Фрагменты 1796-1798 годов. (Гегель Г.В.Ф.)

Гегель Г.В.Ф.

Фрагменты 1796-1798 годов.

Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т.1.-М.: Мысль, 1972.-668с.-(Философское наследие. Т.49).-С.211-234.

Нумерация в конце страницы.

ПЕРВАЯ ПРОГРАММА

СИСТЕМЫ НЕМЕЦКОГО ИДЕАЛИЗМА

Этика Так как в будущем вся метафизика будет относиться к морали — эту идею Кант на примере двух практических постулатов лишь проиллюстрировал, по не исчерпал, то этика станет не чем иным, как завершенной системой всех идей, или, что то же самое, всех практических постулатов. Первую идею, естественно, составляет представление о самом себе как об абсолютно свободном существе. Одновременно со свободным, сознающим себя существом возникает целый мир — ил ничего — единственно истинное и мыслимое творение из ничего. Здесь я снизойду в область физики; вопрос состоит в следующем: какова структура мира как моральной сущности? Мне бы хотелось снова придать крылья нашей медленно шагающей и старательно экспериментирующей физике.

Только и том случаи, если философия даст идеи, а опыт данные, мы сможем, наконец, получить большую фишку, которую я предвижу в будущем. Современное состояние физики, по-видимому, не может удовлетворить творческий дух, каким мы ныне обладаем или должны обладать.

От природы я перехожу к делам человеческим. Прежде всего идея человечества; я покажу, что не существует идеи государства, ибо государство есть нечто механическое, так же как не может быть идеи машины. Идею составляет только то, что имеет своим предметом

211

свободу. Следовательно, мы должны выйти и за пределы государства! Ибо любое государство не может не рассматривать людей как механические шестеренки, а этого как раз делать нельзя, следовательно, оно должно исчезнуть. Вы видите сами, что здесь все идеи — о вечном мире и т. д. — суть идеи, подчиненные одной более высокой идее. Одновременно я изложу принципы истории человечества и разоблачу до конца нее эти жалкие творения рук человеческих — государство конституцию, правительство, законодательство. Наконец, дело дойдет до идей морального мира, божества, бессмертия. Разум сам опрокинет любую ложную веру и будет преследовать духовенство, которое ныне заискивает перед разумом. Абсолютную свободу одухотворенных существ, которые несут в себе интеллектуальный мир, им нельзя искать в боге и бессмертии за пределами самих себя.

В завершение, идол, которая все объединяет, идея красоты в самом высоком платоновском смысле слова. Я убежден, что высший акт разума, охватывающий все идеи, есть акт эстетический и что истина и благо соединяются родственными узами лишь в красоте. Философ подобно поэту должен обладать эстетическим даром. Люди, лишенные эстетического чувства, а таковы наши философы, — буквоеды. Философия духа — это эстетическая философия. Ни в одной области нельзя быть духовно развитым, даже об истории рассуждать серьезно, не обладая эстетическим чувством. Теперь ясно, чего не хватает людям, которые не понимают идей и достаточно откровенно признаются, что для них темно все, что выходит за таблицы и реестры.

А поэзия благодаря этому обретает высшее достоинство, она в конце концов становится тем, чем была вначале, — наставницей человечества; не станет более философии, не будет истории, одна поэзия переживет все науки и искусства.

При этом мы часто слышим, что у толпы должна быть чувственная религия. Но но только масса, философ тоже нуждается в ней. Монотеизм разума и сердца, политеизм воображения и искусства — вот что нам нужно.

212

Сначала я разовью идею, которая, насколько мне известно, никому не приходила в голову: мы должны создать новую мифологию, но эта мифология должна стоять на службе идей, быть мифологией разума.

