Часть 5.

КНИГА ВТОРАЯ

ЧУВСТВО УДОВОЛЬСТВИЯ И НЕУДОВОЛЬСТВИЯ

Деление

1) Чувственное, 2) интеллектуальное удовольствие. Первое — через [внешнее] чувство (наслаждение) или через воображение (вкус); второе (именно интеллектуальное) — или через изобразимые понятия, или через идеи. Таково же деление и противоположного, [т. е.1 неудовольствия.

О чувственном удовольствии

А

О чувстве приятного, или чувственном удовольствии, в ощущении предмета

§ 60. Наслаждение есть удовольствие через [внешнее] чувство; и то, от чего чувство испытывает удовольствие, называется приятным. Страдание есть неудовольствие через [внешнее] чувство, и то, что вызывает его, неприятно. — Они противопоставлены друг другу не как приобретение и отсутствие (+ и 0), а как приобретение и потеря (+ и —), т..е. не только как противоречие (contradictorie, s. logice oppositum), но и как противоположность (contrarie s. realiter oppositum). Выражения нравится или не нравится и то, что находится между ними, [т. е.] безразлично, слишком широки, ибо они могут относиться и к интеллектуальному, и тогда они уже не совпадают с наслаждением и страданием.

==472

Эти чувства можно пояснить и через то действие, которое ощущение нашего состояния производит на душу. То, что непосредственно (через [внешнее] чувство) побуждает меня оставить мое состояние (выйти из него), мне неприятно, причиняет мне боль; а то, что побуждает меня сохранять это состояние (оставаться в нем), мне приятно, доставляет мне удовольствие. Но нас неудержимо увлекают поток времени и связанная с этим смена ощущений. Хотя оставление одного момента времени и вступление в другой есть один и тот же акт (смены), тем не менее в нашей мысли и в осознании этой смены имеется временная последовательность, сообразная с соотношением причины и действия. — Спрашивается, что возбуждает в нас ощущение удовольствия — сознание ли оставления данного состояния или перспектива вступления в будущее состояние? В первом случае эго удовольствие есть не что иное, как прекращение страдания и нечто негативное; во втором оно было бы предчувствием чего-то приятного, следовательно, увеличением состояния удовольствия, стало быть чем-то положительным. Но уже заранее можно догадаться, что бывает только первое, ибо время влечет нас от настоящего к будущему (а не наоборот); и причиной нашего приятного ощущения может быть только то, что мы прежде всего вынуждены выйти из настоящего состояния, не зная, в какое другое [состояние] мы вступим, но зная, что оно непременно будет другим.

Удовольствие есть чувство, споспешествующее жизни, а страдание — чувство, затрудняющее ее. Но жизнь (животного), как уже заметили врачи, представляет собой беспрерывную игру антагонизма между тем и другим.

Следовательно, всякому удовольствию должно предшествовать страдание; страдание всегда первое. В самом деле, результатом беспрерывного повышения жизненной силы, которая ведь не может подняться выше определенной степени, была бы только быстрая смерть от радости.

Не может также одно удовольствие непосредственно следовать за другим, между одним и другим всегда

==473

должно появиться страдание. Небольшие помехи жизненной силе с промежуточными моментами ее повышения, — вот что составляет здоровое состояние, которое мы ошибочно считаем беспрерывно ощущаемым хорошим состоянием; на самом деле оно состоит только из приятных ощущений, рывками (всегда с промежуточными моментами страдания) следующих друг за другом. Страдание — это стимул для нашей деятельности, и прежде всего в нем мы чувствуем нашу жизнь; без него наступило бы состояние безжизненности.

Страдания, которые проходят медленно (как постепенное выздоровление от болезни или медленное приобретение утраченного ранее капитала), не имеют своим следствием большого удовольствия, так как переход незаметен. — Под этими положениями графа Верри72 я подписываюсь с полным убеждением.

Объяснение примерами

Почему игра (особенно на деньги) так заманчива и, если она затеяна не с корыстными целями, представляет собой лучшее развлечение и лучший отдых после продолжительного напряжения мышления (ведь от ничегонеделания мы поправляемся лишь медленно)? Потому что игра есть состояние беспрерывной смены страха и надежды. Ужин после игры вкуснее и лучше переваривается. — Почему спектакли (все равно, трагедии или комедии) так интересны? Потому что в каждом из них между надеждой и радостью появляются некоторые затруднения — опасения и тревоги — и таким образом к концу пьесы борьба противоположных друг другу аффектов повышает жизненную силу зрителя, внутренне приводя его в движение. — Почему любовный роман оканчивается свадьбой и почему так противен и пошл всякий приложенный к нему том (как у Филдинга), который рукой кропателя продолжает роман еще и в браке? Потому что ревность, как страдание влюбленных среди их радостей и надежд, до брака есть для читателя услада, а в браке яд; ведь, говоря языком романов, “конец страданий от любви есть в то же время и конец любви” (разумеется, [любви] в сочета-

==474

нии с аффектом). — Почему работа — лучший способ наслаждаться жизнью? Потому что она нелегкое (само но себе неприятное и радующее только своим результатом) дело и уже от одного прекращения утомительной работы отдых становится заметным удовольствием, радостью, иначе в отдыхе нет ничего отрадного. — — Табак (курительный или нюхательный) вначале связан с неприятным ощущением. Но именно потому, что природа (выделением слизи из гортани и из носа) мгновенно устраняет это страдание, табак (особенно курительный) заменяет до некоторой степени общество и возбуждает все новые ощущения и даже мысли, хотя мысли в данном случае бывают очень неопределенными. — Кого же, наконец, не может побудить к деятельности никакое положительное страдание, на того негативное [страдание], [т. е.1 скука, как отсутствие ощущений, которое человек, привыкший к их смене, замечает в себе, стремясь чем-нибудь занять свой жизненный импульс, часто оказывает такое действие, что он чувствует себя побужденным лучше сделать что-нибудь себе во вред, чем ничего не делать.

О скуке и развлечении

§ 61. Итак, чувствовать, что живешь, наслаждаться жизнью — значит лишь постоянно чувствовать потребность выйти из данного состояния (которое, следовательно, должно быть столь же часто возвращающимся страданием). Этим объясняется гнетущее, даже мучительное, ощущение скуки у всех тех, кто внимателен к своей жизни и своему времени (у образованных людей *). Это давление или побуждение к тому, чтобы

* Караибы ввиду прирожденного им бесстрастия свободны от этого мучительного состояния. Они могут целыми часами сидеть с удочками в руках, хотя бы и не было никакой рыбы; отсутствие мыслей — это отсутствие стимула к деятельности, который всегда заключает в себе страдание и от которого караибы избавлены. — Журналы поддерживают интерес нашей читающей, обладающей более тонким вкусом публики к чтению, даже ненасытность ее к нему, но не для образования, а для развлечения, так что голова при этом остается всегда пустой и нечего опасаться пресыщения: этому деятельному безделию читатели придают

==475

оставлять каждый момент времени, в котором мы находимся, и переходить в следующий, торопит жизнь и в конце концов может вырасти до решения покончить с жизнью, ибо пресыщенный человек испытал все виды наслаждения и ничего нового для него уже нет; так, в Париже говорили о лорде Мордоне: “Англичане вешаются, чтобы провести время”73. — — Отсутствие ощущений, когда мы его замечаем, возбуждает ужас (horror vacui) и вызывает как бы предчувствие медленной смерти, которая считается мучительнее, чем та, когда судьба быстро обрывает нить жизни.

