Часть 5.

очень трогательна, она относится только к томным аффектам; этим я хочу обратить внимание на расположение души, которое только в первом случае возвышенно.

*        *

*

С приводимым здесь трансцендентальным разъяснением эстетических суждений можно сравнить физиологическое, как его представили Бёрк и многие другие проницательные люди среди нас, чтобы видеть, куда ведет чисто эмпирическое разъяснение возвышенного и прекрасного. Бёрк *, который в этом виде исследования заслуживает быть упомянутым как самый выдающийся автор, устанавливает таким путем (на стр. 223 своего сочинения), «что чувство возвышенного основывается на инстинкте самосохранения и на страхе, т.е. на страдании, которое, если оно не доходит до действительного расстройства органов тела, вызывает движения, способные, поскольку они могут очистить более тонкие или более грубые сосуды от опасных и тяжких засорений, возбуждать приятные ощущения, хотя и не удовольствие, но какой-то приятный трепет, некоторое успокоение, смешанное с испугом». Прекрасное, которое он основывает на любви (от чего он, однако, намерен отделить желание), сводится у него (на стр. 251—252) «к сокращению, разряжению и расслаблению волокон тела, — стало быть, к размягчению, растворению, утомлению, упадку, угасанию, замиранию от наслаждения». Такое объяснение он подтверждает случаями, в которых воображение в состоянии возбуждать в нас чувство прекрасного и возвышенного, соединяясь не только с рассудком, но даже и с чувственными ощущениями. — Как психологическое наблюдение этот анализ явлений нашей души необыкновенно хорош и дает богатый материал для самых излюбленных изысканий эмпирической антропологии. Но нельзя отрицать и того, что все представления в нас, будут ли они объективно

* По немецкому переводу его сочинения: Philosophische UntersuchurgTuber'denUrspruDg unserer Begriffe vom Schomm und Erhabenen, Riga, bei Hartknoch, 1773.

==288

только чувственными или полностью интеллектуальными, все же могут субъективно быть связаны с наслаждением или болью, как бы незаметно ни было то и другое (ибо они все вместе воздействуют на чувство жизни и ни одно из них, поскольку оно есть модификация субъекта, не может быть безразличным); более того, наслаждение и страдание, как утверждал Эпикур, в конечном счете всегда телесны, будут ли они брать свое начало в воображении или даже в рассудочных представлениях, ибо жизнь без ощущения телесного органа есть лишь осознание своего существования, а не ощущение здоровья или нездоровья, т.е. стимулирования или торможения жизненных сил; ибо душа сама по себе есть целиком жизнь (сам принцип жизни) и препятствия или стимулы надо искать вне ее и тем не менее в самом человеке, стало быть в связи с его телом.

Но если удовольствие от предмета усматривают единственно лишь в том, что предмет доставляет наслаждение через возбуждение или умиление, то нельзя уже требовать от любого другого согласиться с эстетическим суждением, которое мы высказываем; ведь об этом каждый, и по праву, спрашивает только свое личное чувство. Но тогда кончается и всякая цензура вкуса; тогда пример, который другие дают нам случайным совпадением своих суждений, следует сделать для нас законом нашего одобрения; но этому принципу мы всячески, надо полагать, стали бы противиться, ссылаясь на свое естественное право — суждение, основывающееся непосредственно на самочувствии, подчинять своему собственному чувству, а не чужому.

Таким образом, если суждение вкуса следует считать не личным (egoistisch), а необходимо плюралистическим по своей внутренней природе, т. е. ради него самого, а не ради примеров, которые другие приводят касательно своего вкуса; если признают, что оно вправе требовать, чтобы каждый с ним соглашался, то в основе его должен лежать некий (объективный или субъективный) априорный принцип, до которого никогда нельзя дойти, выведывая эмпирические законы изменений в душе, так как эти законы дают познание

==289

только о том, как судят, но не предписывают нам, как надо судить, и притом так, чтобы предписание было безусловным, как это и предполагают суждения вкуса, так как они удовольствие пытаются связать непосредственно с представлением. Итак, пусть эмпирическое разъяснение эстетических суждений кладет начало, чтобы собрать материал для более высоких изысканий;

но трансцендентальное исследование этой способности возможно и составляет необходимый предмет критики вкуса. В самом деле, не имея априорных принципов, вкус не был бы в состоянии направлять суждения других и, хотя бы с некоторой видимостью права, одобрять или отвергать их.

Остальное, что относится к аналитике эстетической способности суждения, заключает в себе прежде всего

ДЕДУКЦИЯ ЧИСТЫХ ЭСТЕТИЧЕСКИХ СУЖДЕНИЙ

§ 30. Дедукция эстетических суждений о предметах природы должна иметь в виду не то, что мы называем в природе возвышенным, а только прекрасное

Притязание эстетического суждения на общезначимость для каждого субъекта как суждения, которое должно основываться на каком-нибудь априорном принципе, нуждается в дедукции (т. е. в признании законности его претензии), которую надо прибавить еще сверх разъяснения в том именно случае, когда дело касается удовольствия или неудовольствия от формы объекта. Таковы суждения вкуса о прекрасном в природе. В самом деле, целесообразность имеет тогда свое основание в объекте и его фигуре, хотя она и не указывает отношения этого объекта к другим предметам в соответствии с понятиями (для познавательного суждения), а вообще касается лишь схватывания этой формы, поскольку она оказывается соответствующей и способности (давать] понятия, и способности к изображению их (она то же самое, что схватывание их) в душе. Поэтому можно относительно прекрасного в природе поставить несколько вопросов, которые касаются причины этой целесообразности ее форм; например, как

К оглавлению

==290

можно объяснить, почему природа так щедра везде на красоту, даже на дне океана, куда лишь изредка проникает человеческий глаз (а ведь только для него эта красота целесообразна), и т. п.?

Однако возвышенное в природе — если мы высказываем о нем чистое эстетическое суждение, которое не смешано с понятиями о совершенстве как объективной целесообразности (в таком случае оно было бы телеологическим суждением), — можно рассматривать как целиком лишенное формы или фигуры и тем не менее как предмет чистого удовольствия, и только возвышенное может показать субъективную целесообразность данного представления; в таком случае спрашивается: можно ли требовать для эстетического суждения этого рода кроме разъяснения того, что в нем мыслится, еще и дедукции его притязания на некий (субъективный) априорный принцип?

Ответом на это служит то, что возвышенное в природе называется так только в переносном смысле; в собственном смысле его должно приписать только образу мыслей или, скорее, основанию его, [заложенному] в человеческой природе. Схватывание вообще-то бесформенного и нецелесообразного предмета дает только повод для того, чтобы осознать это основание, и таким образом предмет только применяется субъективно целесообразно, но не рассматривается как таковой сам по себе и по своей форме (как бы species finalis accepta, поп data). Поэтому наше разъяснение суждений о возвышенном в природе было также и их дедукцией. В самом деле, когда мы анализировали в них рефлексию способности суждения, мы нашли в них целесообразное соотношение познавательных способностей, которое должно быть a priori положено в основу способности [иметь] цели (воли) и которое поэтому само a priori целесообразно, что тотчас же заключает в себе дедукцию, т. е. обоснование притязания подобного рода суждения на всеобщую и необходимую значимость.

