Часть 6.

Наша «техническая» цивилизация, в той мере в какой она поддается предвидению на основании американской моде­ли, — это мир одновременно систематичный и непрочный. Система вещей иллюстрирует собой эту систематику не­прочности, эфемерности, все более частой повторяемости, все более повторяя систематику удовлетворения и разоча­рования, ненадежного заклятия реальных конфликтов, угрожающих индивидуальным и социальным отношениям. Благодаря обществу потребления мы можем впервые в на­шей истории оказаться перед лицом организованной и нео­братимой попытки всецело интегрировать общество в раз на­всегда данную систему вещей, которая всегда и во всем будет подменять собой открытое взаимодействие природных сил, человеческих потребностей и технических средств; ее дви­жущей силой становится официально предписанная и орга­низованная смертность вещей — грандиозный коллективный «хэппенинг», где в эйфории разрушительства, в ритуальном истреблении вещей и жестов социальная группа торжествует свою собственную смерть1. Еще раз повторим: можно счи­тать, что это всего лишь детская болезнь технического об­щества, относя все эти нарушения роста исключительно на счет дисфункциональности нынешних социальных структур (капиталистического строя производства). В таком случае в дальней перспективе остается шанс превзойти всю эту сис­тему в целом. Но если здесь присутствует нечто иное, чем анархическая целевая установка производства, служащего орудием социальной эксплуатации, если здесь сказываются некоторые глубинные конфликты — сугубо индивидуальные, но отзывающиеся мощным резонансом на коллективном уровне, — тогда надежда на социальную прозрачность поте­ряна навсегда. Так что же это — трудности роста, переживае­мые обществом, которому все-таки суждено жить в лучшем из миров, или организованная регрессия перед лицом нераз­решимых конфликтов? Анархия производства или же ин­стинкт смерти? Что именно вносит расстройство в цивили­зацию? — этот вопрос остается открытым.

1 Это может быть названо потребительским нигилизмом (Э. Морен).

D. СОЦИОИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ СИСТЕМА ВЕЩЕЙ И ПОТРЕБЛЕНИЯ

I. Модели и серии

ДОИНДУСТРИАЛЬНАЯ ВЕЩЬ И ИНДУСТРИАЛЬНАЯ МОДЕЛЬ

В статусе современной вещи важнейшую роль играет оппозиция модель/серия. В известной мере так было и все­гда. В обществе всегда имелось привилегированное мень­шинство, служившее экспериментальным полигоном для сменявших друг друга стилей, а уже в дальнейшем эти сти­левые решения, методы и ухищрения повсеместно тиражи­ровались ремесленниками. Тем не менее до наступления ин­дустриальной эпохи невозможно говорить в точном смысле слова ни о «модели», ни о «серии». С одной стороны, в до-индустриальном обществе между всеми вещами имеется больше однородности, поскольку способ их производства — всякий раз ручная работа, поскольку они не столь специ­ализированы по своим функциям и разброс культурных форм не столь широк (они очень мало соотносятся с куль­турами прошлого и чужих стран); с другой стороны, между разрядом вещей, претендующих на «стиль», и ремесленной продукцией, обладающей всего лишь потребительной стоимостью, пролегает более резкий раздел. Сегодня крес­тьянский стол обладает культурной значимостью, а еще тридцать лет назад он годился лишь для практического применения. В XVIII веке стол «Людовика XV» никак не соотносился с крестьянским столом — эти два разряда ве­щей, равно как и два социальных класса, с которыми они связаны, разделяла непроходимая пропасть. Они не интег-

149

рировались ни в одну общую систему1. Однако и нельзя сказать, чтобы стол Людовика XV являлся моделью, а бес­численные столы и стулья, имитировавшие его впослед­ствии, образовывали серию2. При ограниченном тиражиро­вании ремесленных приемов здесь не происходит тиражи­рования смыслов: «модель» остается абсолютом, который связан с чем-то трансцендентным. Она не порождает ника­кой «серии» в современном нашем понимании слова. Свой статус вещь получает от общественного строя: она бывает либо благородной, либо нет, и благородная вещь не состав­ляет особо отмеченного элемента социальной серии, бла­городство изливается на нее подобно благодати, абсолютно выделяя из всяких рядов. Эквивалентом такого трансцен­дентного понимания вещей может быть то, что мы называ­ем «стильностью».

Очень важно это различие между доиндустриальными «стильными» вещами и современными вещами-моделями. Оно единственно может позволить нам точнее понять, по ту сторону их формальной противопоставленности, реаль­ные отношения между моделью и серией в нашей современ­ной системе.

В самом деле, наблюдая, как широкие слои современного общества обходятся серийными вещами, формально и психологически отсылающими к моделям, которыми пользу­ется меньшинство, — мы ощущаем сильный соблазн упрос­тить проблему, противопоставив друг другу эти два типа ве­щей, а затем приписав лишь одному из двух полюсов досто­инство реальности; иначе говоря, отделить модель от серий и связать что-то одно с реальным, а другое — с воображае-

1 Впрочем, различие между классами вещей, видимо, никогда не быва­ет таким же четким, как между классами общества. Абсолютность различия и иерархического порядка в системе общественных групп сглаживается в системе вещей благодаря практическому применению: на всех ступенях со­циальной лестницы стол имеет одну и ту же первичную функцию.

2 Если в гораздо более близкие к нам времена сделался предметом се­рийной обстановки буфет в стиле Генриха II, то это произошло совсем другим, окольным путем, через запуск в промышленное производство «культурных» вещей.

150

мым. На самом деле, однако, серийные бытовые вещи не яв­ляются ирреальными по сравнению с миром моделей как миром якобы истинных ценностей, но и сфера моделей, от­носясь лишь к ничтожному меньшинству и тем самым как будто бы выходя за рамки социальной реальности, не явля­ется тем не менее воображаемой. В наши дни, благодаря распространению моделей средствами массовой информации и коммуникации, сложился, наряду с оборотом вещей, так­же и «психологический» оборот, и в этом глубокое отличие индустриальной эпохи от эпохи доиндустриальной, когда су­ществовало трансцендентное достоинство «стиля». Человек, купивший себе ореховый спальный гарнитур от «Дюбонбуа» или же серийную бытовую электроаппаратуру, осуществив­ший тем самым некоторую мечту о социальном возвышении, тем не менее знает, благодаря прессе, кино и телевидению, что на рынке бывают еще и «гармонизированные», «функционализированные» гарнитуры. Он, безусловно, переживает их как особый, роскошно-престижный мир, от которого он отрезан практически непреодолимым барьером денег, но ни­какой классово-юридический статус, никакая правовая трансцендентность его от них в наши дни более не отделяет. Психологически это чрезвычайно важно, поскольку в силу этого пользование серийными вещами всегда имплицитно или эксплицитно сопровождается утверждением модели, не­смотря на фрустрацию и полную материальную невозмож­ность такую модель заполучить.