До тех пор пока мы не придадим идеям эстетический, то есть мифологический, характер, народ не проявит к ним интереса, с другой стороны, пока мифология не станет разумной, философ будет ее стыдиться. Пора, наконец, чтобы и просвещенный и непросвещенный протянули друг другу руку; пора мифологии стать философской, народу разумным, философии мифологической, дабы философы проникли в сферу, чу нетленности. Тогда воцарится вечное язычество между нами. Не будет презрительных взглядов, слепого содрогания народа при виде мудрых и священнослужителей -. Только тогда станет возможным равное развитие всех сил как единичного, так и всех индивидов. Ни одна способность не будет подавляться. Воцарится всеобщая свобода и равенство духа! Высший дух, посланец неба, создаст среди нас эту новую религию, которая станет последним, самым великим деянием человечества.

213

ИСТОРИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ

1.

Душа восточного человека: почтение к действительности н действительности и украшение ее в фантазии. — Характер восточного человека определен раз и навсегда. Он никогда не меняется. Выбрав себе путь, он не отклоняется от него. Все, что лежит за пределами этого пути, для него не существует. Все, что мешает ему на пути, ему враждебно. Его раз и навсегда определенный характер уже не меняется, и он не в состоянии, восприняв то, что ему противоречит, примириться с ;пим. Один господствует, другим управляют. Власть — понятие, в котором псе раним. Господство определяет их взаимоотношения, господство силы, гения или слова. Раз и навсегда определенный характер ничего не оставляет за своими пределами, кроме того, над чем он господствует или что господствует над ним. Ибо в нем есть границы, реальности, которые не могут быть сняты и которые не могут находиться рядом с другими, противоречащими им реальностями, рядом с враждебным. Раз границы характера представляют реальности, несоединимые любовью, они должны быть объединены объединяет, т. о. подчиняться одному закону. Равное в действительности :>то необходимость, иначе говоря, закон, который над всем господствует. Поэтому-то в восточном характере так тесно переплетаются между собой два с первого взгляда друг другу противоречащих определения: стремление властвовать

214

ПРОПУСК 215

от этой скудости, пытаться заменить недостающее им содержание чужим, заимствованным блеском. Восточный человек всегда украшает действительность при помощи силы воображения. Он окутывает каждый предмет н образы. Правда, это тоже образы реальностей, и одна бедность как будто не придает блеска другой, но благодаря их соединению друг с другом они поэтизируются. Объединение неоднородных частей рождает видимость жизни, лежащей в тождественности того, что соединяется. Поскольку различное столь неоднородно, начинает осознаваться то, в чем подобны соединяющиеся части, но все же дать выступить образу чистой жизни они не решаются. Повергает в изумление возвышенная роскошь их изображений, ослепляет солнечный спет, исходящий от их картин. Но источник этого изумления как рая в том, что ощущается насильственный характер итого объединения неоднородных частей; источник ослепления и том, что к этой роскоши объективного нельзя предъявить никаких требований; поскольку здесь отсутствует любовь, ощущается пустота всего этого — жемчужины восточного духа лишь прекрасные в своей дикости чудовища. Там же, где объективность жизни, отрешившись от многообразия, выступает как единство, оно может быть лишь понятием, тем общим, чем полны их картины.

Определенность характера не допускает многообразия характеров. Многообразие определен постой, само разбило бы себя. То же, что лежит за пределами этих определенностей, должно действовать как нечто невидимое, высшее и чудесное, хотя на деле оно подобно этим определенностям, только глубже и сильнее их. В структуре эфемерных или стабильных восточных империй, в системе повиновения и субординации этих диких масс ясно выступает власть восточных, а значит, и однородных, но сильных, глубоких и упорных характеров над другими восточными людьми, как и пассивность последних, доходящая почти до уничтожении. Отсюда же вытекает значительность, и следовательно, и скупость и серьезность речи как выражение невидимой и непознаваемой в себе жизни.

216

Подобно тому как восточные люди украшают фанта л пои голую действительность иных предметов, так же, недостаточно осознавая самих себя и не находя успокаивающего единства в изображении своей природы, они должны безмерно перегружать самих себя чужим убранством. Их украшение не может быть одеянием, обязанным своей формой и красотой человеческому образу и свойственной ему свободной игре. Оно состоит из совершенно чужих человеку предметов. Когда украшают себя тем, что нравится, исходя из собственного восприятия, возникает некая естественная целостность. Не то у восточных людей, которые украшают себя тем, что но имеет никакого отношения к их жизни и к сформированному жизнью образу. Это блестящие предметы, молото, цветы из драгоценностей и т. д.