Нам следует, таким образом, искать дедукцию только для суждений вкуса, т. е. суждений о красоте природных вещей, и тем самым выполнить задачу для всей эстетической способности суждения в целом.

  ==291

§ 31. О методе дедукции суждении вкуса

Обязательность дедукции, т. е. подтверждения правомерности того или иного рода суждений, появляется только в том случае, если суждение притязает на необходимость; а этот случай бывает и тогда, когда суждение требует субъективной всеобщности, т. е. согласия каждого; между тем оно не познавательное суждение, а только суждение об удовольствии или неудовольствии от данного предмета, т. е. [речь идет] о притязании на субъективную целесообразность, значимую для всех без исключения; это притязание не должно основываться на понятии о вещи, так как мы имеем дело с суждением вкуса.

Так как в последнем случае мы имеем перед собой не познавательное суждение — ни теоретическое, которое полагает в основу понятие природы вообще посредством рассудка, ни (чистое) практическое, которое полагает в основу идею свободы как данную a priori разумом, — и, следовательно, не то суждение, которое представляет, что есть та или иная вещь, и не [то суждение, по которому] я, чтобы a priori обосновать его значимость, должен нечто сделать, дабы произвести эту вещь, — то надо лишь доказать для способности суждения вообще общезначимость единичного суждения, которое выражает субъективную целесообразность эмпирического представления о форме предмета, чтобы объяснить возможность того, что нечто нравится только в суждении (без чувственного ощущения или без понятия) и что подобно тому как рассмотрение предмета ради познания вообще подчинено общим правилам, так и удовольствие каждого может быть провозглашено правилом для всех других.

Если же эта общезначимость должна основываться не на собирании голосов и не на опросе других относительно того, как они ощущают, а как бы на автономии субъекта, высказывающего суждение о чувстве удовольствия (от данного представления), т. е. покоиться на его собственном вкусе, и тем не менее она не должна быть выведена из понятий, — то такое суждение — а суждение вкуса на самом деле таково — имеет двоя-

==292

кую, и притом логическую, особенность, а именно, во-первых, априорную общезначимость и все же не логическую всеобщность на основе понятий, а лишь всеобщность единичного суждения; во-вторых, необходимость (которая всегда должна покоиться на априорных основаниях), не зависящую, однако, от априорных доводов, представление о которых могло бы вынудить у всех одобрение, ожидаемое от каждого в суждении

вкуса.

Только объяснение этих логических особенностей, которыми суждение вкуса отличается от всех познавательных суждений, — если мы здесь на первых порах отвлекаемся от всякого его содержания, т. е. от чувства удовольствия, и только сравниваем эстетическую форму с формой объективных суждений, как их предписывает логика, — будет достаточным для дедукции этой странной способности. Поэтому мы хотим прежде всего сделать наглядными эти характерные свойства вкуса, пояснив их примерами.

§ 32. Первая особенность суждения вкуса

Суждение вкуса определяет свой предмет в отношении удовольствия (как красоту), притязая на одобрение каждого, как если бы оно было объективным.

Сказать: этот цветок прекрасен — все равно что повторить за ним его собственное притязание на удовольствие каждого. Приятный запах [цветка] не дает ему никаких [оснований для] притязаний. Одному этот запах нравится, у другого от него болит голова. Какой же другой вывод следовало бы сделать из этого, как не тот, что красоту надо считать не свойством самого цветка, которое сообразуется со [вкусом] различных людей и стольких органов чувств, а свойством, с которым люди должны сообразоваться, если хотят судить о нем? И все же дело обстоит не так. Действительно, суждение вкуса состоит именно в том, что оно называет вещь красивой лишь по тому свойству, в котором вещь сообразуется с нашим способом воспринимать ее.

==293

Кроме того, от каждого суждения, которое должно доказать, что у субъекта есть вкус, требуется, чтобы субъект, не нуждаясь в том, чтобы осведомляться о суждениях других и заранее узнавать, испытывают ли они чувство удовольствия или неудовольствия от данного предмета, судил самостоятельно, стало быть, высказывал свое суждение a priori, а не как подражание, исходя из того, что вещь действительно нравится всем. Следовало бы, однако, думать, что априорное суждение должно содержать в себе понятие об объекте, для познания которого оно содержит принцип; но суждение вкуса основывается вовсе не на понятиях и вообще не есть познание, а есть лишь эстетическое суждение.

Вот почему ни суждение публики, ни суждение друзей не заставит молодого поэта изменить свое убеждение, что его стихотворение прекрасно; и если он прислушивается к ним, то не потому, что он судит теперь о стихотворении иначе, а потому, что, даже если у всей публики плохой вкус, по крайней мере в отношении его, он все же (даже вопреки своему суждению) находит основание приспособляться к общему заблуждению, стремясь получить одобрение. Только позднее, когда его способность суждения станет от упражнении острее, он добровольно откажется от своего прежнего суждения, так же как он поступает и со своим суждением, целиком покоящимся на разуме. Вкус притязает только на автономию. Было бы гетерономией делать суждения других людей определяющим основанием своего суждения.

То, что античные произведения по праву превозносятся как образцовые и создателей их называют классическими, [признают их] как бы некоторой знатью среди сочинителей, своим примером дающей народу правила, — это обстоятельство как будто указывает на апостериорные источники вкуса и как будто опровергает автономию вкуса в каждом субъекте. Но с таким же успехом можно было бы сказать, что античные математики, которые до сих пор считаются неподражаемыми образцами глубочайшей основательности и изящества синтетического метода, также доказывают

==294

подражательность нашего разума и неспособность его конструированием понятий давать из самого себя с величайшей интуицией строгие доказательства. Нет такого применения наших сил, как бы свободно оно ни было, включая даже применение разума (разум должен черпать все свои суждения из общего априорного источника), которое, если бы каждый субъект должен был всегда начинать с грубых задатков своих природных свойств, не приводило бы к ошибочным действиям (Versuche), если бы ему не предшествовали другие люди со своими действиями, но не для того, чтобы сделать их последователей просто подражателями, а для того, чтобы своей деятельностью навести на след других, дабы отыскивать принципы в самих себе и таким образом идти своим собственным, часто лучшим, путем. Даже в религии, где правила для своего поведения каждый должен, несомненно, черпать из себя самого, так как за это поведение он сам в ответе и вину за свои проступки не может сваливать на других как на учителей или предшественников, — никогда нельзя общими предписаниями, полученными от священников или философов или почерпнутыми из самого себя, добиться того же, что примером добродетели или святости, который, приводимый историей, не делает излишней автономию добродетели из собственной и первоначальной идеи нравственности (a priori) и не превращает ее в механизм подражания. Преемство, соотносящееся с предшествующим, а не подражание — вот правильное выражение для всякого влияния, какое могут иметь на других произведения образцового зачинателя; а это имеет лишь тот смысл, что [преемникам надо] черпать из тех же источников, из которых черпал зачинатель, и научиться у своих предшественников только тому, как браться за это дело. Но из всех способностей и талантов именно вкус, поскольку его суждение определимо не понятиями и предписаниями, больше всего нуждается в примерах того, что с развитием культуры дольше всего сохранило одобрение, дабы вскоре не стать вновь грубым и не вернуться к незрелости первого опыта.