С другой стороны, и сами модели уже не замыкаются более в жизни определенной касты1, но включаются в про­цесс промышленного производства и тем самым раскрыва­ются для серийного тиражирования. Они теперь тоже пред­стают как «функциональные» (что было всегда чуждо «стиль­ной» мебели) и де-юре доступные всем. В результате каждый, через посредство даже самой скромной вещи, оказывается причастен де-юре и к ее модели. Кроме того, теперь все реже и реже встречаются чистые модели и чистые серийные вещи. Между двумя полюсами все больше и больше бесконечно

1 Хотя и отнюдь не теряют при этом своего классового статуса (см. ниже).

151

дифференцирующихся промежуточных звеньев. Подобно производству, вещь проходит через все цвета социальной призмы. И такого рода промежуточные звенья повседневно переживаются нами как доступность или же как фрустра­ция: тот, кто имеет дело с серией, носит в себе модель, а тот, кто причастен модели, тем самым обозначает, отрицает, пре­одолевает, противоречиво переживает серию. Такая цирку­ляция, пронизывая собой все общество, возводя серию к модели и постоянно тиражируя модель в серию, в своей не­прерывной динамике есть не что иное, как идеология на­шего общества.

«ПЕРСОНАЛИЗИРОВАННАЯ» ВЕЩЬ

Отметим, что дистрибутивная схема «модель/серия» не ко всем категориям вещей применима в равной мере. Она ясна, когда речь идет об одежде («платье от Фата»/«конфекция») или об автомобиле («фасель-вега»/«2 CV»). Она ста­новится менее очевидной, по мере того как мы обращаемся к категориям вещей, более специализированных по своей функции: между холодильником «Фрижидер» компании «Дженерал моторз» и холодильником «Фрижико», между тем или другим телевизором различия становятся размытыми. На уровне же мелких приспособлений — кофемолок и т.д. — понятие «модели» тяготеет к слиянию с понятием «типа», когда функция вещи в значительной степени вбирает в себя различия статуса, а те в конце концов сводятся к паре «рос­кошная модель»/«серийная модель» (такой оппозицией обо­значается точка наименьшего сопротивления в понятии модели). Если же, наоборот, рассмотреть вещи коллек­тивного пользования, то есть машины, то мы увидим, что и здесь уже нельзя найти роскошного экземпляра чистой ма­шины: прокатный стан, будь он даже уникален во всем мире, все равно с самого своего появления является серийным. Одна машина может быть «современнее» другой, но это не делает ее «моделью», по отношению к которой другие, не столь совершенные машины образовывали бы серию. Что­бы добиться тех же технических характеристик, надо стро-

152

ить другие машины того же типа, то есть, начиная уже с пер­вого элемента, получается чистая серия. Здесь нет места для гаммы исчислимых отличий, на которых основывалась бы психологическая динамика. На уровне чистой функции, поскольку нет комбинаторики переменных величин, не может быть и моделей1.

Психосоциологическая динамика модели и серии действует, стало быть, не на уровне первичной функции вещей, а на уров­не некоей вторичной функции, свойственной вещам «персона­лизированным» — то есть одновременно подчиненным им­перативу индивидуальности и заключенным в рамки систе­мы отличий, которая, собственно, и есть система культуры.

Выбор

Ни одна вещь не предлагается потребителю в виде одного-единственного типа. Вам может быть отказано в матери­альной возможности ее купить, но в нашем индустриаль­ном обществе вам «априори» дается право выбора как не­кая коллективная благодать и как знак вашей формальной свободы. На такой негативной свободе зиждется «персона­лизация» вещей2. Поскольку покупателю предлагается ши­рокий набор возможностей, то человек не просто покупает нечто необходимое, но личностно вовлекается в нечто транс­цендентное вещи. У нас, собственно, больше нет возмож­ности не делать выбора, покупать вещь просто ради ее при­менения — сегодня больше нет вещей, которые предлага­лись бы покупателю на таком «нулевом уровне». Наша свобода выбора заставляет нас волей-неволей вступать в сис-

1 Произведение искусства также не связано ни с моделью, ни с серией. Здесь действует столь же категорическая альтернатива, что и в случае ма­шины: машина выполняет или не выполняет свою функцию, произведение искусства бывает подлинным или поддельным. Здесь нет никаких марги­нальных отличий. Динамика модели-серии может действовать только на уровне персонализированного предмета частной собственности, а не на уровне произведения как такового.

2 Там, где вещь существует лишь в одном варианте (например, один тип автомобиля в Восточной Германии), это знак дефицита, исторически предшествующего обществу потребления как таковому. Для нашего об­щества такая стадия может рассматриваться только как временная.

153

тему культуры. Таким образом, выбор лишь кажущийся: мы переживаем его как свободу, но гораздо меньше ощущаем, что он нам навязывается, а через его посредство и целое об­щество навязывает нам свою власть. Выбирая ту, а не дру­гую автомашину, вы, быть может, и утверждаете свою лич­ность, но главное — самим фактом своего выбора вы связы­ваете свою судьбу с экономическим строем в целом. «Самый факт выбора той или иной вещи, с тем чтобы отделить себя от других, уже служит целям общества» (Стюарт Милль). Приумножая число вещей, общество на них переносит способность выбора и тем самым нейтрализует опасность, которую всегда представляет для него этот личностный им­ператив. Отсюда явствует, что понятие «персонализации» — нечто большее, чем прием рекламного внушения; это фун­даментальное идеологическое понятие нашего общества, ко­торое через «персонализацию» вещей и представлений стре­мится достичь еще большей интеграции личностей1.

Маргинальное отличие

Из того факта, что каждая вещь является нам под знаком некоторого выбора, вытекает как следствие, что по сути вещь никогда не предлагается нам в качестве серийной, но вся­кий раз — в качестве модели. Любой, самый мелкий пред­мет отличается от других в тех или иных чертах — окраске, аксессуарах, деталях. Такое отличие всегда представляется как его специфика:

«Эта мусорная корзина абсолютно оригинальна. Ее украсила

для вас цветами фирма «Жилак декор».

«Этот холодильник — революционное новшество: в нем имеется морозильная камера нового типа и разогреватель для масла».