У восточного человека из естественного было изгнано как раз естество; оно выступало в форме подлого и подчиненного. Единственной страстью и наслаждением, несводимым к власти, была женская душа и любовь, к женщинам. У многих восточных народов считается бесчестием — особенно среди аристократов — упоминать о женщинах и о том, что к ним относится. Дело либо и том, что здесь даже самые смелые не чувствовали себя властителями, и это напоминало им об их слабости, либо в том, что никто этой слабости перед самим собой не стыдился, а бесчестием считалось лишь упоминание обо всем, что относится к этой стороне человеческой природы, ибо они почитали женское как почто чуждое их духу и их превосходящее и боялись, что упоминание приведет и тому, что оно переместится. И благо множества обычных вещей. Чувствуя, что отношение женщинами не могут быть, такими же, как отношениями с другими нощами, исчерпывающиеся господином и подчинением, что с ними невозможно обращаться таким же образом и испытывать ту же умеренность, они не сумели придумать ничего иного, как запереть их.

У евреев не было этого страха. Они свободно и без обиняков говорили об отношениях между полами, но нее, что к этому относится, как и все остальное, является для них просто действительным, но пронизанным

217

духом и любовью. Дух, но управляет ими и в обращении с этой материей, и поэтому так возмутительно, низменно и постыдно это обращение в их законах и в книгах, составляющих сумму их образования. Ибо чем более свята и чиста одушевляющая сущность, тем более отвратительно отношение к ее органам и выражениям как к простым вещам.

Восточный человек чтит бороду. У евреев головы посвященного богу не должен был касаться нож брадобрея. Каждый седьмой, а может быть, и каждый пятидесятый год был посвящен богу, и в эти дни ни одно поле не следовало возделывать, ни одну лозу — обрезать и ни с одного виноградника нельзя было собирать виноград. Добровольными дарами земли могли свободно пользоваться рабы домашние животные и дикие звери. Давать расти Породе — большой произвол. Конечно, она — часть тела, но лини, в очень незначительной море, и в этом отношении стрижка ногтей представляет собой не меньшее калеченые тела, чем стрижка бороды, а обычное у восточных людей и обязательное для евреев обрезание калечит тело, несомненно, сильнее. Следовательно, сохранение бороды не может считаться признаком уважения к полноте человеческого облика, и такому уважению противоречит стремление спрятать этот облик под безвкусные одежды и навесить на него блестящие разнообразим украшении. Чем Польше произвол, накладываемый ни сон и качество закона, тем с большим упрямством его отстаивают, так же, как за самопожертвованием признается тем больше заслуг, чем больше произвол, которому подчиняются. Но почему восточные люди обременяют себя этим произволом? Почему этому придается такое значение, что даже борода считается чем-то священным? Потому, что восточный дух перепоет всю ценность и постоянство на бесконечный объект и ни во что не ставит то, что существует само для себя и обладает в самом себе своей жизнью. Потому-то, стремясь добиться какого-то признания, он вынужден украшать себя извне блестящими предметами и потому-то он Польше всего хочет сохранить и больше всего чтит бороду — самое несущественное в его органическом целом и самое безразличное.

218

2

Память — это виселица, на которой висят казненные рочопшо боги. Показывать галерею таких повешенных, натром острот раскачивать их одного за другим, заставлять их дразнить друг друга, группировать их по-разному все это часто называется поэзией.

Память -это могила, в которой хранится мертвечина. Мертвое там покоится как мертвое. Его показывают как собрание камней. Приведение в порядок, проверка, смачивание пыли — хотя все эти занятия и относятся к мертвому, но они от него не зависят.

