Часть 8.

Глупо поэтому нарочито выдвигать оружие, средства защиты и делать их доказательством существования провидения. Если жизнь необходима, то необходимо и средство сохранения жизни. Раз есть война, то есть и оружие: нет войны без оружия. Стало быть, если хотят удивляться средствам защиты органа, защиты животного, то следует удивляться существованию этого органа, этого животного. Все эти средства защиты по своей природе ограничены и составляют нечто единое со свойствами данного органа, данного существа; но именно в силу своего единства с природой существа, с природой органа, они не являются доказательствами наличия намеренно или произвольно творящего существа, и именно в силу своей ограниченности не являются доказательствами существования всемогущего и всезнающего бога, ибо бог защищает существо, защищает орган против всех, какие только возможны, опасностей. Каждое существо возникло при условиях, заключавших в себе не больше того, что было достаточно для создания данного существа, каждое существо стремится посильно отстоять себя, сохранить себя, сколько это только возможно, сколько позволяет ему его ограниченная природа; каждое существо имеет инстинкт самосохранения. Из этого инстинкта самосохранения, который, однако, един с индивидуальной природой органа или существа, но отнюдь не от всемогущего и всезнающего существа происходят оружия, средства защиты животных и органов.

Наконец, я должен еще упомянуть об одном возражении, которое делают теисты против прежних атеистов, или натуралистов, производивших людей и животных из природы без участия бога, производивших, впрочем, способом, не являвшимся, разумеется, достаточно научным. Если природа некогда создала животных и людей, первично произведя их на свет без уже имеющихся животных и людей, то почему этого не случается больше теперь? Я отвечаю: потому что всему в природе есть свое время, потому что природа может лишь то, к чему даны необходимые условия; если поэтому теперь уже больше не происходит того, что происходило некогда, то были тогда такие условия, которые теперь отсутствуют. Но, может быть, когда-нибудь наступит время, когда природа сделает опять то же самое, когда старые породы животных и люди исчезнут и новые люди, новые породы возникнут. Вопрос, почему этого больше не происходит теперь, представляется мне таким же, как если бы спросили, почему дерево дает плоды только осенью, а цветы - весной, разве не могло бы оно без перерыва цвести и давать плоды? Или почему данное животное лишь в данное время находится в периоде течки, разве не могло бы оно постоянно вожделеть и беременеть? Только индивидуальность, только, так сказать, неповторяемость есть соль земли, соль природы; только индивидуальность есть оплодотворяющее и творческое начало; только совершенно индивидуальные условия или отношения на земле, революции земли, которые в том виде, как они были, больше не повторились, создали органические существа, по крайней мере те, которые со времени последней геологической эпохи на земле существуют, и в том виде, как они существуют. И человек, или дух человеческий, не всегда, не во всякое время создает оригинальные вещи; нет! всегда бывает только определенная эпоха в жизни человека, счастливейшая, наиболее благоприятная, бывают события в жизни, жизненные моменты, жизненные условия, которые позже не встретятся, не повторятся, по крайней мере в своей первичной свежести, только в эти моменты человек создает оригинальные произведения; в большинстве же других моментов он только повторяется, он только умножает свои оригинальные создания путем ординарного, обычного их воспроизведения.

Этим замечанием я заканчиваю главу о природе. Я этим выполнил первую часть своей задачи. Эта задача заключалась в том, чтобы доказать, что человек должен вести свое происхождение не от неба, а от земли, не от бога, а от природы, что человек должен начинать свою жизнь и свое мышление вместе с природой, что природа не есть действие отличного от нее существа, но - как говорят философы - есть причина себя самой, что она не творение, не существо, сделанное или созданное из ничего, а существо самостоятельное, объяснимое лишь из себя и производимое лишь из себя, что происхождение органических существ, происхождение Земли, происхождение даже Солнца, если мы его мыслим себе происшедшим, всегда было естественным процессом, что мы, чтобы наглядно представить себе их происхождение и сделать его понятным, должны исходить не от человека, художника, ремесленника, мыслителя, строящего мир из своих мыслей, а от природы, как древние народы, которые, следуя своему верному природному инстинкту - по крайней мере в своем религиозном и философском учении о происхождении мира - сделали естественный процесс, процесс рождения, прообразом и творческим принципом мира, что как растения произошли от ростка, животное от животного, человек от человека, так и все в природе от естественного существа, ему подобного, ему родственного по своему веществу и существу, короче говоря, что природа не может быть произведена от духа, не может быть объяснена из бога, ибо все свойства бога, поскольку они не очевидно человеческие, сами взяты и произведены от природы.

Но как ни очевидно само собой, что чувственное, телесное существо природы не может быть выведено из духовного, то есть абстрактного, существа, - есть все же в нас нечто, что делает для нас это выведение правдоподобным и заставляет казаться естественным, даже необходимым, нечто, что противится тому, чтобы естественное, чувственное, телесное существо мыслить себе как первое, изначальное, как существо, через которое нельзя перейти;

есть в нас нечто, из чего вышла вера, представление о том, что мир, природа, есть продукт духа, что она даже произошла из ничего. Но я это возражение уже устранил и разъяснил, показав, что человек из чувственного выводит общее и это общее затем предпосылает чувственному как основание.

Поэтому способность человека к абстракции и с ней связанная сила воображения (потому что только силой своего воображения делает человек самостоятельными абстрактные, общие понятия, мыслит себе их как существа, как идеи) побуждают его выйти за пределы чувственного и производить телесный, чувственный мир от нечувственного, абстрактного существа. Но глупо эту субъективную, человеческую необходимость делать объективной потому, что человек, когда он возвысился однажды от чувственного к сверхчувственному, то есть к мыслимому, абстрактному, общему, - затем от общего, абстрактного спускается к конкретному и это конкретное выводит из общего, глупо, не замечая этого, выводить это конкретное из общего. Что это ошибочно, явствует уже из того, что для того, чтобы телесное, материальное иметь возможность вывести из духа, приходится прибегать к пустому, фантастическому представлению о сотворении из ничего. Но если я говорю, что мир сотворен из ничего, то я этим ничего не говорю; это ничто есть пустая отговорка, при помощи которой я уклоняюсь от вопроса: откуда же взял дух недуховные, материальные, телесные вещества для мира? Это ничто, хотя оно было некогда таким же священным пунктом веры, как и существование бога, есть не что иное, как одно из бесчисленных теологических, или поповских, ухищрений и уловок, которыми в течение веков обманывали людей. Сказать, как Яков Бёме и Гегель, вместо: бог создал мир из ничего,- он создал его из себя как из духовной материи, - значит лишь уклониться от этого "ничего". Как я уже раньше показал, я таким образом не подвинусь ни на один шаг вперед, ибо как вывести из духовной материи, из бога вообще материю действительную? Сколько бы поэтому ни измышляли теологических и спекулятивных ухищрений и уловок, чтобы иметь возможность произвести мир от бога, но одно остается в силе: то, что делает мир миром, чувственное - чувственным, материю - материей, есть нечто, что теологически и философски не может быть откуда-нибудь выведено и объяснено, нечто непроизводное, имеющее просто свое бытие, нечто, что можно брать лишь как таковое, понимаемое лишь из себя и через посредство себя. Этим я заканчиваю первую часть своей задачи.