«Эта электробритва — новейшее достижение прогресса: она

восьмиугольной формы и антимагнетична».

Фактически такие отличия являются, пользуясь термином Рисмена, маргинальными отличиями или, точнее, отличия­ми несущественными. И действительно, в рамках индустри-

1 В дальнейшем мы еще вернемся к этой системе.

154

ального производства, где все технологически взаимосвя­занно, императив персонализации может быть удовлетво­рен лишь в несущественном. Чтобы персонализировать ав­томобиль, производитель может сделать только одно: взять серийное шасси и серийный двигатель и модифицировать лишь кое-какие внешние черты, или же добавить кое-ка­кие аксессуары. Сам по себе автомобиль как предмет, обла­дающий технической сущностью, персонализироваться не может, это возможно лишь в отношении его несущностных аспектов.

Разумеется, чем больше вещь должна соответствовать требованию персонализации, тем более ее существенные ха­рактеристики попадают в зависимость от внешних по отно­шению к ним задач. Кузов автомобиля утяжеляется аксессу­арами, его формы противоречат техническим нормам обте­каемости и подвижности транспортного средства. Таким образом, «маргинальное» отличие не просто маргинально, оно идет наперекор самой сущности технического устройства. Функция персонализации — фактор не просто добавочный, но паразитарный. Технологически в индустриальной систе­ме невозможно представить, чтобы персонализированный предмет тем самым не утрачивал свою техническую оптималь­ность. А главной причиной здесь является сам строй произ­водства, который безудержно стимулирует потребление с помощью несущественных различий.

Так, чтобы дать вам возможность выбрать вашу «ариадну», вам предлагается сорок две комбинации цветов, про­стая или двухцветная окраска, и, кроме самих автомашин, у торговца есть в продаже еще и ультраспециальные колпаки на колеса. Действительно, само собой разумеется, что имен­но такие «специфические» отличия проще всего усваивают­ся и, в свою очередь, запускаются в серию в промышлен­ном производстве. Подобная вторичная серийность образу­ет моду. В итоге все вещи оказываются моделями, и моделей больше не остается. А в глубине этих сменяющих друг друга малых серий происходит дискретный переход к сериям еще более малым, характеризующимся еще более мелкими, еще более специфическими различиями. Не остается более аб-

155

солютных моделей, которым резко противопоставлялись бы лишенные ценности серийные вещи. Ведь в таком случае не осталось бы и психологической основы для выбора, а зна­чит, и для системы культуры. По крайней мере, невозможна была бы такая система культуры, которая могла бы интег­рировать современное индустриальное общество в целом.

ИДЕАЛЬНОСТЬ МОДЕЛИ

Каким образом эта система персонализации и интегра­ции приходит в движение? Через посредство того факта, что в «специфических» отличиях реальная серийность вещи непрестанно отрицается, отвергается во имя модели. Объек­тивно, как мы видели, такое отличие несущественно. Зача­стую в нем скрывается даже технический дефект1. Факти­чески это отличие «по недостатку». Однако переживается оно всякий раз как положительное отличие, как признак ценности, как отличие «по избытку». Поэтому нет необхо­димости, чтобы для каждой категории вещей существовали конкретные модели: некоторые вещи модели не имеют; до­статочно ничтожных, но всякий раз позитивно переживае­мых отличий, чтобы вещи словно серийным эхом отзыва­лись друг в друге, чтобы в них создавалась ориентация на модель — быть может, лишь подразумеваемую. Маргиналь­ные отличия служат двигателем серии и питают собой ме­ханизм интеграции.

Не следует мыслить себе серию и модель как два члена систематической оппозиции — в том смысле, что модель составляет как бы сущность, которая, разделяясь и размно­жаясь в понятии массовости, в конечном итоге превраща­ется в серию. При таком понимании модель представляла бы собой более конкретное, более плотное состояние вещи, в дальнейшем размениваемое и тиражируемое в созданной по его образу серии. Оппозиция «модели/серии» очень час­то подразумевает некий энтропический процесс, гомологич-

1 См. главу «Гаджеты и роботы», а также в данной главе, ниже, об упад­ке технического качества в серийных вещах.

156

ный процессу деградации высших форм энергии и их пре­вращения в тепло. Подобной дедуктивной концепцией се­рии, выводящей ее из модели, скрадывается реально пере­живаемый факт — ибо движение постоянно идет в прямо противоположном направлении, по индуктивному пути со­здания модели из серии; это не деградация (в которой было бы и невозможно жить), а стремление ввысь.

В самом деле, мы видим, что модель повсеместно присутст­вует в серии, в самом ничтожном «специфическом» различии, отделяющем одну вещь от другой. Тот же самый процесс мы отмечали в коллекционировании, когда каждый элемент собрания несет в себе относительное отличие, которое на ка­кой-то миг делает его привилегированным, образцовым эле­ментом, но при этом все эти относительные отличия отсыла­ют друг к другу и резюмируются в различии абсолютном, а фактически лишь в идее абсолютного различия, которая и есть Модель. Модель одновременно и существует и нет. «Фасель-вега» существует вполне реально, но всевозможные различия в окраске и в объеме цилиндров в конечном счете отсылают лишь к идее «фасель-веги». Это главное: модель должна быть лишь идеей модели. Именно это позволяет ей присутствовать в любом относительном отличии и тем самым вбирать в себя всю серию. Реальным своим присутствием «фасель-вега» пол­ностью разрушила бы «персонализированное» удовлетворение от любой другой машины. Если же мыслить ее лишь идеаль­но, то тем самым, напротив, создается алиби — движущая сила персонализации для тех вещей, которые как раз не являются «фасель-вегой». Модель не бедна и не богата: это родовой об­раз, созданный воображаемым усвоением всех относительных отличий, и его фасцинация порождается самим процессом са­моотрицания серии через последовательные отличия, процес­сом интенсивной циркуляции, многократно повторяемой от­сылки к чему-то иному, бесконечной подстановки; это фор­мальная идеализация процесса превосхождения. В модели интегрируется и концентрируется весь заряд эволютивного процесса серии.

С другой стороны, именно потому, что модель — это лишь идея, и становится возможным сам процесс персонализа-

157

ции. Наше сознание не могло бы персонализироваться в отдельной вещи, это абсурдно, — оно персонализируется в отличии, поскольку отличие, отсылая к некоторой идее аб­солютной единичности (к «Модели»), делает возможной од­новременную отсылку и к реальному означаемому, то есть к абсолютной единичности пользователя и покупателя или же, как мы видели выше, коллекционера. Итак, парадоксаль­ным образом через посредство смутной и общей для всех идеи каждый начинает чувствовать себя абсолютно уникаль­ным. И обратно, непрерывно подчеркивая свою уникаль­ность через репертуар серийных отличий, мы поддержива­ем тот воображаемый консенсус, который и является идеей модели. Персонализация и интеграция идут строго рука об руку. В этом и заключается волшебство системы.