По бормотать неразборчивые молитвы, читать перебирать сотки и исполнить лишенные смысла церемонии богослужении --- дело мертвого. Человек пытается полностью превратиться в объект и дать управлять собой чужому. Такое служение называется молитвой. Фарисеи!

3нет куска

При этих гнойных похоронах погибших в войну. Фуки дне, Выражение делает боль объективной и восстанавливает равновесие между том, что только и существует субъективно, и боли но существующим. Только в выражении что отнесется, потом уходи» Оно подметит форму и вытесняется душей. А когда душа полна и субъективна, места ни для чего не остается. И слезы тоже такая разрядка, такое выравнивание и объективация боли. Боль, став субъективной и объективной, делается образом. Но поскольку боль по природе субъективна, ей претит выходить из самой себя. К этому ее может принудить лишь крайняя нужда. Но когда эта нужда проходит, когда небо потеряно и боль, превратившись в отчаяние, закрепить и ел мой себе, тогда велико благодеяние — вы-

219

вести ее наружу. Этого нельзя достичь чужеродными средствами. Лишь отдавшись себе, боль ощущает себя как самое себя и как нечто отчасти внешнее. Картина но может так подействовать. Боль лишь видит ее, но сама остается неподвижной. Речь — это чистейшая форма объективности для субъективного. Она еще не представляет собой ничего объективного, но в ней есть движение к объективности. У жалобной песни есть к тому же форма прекрасного, ибо она движется по правилу. Жалобные песни плакальщиц поэтому самое человечное для боли, для потребности от нее избавиться, глубочайшим образом ее раскрывая и показывая ее себе во всем объеме. Только это может служить бальзамом.

4 нет куска

Так может говорить лишь народное собрание маленького свободного государства. Из его уст и перед ним это «мы» вполне правдиво. В больших республиках справедливость такого выражения всегда очень ограничена. «Мы» для тех, кто это произносит, тем более чуждо, чем более велико число их сограждан. Участио в дело каждого отдельного человека так, что он почти, но может о ном говорить как о гноим дало. Участие в славе своей нации больше, по оно означает только я принадлежу к нации, а не я семь. Целое господствует над ним. Поэтому свободный большой народ — противоречие в самом себе. Народ — это общность всех единиц, и над каждой из них всегда господствует целое. Дело отдельного человека, то, что является делом каждого, — бесконечно малый фрагмент национального действия.

5

Прежде чем Ликург поело десятилетнего отсутствия вернулся в Спарту, чтобы осуществить завершенный план своего законодательства, он обратился с вопросом

220

о нем к дельфийскому оракулу. Пифия от имени Аполлона назвала его другом и любимцем богов. Она сказала, что он бог больше, чем человек. Она объяснила ему, что Аполлон одобряет его план, и сказала, что если он добьется принятия своих законов, то в игом миро ли одна республика не будет устроена лучше, чем Лакедемонская.

Поело того, как он постепенно ввел свои законы, он снопа обратился к оракулу, и тот скапал, что он достаточно позаботился о том, чтобы сделать лакедемонян столь же счастливыми, сколь и добродетельными, и, что если они будут неуклонно соблюдать его законы.

Если бы дикодомонимо и остальные греки были способны подчинить их даже них, то разве не дожни Сил лакедемоняне обязать остальных греком пли, по крайней мере попробовать убедить их — примни, их конституцию, объявленную всеми признанным оракулом самой совершенной?

После заката римской и греческой свободы, когда у людей было отнято господство, осуществлявшееся их идеями лад объектами, гений человечества разделился.

