Часть 4.

3. Обратимся прежде всего к тому, что принято называть "русским вольтерианством". Уже одно то, что именем Вольтера сами русские люди обозначали целое течение мысли и настроений, является очень характерным. Действительно, имя Вольтера было знаменем, под которым объединялись все те, кто с беспощадной критикой и часто даже с презрением отвергали "старину" - бытовую, идейную, религиозную, кто высмеивал все, что покрывалось традицией, кто стоял за самые смелые нововведения и преобразования. На почве этого огульного отвержения прошлого, развивается постепенно вкус к утопиям (начало здесь положило увлечение Фенелоном - см. об этом дальше). Но когда мы говорим о влиянии Вольтера в России, то, в первую очередь, надо иметь в виду его художественные произведения, в частности, его романы, как это очень хорошо показал Сиповский.<<4>> Скептицизм, ирония, критика общественного строя, осмеяние суеверий, преклонение перед разумом, решительное отрицание чудес, преклонение перед всем "естественным", наконец, вопрос о зле - таковые основные мотивы в русской литературе, шедшей под знаменем "новых идей". Вольтер все же был для русских людей главным представителем "нового сознания". Не следует при этом забывать особо почтительного отношения Екатерины II к Вольтеру (она называла его в письмах к Гримму "мой учитель"). По исследованию Д. Д. Языкова,<<5>> в течение XVIII и начала XIX веков всего было 140 переводов сочинений Вольтера. К этому надо прибавить, что, по свидетельству современников, "сочинения Вольтера ввозились тогда в великом множестве и находились во всех книжных магазинах". С другой стороны, как свидетельствует Митр. Евгений (Болховитинов), "письменный Вольтер был тогда столько же известен, как и печатный".<<6>> Вольтера издавали даже в провинции; так, один тамбовский помещик, Рахманинов, издал полное собрание сочинений Вольтера (в 1791-м году вышло второе издание этого собрания сочинений). Правда, после французской революции Екатерина II распорядилась конфисковать все книги Вольтера в магазинах (а бюст Вольтера, находившийся во дворце, был отправлен в подвал).

Русское вольтерианство, с одной стороны, развивало радикализм, но имело и другое свое выражение; как свидетельствует Фонвизин, в некоторых философских кружках их "занятия" заключались в "богохульстве и кощунстве". "Потеряв своего Бога, - замечает по этому поводу Ключевский,<<7>> - заурядный русский вольтерианец не просто уходил из Его храма, как человек, ставший в нем лишним, но, подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать, перепачкать". Не трудно увидеть здесь первые ростки того бесшабашного нигилизма, который довольно прочно вошел в русский обиход в XIX веке. Тот же Ключевский справедливо говорит об этом течении "вольтерианства" в России: "новые идеи нравились, как скандал, подобно рисункам соблазнительного романа. Философский смех освобождал нашего вольтерианца от законов божеских и человеческих, эмансипировал его дух и плоть, делал его недоступным ни для каких страхов, кроме полицейского"<<8>>... Рядом с этим "нигилистическим" течением надо поставить русских щеголей, пустых людей, которые безоглядно увлекались "всем французским" - языком, манерами, модами, бытом и т. д. Все это нередко принимало невообразимо комичные формы, - и когда, при Екатерине II, расцвела русская журналистика, русские писатели и журналисты не переставали высмеивать и бичевать это нелепое, но страстное поклонение "всему французскому". Конечно, ярче всего это зарисовано Фонвизиным в его "Бригадире", где герой драмы Иванушка патетически заявляет, что, если "тело его родилось в России, то душа принадлежит французской короне"...

Этот отрыв от всего родного кажется сразу мало понятным и как-то дурно характеризует русских людей XVIII века (явление такого отрыва встречается еще долго - до середины XIX века). Это, конечно, верно, но факт этот сам по себе более сложен, чем это кажется. Весь этот нигилистический строй ума слагался в связи с утерей былой духовной почвы, с отсутствием, в новых культурных условиях, дорогой для души родной среды, от которой могла бы душа питаться. С Церковью, которая еще недавно целиком заполняла душу, уже не было никакой связи, - жизнь резко "секуляризировалась", отделялась от Церкви, - и тут образовывалась целая пропасть. И если одни русские люди, по-прежнему пламенно жаждавшие "исповедывать" какую-либо новую веру, уходили целиком в жизнь Запада, то другие уходили в дешевый скептицизм, в нигилистическое вольнодумство.

4. Русское вольтерианство в своем нигилистическом аспекте оставило все же надолго следы в русском обществе, но оно принадлежит больше русскому быту, чем русской культуре. Гораздо существеннее то крыло вольтерианства, которое было серьезно и которое положило начало русскому радикализму, как политическому, так и идейному. Тут уже, конечно, значение Вольтера не было исключительным - русские люди увлекались и Руссо, и Дидро, энциклопедистами, позднейшими материалистами. В "Словаре российских писателей" (XVIII в.) рядом с Вольтером названы Дидро, Локк, Руссо, Шекспир. У многих русских людей пользовался огромным авторитетом Бейль (Bayle), у других - Монтескье. Митрополит Евгений рассказывает об одном священнике, товарище его по Московской Духовной Академии, что тот никогда не расставался с сочинениями Руссо, - совсем как впоследствии Лев Толстой, который вместо креста, носил на груди портрет Руссо. Из "Энциклопедии" переводились как отдельные статьи, так переводили ее и целиком - о русском публицисте и историке Болтине известно, что он довел свой перевод "Энциклопедии" до буквы "К". В 1767-м году в Москве образовалась группа из девятнадцати лиц для издания переводов из "Энциклопедии" под редакцией Хераскова.<<9>> Русский посол во Франции, кн. Д.А. Голицын, друг Дидро (поездку которого в Россию устраивал именно он), был настолько близок с Гельвецием, что, по его смерти, издал его сочинение "De l'homme". Кстати сказать, сын этого князя Голицына отрекся от почета и светской жизни, принял католичество и уехал в Америку насаждать просвещение, - это любопытный прообраз другого русского человека, отрекшегося от родины и веры, - проф. Печерина, с которым мы еще встретимся позже.

Из рассказа одного из виднейших монахов XVIII века, И. В. Лопухина, мы знаем, что он "охотно читывал Вольтеровы насмешки над религией, опровержения Руссо и подобные сочинения". Читая известную книгу Гольбаха "Systиme de la nature", в которой идеи материализма соединяются с бесспорно искренним морализмом, Лопухин настолько увлекся этой книгой, что перевел на русский язык заключение книги и решил даже распространять свой перевод. Но, закончив переписку отрывка, он, по его словам, испытал вдруг такие укоры совести, что не мог спать и не успокоился до тех пор, пока не сжег своего перевода...