==295

§ 33. Вторая особенность суждения вкуса

Суждение вкуса вовсе не определимо доводами, как если бы оно было чисто субъективным.

Если кто-нибудь не находит прекрасным здание, пейзаж или стихотворение, то, во-первых, сотни голосов, восхваляющих все это, не смогут побудить его к искреннему одобрению. Правда, он может притвориться, будто ему это нравится, из опасения, что на него станут смотреть как на человека, лишенного вкуса; у него может даже возникнуть сомнение, действительно ли он в надлежащей мере развил свой вкус, изучив достаточное количество предметов определенного рода (так же как тот, кому издали кажется лесом то, что все другие считают городом, сомневается в суждении своих собственных глаз). Но ясно он сознает одно: что одобрение других вовсе не дает никакого веского доказательства для суждения о красоте; что другие могут в крайнем случае за него видеть и наблюдать и то, что многие видели одинаково, может служить для него, полагающего, что он видел это иначе, достаточным доводом для теоретического, стало быть логического, суждения;

но то, что нравится другим, никогда не может служить основанием для эстетического суждения. Правда, неблагоприятное для нас суждение других может бесспорно заставить нас задуматься над нашим суждением, но никогда не сможет убедить в его неправильности. Следовательно, нет никакого эмпирического довода, который мог бы вынудить у кого-либо суждение вкуса.

Во-вторых, еще в меньшей степени может априорное доказательство определять по определенным правилам суждение о красоте. Если мне кто-то читает свое стихотворение или ведет меня на спектакль, который в конце концов приходится мне не по вкусу, то, пусть он в доказательство того, что его стихотворение прекрасно, приводит Баттё19, или Лессинга, или еще более ранних и знаменитых критиков вкуса, а также все установленные ими правила и пусть даже те пли иные места, которые мне как раз не нравятся, вполне согласуются с правилами красоты (как они там даны и всеми признаны), — я затыкаю себе уши, не хочу слышать

==296

никаких доводов и умствований и скорее допущу, что эти правила критиков ложны или по крайней мере здесь неприменимы, чем соглашусь на то, чтобы мое суждение определялось априорными доводами, ибо оно должно быть суждением вкуса, а не рассудка или

разума.

По-видимому, это одна из главных причин, почему именно эта эстетическая способность суждения была названа вкусом. В самом деле, кто-нибудь может перечислить мне все ингредиенты какого-то блюда и о каждом из них заметить, что оно мне вообще-то приятно, и, кроме того, справедливо похвалить это блюдо как полезное для здоровья — я остаюсь глухим ко всем этим доводам, пробую блюдо своим языком и нёбом и на основании этого (а не исходя из общих принципов) высказываю свое суждение.

На самом деле суждение вкуса безусловно высказывается всегда как единичное суждение об объекте. Рассудок, сравнивая объект с точки зрения того, доставляет ли он удовольствие, с суждением других, может вывести общее суждение, например: все тюльпаны красивы; но тогда это не суждение вкуса, а логическое суждение, которое отношение объекта к вкусу делает предикатом вещей определенного вида вообще; суждением же вкуса будет только то суждение, согласно которому я нахожу отдельный данный тюльпан красивым, т. е. нахожу, что мое удовольствие от него общезначимо. А особенность такого суждения состоит в том, что хотя оно обладает только субъективной значимостью, тем не менее оно притязает на [одобрение] всех субъектов так, как это могло бы быть только в том случае, если бы оно было объективным суждением, которое покоится на основаниях познания и могло бы стать обязательным благодаря доказательству.

§ 34. Никакой объективный принцип вкуса невозможен

Под принципом вкуса следовало бы понимать то основоположение, под условие которого можно было бы подвести понятие предмета и затем посредством умозаключения вывести, что этот предмет красив. Но это

==297

никак невозможно. В самом деле, я должен непосредственно почувствовать удовольствие от представления о предмете и никакие доводы не могут навязать мне это удовольствие. Таким образом, хотя критики, как говорит Юм, могут умствовать более правдоподобно, чем повара, все же судьба и тех и других одинакова. Определяющего основания суждения они могут ждать не от силы доводов, а только от рефлексии субъекта о своем собственном состоянии (удовольствия или неудовольствия) с отказом от всех предписаний и правил.

Но о следующем критики все же могут и должны умствовать, если это послужит исправлению и расширению наших суждений вкуса: не представлять в общеупотребительной формуле определяющее основание этого вида эстетических суждений, что невозможно, а исследовать наши познавательные способности и их деятельность в этих суждениях и объяснить на примерах их взаимную субъективную целесообразность, относительно которой выше было показано, что ее форма в данном представлении составляет красоту его предмета. Следовательно, сама критика вкуса лишь субъективна в отношении представления, посредством которого нам дается объект, а именно она есть искусство или наука подводить под правила взаимное отношение между рассудком и воображением в данном представлении (безотносительно к предшествующему ощущению или понятию), стало быть [подводить под правило] единодушие их или отсутствие его, и определять их условия. Она есть искусство, если показывает это только на примерах; она есть наука, если она возможность такой оценки выводит из природы этих способностей как познавательных способностей вообще. Здесь мы имеем дело единственно с последней как трансцендентальной критикой. Она должна развить и обосновать субъективный принцип вкуса как априорный принцип способности суждения. Критика как искусство пытается лишь применить к суждению о своих предметах физиологические (здесь психологические), стало быть эмпирические, правила, по которым вкус на самом деле действует (не задумываясь над их воз-

==298

нежностью) и критикует произведения изящных:

искусств, тогда как предмет ее как науки — сама способность судить о них.

