Часть 9.

родственное, настоящее и воспринимаемое по ту сторону болезни;

последняя, в свою очередь, сводит свои феномены в болезненные формы жизни.

Возрождение виталистской философии? Совершенно верно, что мысль Борде

или Бортеза была близка мысли Биша. Но если витализм есть специфическа

схема интерпретации здоровых и болезненных феноменов организма, то эта

концепция слишком незначительна, чтобы оценить события, которые произвело

открытие патологической анатомии. Биша вернулся к теме специфичности живого

лишь для того, чтобы поместить жизнь на более глубокий и более определяющий

эпистемологический уровень: она была для него не совокупностью черт,

отделяющих ее от неорганического, но основанием, начиная с которого

противопоставление организма неживому может быть отмечено, размещено и

нагружено всеми позитивными значениями столкновения. Жизнь не являетс

формой организма, но организм -- видимая форма жизни в своем сопротивлении

тому, что не живет и противостоит ей. Дискуссия между витализмом и

механицизмом, как и между юмористическим и серьезным, имеет смысл лишь в той

мере, в какой природа -- слишком широкое онтологическое основание --

оставляет место для игры этих интерпретативных моделей: нормальное и

анормальное функционирование могут быть объяснены только по отношению к

предсуществующей форме, либо к специфическому типу. Но начиная с момента,

когда жизнь объясняет не только серию природных фигур, но берет на себя роль

общего элемента физиологических и патологических феноменов -- это сама иде

витализма, утратившая свое значение и суть своего содержания. Придавая жизни

и патологической жизни столь же фундаментальный статус, Биша избавил

медицину как от виталистской, так и других связанных с ней дискуссий. Отсюда

это ощуще-

233

ние, которое было присуще теоретическому размышлению большинства врачей

в начале XIX века, освобожденных, наконец, от систем и спекуляций.

Клиницисты, Кабанис, Пинель воспринимали свой метод как осуществленную

философию1, патологоанатомы же открывают в своей не-философии упраздненную

философию, которую они преодолели, научившись, наконец, наблюдать: речь идет

лишь о сдвиге в эпистемологическом основании, на котором они основывали свое

восприятие.

Жизнь, размещенная на этом эпистемологическом уровне, связана со

смертью как с тем, что именно угрожает и подвергает опасности разрушения ее

живую силу. В XVIII веке болезнь одновременно была и природой, и

контр-природой, так как она располагала упорядоченной сущностью, но своей

сущностью угрожала природной жизни. Начиная с Биша, болезнь начинает играть

ту же роль, но уже роль микста между жизнью и смертью. Уточним: задолго до

патологической анатомии был известен путь от здоровья к болезни и от болезни

к смерти. Но эта связь никогда не была ни научно осмыслена, ни

структурирована в медицинском восприятии; в начале XIX века она приобретает

такой вид, что может быть проанализирована на двух уровнях. На том, что нам

уже известен, смерть как абсолютная точка зрения на жизнь и выход (во всех

смыслах слова вплоть до наиболее технических) к истине. Но смерть -- это

также то, против чего жизнь в своем ежедневном действии борется; в ней живое

естественным образом разрешается, и болезнь теряет свой старый статус

случайности, чтобы войти во внутреннее измерение, постоянное и подвижное,

от-

_____________

1 См. например, Pinel, Nosographie philosophique, introduction,

p. XI; или C.-L. Dumas, Recueil de discows prononces a la Facultede

Medecine de Montpellier (Montpellier, 1820), p. 22--23.

234

ношения жизни и смерти. Человек умирает не потому, что заболевает, а

заболевает именно потому, что может умереть. И под хронологической связкой

жизнь -- болезнь -- смерть проведено другое отношение, внутреннее и более

глубинное, то, что связывает жизнь и смерть, чтобы в избытке освободить

знаки болезни.

На самом высоком уровне смерть была явлена как условие этого взгляда,

который воспринимает через чтение поверхностей время патологических событий.

Она позволяет болезни наконец артикулироваться в истинном дискурсе. Сейчас

она проявляется как источник болезни в самом живом естестве в виде этой

внутренней возможности жизни, но более сильной, чем она сама. Возможности,

которая истощает ее, отклоняет и, наконец, заставляет исчезнуть. Смерть --

это ставшая возможной болезнь жизни. Если верно, что для Биша патологический

феномен включен в физиологический процесс и образован от него, то это

отклонение, осуществляющее болезненное явление в созданном им разрыве,

основано на смерти. Отклонение жизни принадлежит порядку жизни, но жизни,

направляющейся к смерти.

Отсюда значение, обретаемое концепцией дегенерации, начиная с появлени

патологической анатомии. Это достаточно древнее понятие: Бюффон использовал

его по отношению к индивиду или группе индивидов, отличавшихся от их

специфического типа'. Врачи также применяли его, чтобы описать ослабление

прочного человеческого естества, которое жизнь в обществе, цивилизация,

закон и язык обрекают мало-помалу на искусственную жизнь и болезни;

дегенерировать -- это значит описать направление падения от исходного

статуса,

_____________

1 Buffon, Histoire naturelle, OEuvres completes (Paris, 1848),

t. Ill, p. 311.

235

занимающего по праву природы вершину иерархии совершенства и времени; в

этом понятии сосредотачивалось все негативное, что несло в себе

историческое, атипическое и противоестественное. Опирающаяся, начиная с

Биша, на наконец концептуализированное восприятие смерти, дегенераци

мало-помалу получит позитивное содержание. На границе двух значении Корвизар

определил органическую болезнь тем, что "орган или некоторое живое

образование в целом или в одной из своих частей достаточно дегенерированы от

своего естественного состояния, чтобы их свободное, регулярное и постоянное

действие было бы повреждено или нарушено ощутимым и постоянным образом"1.