Остальные духи чувствовали, что объекты должны быть иными, но им не хватало мужества, чтобы овладеть объектами и их переделать. Превосходств сил объектов на них давило и оставляло у них только чувство всеобщего бессилия. Часть этих духов создала

221

себе в мечтах невидимые объекты. На эти объекты, найденные в народном безумии, были перенесены идеи этих духов, и к ним они обратились с мольбой: примите пас в свое лоно, явитесь нам, откройтесь нам, возьмите нас к себе и управляйте вы нами! Эти духи назывались теургами. А другая часть духов, услышав об одном из таких новых объектов, спаслась от внешних объектов, в которых ей было отказано, и бросилась в объятия веры, провозглашай, что это невидимое управляет самим собой и внешними объектами. Такие духи назывались христианами. Развившаяся церковь объединила желания стоиков со стремлениями этих духов, сломленных в себе самих. Позволяя человеку жить в вихре объектов, она в то же время обещает ему, что при помощи легких упражнений, приемов, дрожания и т. д. он может над ним подняться. Стремления теургов лишь эпизодически приходили на ум так называемым христианским мечтателям. Это объединение так никогда и не стало ремеслом, подобным остальным ремеслам.

7.

В ряду проявлении бога или в эволюции его образов проявлению бога как человека предшествовали ого проявления как солнца, моря, воздуха, любви. В последовательности этой эволюции образ человека был необходим. Создание Римского государства, отнявшего свободу почти у всей известной тогда земли, подчинило природу чуждому человеку закону. Связь с ней была нарушена. Ее жизнь превратилась в камень и дерево, боги — в созданные для службы существа. Сердце и характер человека переместились туда, где возвышались власть и величие и где совершались благодеяния. Для афинян Тенен стал героем лишь после смерти. Деметрию и Антигону они приносили жертвы только после их кончины. Римские же цезари обожествлялись при жизни. Аполлонии Тинпекий творил чудеса'1. Великое стало уже не сверхъестественным, а противоестественным, ибо природа утратила божественность, а вместе с ней красоту и свободу. Когда природа отдели-

222

НЕТ СТР.223

средневековый рыцарь рассказал Аристиду о делах, которые он совершил ради своей возлюбленной, об испытаниях, которые он ради нее вынес, о долгом ряде лет, каждое мгновение которых было посвящено выполнению цели, которую поставила перед ним его возлюбленная, и если бы при этом он оставил Аристида в сомнении относительно предмета этой деятельности; или если бы благородный молодой человек столь же неопределенно, но со всем пылом воображения обрисовал тому же Аристиду красоту евоой возлюбленной и описал глубокое почтение, которое он к ней питает, святость и чистоту своих чувств, воодушевление, которое он испытывает от ее близости, и рассказал бы о том, что единственный интерес, который есть у него и жизни, — это работать и дышать для нее, — разве Аристид, но иная, кому посвящены все эти чувства, дела и воодушевимте, но отметил бы так: я посвятил жизнь моему отечеству, и не знал ничего, что было бы выше его свободы и блага, и трудился ради итого, не притязая ни на награды, ни на власть, ни на богатство, но я признаю, что не сделал столько и никогда не испытывал столь всеохватывающего и глубокого благоговения. Я знаю греков, сделавших больше меня и с более высоким воодушевлением, но я не знаю никого, кто поднялся бы до такого величия самопожертвовании, которого достигли им. Чему наши высокая жизнь? Это должно быть что-то бесконечно более великое и достойное, чем высшее из того, что я могу себе представить, — отечество и свобода!

9.

Необузданная сила воображения женщин средневековья нашла выражение своему неистовству в мерзостях колдовства, в стремлении выместить на других свою ненависть и мелкую зависть. !)то и приводило их на костер. Женщины Греции могли выразить свою ярость в вакхических празднествах. Изнемогши телом и воображением, они спокойно возвращались в круг обычных восприятии и будничной жизни. Дикая менада6 в остальное время была разумной женщиной. Там

224

ведьмы, здесь менады, там фантазия представляет себе дьявольские рожи, здесь прекрасного, увенчанного виноградными лозами бога. Там с этим связано удовлетворение чувств зависти, ненависти и стремления отомстить, здесь — ничего, кроме бесцельного, доходящего до неистовства наслаждения; там переход от отдельных припадков безумия к полному и окончательному разрушению духа, здесь — возвращение к обычной жизни. Там смотрели на этот вид неистовства не как на болезнь, а как на святотатственное кощунство, которое может быть искуплено только на костре*, здесь .1ТН потребность женской фантазии и темперамента рнсемнтрипилж'ь кии нечто. Отвод с праздники, санкционированные государством, соединили возможность ее обезвредить.