§ 35. Принцип вкуса есть субъективный принцип способности суждения вообще

Суждение вкуса отличается от логического суждения тем, что последнее подводит представление под понятия об объекте, а первое вообще не подводит его под понятие, иначе необходимого [здесь] всеобщего одобрения можно было бы добиться посредством доказательств. Тем не менее оно похоже на логическое тем, что притязает на всеобщность и необходимость, но не на основе понятий об объекте, следовательно, притязает только на субъективную [всеобщность и необходимость]. А так как понятия в суждении составляют его содержание (то, что относится к познанию объекта), а суждение вкуса не определимо понятиями, то оно основано лишь на субъективном формальном условии суждения вообще. Субъективное условие всех суждений есть сама способность судить, или способность суждения. Эта способность, примененная к представлению, посредством которого дается предмет, требует согласия двух способностей представления, а именно воображения (для созерцания и синтеза [Zusammensetzung] его многообразия) и рассудка (для понятия как представления о единстве этого синтеза). А так как здесь в основе суждения не лежит никакое понятие об объекте, то суждение может состоять лишь в подведении самого воображения (при представлении, посредством которого предмет дается) под такое условие, при котором рассудок вообще мог прийти от созерцания к понятиям; т. е. так как свобода воображения состоит именно в том, что оно схематизирует без понятия, то суждение вкуса должно основываться лишь на ощущении того, что воображение в своей свободе и рассудок со своей закономерностью оживляют друг друга; следовательно, [оно основывается] на чувстве, позволяющем судить о предмете по целесообразности представления (посредством которого предмет дается)

==299

для поощрения познавательных способностей в их свободной игре; и вкус, как субъективная способность суждения, содержит в себе некий принцип подведения, но не созерцаний под понятия, а способности к созерцаниям или изображениям (т. е. воображения) под способность [давать] понятия (т. е. под рассудок), поскольку первая [способность] в своей свободе согласуется с последней в ее закономерности.

А чтобы найти для этого законное основание через дедукцию суждений вкуса, мы в качестве путеводной нити можем пользоваться только формальными особенностями этого вида суждений, стало быть, постольку, поскольку в них рассматривается одна лишь логическая форма.

§ 36. О задаче дедукции суждений вкуса

С восприятием предмета можно непосредственно связать в познавательное суждение понятие об объекте вообще, эмпирические предикаты которого содержит в себе восприятие, и таким образом может возникнуть суждение опыта. В основе такого суждения лежат априорные понятия о синтетическом единстве многообразного [содержания] созерцания, чтобы мыслить его как определение объекта; и эти понятия (категории) требуют дедукции, которая и была дана в критике чистого разума, благодаря чему и можно было решить задачу: как возможны априорные синтетические познавательные суждения?

Эта задача, следовательно, касалась априорных принципов чистого рассудка и его теоретических суждений.

Но с восприятием может быть непосредственно связано также и чувство удовольствия (или неудовольствия) и удовлетворение, сопутствующее представлению об объекте и служащее ему предикатом, и таким образом может возникнуть эстетическое суждение, которое не есть познавательное суждение. В основе его, если оно не просто суждение ощущения, а формальное суждение рефлексии, которое от каждого необходимо ожидает этого удовольствия, должно лежать нечто в качестве априорного принципа, который может быть только чисто субъективным (если бы объективный

К оглавлению

==300

принцип для этого вида суждений оказался невозможен); но и как таковой он нуждается в дедукции, чтобы можно было понять, каким же образом эстетическое суждение может притязать на необходимость. На этом и основывается задача, которой мы теперь занимаемся:

как возможны суждения вкуса? Эта задача, следовательно, касается априорных принципов чистой способности суждения в эстетических суждениях, т. е. в таких, где (в отличие от теоретических) эта способность не должна просто подводить под объективные понятия рассудка и где она не подчинена закону, но где она, будучи субъективной, для себя самой есть и предмет, и закон.

Но эту задачу можно представить и так: как возможно суждение, которое [исходя] только из собственного чувства удовольствия от предмета, независимо от понятия последнего, судит a priori об этом удовольствии как присущем представлению об этом же объекте в каждом другом субъекте, т. е. не дожидаясь согласия со стороны других?

Нетрудно видеть, что суждения вкуса суть синтетические суждения, так как они выходят за пределы понятия и даже созерцания объекта и к созерцанию присоединяют в качестве предиката нечто такое, что вовсе не есть познание, а именно чувство удовольствия (или неудовольствия). Но то, что они, несмотря на эмпирический характер предиката ([моего] собственного удовольствия, связанного с представлением), все же, поскольку дело касается требуемого одобрения со стороны каждого, суть априорные суждения или могут считаться такими, также содержится уже в выражениях их притязания; таким образом, эта задача критики способности суждения относится к общей проблеме трансцендентальной философии: как возможны априорные синтетические суждения?

§ 37. Что, собственно, в суждении вкуса о предмете утверждается a priori?

То, что представление о предмете непосредственно связано с удовольствием, можно воспринять только внутренне; и это дало бы только эмпирическое суждение,

==301

если бы хотели показать только это, и ничего больше. В самом деле, a priori я не могу определенное чувство (удовольствия или неудовольствия) связать ни с каким представлением, кроме тех случаев, когда в разуме лежит в основе априорный принцип, определяющий волю; в этом случае удовольствие (в моральном чувстве) есть ведь следствие его, но именно поэтому его вообще нельзя сравнить с удовольствием вкуса, так как оно требует определенного понятия о законе, тогда как удовольствие вкуса должно быть непосредственно связано только с оценкой до всякого понятия. Поэтому все суждения вкуса и суть единичные суждения, так как свой предикат удовольствия они связывают не с понятием, а с данным единичным эмпирическим представлением.

Следовательно, не удовольствие, а именно общезначимость этого удовольствия, которое воспринимается как связанное в душе только с оценкой предмета, a priori представляется в суждении вкуса как общее правило для способности суждения, значимое для всех. Оно эмпирическое суждение, если я воспринимаю предмет и сужу о нем с удовольствием. Но оно будет априорным суждением, если я нахожу предмет прекрасным, т. е. могу указанного удовольствия ожидать от каждого как чего-то необходимого.

§ 38. Дедукция суждении вкуса

Если признают, что в чистом суждении вкуса удовольствие от предмета связано только с рассмотрением его формы, то мы ощущаем связанной в душе с представлением о предмете не что иное, как субъективную целесообразность формы для способности суждения. А так как способность суждения — что касается формальных правил оценки помимо всякой материи (как чувственного ощущения, так и понятия) — может быть направлена только на субъективные условия применения способности суждения вообще (которая не ограничивается ни особым способом чувствования, ни каким-либо особым рассудочным понятием), следовательно, на то субъективное, что можно предположить

==302

в каждом человеке (как необходимое для возможности познания вообще), — то соответствие представления с этими условиями способности суждения должно быть a priori принято как значимое для каждого. Т. е. удовольствия или субъективной целесообразности представления для соотношения познавательных способностей при суждении о чувственно воспринимаемом предмете вообще можно по праву ожидать от каждого *.

