫТНОГО ЧЕЛОВЕКА.. 25

РЫНОК СТАРИНЫ... 25

КУЛЬТУРНЫЙ НЕОИМПЕРИАЛИЗМ.. 26

II. Маргинальная система: коллекция. 26

ВЕЩЬ, АБСТРАГИРОВАННАЯ ОТ ФУНКЦИИ.. 26

ПРЕДМЕТ-СТРАСТЬ.. 26

ЛУЧШЕЕ ИЗ ДОМАШНИХ ЖИВОТНЫХ. 27

СЕРИЙНАЯ ИГРА.. 27

ОТ КОЛИЧЕСТВА К КАЧЕСТВУ: УНИКАЛЬНАЯ ВЕЩЬ.. 28

ВЕЩИ И ПРИВЫЧКИ: ЧАСЫ... 28

ВЕЩЬ И ВРЕМЯ: УПРАВЛЯЕМЫЙ ЦИКЛ.. 29

ТАИМАЯ ВЕЩЬ: РЕВНОСТЬ.. 30

ДЕСТРУКТУРИРУЕМАЯ ВЕЩЬ: ПЕРВЕРСИЯ.. 30

ОТ СЕРИЙНОЙ МОТИВАЦИИ К МОТИВАЦИИ РЕАЛЬНОЙ.. 31

САМОНАПРАВЛЕННЫЙ ДИСКУРС.. 32

С. МЕТА- И ДИСФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА: ГАДЖЕТЫ И РОБОТЫ... 32

«ТЕХНИЧЕСКАЯ» КОННОТАЦИЯ: АВТОМАТИКА.. 32

«ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ» ТРАНСЦЕНДЕНТНОСТЬ.. 33

ФУНКЦИОНАЛЬНОЕ ОТКЛОНЕНИЕ: ГАДЖЕТ. 33

ПСЕВДОФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ: «ШТУКОВИНА». 34

МЕТАФУНКЦИОНАЛЬНОСТЬ: РОБОТ. 35

АВАТАРЫ ТЕХНИКИ.. 37

ТЕХНИКА И СИСТЕМА БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО.. 38

D. СОЦИОИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ВЕЩЕЙ И ПОТРЕБЛЕНИЯ.. 40

I. Модели и серии. 40

ДОИНДУСТРИАЛЬНАЯ ВЕЩЬ И ИНДУСТРИАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ.. 40

«ПЕРСОНАЛИЗИРОВАННАЯ» ВЕЩЬ.. 40

Выбор. 41

Маргинальное отличие. 41

ИДЕАЛЬНОСТЬ МОДЕЛИ.. 42

ОТ МОДЕЛИ К СЕРИИ.. 42

Технический дефицит. 42

Дефицит «стиля». 43

Классовая рознь. 43

Привилегия актуальности. 44

Личность в беде. 44

Идеология моделей. 45

II. Кредит. 45

ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ ГРАЖДАНИНА ПОТРЕБИТЕЛЯ.. 45

ОПЕРЕЖАЮЩЕЕ ПОТРЕБЛЕНИЕ: НОВАЯ ЭТИКА.. 46

ПРИНУДИТЕЛЬНОСТЬ ПОКУПКИ.. 46

ВОЛШЕБСТВО ПОКУПКИ.. 47

ДВОЙСТВЕННОСТЬ ДОМАШНИХ ВЕЩЕЙ.. 47

III. Реклама. 47

ДИСКУРС О ВЕЩАХ И ДИСКУРС-ВЕЩЬ.. 47

РЕКЛАМНЫЙ ИМПЕРАТИВ И ИНДИКАТИВ.. 48

ЛОГИКА ДЕДА МОРОЗА.. 48

ИНСТАНЦИЯ МАТЕРИ: КРЕСЛО «ЭРБОРН». 48

ФЕСТИВАЛЬ ПОКУПАТЕЛЬНОЙ СПОСОБНОСТИ.. 50

ДВОЙСТВЕННАЯ ИНСТАНЦИЯ: ОДАРИВАНИЕ И ПОДАВЛЕНИЕ.. 50

ПРЕЗУМПЦИЯ КОЛЛЕКТИВА.. 51

Стиральный порошок «Пакс». 51

ГАРАП.. 52

НОВЫЙ ГУМАНИЗМ?. 52

Серийная постановка рефлекса. 52

НОВЫЙ ЯЗЫК?. 54

Универсальный код: стэндинг. 56

Заключение: к определению понятия «потребление». 56

СОДЕРЖАНИЕ. 58

О ПЕРВОЙ КНИГЕ ЖАНА БОДРИЙЯРА

«Система вещей» вышла впервые в 1968 году и сразу при­несла славу своему автору, французскому ученому и эссеис­ту Жану Бодрийяру (род. в 1929 г.). Целая сфера современ­ного общественного быта — потребление товаров, вещей — открылась в ней для исследования строгими научными ме­тодами и одновременно для глубокой социальной критики.

Потребление, по мысли Бодрийяра, - это характерно современный феномен, определяющий признак так назы­ваемого общества изобилия. В таком обществе использова­ние вещей не исчерпывается их простым практическим при­менением (какое имело место всегда и всюду) или даже их семиотическим применением как знаков отличия, богат­ства, престижа и т.д. (что тоже встречается во всех челове­ческих обществах). Потребление — это интенсивный про­цесс выбора, организации и регулярного обновления быто­вых вещей, в котором неизбежно участвует каждый член общества. Приобретая вещи, человек стремится к вечно ус­кользающему идеалу - модному образцу-модели, опережа­ет время благодаря покупке в кредит, пытается зафиксиро­вать и присвоить себе время, собирая старинные, коллек­ционные вещи. Свои фантазмы и тревоги он проецирует на технические игрушки современной цивилизации - так на­зываемые «гаджеты», на сложные автоматы и полуфантас­тических роботов, этот гибрид вещи и человека. Для утвер­ждения и регулирования такого способа обращения с вещами служит реклама, цель которой — не столько способ­ствовать продаже того или иного конкретного товара, сколь­ко внедрять в сознание людей целостный образ общества, «одаривающего» своих членов материальными благами. Понятое таким образом, потребительство не знает предела

4

и насыщения, поскольку имеет дело не с вещами как тако­выми, а с культурными знаками, обмен которыми идет не­прерывно и бесконечно, со все нарастающей скоростью. Эти знаки четко соотносятся друг с другом в рамках струк­турного кода, зато все больше отрываются от референтно­го, то есть собственно человеческого (личностного или ро­дового) смысла; это знаки дегуманизированной культуры, в которой человек отчужден.