Русский радикализм, не знающий никаких авторитетов, склонный к крайностям и острой постановке проблем, начинается именно в эту эпоху. Но как раз в силу этого резкого разрыва с историей, в силу экстремизма, - в русских умах начинает расцветать склонность к мечтательности, т. е. к утопиям. Это - настолько характерное и тоже оставившее свои следы явление в философских исканиях XVIII века, что на нем стоит несколько остановиться.

5. Первой утопией, появившейся на русском языке, был роман Фенелона "Приключения Телемака". Уже Тредьяковский попробовал перевести этот роман в стихах (знаменитая "Телемахида"). Скромно говорит о себе Тредьяковский:

"Я не сравняться хощу с прославленным столь стихопевцем"...

"Приключения Телемака" действительно чрезвычайно пришлись по вкусу русской публике и вызвали ряд подражаний. Интересно отметить, что в конце XVIII века (1789 г.) появился перевод на русский язык "Утопии" Томаса Мора (под названием "Картина возможно лучшего правления, или Утопия"). Но особый толчок к развитию утопического мышления дал, конечно, Руссо с его резким противопоставлением цивилизации "естественному" строю жизни. Это понятие "естественного" порядка вещей имело громадное ферментирующее влияние на развитие утопического мышления. Мы еще не раз будем встречаться с тем, как сильно звучала идея "естественной" жизни для русских людей - она разлагала увлечение внешним порядком, эстетикой быта, завоеваниями просвещения на Западе, которое имело бесспорно огромное влияние на русских людей. Противопоставление некоей фикции о "естественной" жизни существовавшему реально строю западной жизни освобождало русских людей от плена, в какой они попадали, прельщенные жизнью и идеями Запада. Здесь закладывались первые основы критики Запада у русских людей.<<10>> Отчасти прав Haumant,<<11>> когда он говорит, что "русские люди не имели еще вкуса к тому, чтобы проклинать цивилизацию, в особенности Западной Европы". Но противопоставление реальной жизни фиктивному "естественному" строю и на Западе было связано не столько с недовольством современной жизнью, сколько именно с утопической установкой мысли, которая всегда является суррогатом религиозных чаяний Царства Божия. И для русских людей дух утопизма был своеобразным подменом религиозной мысли, упадок которой восполнялся мечтательностью. Действительно, нельзя не остановиться перед тем фактом, что в XVIII веке в России чрезвычайно сильно развивается утопическая мечтательность одновременно со страстным поклонением Западу.<<12>> Из этого следует заключить, что не из критики европейской современности вытекала эта утопическая мечтательность (наоборот, из духа утопизма уже намечалось критическое отношение к Западу), а из другого корня. Этим корнем утопизма был отвлеченный радикализм,<<13>> который не мог противопоставить идее Царства Божия ничего другого, кроме утопии... Любопытно отметить, что в журнале Новикова "Утренний Свет" (насыщенном религиозно-философскими идеями) был помещен перевод утопической сказки о троглодитах из "Персидских писем" Монтескье.<<14>> Историк и публицист Екатерининского времени Щербатов, с которым мы встретимся дальше, написал собственную утопию - "Путешествие в Офирскую землю", где он изобразил свой идеал будущей России. Щербатов, вдохновлявшийся Фенелоном, утопиями Морелли (Базилиада), Мерсье ("2440-й год"),<<15>> сочинил, по верному замечанию Флоровского,<<16>> "план своеобразного священно-полицейского строя", в котором главные надзиратели должны быть священники"... Наконец, с утопической сказкой встречаемся мы и в "Путешествии" Радищева, с чем мы познакомимся ниже.

Мы отклонились несколько в сторону, но изучение утопического направления в общем движении мысли в России XVIII века окажется не лишним для дальнейшего.

6. От русского "вольтерианства" в его разновидностях нигилистического и радикального течений обратимся к тем направлениям мысли, которые связаны с потребностью построить новую национальную идеологию.<<17>> С воцарением Петра Великого, у нас формируется новая интеллигенция, которая во всем руководствуется "мирскими" интересами и идеями. Кристаллизационным ядром, вокруг которого слагаются эти интересы и идеи, является не идея вселенской религиозной миссии (хранения чистоты Православия), как это было раньше, а идеал Великой России. Сама личность Петра Великого, его неустанное и разностороннее творчество, вдохнувшее новую жизнь в несколько рыхлое до того времени государство, все это ослепляло умы, зажигало душу горделивым сознанием русской мощи, русского величия. Рядом с "вольтерианцами" возникает новый стиль интеллигенции - подлинно образованной, весьма чутко следящей за всем, что происходит в Западной Европе - особенно во Франции, но стремящейся к созданию русской национальной идеологии, - вполне "мирской", далекой от церковного мышления. Очень интересна и характерна в этом отношении фигура Кантемира, который живет, как дипломат, в Лондоне и Париже, сходится близко с рядом выдающихся писателей, переводит на русский язык "Персидские письма" Монтескье, переводит книгу Фонтенелля "Entretiens sur la pluralitй des mondes" (эта книга затем, по ходатайству Синода, была конфискована). Он же написал "Письма о природе и человеке" - опыт популярного изложения основ естествознания.<<18>> Гораздо существеннее для нас деятельность Татищева,<<19>> первого русского историка. Татищев был очень образованным человеком, - он вдохновлялся больше всего Гоббсом и его учением о государстве. Но в его стремлении найти обоснование "новой интеллигенции" Татищев исходит из популярной в XVIII веке доктрины "естественного права". Эта доктрина покоится на признании нерушимой автономии личности, - ни Церковь, ни Государство не могут ослабить значения этой автономии. В сочинении "Разговор о пользе наук и училищ" Татищев дает апологию мирской жизни и твердо настаивает на том, что "желание к благополучию в человеке, беспрекословно, от Бога вкоренено есть". Татищев развивает впервые в русской литературе систему утилитаризма, исходящую из "разумного эгоизма"... В этих положениях Татищев набрасывает теорию секуляризации жизни, освобождения ее от церковного контроля. Противопоставление Бога и Церкви, столь частое у защитников так называемой "естественной религии", очень типично для всего XVIII века. Татищев считает злоупотреблением со стороны Церкви, если она "запрещает то, что человеку законом божественным определено", и отсюда он приходит к выводу, отвечавшему всему умонастроению эпохи - к положению, что Церковь должна быть подчинена контролю государства. Церковный закон может не совпадать с божественным, и в таком случае государственная власть должна ограничить закон Церкви "пристойности ради". Самое понятие греха означает лишь совершение "вредных" человеку действий, - и чтобы избежать вредных действий, надо познавать самого себя, надо вернуть уму власть над страстями. "Бог, - пишет он, - вложил наказание во все противоприродные преступления, чтобы каждому преступлению последовали естественные наказания". Эти мысли, очень близко подходящие к тому, что возвел в доктрину "естественной дисциплины" Спенсер, дорисовывают моральную теорию Татищева, всецело покоящуюся на автономии "мирской" жизни. Самое противопоставление "естественных" законов, как божественных по своему происхождению, законам церковным с полной ясностью выражает "новое сознание". Если еще в XVII веке в повестях (переводных) того времени русский читатель усваивал идею свободы "мирского начала" от вмешательства церковных законов,<<20>> если в журналах XVIII века все время проводится мысль, что "жизнь на радость нам дана", то в моральной философии Татищева это получает довольно законченную форму. Обращение к принципам "естественного права" (противопоставляемого церковным установлениям) входило существенным элементом в новую идеологию, - на русском языке появляются переводные сочинения по "естественно