Я перехожу теперь ко второй, и последней, части моей задачи, которая заключается в том, чтобы доказать, что бог отличный от природы есть не что иное, как собственное существо человека, точно так же, как в первой части мне надлежало показать, что отличный от человека бог есть не что иное, как природа или существо природы. Или:

в первой части мне нужно было доказать, что существо естественной религии есть природа, что в природе и естественной религии ничто другое не раскрывается и не обнаруживается, как природа; теперь мне надлежит доказать, что в религии духа ничто другое не выражается и не раскрывается, как существо человеческого духа. Я уже в своих первых лекциях объяснял, что я в этих лекциях не касаюсь второстепенных различий в религии, что я свожу религию всего лишь к двум разновидностям или противоположностям, к естественной религии и к религии человеческой, или духовной, - к язычеству и христианству. Я перехожу теперь поэтому от сущности естественной религии, или язычества, к сущности христианства. Но прежде, чем переходить к самому христианству, необходимо, по крайней мере вкратце, охарактеризовать переходные ступени, те побуждения, которые отвлекают человека от природы, возвращают его назад к самому себе, заставляют его искать свое спасение не вне себя, а в себе; при этом, однако, необходимо подробно коснуться и тех моментов, которые одинаково относятся и к религии духа, и к естественной религии, следовательно, к религии вообще, и которые имеют чрезвычайную важность для понимания сущности религии; эти моменты, однако, соответственно той последовательности, которой человек вынужден следовать как в речи, так и в мышлении, могут быть лишь теперь разобраны, по крайней мере, полностью. О переходе от естественной религии к теизму в собственном смысле слова, или монотеизму, говорят в "Сущности религии" параграфы 26-41.

Природа есть первый предмет религии, но природа там, где она религиозно почитается, является для человека предметом не как природа, какой она является нам, а как человекоподобное или, вернее, человеческое существо. Человек, стоя на точке зрения естественной религии, молится солнцу, потому что он видит, как все от него зависит, как ни одно растение, ни одно животное, ни один человек не может без него существовать, но он все же не почитал бы его религиозно, не молился бы ему, если бы не представлял себе солнце в виде существа, которое по собственной воле, как человек, движется по небу, если бы не представлял себе действия солнца в виде добровольных даров, которые оно исключительно по доброте своей посылает земле. Если бы человек рассматривал природу такой, какова она есть, глазами, которыми мы ее рассматриваем, то отпало бы всякое побудительное основание для религиозного почитания. Ведь чувство, влекущее человека к почитанию какого-либо предмета, предполагает заранее, что предмет к этому почитанию не нечувствителен, что он, стало быть, имеет чувство, что он имеет сердце и притом человеческое сердце, чувствительное к человеческим обстоятельствам. Так, греки во время персидской войны молились ветрам, принося им жертвы, но только потому, что они смотрели на них, как на соратников, как на союзников против персов. Афиняне особенно почитали Борея, северный ветер, и просили его о содействии, но они и рассматривали его, как рассказывает Геродот, как им дружественное и даже родственное существо, ибо он имел своей женой дочь их царя Эрехтея. Но что же превращает естественный предмет в человеческое существо? Фантазия, сила воображения. Это она представляет нам существо иным, чем оно есть в действительности; это она заставляет природу являться человеку в том чарующем и заколдовывающем глаз, ослепляющем свете, для которого человеческий язык придумал выражение: божественность, божество, бог: это она, стало быть, создала богов людей. Я уже говорил, что слово "бог", "божество" есть первоначально только общее имя, а не имя собственное, что слово "бог" первоначально означало не субъект, а определение, то есть не существо, а качество, подходящее или прилагаемое к каждому предмету, который представляется человеку в свете фантазии божественным существом, который производит на человека, так сказать, божественное впечатление. Всякий предмет может поэтому сделаться богом, или, что то же, предметом религиозного почитания. Я говорю, что одно и то же: бог или предмет религиозного почитания; ибо нет другого отличительного признака для божества, как религиозное почитание: бог есть то, что религиозно почитается. Но религиозно почитается предмет только в том случае, если и поскольку он является существом, предметом фантазии или силы воображения.

ДВАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ.

Всякий предмет не только может почитаться, но и на самом деле почитается человеком за бога, или-что то же, - религиозно почитается. Эта точка зрения есть так называемый фетишизм, когда человек без всякой критики и различения делает своими богами всевозможные предметы и вещи, будут ли они искусственными или естественными произведениями природы или человека. Так, например, негры в Сиерра-Леоне избирают себе своими богами рога, раковые клешни, гвозди, булыжники, раковины улиток, головы птиц, корни; носят их на шее в мешочке, убранном бусами и другими украшениями (Бастгольм, в указанном месте). "Таитяне поклонялись флагам и вымпелам европейских кораблей, мадагаскарцы считали за богов математические инструменты, остяки оказывали религиозное почитание нюренбергским часам, имевшим фигуру медведя" (Майнерс, в указанном месте). Но почему люди делали своими богами раковины улиток, раковые клешни, флаги и вымпела? Тому причиной фантазия, сила воображения, которая тем могущественнее, чем более велико невежество человека. Дикари не знают, что такое часы, флаг, математический инструмент; они поэтому воображают, что эти предметы представляют собой что-то иное, чем они являются в действительности; они делают из них фантастическое существо, фетиша, бога. Теоретическая причина, или источник, религии и ее предмета, бога, есть поэтому фантазия, сила воображения.