ОТ МОДЕЛИ К СЕРИИ

Технический дефицит

Проанализировав формальную игру отличий, посред­ством которой серийная вещь предстает и переживается как модель, пора теперь подвергнуть анализу и то, чем реально отличается модель от серии. Действительно, система вос­ходящего движения, основанная на ценностном осмысле­нии отличий, отсылающих к идеальной модели, конечно же маскирует собой реальный обратный процесс — массовую деструктурацию и качественный упадок серийных вещей по сравнению с моделью реальной.

Из всех факторов неполноценности, которой страдает серийная вещь, наиболее бросаются в глаза ее недолговеч­ность и низкое техническое качество. Задачи персонализа­ции вкупе с задачами производства ведут к умножению ак­сессуаров за счет собственно потребительной стоимости предмета. Игра модных нововведений прежде всего непре­менно делает вещь менее прочной и более эфемерной. Такая тактика специально подчеркнута у Паккарда (цит. соч., с. 63): «Можно преднамеренно ограничить срок службы той или иной вещи или сделать ее негодной для пользования;

158

для этого можно воздействовать либо на ее функцию (с по­явлением новой, технологически более совершенной вещи она оказывается морально устаревшей — но это является прогрессом), либо на ее качество (по истечении некоторого срока, как правило весьма краткого, вещь ломается или из­нашивается), либо на ее образ (вещь преднамеренно выво­дится из моды, теряя привлекательность, хотя и по-преж­нему сохраняя свои функциональные качества)...»

Два последних аспекта этой системы взаимосвязаны: уско­ренное обновление моделей уже само по себе влияет на каче­ство вещей — чулки выпускаются всевозможных расцветок, зато худшими по качеству (или урезаются средства на технологические разработки, чтобы зато финансировать рек­ламную кампанию). Если же управляемых флуктуации моды окажется недостаточно для обновления покупательского спроса, то прибегают к искусственной дисфункционализации, к «намеренным конструктивным дефектам». Брук Сти­вене: «Всем известно, что мы намеренно сокращаем срок жизни своей продукции, и такая политика лежит в основе всей нашей экономики» (Паккард, с. 62). В предельном случае не было бы лишено смысла даже представить себе, подобно Оливеру Уэнделлу, «такой тщательно продуманный чудо-ав­томобиль, который сам собой разваливался бы в некий зара­нее вычисленный день» (там же, с. 65). Недаром в американ­ских автомобилях некоторые детали рассчитаны на пробег лишь в шестьдесят тысяч километров. Как признаются по сек­рету сами производители, большинство серийных вещей мог­ли бы делаться гораздо более высокого качества при пример­но равных производственных издержках — «искусственно не­долговечные» детали стоят столько же, сколько и нормальные. Однако вещь не должна ускользать от моды и эфемерности. Та­кова основополагающая характеристика серии — в ней вещь обречена на организованную непрочность. В мире изобилия (относительного) фактором нехватки служит не редкость вещей, а их недолговечность. Серийные вещи насильственно заключены в рамки краткосрочной синхронии, в область бренного. Вещь не должна ускользать от смерти. Нормаль­ному влиянию технического прогресса, стремящегося погло-

159

тить эту смертность вещей, противодействует стратегия про­изводства, стремящаяся поддержать ее1. Специалисты по сбы­ту говорят об особой «стратегии желания» (Дихтер), но здесь можно говорить и о стратегии фрустрации; та и другая вза­имно дополняют друг друга, утверждая в качестве исключи­тельной цели производство — оно выступает ныне как выс­шая, трансцендентная инстанция, властная не только над жизнью вещей, но и над их смертью2.

Напротив, модель имеет право на долговечность (разу­меется, относительную, так как она тоже включена в цикл ускоренного обновления вещей). Она имеет право быть прочной и «надежной». Парадоксальным образом она се­годня преобладает как раз в том плане, где традиционно как будто господствовала серийность, — в плане потребитель­ной стоимости. Такое ее достоинство накладывается на до­стоинство модности, технические качества накладываются на качества формы, и все вместе это и создает повышенную «функциональность» модели.

Дефицит «стиля»

При переходе от модели к серии параллельно с ухудше­нием технических качеств вещи утрачиваются и ее непос­редственно чувственные качества. Например, качество ма­териала: фирма «Эрборн» продает кресла из стали и кожи, у «Дюбонбуа» они будут из алюминия и дерматина. В инте­рьере-модели полупрозрачная перегородка делается из стек­ла, в серийном интерьере — из пластмассы. Вместо мебели из ценных древесных пород — мебель, облицованная шпо­ном. Платье из высококачественной шерсти или из шелка диких шелкопрядов, тиражированное в конфекции, изго­товляется уже из смесевой ткани или из искусственного

1 Конечно, такая тенденция должна была бы сдерживаться игрой кон­куренции. Но в обществе монополизированного производства (США) реальной конкуренции давно уже не существует.

2 Следует, однако, признать, что такая циничная стратегия действует не сама по себе — психологически в ней соучаствует и потребитель. Многие были бы удручены, если бы им пришлось по двадцать-тридцать лет подряд пользоваться одной и той же машиной, пусть даже полностью удовлетво­ряющей все их потребности. На этот счет см. главу «Гаджеты и роботы».

160

шелка. Вместе с материалом вещь утрачивает вес, упругость, фактуру, «теплоту», и такой утратой в различных пропорци­ях обозначаются дифференциальные отличия. Модель со­вершенно по-другому воспринимается на ощупь, что сбли­жается и с ее глубинными качествами, — тогда как качества визуальные, цвет и форма, имеют тенденцию более легко переноситься в серию, так как они легче включаются в игру маргинальных отличий.