«Система вещей» вышла в пору расцвета французского структурализма и поначалу могла восприниматься как одно из произведений этого научного направления. Действитель­но, Бодрийяр широко пользуется лингвистическими кате­гориями структуральной семиотики — прежде всего поня­тием «коннотации», дополнительного смысла, приписыва­емого обществом обычному знаку или, в данном случае, вещи; он открыто опирается на опыт Ролана Барта, кото­рый в книге «Мифологии» (1957) обосновал это понятие и в работах последующих лет стремился распространить семи­отические методы на сферу повседневного быта. Само на­звание книги Бодрийяра — «Система вещей» - соотносится с заголовком последней на тот момент работы Барта «Сис­тема моды» (1967), с которой ее сближает и задача методи­ческого описания легковесной, казалось бы, сферы быто­вых вкусов и привычек как стройной многоуровневой сис­темы значений. Однако первая книга Бодрийяра уже содержит в себе и неявную критику структурализма: дело в том, что системное манипулирование вещами-знаками, ко­торым занимается структуралист-аналитик, имеет себе со­ответствие и на уровне самого «общества потребления» -например, в той же деятельности коллекционера. Структур­ный метод из научного метаязыка, метода критики совре­менного общества незаметно превращается в один из объек­тов критического анализа. Подобное происходит в «Сис­теме вещей» и с марксизмом, популярным в то время среди французских интеллектуалов (не лишне напомнить, что книга вышла в 1968 году - в год «студенческой револю­ции» в Париже, причем застрельщиками массовых выступ-

5

лений явились тогда студенты Нантерского университета -того самого, где преподавал социологию Жан Бодрийяр). С одной стороны, в книге сделана попытка углубить маркси­стскую критику буржуазного общества, выявив механизмы подчинения, отчуждения личности не только в сфере товар­ного производства, но и в сфере потребления, которую мар­ксисты до тех пор были скорее склонны считать прибежи­щем человеческой свободы и индивидуальности. С другой стороны, такое углубление и расширение перспективы вско­ре показало Бодрийяру, что сам феномен капиталистичес­кого производства в новейшую эпоху уже не является цент­ральным и определяющим, что он сам включен в систему знаковых отношений на правах более или менее условной подсистемы. Поэтому Бодрийяру пришлось заменить поли­тическую экономию материального производства и обраще­ния более обобщенной «политической экономией знака» («К критике политической экономии знака», 1972), а само производство предстало ему обманчивым призраком-симу­лякром, кривым зеркалом общественного сознания («Зер­кало производства», 1973).

В «Системе вещей» впервые вводится, хотя и без четко­го определения, это центральное понятие зрелого Бодрий­яра — «симулякр», то есть ложное подобие, условный знак чего-либо, функционирующий в обществе как его замести­тель. Примеры, приводимые автором книги (например, си­мулякр природности, которой искусственно окружает себя отдыхающий «на лоне природы» отпускник, или же симу­лякр истории, ностальгически обустраиваемый хозяином со­временного дома путем включения в его конструкцию ос­татков старинной фермы, разрушенной при его строитель­стве), показывают, что он и здесь исходит из размышлений Р.Барта об обманчивой «натурализации» идеологических значений, о превращении реальной природы (или же исто­рии) в условный знак природности или историчности. Прав­да, в своем анализе бытовых вещей Бодрийяр еще выделяет «нулевой уровень» симуляции - уровень чисто функцио­нальных, собственно технологических задач и решений, ко-

6

торые внутренне не зависят от знаковой системы потребле­ния, однако могут искажаться и сдерживаться ею в своем развитии. Именно под давлением этой системы, пишет он вслед за другими социологами (Льюисом Мамфордом, Эд­гаром Мореном), бытовая техника уже несколько десятиле­тий переживает стагнацию, не обогащаясь какими-либо принципиально новыми объектами и решениями; в скором будущем его безрадостная констатация была опровергнута появлением такой революционной технической новинки, как персональный компьютер... В позднейших своих рабо­тах — и, пожалуй, только в этом отношении «Система ве­щей» может считаться его «ранней» книгой - Бодрийяр был вынужден оставить идею «настоящей» технической реаль­ности вещей, опираясь на которую можно было бы вести критику неподлинных подобий; симулякры у него все бо­лее и более заполняют мир, не давая никакого доступа к «подлинности». Такая обобщенная критическая теория со­временного мира как мира знаков и подобий выдвинула зре­лого Бодрияйра в ряд ведущих теоретиков так называемого постмодернистского состояния общества, которому соот­ветствуют и новейшие формы постмодернистского искус­ства (их анализу также посвящены многие тексты Бодрийя­ра 70-90-х годов).

Первая книга Жана Бодрийяра, как и вообще его твор­чество, отличается ясностью изложения, парадоксальным остроумием мысли, блеском литературно-эссеистического стиля. В ней новаторски ставятся важнейшие проблемы со­циологии, философии, психоанализа, семиотики и искус­ствознания. Для России, с запозданием приобщившейся или приобщающейся к строю общества потребления, эта книга сегодня особенно актуальна, помогая трезво оценить чело­веческие возможности подобного общества, перспективы личностного самоосуществления живущих в нем людей.

С. Зенкин

Введение

Поддается ли классификации буйная поросль вещей — наподобие флоры или фауны, где бывают виды тропичес­кие и полярные, резкие мутации, исчезающие виды? В на­шей городской цивилизации все быстрее сменяют друг дру­га новые поколения продуктов, приборов, «гаджетов», в сравнении с которыми человек выступает как вид чрезвы­чайно устойчивый. Если вдуматься, их изобилие ничуть не более странно, чем бесчисленная множественность природ­ных видов, а им человек уже составил подробную опись. Причем в ту самую эпоху, когда он начал делать это систе­матически, он сумел также создать в Энциклопедии исчер­пывающую картину окружавших его бытовых и техничес­ких предметов. В дальнейшем равновесие нарушилось: бы­товые вещи (о машинах здесь речи нет) стремительно размножаются, потребностей становится все больше, про­цесс производства заставляет вещи рождаться и умирать все быстрее, в языке не хватает слов, чтобы их именовать. Так возможно ли расклассифицировать этот мир вещей, меняющийся у нас на глазах, возможно ли создать его деск­риптивную систему? Критериев классификации как будто почти столько же, сколько самих вещей: классифицировать вещи можно и по величине, и по степени функциональнос­ти (как вещь соотносится со своей объективной функцией), и по связанной с ними жестуальности (богатая она или бед­ная, традиционная или нет), и по их форме, долговечности, и по тому, в какое время дня они перед нами возникают (на­сколько прерывисто они присутствуют в поле нашего зре­ния и насколько мы это осознаем), и по тому, какую мате­рию они трансформируют (это ясно в случае кофемолки —

10

временном моторе каждая сколько-нибудь важная деталь так тесно связана с другими через процессы энергетического обмена, что она уже не может быть другой... В зависимости от формы головки цилиндра, от металла, из которого она сделана, от их взаимосвязи с другими элементами цикла определяется степень нагрева электродов свечи зажигания; в свою очередь эта температура влияет на характеристики зажигания и всего мотора в целом.