Христиане обозначают теоретическую способность к религии словом вера. Религиозный и верующий для них - одно и то же; одно и то же - неверие и отрицание бога, или нерелигиозность. Но если мы ближе исследуем, что обозначает это слово, то окажется, что оно не что иное, как сила воображения. Вера, говорит Лютер, величайший авторитет в данной области, величайший герой веры среди немцев, как его называли, немецкий апостол Павел, "вера", говорит он, например, в своем толковании первой книги Моисея, "поистине всемогуща... Для верующего все возможно. Ибо вера делает так, что ничто становится чем-то, и из предметов, как бы они ни были невозможны, она делает возможное". Но это всемогущество веры есть лишь всемогущество фантазии, силы воображения. Символами христианской веры - по крайней мере, согласно вере Лютера - являются крещение и причастие. Вещество, материя крещения есть вода, материя причастия вино и хлеб, но для веры естественная вода крещения есть духовная вода, как говорит Лютер, хлеб есть тело, вино - кровь господа, то есть это сила воображения превращает вино в кровь, хлеб в тело. Вера верит в чудеса, можно даже сказать, что вера и вера в чудеса едины; вера не связывает себя законами природы; вера свободна, неограничена; она полагает все возможным. "Разве для господа что-нибудь невозможно?" Но эта не связанная никакими законами природы сила веры, или сила бога, именно и есть сила воображения, для которой нет ничего невозможного. Вера устремляет свой взор на невидимое; "вера относится не к тому, что видимо, - говорится в Библии, - а к тому, что невидимо". Но и сила воображения имеет дело не с тем, что видимо, а с тем, что невидимо. Сила воображения имеет дело только с предметами и существами, которых уже более нет, или еще нет, или которых, по крайней мере, нет налицо. "Вера, - говорит Лютер в указанном толковании, - непосредственно тяготеет к тому, что еще есть сплошное ничто, и ждет, чтобы оно стало всем". "Вера, - говорит он в другом месте, уже отмеченном в моем "Лютере", - имеет дело, собственно говоря, только с будущим, а не с настоящим". Поэтому верующий не падает духом, если ему сейчас плохо; он надеется на лучшее будущее. Но главный предмет силы воображения есть именно будущее. Прошлое, хотя и является также предметом фантазии, не занимает нас, не интересует нас так, как будущее; ибо оно лежит позади нас; оно неизменно; оно прошло. Чего же нам о нем много заботиться? Но другое дело - будущее, которое нам еще предстоит. И, конечно, в этом отношении Лютер совершенно прав, когда он порицает неверие в будущее, когда он порицает человека за то, что тот отчаивается, не находя выхода в настоящий момент, ибо сегодняшний день не есть день светопреставления; настоящее не есть конец истории. Все еще может сложиться по-иному, чем в настоящее время, как бы ни был печален взгляд на настоящее. В особенности это относится к социальным и политическим делам, к делам, которые касаются человечества в его целом; ибо отдельного человека постигает, конечно, несчастье, когда надежда на улучшение или на перемену исчезает, когда "отчаяние является обязанностью".

Бог, говорят христиане, не есть предмет чувственности; его нельзя видеть, нельзя чувствовать; но он не является также, говорят, по крайней мере, правоверные христиане, и предметом разума; ибо разум опирается только на чувство; бога нельзя доказать, в него можно лишь верить, или бог не существует для чувств, для разума; он существует лишь для веры, то есть он существует лишь в воображении. Лютер говорит в своем "Собрании церковных проповедей": "Я часто говорил, что бог в отношении к людям проявляет себя таким, каким он мыслится, каким ты мыслишь бога, в какого веришь, таким ты его и имеешь. Кто его рисует себе в своем сердце милостивым или гневным, добродушным или угрюмым, тот его таким и имеет. Когда ты думаешь, что он на тебя сердится и тебя не хочет знать, то так тебе и будет. Но если ты можешь сказать:

я знаю, что он хочет быть моим милостивым отцом и так далее, то ты его и имеешь таким". "Каким мы его чувствуем, - говорит он в своих "Проповедях о первой книге Моисея",- таков и он по отношению к нам. Если ты мыслишь его себе гневным и немилостивым, то он и на самом деле немилостив". "Если ты его, - говорит Лютер в своем толковании второго послания св. Петра, - считаешь за бога, то он и действует для тебя, как бог". Это значит: бог таков, каким я его себе представляю в своей вере, каким я его воображаю; или: свойства бога зависят от свойства моей силы воображения. Но то, что относится к свойствам, относится и к бытию бога. Если я верю, что бог есть, то бог есть именно для меня; и точно так же: если я не верю, что он есть, то для меня и нет никакого бога. Короче говоря, бог есть существо, созданное воображением, существо, принадлежащее фантазии; и так как фантазия есть форма или орган поэзии, то можно также сказать: религия есть поэзия, бог есть поэтическое существо.

Если религию представляют себе и определяют как поэзию, то напрашивается вывод, что тот, кто уничтожает религию, то есть кто разлагает ее на ее составные части, уничтожает и поэзию, и искусство вообще. И на самом деле такие выводы делались из моих разъяснений сущности религии, и по сему случаю воздымались в ужасе руки ввиду отвратительного одичания, которое вносится этим учением в человеческую жизнь, ибо оно лишает человечество поэтического воодушевления и вместе с религией разрушает поэзию. Но я был бы сумасшедшим, безумцем, если бы хотел упразднить религию в том смысле, какой мне в своих обвинениях приписывают противники. Я не упраздняю религии, не упраздняю субъективных, то есть человеческих, элементов и оснований религии, - чувства и фантазии, стремления опредмечивать свой внутренний мир и олицетворять его, что уже заложено в природе языка и аффекта, не упраздняю потребности очеловечивать природу, делать ее предметом религиозно-философскопоэтического воззрения, но делать это необходимо особым, существу природы отвечающим способом, как он известен нам благодаря естествознанию. Я упраздняю лишь предмет религии, вернее, той религии, которая существовала до сих пор; я хочу лишь, чтобы человек не привязывался больше своим сердцем к вещам, которые уже больше не соответствуют его существу и потребности и в которые он, стало быть, может верить, которые может почитать лишь в противоречии с самим собой. Есть, правда, много людей, у которых поэзия, фантазия привязаны к предметам традиционной религии и у которых, отняв эти предметы, отымаешь и всякую фантазию. Но многие - все же не все, и что для многих необходимо, - не есть еще необходимость сама по себе, и что сегодня необходимо, не является еще необходимым на вечные времена. Разве человеческая жизнь, история, природа не дают нам достаточно материала для поэзии? Разве живопись не имеет другого содержания, кроме того, какое она черпает в христианской религии? Я не только не упраздняю искусства, поэзии, фантазии, наоборот, я уничтожаю (aufhebe) религию лишь постольку, поскольку она является простой прозой, а не поэзией. Мы приходим, таким образом, к существенному ограничению положения: религия есть поэзия. Да, она - поэзия, но с тем отличием от нее, от искусства вообще, что искусство не" выдает свои создания за нечто другое, чем они есть на самом деле, то есть другое, чем создания искусства; религия же выдает свои вымышленные существа за существа действительные. Искусство не заставляет меня считать данный пейзаж за действительную местность, данное изображение человека - за действительного человека, религия же хочет, чтобы я данную картину принимал за действительное существо. Простая точка зрения художника усматривает в древних статуях богов лишь произведения искусства; религиозная же точка зрения язычников в этих произведениях искусства, в этих статуях видела богов, действительные, живые существа, для которых они делали все, что постоянно делали для почитаемого и любимого действительного существа (17). Они привязывали изображения богов для того, чтобы они не убежали, они одевали и украшали их; угощали их дорогими кушаньями и напитками, укладывали их на мягких застольных диванах - это делалось, по крайней мере, у римлян, с богами-мужчинами, богиням же не дозволялось лежать за столом, как когда-то и римлянкам, - их купали и умащали, снабжали всеми принадлежностями человеческого туалета и тщеславия, зеркалами, полотенцами, щетками, слугами и служанками, делали им по утрам туалет, как знатным господам, услаждали их зрелищами и другими развлечениями. Августин приводит рассказ Сенеки про одного старого и дряхлого комедианта, который ежедневно давал свое представление в Капитолии, точно он мог доставлять богам удовольствие, после того как люди уже давно им были пресыщены. Именно потому, что изображения богов или статуи назывались богами и были богами, - и скульптор или вообще тот, кто делал изображения, назывался теопойосом, то есть делателем богов; искусство скульптора называлось искусством делания богов.