Но, конечно, форма и цвет, переходя в серию, тоже не остаются неизменными. Им начинает недоставать завершенности и самобытности — даже будучи перенесены с безупречной точностью, формы незаметно утрачивают свою оригинальность. Таким образом, недостаток серийных вещей — не столько в материале, сколько в определенной взаимосвязи между материалом и формой, определяющей завершенность модели. Эта взаимосвязь, то есть комплекс закономерных отношений, оказывается разрушенной ради игры отличий в формах, красках и аксессуарах. На место стиля приходит комбинаторика. Отмеченное нами в плане техническом снижение качества принимает здесь характер деструктурации. В модели нет ни деталей, ни игры деталей: все «роллс-ройсы» черные и только черные1. Это вещь «вне серии», «вне игры» — игра возникает лишь вместе с «персо­нализированными» вещами, расширяясь пропорционально их серийности (тогда-то для одной и той же марки можно найти пятнадцать-двадцать разных окрасок), пока мы не дойдем до порога чистой орудийности, где игра вновь исче­зает (все малолитражки «2 CV» долгое время выпускались серого цвета — то есть, собственно говоря, вообще бесцвет­ными). Модель наделена гармонией, единством, однород­ностью, в ней взаимосвязаны пространство, форма, веще­ство, функция — они образуют развитый синтаксис. Серий­ная вещь делается по принципу примыкания, случайного комбинирования элементов, ее дискурс нечленоразделен. Ли­шенная целостности, она представляет собой лишь сумму де­талей, которые механически включаются в параллельные се-

1 Или серые — но это та же самая «моральная» парадигма (ср. с. 38).

161

рии. Допустим, некое кресло уникально сочетает в себе ры­жую кожу и черный металл, уникально по своим очертаниям и по организации окружающего пространства. В соответству­ющем ему серийном кресле кожа будет заменена пластиком, ее рыжеватый оттенок исчезнет, вороненое железо будет за­менено алюминиевым сплавом или гальванопластикой, объе­мы окажутся смещены, единство линий разорвано, а про­странство — скукожено: тем самым весь предмет в целом ут­рачивает структуру; по своей субстанции он включается в серию вещей из кожзаменителя; его рыжий цвет становится каштановым цветом тысяч других кресел, его ножки делают­ся неотличимы от любых ножек из трубчатого железа, и т.д.; от вещи остается лишь компиляция деталей, скрещение раз­личных серий. Другой пример: роскошный автомобиль уни­кального красного цвета; «уникальность» означает здесь не только то, что такого красного цвета больше нигде не найти, но и то, что он образует одно целое со всеми другими каче­ствами машины — она не то чтобы «еще и красная». Но стоит красному цвету более «коммерческой» модели стать чуть-чуть иным, как сразу оказывается, что это цвет тысяч других ма­шин, — и он тут же низводится до уровня детали, аксессуара; машина «вдобавок еще и красная», поскольку она могла бы быть зеленой или черной.

Классовая рознь

Сказанное выше помогает точнее понять, в чем суть раз­рыва между моделью и серией. Модель отличается даже не столько своей взаимосвязанностью, сколько нюансами. Ныне мы видим, как в серийные интерьеры пытаются вне­сти «стильность», стремятся «привить массам хороший вкус». Как правило, приводит это к одноцветности и одностильности: «Покупайте барочный гостиный гарнитур!», или голубую кухню, и т.д. То, что выдается здесь за «стиль», на самом деле лишь стереотип, лишенная всяких нюансов генерализация той или иной частной детали или того или иного частного аспекта. Дело в том, что нюанс (в рамках целого) составляет принадлежность одних лишь моделей, тогда как в серии бывают отличия (врамках единообразия).

162

Нюансы бесконечны, это все новые и новые модуляции, изобретаемые в рамках свободного синтаксиса. Отличия же ограничены по количеству и порождаются системати­ческим перебором вариантов одной и той же парадигмы. Не следует обманываться: кажется, что нюансы редки, а маргинальных отличий бесчисленно много, но это про­сто потому, что отличия массово тиражируются, — струк­турно же неисчерпаемы именно нюансы (в этом отноше­нии вещь-модель тяготеет к художественному произведе­нию), тогда как серийные отличия осуществляются в рамках замкнутой комбинаторики, таблицы вариантов, которая хоть и меняется постоянно с движением моды, но, будучи рассмотрена в любой синхронический момент, остается ограниченной и жестко подчиненной диктату производства. В конечном счете огромному большинст­ву покупателей предлагается в форме серий весьма ограниченный набор вариантов — тогда как ничтожному меньшинству доступна бесконечная нюансированность моделей. Для большинства закрытый (пусть и сколь угод­но обширный) каталог фиксированных, или наиболее ве­роятных, элементов — для меньшинства же множествен­ность шансов. Для большинства кодифицированный пе­речень значений — для меньшинства всякий раз новые изобретения. Таким образом, мы здесь имеем дело с клас­совым статусом и классовыми различиями.

Серийная вещь избыточностью вторичных черт компен­сирует утрату своих фундаментальных качеств. В ней до­полнительный эффект приобретают краски, контрасты, «со­временные» линии; в ней подчеркивается современность в тот самый момент, когда модели от нее уже отходят. Модель сохраняет в себе вольное дыхание, скромность и «естествен­ность» как высшее достижение культуры, серийная же вещь порабощена своим императивом неповторимости; в ней проявляется скованная культурность, оптимизм дурного вкуса, примитивный гуманизм. У нее свое классовое пись­мо, своя риторика — как есть она и у модели, где она ха-

163

рактеризуется скромностью, неброской функциональнос­тью, совершенством и эклектизмом1.

Еще один аспект этой избыточности — накопительство. В серийных интерьерах всегда слишком много вещей; а по­скольку вещей слишком много, то пространства слишком мало. Дефицитность вещей вызывает в качестве реакции их скученность, переуплотненность. А утрата качества вещей компенсируется их количеством2. Напротив, модель обла­дает пространством — ни слишком близким, ни слишком далеким. Интерьер-модель структурируется своими относи­тельными дистанциями, он тяготеет скорее к обратной из­быточности — к коннотативной пустоте3.

Привилегия актуальности

Еще одно отличие модели от серии — отличие по време­ни. Мы уже видели, что серийную вещь делают недолговеч­ной. Как в слаборазвитых обществах человеческие поколе­ния, так и в обществе потребления — поколения вещей ско­ро умирают, уступая место другим; изобилие хоть и растет, но лишь в рамках рассчитанного недостатка. Однако это вопрос технической долговечности вещей. Другой вопрос — их актуальность, переживаемая в моде.

Уже краткий социологический анализ старинных вещей показывает нам, что их рынок регулируется теми же самыми законами и организуется по той же, в общем, системе «модель/ серия», что и рынок «промышленных» изделий. Мы видим,

1 В такой системе оба составных члена неизбежно начинают конноти­ровать друг друга, становясь избыточными. С другой стороны, именно такая избыточность дополнительных значений и составляет способ пси­хосоциологического переживания данной системы, которая никогда не является (как может показаться при ее описании) чистой системой струк­турных оппозиций.