Современный мотор конкретен, прежде же он был абстрактен. В старом моторе та или иная деталь участвует в цикле внутреннего сгорания лишь в определенный момент, а дальше уже как бы не воздействует на другие детали; части мотора подобны работникам, сменяющим друг друга в од­ном и том же трудовом процессе, но не знакомым между собой... Существует, таким образом, некая примитивная, абстрактная форма технической вещи, где каждая теорети­ческая или материальная единица понимается как некий абсолют, который для своего нормального функционирова­ния должен образовывать замкнутую систему. При этом про­блема интеграции деталей в целое распадается на ряд част­ных проблем, решаемых по отдельности... для каждой из основных частей мотора создаются особые структуры, ко­торые можно назвать защитными: например, головку ци­линдра для охлаждения делают ребристой. Эти ребра как бы приставлены извне к идеальному цилиндру и его головке, выполняя одну-единственную функцию охлаждения. В двигателях же последних лет эти ребра играют еще и ме­ханическую роль — служат ребрами жесткости, препятству­ющими деформации головки под давлением газов... Обе функции больше не различимы — образовалась единая структура, представляющая собой не компромисс, но взаи­моналожение и конвергенцию двух функций. Ребристую головку можно сделать более тонкой, что позволяет добиться более быстрого охлаждения; то есть бивалентная система ребер охлаждения / ребер жесткости синтезирует в себе две

11

прежде различных функции, и притом выполняет их более качественно; интегрируя эти две функции, она превосходит каждую из них... Мы можем, таким образом, сказать, что эта структура конкретнее прежней и знаменует собой объективный процесс развития технической вещи; ибо ре­альная технологическая проблема заключается в том, что­бы добиться конвергенции функций в одной структурной единице, а не в том, чтобы искать компромисса между их противоречивыми задачами. В пределе такого движения от абстрактного к конкретному техническая вещь имеет тен­денцию к превращению во всецело связную, всецело объе­диненную систему» (с. 25-26).

Это очень важная мысль: в ней намечается такая внутренняя связность вещей, которая никогда нами не пережи­вается, никогда не осознается в практическом обиходе. Тех­нология излагает нам строго научную историю вещей, где антагонизмы функций разрешаются в рамках все более ши­роких структур. При каждом переходе от одной системы к другой, более интегрированной, при каждой перестройке внутри уже структурированной системы, при каждом син­тезе различных функций возникает новый смысл, некая объективная смысловая структура, независимая от индиви­дов, которые ею пользуются; мы здесь находимся на уровне языкового кода, и по аналогии с лингвистикой эти простые технические элементы, которые отличны от реальных ве­щей и на сочетании которых основывается технологическая эволюция, можно назвать «технемами». На данном уровне могла бы возникнуть структуральная технология — наука об организации этих технем в более сложные технические объекты, об их синтаксисе в рамках простых технических комплексов (отличных от реальных вещей), а также о смыс­ловых взаимоотношениях между этими различными веща­ми и комплексами.

Но подобная наука является строго применимой лишь в узких секторах техники — в лабораторных разработках или

l 2

же в таких высокотехничных областях, как авиация, космо­навтика, судостроение, большегрузные автомобили, сложные станки и т.д. Иными словами, там, где острая техническая необходимость позволяет в полной мере осуществиться тре­бованиям структурности, где в силу коллективного, внеличностного характера предметов сводится к минимуму воздей­ствие моды. Легковой автомобиль всецело определяется ком­бинацией своих форм, тогда как технологический его статус (водяное охлаждение, цилиндровый двигатель и т.д.) остает­ся чем-то второстепенным; напротив, в авиации по чисто функциональным причинам (безопасность, скорость, эффек­тивность) приходится создавать в высшей степени конкрет­ные технические изделия. В подобном случае линия техно­логической эволюции прорисовывается почти безукоризнен­но. Но такой структурно-технологический анализ явно не срабатывает в применении к системе бытовых вещей.

Можно мечтать об исчерпывающем описании технем и смысловых отношений между ними, которое охватило бы весь мир реальных вещей; но все это не более чем мечты. Если мы соблазнимся использовать технемы как звезды в астрономии — то есть, по словам Платона, «так же, как в геометрии, с применением общих положений, а то, что на небе, оставим в стороне, раз мы хотим действительно осво­ить астрономию и использовать еще неиспользованное ра­зумное по своей природе начало нашей души» («Государ­ство», VII)1, — мы немедленно столкнемся с психосоциоло­гической переживаемостью вещей, которая независимо от их материальной ощутимости создает ряд своих требований, постоянно изменяющих и нарушающих связность техноло­гической системы. Здесь нас как раз и интересуют такие нарушения — то, как рациональность вещей борется с ир­рациональностью потребностей и как из такого противоре­чия возникает система значений, пытающаяся его разре­шить; нас будет занимать только это, а не технологические

1 Платон, Собр. соч. в 4-х тт., т. 3. М., 1994, с. 314. - Прим. перев.

13

модели, хотя именно на фоне их фундаментальной истин­ности и вырисовывается постоянно переживаемая реаль­ность вещи.

Каждый из предметов нашего быта связан с одним или несколькими структурными элементами, но при этом обяза­тельно ускользает от технологической структурности в сфе­ру вторичных значений, от технологической системы в сис­тему культуры. Наше бытовое окружение остается в значи­тельной мере «абстрактной» системой: как правило, в нем уживается множество функционально разобщенных вещей, и лишь человек, исходя из своих потребностей, заставляет их сосуществовать в одном функциональном контексте, в ма­лоэкономичной и малосвязной системе, подобной архаичес­кому устройству примитивных бензиновых моторов; они яв­ляют собой набор частных, зачастую несвязанных или даже противоречащих одна другой функций. При этом современ­ная тенденция такова, чтобы не искать разрешения этой не­связности, а просто отвечать на новые потребности все но­выми вещами. В результате каждая вещь, прибавляясь к уже существующим, отвечает своей собственной функции, зато противоречит единству целого, а бывает даже, что одновре­менно и отвечает и противоречит своей же функции.

Кроме того, поскольку на несвязность функций накладыва­ются формально-технические коннотации, то возникает живо переживаемая, но несущественная система социализирован­ных или бессознательных, культурных или практических потребностей, которая сама воздействует на существенный технический строй вещей и делает сомнительным их объек­тивный статус.

Возьмем для примера кофемолку: в ней структурно «су­щественное», то есть самое конкретно-объективное, — это электромотор, энергия, получаемая с электростанции, за­коны выработки и преобразования энергии; уже менее объективна, так как связана с потребностями того или ино­го человека, ее конкретная функция помола кофе; и уж со-

l 4

всем необъективно, а стало быть, несущественно, то, что она зеленая и квадратная, а не розовая и трапециобразная. Одна и та же структура — электромотор — может конкретизиро­ваться в различных функциях; функциональная дифферен­циация оказывается уже вторичной (и оттого может дойти до полной несвязности «гаджета»). В свою очередь, один и тот же функциональный предмет может конкретизировать­ся в различных формах — здесь мы вступаем в область «пер­сонализации» изделий, в область формальных коннотаций, то есть в область несущественного. А вещи промышленно­го производства тем и отличаются от ремесленных изделий, что несущественные черты определяются здесь не случай­ными вкусами заказчика и исполнителя — они всецело сис­тематизируются современным индустриальным производ­ством1, которое через эти несущественные черты (и через универсальную комбинаторику моды) осуществляет свои собственные цели.