Примечание

Эта дедукция так легка потому, что ей нет надобности обосновывать объективную реальность какого-либо понятия, ведь красота не есть понятие об объекте, а суждение вкуса не есть познавательное суждение. Оно утверждает только то, что мы вправе предполагать вообще у каждого человека те же субъективные условия способности суждения, какие мы находим в себе, и, кроме того, что мы правильно подвели данный объект под эти условия. Хотя с последним [обстоятельством] неизбежно связаны трудности, не свойственные логической способности суждения (так как в ней подводят под понятия, а в эстетической — под доступное лишь ощущению соотношение согласующихся между собой в представляемой форме объекта воображения и рассудка, где подведение легко может быть обманчивым), этим все же не умаляется правомерность притязани

   * Для того чтобы иметь право притязать на всеобщее согласие с суждением эстетической способности суждения, покоящимся на одних только субъективных основаниях, достаточно допустить: 1) что у всех людей субъективные условия этой способности, поскольку дело касается соотношения между действующими в них познавательными силами и познанием вообще, одинаковы; это должно быть истинным, ибо иначе люди не могли бы сообщать свои представления и даже свои познания; 2) что суждение имело в виду только это соотношение (стало быть, формальное условие способности суждения) и есть чистое суждение, т. е. не смешанное ни с понятиями об объекте, ни с ощущениями как определяющими основаниями. Если в отношении этого последнего не все верно, то это касается только неправильного применения к частному случаю того права, которое дает нам закон, чем отнюдь не отменяется [само] это право.

==303

способности суждения на то, чтобы рассчитывать на всеобщее согласие, [притязания], которое сводится только к тому, чтобы признать правильность принципа, исходящего из субъективных оснований, значимой для каждого. В самом деле, что касается трудности и сомнения в правильности подведения под этот принцип, то они делают правомерность притязания на такую значимость эстетического суждения вообще, стало быть самый принцип, с голь же мало сомнительной, как (хотя не так часто и не так легко) ошибочное подведение логической способности суждения под ее принцип может сделать сомнительным этот принцип, который объективен. Но если бы спросили: как можно a priori принимать природу за совокупность предметов вкуса, то эта задача имеет отношение к телеологии, так как установление целесообразных форм для нашей способности суждения следовало бы рассматривать как цель природы, неотъемлемо присущую ее понятию. Но правильность этого предположения еще очень сомнительна, тогда как действительность красот природы открыта для опыта.

§ 39. О сообщаемости ощущени

Если ощущение как реальное [содержание] восприятия соотносят с познанием, то оно называется чувственным ощущением; и специфическое в его качестве можно представить себе как нечто одинаковым образом сообщаемое всем, если только допустить, что каждый имеет такое же [внешнее] чувство, как и мы; но для чувственного ощущения этого нельзя предполагать безусловно. Так, у кого нет чувства обоняния, тому нельзя сообщить этот вид ощущения; и даже в том случае, если у него нет этого недостатка, нельзя быть уверенным, испытывает ли он от цветка именно то ощущение, какое испытываем от него мы. Но мы должны представлять себе людей еще более различными в том, что им приятно или неприятно при ощущении одного и того же предмета чувств; и безусловно, нельзя требовать, чтобы каждый испытывал удовольствие от одних и тех же предметов. Так как удовольствие такого рода душа

==304

получает через [внешнее] чувство и мы, следовательно, остаемся при этом пассивными, то это удовольствие можно назвать удовольствием наслаждения.

Удовольствие же от некоторого поступка ввиду его моральных свойств есть удовольствие не наслаждения, а самодеятельности и соответствия ее с идеей нашего назначения. Но это чувство, которое называется нравственным, требует понятий и представляет не свободную, а зако [номер ]ную целесообразность и поэтому может быть сообщено всем не иначе как посредством разума, и, поскольку удовольствие должно быть однородным у всех, [может быть сообщено] только через весьма определенные практические понятия разума.

Удовольствие от возвышенного в природе, как удовольствие умствующего созерцания, также притязает на всеобщее сочувствие, однако предполагает уже другое чувство, именно чувство собственного сверхчувственного назначения, а это чувство, каким бы неясным оно ни было, имеет моральную основу. Но я не вправе безусловно предполагать, что другие люди примут ею во внимание и в рассматривании сурового величия природы найдут удовольствие (которою поистине нельзя приписать зрелищу ее, внушающему, скорее, страх). Но, несмотря на это, имея в виду, что по всякому удобному поводу надо обращать внимание на указанные моральные задатки, я все же могу ожидать от каждою и этого удовольствия, однако только иосредс1вом морального закона, который в свою очередь также основывается на понятиях разума.

Удовольствие же от прекрасного не есть удовольствие ни наслаждения, ни законосообразной деятельности, ни умствующего согласно идеям созерцания — оно удовольствие одной лишь рефлексии. Не имея в качестве путеводной нити ни цели, ни основоположения, это удовольствие сопутствует обычному схватыванию предмета воображением как способностью созерцания— по отношению к рассудку как способности [давать] понятия—посредством такого действия способности суждения, которое она должна осущес1влять даже для самого обыденного опыта, — с той лишь разницей, что здесь она вынуждена это делать для того, чтобы

==305

воспринимать эмпирическое объективное понятие, а в первом случае (при эстетической оценке) — воспринимать лишь соответствие представления с гармонической (субъективно целесообразной) деятельностью обеих познавательных способностей в их свободе, т. е. ощущать с удовольствием состояние, [обусловленное] представлением. Это удовольствие необходимо должно у каждого покоиться на одинаковых условиях, так как они субъективные условия возможности познания вообще; и необходимое для вкуса соотношение этих познавательных способностей требуется также и для обыденного и здравого рассудка, какой можно предполагать у каждого. Именно поэтому тот, кто в суждениях обнаруживает вкус (если только он не ошибается в этом своем сознании и не принимает материю за форму и действующее возбуждающе — за красоту), вправе от каждого другого ожидать субъективной целесообразности, т. е. удовольствия от объекта, и считать, что его чувство может быть сообщено всем, и притом без посредства понятий.

§ 40. О вкусе как некотором виде sensus cominunis

Способность суждения, когда заметна не столько ее рефлексия, сколько один лишь ее результат, часто называют чувством и говорят о чувстве истины, чувстве приличия, справедливости и т. д., хотя знают, или по крайней мере следовало бы знать, что не во [внешнем] чувстве могут корениться эти понятия и что это чувство тем более не может притязать на общие правила; нам никогда не могло бы прийти на ум подобного рода представление об истине, приличии, красоте или справедливости, если бы мы не могли подняться над [внешними] чувствами до более высоких познавательных способностей. Обыденному человеческому рассудку, который в качестве простого здравого рассудка (еще не обладающего культурой) считают чем-то совершенно незначительным, чего всегда можно ожидать от того, кто притязает на имя человека, часто оказывают поэтому сомнительную честь, именуя его общим чувством (sensus cominuilis), и притом так, что под словом

==306

общий (geinein) (не только в немецком языке, где это слово действительно двусмысленно, но и в некоторых других) понимают то же, что vulgare, — то, что встречается везде, обладание чем отнюдь не заслуга и не преимущество.