"естественного права". Личность Феофана Прокоповича достаточно дискредитирована - историки не жалеют красок, когда характеризуют его, как "наемника и авантюриста",<<21>> но он был один из самых просвещенных и философски мыслящих людей своего времени, - этого никак отнять у него нельзя. Его оппортунизм соединялся у него со злобой в отношении врагов, его усердное подлаживание к "духу времени"<<22>> - с принципиальным поставленном светской власти выше духовной; все это верно, но именно такие люди, как Феофан Прокопович, и выражали "новое сознание". Во всяком случае, идеи "естественного права" послужили принципиальной базой для построения светской идеологии, для оправдания "мирского жития". Татищев не упраздняет религии и Церкви, это и не нужно ему, - он только хочет отодвинуть их несколько в сторону, чтобы первое место дать всему "естественному". Хороший знаток современной философской мысли, Татищев уверяет читателей, что "истинная философия не грешна", что она полезна и необходима. Той же позиции держится и другой выдающийся человек (ближайшей) эпохи - Щербатов, который, впрочем, отклоняется от учения естественного права в одном пункте: он - противник признания равенства людей. В своей "Истории" он идеализирует старорусскую жизнь, не без грусти заявляет, что в новое время "уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера"; он требует для России не только умственного прогресса, но и "нравственного просвещения". Но и Щербатов опирается на доктрину "первобытных" (т. е. естественных) прав. К Церкви он относится с типичным для его времени недоверием: "наши попы и церковники, - замечает он, - имеющие малое просвещение без нравов, суть наивреднейшие люди в государстве". Щербатов, между прочим, написал трактаты: "О возрождении нравов в России", "Разговор о бессмертии души" (в духе "естественной религии").<<23>> Он набросал программу "преподавания разных наук", где высказывает мысль, что "философия ценна тем, что может способствовать исправлению нравов".

Исторические сочинения Татищева, Щербатова, Ломоносовa, Болтина - первых русских историков <<24>> - вдохновлялись национальным самосознанием, искавшим для себя обоснования вне прежней церковной идеологии. С одной стороны, они стояли вообще - за "светскую жизнь", с другой стороны, в изучении русского прошлого они находили удовлетворение своему новому чувству родины. Опираясь на идеи естественного права, примыкая к современным им философским течениям на Западе, они строили "новое сознание" секуляризованного человека XVIII века. Еще дальше эта работа пошла у тех, кого можно назвать представителями русского гуманизма XVIII века.

7. Уже у первых значительных русских поэтов XVIII века - Ломоносова и Державина - мы находим секуляризованный национализм, соединенный с гуманизмом. Уже не "святая Русь", а "Великая Русь" вдохновляет их; национальный эрос, упоение величием России относятся всецело к эмпирическому бытию России вне всякого историософского обоснования. В этом обращении к России есть, конечно, реакция против слепого поклонения Западу и пренебрежительного отношения ко всему русскому, - что так ярко проявлялось в русском вольтерианстве. Ломоносов был горячим патриотом и верил, что:

"может собственных Платонов

И быстрых разумом Невтонов

Российская земля рождать".

Державин, истинный "певец русской славы", защищает свободу и достоинство человека;<<25>> в стихах, написанных на рождение внука Екатерины II (будущего императора Александра I), он восклицает:

"Будь страстей твоих владыка,

Будь на троне человек".

Этот мотив чистого гуманизма все больше становится кристаллизационным ядром новой идеологии. Чтобы не потонуть в безмерном материале, сюда относящемся, остановимся только на двух ярких представителях русского гуманизма XVIII века - Новикове (мы имеем в виду первый период его деятельности) и Радищеве.

Новиков (1744-1818) родился в семье небогатого помещика, получил довольно слабое образование дома, но много потрудился над своим самообразованием. 25-ти лет он предпринял издание журнала ("Трутень"), в котором проявил себя человеком большого общественного чутья, страстным обличителем разных неправд русской жизни, горячим идеалистом. Борясь со слепым поклонением Западу, высмеивая жестокие нравы русской жизни того времени, Новиков с глубокой скорбью пишет о тяжком положении русских крестьян. В следующем журнале, "Живописец", находим отрывок из "Путешествия", - книги, где очень сильно подчеркнуто горькое положение крестьян: "О, человечество! - восклицает он, - тебя не знают в сих поселениях". Этот отрывок предваряет знаменитую книгу Радищева ("Путешествие из Петербурга в Москву").<<26>> В центре русского гуманизма навсегда ставится с этого времени социальная проблема, - проблема водворения подлинной человечности в жизненных отношениях. Вот образ идеального человека, как он рисуется Новикову, - это "разумный и добродетельный господин; он делает добро всему, кому только может. Он думает, что разум ему дан, чтобы служить государству, богатство - чтобы помогать бедным, и что для того родился он человеком, чтобы быть полезным всем людям". Защищая равенство всех людей, Новиков не обращается к идеям естественного права, как это было принято тогда, а связывает идею равенства с христианством. Но особого подъема речь Новикова достигает тогда, когда он защищает необходимость для русских людей, беря все ценное у чужих народов, оставаться духовно верными своей родине. Вот почему он предпринял (под покровительством Екатерины II) издание "Древней Российской Библиотеки", чтобы русские люди могли, познавая прошлое, увидеть "великость духа наших предков". Работа мысли шла под знаком реакции тогдашним "западникам" и выработки нового национального самосознания. Но в гуманизме XVIII века у русских все чаще начинает выдвигаться основное значение морали и даже проповедуется первенство нравственности над разумом. В педагогических мечтах, столь близких в России XVIII века к утопическому плану "создания новой породы людей", на первое место выдвигали "развитие изящнейшего сердца", а не разума, развитие "умонаклонения к добру". Фонвизин в "Недоросле" высказывает даже такой афоризм: "ум, коль скоро он только ум, - самая безделица; прямую цену уму дает благонравие". В этих словах очень типично выражен морализм, как некая новая черта русского сознания.<<27>> Отчасти здесь было влияние Запада - я имею в виду не только Руссо,<<28>> но и английских моралистов; но была здесь и своя собственная склонность к примату морали (что постоянно будет нам встречаться в XIX веке, вплоть до "панморализма" Толстого).