Этим объясняется, почему времяпрепровождение иногда отождествляется с удовольствием: чем быстрее проходит у нас время, тем бодрее мы себя чувствуем. Так, если компания в увеселительном путешествии в течение трех часов была занята оживленным разговором, то при выходе из кареты кто-нибудь, посмотрев на часы, весело скажет: “Куда делось время!” или: “Как незаметно прошло время!” Но если внимание к движению времени есть внимание не к страданию, от которого мы стремимся отделаться, а к удовольствию, мы справедливо сожалеем о каждой минуте потерянного времени. — Длинные разговоры об одном и том же скучны (langweilig) и потому тягостны; веселого (kurzweiliger) человека мы считаем если и не серьезным, то приятным; как только он входит в комнату, лица веек гостей светлеют, как это бывает в минуты радости, когда избавляются от какой-то трудности.

Но как объяснить то явление, что человек, который большую часть своей жизни томился от скуки, так что каждый день ему казался слишком длинным, в конце жизни жалуется тем не менее на краткость жизни? — Причину этого следует искать в аналогии с другими подобными явлениями. Почему немецкие (немереные и не снабженные указателями в отличие от русских верст) мили, чем ближе к столице (например, к Берлину), тем короче, и, чем дальше от нее (в Померании),

вид работы и обманывают себя, считая, что проводят время достойным образом, хотя такое времяпрепровождение ничуть не лучше, чем то, которое предлагает публике “Journal des Luxus und der Moden”71.

==476

тем длиннее? Дело в том, что обилие видимых предметов (деревень и дач) вызывает в памяти ошибочное представление о большом пройденном пути, следовательно, и о большей продолжительности необходимого для этого времени; отсутствие же таких впечатлений в последнем случае оставляет мало воспоминаний о виденном в пути и, следовательно, вызывает представление о более коротком пути, а значит, и времени более коротком, чем показывают часы. — — Точно так же множество отрезков времени, которые выделяются в последний период жизни разнообразными и переменными работами, возбуждают у старика представление о том, будто он прожил гораздо больше времени, чем по числу лет; наполнение времени планомерно усиливающейся деятельностью, которая имеет своим результатом великую, заранее намеченную цель (vitam extendere factis75), — это единственно верное средство быть довольным жизнью и вместе с тем чувствовать себя пресыщенным ею. “Чем больше ты думал, чем больше ты делал, тем больше ты жил (даже в своем собственном воображении)”. — — Такое завершение жизни дает человеку удовлетворение.

Но как обстоит дело с удовлетворением (acquiescentia) в течение жизни? — Для человека оно недостижимо ни в моральном (удовлетворенность своим поведением), ни в прагматическом отношении (удовлетворенность своим состоянием, которое он намерен обеспечить себе, проявляя способности и житейскую мудрость). Природа сделала страдание стимулом к деятельности человека, неизбежно толкающим его всегда к лучшему; даже в последние моменты жизни удовлетворение последним ее периодом можно назвать только сравнительным (потому что мы сравниваем свою судьбу и с судьбой других, и с самим собой); оно никогда не бывает абсолютным и полным. — Быть в жизни (абсолютно) довольным — это признак бездеятельного покоя и прекращения всех побуждений или притупления ощущений и связанной с ними деятельности. Но такое состояние так же несовместимо с интеллектуальной жизнью человека, как и прекращение работы сердца в животном организме, за которым, если не появитс

==477

(через страдание) новое побуждение, неизбежно следует смерть.

Примечание. В этом разделе следовало бы говорить и об аффектах как чувстве удовольствия и неудовольствия, которое выходит за пределы внутренней свободы человека. Но так как аффекты часто смешиваются со страстями, о которых речь будет в другом разделе, а именно в разделе о способности желания, и так как они все же стоят в близком родстве с ними, то рассмотрение их я откладываю до этого третьего раздела.

§ 62. Быть всегда расположенным к веселости — это в большинстве случаев [особое] свойство темперамента, но часто это может быть и действием принципов, как, например, принципа наслаждения Эпикура; так называли этот принцип другие, и потому он приобрел дурную славу, хотя в сущности под ним подразумевалось постоянное веселое расположение духа мудреца. — Уравновешен тот, кто не радуется и не печалится; он сильно отличается от того, кто равнодушен к событиям жизни, стало быть мало чувствителен. — Уравновешенности противоположен капризный (launische) способ чувствования (возможно, что он первоначально назывался lunatisch), который представляет собой предрасположение субъекта к внезапным приливам радости или печали, причины которых он сам указать не может; это бывает чаще всего с ипохондриками. Это свойство совершенно отличается от юмористического (launichten) таланта (такого, как у Батлера или Стерна), когда остроумный человек преднамеренно ставит предметы в неверное положение (как бы вниз головой) и тем самым с лукавой простотой предоставляет слушателю или читателю удовольствие самому поставить все на место. — Чувствительность (Empfindsanikeit) не противоположна уравновешенности, ведь она есть сила и способность допускать и состояние удовольствия, и состояние неудовольствия или не допускать их в душе; следовательно, у нее есть выбор. Другое дело — сентиментальность (Empfindelei); она слабость', даже против поли поддаваться сочувствию к состоянию других, способных как бы играть на [внешних] органах сентиментального человека по своему усмотрению. Первая свой-

==478

ственна мужчине, ибо мужчина, который хочет избавить от трудностей или страданий женщину или ребенка, должен иметь тонкого чувства столько, сколько нужно, чтобы судить об ощущении других не по своей силе, а по их слабости; и эта нежность его чувства нужна для великодушия. Бездеятельное же сочувствие, когда свое чувство симпатически звучит в тон с чувствами других и таким образом лишь пассивно поддается воздействию, есть нечто нелепое и детское. — Так можно и должно быть благочестивым, сохраняя хорошее настроение; так можно и должно исполнять трудную, но необходимую работу, сохраняя хорошее настроение; и в таком же хорошем настроении надо даже умирать, ибо все это теряет свое достоинство, если совершается или испытывается в дурном настроении и мрачном расположении духа.