Обширное определение, покрывающее все возможные формы анатомических и

функциональных расстройств; определение скорее негативное, ибо дегенераци

есть ни что иное как дистанция по отношению к нормальному природному

состоянию: определение, которое, тем не менее, уже обосновывает проявлени

позитивного анализа, так как Корвизар выделяет в нем "нарушения строени

ткани", искажение симметрии и изменение "химических и физических

проявлений"2. Понятая таким образом дегенерация -- это внешнее искривление,

в котором располагаются, для того чтобы его поддерживать и его обрисовывать,

особые проявления патологических феноменов; в то же время -- это принцип

чтения их тонкой структуры.

Внутри столь обобщенных рамок точка применения концепции была оспорена.

В исследовании органических болезней Мартен3 противопоставляет тканевым

образованиям (известного или нового типа) дегенерации в собственном смысле

сло-

_______________

1 Corvisart, Essai sur les maladies et lesions du caeur, p.

636--637.

2 Ibid., p. 636, n. 1.

3 Cf. Bulletin des Sciences medicates, t. 5 (1810).

236

ва, которые только изменяют форму или внутреннюю структуру тканей.

Крювилье, также критикуя слишком расплывчатое использование термина

дегенерации, хочет, напротив, сохранить его для нарушенной активности

организма, образующей ткани, не имеющие аналогов в здоровом состоянии. Эти

ткани, представленные в основном "сероватой, напоминающей сало, текстурой",

обнаруживаются в опухолях, бесформенных массах, формирующихся за счет

органов в язвах или фистулах1. По Лаеннеку о дегенерации можно говорить в

двух определенных случаях: тогда, когда существующие в организме в различных

формах и локализациях ткани повреждаются одна другой (костная дегенераци

хрящей, ожирение печени) и тогда, когда ткань приобретает текстуру и

конфигурацию не по ранее существующей модели (туберкулезная дегенераци

лимфатических узлов или легочной паренхимы, злокачественная дегенераци

яичников или яичек)2. Но в любом случае нельзя говорить о дегенерации по

поводу патологического наслоения тканей. Видимое уплотнение твердой мозговой

оболочки не всегда является окостенением; при анатомическом исследовании

можно отделить часть арахноидального слоя от твердой оболочки; между

мембранами обнаруживается ткань, но это -- не дегенеративное развитие

какой-либо из них. О дегенерации будут говорить только как о процессе,

разворачивающемся внутри тканевой текстуры. Она есть патологическое

измерение в своем собственном развитии: ткань дегенерирует, когда она больна

в качестве ткани.

Можно охарактеризовать с помощью трех признаков болезнь ткани. Она не

является ни простым упадком, ни свободным отклонением, она следует закону:

"В созидании и

_____________

1 J. Cruveilhier, Anatomic pathologique (Paris, 1816), t.I, p.

75--76. 2 R. Laennec, article "Degeneration" du Dictionnaire des Sciences

Medicales (1814), t. VIII, p. 201--207.

237

разрушении существ природа подчиняется постоянным правилам"1.

Органический закон, таким образом, есть не только неустойчивый и хрупкий

процесс, это -- обратимая структура, элементы которой следуют по пути

принуждения: "Феномены жизни вплоть до их нарушений следуют закону"2. Путь

размечен формами, уровень организации которых становится все более и более

слабым, первой расплывается морфология (нерегулярное окостенение), затем

внутриорганическая дифференциация (цирроз, гепатизация легких), наконец,

исчезает внутренняя связность тканей. Когда ткань воспалена, клеточна

оболочка артерий "начинает расщепляться как лярд"3 и печеночная ткань может

без усилий разрываться. В пределе дезорганизация становится аутодеструкцией,

как в случае туберкулезного перерождения, когда изъязвление ядер вызывает не

только деструкцию паренхимы, но самих туберкул. Дегенерация, таким образом,

-- не просто возвращение к неорганическому, скорее это возвращение лишь в

той мере, в какой оно неизбежно направлено к смерти. Дезорганизация, котора

ее характеризует, не является неорганической, она относится к неживому, к

уничтожающейся жизни: "Следует называть легочным туберкулезом любое

поражение легких, которое, предоставленное самому себе, вызывает

прогрессивную дезорганизацию этих внутренних органов, вследствие которой

наступает их повреждение и, наконец, смерть"4. Вот почему существует одна

форма дегенерации, которая составляет посто-

_____________

1 R. Laennec, введение и первая глава Traite in edit d'anatomie

pathologique (p. 52).

2 Dupuitren, Dissertation inaugurate sur quelques points

d'anatomie (Paris, an XII), p. 21.

3 Lallemand,Recherches anatomo-pathologiques sur l'encephale, I, p.

88--89.

4 Bayle, Recherches sur la phtlsie pulmonaire, p. 5.

238

янное сопровождение жизни и определяет на всем своем протяжении

противостояние смерти: "Это идея, на которой большинство авторов не

соблаговолило остановиться, о повреждении и разрушении частей наших органов

самим фактом их деятельности"1. Износ есть неизгладимая временна

размерность органической активности: он измеряет тихую работу,

дезорганизующую ткани единственно фактом, что они обеспечивают свои функции,

и что они встречаются с "множеством внешних агентов", способных "победить их

сопротивление". Смерть мало-помалу с первого момента действия и с нового

столкновения с внешним окружением, начинает намечать свою неотвратимость:

она проникает не только в форме случайности, она образует вместе с жизнью

свои явления и свое время, уникальную ткань, которая абсолютно одновременно

ее и созидает, и разрушает.

Дегенерация -- это неизбежность смерти в самом принципе жизни, где они

неразделимы, и самая основная возможность болезни. Концепция, связь которой

с патоанатомическим методом проявляется теперь со всей ясностью. В

анатомическом восприятии смерть -- это вид сверху, откуда болезнь

открывается истине; троица жизнь -- болезнь -- смерть артикулируется в

треугольнике, вершина которого достигает высшей точки в смерти. Восприятие

может уловить жизнь и болезнь в единстве лишь в той мере, в какой оно

допускает смерть в собственный взгляд. И в наблюдаемых структурах можно

обнаружить ту же, но зеркально инвертированную конфигурацию: жизнь с ее

реальной продолжительностью, болезнь как возможность отклонения обнаруживают

свои корни в точке, глубоко скрытой в смерти; она снизу определяет их

существо-

_____________

1 Corvisart, Essai sur les maladies et les lesions organiques du

caeur et des gros vaisseaux, Disc. Prel., p. XVII.