НЕТ ПОЛСТРАНИЦЫ

225

годательство и с которой так или иначе соотносятся большей частью права граждан. В некоторых свободных республиках древности самой конституцией, нарушалось то право собственности, которое составляет заботу всех наших властей и гордость наших государств. В Лакедемонской конституции обеспечение собственности и ремесла было тем пунктом, на который почти не обращали внимания и который почти, можно ска-8«»ть, был забыт. У богатых граждан Афин обычно отнимали часть их имущества. По при этом избирали предлог, почетный для того, кого хотели обобрать, а именно его ставили на должность,, требовавшую огромных расходов. Если в одной из триб, на которые были разделены граждане, кто-то был избран ша такую должность, он имел право искать в этой трибе человека более богатого, чем он. Если он считал, что нашел такого, а тот утверждал, что он менее богат, ему можно было предложить обмен имущества, и он не имел права от этого отказаться. Пример Перикла и Афинах показывает, как опасно может быть неумеренное богатство некоторых граждан даже для самой свободной формы конституции и как оно может разрушить саму свободу. Об этом же говорит и пример патрициев в Риме, гибель которых тщетно пытались предотвратить Гракхи н другие при помощи проектом аграрных законом, как и пример Медичи но Флоренции Было мы важно установить, и какой мере имамом косм следует жертвовать ради установления стабильной формы республики. Может быть, были несправедливы по отношению к системе санкюлотизма во Франции, когда приписывали хищным инстинктам те меры по установлению имущественного равенства, которые там намерена лисье осуществить.

12.

В Италии, где политический способ в более чистых формах и Пол ее- прекрасных чертах, чем в Германии, но и утрачена была несколько раньше, чем в Германии, правоведение в Болонье поднялось раньше поэзии. Благороднейшие люди народа, устрем-

13.

Публичная казнь. Монтескье, говоря о японцах, замечает, что множество публичных и к тому же жестоких казней способствует одичанию характера народа и тому, что он начинает проявлять равнодушие и к алканию, и к преступлению. Почему получается, что той цели, которую пытались

227

достичь законодатель и судья при помощи публичных наказаний, а именно внушить ужас перед преступлением? Неужели смерть от руки палача, страх смерти, всеобщее презрение или, что для некоторых еще страшнее, всеобщее сострадание перестают быть ужасными и отвратительными только в силу привычки? Привычка могла бы вызвать лишь такое равнодушие, как у воина, по правую сторону от которого падает тысяча, а по левую — десять тысяч человек. Но что бросается в глаза прежде всего при казни и какие возникают при этом ощущения?

Нам бросается в глаза безоружный человек, связанный и окруженный многочисленной стражей и гнусными помощниками палача. Его, безоружного, выводят иод крики и молитвы жрецов, которые повторяет казнимый, чтобы притупить сознание настоящего момента. Так он умирает. Солдат, который падает, сраженный мечом пли невидимой пулей, не возбуждает в нас того ощущения, которое появляется при казни преступника. Я думаю, что в это последнее мгновение мы чувствуем, что у человека отнято его право бороться за свою жизнь. Человека, погибающего в борьбе с другим, мы можем жалеть, но здесь нет для нас этого оскорбительного момента, ибо он воспользовался своим естественным драпом бороться за его жизнь. (Т пал он тогда» когда по противным утверждал ли собой .по же право. Возмущение, возникающее при виде казни множеством вооруженных одного безоружного, лишь потому не превращается у зрителей в ярость, что они свято почитают приговор закона. Но это представление не способно полностью уничтожить непосредственное впечатление, возникающее при виде казни. Хотя палачи — слуги справедливости, но одно это представление не сумело уничтожить общего чувства, заклеймившего печатью бесчестия ремесло или послание людей, которые, выполняя свою службу как слепые орудии, могут хладнокровно убить безоружного на глинах у того парода. И сколько бы просвещенный разум ни объявлял предрассудком этот голос народа и темное чувство, из которого он исходит, и сколько бы он пи повторял, что при