О таком страдании, о котором известно, что оно может прекратиться только вместе с жизнью, говорят, что человек сокрушается о чем-то (о своей беде). — Но ни о чем не следует сокрушаться, ведь то, чего нельзя изменить, надо выбросить из головы: нелепо намерение сделать- совершившееся не совершившимся. Исправлять себя' самого можно, и это наш долг; но бессмысленно желать улучшить то, что не в моей власти. Однако принимать что-то близко к сердцу — здесь имеется в виду каждый добрый совет и каждое доброе наставление, внимать которым человек имеет твердое намерение, — это обдуманное направление мыслей [с целью] сочетать свою волю с достаточно сильным чувством для исполнения ее. Покаяние человека, подвергающего себя добровольным мукам, вместо того чтобы быстро направить свой образ мыслей на лучшее поведение, — это напрасный труд; кроме того, оно имеет еще и то дурное следствие, что тем самым (раскаявшись) человек считает список своих грехов уничтоженным и таким образом отказывается от стремления сделать себя лучше, которое должно быть вдвое сильнее, как этого требует разум.

§ 63. Один способ удовольствия есть в то же время культура, а именно увеличение способности испытывать еще большее удовольствие; таково удовольствие

==479

от наук и изящных искусств. Другой способ — истогцение, которое делает нас все менее способными к дальнейшему наслаждению. Каким же путем следует искать удовольствие? Как сказано было выше, основная максима гласит: отмеривать себе такую долю удовольствия, чтобы оно все еще могло увеличиваться. Пресыщенность удовольствием вызывает такое отвратительное состояние, что сама жизнь становится избалованному человеку в тягость, а склонные к истерике женщины изводятся. — — Молодой человек! (я повторяю) полюби свою работу, отказывайся от наслаждений не для того, чтобы отречься от них совсем, а для того, чтобы, насколько это возможно, всегда иметь их перед собой в перспективе! Не притупляй преждевременно восприимчивости к ним, употребляя их [во зло1. Зрелый возраст, который никогда не знает сожаления об отказе от каждого физического наслаждения, в самом этом самоограничении обеспечит тебе такой капитал для удовлетворенности, который не зависит от случайности или от закона природы.

§ 64. Но мы судим о наслаждении или страдании с точки зрения более высокого удовлетворения или неудовлетворения собой (именно морального): следует ли нам отказываться от них или предаваться им.

1. Предмет может быть приятным, но удовольствие от него может не нравиться. Отсюда выражение горькая радость. — Тот, кто, находясь в стесненном положении, получает наследство от своих родителей или от почтенного и доброго родственника, не может избежать чувства некоторой радости по поводу их смерти, но он не должен упрекать себя за это. То же происходит и в душе адъюнкта, который с непритворной печалью следует за гробом своего предшественника, к которому относился с глубоким уважением.

2. Предмет может быть неприятным, но боль, причиняемая им, нравится. Отсюда выражение сладкая боль. Например, когда вдова, оставленная мужем не без средств, не хочет утешиться. Часто это несправедливо истолковывается как аффектация.

С другой стороны, удовольствие может еще и нравиться, а именно потому, что человек находит удоволь-

К оглавлению

==480

ствие от таких предметов, заниматься которыми делает ему честь; например, когда увлекаются изящными искусствами вместо того, чтобы предаваться чисто чувственному наслаждению; при этом человек находит удовлетворение еще и в том, что он (как тонкий человек) способен к такому виду наслаждения. — Точно так же страдание человека может ему кроме всего прочего еще и не нравиться. Всякая ненависть оскорбленного есть страдание; но благомыслящий человек все же не может упрекать себя за то, что даже после того, как получил удовлетворение, в нем все еще остается неприязнь к оскорбителю.

§ 65. Удовольствие, которое достигается своими усилиями (законосообразно), испытывается вдвойне: во первых, как выигрыш и, кроме того, как заслуга (внутреннее сознание, что человек сам его создал). — Заработанные деньги доставляют больше удовольствия, по крайней мере оно бывает продолжительнее, чем то, которое дают нам деньги, выигранные в карты или в лотерее; если даже не принимать во внимание общий вред лотереи, в каждом выигрыше заключается нечто такое, чего благомыслящий человек должен стыдиться. — Несчастье, в котором виноват кто-нибудь другой, огорчает, но несчастье, в котором человек сам виноват, омрачает и сокрушает.

Но как объяснить или понять то, что при несчастье, которое случилось по вине других, говорят двояко? — Так, один из пострадавших говорит: “Я был бы доволен, если бы в этом была хоть малейшая моя вина”; другой говорит: “Мое утешение в том, что в этом нет ни малейшей моей вины”. — Страдание без вины [страдающего] возмущает, так как это оскорбление со стороны другого. — Страдание по своей вине сокрушает, так как оно внутренний укор. — Совершенно ясно, что из указанных двух человек второй лучше.

§ 66. Никак нельзя считать лестным для людей то, что, как мы наблюдаем, их удовольствие усиливается от сравнения со страданием других людей и что собственное их страдание уменьшается при сравнении с такими же или еще большими страданиями других. Но это действие чисто психологическое (по закону контраста:

==481

opposita iuxta se posita magis elucescunt) и не имеет никакого отношения к сфере морального, скажем, когда желают другому страданий, чтобы лучше почувствовать свое собственное благополучие. Посредством воображения страдают вместе с другими (например, когда мы видим, что кто-то, теряя равновесие, начинает падать, мы непроизвольно и напрасно нагибаемся в противоположную сторону, чтобы как бы поставить его прямо) и при атом радуются тому, что не попали в такие же условия *. Поэтому народ с большей охотой, чем на спектакль, сбегается, чтобы посмотреть, как ведут преступника к месту казни и как его будут казнить. Душевные движения и чувства, которые выражаются на лице и в поведении осужденного, действуют на зрителей симпатически и после вызванного им страха оставляют через воображение (сила которого возрастает еще от торжественности [обстановки]) легкое, но достаточно заметное чувство расслабленности, которое делает еще более ощутимым следующее за этим наслаждение жизнью.

Боль становится более терпимой, когда ее сравнивают с другой возможной болью у этого же человека. Тот, у кого сломана нога, может легче снести свое несчастье, когда ему докажут, что он легко мог сломать себе и шею.

Самое основательное и самое легкое средство, унимающее всякую боль, — это мысль, которую можно предполагать у каждого разумного человека, а именно что жизнь вообще, если иметь в виду наслаждение ею, зависящее от случайных обстоятельств, не имеет никакой собственной ценности и что только то, на какие цели направлено это наслаждение, обладает ценностью, которую создает человеку не удача, а единственно лишь мудрость; следовательно, эта ценность в его власти. Кто в страхе тревожится о [возможности] утраты жизни, от никогда не будет радоваться ей.

* Suave, mari magno turbantibus aequora ventis, E terra alterius magnum spectare laborem; Non quia vexari quenquam est iucunda voluptas, Sed quibus ipse malis careas quia cernere suave est.