2 В то время как буржуазная традиция, по сути своей склонная к избы­точности (дом должен быть как полная чаша), предрасполагает к накоп­лению вещей, более «функциональные» контуры современной обстанов­ки ему противоречат. Таким образом, в современном серийном интерьере сверхзаполненность пространства представляет собой еще большую не­последовательность, чем в интерьере традиционном.

1 См. с. 67—69: «Формальная коннотация».

164

что в мешанине всех стилей мебели от барокко до чиппен­дейла, включая и столы в стиле Медичи, и стиль модерн, и псевдокрестьянский стиль, — что в этой гамме «градуирован­ных» эффектов чем богаче и образованнее человек, тем выше он метит в своей «персональной» инволюции. В регрессии тоже есть свой «стэндийг», и человек, в зависимости от сво­их средств, может позволить себе иметь либо подлинную, либо поддельную греческую вазу, или римскую амфору, или испанский кувшин. В сфере вещей старина и экзотика об­ретают социальный показатель — они измеряются образо­ванностью и доходами. У каждого класса свой собственный музей старинных вещей: богатые приобретают у своего ан­тиквара предметы средневековья, семнадцатого века или же Регентства, образованный средний класс собирает у пере­купщиков с блошиного рынка буржуазную рухлядь впере­мешку с «подлинной» крестьянской, а то и «псевдокресть­янской», специально изготовленной для нужд третичного сектора (фактически это мебель сильно обуржуазившегося крестьянства предшествующего поколения, плюс провинци­альные «стили», а в общем, сборная солянка всего на свете, не поддающаяся датировке, с отдельными воспоминаниями о «стиле»). Одни только рабочие и крестьяне в значитель­ной своей массе до сих пор еще не полюбили старину. Им не хватает для этого ни досуга, ни денег, а главное — они еще не участвуют в процессе аккультурации, которым охва­чены остальные классы (они не отвергают этот процесс осоз­нанно, а просто не попадают в него). В то же время не любят они и «экспериментальный» модерн, «творчество», авангард. Их домашний музей обычно ограничивается простейшими по­брякушками — фаянсовыми и керамическими зверюшками, украшениями, чашками, фотографиями в рамках и т.д., — при­чем вся эта галерея лубочной культуры вполне может сосед­ствовать с новейшей бытовой техникой. Но от этого отнюдь не ослабевает императив «персонализации», действующий для всех одинаково. Просто каждый заходит в регрессии так далеко, как может. Смысл создается отличиями, в данном слу-

165

чае культурными, а они стоят денег. Как и в актуальной моде, в культурной ностальгии есть свои модели и серии.

Если задаться вопросом, что в этом наборе вариантов рас­сматривается как полноценная стильность, то окажется, что это либо крайний авангардизм, либо отсылающий к былому аристократизм: либо вилла из стекла и алюминия с эллипти­ческими очертаниями, либо замок XVIII века, либо идеаль­ное будущее, либо дореволюционное прошлое. Напротив, чистая серия как немаркированный член оппозиции распо­лагается не совсем в актуальной современности (которая, наряду с будущим, составляет достояние авангарда и моде­лей), но и не в давнем прошлом, составляющем исключитель­ную принадлежность богатства и образованности, — ее вре­менем является «ближайшее» прошлое, то неопределенное прошлое, которое, по сути, определяется лишь своим времен­ным отставанием от настоящего; это та межеумочная темпо­ральность, куда попадают модели вчерашнего дня. Подобная смена быстрее происходит в модной одежде: секретарши в нынешнем году носят платья, скопированные с высокой моды прошлого сезона. В области мебели наиболее широко тиражируется то, что было в моде несколько лет или целое поколение назад. Время серии — это время пятилетнего за­поздания; таким образом, большинство людей в том, что ка­сается мебели, живут не в своем времени, но во времени обоб­щенно-незначимом; это время еще не современности и уже не старины, и ему, вероятно, никогда и не стать стариной; такому понятию времени соответствует в пространстве без­ликое понятие «пригорода». В сущности, серия по отноше­нию к модели есть не просто утрата уникальности, стиля, нюанса, подлинности, — она представляет собой утрату вре­мени в его реальном измерении; она принадлежит некоему пустому сектору повседневности, к негативной темпораль­ности, которая механически питается отходами моделей. Дей­ствительно, одни только модели меняются, а серии лишь идут следом за своей моделью, которая всегда их опережает. Имен­но этим они по-настоящему нереальны.

166

Личность в беде

По словам Рисмена (цит. соч., с. 76), «наибольшим спро­сом пользуется ныне не сырье и не машина, а личность». Действительно, современный потребитель, в том контексте обязательной подвижности, который возникает в рамках схемы «модель/серия» (в свою очередь составляющей лишь аспект более широкой структуры социальной подвижности и стремлений к повышению своего статуса), буквально при­нужден осуществляться как личность. В нашем случае та­кая принудительность еще и содержит в себе парадокс: ведь очевидно, что в акте персонализированного потребления субъект, от которого требуется быть субъектом, всего лишь производит сам себя как объект экономического спроса. Его проект, заранее отфильтрованный и раздробленный социо-экономической системой, опровергается тем самым жестом, которым его стремятся осуществить. Поскольку «специфи­ческие отличия» производятся в промышленном масштабе, то доступный субъекту выбор изначально фиксирован — ос­тается лишь иллюзия личностного несходства. Стремясь внести в вещь нечто такое, что сделает ее единственной, сознание само же и овеществляется в этой детали. Таков па­радокс отчуждения: живой выбор воплощается в мертвых различиях; прибегая к ним, наш проект становится самоот­рицающим и несбыточным.

Такова идеологическая функция системы: она дает нам всего лишь игру в повышение социального статуса, посколь­ку любые отличия изначально интегрированы в систему. В нее интегрировано, как фактор постоянного убегания впе­ред, даже проходящее через нее разочарование.