Такая чрезвычайная усложненность ведет к тому, что выделять автономную сферу технологии, делая возможным структуральный анализ в области вещей, приходится при иных предпосылках, чем в области языка. Если исключить предметы чисто технические, с которыми мы никогда не вступаем в субъективное отношение, то окажется, что два уровня — объективной денотации и коннотации (на кото­ром вещь получает психическую нагрузку, идет на продажу, персонализируется, поступает в практический обиход и включается в систему культуры) — в современных условиях производства и потребления не поддаются точному разде­лению, как языковой код и речь в лингвистике. Технологи­ческий уровень не образует структурной автономии, где «ре­чевые факты» (в данном случае — вещь как «вербализован-

1 Ныне, таким образом, становятся относительно систематичны сами модальности перехода от существенного к несущественному. Эта сис­тематизация несущественного имеет социологические и психологические аспекты, у нее имеется также и идеологическая функция интеграции (см. раздел «Модели и серии»).

15

ный» предмет) были бы нерелевантны при анализе вещей, как нерелевантны они при анализе языковых фактов. Если раскатистое или грассирующее произношение «р» ничего не меняет в системе языка, то есть коннотативный смысл ни в чем не подрывает денотативных структур, то в вещи конно­тация ощутимо изменяет и искажает ее технические струк­туры. В отличие от естественного языка, технология не об­разует стабильной системы. Технемы, в противоположность монемам и фонемам, постоянно эволюционируют. А коль скоро система технологии, находясь в состоянии перма­нентной революции, тем самым оказывается тесно привя­зана к временному бытованию «вербализирующих» ее ве­щей (так происходит и с системой языка, но в бесконечно меньшей мере); коль скоро цель подобной системы — по­мочь человеку в освоении мира и удовлетворить его потреб­ности, — цель более конкретная и труднее отделимая от практики, чем коммуникация, составляющая цель языка; коль скоро, наконец, технология жестко обусловлена соци­альными факторами, состоянием технологических разрабо­ток, а тем самым и мировым строем производства и потреб­ления (такого внешнего воздействия совсем не испытывает естественный язык), — то из всего этого вытекает, что сис­тема вещей, в отличие от системы языка, может быть научно описана лишь постольку, поскольку вместе с тем рассмат­ривается как результат постоянного наложения бытовой си­стемы на техническую. Действительное положение дел опи­сывается не столько через внутренне связные структуры тех­ники, сколько через те способы, которыми быт воздействует на технику или, точнее говоря, сковывает ее. Словом, опи­сание системы вещей невозможно без критики практичес­кой идеологии этой системы. На уровне технологии проти­воречия нет: здесь у вещей есть только их прямой смысл. Гуманитарная же наука может быть лишь наукой о смысле и его нарушении — о том, каким образом связная система тех­ники диффундирует в бессвязную систему быта, каким об-

16

разом «язык» вещей «вербализуется», каким образом эта си­стема «речи» (или что-то среднее между языковым кодом и речью) устраняет систему кода. То есть, в итоге, о том уров­не, где действует не абстрактная связность системы вещей, а ее непосредственно переживаемая противоречивость1.

1 На основе данного разграничения можно провести тесную аналогию между анализом вещей и лингвистикой, вернее семиологией. То, что в об­ласти вещей мы называем маргинальным, или несущественным раз­личием, аналогично введенному в семиологии понятию «дисперсивного поля»: «Дисперсивное поле образовано вариантами реализации какой-либо единицы (например, фонемы), которые не влекут за собой смысловых изменений (то есть не становятся релевантными)... Имея в виду язык пищи, можно говорить о дисперсивном поле какого-либо блюда; это поле будет ограждено границами, в пределах которых данное блюдо остается значимым, каковы бы ни были индивидуальные «новации» его изготови­теля. Варианты, образующие дисперсивное поле, называются комбина­торными вариантами: они не участвуют в коммутации смысла, не явля­ются релевантными... Эти варианты долгое время рассматривались как факты речи. Они и на самом деле очень близки к речи, но в настоящее время их считают фактами языка, если они имеют «обязательный» харак­тер» (Ролан Барт — «Коммюникасьон», № 4, с. 128)*. И далее Р. Барт пи­шет, что это понятие призвано сделаться центральным в семиологии, ибо подобные варианты, незначимые в плане денотации, могут стать значи­мыми в плане коннотации.

Как мы видим, между комбинаторными вариантами и маргинальны­ми различиями существует глубокая аналогия: и те и другие касаются не­существенных черт, лишены релевантности, связаны с комбинаторикой и обретают свой смысл на уровне коннотации. Но есть и принципиальная разница: если комбинаторные варианты остаются внешними и безразлич­ными по отношению к семиологическому плану денотации, то маргиналь­ные различия именно что никогда не «маргинальны». Действительно, тех­нология, в отличие от системы языка в лингвистике, составляет здесь не устойчивую методологичскую абстракцию, воздействующую на реальный мир через изменчивость коннотации, но развивающуюся структурную схе­му, которая под действием коннотации (несущественных различий) ста­новится фиксированной, стереотипной и регрессивной. Структурная ди­намика техники застывает на уровне вещей, в дифференциальной субъек­тивности системы культуры, а та в свою очередь оказывает обратное действие и на уровне техники.

* Ср.: Р.Барт. Основы семиологии. — В кн.: Структурализм: «за» и «против». М., 1975, с. 154-155. — Прим. перев.

А. ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ СИСТЕМА, ИЛИ ДИСКУРС ОБЪЕКТА

l 8

I. Структуры расстановки

ТРАДИЦИОННАЯ ОБСТАНОВКА

В расположении мебели точно отражаются семейные и социальные структуры эпохи. Типичный буржуазный ин­терьер носит патриархальный характер — это столовая плюс спальня. Вся мебель здесь, различная по своим фун­кциям, но жестко включенная в систему, тяготеет к двум центральным предметам — буфету или кровати. Действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым. Всем вещам свойственна монофункцио­нальность, несменяемость, внушительность присутствия и иерархический этикет. У каждого предмета строго одно назначение, соответствующее той или иной функции се­мьи как ячейки общества, а в более отдаленной перспек­тиве это отсылает к представлению о личности как об урав­новешенном наборе отличных друг от друга способностей. Предметы переглядываются между собой, сковывают друг друга, образуя скорее моральное, чем пространственное единство. Все они располагаются на одной оси, обеспечи­вающей регулярную последовательность поступков и сим­волизирующей постоянную явленность семьи самой себе. В свою очередь, и каждый предмет в таком приватном про­странстве усваивает себе свою функцию и получает от нее символическое достоинство; на уровне дома в целом меж­личностные отношения окончательно включаются в полу­замкнутую систему семейства.