239

вание. Смерть, которая в анатомическом взгляде высказывает задним

числом истину о болезни, заранее делает ее реальную форму возможной.

В течение веков медицина пыталась установить, каким способом

артикулирования можно было бы определить связи болезни с жизнью. Только

дополнение силлогизма третьей посылкой смогло придать их встрече,

сосуществованию и взаимодействию форму, основанную одновременно на

концептуальной возможности и наблюдаемой избыточности; эта третья посылка --

смерть. Отталкиваясь от нее, болезнь обретает плоть в пространстве,

совпадающем с пространством организма; она следует ее линиям, вырезая ее;

она обустраивается, следуя ее общей геометрии; она легко отклоняется к ее

особенностям. Начиная с момента, когда смерть была включена в

технологический и концептуальный органон, болезнь смогла получить

пространственное распределение и быть индивидуализированной. Пространство и

индивидуальность -- две связанные структуры, которые неизбежно проистекают

из опорного восприятия смерти.

В этих серьезных событиях болезнь следует темным, но неизбежным путем

тканевых реакций. Но что становится теперь ее видимой плотью, этой

совокупностью явных феноменов, делающих ее полностью разборчивой для взгляда

клиницистов, т.е. узнаваемой через знаки, но дешифруемой также в симптомах,

полнота которых без остатка определяет ее сущность? Не рискует ли весь этот

язык быть облегченным от своего удельного веса и сведенным к серии

поверхностных событий, без грамматической структуры и семантической

необходимости? Предназначая болезни скрытые пути в закрытом мире плоти,

патологическая анатомия уменьшает значение клинических сим-

240

птомов и устанавливает в методологии видимого более сложный опыт, где

истина покидает свою неприступную резервацию лишь через переход в

неподвижное, в жесткость расчлененного трупа, и через это к формам, где

живое значение уступает дорогу геометрии масс.

Новое обращение отношения между знаком и симптомом. В клинической

медицине, в ее первоначальной форме, знак по своей природе не отличался от

симптома1. Любое проявление болезни могло без существенных изменений обрести

значение знака, при условии, что осведомленное медицинское чтение было

способно разместить его в хронологической целостности болезни. Любой симптом

есть потенциально знак, и знак есть не что иное, как прочитанный симптом.

Итак, в клинико-анатомическом восприятии симптом может вполне оставатьс

немым, и значащее ядро, которое, как предполагается, защищено, оказываетс

несуществующим. Какой видимый симптом может очевидно означать легочный

туберкулез? Ни затруднения дыхания, которые можно обнаружить в случаях

хронического воспаления и не обнаружить у чахоточного больного, ни кашель,

который проявляется и при пневмонии, но не всегда при чахотке, ни истощающа

лихорадка, частая при плеврите, но порой поздно обнаруживаемая у

чахоточных2. Немота симптома может быть обойдена, но не побеждена. Знак

играет именно роль этого обходного маневра: он не больше говорящего

симптома, но то, что занимает в симптоме место фундаментального отсутстви

высказывания. Байль в 1810 году был вынужден последовательно отвергнуть все

семиологические знаки чахотки: никакие не были ни очевидны, ни достоверны.

Девятью годами позже Лаеннеку, прослушивавшему больного, пораженного,

______________

1 Cf., supra, p. 92.

2 G.-L. Bayle, Recherches sur la phtisie pulmonaire, p. 5--14.

241

как он предполагал, легочным воспалением, осложненным печеночной

лихорадкой, показалось, что он слышит звук, выходящий прямо из груди с

небольшой поверхности площадью приблизительно с квадратный дюйм. Может быть,

это было эффектом легочного поражения, чем-то вроде отверстия в легком. Он

обнаруживает этот феномен у 20 чахоточных больных. Затем он отличает его от

довольно близкого феномена у больных плевритом: звук кажется также выходящим

из груди, но он более высок, чем в норме, кажется серебристым и дрожащим'.

Таким образом, Лаеннек рассматривает "пекторилокию", как единственный знак,

достоверно патогномоничный легочной чахотке, а "эгофонию"-- как знак

плеврального выпота. Видно, что в клинико-анатомическом опыте знак обладает

структурой, полностью отличной от той, что ему приписывал всего несколькими

годами ранее клинический метод. В восприятии Циммермана или Пинеля знак был

настолько более красноречив и настолько же более достоверен, насколько

большее место он занимал в проявлениях болезни: так лихорадка была большим

симптомом и, следовательно, знаком более достоверным и более близким к сути,

с помощью которого можно было опознать эту серию болезней, справедливо

носящих название "лихорадки". Для Лаеннека значение знака не имеет более

связи с симптоматологическим объемом; его маргинальный, ограниченный, почти

не воспринимаемый характер помогает ему пересекать в качестве уловки видимое

тело болезни (составленное из многочисленных и неясных элементов) и

достигать в нем облика природы. Самим фактом он отличается от статистической

структуры, которой он обладал в чистом клиническом восприятии:

для того, чтобы он мог создать достоверность, знак должен составлять

часть сходящейся серии, и это есть случайная кон-

____________

1 Laennec, Trade de l'auscultation mediate (Paris, 1819), t.I.

242

фигурация совокупности, придающая истинность. Теперь знак высказываетс

один, и то, что он произносит, -- неоспоримо:

кашель, хроническая лихорадка, истощение, выделение мокроты,

кровохаркание делают чахотку все более и более вероятной, но, в конце

концов, никогда совершенно достоверной;

пекторилокия одна-единственная описывает ее без ошибки. Наконец,

клинический знак отсылал к самой болезни; клинико-анатомический знак -- к

поражению; и если некоторые повреждения ткани едины для многих болезней,

знак, делающий их очевидными, не может ничего сказать о природе

расстройства: можно констатировать гепатизацию легкого, но знак, который на

это указывает, не скажет ничего о том, вследствие какой болезни она

появляется'. Знак, таким образом, может лишь отсылать к актуальности

поражения, но никогда -- к патологической сущности.