творить несправедливость, если смертные приговоры не приводятся в исполнение публично. Деспотизму удобнее было бы убивать в темноте, чем публично. (Все ли казни производились в Венеции тайно или только казни государственных преступников?) Гражданам государства, где боятся этого, возразить нечего. Вообще в каждом государстве, где жизнь гражданина решает за закрытыми дверями суд, не избранный народом из своей среды, подданным крайне желательно, чтобы у голоса общества осталась эта теш» значения, ибо перед публичной казнью зачитывается обоснованный приговор, что необходимо для суда, чувствующего как бы потребность оправдаться в глазах народа. Но это соображение отпадает в тех государствах, где у гражданина есть право требовать, чтобы его судили те, кто ему раины.

Характер Юма как историка нового времени определяется характером самих событий. Предмет его истории — государство нового времени, внутренние отношения в котором не только определяются законами (это было и у древних), но и больше зависят от правовой формы, чем от наполняющей их бессознательной свободой жизни. Хотя место различным сословиям у кал и лег прямо, сознание общности и одновременно противопоставления и особенности, но люди в своих действиях не выступают как полные люди, воодушевленные одной идеей. Их силу, правда, составляет эта невидимая идея, но до сознания прежде всего доходит их внешнее отношение к тем, кто действует вместе с ними, как к приказывающим или повинующимся в различных видах и градациях дела. Государство со всем разнообразием сноп отношений всегда над теми и вне тех, кто стоит но глине и о делах кого нам рассказывает история. Оно из них как мысль. Оно определяет их, из него они исходят н своих расчетах и его нудят в своем сознании. Поэтому мы нищим и действии не столько характер, сколько соображения, исходя из которых он действует. Сами его действия большей частью сводятся к приказу или повиновению. А кроме того,

230

что государство играет определяющую роль как мысль, никто но осуществляет ни одного действия целиком.

Поскольку целое действия расцеплено на множество чистой, причем каждому действующему лицу принадлежит лишь фрагмент, все дело является результатом многих отдельных действий. Труд осуществляется не кик действие, а как задуманный результат. Ни у одного и;» действующих лиц нет сознания действия как целого. Историк видит его по результатам, и уже в предшествующих событиях обращает внимание на то, что к этим результатам привело. В качестве действующих лиц могут рассматриваться лишь те, кто приказывает или как-то влияет па приказывающих; все остальным лини, окапывают им помощь. Поскольку все упорядочено и господствует сила этого порядка, большинство люден играет роль лишь колесиков машины. Живое — изменение его организации — мало, постепенно и невидимо. Поскольку все здесь определено, то народы не привержены ни к какому великому человеку так, как сицилианцы были привержены к Тимолеону7, и никто не может составлять такие всеобъемлющие и отмоченные печатью индивидуальности планы (именно такие планы делают человека великим), как Алкивиад, Фемистокл и т. д. Действие теперь лишь едино в определенном, заранее заданном кругу.

...Стр. 504. «Там, где путь добра (в обращении протестантов) не приносил плодов, пользовались помощью солдат, чтобы загнать заблуждавшихся обратно в церковное стойло». Основная мысль этого добавления относится к тому, каким образом осуществлялось обращение. Они социально выражена словами «добро» и «помощь еолдпт». Посмотри на то, что эта же мысль по необходимости должна быть выражена уже раньше, где она и бросается в глаза, она вновь высказана в этом добавлении, большую часть которого она занимает. Оно, кроме того, находится сзади. Из-за этих Двух обстоятельств оно, выдвигаясь по сравнению с основной мыслью, обладает недостаточным эмоциональным воздействием. Лишь выражение «запугивать», имеющее отношение к тому, как производилось обращение, в

231

известной мере исправляет эту ошибку, воспроизводя основную мысль.