Но под sensus communis надо понимать идею общего для всех (gemeinschaftlichen) чувства, т. е. способности суждения, которая в своей рефлексии мысленно (a priori) принимает во внимание способ представления каждого другого, дабы собственное суждение как бы считалось с совокупным человеческим разумом и тем самым избегало иллюзии, которая могла бы оказать вредное влияние на суждение ввиду субъективных частных условий, какие легко можно принять за объективные. Это происходит потому, что мы в своем суждении считаемся не столько с действительными, сколько лишь с возможными суждениями других и ставим себя на место каждого другого, отвлекаясь только от ограничений, которые случайно примешиваются к нашему собственному суждению; а это в свою очередь вызвано тем, что мы насколько возможно опускаем то, что в состоянии, [обусловленном] представлением, есть материя, т. е. ощущение, и обращаем внимание лишь на формальные особенности своего представления или состояния, [обусловленного] нашим представлением. Может быть, это действие рефлексии покажется слишком искусственным, чтобы приписать его той способности, которую мы называем общим чувством; но оно имеет такой вид лишь тогда, когда его выражают в отвлеченных формулах; на самом деле нет ничего естественнее, чем отвлечься от действующего возбуждающе и от трогательного, когда хотят найти суждение, которое должно служить всеобщим правилом.

Следующие максимы обыденного человеческого рассудка, хотя и не относятся сюда как часть критики вкуса, все же могут служить к пояснению ее основоположений. Максимы эти следующие: 1) иметь собственное суждение (Selbstdenken); 2) мысленно ставить себя на место каждого другого; 3) всегда мыслить в согласии с собой. Первая есть максима свободного от предрассудков, вторая — широкого и третья —

==307

последовательного образа мыслей. Первая есть максима разума, который никогда не бывает пассивным. Склонность к пассивности, стало быть к гетерономии разума, называется предрассудком; и самый большой предрассудок состоит в том, что природу представляют себе не подчиненной тем правилам, которые рассудок посредством своего собственного неотъемлемого закона полагает в основу; это — суеверие. Освобождение от суеверия называется просвещением *, так как хотя это название подходит и к освобождению от предрассудков вообще, но преимущественно (in sensu eminent!) должно быть названо предрассудком суеверие, поскольку то ослепление, в которое повергает суеверие и которого оно даже требует как чего-то должного, делает особенно очевидной потребность в постороннем руководстве, стало быть особенно ясно показывает пассивное состояние [нашего] разума. Что касается второй максимы образа мыслей, то мы уже привыкли называть ограниченным {узким в противоположность широкому) того, чьих способностей! не хватает для значительного применения (прежде всего интенсивного). Но здесь речь идет не о способности к познаванию, а только об образе мыслей, стремящемся к целесообразному применению этой способности; и как бы ни были малы сфера и степень того, чего достигает природный дар человека, все же человек обнаруживает широкий образ мыслей, если он пренебрегает субъективными частными условиями суждения, в которых как бы зажато так много других людей, и рефлектирует о своем собственном суждении со всеобщей точки зрения (которую он может определять,

* Ясно, что in thesi просвещение легкое дело, a in hypothesi трудное и медленно осуществимое, так как иметь свой разум не пассивным, а всегда законодательствующим для самого себя, правда, очень легко для человека, который желает лишь быть в согласии со своими существенными "целями и не хочет знать ничего, что выше его рассудка: но так как от стремления к тому, что выше рассудка, трудно уберечься и так как никогда не будет недостатка в тех, кто с большой самоуверенностью обещает удовлетворить эту любознательность, то очень трудно сохранить или установить чисто негативный [элемент] (в чем, собственно, и состоит просвещение) в образе мыслей (особенно в общественном).

==308

только становясь на точку зрения других). Труднее всего достигнуть третьей максимы, именно максимы последовательного образа мыслей, а достигнута она может быть лишь благодаря соединению двух первых и частому следованию им, превращающемуся в навык. Можно сказать, что первая из этих максим есть максима рассудка, вторая — способности суждения, третья — разума.

Я возвращаюсь к изложению, прерванному этим эпизодом, и говорю, что вкус с большим правом может быть назван sensus communis, чем здравый рассудок, и что эстетическая способность суждения скорее может именоваться общим для всех чувством *, чем интеллектуальная, если уж слово чувство (Sinn) хотят употребить для [обозначения] воздействия одной лишь рефлексии на душу, ведь тогда под ним понимают чувство (Gefuhl) удовольствия. Вкус можно было бы даже определить как способность суждения о том, чему наше чувство в данном представлении придаст всеобщую сообщаемостъ без посредства понятия.

Умение людей сообщать друг другу свои мысли также требует такого соотношения воображения и рассудка, чтобы к понятиям присоединились созерцания, а к созерцаниям — понятия, которые сливаются в некоторое познание; но тогда согласование обеих душевных сил закон[омер]но [и происходит] под давлением определенных понятий. Только там, где воображение в своей свободе пробуждает рассудок, а рассудок без [посредства] понятий придает игре воображения правильность, представление сообщается другим не как мысль, а как внутреннее чувство целесообразного состояния души.

Вкус, следовательно, есть способность a priori судить о сообщаемости чувств, которые связаны с данным представлением (без посредства понятия).

Если можно было бы предположить, что всеобщая сообщаемость нашего чувства уже сама по себе должна

  * Вкус можно было бы обозначить как sensus communis austlieticus, а обыденный человеческий рассудок — как sensus communis logicus.

==309

представлять для нас интерес (чего, однако, мы из свойства одной лишь рефлектирующей способности суждения выводить не вправе), то можно было бы объяснить, почему чувство в суждении вкуса требуется от каждого как нечто должное.

§ 41. Об эмпирическом интересе к прекрасному

Выше уже было в достаточной мере доказано, что суждение вкуса, в котором нечто признается прекрасным, не должно иметь определяющим основанием какой-либо интерес. Но отсюда не следует, что, после того как оно уже дано как чистое эстетическое суждение, с ним нельзя связывать какой-нибудь интерес. Но эта связь всегда может быть только косвенной, т. е. вкус должно прежде всего представить себе связанным с чем-то другим, чтобы удовольствие от одной лишь рефлексии о предмете можно было связать с удовольствием от существования его (в чем и состоит всякий интерес). В самом деле, здесь, в эстетическом суждении, правильно то, что говорится в познавательном суждении (о вещах вообще): a posse ad esse non valet consequentia. Это другое может быть чем-то эмпирическим, а именно склонностью, которая свойственна человеческой природе, или чем-то интеллектуальным, например свойством воли иметь возможность a priori определяться разумом; то и другое содержит удовольствие от существования объекта и таким образом может дать основание для интереса к тому, что нравилось уже само по себе и безотносительно к какому-либо интересу.