Итак, знаковое восприятие эпистемологически различно в мире клиники,

существующем в своей первичной форме и в том, что модифицирован

анатомическим методом. Это различие заметно вплоть до способа, которым

измеряли пульс до и после Биша. Для Менюре пульс -- есть знак, потому что он

является симптомом, т.е. в той мере, в какой он есть естественное проявление

болезни, и в какой он по полному праву связан со своей сущностью. Так пульс

"полный, сильный, перемежающийся" -- означает полнокровие, силу пульсации,

эмболию в сосудистой системе, позволяет предвидеть сильное кровоизлияние.

Пульс "занимает по законам устройства организма наиболее важную, наиболее

объемную из его функций; благодаря своим характеристикам, удачно постигнутым

и развитым, он открывает всю внутренность человека"; благодаря ему "врач

постигает науку Высшего

______________

1 А.-Р. Chomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817),

p. 522--523.

243

Существа"1. Различая основные, грудные и желудочные пульсации, Борде не

меняет форму восприятия пульса. Речь всегда идет о том, чтобы считывать

некоторое патологическое состояние в течение его эволюции и предвидеть его

развитие с наилучшей вероятностью. Так, грудной пульс, простои и вялый,

полный и расслабленный, удары равного наполнения, но неравномерные, образуют

нечто вроде сдвоенной волны, с "легкостью, слабостью и мягкой силой

колебания, которая не позволяет спутать этот вид пульса ни с каким другим"2.

Это знак очищения в области груди. Корвизар, напротив, исследуя пульс своего

больного, рассматривает его не как симптом недуга, который он изучает, но

как знак повреждения. Пульс более не имеет значения выражения в своих

качествах слабости или полноты, но клинико-анатомический опыт позволил

установить таблицу двузначных соответствий между скоростью пульсации и

каждым типом повреждения:

пульс сильный, жесткий, возбужденный, частый -- при активных аневризмах

без осложнений; вялый, медленный, регулярный, легко заглушающийся -- при

простых пассивных аневризмах; регулярный, с различной силой наполнения,

неровный -- при постоянном сужении; перемежающийся, с нерегулярными

интервалами -- при преходящем сужении;

слабый и едва ощутимый -- при уплотнениях, окостенениях, ослабленности;

быстрый, частый, нерегулярный, похожий на судороги -- в случае разрыва одной

или нескольких мышечных фасций3. Речь более не идет о науке, аналогичной

науке о Высшем Существе и согласующейся с законами

____________

1 Menuret, Nouveau traite du pouls (Amsterdam, 1768), p. IX--X.

2 Bordeu, Recherches sur le pouls (Paris, 1771), t.I, p. 30--31.

3 Corvisart, Essai sur les maladies et les lesions organiques du

caw, p. 397-398.

244

естественного развития, но о формулировке некоторого числа

антропометрических восприятий.

Знак не говорит более на естественном языке болезни. Он обретает форму

и значение только внутри вопросов, поставленных в медицинском исследовании.

Ничто, таким образом, не мешает тому, чтобы знак был достигнут и практически

сформирован в исследовании. Он есть не то, что спонтанно провозглашаетс

болезнью, но следствие провоцированной встречи между поисковыми действиями и

больным организмом. Так объясняется то, что Корвизар смог возродить без

большого теоретического затруднения относительно древнее и забытое открытие

Ауэнбрюггера. Это открытие базировалось на хорошо известных знаниях о

патологии: уменьшение объема воздуха, содержащегося в торакальной полости

при многих легочных заболеваниях. Оно проявляется также в данных простого

опыта:

перкуссия бочки в момент, когда звук становится глухим, указывает, на

какую высоту она заполнена. Наконец, это открытие подтверждается в

исследовании на трупе: "Если в каком-нибудь теле звучащая полость грудной

клетки заполнена посредством инъекции жидкостью, тогда звук на стороне

грудной клетки, которая будет заполнена, станет глухим на высоте, которой

достигнет инъецированная жидкость"1.

Естественно, что клиническая медицина в конце XVIII века оставляет во

тьме эту технику, которая искусственно порождает знак там, где не

существовало симптома, и добивается ответа, когда болезнь не говорит сама:

клиника так же выжидательна в своем чтении, как и в лечении. Но начиная с

момента, когда патологическая анатомия предписывает клинике вопрошать тело в

его органической плотности и извлечь на

_____________

1 Auenbrugger, Nouvelle methode pour reconnaitre les maladies

internes de la poitrine (trad. Corvisart, Paris, 1808), p. 70.

245

поверхность то, что было дано лишь в глубоких слоях, идея искусственной

техники, способной уловить поражение, вновь становится научно обоснованной

идеей. Возвращение к Ауэнбрюггеру объясняется той же реорганизацией

структур, что и возвращение к Моргани. Перкуссия не оправдывается, если

болезнь образует лишь основу симптома; она становится необходимой, если

болезнь есть то же самое, что и инъецированный труп или наполовину полна

бочка.

Установить эти знаки, искусственные или натуральные, -- это значит

набросить на живое тело всю сеть патоанатомических ориентиров: очертить и

наметить будущую аутопсию. Проблема, таким образом, состоит в том, чтобы

вывести на поверхность то, что располагалось в глубине; семиология не будет

более чтением, но совокупностью техник, которые позволяют обосновать

проективную патологическую анатомию. Взгляд клинициста обращался к

последовательности и одновременности патологических событий; он должен был

быть одновременно и синхроничным и диахроничным, но в любом случае он

размещался во врменной зависимости, он анализировал серию. Тогда как

клинический опыт должен был оперировать объемами; он имел дело со

сложностью пространственных данных, которые впервые в истории медицины были

трехмерными. Тогда как клинический опыт содержал в себе образование

смешанной основы видимого и читаемого, новая семиология требует

чего-то вроде чувственной триангуляции, в которой, вплоть до

исключения медицинской техникой, должны совместиться в действии различные

атласы: слух и осязание присоединяются к зрению.