Все вместе это образует особый организм, построенный на патриархальных отношениях традиции и авторитета, в сердце же его — сложная аффективная соотнесенность

19

его членов. Семейный дом — специфическое пространство, мало зависящее от объективной расстановки вещей, ибо в нем главная функция мебели и прочих вещей — воплощать в себе отношения между людьми, заселять пространство, где они живут, то есть быть одушевленными1. Реальная перс­пектива, в которой они живут, порабощена моральной пер­спективой, которую они призваны обозначать. В своем про­странстве они столь же мало автономны, как и члены семьи в обществе. Вообще, люди и вещи тесно связаны между со­бой, и в такой согласованности вещи обретают внутреннюю плотность и аффективную ценность, которую принято на­зывать их «присутствием». Очевидно, именно из-за этой сложной структуры внутреннего пространства, где вещи очерчивают у нас перед глазами символические контуры фи­гуры, именуемой жилищем, — очевидно, именно из-за нее у нас в памяти столь глубоко запечатлевается образ родного дома. Разделенность внутреннего и внешнего пространства, их формальная противопоставленность в социальном пла­не собственности и в психологическом плане имманентно­сти семьи превращают такое традиционное пространство в нечто замкнуто-трансцендентное. Вещи, словно антропо­морфные боги-лары, воплощающие в пространстве аффек­тивные связи внутри семейной группы и ее устойчивость, становятся исподволь бессмертными, до тех пор пока но­вое поколение не разрознит их, не уберет с глаз долой или же, в некоторых случаях, не восстановит их в правах нос­тальгически актуальных «старинных» вещей. Как нередко бывает и с богами, предметы обстановки порой обретают второе рождение, из наивного обихода перемещаясь в кате­горию культурных причуд.

Эта система «столовая — спальня», структура движимой собственности, соответствующая дому как структуре недвижимости, все еще пропагандируется рекламой в ши­роких кругах публики. Такие магазины, как «Левитан» или «Галери Барбес», по-прежнему внушают общественному вкусу нормы «декоративной» обстановки, пусть даже линии

1 Кроме того, в них может быть — но может и не быть — вкус и стиль.

20

ее «стилизованы», а все убранство в целом уже не столь нас умиляет. Подобная мебель находит покупателя не потому, что стоит дешевле, а потому, что ею как бы официально сан­кционируется буржуазная семейная группа. Таким образом, подобным вещам-монументам (кроватям, буфетам, шифо­ньерам) и их взаимной соотнесенности соответствует стой­кость традиционных семейных структур в весьма широких слоях современного общества.

СОВРЕМЕННАЯ ВЕЩЬ, СВОБОДНАЯ В СВОЕЙ ФУНКЦИИ

Одновременно с переменой во взаимоотношениях ин­дивида с семьей и обществом меняется и стиль домашней обстановки. Традиционные гарнитуры уступают место уг­ловым диванам, задвинутым в угол кроватям, низким сто­ликам, стеллажам, блочной мебели. Меняется и вся орга­низация обстановки: кровать скрадывается, превращаясь в диван-кровать, буфеты и шифоньеры — в скрытые стен­ные шкафы. Вещи складываются и раскладываются, то исчезая, то вновь появляясь в нужный момент. Разумеет­ся, подобные новинки не имеют ничего общего с вольной импровизацией — в большинстве случаев такая повышен­ная подвижность мебели, ее многофункциональность и способность до времени исчезать из виду происходят про­сто от вынужденного приспособления к недостатку жилой площади; это ухищрения от бедности. Поэтому если прежде столовый гарнитур нес на себе тяжелую нагрузку мораль­ных условностей, то тонко продуманные современные ин­терьеры часто производят впечатление чисто функцио­нальных решений. Им «не хватает стиля» просто потому, что не хватает места, их максимальная функциональность возникает от нужды, когда жилище, не утрачивая внутрен­ней замкнутости, утрачивает свою внутреннюю организо­ванность. Таким образом, деструктурирование простран­ства и «присутствия» вещей, не сопровождаемое их преоб­разованием, — это прежде всего обеднение.

21

Итак, современный серийный гарнитур предстает деструктурированным, но не реструктурированным вновь; ничто не компенсирует в нем выразительную силу прежнего символического строя. Однако в этом есть и прогресс — более либеральные отношения между инди­видом и такого рода вещами, не осуществляющими и не символизирующими более морального принуждения; че­рез такие вещи индивид уже не так жестко соотносится с семьей1. Благодаря их подвижности и многофункциональ­ности он становится свободнее в организации простран­ства, что отражает и его более широкие возможности в социальных отношениях. Но подобное освобождение — сугубо неполное. Среди серийных вещей, при отсутствии новой структурированности пространства, такая «функ­циональная» эволюция оказывается, пользуясь термино­логией Маркса, лишь эмансипацией, а не освобождени­ем, означая освобождение функции вещи, но не самой вещи. Такие предметы, как легкий, разборный, нейтрального стиля стол или кровать без ножек, занавесей и балдахина — так сказать, нулевая ступень кровати, — такие предме­ты с «чистыми» очертаниями, как бы даже непохожие на самих себя, сводятся к наипростейшей конструктивной схеме и окончательно секуляризуются: в них стала сво­бодной и тем самым освободила нечто в человеке их фун­кция (или же человек, освобождая себя, освободил ее в вещах). Эта функция более не затемняется моральной те­атральностью старинной мебели, она не осложнена более ритуалом, этикетом — всей этой идеологией, пре­вращавшей обстановку в непрозрачное зеркало овеществ­ленной структуры человека. Нынешние вещи наконец стали кристально прозрачны в своем функциональном на­значении. Таким образом, они свободны в качестве объек­та той или иной функции, то есть обладают свободой

1 Вопрос, однако, в том, не оказывается ли он через их посредство свя­занным со всем обществом в целом; см. на этот счет раздел «Модели и серии».

22

функционировать и (в случае серийных вещей) практически не имеют никакой иной свободы1.

Но пока вещь освобождена лишь в своей функции, человек тоже освобожден лишь в качестве пользователя этой вещи. Следует повторить: это прогресс, но все-таки не решитель­ный шаг. Кровать есть кровать, стул есть стул — между ними нет никаких отношений, пока они служат лишь по своему прямому назначению. А без их соотнесенности нет и про­странства, так как пространство существует лишь будучи открыто, призвано к жизни, наделено ритмом и широтой в силу взаимной соотнесенности вещей — новой структу­ры, превосходящей их функции. Пространство — это как бы действительная свобода вещи, тогда как функция — ее формальная свобода. Буржуазная столовая обладала струк­турностью, но то была замкнутая структура. Функциональ­ная обстановка более открыта, более свободна, зато лише­на структурности, раздроблена на различные свои функ­ции. Между этими двумя полюсами — интегрированным психологическим и раздробленным функциональным про­странством — и располагаются серийные вещи, соприка­саясь и с тем и с другим, порой даже в рамках одного и того же интерьера.