То же, что мы видим здесь у образованнейших народов древности, мы встречаем и в настоящее время у народов некультурных - с той лишь разницей, что их боги и идолы не являют собой шедевров человеческого искусства, подобно греческим и римским. Так, например, остяки имеют своими идолами деревянные куклы с человеческими лицами. Большинство из них, однако, теперь христиане. "И этих своих идолов они снабжают нюхательным табаком и прилагают при этом немного мочалки, убежденные, что идол, понюхавши табак, заткнет по-остяцки нос этой мочалкой. Если случится, что проезжие русские похитят этот табак ночью, когда все спят, то на утро остяки дивятся, как мог идол употребить так много табаку" (Бастгольм, в указанном месте). Не только язычники, но и христиане были, и отчасти являются еще и до сих пор, почитателями изображении, и они считали и считают отчасти и до сих пор религиозные картины за действительные существа, даже за те самые предметы, которые на этих картинах представлены. Правда, ученые христиане отличали изображение от предмета; они говорили, что чтут только предмет через посредство изображения, а не самое изображение, чтут и молятся ему; но народ не считался с этим тонким различием. В греческой церкви, как известно, христиане в течение двух столетий даже вели друг с другом борьбу за и против почитания икон, пока, наконец, не победило почитание. Среди христиан особенно выделяются наши милые восточные соседи, русские, в качестве почитателей икон. "Каждый русский имеет обыкновенно медное изображение св. Николая или другого какого-либо святого в своем кармане. Всюду носит он его с собой. Иногда можно видеть, как солдат или крестьянин вынимает своего медного бога из кармана, поплюет на него, вытрет его рукой, вычистит, поставит перед собой, упадет перед ним на колени, бесчисленное число раз крестясь, вздохнет и сорок раз произнесет: "господи помилуй". Затем он своего бога кладет опять в карман и идет дальше". Далее, "каждый русский имеет у себя дома несколько икон, перед которыми он возжигает свет. Если муж ложится спать со своей женой, то он предварительно завешивает иконы платком. Русские публичные женщины так же почтительны к своим святым. Когда они принимают гостей и хотят им отдаться, то они раньше всего закутывают свои иконы и гасят зажженные перед ними свечи" (Штейдлин, Сборник по истории религий). Мы видим, заметим кстати, на этом примере, как легко человек обращается с моралью, исповедуя религию, с упразднением которой обычно предполагают и упразднение морали, как будто мораль не имеет своих самостоятельных основ. Ему достаточно всего только завесить изображение своего бога; но ему достаточно, если он не хочет поступать так аляповато, как поступает русская публичная женщина и русский крестьянин, ему достаточно над божественным правосудием раскинуть только плащ христианской любви, божественного милосердия, чтобы беспрепятственно делать то, что ему заблагорассудится.

Я привел эти примеры поклонения иконам только для того, чтобы на них показать различие между искусством и религией. Обоим им обще то, что они создают изображения - поэт создает образы из слов, живописец - из красок, скульптор-из дерева, камня, металла, - но художник, если в его дело не вмешивается религия, ничего другого не требует от своих изображений, как только того, чтобы они были верны и прекрасны; он дает нам видимость действительности; но он эту видимость действительности не выдает за действительность. Религия же, напротив того, обманывает человека или, вернее, человек обманывает себя сам в религии; ибо она выдает видимость действительности за действительность; она делает из изображения живое существо, существо, которое, однако, живет лишь в воображении; в действительности же изображение есть только изображение, - существо, которое именно поэтому есть божественное существо и божественным называется. Ибо самая сущность бога заключается в том, что он есть созданное воображением, недействительное, фантастическое существо, одновременно предполагаемое существом реальным, действительным. Религия не требует поэтому от своих изображений, подобно искусству, чтобы они были верны, соответствовали изображаемому предмету и были прекрасны; наоборот, истинно религиозные изображения - самые некрасивые, безобразные. До тех пор, пока искусство служит религии, а не принадлежит самому себе, оно создает постоянно произведения, не могущие еще претендовать на название произведений искусства, как это доказывает история греческого и христианского искусств. Религия больше требует от своих изображений, чтобы они были полезны человеку, Чтобы они помогали ему в нужде; поэтому - так как ведь только живые существа могут помогать - она придает своим изображениям жизнь и притом человеческую жизнь не только по видимости, по фигуре, как это делает художник, а и на деле, то есть придает им человеческое чувство, человеческие потребности и страсти, приносит сама им в дар пищу и питье. Как, впрочем, ни бессмысленно, что остяк ждет помощи от идола, который всем, что он имеет и что он собой представляет, обязан добродушию и силе воображения, ограниченности и невежеству остяка, что вообще человек ждет помощи от картин и статуй, - в основании этой бессмыслицы лежит, однако, тот смысл, что, собственно говоря, только человек может помочь человеку, что бог, для того, чтобы помочь человеку, должен иметь человеческие чувства и, следовательно, человеческие потребности, ибо иначе он не будет иметь и сочувствия к человеческой нужде. Кто никогда не испытал, что такое голод, не поможет и в нужде голодающему. Но то, что имеет силу помочь, имеет силу и вредить. Религия, стало быть, в отличие от искусства, рассматривает изображения, создаваемые ею, как предметы чувства зависимости, как существа, которые имеют силу приносить пользу и вред, как существа, которым человек поэтому возносит хвалы и приносит жертвы, перед которыми он падает на колени, которым он молится, чтобы расположить их к себе.