На протяжении тысячелетий медики пробовали, в конце концов, мочу на

вкус. Очень поздно они стали трогать, выстукивать и выслушивать. Моральные

запреты, наконец от-

246

брошенные Просвещением? Малопонятно, если принять это объяснение, как

Корвизар во время Империи вновь внедрил перкуссию, и как Лаеннек во врем

Реставрации в первый раз прислонил ухо к груди женщины. Моральная преграда,

порожденная эпистемологической необходимостью, ощущалась лишь однажды;

научная настоятельность делала очевидным запрет как таковой: знание

придумывает секрет. Уже Циммерман предполагал, что для того, чтобы узнать

силу циркуляции, "врачи должны располагать свободой совершать их наблюдения,

держа с этой целью руку непосредственно на сердце , но констатировал, что

"наши деликатные нравы мешают нам это делать, особенно с женщинами"1. Дважды

в 1811 году критикуя эту "ложную скромность" и эту "чрезмерную

сдержанность", он не то чтобы полагал подобную практику позволительной без

всяких ограничений, но считал, что это "исследование, которое осуществляетс

обязательно под рубашкой, может иметь место при соблюдении всей возможной

благопристойности"2. Моральный экран, необходимость в котором была понятна,

превращается в технического посредника. Libido sciendi, весьма

усиленное запретом, который его порождает и открывает, обращает его, дела

более настоятельным. Оно придает ему социальное и научное обоснование,

вписывает его в необходимость, чтобы лучше притвориться, что его удаляют

из-за этики и выстроить на нем пересекающую и поддерживающую его структуру.

Это уже не стыдливость, мешающая контакту, но грязь и нищета; уже не

невинность, но телесное несовершенство. Немедленно аускультация становитс

"неудобной как для врача, так и для больного; единственно брезгливость

сделает ее почти непри-

________________

1 Zimmermann, Traite de l'experience medicale, II, p. 8. 2 F.-J.

Double, Semeiologie generale.

247

менимой в больницах; она едва ли может быть предложена большей части

женщин, а у некоторых объем молочных желез представляет физическое

препятствие для того, кто попытается ее применить". Стетоскоп умеряет

запрет, трансформированный в брезгливость и физическое затруднение: "Я

консультировал в 1816 году юную особу, демонстрировавшую симптомы болезни

сердца, и у которой использование руки и перкуссия давали мало результатов

по причине дородности. Возраст и пол больной запрещали мне использовать

обследование, о котором я только что говорил (прикладывание уха к

перикардиальной области), и я вспомнил хорошо известный акустический

феномен: если приложить ухо к удаленной части бруска, очень отчетливо слышен

даже булавочный укол, наносимый с другого конца"1. Стетоскоп -- застывша

дистанция -- передает глубокие и невидимые явления вдоль полу-тактильной,

полу-слуховой оси. Инструментальное опосредствование внешней поверхности

тела делает возможным отступление, отмеренное моральной дистанцией;

запрещение физического контакта позволяет зафиксировать виртуальный образ

того, что происходит глубоко под видимой поверхностью. Удаленность

целомудрия есть проекционный экран для скрытого. То, что нельзя видеть,

демонстрируется на расстоянии от того, что не должно видеть.

Вооруженный таким образом взгляд покрывает больше, чем то, что

называется единственным словом "взгляд". Он стягивает в единую структуру

различные сенсорные области. Троица зрение -- осязание -- слух определяет

перцептивную конфигурацию, где непостижимая болезнь обкладывается метками,

вымеряется в глубину, извлекается на поверхность и виртуально проецируетс

на органы, извлеченные из трупа. "Взгляд"

_____________

1 R. Laennec, Traite de l'auscultation mediate, t.I, p. 7--8.

248

становится сложной организацией, имеющей целью пространственное

распределение невидимого. Каждый орган чувств получает частичную

инструментальную функцию. И зрение не очевидно обладает самой важной.

Внешний облик, что еще другое может его покрывать, нежели "ткань кожи и

начала мембран"? Осязание позволяет определять внутренние опухоли, твердые

массы, набухание яичника, расслабление сердца;

что касается уха, оно замечает "треск костных фрагментов, шум

аневризмы, более или менее ясные звуки легкого или брюшной полости, когда их

перкутируют"'. Медицинский взгляд отныне одарен полисенсорной структурой.

Взгляд, который осязает, слышит и, в довершение, но не по сути или

необходимости, видит.

Один раз -- еще не обычай. Я процитирую историка медицины: "Как только

с помощью уха или пальца стало возможным установить у живого существа то,

что обнаруживает только вскрытие трупа, описание болезни и, следовательно,

терапия вступают на совершенно новый путь2.

Нельзя дать ускользнуть сути. Слуховое и тактильное измерения не ясно и

просто присоединяются к области зрения. Сенсорная триангуляция обязательна

для клинико-анатомического восприятия, пребывающего под доминирующим знаком

видимого. Во-первых, потому что полисенсорное восприятие есть не что иное,

как способ предвосхитить над этим триумфом взгляда то, что будет обнаружено

на аутопсии;

ухо и рука -- не что иное как предварительные замещающие органы в

ожидании того, что смерть обратит истине ясное присутствие видимого; речь

идет об ориентировке в

______________________

1 A.-P.Chomel, Elements de pathologie generale (Paris, 1817), p.

30--31. 2 Ch. Daremberg, Histoire des sciences medicales (Paris,

1870), II, p. 1066.

249

жизни, то есть во тьме, чтобы обозначить то, что станет вещами в

ясном свете смерти. Поражения, открытые с помощью анатомии, в первую очередь

касались "формы, величины, положения и направления" органов или их тканей1:

то есть пространственных данных, принадлежавших природному праву взгляда.