Lucret. 7S

==482

В

О чувстве прекрасного, т. е. об отчасти чувственном, отчасти интеллектуальном удовольствии в рефлектированном созерцании, или о вкусе

§ 67. Вкус в собственном смысле этого слова — это, как уже было сказано выше, свойство органа (языка, нёба и глотки) испытывать специфические воздействия от тех или иных растворяющихся веществ в пище или питье. Вкус в его применении надо понимать или только как способность различения, или же как гастрономический вкус (например, сладко ли что-нибудь или горько; или приятно ли то, что едят, [т. е.] сладкое или горькое). Первый можно понимать как общее согласие всех в том, как надо называть те или иные вещества; последний же никогда не дает общезначимого суждения; например, что то (скажем, горькое), что приятно мне, будет приятно и всякому другому. Причина этого ясна, ибо удовольствие и неудовольствие принадлежат не к познавательной способности в отношении объектов, суть лишь определения субъекта, следовательно,' не могут быть приписаны внешним предметам. — Гастрономический вкус, таким образом, заключает в себе и понятие о различении на основе того, нравится ли [вещь] или не нравится, и это различение я связываю с представлением о предмете в восприятии или воображении.

Но слово вкус употребляется и для чувственной способности суждения не только по чувственным ощущениям для меня самого, но и по определенному правилу выбора, которое представляется значимым для каждого. Это правило может быть эмпирическим; но в таком случае оно не может притязать на истинную всеобщность и, следовательно, на необходимость (будто бы суждение всякого другого в вопросах вкуса должно совпадать с моим). Так, одно из правил вкуса у немцев — начинать обед с супа, а у англичан — с твердой пищи; привычка, постепенно распространившаяся благодаря подражанию, стала правилом для всякого обеденного меню.

==483

Но бывает и такой вкус, правило которого должно быть обосновано a priori, так как оно возвещает о необходимости, следовательно, значимости для каждого в том виде, в каком следует рассматривать представление о предмете по отношению к чувству удовольствия или неудовольствия (где, следовательно, и разум тайно участвует, хотя его суждение нельзя [здесь] ни вывести из его принципов, ни доказать на основании их); и этот вкус можно назвать рассуждающим в отличие от эмпирического как чувственного вкуса (первый — gustus reflectens, второй — [gustus] reflexus).

Всякий показ своей личности или своего искусства со вкусом предполагает общественное состояние (общение с другими), которое не всегда общительно ([т. е.1 не всегда принимает участие в удовольствии других); вначале оно обычно бывает варварским, необщительным и основывающимся только на взаимном соперничестве.— При полном одиночестве никому не придет в голову убирать или украшать свой дом или наряжать себя; и человек делает это не для своих домашних (жены и детей), а только ради посторонних, чтобы показать себя с выгодной стороны. Но во вкусе (выбора), т. е. в эстетической способности суждения, удовольствие от данного предмета возбуждается не непосредственно ощущением (материальным в представлении о предмете), а тем, как свободное (продуктивное) воображение комбинирует это материальное при помощи творчества, т. е. формой, ибо только форма может притязать на то, чтобы быть общим правилом для чувства удовольствия. Такого общего правила нельзя ожидать от чувственного ощущения, которое может быть очень различным в зависимости от чувственной способности каждого данного субъекта. — Следовательно, можно дать такую дефиницию вкуса: “Вкус есть способность эстетической способности суждения делать общезначимый выбор”.

Следовательно, вкус — это способность общественной оценки внешних предметов в воображении. — Здесь душа ощущает свою свободу в игре воображения (следовательно, в чувственности), ибо общение с другими людьми предполагает свободу; и это чувство есть удовольствие. — Но общезначимость этого удовольстви

==484

для каждого, которой выбор на основании вкуса ([т. е. выбор] прекрасного) отличается от выбора на основании одного лишь чувственного ощущения (того, что нравится чисто субъективно), т. е. от выбора приятного, заключает в себе понятие закона, ведь только согласно закону значимость удовольствия для того, кто высказывает суждение, может быть всеобщей. Но способность представления о всеобщем есть рассудок. Следовательно, суждение вкуса есть и эстетическое, и рассудочное суждение, но мыслимое только в объединении обоих (стало быть, рассудочное суждение мыслится здесь не как чистое). — Суждение о предмете на основании вкуса — это суждение о согласии или противоречии свободы в игре воображения с закономерностью рассудка и касается, следовательно, только эстетической оценки формы (этой согласимости чувственных представлений), а не создания продуктов, в которых эта форма воспринимается; ибо последнее было бы гениальностью, пылкость и живость которой часто нуждается в том, чтобы ее умеряла и ограничивала скромность вкуса.

Прекрасное — это нечто такое, что принадлежит исключительно Т{ вкусу; возвышенное хотя и относится к эстетической оценке, но не принадлежит к вкусу. Однако представление о возвышенном может и должно быть само по себе прекрасным; иначе оно будет грубым, варварским и претящим вкусу. Даже изображение злого и отвратительного (например, образ олицетворенной смерти у Мильтона77) может и должно быть прекрасным, хотя бы это был сам Терсит, раз предмет должен быть представлен эстетически; иначе оно или порождает безвкусицу, или вызывает отвращение; но и то и другое содержит в себе стремление оттолкнуть от себя представление, предлагаемое для наслаждения; прекрасное же заключает в себе понятие о призыве к самому тесному соединению с предметом, т. е. к непосредственному наслаждению им. — Словами прекрасная душа выражают все, что только можно сказать для того, чтобы сделать ее целью глубочайшего общения с ней, ибо величие души и душевная сила касаются материи (орудий для тех или иных целей); душевная же

==485

доброта — чистая форма, при которой все цели должны быть в состоянии объединиться и которая поэтому там, где она встречается, подобно мифологическому Эросу первотворящая, но и неземная, — эта душевная доброта и есть тот центр, вокруг которого суждение вкуса собирает все свои суждения относительно чувственного удовольствия, совместимого со свободой рассудка.

Примечание. Как могло случиться, что главным образом новейшие языки обозначают способность эстетического суждения словом (gustus, sapor), которое указывает только на некоторое орудие [внешнего] чувства (внутреннюю полость рта) и на различение и выбор потребляемых вещей? — Нигде чувственность и рассудок, соединенные в потреблении, не могут столь долго продолжаться и столь часто повторяться с удовольствием, как за хорошим обеденным столом в хорошем обществе. — Но обед надо при этом рассматривать только как средство развлечения общества. Эстетический вкус хозяина дома сказывается в искусстве выбирать то, что общезначимо; но этого он не может достигнуть собственным разумением, так как его гости, быть может, выбрали бы другие блюда или напитки, каждый по своему личному разумению. Таким образом, свое искусство он усматривает в многообразии, а именно в том, чтобы каждый мог найти что-нибудь по своему разумению; это и служит относительной общезначимостью. В данном вопросе не может быть и речи о его умении подбирать гостей даже для взаимного и общего удовольствия (это также называют вкусом, но в сущности есть разум в его применении к вкусу и отличается от вкуса). Так внешнее чувство могло благодаря особому разумению дать название для идеального выбора вообще, а именно для чувственно общезначимого выбора. — Еще более странно то, что умение проверять на основе [внешнего] чувства, есть ли нечто предмет наслаждения (sapor) для одного и того же субъекта (а не то, общезначим ли его выбор) или нет, могло достигнуть даже такой степени, что стало названием мудрости (sapientia); это произошло, быть может, потому, что безусловно необходимая цель не требует размыш-

==486

ления и испытания, а входит в душу непосредственно, как бы вкушением полезного.