Я привел, однако, примеры поклонения иконам не для того, чтобы показать на них различие между искусством и религией только применительно к так называемым идолопоклонническим религиям; я привел их, потому что в них наглядным, доступным чувствам образом дает себя знать как сущность религии вообще, так и сущность христианской религии. Человеку приходится постоянно отправляться от чувственного, как от самого простого, бесспорного и явственного, и уже отсюда переходить к предметам сложным, абстрактным, удаленным от глаза. Различие между христианской религией и языческой заключается лишь в том, что изображения христианской религии, по крайней мере там, где она сохраняет свое отличие от язычества, где она сама не языческая и языческой не делается, являются не каменными, металлическими, деревянными или красочными изображениями, а изображениями духовными. Христианская религия опирается не на чувства, а - как я говорил мимоходом в одной из своих первых лекций - на слово, на слово божие, как называли Библию древние верующие христиане, которую они, как особое откровение божие, противопоставляли природе;

не на силу чувственности, как язычники, которые силе чувственной любви и деторождения приписывали бытие, сотворение мира, а на силу слова; бог сказал; "да будет свет, - и был свет", да будет мир, - и был мир. "Слово божие, - говорит Лютер, - есть, следовательно, драгоценный, дорогой дар, который бог настолько высоко ценит и чтит, что он даже и небо, и землю, солнце, луну и звезды за ничто ставит по сравнению с этими словами, ибо, ведь, словом созданы все творения". "Небо и земля прейдут, но мои слова не прейдут". Или, так как слово (субъективно для человека) имеет своим посредником слух, то можно сказать, как я уже раньше мимоходом заметил, что христианская религия опирается также на чувство, но только на слух. "Отыми слово, - говорит Кальвин в своем "Учении о христианской религии", - и не останется веры". "Хотя человек, -говорит он же, - и должен серьезно обращать свой взор на созерцание божьих творений (то есть природы), но прежде всего и в особенности должен он устремить свои уши для восприятия слова, ибо образ божий, запечатленный в чудесной форме мира, недостаточно действенен". Именно поэтому и ратует Кальвин против всякого телесного изображения бога, ибо величие его не может быть уловлено глазом, и отвергает положение, высказанное вторым Никейским собором, гласящее, "что бог познается не через одно лишь выслушивание слова, но и через созерцание изображений. Корнелий Агриппа фон Неттесгейм говорит в своем сочинении о недостоверности и тщете наук: "Мы (а именно, христиане) не должны учиться из запрещенной книги изображений, но из книги божией, которая есть книга священного писания. Кто, следовательно, хочет познать бога, пусть не ищет его в изображениях живописцев и скульпторов, а изучает, как говорит Иоанн, в писании, ибо оно свидетельствует о нем. Те же, кто не могут читать, должны слушать слово писания, ибо вера их, как говорит Павел, идет от слуха. И Христос говорит у Иоанна: - мои овцы слушают мой голос". "Слово божие, - говорит Лютер в своем толковании 18-го псалма, - есть такое слово, что если не закрыть все другие чувства и не внимать ему одним слухом и с верой, то его нельзя восприять".

Поэтому христианская религия устраняет чувства, кроме слуха, не делая их предметом своего почитания. Напротив того, языческий бог есть предмет и других, даже низших чувств: языческий бог, который имеет свое бытие в деревянных, каменных, красочных изображениях, который открывается и является человеку, тот может быть даже осязаем руками, но именно поэтому может быть разрушен и разбит; язычники сами разбивали своих богов и бросали их в ярости в грязь, если считали себя ими обманутыми, если не получали от них помощи. Короче говоря: языческий бог, как телесная вещь, подвержен всем возможным капризам природы и человеческого мира. Отцы церкви смеялись над язычниками за то, что те почитают за богов существа и вещи, к которым даже ласточки и другие птицы имеют так мало уважения, что их пачкают своим пометом. Христианский же бог, наоборот, не есть такое хрупкое и подверженное разрушению, такое ограниченное в своем местопребывании, запертое или могущее быть запертым в храме существо, как каменный или деревянный бог язычников; ибо он есть только словесное и мысленное существо. Слово же я не в состоянии разбить, не могу запереть его в храм, не могу его видеть глазами, осязать руками; слово есть бестелесное, духовное существо. Слово есть нечто всеобщее; слово "дерево" означает и обнимает собой все деревья - грушевые, буковые, ели, дубы - баз различия, без ограничения; но телесная, чувственная вещь, почитаемая язычником, есть нечто ограниченное и находится только в этом месте, но не в другом. Христианский бог есть поэтому существо всеобщее, вездесущее, неограниченное, бесконечное; но все эти свойства применимы и к слову. Короче говоря, сущность христианского, духовного бога, как существа, которое не может быть воспринято чувствами, которое обнаруживает свою настоящую сущность не в природе или искусстве, а в священном писании, являет нам собой не что иное как сущность слова. Или, иначе выражаясь: различия между христианским богом и языческим сводятся лишь к различию между словом и чувственными веществами, из которых состоит языческий бог. Поэтому из христианского и еврейского бога, строго говоря, не вытекает искусства, ибо всякое искусство чувственно; самое большее, что вытекает, - это поэзия, находящая свое выражение в слове, но отнюдь не живопись и не скульптура. Наш законодатель, говорит ученый иудей Иосиф, запретил нам делать изображения, потому что он искусство делать изображения считает за нечто, не приносящее пользы ни богу, ни человеку. Но там, где бог человека не должен и не может быть представлен чувственно, в виде изображения, где чувственность исключена из всего того, что достойно почитания, из божественного, из высшего, там и искусство не в состоянии достигнуть наивысшего, там оно и вообще не может процветать, или может процветать только в противоречии с религиозным принципом. Тем не менее, однако, и христианский бог есть тоже продукт силы воображения, есть изображение, как и языческий бог, только изображение духовное, неосязаемое, изображение, каким является слово. Слово, имя есть продукт силы воображения - разумеется, действующей разумно согласно чувственным впечатлениям, - есть изображение предмета. В речи человек подражает природе; звук, интонация, шум, производимый предметом, есть первое, что человек подхватывает у природы, что он делает отличительным признаком, или знаком, при посредстве которого он представляет себе предмет и которым он его называет. Впрочем, это сюда не относится. В христианстве речь идет не о слове, как о выражении, изображении внешнего, а как о выражении, изображении внутреннего.