Когда Лаеннек говорит о нарушениях структуры, речь никогда не идет о том,

что находится по ту сторону видимого, ни о том, что было бы чувствительно к

легкому прикосновению, но о нарушении связи, накоплении жидкости,

ненормальном росте или воспалении, сигнализируемом отеком тканей или их

покраснением2. В любом случае, абсолютная граница, предел перцептивного

исследования всегда очерчивается с помощью ясного плана, по крайней мере --

виртуальной видимости. "Они скорее заботятся об образе,-- говорит Биша, име

в виду анатомов, -- чем о вещах, которые они изучают"3. Когда Корвизар

слышит, что сердце работает плохо, а Лаеннек -- резкий, дребезжащий звук, то

это -- гипертрофия, выпот, который они видят взглядом, который тайно

преследует их слух, и по ту сторону от него оживляет его.

Так медицинский взгляд, начиная с открытия патологической анатомии,

обнаруживает себя удвоенным: существует локальный и ограниченный взгляд,

взгляд, пограничный касанию и слуху, покрывающий лишь одну из сенсорных

областей и затрагивающий только видимые поверхности. Но существует

абсолютный взгляд, абсолютно интегрирующий взгляд, который господствует и

образует весь перцептивный опыт. Это он

___________________

1 X. Bichat, Essai sur Desault, in AEuvres chirurgicales de

Desault (1798), I, p. 10, 11.

2 Laennec, Dictionnaire des Sciences medicales, t. II, article

"Anatomie pathologique", p. 52.

3 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de

Desault (1798), I, p. 11.

250

структурирует в высшем единстве то, что исходит от более низкого уровн

зрения, слуха, осязания. Когда врач со всеми его открытыми органами чувств

наблюдает, другой взгляд устремлен на фундаментальную видимость вещей и

через прозрачные величины жизни, с которыми отдельные органы чувств

принуждены хитрить, адресуется без уловок и околичностей к ясной

основательности смерти.

Перцептивная и одновременно эпистемологическая структура, руководяща

клинической анатомией и всей производной от нее медициной -- это

невидимое видимое. Истина, которая по праву природы создается дл

глаза, от него скрыта, но вскоре тайным образом обнаруживается тем, что

пытается от него ускользнуть. Знание проявляет себя, точно следу

игре внешних оболочек. Скрытый элемент принимает форму и ритм

скрытого содержания, что придает элементу свойство, столь же ему присущее,

как вуали -- прозрачность1. Цель анатомов -- "достичь того,

чтобы непрозрачные оболочки, покрывающие наши члены, мешали нашим глазам

открыть всю совокупность и связи не более, чем прозрачная вуаль"2. Отдельные

органы чувств, проникая через эти оболочки, пытаются их обойти или

приподнять; их живое любопытство изобретает тысячу способов вплоть до

беззастенчивого использования (свидетель чему стетоскоп) целомудрия. Но

абсолютный взгляд знания уже захватил и включил в свою геометрию линий,

поверхностей и объемов сухие и жесткие звуки, хрипы, сердцебиение, жесткую и

мягкую кожу, кризы, -- господство видимого, и

________________

1 Эта структура не датируется, ее следует отнести к началу XIX века; в

самом общем виде она определяет формы знания и европейский эротизм начиная с

середины XVIII века и продолжается вплоть до конца XIX века. Мы попытаемс

исследовать ее позднее.

2 X. Bichat, Essai sur Desault, in (Euvres chirurgicales de

Desault (1798), I, p. 11.

251

тем более повелительного, что оно связано в нем с властью смерти. То,

что прячет и закрывает, образуя темный занавес над истиной -- это,

парадоксальным образом, сама жизнь. Смерть же, напротив, открывает дл

дневного света черный ящик тела: неясная жизнь, ясная смерть, самые старые

воображаемые ценности западного мира перекрещиваются здесь в странной

бессмысленности, являющейся самим смыслом патологической анатомии, если

согласиться трактовать ее как факт цивилизации (а почему бы и нет?) того же

порядка, что и трансформация культуры кремации в культуру погребения.

Медицина XIX века неотступно сопровождалась этим абсолютным оком, которое

превращало жизнь в труп и обнаруживало в трупе хрупкую поврежденную прожилку

жизни.

Когда-то врачи общались со смертью посредством великого мифа бессмерти

или, по крайней мере, мало-помалу отдаляющейся границы существования1.

Сейчас эти люди, заботящиеся о жизни других людей, общаются с их смертью под

подробными и точными формами взгляда.

Это проекция болезни на план абсолютной видимости придает, однако,

медицинскому взгляду непрозрачную глубину, по ту сторону от которой он не

может быть продолжен. То, что соответствует масштабу взгляда, оказываетс

вне области возможного знания. Отсюда отказ от некоторого числа медицинских

техник, которые уже использовались врачами в течение предшествующих лет.

Биша отвергает даже использование микроскопа: "Когда смотрят в окуляр,

каждый видит по-своему"2. Единственный тип видимого, признаваемый

патологической анатомией -- это то, что определяется обыденным

_________________

1 См. также такой текст конца XVIII века как Hufeland, Macrobiotik

oder der Kunst das Leben w verlangen (Iena, 1796).

2 X. Bichat, Traite des membranes (Paris, an. VII), p. 321.

252

взглядом. Законная видимость -- это та, что скрывает в предварительной

невидимости непрозрачную прозрачность, а не (как при микроскопическом

исследовании) невидимость природы, которую преодолевает на время техника

искусственно усиленного взгляда. Кажущимся нам странным, но структурно

необходимым способом патологический анализ тканей обходился даже без

наиболее древних инструментов оптики.

Еще более замечателен отказ от химии. Анализ в стиле Лавуазье служил

эпистемологической моделью для новой анатомии1, но он не действовал как

техническое продолжение ее взгляда. В медицине XVIII века экспериментальные

идеи были многочисленны. Когда желали знать, из чего состояла воспалительна

лихорадка, производили анализ крови: сравнивался средний вес

коагулировавшейся массы и "отделенной от нее лимфы", осуществлялась

дистилляция и измерялись массы фиксированной и испаряющейся соли, жира и

минералов, обнаруживаемые у больного и здорового субъекта2. В начале XIX

века этот экспериментальный аппарат исчез, единственная техническа

проблема, которая ставилась, это выяснить, будут или не будут обнаружены

видимые поражения при вскрытии трупа больного воспалительной лихорадкой.