Можно ли здесь говорить об отчуждении? В целом сис­тема управляемой персонализации переживается огромным большинством потребителей как свобода. Только при кри­тическом рассмотрении такая свобода окажется чисто фор­мальной свободой личности, а персонализация обернется, по сути, ее бедой. Даже там, где рекламная игра мотиваций развертывается вхолостую (различные марки для одного и того же товара, чисто иллюзорные отличия, вариации офор-

167

мления и т.д.), где в выборе изначально заложен подвох, — приходится все же признать, что и самые поверхностные отличия, будучи расценены как реальные, таковыми и ста­новятся. Как можно опровергнуть удовлетворение, которое получает человек, покупая мусорную корзину в цветочках или же «антимагнитную» бритву? Никакая теория потреб­ностей не позволит нам предпочесть одно реально пережи­ваемое удовлетворение другому. Коль скоро императив лич­ностной ценности столь глубок, что, за неимением лучше­го, воплощается в «персонализированной» вещи, то каким образом, во имя какой «подлинной», сущностной ценности можно отрицать такой процесс?

Идеология моделей

Вся эта система опирается на демократическую идеоло­гию, притязает быть одним из показателей социального прогресса: это-де возможность для всех мало-помалу при­общиться к миру моделей, и в ходе такого восходящего движения в обществе социальные слои один за другим под­нимаются ко все большему материальному изобилию, по ступеням «персонализированных» отличий все более при­ближаются к абсолютной модели. Однако:

1) В нашем обществе «потребления» мы все более далеко отходим от равенства по отношению к вещи. Само понятие модели в конкретном своем воплощении скрывается во все более тонких и неуловимых отличиях — в той или иной дли­не юбки, в том или ином оттенке красного, в том или ином качестве стереофонического звучания, в нескольких неде­лях временного разрыва между высокой модой и ее тира­жированием в магазинах «Призюник»; факторы сугубо эфе­мерные, но стоят они очень дорого. Иллюзия равенства воз­никает оттого, что все вещи подчиняются одному и тому же императиву «функциональности». Но за такой формальной демократизацией их культурного статуса кроются, как мы видели, еще более серьезные факторы неравенства — ведь они затрагивают самое реальную суть вещи, ее техническое качество, субстанцию, долговечность. Привилегии моделей перестали быть институциональными, они как бы внедри-

168

лись в душу людей, но от этого обрели лишь еще большую устойчивость. Подобно тому как после буржуазной револю­ции разные классы общества отнюдь не восходят постепенно к политической власти — так же и потребители со времен революции промышленной никак не дойдут до состояния равенства по отношению к вещам.

2) Иллюзией было бы принимать модель за некую иде­альную точку, которой серия вот-вот достигнет. Вещи, ко­торыми мы владеем, освобождают нас лишь в качестве вла­дельцев, отсылая к бесконечной свободе владеть другими вещами; нам остается лишь карабкаться вверх по лестнице вещей, но такой подъем не дает никакого выхода, посколь­ку именно им и питается абстрактная недостижимость мо­дели. Так как модель, по сути своей, лишь идея, то есть не­которая внутрисистемная трансцендентность, она способ­на к бесконечному прогрессу, всецело и все дальше убегая вперед; отождествляясь со всей системой, она остается не­уловима. Нет ни малейшего шанса, что модель превратится в серию, не будучи при этом заменена новой моделью. Сис­тема в целом прогрессирует, но модели, сменяя друг друга, никогда не бывают превзойдены как модели, а серии, сле­дуя одна за другой, никогда не бывают превзойдены как се­рии. Модели движутся быстрее, чем серии, они актуальны, тогда как серии тщетно пытаются их настичь, оставаясь где-то между прошлым и настоящим. Это стремление и разочарова­ние динамически оркестрируются на уровне производства, образуя ось, по которой и развертывается гонка за вещью.

Все происходит как бы по воле рока. Когда общество как целое начинает опираться и ориентироваться на модели, а производство — систематически дробить их на серии, марги­нальные отличия, комбинаторные варианты, в итоге делая вещи столь же эфемерными, как слова и образы; когда серийность, действуя как таблица склонения или спряже­ния, делает все строение общества парадигматичным, но в то же время необратимым (поскольку шкала социальных статусов зафиксирована раз и навсегда, а правила статусной игры одинаковы для всех), — то в такой управляемой кон­вергенции, в такой организованной неустойчивости, в та-

169

кой вечно нарушаемой синхронии уже нет больше места для негативности. Не остается открытых противоречий, струк­турных перемен, социальной диалектики. Ибо движение, которым, казалось бы, охвачена вся система, развивающая­ся по кривой технического прогресса, не мешает ей оста­ваться фиксированной и внутренне устойчивой. Все течет, все меняется у нас на глазах, все обретает новый облик, и однако перемен ни в чем нет. Подобное общество, увлекае­мое технологическим прогрессом, совершает грандиозные перевороты, но все они сводятся к повороту вокруг своей оси. Рост производства в нем не выливается ни в какую структурную перемену.

II. Кредит

ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ ГРАЖДАНИНА ПОТРЕБИТЕЛЯ

Современные вещи являются нам под знаком дифферен­циации и выбора, а кроме того, главные из них предстают еще и под знаком кредита. И подобно тому как сама вещь вам продается, но выбор ее вам «предоставляется», точно так же вам «предоставляются» и льготные возможности оп­латы — как бы премия от имени всего строя производства. Кредит молчаливо рассматривается как одно из прав потре­бителя — по сути, как одно из экономических прав гражда­нина. Всякое ограничение кредита переживается как ущем­ляющая мера со стороны государства, запрет же кредита (аб­солютно, впрочем, немыслимый) переживался бы всем обществом как ликвидация некоторой свободы. В рекламе кредит служит решающим аргументом «стратегии желания», действующим наравне с любым другим достоинством вещи; среди мотиваций покупки он идет в одном ряду с выбором, «персонализацией» и рекламной легендой, тактически до­полняя последнюю. Психологический контекст один и тот же: серия дает нам возможность опережающего пользова-

170

ния моделью, а кредит — опережающего пользования ве­щами во времени.

Юридически система кредита касается как серийных ве­щей, так и моделей, и ничто не мешает вам купить себе «ягу­ар» в рассрочку. Тем не менее остается фактом и едва ли не неписаным законом, что роскошная модель оплачивается на месте, а вещь, купленная в кредит, вряд ли является мо­делью. Такова логика «стэндинга» — одной из привилегий модели является именно престижная расплата на месте, тог­да как оковы кредитных платежей еще прибавляют к той психологической неполноценности, которой отягощена се­рийная вещь.