Следовательно, так как христианский бог раскрывается и высказывается не в изображениях из камня или дерева, а также и не непосредственно в природе, а стало быть, не представляет собой ничего телесного, чувственного, а есть нечто духовное, слово же есть то же изображение, то отсюда вытекает, что и христианский, даже рационалистический, бог есть изображение силы воображения, а значит - если поклонение изображениям есть поклонение идолам, то и духовное поклонение богу христиан есть идолопоклонство. Христианство упрекало язычество в идолопоклонстве; протестантизм упрекал в идолопоклонстве католицизм, древнее христианство, а теперь рационализм упрекает в идолопоклонстве протестантизм, по крайней мере протестантизм старый, ортодоксальный, потому что он почитал за бога человека, а стало быть, изображение бога, - ибо человек ведь есть такое изображение - вместо самого оригинала, вместо настоящего существа. Я же иду еще дальше и говорю: и рационализм, да и всякая религия, всякая религиозная разновидность, возглавляемая богом, то есть существом недействительным, от действительной природы, от действительного человеческого существа произведенным и от них отличным, и делающая его предметом своего поклонения, есть поклонение изображениям и, следовательно, идолопоклонство, если вообще поклонение изображениям есть, как сказано, идолопоклонство. Ибо не бог создал человека по своему образу, как значится в Библии, но человек создал бога по своему образу, как я показал это в "Сущности христианства". И рационалист, исповедующий так называемую веру в мысль или разум, создает бога, которого он почитает, по своему образу; живой прообраз, оригинал рационалистического бога есть рационалистический человек. Всякий бог есть существо, созданное воображением, образ, и притом образ человека, но образ, который человек полагает вне себя и представляет себе в виде самостоятельного существа (18). Подобно тому как человек сочиняет себе богов не для того, чтобы сочинять, подобно тому как его религиозная поэзия или фантазия не является незаинтересованной, бескорыстной, так не является она и безмерной, и неограниченной, но ее закон, ее мера есть человек. Ведь сила воображения устремляется сообразно существенным свойствам человека; мрачный, боязливый, всего пугающийся человек рисует себе в своем воображении страшные существа страшных богов; жизнерадостный, веселый человек, напротив того, рисует и веселых, приветливых богов. Как различны люди, так же различны создания их воображения, их боги; правда, можно сказать и наоборот: сколь различны боги, столь же различны и люди.

ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ.

Прежде, чем продолжать тему вчерашней лекции, я должен предупредить одно возможное недоразумение, которого я вчера только потому не коснулся, что не хотел прерывать хода моего изложения. Я сказал, что как боги, предметы языческой веры, так и предметы веры христианской являются продуктами воображения. Отсюда можно заключить и на самом деле заключали, что библейская история как Ветхого, так и Нового завета есть чистейшая басня, чистейшее измышление. Но этот вывод ни в коем случае не оправдывает себя, ибо я утверждаю лишь, что предметы религии в том виде, в каком они являются ее предметами, суть существа, созданные воображением, а не то, что эти предметы сами по себе - вымыслы. Так же мало, как из утверждения, что Солнце, каким его себе представляет языческая религия, а именно личным, божественным существом, а стало быть, из утверждения, что Солнце-бог есть воображаемое существо, следует, что и само Солнце есть воображаемое существо, так же мало из утверждения, что Моисей, как его представляет иудейская история религии, что Христос, как его изображает христианская религия и история религии Нового завета, являются существами, созданными воображением,-можно заключать, что Моисей и Иисус как таковые не были историческими личностями. Ибо между личностью исторической и религиозной то же различие, как между естественным предметом как таковым и им же, каким его представляет себе религия. Религия ничего не создает из себя, иначе мы должны были бы верить в творчество из ничего, фантазия загорается лишь от естественных и исторических предметов. Как кислород не создает без горючего вещества огня, поражающего глаз (19), так и воображение без соответствующего материала не создает своих религиозных и поэтических фигур. Но историческая личность в том виде, как она является предметом религии, - уже более не историческая, а переделанная воображением личность. Я не отрицаю, следовательно, что был Иисус, была историческая личность, которой христианская религия обязана своим происхождением, я не отрицаю, что он пострадал за свое учение. Но я отрицаю, что этот Иисус был Христом, богом или сыном божиим, рожденным от девы, чудотворящим существом, что он исцелял больных одним своим словом, укрощал бури простым повелением, мертвых, уже близких к разложению, пробуждал и сам был пробужден от смерти, короче, я отрицаю, что он был таким, каким его представляет Библия; ибо в Библии Иисус - не предмет простого исторического рассказа, а предмет религии, следовательно, не историческая, а религиозная личность, то есть существо, переделанное и преобразованное в существо воображения и фантазии. И неразумно или, по меньшей мере, бесплодно стремление отделить историческую истину от прибавок, искажений и преувеличений, сделанных силой воображения. У нас для этого нет исторических средств. Христос, как он изображается библейским преданием - а мы не знаем другого, - есть и остается созданием человеческого воображения.

Но сила воображения, которая творит богов человека, связана первоначально с природой; явления природы, а именно те явления, от которых человек больше всего себя чувствует и сознает зависимым, и являются как раз теми, которые производят наибольшее впечатление на воображение, как я это показал на первых лекциях. Что такое жизнь без воды, огня, земли, солнца, луны? Да и какое же впечатление производят эти предметы на теоретическую способность, на фантазию! И прежде всего действует глаз, которым человек созерцает природу, а не разум, производящий опыты и наблюдения, действует исключительно сила воображения, фантазия, поэзия. Но что делает фантазия? Она творит все по образу человека; она делает природу изображением человеческого существа. "Всюду,- прекрасно говорит Б. Констан в своем сочинении "О религии", - где есть движение, дикарь видит и жизнь; катящийся камень кажется ему либо бегущим от него, либо его преследующим; бушующий поток бросается на него;

какой-нибудь разгневанный дух живет в пенящемся водопаде; воющий ветер есть выражение страдания или угрозы;

эхо от скалы - пророчествует или дает ответ, и когда европеец показывает дикарю магнитную стрелку, то тот видит в ней существо, уведенное из своего отечества, существо, которое жадно и боязливо стремится к желанным предметам". Поэтому человек обожествляет лишь тем пли лишь потому природу, что он ее очеловечивает, то есть он обожествляет самого себя, обожествляя природу. Природа дает лишь материал, вещество для бога; но форму, преобразующую это сырое вещество в человекоподобное и потому божественное существо, душу, - доставляет фантазия. Различие между язычеством и христианством, между политеизмом и монотеизмом лишь то, что политеизм делает отдельные фигуры и тела природы богами, и именно поэтому принимает чувственное, действительное, индивидуальное существо человека - разумеется, бессознательно - за образец и масштаб, соответственно которому фантазия очеловечивает и обожествляет предметы природы. Как человек есть телесное индивидуальное существо, так и боги политеиста являются телесными, индивидуальными существами; у него поэтому бесчисленное множество богов; у него столько же богов, сколько он замечает различных родов существ в природе. Но он идет даже дальше: он обожествляет даже отдельные разновидности. Разумеется, и это обожествление, эта религиозная схоластика связаны, главным образом, с вещами, имеющими величайшую важность для эгоизма человека; ибо именно у таких предметов человек внимательно подмечает все, своим взором следит за малейшими различиями и затем обожествляет своей фантазией. Чудесный пример этого дают нам римляне. Они имели, например, отдельных богов для каждой стадии развития, через которые с начала и до конца проходят полезнейшие для человека растения, как, например, разные виды хлеба, - для стадии прорастания, для стадии образования колоса, для стадии наливания почки, короче говоря, для каждой бросающейся в глаза, различаемой ступени роста растения. Так, они имели и для детей множество богов: богиню Natio - для рождения, богиню Educa - для еды, богиню Potina - для питья детей, бога Vagitanus - для детей кричащих и плачущих, богиню Cunina - для находящихся в колыбели, богиню Rumia - для кормящихся грудью.