"Чтобы охарактеризовать патогенное расстройство, -- объясняет Лаеннек, --

обычно достаточно физических или ощущаемых характеристик, и указания пути,

которому следует его развитие и его завершение". Кто угодно может

использовать некоторые "химические реактивы", при условии, что они будут

очень просты и посвящены лишь тому, чтобы "подчеркнуть некоторые физические

харак-

_________________

1 Cf. supra, chap. VIII.

2 Опыты Langrich и Tabor, цитируемые Sauvages, Nosologie

methodique, t. II, p. 331--333.

253

теристики". Так, можно нагревать печень или добавлять кислоту в

перерожденную ткань, о которой неизвестно: жировая она или белковая1.

Взгляд, и только один взгляд господствует в поле возможного знания.

Вмешательство техники, ставящей проблемы измерения, субстанции, состава на

уровне невидимых структур, вынесено за границы. Анализ не производится в

смысле бесконечного изучения в направлении самых тонких, вплоть до

неорганических, конфигураций. В этом направлении он очень быстро

наталкивается на абсолютный предел, предписываемый ему взглядом, и круто

развернувшись от этого предела, косвенным путем движется к дифференциации

индивидуальных качеств. У линии, где видимое готово разрешиться в невидимое,

у этого края своего исчезновения начинают действовать частности. Рассуждение

об индивиде снова возможно или скорее необходимо, потому что это

единственный способ для взгляда не принести себя в жертву, не уничтожиться в

фигурах опыта там, где он был укрощен. Принцип видимости располагает дл

корреляции принципом дифференцированного чтения случаев.

Чтения, принцип которого очень разнится от клинического опыта в его

первичной форме. Аналитический метод рассматривал "случай" в его

единственной функции семантической опоры; формы сосуществования или серии, в

которых он был заключен, позволяли уничтожать в нем то, что можно было

допустить в качестве случайного или изменчивого. Его разборчивая структура

проявлялась лишь в нейтрализации того, что не являлось существенным. Клиника

есть наука о случаях в той мере, в какой она с самого начала приступает к

стиранию инди-

_________________

1 R. Laennec, Introduction el Chapitre I du Traite inedit d'anatomie

pathologique (Paris, 1884), p. 16--17.

254

видуальностей. В аналитическом методе индивидуальное восприятие даетс

в терминах пространственного членения, в котором оно образует структуру,

более тонкую, более дифференцированную и парадоксально более открытую

случайному, будучи наиболее объясняющей. Лаеннек наблюдает женщину,

демонстрирующую характерные симптомы кардиального поражения: лицо бледное и

одутловатое, синюшные губы с плохо очерченным контуром, короткое, ускоренное

прерывистое дыхание, приступы кашля, невозможность спать в согнутом

положении. Вскрытие трупа показывает легочную чахотку с кальцинированными

полостями и туберкуломами --желтоватыми по центру, серыми и прозрачными по

краям. Сердце было почти в нормальном состоянии (за исключением сильно

увеличенного правого предсердия). Но левое легкое было спаяно с плеврой

посредством соединительной ткани и обнаруживало в этой области неправильные

сходящиеся стрии. Верхушка легкого имела вид широких перекрещивающихс

тяжей1. Эта особая модальность туберкулезного поражения объясняет

затрудненное дыхание, удушье, нарушение кровообращения, придающее

клинической картине отчетливый кардиальный вид. Клинико-анатомический метод

интегрирует в структуру болезни постоянную вероятность индивидуальной

изменчивости. Эта возможность естественно существовала в предшествующей

медицине, но она мыслилась лишь в абстрактной форме темперамента субъекта

или средовых влияний и терапевтических вмешательств, ответственных за

внешние изменения патологического типа. В анатомическом восприятии болезнь

никогда не презентировалась иначе, как с некоторым "сдвигом", она обладала с

момента появления свободой локализации, направ-

__________________

1 R. Laennec, De l'auscultation mediate, t.I, p. 72--76.

255

ления, интенсивности, ускорения, обрисовывавших ее индивидуальный

облик. Это не было отклонением, добавленным к патологическому отклонению,

болезнь сама по себе -- постоянное отклонение внутри своей сущностно

отклоняющейся природы. Нет иной болезни, кроме индивидуальной: не потому,

что индивид реагирует на свою собственную болезнь, но потому, что действие

болезни по полному праву разворачивается в форме индивидуальности.

Отсюда новая гибкость, приданная медицинскому языку. Речь не идет более

о переводе видимого в читаемое благодаря установлению двузначного

соответствия и переводу видимого в знаковое за счет универсальности

кодифицирующего языка. Речь идет, напротив, о выходе слов к чему-то

утонченно качественному, всегда более конкретному, более индивидуальному,

более рельефному; значению цвета, консистенции, зернистости,

предпочтительности меры согласования с метафорой (величиной с..., размером

как...), оценки легкости или трудности простых операций (разорвать,

раздавить, надавить); значению интермодальных качеств (гладкость,

маслянистость, шероховатость); эмпирическому сравнению и ссылке на обычность

или на нормальность (более темный, чем в естественном состоянии;

промежуточное ощущение "между ощущением мокрого пузыря, наполовину

заполненного воздухом, который сжимается в пальцах и естественной

крепитацией здоровой легочной ткани")'. Речь более не идет об установлении

корреляции перцептивного сектора с семантическим элементом, но о полном

повороте языка к той области, где воспринимаемое, в своей особенности,

рискует ускользнуть от словесной формы и стать окончательно невоспринимаемым

из-за невозможности быть высказанным.