Второй период, следующий после этого, снова завершается заключением: «проповедовать евангелие еретикам». Оно несколько затушевывает историческое и вновь внушает читателю уже достаточно выраженную основную мысль, — а следующий период еще раз кончается «осуществлением цели».

Характеры обрисованы великолепно. Этому соответствуют большие периоды, в которых в некое единство собраны многие черты. Но когда Шиллер пользуется такими периодами для изображения ситуации, включающей множество внешних обстоятельств, это производит уже впечатление чего-то неестественного, особенно гели идет речь о ситуации как о связи причины и следствия во времени и в пространстве, а не как о едином действии. Отдельные черты в этом случае отстоят друг от друга слишком далеко, они слишком разнообразны. Их единство — это только пункт, к которому они соотносятся в качестве предпосылок...

Лхилл умер, раненный стрелой в пяту. С таким же успехом он мог бы быть ранен в любую другую часть тела. Рана, нанесенная в эту часть тела, была, таким образом, чистой случайностью. Она была определена направлением стрелы. Но та часть, в которую попала стрела, отличается от остальных частей тела (с которыми она должна быть соотнесена, поскольку она составляет с ними одно целое) как пораженная часть. Возможность того, что могли быть поражены остальные части, и противоположная этому действительность, состоящая в том, что они поражены не были, как и действительность того, что Ахилл был ранен в пяту, и противоположная этому возможность того, что он не был бы ранен, - все это греки увековечили своей силой воображения в мифе о купании Ахилла в Лете, по которому непораженные части и не могли быть поражены, а могла быть поражена лишь пораженная часть.

18.

Голос у католического священника почти хриплый. Собственное положение, особое орденское одеяние, отде-ЛО1ШОГТ1» от всех людей и человеческих отношений — те это каждое мгновение вынуждает их мускулы к внутренней реакции и к напряжению самообладания и не выпускает голос из груди, большей частью к тому же впалой. Из их глотки раздается тонкий и нечистый визг. У протестантских проповедников торжественный голос обычной жизни. Когда же католический голос напрягается до громкой проповеди, он становится визжащим, скулящим, кричащим.

233

О КАРТОЧНОЙ ИГРЕ

Пристрастие к картам — характерная черта нашего врем они. Рассудок и страсть — те свойства души, которые принимают в этом деятельное участие. Игрок узнает правила и ежеминутно применяет их с помощью способности суждения. Поэтому-то люди, обладающие глубоким умом и блестящим воображением, часто оказываются плохими игроками — и не просто потому, что игра их не интересует, а потому, что их способность суждения не столь натренирована в применении правил в повседневной жизни. Что главным образом сообщает игре интерес, так это страсть. Для хладнокровного игрока, лишенного к тому же стремления нажиться, игра в карты имеет смысл главным образом со стороны рассудка и способности суждения — как упражнение этих способностей. .Кроме этого, не считая жажды наживы, тут действует еще и игра страстей, колеблющихся между страхом и надеждой, которую вообще возбуждает игра в карты: состояние духа, несовместимое с душевным спокойствием, характерным для более возвышенного умонастроения — того самого, которым дышат все деяния древних греков и которое сохраняется в самых дерзновенных взлетах страстей до тех пор, пока человек остается человеком, а не игрушкой демонических сил. Что исполненное страха и беспокойства, состоя пи« духа, характерное для нашей эпохи, и есть то, чему мы обязаны широким распространением карточной игры. В этом влечении страстей, как и в обнаруживающейся здесь деятельности рассудка — даже если только они и действуют в игроке — пет ни грана разума. Поэтому-то нам и не нравится, когда в связи с игрой в карты — пусть даже самой бескорыстной — взывают к имени бога. Как ни привыкли мы усматривать руку Провидения в самых ничтожных вещах, особенно в таких, которые целиком относятся к сфере случайности (и том число и там, где благополучие не дурного, а просто сбившегося с пути человека и его семьи ставится на карту), здесь упоминание о боге нас все-таки коробит.

234

Источник:
Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т.1.-М.: Мысль, 1972.-668с.-(Философское наследие. Т.49).-С.211-234.