§ 68. Возвышенное (sublime) есть возбуждающее благоговение великое (magnitude reverenda) по объему или по степени; приближение к нему (чтобы сделать его соразмерным с своими силами) манит к себе, но страх перед тем, чтобы не оказаться в сравнении с ним ничтожным в своей собственной оценке, вместе с тем отпугивает (например, гром над нашей головой или высокие дикие горы); при этом если наблюдатель сам находится в безопасности, то напряжение его сил, чтобы охватить явление, и опасение, что он не будет в состоянии охватить его во всем объеме, вызывают удивление (приятное чувство, достигаемое непрерывным преодолением страдания).

Возвышенное представляет собой противовес прекрасному, но не его противоположность, так как стремление и попытка возвыситься до схватывания (арргеliensio) предмета возбуждает у субъекта чуство собственного величия и силы; но мысленное представление о предмете при описании или изображении [его] может и всегда должны--быть прекрасным. Иначе удивление превращается в устрашение, а оно очень отличается от восхищения как такого рассмотрения, при котором удивлению нет предела.

Великое, не сообразующееся с целью (magnitude monstrosa), есть чудовищное. Поэтому те писатели, которые хотели прославить огромные просторы русского государства, не достигли цели, когда называли его чудовищным, ибо в этом [выражении] заключается и доля порицания, как если бы оно было слишком велико для одного властителя. — Искателем приключений называют человека, склонного впутываться в такие обстоятельства, правдивое повествование о которых напоминает роман.

Итак, хотя возвышенное — предмет не для вкуса, а для чувства трогательного, но искусное изображение его в описании или воплощении (при второстепенных вещах, parerga) может и должно быть прекрасным, иначе оно будет диким, грубым и отталкивающим, а значит, и противоречащим вкусу.

==487

Вкус имеет тенденцию внешне содействовать моральности

§ 69. Вкус (словно формальное чувство) сводится к сообщению своего чувства удовольствия или неудовольствия другим и содержит способность через само это сообщение испытывать удовольствие и ощущать удовлетворение (complacentia) этим вместе с другими (в обществе). Это удовлетворение, которое можно рассматривать как значимое не только для ощущающего субъекта, но и для каждого другого, т. е. как общезначимое, ибо оно должно заключать в себе необходимость (этого удовлетворения), стало быть априорный принцип его, чтобы его можно было мыслить как такое, есть удовлетворение от соответствия удовольствия субъекта с чувством каждого другого по некоему всеобщему закону, который должен вытекать из общего законодательства чувствующего [субъекта], стало быть из разума; т. е. выбор на основе этого удовлетворения по своей форме подчинен принципу долга. Следовательно, идеальный вкус имеет тенденцию внешне содействовать моральности. — Делать человека благонравным (gesittet) для его общественного положения — не значит еще воспитывать его нравственно (sittlich) добрым (моральным), тем не менее это значит подготовлять его к этому через стремление нравиться другим в этом своем положении (быть любимым и вызывать восхищение). — В этом смысле можно вкус назвать моральностью во внешнем проявлении, хотя это выражение в буквальном значении содержит в себе противоречие, ведь благонравность означает внешний вид или манеры нравственно доброго и даже некоторую степень его, а именно склонность усматривать ценность уже в одной лишь видимости его.

§ 70. Быть благонравным, благопристойным, учтивым (с удалением всякой грубости) — это еще только негативное условие вкуса. Представление об этих свойствах в воображении может быть внешне интуитивным способом представления о предмете или о собственной личности на основе вкуса, но только для двух [внешних] чувств — для слуха и зрения. Музыка и изобра-

==488

зительное искусство (живопись, ваяние, зодчество, садоводство) притязают на вкус как на восприимчивость к чувству удовольствия от одних лишь форм внешнего созерцания: музыка — в отношении слуха, изобразительное искусство — в отношении зрения. Дискурсивный же способ представления через громкую речь или письмо дает два искусства, в которых может проявиться вкус: красноречие и поэзию.

Антропологические замечания о вкусе

А О вкусе, отвечающем моде

^ 71. Естественна склонность человека сравнивать себя в своем поведении с кем-нибудь более авторитетным (ребенок со взрослым, простые люди с более знатными) и подражать его манерам. Закон этого подражания — [стремление] казаться не менее значительным, чем другие, и именно в том, при чем не принимается во внимание какая-либо польза, — называется модой. Мода, следовательно, относится к рубрике тщеславия, так как в [ее] цели нет внутренней ценности; точно так же она относится и к рубрике глупости, так как при этом имеется некоторое принуждение — поступать в рабской зависимости исключительно от примера, который дают нам в обществе многие. Быть модным — это дело вкуса; тот, кто вне моды придерживается старого обычая, называется старомодным; того, кто даже считает достоинством не придерживаться моды, называют чудаком. Все же лучше быть всегда дураком по моде, чем дураком не по моде, если вообще хотят указанное тщеславие обозначать этим оскорбительным словом. Но погоня за модой действительно заслуживает такое название, если ради этого тщеславия жертвуют истинной пользой или даже долгом. — Всякая мода уже по самому своему понятию представляет собой непостоянный образ жизни. В самом деле, если игра подражания фиксируется, то подражание становится обычаем, и в этом случае уже не

==489

обращают внимания на вкус. Следовательно, именно новизна располагает к моде, и быть изобретательным во всевозможных внешних формах, хотя бы эти формы и выродились в нечто причудливое, а частью и отвратительное, — это дело придворных, задающих тон, главным образом дам, которым другие жадно подражают; в низших сословиях с этими модами возятся еще долго после того, как они уже оставлены в высших. — Таким образом, мода в сущности не дело вкуса (ведь она может быть в высшей степени противной вкусу), а дело одного лишь тщеславия — [желания] принять важный вид — и соперничества, чтобы в этом превзойти друг друга (elegants de la cour, иначе petits-maitres — это вертопрахи).