Прекрасное вызывает эмпирический интерес только в обществе; и если признать, что тяготение к обществу естественно для человека, а способность и влечение к нему, т. е. общительность, считать потребностью человека как существа, предназначенного для общества, и, следовательно, признать необходимым свойством человечества (Humanitat), — то вкус нельзя не рассматривать как способность судить о всем том, посредством чего можно сообщать каждому другому даже свое чувство, стало быть, как средство, способствующее тому, чего требует природная склонность каждого.

К оглавлению

==310

Человек, покинутый на пустынном острове, не стал бы для самого себя убирать свою хижину, наряжаться, собирать цветы и тем более сажать их, чтобы ими украшать себя; только в обществе ему приходит в голову быть не просто человеком, но и по-своему тонким человеком (начало цивилизации), ведь таковым считают того, кто склонен и умеет сообщать другим свое удовольствие и кого не удовлетворяет объект, если удовольствие от этого объекта он не может испытать в обществе вместе с другими. Каждый ждет и требует также внимания от всех к такого рода сообщению своих впечатлений, словно по какому-то первоначальному договору, подсказанному самим человечеством; и таким образом вначале, конечно, становится важным и связанным с большим интересом только то, что действует возбуждающе, например краски, чтобы раскрашивать себя (року у караибов и киноварь у ирокезов), или цветы, ракушки, красиво окрашенные перья птиц, а со временем и красивые формы (лодок, одежды и т. п.), которые не доставляют наслаждения, т. е. удовольствия наслаждения, пока наконец цивилизация, достигшая высшей своей ступени, превращает это чуть ли не в главное дело утонченной склонности, и ощущения ценятся лишь постольку, поскольку они могут быть сообщены всем; и хотя удовольствие, которое каждый испытывает от такого предмета, лишь незначительно и само по себе не представляет большого интереса, однако идея о его всеобщей сообщаемости почти беспредельно увеличивает ценность этого удовольствия.

Но этот интерес, косвенным образом приписываемый прекрасному благодаря склонности к обществу, стало быть эмпирический интерес, здесь не имеет для нас никакого значения, так как мы должны иметь в виду только то, что может a priori иметь отношение к суждению вкуса, хотя бы только косвенно. В самом деле, если бы связанный с этим интерес должен был обнаруживаться и в этой форме, то вкус открывал бы переход нашей способности суждения от чувственного наслаждения к нравственному чувству; и это не только служило бы лучшему руководству вкусом в его целесообразной

==311

деятельности, но она, как таковая, была бы представлена как посредствующее звено в цепи человеческих априорных способностей, от которых необходимо зависит всякое законодательство. Во всяком случае об эмпирическом интересе к предметам вкуса и к самому вкусу можно сказать, что, так как вкус потворствует склонности, как бы утонченна она ни была, этот интерес охотно сливается со всеми склонностями и страстями, которые в обществе достигают своего наибольшего многообразия и наивысшей степени, и что интерес к прекрасному, если он основывается на этом, может составить только очень двусмысленный переход от приятного к доброму. Но мы имеем основание исследовать [вопрос о том], не может ли содействовать такому переходу вкус, если взять его в чистом виде;

§ 42. Об интеллектуальном интересе к прекрасному

Те, кто, желая направить все виды человеческой деятельности, вызываемые внутренними природными задатками, на конечную цель человечества, а именно на морально доброе, считал признаком хорошего морального характера интерес к прекрасному вообще, имели при этом благие намерения. Но другие, ссылаясь на опыт, не без основания возражали им, что виртуозы вкуса не только часто, но вообще как правило суетны, упрямы, предаются пагубным страстям и, быть может, еще меньше, чем другие, могут притязать на исключительную преданность нравственным принципам; и поэтому кажется, что чувство прекрасного не только (как это на самом деле и есть) специфически отличается от морального чувства, но что и интерес, который может быть с ним связан, вряд ли можно соединить с моральным интересом, причем ни в коем случае не через внутреннее сродство.

Я охотно допускаю, что интерес к прекрасному в искусстве (а сюда я отношу и искусное применение красот природы для украшения, стало быть для суетности) вовсе не служит доказательством образа мыслей, приверженного к морально доброму или хотя бы только

==312

склонного к нему. Но зато я утверждаю, что питать непосредственный интерес к красоте природы (а не только обладать вкусом, чтобы судить о ней) всегда есть признак доброй души и что, если этот интерес становится привычным, он свидетельствует по крайней мере о расположении души, благоприятном для морального чувства, если этот интерес охотно сочетается с созерцанием природы. Но здесь надо не забывать, что я имею в виду, собственно, прекрасные формы природы, а то, что действует возбуждающе и обычно так щедро соединяется с этими формами, я пока оставляю в стороне, так как интерес к нему хотя и непосредственный, однако все же эмпирический.

Тот, кто в одиночестве (и без намерения поделиться с другими своими впечатлениями) рассматривает прекрасную форму полевого цветка, птицы, насекомого и т. д., восхищаясь и любуясь ими и желая, чтобы природа вообще не была лишена их, хотя бы это было связано с ущербом для него, не говоря уже о какой-нибудь пользе, которую он мог бы извлечь из этого, обнаруживает непосредственный и притом интеллектуальный интерес к красоте природы, т. е. ему нравится не только форма продукта природы, но также само существование его, причем чувственные возбуждения не принимают в этом участия или же он не связывает с этим какую-либо цель.

Но примечательно здесь то, что, если обмануть такого любителя прекрасного, воткнув в землю искусственные цветы (которые можно сделать во всем похожими на настоящие) или посадив на ветках деревьев искусно вырезанных птиц, а затем он раскроет этот обман, непосредственный интерес, который он прежде проявлял к ним, сразу же исчезнет, хотя, быть может, появится другой, а именно тщеславный интерес — украсить этим свою комнату ради гостей. Что ту красоту создала природа, — эта мысль должна сопутствовать созерцанию и рефлексии; и единственно на этой мысли основывается проявляемый здесь непосредственный интерес. Иначе остается или одно лишь суждение вкуса без всякого интереса, или только суждение, связанное с опосредствованным, а именно относящимся к обществу

==313

интересом, который не может служить бесспорным признаком морально доброго образа мыслей.

Это преимущество красоты природы перед красотой [произведений] искусства — вызывать непосредственный интерес, хотя бы вторая даже превосходила первую по форме — согласуется с благородным и основательным образом мыслей всех людей, которые культивировали свое нравственное чувство. Если человек, у которого довольно вкуса, чтобы совершенно правильно и очень тонко судить о произведениях изящных искусств, охотно покидает комнату, где собраны красивые вещи, которые поддерживают тщеславие и всегда доставляют радость в обществе, и обращается к прекрасному в природе, дабы найти здесь как бы отраду для своей души в том строе мыслей, которого он никогда не может вполне развить в себе, — то на этот его выбор мы смотрим с уважением и предполагаем в нем благородную душу, на что не может притязать знаток искусства и любитель ради интереса, который он питает к своим предметам [искусства].—В чем же заключается различие столь неодинаковой оценки двух [видов] объектов, которые в суждении одного лишь вкуса вряд ли могли бы оспаривать друг у друга свое превосходство?