Издательская деятельность Новикова (всего было им выпущено 448 названий) вскоре была перенесена в Москву, но тут она приняла иной характер: Новиков сошелся с московскими масонами, его духовные интересы целиком перемещаются от общественных к религиозно-философским и чисто моральным темам. Все это уже выходит за пределы чистого гуманизма, - поэтому мы позже, при характеристике масонства, еще раз вернемся к Новикову. Сейчас же обратимся к другому яркому выразителю русского гуманизма XVIII века - А. Н. Радищеву, у которого мы найдем еще больше философского содержания.

8. Имя Радищева окружено ореолом мученичества (как и Новикова тоже), но, кроме этого, для последующих поколений русской интеллигенции Радищев стал неким знаменем, как яркий и радикальный гуманист, как горячий сторонник примата социальной проблемы. Впрочем, несмотря на многочисленные монографии и статьи, посвященные Радищеву, кругом него все еще не прекращается легенда - в нем видят иногда зачинателя социализма в России,<<29>> первого русского материалиста.<<30>> Для таких суждений, в сущности, так же мало оснований, как в свое время было мало оснований у Екатерины II, когда она подвергла Радищева тяжкой каре. Его острая критика крепостного права вовсе не являлась чем-то новым - ее много было и в романах того времени<<31>> и в журнальных статьях, вроде вышеприведенного "отрывка из путешествия" в Новиковском журнале "Живописец". Но то были другие времена - до французской революции. Екатерина II относилась тогда сравнительно благодушно к проявлениям русского радикализма и не думала еще стеснять проявлений его, а тем более преследовать авторов. Книга же Радищева, вышедшая в свет в 1790-м году, попала в очень острый момент политической жизни Европы. В России стали уже появляться французские эмигранты,<<32>> тревога стала уже чувствоваться всюду. Екатерина II была в нервном состоянии, ей стали всюду видеться проявления революционной заразы, и она принимает совершенно исключительные меры для "пресечения" заразы. Сначала пострадал один Радищев, книга которого была запрещена к продаже, позже пострадал Новиков, дело которого было совершенно разгромлено.

Остановимся немного на биографии Радищева. Он родился в 1749-м году в семье зажиточного помещика, учился сначала в Москве, потом в Петербурге. В 1766-м году он вместе с группой молодых людей был отправлен в Германию, чтобы учиться там. Радищев пробыл (в Лейпциге) в общем 5 лет; учился он усердно, читал очень много. В небольшом отрывке, посвященном памяти его друга и товарища по лейпцигскому семинару Ушакову, Радищев рассказывает о том, как они оба увлекались там изучением Гельвеция. Философское образование Радищев получил под руководством популярного в свое время профессора Платнера, который не отличался оригинальностью, был эклектиком, но зато преподавал философские дисциплины очень ясно и увлекательно. Радищев много занимался естествознанием и медициной и с большим запасом знаний и навыками к систематическому мышлению вернулся в Россию в 1771-м году. Литературная деятельность Радищева началась с перевода на русских язык книги Mably "Observations sur l'histoire de la Grиce"; к переводу были присоединены примечания Радищева, в которых он очень горячо защищает и развивает идеи "естественного права". В 1790-м году появился первый крупный его труд - "Путешествие из Петербурга в Москву"; книга, написанная не без влияния "Сентиментального путешествия" Стерна,<<33>> сразу стала расходиться очень быстро, но уже через несколько дней она была изъята из продажи, и по адресу автора было назначено следствие. Екатерина II сама внимательно прочитала книгу Радищева (сохранились любопытные ее замечания к книге), сразу решила, что в ней явно выступает "рассеяние французской заразы": "сочинитель сей книги, - читаем в ее заметках, - наполнен и заражен французскими заблуждениями, всячески ищет умалить почтение к власти". Хотя на книге не было имени автора, но, конечно, очень скоро выяснили, кто был автор, и Радищев был заключен в крепость. На допросе Радищев признал себя "преступным", а книгу "пагубной", сказал, что писал книгу "по сумасшествию" и просил о помиловании. Уголовный суд, на рассмотрение которого было передано дело Радищева, приговорил его к смертной казни за то, что он "злоумышлял" на императрицу, но указом Екатерины II казнь была заменена ссылкой в Сибирь на 10 лет. Радищев соединился в Сибири со своей семьей, получил возможность выписать туда свою библиотеку; ему было разрешено получать французские и немецкие журналы. В ссылке Радищев написал несколько статей по экономическим вопросам, а также большой философский трактат под заглавием "О человеке, его смертности и бессмертии". Павел I в 1796-м году освободил Радищева от ссылки и разрешил ему вернуться в свою деревню, а с воцарением Александра I он был окончательно восстановлен во всех правах. Радищев принял даже участие в работах комиссии по составлению законов, написал большую записку, - она, впрочем, благодаря радикальным взглядам автора, не только не была принята, но даже вызвала строгий выговор со стороны председателя. Радищев, усталый и измученный, покончил с собой (1802).

Такова была печальная жизнь этого человека, дарования которого были, несомненно, очень значительны. В лице Радищева мы имеем дело с серьезным мыслителем, который при других условиях мог бы дать немало ценного в философской области, но судьба его сложилась неблагоприятно. Творчество Радищева получило при этом одностороннее освещение в последующих поколениях, - он превратился в "героя" русского радикального движения, в яркого борца за освобождение крестьян, представителя русского революционного национализма. Все это, конечно, было в нем; русский национализм, и до него секуляризованный, у Радищева вбирает в себя радикальные выводы "естественного права", становится рассадником того революционного фермента, который впервые ярко проявился у Руссо. Но сейчас, через полтораста лет после выхода в свет "Путешествия" Радищева, когда мы можем себе разрешить право быть прежде всего историками, мы должны признать приведенную характеристику Радищева очень односторонней. Чтобы правильно оценить "Путешествие" Радищева, необходимо ознакомиться с его философскими воззрениями; хотя последние выражены в сочинениях Радищева очень неполно, все же в них в действительности находится ключ к пониманию Радищева вообще.<<34>>

9. Скажем несколько слов о философской эрудиции Радищева. Мы упоминали, что Радищев прилежно слушал Платнера, который популяризировал Лейбница. Действительно, в работах Радищева мы очень часто находим следы влияния Лейбница. Хотя Радищев не разделял основной идеи в метафизике Лейбница (учения о монадах), но из этого вовсе нельзя делать вывода (как это мы находим у Лапшина<<35>>), что Радищев был мало связан с Лейбницем. Другой исследователь идет еще дальше и утверждает буквально следующее: "нет никаких оснований думать, что Радищев был знаком с сочинениями самого Лейбница".<<36>> На это можно возразить кратко, что для такого утверждения тоже нет решительно никаких оснований. Было бы, наоборот, очень странно думать, что Радищев, очень внимательно проходивший курсы у лейбницианца Платнера, никогда не интересовался самим Лейбницем. Кстати сказать, как раз за год до приезда Радищева в Лейпциг было впервые напечатано главное сочинение Лейбница по гносеологии (Nouveaux essais). В годы пребывания Радищева в Лейпциге этот труд Лейбница был философской новинкой, - и совершенно невозможно представить себе, чтобы Радищев, который вообще много занимался философией, не изучил этого трактата Лейбница (влияние которого, несомненно, чувствуется во взглядах Радищева на познание). Следы изучения "Монадологии" и даже "Теодицеи" могут быть разыскиваемы в разных полемических замечаниях Радищева. Наконец, то, что Радищев хорошо знал Bonnet,<<37>> который, следуя лейбницианцу Robinet, отвергал чистый динамизм Лейбница (что мы находим и у Радищева), косвенно подтверждает знакомство Радищева с Лейбницем.