С истинным, идеальным вкусом вполне сочетается великолепие, стало быть нечто возвышенное, что в то же время прекрасно (например, великолепное звездное небо или, если это звучит не слишком низменно, собор Св. Петра в Риме). Но пышность, хвастливое выставление на показ хотя и могут иногда сочетаться со вкусом, но не без сопротивления с его стороны, так как пышность рассчитана на широкую публику, в которой немало черни, грубому вкусу которой нужны больше чувственные ощущения, чем способность суждения.

В

О художественном вкусе

Я буду рассматривать здесь только словесное искусство — красноречие и поэзию, ибо оно рассчитано на такое душевное настроение, которым душа непосредственно побуждается к деятельности; вот почему ему место в прагматической антропологии, где человека изучают по тому, что из него можно сделать.

Принцип души, который оживляет посредством идей, называют духом. Вкус — это не более как регулятивная способность суждения о форме при соединении многообразного в воображении; дух — это продуктивная способность разума a priori давать образец для этой формы воображения. Дух и вкус: первый —

К оглавлению

==490

чтобы создавать идеи; второй — чтобы ограничивать их ради формы, соответствующей законам продуктивного воображения, и таким образом создавать (fingendi) первоначально (не подражая). Продукт, обнаруживающий и дух, и вкус, можно вообще назвать поэзией; это — произведение изящных искусств все равно, предлагают ли его [внешним] чувствам через глаза или непосредственно через уши, и его можно назвать также художественным творчеством (poetica in sensu lato): оно может быть искусством живописи, садоводства, зодчества, музыки и стихотворства (poetica in sensu stricto). Поэзия отличается от красноречия только по взаимной субординации рассудка и чувственности: первая есть игра чувственности, упорядоченная рассудком; второе есть дело рассудка, оживляемое чувственностью; оба — и оратор, и поэт (в широком смысле) — творцы и сами из себя создают новые образы (разную компоновку чувственно воспринимаемого) в своем воображении *.

Так как поэтический дар — это умение и в сочетании со вкусом талант к изящным искусствам, которые отчасти сводятся -ft обману (хотя и сладкому, часто даже косвенно целительному), то вполне естественно, что в жизни он находит значительное (а часто и вредное) применение. — Поэтому стоит затронуть несколько вопросов и сделать несколько замечаний о характере поэта, а также о том влиянии, которое его труд оказывает на него самого и на других, и об оценке его.

* Новизна, в изображении понятия — главное требование, предъявляемое поэту изящными искусствами, хотя само понятие не обязательно должно быть новым. — Но для рассудка (независимо от вкуса) имеются следующие выражения, обозначающие расширение наших познаний новыми. — Открыть что-то, [т. е.] впервые заметить то, что уже было, например Америку, магнетическую силу, направляющуюся к полюсу, атмосферное электричество. —Изобрести что-то (произвести то, чего еще не было), например, компас, аэростат. — Отыскать что-то, [т. е.] найти благодаря поискам потерянное. — Измыслить или придумать (например, орудия для художника или машины). — Сочинить что-то, [т. е.] сознательно представить неистинное истинным, что бывает в романах, написанных только ради развлечения (turpiter atrum desinit in piscem mulier formosa superne. Herat.76).

==491

Почему среди изящных (словесных) искусств поэзия имеет при одинаковых целях преимущество перед красноречием? — Потому, что она есть в то же время музыка {нечто певучее), [т. е.] звуки, приятные сами по себе; простая же речь такой не бывает. Даже красноречие заимствует у поэзии звук, приближающийся к [музыкальному] тону, — ударение, без которого речь была бы лишена необходимых промежуточных моментов спокойствия и оживления. Но поэзия имеет преимущество не только перед красноречием, но и перед каждым другим изящным искусством — перед живописью (к которой надо отнести и ваяние) и даже перед музыкой; ведь музыка только потому изящное (а не просто приятное) искусство, что она служит средством для поэзии. И среди поэтов нет столько поверхностных (непригодных к делу) умов, сколько среди музыкантов, так как первые обращаются ведь и к рассудку, а вторые — только к чувствам. — Хорошее стихотворение — самое сильное средство для оживления души. — Не только о поэтах, но и о всех представителях изящных искусств можно сказать: для этого надо родиться и этого никогда нельзя достигнуть усердием и подражанием; так же верно и то, что художник для успеха своей работы нуждается еще во внезапно охватывающем его счастливом настроении, как бы в моментах вдохновения (поэтому его и называют vates), так как то, что делается по предписаниям и правилам, лишено духа (имеет рабский характер), а продукт изящных искусств требует не только вкуса, который может возникнуть на почве подражания, но и оригинальности мысли; а эта оригинальность, как нечто оживляющее из себя самого, называется духом. Живописец природы с кистью или пером в руках (с пером — ив прозе, и в стихах), поскольку он лишь подражает, еще не обладает художническим духом; единственный мастер в изящных искусствах — это живописец идей.

Почему под поэтами обычно понимают только сттотворцев, т. е. пользующихся речью, которая скандируется (подобно музыке произносится ритмически)? Потому что поэт, предлагая произведение изящного искусства, выступает с торжественностью, которая дол-

==492

жена (по форме) удовлетворять самому тонкому вкусу, иначе оно не было бы прекрасным. — Но так как эта торжественность большей частью требуется для прекрасного представления о возвышенном, то подобная аффектированная торжественность без стихов называется (у Хана Блэйра79) “сумасшедшей прозой”. — С другой стороны, стихотворство еще не поэзия, если оно лишено духа.

Но почему рифма в стихах поэтов новейшего времени, если она удачно завершает мысль, представляет собой столь важное требование вкуса в нашей части света? И почему, с другой стороны, она производит неприятное впечатление, если встречается в стихотворениях древних авторов, например немецкие белые стихи нравятся мало, но рифмованные стихи Вергилия на латыни нравятся еще меньше? Вероятно, потому, что у древних, классических поэтов просодия была определенной, а в новейших языках в большинстве случаев ее нет, и за это слух компенсируется рифмой, которая завершает строку созвучно с предыдущей. В прозаической торжественной речи рифма, случайно встречающаяся среди других фраз, кажется смешной.

Откуда же поэтические вольности, которые не полагаются оратору, — время от времени нарушать законы языка? Вероятно, оттого, что закон формы не стесняет оратора до такой степени, чтобы он не мог выразить глубокую мысль.

Почему посредственное стихотворение невыносимо, а посредственную речь все же можно слушать? Причина, по-видимому, в том, что, слушая торжественность тона в каждом поэтическом произведении, ожидают многого, и именно потому, что эти ожидания не сбываются, стихотворение считается еще хуже, чем оно могло бы считаться по своему прозаическому содержанию .