Монотеист, наоборот, исходит не от действительного, чувственного человека, являющегося живым, отдельным существом, он идет изнутри наружу, он исходит от духа человека, духа, который выражается в слове, который одним лишь словом производит действие, чье простое слово способно творить. Человек, стоящий над другими, как их господин, которому они повинуются, повелевает ведь миллионами одним простым словом; ему стоит лишь приказать, чтобы его воля была исполнена другими, ему подчиненными слугами. Через посредство простого слова действующие и творящие дух и воля человека, а именно человека, деспотически, или монархически, повелевающего, есть, следовательно, то, из чего исходит монотеист, есть прообраз его фантазии, его воображения. Политеист косвенно обожествляет человеческий дух, человеческую фантазию, ибо ведь предметы природы превращаются для него в богов лишь при помощи фантазии, монотеист же обожествляет прямо, непосредственно. Монотеистический или христианский бог поэтому есть, что и надлежало доказать, в такой же мере продукт человеческой фантазии, такой же образ человеческого существа, как и политеистический, с той лишь разницей, что человеческое существо, сообразно которому христианин мыслит и творит своего бога, не есть существо осязаемое, существо уловимое, могущее быть представленным в очертаниях статуи, картины. Христианский и иудейский бог не поддается изображению; да и кто может составить себе телесный образ духа, воли, слова? Различие между монотеизмом и политеизмом заключается далее в том, что политеизм имеет своей отправной точкой и основанием чувственное воззрение, представляющее нам мир во множестве его существ, монотеизм же исходит от связи, от единства мира, от мира, каким его человек приводит к единству в своем мышлении и воображении. Есть лишь один мир и, следовательно, лишь один бог, говорит, например, Амвросий. Многие боги - создания воображения, непосредственно примыкающего к чувствам; единый бог есть создание воображения, отвлеченного от чувств, связанного со способностью к абстракции. Чем больше человек находится во власти воображения, тем чувственнее его бог; так же и единый бог; чем больше человек привык к отвлеченным понятиям, тем его бог менее чувственный, более отвлеченный, хитроумный. Различие между христианским богом в том виде, в каком он является предметом для рационалиста, подвергающего свою веру размышлению, и в том виде, в каком он является предметом для правоверного христианина, заключается лишь в том, что бог рационалиста есть существо более хитроумное, отвлеченное, не чувственное, чем существо мистика или правоверного, заключается лишь в том, что рационалист силу своего воображения определяет силой абстракции, отдает первую во власть второй; старовер же дает воображению преодолеть свою силу отвлечения или способность понимания, преодолеть и властвовать над ними. Или иными словами: рационалист определяет или, лучше, ограничивает веру разумом, - ведь - это разум, который мы обозначаем и выражаем в обыденной речи и в обыденном мышлении как способность образовывать понятия, - а правоверный властвует над разумом при посредстве веры. Бог староверов может все, и на самом деле делает то, что противоречит разуму; он может все, что представляет себе возможным неограниченное воображение веры,- а для веры нет ничего невозможного, - то есть этот бог осуществляет то, что верующий воображает; он есть лишь осуществленная, опредмеченная неограниченная сила воображения человека, цельно верующего. Рационалистический бог, наоборот, ничего не может и ничего не делает такого, что противоречило бы разуму рационалиста или, вернее, силе веры и воображения, ограниченной рационалистическим разумом.

Тем не менее, рационализм есть также поклонение изображениям и идолопоклонство, если поклонение изображениям равносильно идолопоклонству; ибо так же, как подлинный, чувственный идолопоклонник принимает чувственное изображение за бога, за действительное существо, точно так же и рационалист считает своего бога, создание своей веры, своей силы воображения и своего разума за действительное существо, живущее вне человека. Он приходит в бешенство и впадает в фанатизм старой веры, если у него оспаривается бытие бога или - что то же - его бога, ибо каждый считает за бога лишь своего бога, - если ему хотят доказать, что его бог есть лишь субъективное, то есть воображаемое, представленное, измышленное существо, что его бог есть лишь изображение его собственного, рационалистического существа, ограничивающего силу воображения силою абстракции, веру - мышлением. Однако довольно пока что говорить о различии между рационалистами и ортодоксами, к которому мы еще позже вернемся.

Я должен, однако, вставить еще одно замечание. Я не различал, противопоставляя друг Другу язычество и христианство, веру во многих богов и веру в единого бога, я не различал между предметом языческой религии в том виде, в каком он является предметом природы, и в том, в каком он является предметом искусства; я одинаково говорил: бог язычества есть эта природа, это изображение, это дерево. Об этом скажу теперь вот что. Я говорил:

сила воображения делает тела природы, солнце, луну и звезды, растения, животных, огонь, воду человеческими личными существами, но сообразно различным действиям и впечатлениям, которые производят предметы природы, она очеловечивает, олицетворяет различно. Небо, например, оплодотворяет землю дождем, освещает солнцем, оживляет теплотою. Человек представляет себе поэтому в своем воображении землю, как существо воспринимающее, женское, небо - как существо оплодотворяющее, мужское. Религиозное искусство не имеет другой задачи, как чувственно, наглядно представить предметы природы или причины природных явлений и природных действий, какими их человек в своем религиозном воображении рисует, - другой задачи, как осуществить создания религиозного воображения. То, во что человек верит, внутренне себе представляет, внутренне считает действительным, он хочет также и видеть вне себя, как нечто действительное. При помощи искусства - разумеется, религиозного искусства - хочет человек дать существование тому, что не имеет существования; религиозное искусство есть самообман, самообольщение человека; он хочет себя уверить при его помощи, что есть то, чего нет, подобно тому, как это делают верующие в бога философы, желающие нас заверить при посредстве своих искусственных доказательств бытия божия, что бог действительно есть, что действительно вне нас существует то, что есть только в нашей голове. Что же, следовательно, есть то, чему искусство хочет дать существование? Есть ли это солнце, есть ли это земля, есть ли это небо, воздух, как причина молний и грома? Нет, эти предметы существуют, - и что за интерес был бы для человека, а особенно религиозного человека, изображать солнце, каким оно является нашим чувствам? Нет! Религиозное искусство хочет изображать не солнце, а бога солнца, не небо, а бога небес; оно хочет изображать лишь то, что фантазия вкладывает в чувственный предмет, что, стало быть, не существует чувственно; оно хочет лишь сделать доступным нашим чувствам небо, солнце, поскольку они мыслятся, как личные существа, солнце, поскольку оно является нечувственным, а фантастическим, воображаемым существом. Главное в художественном изображении бога есть его личность, его созданное фантазией человекоподобное существо, второстепенное - природа; естественный предмет, хотя бог и является первоначально лишь его олицетворением, служит лишь средством обозначения этого бога и придается ему как атрибут. Так, бог неба и грома, Зевс в греческой религии, хотя первоначально, как и во всех естественных религиях, он представлял одно с громом и молнией, изображается держащим в руке королевский скипетр или пылающую стрелу молнии. Первоначальное существо бога грома - природа - низведено, стало быть, до роли простого орудия лица. Тем не менее, однако, между небом как существом природы, и богом неба, представленным в произведении искусства, имеется то равенство или единство, что оба они - существа чувственные, телесные;