Из немецких мыслителей Радищев больше всего пленялся Гердером,<<38>> имя которого не раз встречается в философском трактате Радищева. Но особенно по душе приходились Радищеву французские мыслители. О прямом интересе его к Гельвецию мы знаем из его отрывка, посвященного его другу Ушакову. С Гельвецием Радищев часто полемизирует, но с ним всегда в то же время считается. Французский сенсуализм XVIII века в разных его оттенках был хорошо знаком Радищеву, который вообще имел вкус к тем мыслителям, которые признавали полную реальность материального мира. Это одно, конечно, не дает еще права считать Радищева материалистом, как это тщетно стремится доказать Бетяев.<<39>> Занятия естествознанием укрепили в Радищеве реализм (а не материализм), и это как раз и отделяло Радищева от Лейбница (в его метафизике).

Упомянем, наконец, что Радищев внимательно изучал некоторые произведения английской философии (Локк, Пристли).

10. Начнем изложение взглядов Радищева с его гносеологических воззрений. Высказывания его о проблеме познания довольно случайны и разбросаны в разных местах, но все они носят печать того синтеза эмпиризма и рационализма, который воодушевляет Лейбница в его "Nouveaux essais". Радищев прежде всего категорически стоит за то, что "опыт есть основание всего естественного познания".<<40>> В духе французского сенсуализма Радищев замечает: "ты мыслишь органом телесным (мозгом - В. З.); как можешь представить себе что-либо внетелесное?" Но эта чувственная основа знания должна быть восполняема тем, что может привнести разум, - поэтому Радищев различает опыт чувственный от опыта "разумного".<<41>> Дальше Радищев говорит: "все силы нашего познания не различны в существовании своем, - эта сила познания едина и неразделима". В этих мыслях Радищев верен Лейбницу, ему же он следует в признании закона "достаточного основания".<<42>>

Следуя Лейбницу же, Радищев развивает свои мысли о познании внешнего мира. "Вещество само по себе неизвестно человеку",<<43>> утверждает он совершенно в духе Лейбница. "Внутренняя сущность вещи, - утверждает Радищев, - нам неизвестна; что есть сила сама по себе, мы не знаем; как действие следует из причины - тоже не знаем".<<44>> Так же близок Радищев к Лейбницу в учении о законе непрерывности: "мы почитаем доказанным, - говорит Радищев, - что в природе существует явная постепенность".<<45>> Этот "закон лестницы", как выразился в одном месте Радищев, есть тот же принцип, который утверждает и Лейбниц.

В этих мыслях Радищева о познании он вполне верен Лейбницу, но когда он переходит к самому содержанию знания, он решительно расходится с ним, - и прежде всего в вопросе о природе материи. Для Лейбница утверждение, что вещество само по себе непознаваемо, было основанием его спиритуализма в общем учении о бытии и феноменализма в учении о материи (phenomenon bene fundatum). Радищев же категорически стоит за реализм в вопросе о материи, как это мы находим и у французского лейбницианца Robinet.<<46>>

Радищев обнаруживает в своем трактате явный вкус к натурфилософии и прекрасное знание современной французской и немецкой литературы по натурфилософии (особенно много считает он себя обязанным Пристли<<47>>). Но ему трудно до конца принимать динамическую теорию материи (как это было у Пристли, следовавшего известному физику Босковичу): "раздробляя свойства вещественности, - замечает Радищев, - будем беречься, чтобы она не исчезла совсем".<<48>> И дальше Радищев, твердо исповедуя реальность материи, говорит о "неосновательности мнения о бездейственности вещества": вещество мыслится им (как и у Robinet) живым. Конечно, Радищев здесь не полемизирует с окказионализмом, а просто следует Robinet. В учении о человеке Радищев исходит из виталистического единства природы: "человек единоутробный сродственник всему, на земле живущему, - пишет он; - не только зверю, птице... но и растению, грибу, металлу, камню, земле".<<49>>

Перейдем к антропологии Радищева. Он связывает человека со всем миром, но знает и о специфических его особенностях; главная из них, это - способность оценки. "Человек есть единое существо на земле, ведающее худое и злое", - пишет Радищев.<<50>> И в другом месте он замечает: "особое свойство человека - беспредельная возможность, как совершенствоваться, так и развращаться". Вопреки Руссо, Радищев очень высоко ставит социальные движения в человеке и решительно против изоляции детей от общества (как проповедует Руссо в "Эмиле"). "Человек есть существо сочувствующее и подражающее", - пишет Радищев. Естественная социальность является для Радищева основой его морали - и здесь он решительно расходится с французскими моралистами, выводившими социальные движения из "себялюбия". Горячо разделяя идеи "естественного права", Радищев вообще оправдывает все подлинно естественное в человеке. "В человеке... никогда не иссякают права природы", - говорит он. Поэтому для него "совершенное умерщвление страстей - уродливо",<<51>> "корень страстей благой - они производят в человеке благую тревогу - без них он уснул бы".<<52>>

Защищая право естественных движений души, Радищев горячо протестует против всякого угнетения "естества". Отсюда надо выводить и социально-политический радикализм Радищева. Его знаменитое "Путешествие из Петербурга в Москву" является столько же радикальной критикой социального неравенства, политического и бюрократического самоуправства, - сколько и своеобразной утопией, продиктованной защитой всего естественного в тех, кто социально угнетен. Утопическая установка очень ясно выступает, например, в рассказе о сне, в котором ему привиделось, что он - царь. Рассказав об угодничестве и лжи приближенных к царю, он вводит в рассказ "Истину", которая снимает бельмо с глаз царя и показывает ему страшную правду...