То обстоятельство, что в старости поэтическая, жилка высыхает, тогда как человек с головой все еще пользуется добрым здоровьем в области наук и проявляет энергию в делах, объясняется тем, что красота — это цветок, а наука — плод; т. е. поэзия должна быть свободным искусством, которое ради многообразия рте-

==493

будет легкости, в старости же (и вполне справедливо) эта легкость мысли исчезает; далее, привычка продолжать научные занятия в том же направлении дает вместе с тем и легкость; следовательно, поэзия, которая для каждого своего продукта требует оригинальности и новизны (и для этого ловкости), не вполне соответствует старости, за исключением, быть может, случаев едкого остроумия, эпиграмм и афоризмов, где поэзия, однако, уже не столько игра, сколько серьезное дело.

То обстоятельство, что поэты не делают такой карьеры, как адвокаты и другие профессиональные ученые, объясняется уже задатками темперамента, который вообще нужен для прирожденного поэта, а именно склонностью отгонять заботы, отдаваясь сообщаемой другим игре мыслей. — Но характерная особенность [поэта] — не иметь никакого характера, а быть непостоянным, прихотливым и (без злости) человеком ненадежным, умышленно создавать себе врагов, не питая ни к кому ненависти, едко высмеивать друзей, не желая обидеть их, — эта особенность кроется в [его] взбалмошном уме, отчасти прирожденном, который властвует над практической способностью суждения.

О роскоши

§ 72. Роскошь (luxus) — это проявляющий вкус избыток внешнего благополучия в обществе (противоречащий, следовательно, благу общества). Этот же избыток, но без вкуса называется откровенным мотовством (luxuries). — Если и то, и другое рассматривать по их влиянию на [общественное] благо, то роскошь есть излишние расходы, которые доводят до бедности, а мотовство — расходы, которые доводят до болезни. Первая еще совместима с развивающейся культурой народа (в искусстве и науке), второе переполняет [жизнь] наслаждениями и в конце концов вызывает отвращение. И в том, и в другом больше хвастливости (стремления к внешнему блеску), чем умения пользоваться благами жизни (selbstgenieBend); первая желает проявить шик (балы и спектакли) для идеального вкуса; второе — блеснуть избытком и многообразием для вкушени

==494

(для физического чувства, например, званые обеды). — Вправе ли правительство ограничивать и то, и другое законами против излишней роскоши, — это вопрос, ответ на который здесь нас не интересует. Но изящные и приятные искусства, которые отчасти ослабляют народ, облегчая тем самым возможность управлять им, действовали бы явно вопреки намерениям правительства, если бы наступил период спартанской суровости.

Благонравный образ жизни — это соразмерность благополучия с целями общения (следовательно, он обнаруживает вкус). Отсюда видно, что роскошь наносит вред этому образу жизни, и, когда выражение он умеет жить употребляет состоятельный или знатный человек, оно означает тонкость выбора в публичных развлечениях; такой вкус признает воздержание, делает потребление полезным и для той и другой стороны и рассчитан на продолжительное время.

Отсюда видно, что так как упрека заслуживает роскошь не в домашней жизни, а только в общественной, то отношение гражданина к обществу” если оно касается свободы соперничества, для того чтобы в приукрашивании своей персоны дли своих дел (в устройстве праздников, свадеб и похорон и даже в хороших манерах, проявляемых в обращении с другими) во всяком случае предпочитать эту роскошь пользе, — вряд ли следует обременять законами против излишеств, потому что роскошь полезна тем, что оживляет искусство и таким образом возмещает обществу те издержки, которые ему могли бы причинить подобного рода траты,

==495

00.htm - glava17

КНИГА ТРЕТЬЯ О СПОСОБНОСТИ ЖЕЛАНИЯ

§ 73. Вожделение (appetitio) — это самоопределение силы субъекта представлением о чем-либо будущем как его следствии. Привычное чувственное вожделение называется склонностью. Стремление без траты силы для создания объекта есть желание. Желание может быть направлено на предметы, для осуществления которых субъект чувствует себя бессильным; и тогда это пустое (напрасное) желание. Пустое желание уничтожить время между вожделением и приобретением вожделенного называется тоской. Неопределенное в отношении объекта желание (appetitio vaga), которое лишь побуждает субъект выйти из своего настоящего положения без точного знания того, в какое другое состояние он хочет перейти, можно назвать капризным желанием (которое ничем не удовлетворяется).

Склонность, которую разум субъекта может подавить только с трудом или совсем не может подавить, — это страсть. Чувство же удовольствия или неудовольствия в настоящем состоянии, не оставляющее в субъекте места для размышления (разумного представления о том, следует ли отдаться этому чувству или противиться ему), — это аффект.

Подчинение аффектам и страстям всегда есть болезнь души, так как и те, и другие исключают господство разума. Аффекты и страсти одинаково сильны по степени; по качеству же они существенно отличаютс

==496

друг от друга и в методе предупреждения, и в методе лечения, который психиатр должен был бы при этом применить.

Об аффектах в сопоставлении со страстями

§ 74. Аффект — это создаваемая ощущением неожиданность, из-за которой теряется присутствие духа (animus sui compos). Следовательно, аффект опрометчив, т. е. быстро поднимается до такой степени чувства, которая делает размышление невозможным (он безрассуден). — Отсутствие аффектов без уменьшения силы побуждений к деятельности, — это флегма в хорошем смысле, свойство энергичного человека (animi strenui), его способность не выходить из состояния спокойного размышления под влиянием аффектов. То, чего аффект гнева не делает сразу, он вообще не делает; аффект легко забывают. Но страсть ненависти не торопится, дабы глубоко укорениться и все припомнить своему противнику. — Отец, школьный учитель не будут наказывать [ребенка], если только они будут иметь терпение выслушать [его] просьбы о прощении (а не оправдание). Попробуйте человека, который в гневе входит в вашу комнату, чтобы сказать вам в крайнем раздражении резкие слова, вежливо попросить сесть; если это вам удастся, его гневные речи станут мягче, так как удобное сидение приводит к снижению напряжения, что уже не вяжется с угрожающими жестами и криками, как это бывает, когда человек стоит. Страсть (как расположение духа, относящееся к способности желания), наоборот, как бы сильна она ни была, не спешит и обнаруживает рассудительность в способе достижения своей цели. — Аффект действует как вода, прорывающая плотину; страсть действует как река, все глубже прокапывающая свое русло. Аффект действует на здоровье как апоплексический удар; страсть — как чахотка или истощение. — Аффект подобен опьянению, которое проходит после сна, хотя от него и остается головная боль; страсть надо рассматривать как болезнь от отравления ядом или уродство, требующее внутреннего или внешнего врачевателя души, который может прописать

  ==497

не радикальные целебные средства, а почти всегда только паллиативные.