Долгое время в силу своего рода застенчивости кредит воспринимался как некая нравственная опасность, тогда как расплата на месте относилась к числу буржуазных доброде­телей. Но подобные психологические сопротивления явно ослабевают. Они сохраняются лишь как пережитки тради­ционных понятий о собственности и затрагивают главным образом класс мелких собственников, верный представле­ниям об экономии и сохранности наследственного достоя­ния. Постепенно эти пережитки отомрут. Если раньше соб­ственность на вещь возникала до пользования ею, то теперь все наоборот; экспансия кредита, наряду с другими ее ас­пектами, выделенными Рисменом, проявляется в переходе от цивилизации «захватнической» к цивилизации пользо­вательской. Покупатель в кредит мало-помалу привыкает спокойно пользоваться вещью, как будто бы она уже «его». Просто время ее оплаты совмещается со временем ее амор­тизации: чем больше она выкуплена, тем меньше она стоит (как известно, американские фирмы иногда даже специаль­но рассчитывают так, чтобы эти два процесса завершались одновременно). При этом, следовательно, всегда есть риск, что вещь вследствие поломки или потери лишится ценнос­ти, еще прежде чем будет выкуплена. И хотя кредит, каза­лось бы, стал неотъемлемой частью нашего быта, но таким риском создается особый фактор ненадежности жизни, ко­торый всегда был чужд вещам «из семейного достояния». Те вещи были всецело моими — я за них расплатился; тогда

171

как вещь, приобретенная в кредит, станет моею лишь тогда, «когда будет оплачена», — это как бы предвосхищенное бу­дущее время.

Сроки платежей создают специфический страх, который постепенно превращается в некий теневой процесс, давя­щий на психику, при том что объективное отношение не доходит до сознания; страхом угнетена не непосредствен­ная житейская практика, а жизненный проект человека. Невыкупленная вещь убегает от вас во времени, она никог­да и не была вашей. И такое убегание вещи соответствует, на другом уровне, вечному убеганию серийной вещи, стре­мящейся настичь модель. Этим двойным убеганием вещей определяется их скрытая ненадежность, обманчивость, по­стоянно заключенная в окружающем нас предметном мире. В сущности, система кредита лишь высвечивает общие особенности наших отношений с вещами в современном контексте. Действительно, чтобы жить в кредит, не обяза­тельно закабалять себя месяцев на пятнадцать ради покуп­ки машины, холодильника и телевизора — закабаляющим фактором является уже и ось «модель/серия», с ее обязатель­ной нацеленностью на модель. Это путь социального воз­вышения, но одновременно и путь бессильных потуг. Мы вечно отстаем от своих вещей. Они здесь — и в то же время уже не здесь, а на год впереди, когда за них будет выплачен последний взнос и когда их уже заменит новая модель. Та­ким образом, благодаря кредиту лишь переводится в план экономики фундаментальная психологическая ситуация: в обоих случаях действует один и тот же закон принудитель­ной последовательности — в плане экономическом это че­реда выплат, в плане психосоциологическом ускоренная смена серий и моделей; и в том и в другом случае время, в котором мы переживаем свои вещи, изначально отягчено принуждением, долговыми обязательствами. Если кредит больше уже почти не вызывает к себе предубеждения, то это, возможно, означает, что в глубине души мы сегодня все вещи переживаем как приобретенные в кредит и воплощающие в себе некий наш долг по отношению к обществу в целом; про­сто эти долговые обязательства вновь и вновь пересматри-

172

ваются, их условия зыбки, а сами они хронически подвер­жены инфляции и девальвации. Точно так же как «персона­лизация» — отнюдь не просто рекламная уловка, но фунда­ментальное идеологическое понятие, так и кредит — отнюдь не просто экономический институт, но фундаментальное из­мерение всего нашего общества, его новая этика.

ОПЕРЕЖАЮЩЕЕ ПОТРЕБЛЕНИЕ: НОВАЯ ЭТИКА

На протяжении жизни одного поколения исчезли такие понятия, как «семейное достояние» и «постоянный капитал». Вплоть до прошлого поколения приобретенная вещь приоб­реталась в полную собственность, материализуя в себе выпол­ненный труд. Недалеки еще те времена, когда покупка столо­вого гарнитура или автомашины была венцом долгих усилий экономии. Человек трудился, мечтая что-нибудь приобрести; жизнь переживалась в пуританских понятиях усилия и возда­яния, зато если уж вещь имелась, значит, она была заработана, это квитанция о расчете с прошлым и залог будущего. Одним словом, это капитал. Сегодня же вещи появляются у нас, еще не будучи заработаны, предваряя собой воплощенную в них сумму трудовых усилий, их потребление как бы опережает их производство. Я лишь пользуюсь ими и, конечно же, больше не отвечаю за них как за фамильное достояние — они не были мне никем завещаны, и я их никому не оставлю. Они стесня­ют мою свободу в другом: пока я их не оплачу, они как бы под­вешены надо мной. Я больше не соотношусь через них с семь­ей или иной традиционной группой, зато оказываюсь в соотношении с обществом в целом и с его инстанциями (фи­нансово-экономическим строем, колебаниями моды и т.д.). Каждый месяц я вынужден их оплачивать, каждый год — об­новлять. А тем самым все меняется — их смысл в моих глазах, воплощаемый в них проект, их объективное будущее, а равно и мое собственное. Задумаемся: ведь на протяжении долгих веков новые и новые поколения людей сменялись в обстанов­ке одних и тех же вещей, которые их переживали, а ныне в пределах жизни одного индивида все быстрее сменяют друг

173

друга поколения вещей. Прежде человек был ритмической мерой вещей, теперь же сами вещи задают человеку свой дис­кретный ритм — внезапно и дискретно возникают, приходят в негодность или же, еще не успев состариться, уступают ме­сто другим. Тем самым вместе со способом существования и потребления бытовых вещей меняется и статус всей цивили­зации в целом. В патриархальном домашнем хозяйстве, ос­нованном на понятиях наследства и постоянного дохода, по­требление никогда не шло впереди производства. В полном согласии с картезианской, а равно и нравственной логикой, труд здесь всегда предшествует продукту труда как причина следствию. Такое аскетическое накопительство, слагавшее­ся из предусмотрительности, умения поступаться своими же­ланиями, удовлетворять свои потребности своими личными усилиями, — такая цивилизация экономии пережила свой ге­роический период, обретя свой итог в анахронической фигу­ре рантье, да еще и рантье разорившегося, которому XX век преподал исторический урок никчемности традиционной морали и экономического расчета. Целые поколения людей, стараясь жить по средствам, в результате оказались на гораз­до более низком уровне жизни, чем позволяли их средства. Об этой эре труда, личной заслуги и накопления — доброде­телей, находящих высшее выражение в понятии собственно­сти, еще напоминают нам сохранившиеся от нее вещи, слов­но призраки потерянных поколений прошлого в мелкобур­жуазных интерьерах.