В трактате о "Бессмертии" Радищев противопоставляет рассуждения противников и защитников индивидуального бессмертия. Личные его симпатии склоняются в сторону положительного решения. В религиозных вопросах Радищев склоняется в сторону того релятивизма, который был характерен для проповеди "естественной религии" в XVII и XVIII веках (но вовсе не деизма, как часто полагают, путая понятие деизма и доктрины "естественной религии").<<53>>

11. Мы закончили изложение философских взглядов Радищева и можем теперь дать общую характеристику его мировоззрения и указать его место в истории русской философской мысли. Как ни значительна и даже велика роль Радищева в развитии социально-политической мысли в России, было бы очень неверно весь интерес к Радищеву связывать лишь с этой стороной его деятельности. Тяжелая судьба Радищева дает ему, конечно, право на исключительное внимание историков русского национального движения в XVIII веке, - он, бесспорно, является вершиной этого движения, как яркий и горячий представитель радикализма. Секуляризация мысли шла в России XVIII века очень быстро и вела к светскому радикализму потомков тех, кто раньше стоял за церковный радикализм. Радищев ярче других, как-то целостнее других опирался на идеи естественного права, которые в XVIII веке срастались с руссоизмом, с критикой современной неправды. Но, конечно, Радищев в этом не одинок - он лишь ярче других выражал новую идеологию, полнее других утверждал примат социальной и моральной темы в построении новой идеологии. Но Радищева надо ставить прежде всего в связь именно с последней задачей - с выработкой свободной, внецерковной, секуляризованной идеологии. Философское обоснование этой идеологии было на очереди - и Радищев первый пробует дать самостоятельное ее обоснование (конечно, опираясь на мыслителей Запада, но по-своему их синтезируя). Развиваясь в границах национализма и гуманизма, Радищев проникнут горячим пафосом свободы и восстановления "естественного" порядка вещей. Радищев, конечно, не эклектик, как его иногда представляют,<<54>> но у него были зачатки собственного синтеза руководящих идей XVIII века: базируясь на Лейбнице в теории познания, Радищев прокладывал дорогу для будущих построений в этой области (Герцен, Пирогов и другие). Но в онтологии Радищев - горячий защитник реализма, и это склоняет его симпатии к французским мыслителям. В Радищеве очень сильна тенденция к смелым, радикальным решениям философских вопросов, но в нем велико и философское раздумье. Весь его трактат о бессмертии свидетельствует о философской добросовестности в постановке таких трудных вопросов, как тема бессмертия... Во всяком случае, чтение философского трактата Радищева убеждает в близости философской зрелости в России и в возможности самостоятельного философского творчества...

12. От этого течения в философском движении в России XVIII века перейдем к третьему крупному течению, имеющему религиозно-философский характер. И это течение идет по линии секуляризации, - не отделяясь от христианства, оно отделяется и отдаляется от Церкви. Первые проявления свободной религиозно-философской мысли мы находим в замечательном русском ученом М. В. Ломоносове, о котором было верно сказано, что с ним связан "первый русский теоретический опыт объединения принципов науки и религии".<<55>>

Ломоносов был гениальным ученым, различные учения и открытия которого (например, закона о сохранении материи) далеко определили его время, но не были оценены его современниками. Ломоносов был в то же время и поэт, влюбленный в красоты природы, - что он выразил в ряде замечательных стихотворений. Получив строгое научное образование в Германии, Ломоносов (1711-1765) хорошо познакомился с философией у знаменитого Вольфа, но он знал хорошо и сочинения Лейбница.<<56>> Философски Ломоносов ориентировался именно на Лейбница и постоянно защищал мысль, что закон опыта нужно восполнять "философским познанием". Ломоносов хорошо знал Декарта и следовал ему в определении материи; между прочим, однажды он высказал мысль, что "Декарту мы особливо благодарны за то, что он ободрил ученых людей против Аристотеля и прочих философов - в их праве спорить и тем открыл дорогу к вольному философствованию". Для Ломоносова свобода мысли и исследования настолько уже "естественна", что он даже не защищает этой свободы, а просто ее осуществляет. Будучи религиозным по своей натуре, Ломоносов отвергает стеснение одной сферы другой и настойчиво проводит идею мира между наукой и религией. "Неверно рассуждает математик, - замечает он, - если хочет циркулем измерить Божью волю, но неправ и богослов, если он думает, что на Псалтирье можно научиться астрономии или химии". Ломоносову были чужды и даже противны наскоки на религию со стороны французских писателей<<57>> и, наоборот, он относится с чрезвычайным уважением к тем ученым (например, Ньютону), которые признавали бытие Божие. Известна его формула: "испытание натуры трудно, однако, приятно, полезно, свято". В этом признании "святости" свободного научного исследования и заключается основной тезис секуляризованной мысли: здесь работа мысли сама по себе признается "святой". Это есть принцип "автономии" мысли, как таковой, - вне ее связи с другими силами духа.

Религиозный мир Ломоносова тоже очень интересен. В тщательном этюде, написанном на тему "О заимствованиях Ломоносова из Библии",<<58>> очень ясно показано, что в многочисленных поэтических произведениях Ломоносова на религиозные темы он следует исключительно Ветхому Завету, - у него нигде не встречается новозаветных мотивов. Это, конечно, вовсе не случайно и связано с общей внецерковной установкой даже у религиозных людей XVIII века в России. Любопытно отметить у Ломоносова религиозное отталкивание от ссылок на случайность:

О вы, которые все...

Обыкли случаю приписывать слепому,

Уверьтесь...

Что Промысел Вышнего господствует во всем.

Вообще, у Ломоносова есть склонность к идее "предустановленной гармонии".<<59>> Природа для него полна жизни - и здесь Ломоносов всецело примыкает к Лейбницу.

Очень ярко и сильно выражает Ломоносов свое эстетическое любование природой - оно неотделимо для него и от научного исследования, и от религиозного размышления. Из всех естественных наук, больше всего любя химию, Ломоносов ценил ее за то, что она "открывает завесу внутреннейшего святилища натуры". Здесь Ломоносов предвосхищает философское понимание химии у другого, более позднего русского гениального химика - Д. И. Менделеева.

В лице Ломоносова мы имеем дело с новой для русских людей религиозно-философской позицией, в которой свобода мысли не мешает искреннему религиозному чувству, - но уже по существу внецерковному. Несколько иной является позиция тех русских религиозных людей, которые искали удовлетворения своих исканий в масонстве, которое в XVIII веке с необычайной силой захватило большие круги русского общества.

13. Русское масонство XVIII и начала XIX веков сыграло громадную роль в духовной мобилизации творческих сил России. С одной стороны, оно привлекало к себе людей, искавших противовеса атеистическим течениям XVIII века, и было в этом смысле выражением религиозных запросов русских людей этого времени. С другой стороны, масонство, увлекая своим идеализмом и благородными мечтами о служении человечеству, само было явлением внецерковной религиозности, свободной от всякого церковного авторитета. С одной стороны, масонство уводило от "вольтерианства", а с другой стороны, - от Церкви; именно поэтому масонство на Руси служило основному процессу секуляризации, происходившему в XVIII веке в России. Захватывая значительные слои русского общества, масонство, несомненно, подымало творческие движения в душе, было школой гуманизма, но в то же время пробуждало и умственные интересы. Давая простор вольным исканиям духа, масонство освобождало от поверхностного и прошлого русского вольтерианства.