ИНТЕРЬЕР-МОДЕЛЬ

Корпусные блоки

Подобное небывалое прежде пространство, где нет уже ни внешней принужденности, ни внутренней укромности, подобная свобода и «стильность», каких не найти в серий­ных вещах, порабощенных своею функцией, — все это на-

1 Сходным образом буржуазно-промышленная революция постепенно избавляет индивида от повязанности религиозными, моральными, се­мейными структурами, он обретает свободу де-юре в качестве человека, но де-факто — лишь в качестве рабочей силы, то есть свободу продавать себя как рабочую силу. Это не случайное совпадение, но глубокое соответствие: «функциональный» серийный предмет, равно как и социальный индивид, освобождается в своей «функциональной» объективированности, но не в своей особенности и целостности, как вещь или как личность.

23

личествует зато в интерьерах-моделях. В них обнаруживается некая новая структура и некая значимая эволюция1.

Перелистывая роскошные журналы — «Мэзон франсез», «Мобилье э декорасьон» и другие2, можно заметить в них две чередующихся темы. С одной стороны, это великолепные, из ряда вон выходящие дома, старинные здания XVIII века, чудесно оборудованные виллы, итальянские сады с инфра­красным отоплением, обставленные этрусскими статуэтками, - одним словом, мир уникального, который следует лишь созерцать, не питая никаких (по крайней мере, соци­ологически оправданных) надежд его обрести. Все эти мо­дели аристократического жилища своей абсолютной цен­ностью поддерживают вторую тему — тему современного интерьера. Предлагаемые здесь вещи и предметы обстанов­ки, хотя и относятся к высокому уровню «стэндинга», все же допускают социальную реализацию, это уже не просто воображаемые, внекоммерческие творения, а именно модели в точном смысле слова. Из области чистого искусства мы попадаем в сферу, затрагивающую, по крайней мере в по­тенции, все общество.

Такого рода авангардные модели мебели строятся на фундаментальной оппозиции корпусные блоки/мягкая мебель и подчиняются практическому императиву расстановки, то есть синтагматической исчислимости, которому противо­стоит (так же как мягкая мебель противостоит корпусной) общее понятие домашней «среды».

«ТЕКМА: составные корпусные блоки, которые можно сочле­нять, трансформировать и расширять; гармонически сочета­ясь, они образуют безупречно однородную обстановку; они функциональны и удовлетворяют всем требованиям современ-

1 Таким образом, происходит это на уровне привилегированной части общества. Существует целая проблема — социологическая и социальная, — состоящая в том, что определенная узкая группа людей обладает конк­ретной свободой через посредство своих вещей или домашней обстановки выступать в качестве модели в глазах всего общества. Эта проблема будет обсуждаться ниже (раздел «Модели и серии»).

2 Невозможно представить себе журнала, посвященного серийной ме­бели; для этой цели существуют лишь каталоги.

24

ной жизни. Они отвечают на все ваши потребности: в каталоге имеются полки для книг, бар, блок для радио, платяной шкаф, вешалка, секретер, буфет, комод, шкаф для посуды, полки под стеклом, стеллаж для бумаг, выдвижной стол.

ТЕКМА изготовляется из смолистого тика или из лакирован­ного красного дерева».

«ОСКАР: создайте своими руками среду своего дома в стиле ОСКАР! Увлекательно и непривычно! ОСКАР — это мебель­ный конструктор, комплект деталей для сборки.

Откройте для себя удовольствие своими руками построить уменьшенную красочную модель своей обстановки! Вы созда­ете ее у себя дома, не спеша, пробуя разные варианты!

Наконец, найдя окончательное решение, вы заказываете себе гарнитур ОСКАР по оригинальной персональной модели, и он станет гордостью вашего дома!»

«МОНОПОЛИ: Любой из гарнитуров МОНОПОЛИ станет лучшим другом вашей индивидуальности. Это высоко­качественная столярная работа по тику или макоре, четырех­сторонние корпусные блоки со скрытыми сочленениями, допус­кающие бесконечно многообразную компоновку мебели в полном соответствии с вашими вкусами, мерками, потребностями.

Корпусные блоки едины по форме и многообразны по комби­нациям; остановив на них свой выбор, вы и в своем доме со­здадите изысканную атмосферу, о которой мечтаете».

Подобные примеры показывают, как над функциональной вещью надстраивается некий новый уровень организации быта. Символические и потребительские ценности отступа­ют на второй план, оттесняемые смысловыми элементами организационного порядка. Субстанция и форма старой ме­бели окончательно отбрасываются ради предельно свободной игры функций. Вещи более не наделяются «душой» и не наде­ляют нас более своим символическим «присутствием»; наше отношение к ним делается объективным, сводится к разме­щению и комбинаторной игре. Значимость такого отношени

25

-- уже не инстинктивно-психологического, а тактического порядка. Знаками вашей личности служат те или иные при­емы конструктивной игры, а не ваше таинственно-уникаль­ное отношение к вещам. Устраняется фундаментальная замк­нутость домашнего интерьера, и происходит это параллельно с изменением социальных и межличностных структур.

Стены и свет

Сами комнаты выходят за традиционные рамки стен, делавшие дом укромным пространством-убежищем. Ком­наты распахиваются, всецело сообщаются друг с другом, разбиваются на подвижные сектора, когда в каждом углу образуется своя особая зона, плавно переходящая в сосед­ние. Происходит либерализация комнат. Окна — это уже не отверстия для воздуха и света, который раньше падал на вещи извне и освещал их «как изнутри». По сути, окон боль­ше нет, а свет, вместо того чтобы проникать извне, стал как бы универсальным атрибутом каждой вещи. Точно так же и сами предметы утратили лежавшую в их основе субстанцию и замыкавшую их форму, с помощью которой человек при­вязывал их к своему воображаемому облику; ныне между ними свободно играет пространство, становясь универсаль­ной функцией их взаимосвязей и «эффектов».

Освещение

Многие детали показательны для такого рода эволюции — например, тенденция скрывать источники света. «В усту­пе потолка по всему периметру комнаты располагаются нео­новые лампы, скрытно освещающие собой все простран­ство». «Однородный свет от ламп, скрытых в нескольких точках: на потолочной кромке вдоль занавесей, над шкафа­ми, под верхними стенными шкафами и т.д.» Источник света словно рассматривается как лишнее напоминание о том, откуда происходят вещи. Даже когда свет не падает с потол­ка на собравшееся за столом семейство, даже будучи рассе­янным, исходящим из многих точек, он все еще остается знаком особо укромной интимности, накладывает на вещи особую значимость, оттеняет их, очерчивает контуры их

26

присутствия. Понятно, что система, тяготеющая к исчис­лимости простых и однородных элементов, стремится уст­ранить даже малейшие признаки такого внутреннего свече­ния вещей, символически обволакивающихся взором или желанием.