Мы обладаем чисто эстетической способностью (ein Verinogen der bloss aslhefcischen Urteilskraft) судить о формах без [посредства] понятий и в этом находить удовольствие, которое мы делаем правилом для каждого, причем это суждение не основывается на каком-либо интересе и не вызывает таковой. — С другой стороны, мы обладаем также интеллектуальной способностью суждения a priori определять удовольствие от одних лишь форм практических максим (поскольку последние сами собой пригодны в качестве всеобщего законодательства), и это удовольствие мы делаем законом для каждого, причем наше суждение не основывается на каком-либо интересе, однако вызывает такой интерес. Удовольствие или неудовольствие в первом суждении называется удовольствием или неудовольствием вкуса, а во втором — удовольствием или неудовольствием морального чувства.

==314

Но так как разум заинтересован и в том, чтобы идеи (непосредственный интерес к которым он возбуждает в моральном чувстве) имели также объективную реальность, т. е. чтобы природа указывала по крайней мере на признак или намекала на наличие в себе некоторого основания предполагать закономерное соответствие ее продуктов с нашим независимым от всякого интереса удовольствием (которое мы a priori признаем законом для каждого, не имея возможности обосновать это доказательствами), — то разум должен питать интерес ко всему тому в природе, в чем проявляется подобное этому соответствие; следовательно, душа не может размышлять о красоте природы, не находя в этом для себя и интереса. Но этот интерес находится в родстве с моральным; и тот, кто питает интерес к прекрасному в природе, может проявлять его лишь постольку, поскольку он еще до этого прочно основал свой интерес на нравственно добром. Следовательно, есть основание предполагать, что у того, кого непосредственно интересует красота природы, имеются по крайней мере задатки морально доброго образа мыслей.

Скажут: это толкование эстетических суждений как находящихся в родстве с моральным чувством выглядит слишком надуманным, чтобы его можно было считать верной разгадкой того шифрованного письма, посредством которого природа образно говорит с нами своими прекрасными формами. Но во-первых, этот непосредственный интерес к прекрасному в природе на самом деле не есть общее достояние, а свойствен только тем, у кого образ мыслей или уже достаточно развит для доброго, или особенно восприимчив для подобного развития; а затем аналогия между чистым суждением вкуса, которое дает почувствовать не зависящее от какого-либо интереса удовольствие и вместе с тем a priori представляет его как приличествующее человечеству вообще, и моральным суждением, которое делает то же самое, исходя из понятий, и без ясного, тонкого и преднамеренного размышления вызывает равномерный непосредственный интерес и к предмету суждения вкуса, и к предмету морального суждения, с той только разницей, что в первом случае этот интерес

==315

свободен, а во втором он основывается на объективных законах. К этому присоединяется еще восхищение природой, которая показывает себя в своих прекрасных продуктах как искусство, не только случайно, но как бы преднамеренно, в соответствии с закономерным устроением и как целесообразность без цели; так как мы нигде вовне не находим цели, мы, естественно, ищем ее в нас самих, а именно в том, что составляет конечную цель нашего бытия — в [нашем] моральном назначении (только в телеологии будет рассмотрен вопрос об основании возможности такой целесообразности природы).

Что удовольствие от изящных искусств в чистом суждении вкуса связано с непосредственным интересом не так, как удовольствие от прекрасной природы, также легко объяснить. В самом деле, изящные искусства суть или такое подражание прекрасной природе, которое доходит до иллюзии и в этом случае производит такое же действие, как красота природы (за которую его принимают), или же это искусство, явно преднамеренно рассчитанное на наше удовольствие, — но тогда удовольствие от такого произведения хотя и имело бы место непосредственно через вкус, но вызывало бы только косвенный интерес к причине, лежащей в основе, а именно к такому искусству, которое может интересовать только своей целью, но никогда само по себе. Быть может, скажут, что именно так и бывает в случае, когда объект природы интересует своей красотой лишь постольку, поскольку к ней присоединяется моральная идея; но непосредственно интересует не это, а свойство природы само по себе, [состоящее в том], что она пригодна для такого присоединения, которое, следовательно, присуще ей внутренне.

То, что действует возбуждающе в прекрасной природе и так часто встречается как бы слитым с прекрасной формой, относится к модификациям либо света (в соотношении красок), либо звука (в тонах). В самом деле, оно единственное ощущение, которое допускает не только чувственное восприятие (Sinnengefuhl), но и рефлексию о форме этих модификаций [внешних] чувств, и таким образом природа как бы говорит через

==316

него нечто такое, что, как кажется, имеет более высокий смысл. Так, нам кажется, что белый цвет лилии располагает душу к идеям невинности и по порядку семи цветов от красного до фиолетового располагает: 1) к идее возвышенного, 2) смелости, 3) прямодушию, 4) приветливости, 5) скромности, 6) непоколебимости и 7) нежности. Пение птиц выражает радость и удовлетворенность своим существованием. По крайней мере мы так понимаем природу, все равно таковы ли на самом деле ее намерения или нет. Но этот интерес, который мы питаем к красоте, безусловно требует, чтобы это была красота природы, и он совершенно пропадает, как только мы замечаем, что введены в заблуждение и что это только искусство, и в таком случае даже вкус не может уже находить в нем ничего прекрасного, а глаз — ничего привлекательного. Что прославляется поэтами больше, чем пленительно прекрасное пение соловья в кустах тихим летним вечером, при нежном свете луны? Между тем можно привести такие примеры. В одной деревне, где нет соловьев, веселый хозяин вводил в заблуждение своих гостей, приехавших подышать свежим воздухом, к их величайшему удовольствию, тем, что прятал в кустах бойкого парня, который умел в точности подражать этому пению (со стеблем тростника или камыша во рту). Но как только узнали, что это обман, никто уже не смог долго слушать это пение, которое до этого находили таким прелестным;

и так с любой другой певчей птицей. Красота эта должна быть природой или быть принятой за природу, чтобы мы могли питать к ней, как таковой, непосредственный интерес, и еще в большей степени, когда мы смеем требовать от других, чтобы они проявили к этому интерес; так действительно и бывает, когда мы считаем грубым и неблагородным образ мыслей тех, кто не обладает чувством прекрасной природы (ведь так мы называем способность питать интерес к ее созерцанию) и довольствуется наслаждением, получаемым только от чувственных ощущений за обеденным столом или за стойкой в трактире.

==317