Гуманизм, питавшийся от масонства, нам уже знаком по фигуре И. И. Новикова. В основе этого гуманизма лежала реакция против одностороннего интеллектуализма эпохи. Любимой формулой здесь была мысль, что "просвещение без нравственного идеала несет в себе отраву". Здесь, конечно, есть близость к проповеди Руссо, к воспеванию чувств, - но есть отзвуки и того течения в Западной Европе, которое было связано с английскими моралистами, с формированием "эстетического человека" (особенно в Англии и Германии),<<60>> т. е. со всем, что предваряло появление романтизма в Европе. Но здесь, конечно, влияли и различные оккультные течения, поднявшие голову как раз в разгар европейского просвещения.<<61>>

В русском гуманизме, связанном с масонством, существенную роль играли мотивы чисто моральные. В этом отношении гуманизм XVIII века находится в теснейшей связи с моральным патетизмом русской публицистики XIX века. Но в русском масонстве для нас сейчас важнее остановиться на других его сторонах - на его религиозно-философских и натурфилософских интересах. И то и другое имело чрезвычайное значение в подготовке к философскому творчеству в XIX веке.

Обращаясь к религиозно-философским течениям в масонстве, отметим, что масонство распространяется у нас с середины XVIII века - в царствование Елизаветы. Русское высшее общество к этому времени уже окончательно отошло от родной старины. Кое-кто увлекался дешевым "вольтеризмом", как выражался Болтин, кое-кто уходил в националистические интересы, в чистый гуманизм, изредка - в научные занятия (особенно русской историей). Но были люди и иного склада, которые имели духовные запросы и болезненно переживали пустоту, создавшуюся с отходом от церковного сознания. Успехи масонства в русском обществе показали, что таких людей было очень много: масонство открывало им путь к сосредоточенной духовной жизни, к серьезному и подлинному идеализму и даже к религиозной жизни (вне Церкви, однако). Среди русских масонов попадались настоящие праведники (самым замечательным из них был С. И. Гамалея), было среди них много искренних и глубоких идеалистов. Русские масоны были, конечно, "западниками", они ждали откровений и наставлений от западных "братьев", вот отчего очень много трудов положили русские масоны на то, чтобы приобщить русских людей к огромной религиозно-философской литературе Запада.

В переводческой и оригинальной масонской литературе<<62>> довольно явственно выступает основная религиозно-философская тема - учение о сокровенной жизни в человеке, о сокровенном смысле жизни вообще. Здесь теоретический и практический интерес сливались воедино; особую привлекательность этой мистической метафизике придавала ее независимость от официальной церковной доктрины, а в то же время явное превосходство, в сравнении с ходячими научно-философскими учениями эпохи. "Эзотеричность" этой мистической антропологии и метафизики, ее доступность не сразу, а лишь по ступеням "посвящения", конечно, импонировала не менее, чем уверенность масонских учений в том, что истина сохранилась именно в их преданиях, а не в церковной доктрине. Для русского общества учения, которые открывались в масонстве, представлялись проявлением именно современности - в ее более глубоком течении. Легендарные рассказы о храме Соломона, символические прикрасы в книгах, в церемониях импонировали вовсе не тем, что их считали идущими от древности, а тем, что за ними стояли современные люди, часто с печатью таинственности и силы. Масонство тоже, как и вся секуляризованная культура, верило в "золотой век впереди", в прогресс, призывало к творчеству, к "филантропии". В русском масонстве формировались все основные черты будущей "передовой" интеллигенции - и на первом месте здесь стоял примат морали и сознание долга служить обществу, вообще практический идеализм. Это был путь идейной жизни и действенного служения идеалу. Наука, вопросы мировоззрения и "внутренняя" религиозная жизнь (т. е. свободная от следования Церкви) - все это соединилось вместе, создавало свой особый стиль жизни и мысли.

Для значительной части масонов была очень привлекательна и ценна надежда на проникновение в "эзотерическую" сторону христианства, которую им заслоняла "внешняя" Церковь. На этом пути масонство призывало к единству веры и знания - разум без веры не в состоянии познать таинственную сторону бытия, а вера без разума впадает в суеверие. В обоих случаях необходима свобода, - и разум и мистическая жизнь "вольностью процветают"; свобода нужна и во взаимных отношениях науки и мистического ведения. Любопытно отметить напечатание в журнале Новикова "Утренний Свет" (уже масонского направления) передовой статьи, в которой доказывается нелепость учений Руссо: если бы люди попали "в состояние, сходное с природой", то они были бы не блаженными и счастливыми, а "плутами и негодяями". Так же энергично отвергается и другая идея Руссо, что просвещение (цивилизация) привело к "порче нравов". В этой защите культуры и просвещения звучит у масонов гностический мотив: необходимо успевать в просвещении (конечно, "истинном"), чтобы возрастать морально. Высшие ступени духовной жизни открываются через углубление мистического ведения, - и этот путь восхождения по существу бесконечен. Один историк этой эпохи<<63>> удачно говорит о масонском утопизме ("конечному существу возможно дойти до такого совершенства, что осуществится подробное понятие о целом мире", - говорил наиболее глубокий из русских масонов Шварц). Совершенно напрасно и решительно неверно замечает Шпет о русском масонстве, что "философия задохнулась в его добронравии",<<64>> - надо сказать как раз обратно: оккультное, мистическое понимание морали требовало "просвещения", но, конечно, в единстве с идеей добра. Моралистическая установка в отношении к науке, к истине, вытекавшая в масонстве из принятой в нем антропологии (см. дальше), оказалась особенно близкой русскому сознанию - до наших дней тянется непрерывной цепью учение о неотделимости "истинного" знания от идеи добра.

Рядом с призывом к "истинному просвещению" в масонстве идет и "пробуждение сердца". Тут вливается в масонство аскетическая традиция оккультизма, требующая "отсечения страстей", "насилования воли" (без чего невозможно освободить в себе "внутреннего человека"). Справедливо замечает Флоровский,<<65>> что здесь "характерно острое чувство не столько греха, сколько нечистоты" (как препятствия к взлетам духа ввысь). В мистической антропологии, которой следовало масонство, громадное значение имела доктрина первородного греха и учение о "совершенном" Адаме. "Восстановление" этого "изначального совершенства" в XIX веке приняло более натуралистическую окраску в учении о "сверхчеловеке", в замыслах "человекобожества...".<<66>>

Нет надобности нам входить в подробности мистического учения о космосе и человеке, как оно развивалось на страницах русских масонских изданий.<<67>> Все же приведем один характерный отрывок, утверждающий принципиальный - антропоцентризм всего умонастроения. "Без человека вся природа мертва", читаем здесь,<<68>> "весь порядок не что другое, как хаос. Виноградная лоза не услаждает самой себя, цветы не чувствуют своей собственной красоты, без нее алмаз лежит в кремне без всякой цены. В нас все соединяется, нами открывается во всем премудрость, стройность и первая точная красота..." "Человек есть экстракт из всех существ", - читаем у масонов.