Зеркала и портреты

Другой симптом — исчезновение больших и малых зер­кал. О Зеркале было так много метафизических рассужде­ний — пора бы написать и его психосоциологию. Традици­онная крестьянская обстановка не знает зеркал и даже, по­жалуй, опасается их: в них есть что-то колдовское. Напротив того, буржуазный интерьер, постольку поскольку он про­должает жить в современной серийной мебели, отличается множеством зеркал — на стенах, шкафах, сервировочных столиках, буфетах, панелях. Как и источник света, зеркало представляет собой особо отмеченное место в комнате: в богатом доме оно всякий раз играет идеологическую роль избытка, излишества, отсвета; в этом предмете выражается богатство, и в нем уважающий себя буржуазный хозяин об­ретает преимущественное право умножать свой образ и иг­рать со своей собственностью. В более общей форме можно сказать, что зеркало, как символический объект, не просто отражает черты индивида, но и в своем развитии сопровож­дает развитие индивидуального сознания как такового. Тем самым оно несет в себе залог целого общественного строя; не случайно век Людовика XIV воплощается в версальской Зеркальной галерее, а в более близкую к нам эпоху — от Наполеона III до стиля модерн — бурное распространение комнатных зеркал совпало с распространением торжеству­ющего фарисейства буржуазного сознания. Но с тех пор мно­гое переменилось. В функциональном гарнитуре более не практикуется отражение ради отражения. Зеркало остается лишь в ванной, без всякой рамы, обретая там свою прямую функцию. Получив себе точное назначение в заботе о вне­шности, которая требуется для социального общения, оно из­бавляется от изящных чар субъективно-домашней среды. А тем самым и остальные вещи освобождаются от него, им боль-

27

ше не грозит соблазн замкнуться в самолюбовании. Действи­тельно, зеркало придает пространству завершенность, позади него предполагается стена, а само оно отсылает вперед, к цен­тру помещения; чем больше в комнате зеркал, тем ярче сияет ее интимность, но одновременно и самозамкнутость. Нынеш­няя тенденция создавать как можно больше проемов и про­зрачных перегородок идет в прямо противоположном направ­лении. (К тому же создаваемые зеркалом оптические эффек­ты идут вразрез с современным требованием, чтобы каждый материал открыто заявлял о себе.) Оказался разорванным не­кий круг, и следует признать за современной обстановкой ре­альную логику: в ней последовательно устраняются как цен­тральные, слишком видные источники света, так и отражав­шие их зеркала, то есть одновременно и фокус излучения и возвратная отсылка к центру, — избавляя пространство от кон­вергентного страбизма, когда домашняя обстановка, как и все буржуазное сознание, вечно косилась сама на себя1.

Исчезла и еще одна вещь, составлявшая параллель зер­калу, — семейный портрет: свадебная фотография в супру­жеской спальне, ростовой или грудной портрет хозяина дома в гостиной, развешанные повсюду изображения детей. Все эти предметы, составлявшие как бы диахроническое зерка­ло семьи, исчезают вместе с настоящими зеркалами на из­вестной стадии современной цивилизации (пока еще отно­сительно мало распространившейся). Даже картина — ори­гинал или репродукция — находит себе место в таком интерьере уже не как абсолютная ценность, а как элемент некоторой комбинаторики. То, что в убранстве комнат над картиной стала преобладать гравюра, объясняется помимо прочего ее меньшей абсолютной значимостью, а стало быть большей значимостью ассоциативной. Подобно лампе или зеркалу, ни одна вещь не должна слишком интенсивно фокусировать в себе пространство.

1 В некоторых случаях зеркало вновь вступает в свои права, но уже во вторичной функции, как причудливый элемент культурного наследия, — например, зеркало «романтическое», «старинное», выпуклое. Назначение его уже совсем иное; оно будет анализироваться ниже, в ряду «старин­ных» вещей.

28

Часы и врем

В современном интерьере рассеялся и еще один мираж

— мираж времени. Исчез такой важный предмет, как часы

— стенные или настольные. Вспомним, что в крестьянской комнате центром служит огонь в очаге, но и часы выступа­ют как элемент внушительный и живой. В интерьере бур­жуазном и мелкобуржуазном массивные стенные часы чаще всего уже превращаются в небольшие каминные, а над ними возвышается и зеркало, — все вместе любопытным образом создает краткую символическую формулу буржуазной до­машности. Действительно, часы играют ту же роль во вре­мени, что и зеркало в пространстве. Подобно тому как со­отнесенность вещи с ее зеркальным отражением делает про­странство замкнутым и как бы интроективным, так же и в часах парадоксально символизируются постоянство и интроективность времени. В крестьянских домах часы являют­ся одной из самых изысканных вещей: дело в том, что они улавливают в себя время, делают его уютно-предсказуемым предметом обстановки, играя роль сильнейшей психоло­гической поддержки. Измерение времени тревожит, по­скольку привязывает нас к социальным обязанностям, но и действует успокоительно, поскольку превращает время в субстанцию и разделяет его на порции, словно некий пред­мет потребления. Всякому приходилось чувствовать, как ти­канье больших или маленьких часов придает помещению уют, — причина в том, что при этом помещение уподобля­ется внутренности нашего собственного тела. Комнатные часы — это механическое сердце, заставляющее нас не бес­покоиться о нашем собственном сердце. Именно такой про­цесс проникновения времени в тело, телесное усвоение его субстанции, непосредственное переживание временной длительности, — как раз и отвергается (подобно всем про­чим центрам инволюции) в современной обстановке, по­строенной как нечто сугубо внешнее, пространственное и объективно-реляционное.

29

НА ПУТИ К СОЦИОЛОГИИ РАССТАНОВКИ?

Исчез, таким образом, весь мир Stimmung'a1, «природ­ного» созвучия, в котором сливались мир души и присут­ствие вещей; исчезла интериоризированная атмосфера жилища (атмосфера современных «интерьеров» экстериоризи-рована). Сегодня жилище ценится не за его удобство и уют, а за его информативность, насыщенность изобретениями, контролируемость, постоянную открытость для сообщений, вносимых вещами; ценность сместилась в сторону синтаг­матической исчислимости, которая, собственно, и лежит в основе современного «жилищного» дискурса.

Действительно, изменилась вся концепция домашнего убранства. В ней более нет места традиционному вкусу, со­здававшему красоту через незримое согласие вещей. То был своего рода поэтический дискурс, где фигурировали замк­нутые в себе и перекликавшиеся между собой предметы; се­годня предметы уже не перекликаются, а сообщаются меж­ду собой; утратив обособленность своего присутствия, они в лучшем случае обладают связностью в рамках целого, в основе которой — их упрощенность как элементов кода и исчислимость их отношений. Через их неограниченную комбинаторику человек и осуществляет свой структуриру­ющий дискурс.