но небесный бог таков лишь в воображении, так что по сравнению с богом, по крайней мере не являющимся чувственным существом, различие между предметом искусства и природой отпадает, или по крайней мере не было необходимости это различие выдвигать. Однако вернемся опять к нашему предмету.

Я утверждал, что сила воображения есть существенный орган религии; что бог есть воображаемое, образное существо и притом он есть образ человека; что и предметы природы, человекоподобные существа, если они рассматриваются с религиозной точки зрения, являются именно в силу этого образами человека, что и духовный бог христиан есть лишь силою воображения человека созданное, вне человека проектированное и представленное, как самостоятельное, действительное существо, как изображение человеческого существа, - что, следовательно, предметы религии, разумеется в том виде, в каком они являются ее предметами, не существуют вне воображения. Против этого утверждения верующие, особенно теологи, ужасно протестовали и восклицали: возможно ли, что простым воображением является то, что доставляет так много утешения людям, ради чего миллионы людей даже жертвовали жизнью? Но это совсем не доказательство действительности и истинности этих предметов. Язычники также считали своих богов действительными существами, приносили им в жертву целые гекатомбы, даже жизнь свою или других людей, и все-таки христиане теперь считают, что эти боги были лишь вымышленные, воображаемые существа. Что настоящее время считает за действительность, то будущее признает фантазией, воображением. Наступит время, когда будет так же общепризнано, что предметы христианской религии были лишь фикциями, как теперь это общепризнано относительно богов язычества. Только эгоизм человека полагает своего бога за истинного, а богов других народов за воображаемые существа. Сущность силы воображения - там где ей не выступают в противовес чувственные воззрения и разум, - заключается именно в том, что она заставляет казаться человеку действительным то, что она ему представляет.

Какую власть над человеком проявляет воображение, это могут наглядно показать примеры из жизни так называемых диких народов. "Дикари в Америке и Сибири не предпринимают никакого путешествия, не совершают никакого обмена, не заключают никакого договора, если они не побуждаются к этому своими снами. Самое ценное, что у них есть, то, что они, не задумываясь, защищали бы ценой жизни, они отдают, доверившись сну. Камчадалки отдаются без сопротивления тому, кто уверит их в том, что во сне обладал ими. Один ирокезец видел сон, что ему отрезали руку, и он ее себе отрезал; другой, что он убил своего друга, и он его убил" (Б. Констан, указанное сочинение). Может ли власть воображения быть доведена до высшей степени, чем здесь, где виденная во сне потеря руки делается основой и законом действительной потери; где виденное во сне воображаемое убийство друга делается основой и законом действительного убийства, где, стало быть, простому сну приносят в жертву свое тело, свои руки, своего друга? (20) Как для дикарей в настоящее время, так и для древних народов сон имел значение божественного существа, откровения, явления бога. Даже христиане отчасти и теперь считают сны за божественные внушения. Но то, в чем бог являет свое откровение, в чем он себя проявляет, есть не что иное, как его существо. Поэтому бог, который являет свое откровение во время сна, есть не что иное, как существо сна. Но что же такое существо сна? Не ограниченная законами разума и чувственного воззрения, необузданная сила воображения или фантазия. Следует ли из того, что христиане давали себя преследовать за предметы своей веры, приносили им в жертву свое имущество и кровь, следует ли их истинность и действительность? Нисколько. Так же мало, как из того, что ирокез в угоду своему сну отсечет себе руку, следует, что он эту руку действительно потерял во сне; также мало вообще истинность снов вытекает из того, что человек, который дает над собой власть снам, приносит им в жертву истину разумного чувственного воззрения.

Я привел сны, лишь как чувственные очевидные примеры религиозной власти воображения над человеком. Но я утверждал также, что сила воображения религии не есть свободная сила художника, но что она имеет практическую эгоистическую цель, или что сила воображения религии имеет свои корни в чувстве зависимости, что религиозная сила воображения держится главным образом за предметы, возбуждающие в человеке чувство зависимости. Чувство зависимости человека не стоит, однако, в связи с определенными только предметами. Как сердце находится постоянно в движении, непрерывно бьется, так же точно никогда в человеке, а именно в человеке, над которым властвует сила воображения, не замирает чувство зависимости, ибо при каждом шаге, который он делает, его может постигнуть беда, каждый предмет, как бы он ни был незначителен, может угрожать ему смертью. Это чувство страха, эта неизвестность, эта всегда сопровождающая человека боязнь несчастий есть корень религиозной силы воображения; и так как религиозный человек все беды, его постигающие, приписывает злым существам или духам, то страх перед привидениями и духами есть сущность религиозной силы воображения, по крайней мере у необразованных людей и народов. Чего человек боится, чего он пугается, то сейчас же фантазия превращает в злое существо, или, наоборот, что ему фантазия рисует как злое, того он боится и стремится поэтому расположить к себе при помощи религиозных средств или обезвредить. Так, например, у чиккитов в Парагвае, как это значится в "Истории Парагвая" Шарлевуа, "не найдено явственного следа религии, однако они боялись демонов, которые, как они говорили, имели обыкновение являться им в ужасающих образах. Свои празднества и пирушки они начинали с того, что призывали демонов не мешать их веселью". Таитяне верят в то, что если кто ударится ногою о камень и ему станет больно, то это сделал один из Эатуа или сам Эатуа, то есть бог, так что про них, как это значится в третьем и последнем путешествии Кука, "можно буквально сказать, что они при своей религиозной системе ступают всегда по заколдованной почве". Так и ашантии в Африке, если они ночью в темноте оступятся о камень, верят, что злой дух спрятался в камне, чтобы им причинить боль ("Ausland", 1849, май).