______________

1 Ibid., p. 249. 256

Так что открыть больше не будет -- вычитать в

беспорядочности сущностную связность, но отодвинуть чуть дальше линию

языкового прибоя, заставить зайти за отмель, еще открытую ясности

восприятия, но уже не являющуюся более обиходной речью; ввести язык в этот

сумрак, где взгляд не располагает более словами. Тяжелая и очень тонка

работа, заставляющая видеть, так же, как Лаеннек заставил отчетливо

увидеть поверх запутанной массы затвердений первую в истории медицины

циррозную печень. Необыкновенная формальная красота текста связывает в одном

событии внутреннюю работу языка, преследующего восприятие всей силой своих

стилистических изысков, и до сих пор не замеченное -завоевание

патологической индивидуальности: "Печень сокращается до трети своего объема

и оказывается, если можно так выразиться, спрятанной в области, которую

занимает; ее внешняя, слегка бугристая и осушенная поверхность

желтовато-серой окраски; разрезанная, она кажется составленной их множества

маленьких круглых и яйцевидных зерен, величина которых варьирует от

просяного зерна до конопляного. Эти зерна, легко отделяясь друг от друга, не

оставляют между собой никакого промежутка, в котором можно было бы различить

какие-либо остатки собственно печеночной ткани. Их рыжеватый или

желто-оранжевый цвет переходит местами в зеленоватый, их ткань довольно

влажная, непрозрачная, кажется при прикосновении скорее вялой, чем мягкой, и

сжатые между пальцами, они лишь слегка раздавливаются, оставляя в результате

ощущение куска мягкой кожи"1.

Образ невидимого видимого организует патоанатомическое восприятие. Но

его видят, следуя обратимой структуре. Речь

_________________

1 Ibid., p. 368.

257

идет о видимом, которое живая индивидуальность, сплетение

симптомов, органическая глубина делают на время, до высшего схватывани

анатомическим взглядом, фактически невидимым. Но речь также идет о том

невидимом индивидуальных изменений, распутывание которых казалось

невозможным даже для таких клиницистов как Кабанис1, и которые острый,

терпеливый и расчленяющий взгляд предъявляет наконец общей ясности того, что

является для всех видимым. Язык и смерть взаимодействовали на каждом

уровне этого опыта, следуя всей своей плотности, чтобы предложить наконец

научному восприятию то, что для него было столь долго невидимым видимым --

запретным и неизбежным секретом: знание об индивиде.

Индивид -- это не инициальная и не самая острая форма, в которой

презентируется жизнь. Он наконец был дан знанию лишь в конце долгого

движения пространственного распределения, решающим инструментом которого

было определенное использование языка и трудная концептуализация смерти.

Бергсон обращается совершенно в другую сторону, когда ищет во времени и

против пространства, в улавливании внутреннего и немого, в безумной скачке к

бессмертию условия, благодаря которым можно думать о живой индивидуальности.

Биша веком раньше давал более суровый урок. Старый аристотелевский закон,

запрещавший научные рассуждения об индивиде, был устранен, когда смерть

обрела в языке место для своей концепции: таким образом пространство открыло

для взгляда дифференцированную форму индивида.

Это внедрение смерти в знание далеко распространяется в порядке

исторического соответствия, конец XVIII века вновь

_________________

1 Cf. supra.

258

привлекает внимание к теме, которая начиная с Возрождения оставалась во

тьме. Видеть в жизни смерть, в изменчивости -- неподвижность, в исходе

своего века -- начало обращенного времени, кишащего бесчисленными жизнями,

-- это игра опыта, новое появление которого через четыреста лет после фресок

Campo Santo1 удостоверяет прошедший век. Не был ли, в целом, Биша

современником того, кто разом ввел в наиболее дискурсивный из языков эротизм

и его неизбежный момент -- смерть? Более чем однажды знание и эротизм

объявляют в этом совпадении свое глубокое родство. Все последние годы XVIII

века эта общность открывает языку смерть как цель и бесконечное

возобновление. XIX век навязчиво будет говорить о смерти: дикая выхолощенна

смерть у Гойи, видимая мышечная скульптурная смерть у Жерико, возбуждающа

сладострастная смерть у Делакруа, ламартиновская смерть болотистых миазмов,

смерть Бодлера. Познание жизни дается лишь как жестокое, сокращающееся и уже

инфернальное знание, желающее лишь умертвить ее. Взгляд, который покрывает,

ласкает, разделял, расчленял саму индивидуальную плоть и замечал ее жалящие

секреты, этот неподвижный, внимательный и не очень радостный взгляд, который

с высоты смерти уже обрек жизнь.

Но восприятие смерти в жизни не обладало ток же самой функцией, что и в

эпоху Возрождения. Оно несло сокращающееся означение: различия судьбы,

удачи, условий были стерты ее всеобъемлющим жестом, она бесповоротно

обращает каждого ко всем. Танцы скелетов изображают по отношению к жизни

нечто вроде уравнивающих сатурналий; смерть неизбежно уравнивает рок. Теперь

она является определяющей, в противоположность сингулярности; именно в ней

индивид вос-

___________________

1 Церковь в Пизе (Примеч. перев.).

259

соединяется, избегнув монотонной жизни и обезличивания в медленном,

наполовину скрытом, но уже видимом приближении смерти, глухая обобщенна

жизнь наконец достигает индивидуальности, черный контур изолирует ее и

придает ей стиль ее истины. Отсюда значение Болезненного. Макабр

содержит в себе гомогенное восприятие смерти, однажды преступившее свой

порог. Болезненное допускает тонкое восприятие такого рода, в котором

жизнь обнаруживает в смерти свой наиболее дифференцированный облик.

Болезненное -- это разряженная форма жизни в том смысле, что существование

исчерпывается, истощается в пустоте смерти; но равно и в другом смысле,

придающем ей странный объем, несводимый к соответствию и привычкам, к

принятой необходимости, определяющий ее абсолютную редкость. Привилеги

чахоточного: когда-то и проказу размещали среди великих коллективных

наказаний человека. Человек XIX века становится легочным, обретая в этой

лихорадке, торопившей вещи и искажавшей их, свой невыразимый секрет. Вот

почему грудные болезни принадлежали той же самой природе, что и болезни

любви: они были страстью жизни, которой смерть предоставляет свой неизменный

лик.

Смерть покинула свои старые трагические пределы. Она стала лирическим

ядром человека: его невидимой истиной, его видимой тайной.