Такой новый тип обстановки повсеместно утверждается рекламой: «Оборудуйте себе удобную и рациональную квар­тиру на площади 30 метров!» «Умножьте свою квартиру на четыре!» Вообще, интерьер и обстановка трактуются рекла­мой в понятиях «задачи» и «решения». Именно в этом, а не во «вкусе», заключается ныне умение обставить свой дом — не в создании с помощью вещей театральной мизансцены или особой атмосферы, а в решении некоторой задачи, в на­хождении наиболее остроумного ответа в сложно перепле­тенных условиях, в мобилизации пространства.

На уровне серийных вещей возможности такого Функционального дискурса ограниченны. Вещи и предме­ты обстановки представляют собой рассеянные элементы,

1 Настроения (нем.). — Прим. перев.

30

для которых не найдено правил синтаксиса: если их рас­становка и обладает исчислимостью, то это исчислимость от нехватки, и вещи предстают здесь скудными в своей аб­страктности. Однако такая абстракция необходима: имен­но благодаря ей на уровне модели элементы функциональ­ной игры получают однородность. Человек прежде всего должен перестать вмешиваться в жизнь вещей, вчитывать в них свой образ, — и тогда, по ту сторону их практическо­го применения, он сумеет спроецировать в них свою игру, свой расчет, свой дискурс, а эту игру осмыслить как некое послание другим и себе самому. На такой стадии вещи, образующие «среду», совершенно меняют свой способ су­ществования, и на смену социологии мебели приходит соци­ология расстановки1.

Об этой эволюции свидетельствует реклама — как ее об­разы, так и дискурс. В дискурсе субъект непосредственно фигурирует как актер и манипулятор, в индикативе или им­перативе; напротив, в образах его присутствие опускается — действительно, в известном смысле оно было бы анах­роничным. Субъект есть порядок, который он вносит в вещи, и в этом порядке не должно быть ничего лишнего, так что человеку остается лишь исчезнуть с рекламной кар­тинки. Его роль играют окружающие его вещи. В доме он создает не убранство, а пространство, и если традицион­ная обстановка нормально включала в себя фигуру хозяи­на, которая яснее всего и коннотировалась всей обстанов­кой, то в «функциональном» пространстве для этой под­писи владельца уже нет места.

1 Такую новую фазу Ролан Барт описывает применительно к автомо­билю: «...Единообразие моделей приводит к тому, что сама идея техни­ческого превосходства едва ли не похоронена, так что фантазмы могуще­ства и изобретательности могут теперь прилагаться только к «нормаль­ной» езде. Фантазматическая сила автомобиля переносится на те или иные практические навыки. Коль скоро самое машину уже нельзя сделать сво­ими руками, то самодельным становится ее вождение... теперь нам наве­вают грезы уже не формы и функции автомобиля, а обращение с ним, и, возможно, скоро нам придется описывать уже не мифологию автомоби­ля, а мифологию его вождения» («Реалите», № 213, октябрь 1963 г.).

31

ЧЕЛОВЕК РАССТАНОВКИ

Нам ясно теперь, какой новый тип обитателя дома выд­вигается в качестве модели: «человек расстановки» — это уже не собственник и даже не просто пользователь жили­ща, но активный устроитель его среды. Пространство дано ему как распределительная структура, и через контроль над пространством он держит в своих руках все варианты взаи­моотношений между вещами, а тем самым и все множество их возможных ролей. (Он, следовательно, и сам должен быть «функционален», однороден своему пространству — только тогда он может отправлять и принимать сообщения от своей обстановки.) Для него самое важное уже не владение и не пользование вещами, но ответственность — в том точном смысле, что он постоянно заботится о возможности давать и получать «ответы». Вся его деятельность экстериоризирована. Обитатель современного дома не «потребляет» свои вещи. (Здесь опять-таки нет места «вкусу» — двусмысленному сло­ву, подразумевающему замкнутые по форме и «съедобные» по субстанции предметы, предназначенные для внутреннего усвоения.) Он доминирует над ними, контролирует и упоря­дочивает их. Он обретает себя в манипулировании системой, поддерживая ее в тактическом равновесии.

Разумеется, в такой модели «функционального» домаш­него жильца есть доля абстракции. Реклама пытается убе­дить нас, что современный человек, по сути, больше уже не нуждается в вещах, а лишь оперирует ими как опыт­ный специалист по коммуникациям. Однако домашняя об­становка есть одно из проявлений переживания жизни, а потому большой абстракцией является приписывать ей мо­дели исчисления и информации, заимствованные из об­ласти чистой техники. К тому же такая чисто объективная игра сопровождается целым рядом двусмысленных выра­жений: «на ваш вкус», «по вашей мерке», «персонализа­ция», «эта обстановка станет вашей», и т.д., — которые по видимости противоречат ей, а фактически составляют ее алиби. Предлагаемая человеку расстановки игра с вещами всякий раз получает свое место в двойной игре рекламы.

32

Вместе с тем в самой логике этой игры содержится прооб­раз некой общей стратегии человеческих отношений, не­которого человеческого проекта, модуса вивенди новой технической эры — подлинного переворота во всей циви­лизации, отдельные проявления которого прослеживают­ся даже в повседневном быту.

В традиционном быту вещь переживалась и вплоть до на­ших дней изображалась во всем западном искусстве как скромный, пассивный фигурант, раб и наперсник челове­ческой души, отражая в себе целостный порядок, связан­ный с некоторой вполне определенной концепцией убран­ства и перспективы, субстанции и формы. Согласно этой концепции, форма предмета есть абсолютный рубеж между внутренним и внешним. Это неподвижный сосуд, внутри которого — субстанция. Таким образом, все вещи, и в част­ности предметы обстановки, помимо своих практических функций имеют еще и первичную воображаемую функцию «чаши»1. Этому соответствует их способность вбирать в себя душевный опыт человека. Тем самым они отражают в себе целое мировоззрение, где каждый человек понимается как «сосуд душевной жизни», а отношения между людьми — как соотношения, трансцендентные их субстанциям; сам дом становится символическим эквивалентом человеческого тела, чья мощная органическая система в дальнейшем обоб­щается в идеальной схеме его включения в структуры об­щества. Все вместе дает целостный образ жизни, чей глу­бинный строй — строй Природы, первозданной субстанции, откуда и вытекает всякая ценность. Создавая или изготав­ливая вещи, придавая им некоторую форму, которая есть культура, человек преобразует субстанции природы; перво­зданная схема творчества зиждется на возникновении од­них субстанций из других — от века к веку, от формы к фор-

1 Однако в этой символической структуре, судя по всему, действует как бы закон размера: любой, даже фаллический по своему назначению пред­мет (автомобиль, ракета), превысив некоторый максимальный размер, оказывается вместилищем, сосудом, маткой, а до некоторого минималь­ного размера относится к разряду предметов-пенисов (даже если это со­суд или статуэтка).

33