Там, где много аффекта, обычно мало страсти; как у французов, которые из-за своей живости непостоянны в сравнении с итальянцами или испанцами (а также индийцами и китайцами), которые в своей злобе тоскуют о мести, а в своей любви постоянны до безумия. — Аффекты честны и открыты, страсти же коварны и скрытны. Китайцы упрекают англичан в том, что они необузданны и вспыльчивы (“как татары”), а англичане упрекают китайцев в том, что они настоящие (но спокойные) обманщики, которые в своей страсти не обращают внимания на этот упрек. Аффект следует рассматривать как опьянение, которое проходит после сна, а страсть — как безумие с его навязчивым представлением, все глубже проникающим в душу. — Кто любит, тот может еще при этом оставаться видящим; но тот, кто влюблен, неизбежно слеп и не замечает недостатков любимого человека, хотя через восемь дней после свадьбы он обычно прозревает. — Тот, кто легко поддается аффекту как приступу бешенства, каким бы благонравным он ни был, напоминает помешанного; но так как он скоро начинает раскаиваться в своем порыве, то это только пароксизм, который называется безрассудностью. Некоторые даже желают быть способными гневаться; Сократ сомневался, не хорошо ли иногда сердиться; так распоряжаться аффектом, чтобы можно было хладнокровно рассуждать, следует ли сердиться или нет, — это, по-видимому, нечто противоречивое. — Ни один человек, однако, не желает себе страсти. В самом деле, кто захочет заковать себя в цепи, если он может остаться свободным?

Об аффектах в частности

А О власти души в отношении аффектов

§ 75. Принцип апатии, а именно [правило], что мудрец никогда не должен находиться в состоянии аффекта, даже в состоянии аффекта сострадания к несчастьям

==498

своего лучшего друга, — это вполне справедливое и возвышенное моральное основоположение стоической школы, ибо аффект делает человека (более или менее) слепым. — Хотя природа внедрила в нас предрасположение к аффектам, было мудростью с ее стороны временно, до того как разум достигнет надлежащей силы, взять в руки вожжи, а именно к моральным мотивам добра ради оживления их присовокупить еще мотивы патологического (чувственного) побуждения как временного суррогата разума. Ведь кроме всего прочего, аффект, рассматриваемый сам по себе, никогда не благоразумен; он даже делает себя неспособным преследовать свои собственные цели; следовательно, было бы неразумно преднамеренно вызывать его в себе. — Тем не менее разум, связывая свои идеи с созерцаниями (примерами), которые подводятся под эти идеи, может в представлении о морально добром оживлять [нашу] волю (в церковных или политических речах к народу или даже в одиночестве, в речи к самому себе), и, следовательно, может оживлять душу не как действие, а как причина аффекта в отношении доброго, причем этот разум все же никогда не выпускает из рук вожжей и вызывает энтузиазм к доброму замыслу, который следует, однако, относить в сущности к способности желания, а не к аффекту как более сильному физическому (sinnlichen) чувству. —

Природный дар апатии при наличии достаточной душевной силы — это, как уже было сказано, счастливая флегма (в моральном смысле). Тот, кто одарен ею, на этом основании, правда, еще не мудрец, но обладает тем природным преимуществом, что ему легче, чем другим, стать мудрецом.

Вообще состояние аффекта определяет не сила того или иного чувства, а отсутствие рассудительности, нужной для того, чтобы сравнить это чувство с суммой всех чувств (удовольствия или неудовольствия) в своем состоянии. Богач, у которого слуга в праздник по неловкости разбивает красивый и редкий бокал, счел бы данный случай ничтожным, если бы он в этот момент сравнил эту потерю одного удовольствия с массой всех удовольствий, которые доставляет ему счастливое по-

17'

  ==499

лужение его как богатого ''человека. Но он весь отдается одному только этому чувству огорчения (не производя быстро в уме этот расчет); неудивительно поэтому, что в ту минуту ему кажется, будто он потерял все свое счастье.

В О различных аффектах

§ 76. Чувство, побуждающее человека оставаться в том состоянии, в котором он находится, приятно; а то, которое побуждает его оставлять это состояние, неприятно. Связанное с сознанием, первое называется удовольствием (voluptas), а второе — неудовольствием (laedium). Как аффект, первое называется радостью, а второе — печалью. — Безудержная радость (которая не умеряется никаким опасением страдания) и безысходная печаль (которая не смягчается никакой надеждой), скорбь, суть аффекты, опасные для жизни. Бич списков умерших видно, что все же больше люден скоропостижно умирают от первого, чем от второго аффекта, ибо, когда неожиданно открываются виды на неизмеримое счастье, надежда как аффект целиком охватывает душу и таким образом аффект усиливается до того, что человек задыхается; скорби же, которой всегда опасаются, душа естественным образом противится, — вот почему скорбь убивает только медленно.

Испуг — это внезапно возникающий страх, от которого теряют присутствие духа. Испугу подобно то, что поражает; оно смущает (но еще не ошеломляет), заставляет сосредоточиться для размышления; оно побуждает к удивлению (которое уже заключает в себе размышление). С людьми опытными это случается не так-то часто; но дело искусства представить нечто обычное с такой стороны, с которой оно становится поразительным. Гнев — это испуг, который в то же время быстро приводит в движение наши силы для сопротивления злу. Страх пред предметом, который угрожает нам неопределенным злом, — это боязливость. — Кому-то

К оглавлению

==500

может быть жутко и в то же время ему неизвестно, из-за какого особого объекта, — это подавленность из чисто субъективных причин (от болезненного состояния). Стыд — это боязнь перед возможным презрением со стороны присутствующего лица и, как таковой, есть аффект. Впрочем, человек может испытывать стыд даже и в отсутствие того, кого он стыдится, но тогда это не аффект, а страсть подобно скорби: тогда долго, но напрасно мучаются, испытывая чувство презрения к самому себе; наоборот, стыд как аффект должен появляться внезапно.

Аффекты вообще болезненные припадки (симптомы) и (по аналогии с системой Брауна80) их можно разделить па астенические (из силы) и астенические (из слабости). Первые возбуждают и потому часто истощают, вторые снижают напряжение жизненной силы и потому часто содействуют выздоровлению. — Эффективный смех — это судорожная веселость. — Плач сопровождает томительное ощущение бессильного гнева па судьбу или на других людей, словно они нанесли какую-то обиду; и это ощущение есть уныние. Но оба они — и смех, и плач — очищают, ибо излияниями освобождают жизненные силы от>-затруднений (можно смеяться и до слез, когда смеются до изнеможения). Смех есть нечто мужское, а плач нечто женское (у мужчин нечто бабье); и только такое состояние, когда к глазам подступают слезы, и притом из великодушного, но бессильного участия к страданиям других, извинительно для мужчины, у которого на глазах заблестели слезы, но который не уронил ни одной капли их; особенно же они не должны сопровождаться рыданиями и не создавать таким образом эту отвратительную музыку.

О боязливости и храбрости

§ 77. Боязнь, робость, испуг и ужас суть степени страха, т. е. отвращения к опасности. Присутствие духа, когда опасность встречают рассудительно, есть мужество. Сила внутреннего чувства (ataraxia), когда нелегко поддаются чувству страха, есть бесстрашие.

==501