Очень существенна для всего этого умонастроения свобода ищущего духа, который жадно впитывает в себя догадки, "откровения" и разные домыслы, чтобы проникнуть в сферу "сокровенного ведения". Но если одних это по существу уводило от религиозной жизни, то у других (самый яркий человек этого второго типа - И. В. Лопухин) это было крещением в новейший "христианский синкретизм", который еще со времени Себастиана Франка стал распространяться в Западной Европе в качестве суррогата христианства.<<69>> Весь XVIII (и даже XVII) век шел под знаменем "примирения" христианских конфессий во имя "универсального христианства..."

Русским людям XVIII века - и именно тем, у которых были религиозные запросы, было очень по душе такое "внутреннее понимание христианства" - особенно яркой фигурой является в этом отношении названный выше И. В. Лопухин (недаром он написал книгу на тему "О внутренней церкви"). Мы уже упоминали о том, как он порвал с "вольтерианством". Будучи очень склонным к моральному резонерству и сентиментальности, он ощущал Церковь как отживающее "учреждение"... Неудивительно, что, благодаря масонам, на русском языке появились многочисленные переводы западных мистиков, оккультистов (вплоть до защитников "герметизма"). Наиболее влиятельным был, конечно, Бёме, а также граф Сен Мартен (его книга "О заблуждениях и истине", вышедшая в 1775-м году, была напечатана в русском переводе Лопухина в 1785-м году), Mme Guyon, Poiret, Ангел Силезий, Арндт, Пордечь, Вал. Вейгель и др.

14. Нам остается сказать несколько слов о натурфилософском течении в русском масонстве. Оно связано преимущественно с именем Шварца, который приехал в Россию в 1776-м году в качестве гувернера при детях богатого помещика. В Москве он вступил в состав масонской ложи, потом переселился окончательно в Москву, где стал профессором Московского Университета. Московские масоны командировали его за границу для установления связи с иностранными ложами и, по возвращении в Москву, Шварц учредил, в 1782-м году, "Орден розенкрейцеров".

Шварц был горячим энтузиастом оккультизма и своим увлечением заражал окружающих (кроме Новикова, которому были чужды натурфилософские интересы). Оккультизм и на Западе примыкал к научному естествознанию, дополняя его своими фантазиями; так было и у нас. Но, как на Западе оккультизм предшествовал более строгой "философии природы" (Шеллинг и его школа, вся романтическая натурфилософия), так и у нас оккультизм с его пытливым устремлением к "тайнам натуры", с его предчувствием живого единства природы оформлял философский интерес к изучению природы. Согласно древнехристианскому еще учению, и оккультизм учил, что нынешний лик природы являет нам поврежденность ее благодаря грехопадению человека, и природа "облеклась грубою одеждою стихии". Задача познания заключается в том, чтобы, расторгнув сотканный падением покров тленности, извлечь "видимую оболочку Духа Натуры, вещество, из коего создадутся новые небо и земля".

В своих фантастических построениях эта оккультная натурфилософия иногда вступала в резкое противопоставление науке, например, отрицая реальность Урана (так как это расходилось с учением о семи планетах и мистическим пониманием числа семь). Но в общем натурфилософские фантазии подготовляли те философские движения, которые уже в XIX веке нашли для себя новое, более серьезное выражение в шеллингианстве.

15. Для того, чтобы закончить изучение философских течений в России XVIII века, нам нужно было бы еще ознакомиться с тем, что в философскую культуру XVIII века России вносили Духовные Академии и Университет в Москве. Но нам будет удобнее сделать это в следующей главе. Сейчас же подведем итоги сказанному и выделим несколько основных фактов в умственном движении в России XVIII века.

1) Первый и самый решающий факт состоит в возникновении светского стиля культуры. В XVIII веке этот стиль лишь слагается в разных его аспектах, но его движущей силой является утверждение свободы мысли.

2) Это утверждение свободы мысли развивается по-разному в русском вольтерианстве (в его нигилистической и чисто радикальной форме), в гуманизме XVIII века, в масонстве, но самым этим многообразием оно укрепляет себя.

3) Философские интересы пробуждаются во всех этих направлениях, питаясь преимущественно богатой философской литературой Запада, но у отдельных даровитых людей начинают прорастать эти семена, полагая основания для будущих самостоятельных опытов в области философии.

4) За исключением нигилистической ветви русского вольтерианства, остальные направления мысли, оставаясь свободными и твердо защищая "вольное философствование", не только не ведут борьбы против христианства, а, наоборот, утверждают возможность и необходимость мирного согласования веры и знания.

5) Среди тем, особенно вдохновляющих русских людей, склонных к философии, первое место должно быть отведено проблемам морали, в частности, социальной теме. Рядом с этим стоит общий антропоцентризм мысли, сравнительно слабо выражен интерес к проблемам натурфилософии.

6) Распад церковного мировоззрения ведет к тому, что историософские темы остаются без идейного обоснования; историософские вопросы начинают трактоваться в форме утопии - так возникает характерная для будущего утопическая установка мысли.

1 См. об этом обильный материал в книге Haumant "La culture franзaise en Russie"; много интересного можно найти в книге Алексея Веселовского "Западное влияние в русской литературе" (4-е издание).

2 См. ее "Записки". Очень живо и интересно биография ее рассказана Герценом - до сих пор это лучшее описание ее жизни. В биографии Дашковой чрезвычайно любопытна ее дружба с Дидро.

3 Укажу наиболее общие сочинения о философских течениях в России в XVIII в. Из общих руководств и очерков по истории русской философии только у одного Радлова, отчасти у Шпета можно найти кое-что, - громадное же большинство общих работ дает всегда крайне поверхностный обзор XVIII века. Радлов написал также специальный этюд "Очерк русской философской литературы XVIII в." (в журнале Петербургского Философского Общества "Мысль" № 2 и 3 - Петербург 1922). К сожалению эта работа Радлова очень слаба. - Очень ценны для изучения XVIII в., работы Сиповского (1. "Русские вольтерианцы XVIII в.", Журнал "Минувшие годы" 1914. 2. "Философские настроения и идеи в русском романе XVIII в.", "Журнал Министерства Народного Просвещения", 1905. 3. Книга "H. M. Карамзин", 1899). Интересна и ценна работа В. Н. Тукалевского "Из истории философских направлений в русском обществе XVIII в.", "Журн. Мин. Народн. Просвещения", 1911. Много существенных данных можно найти в книге П. Н. Милюкова "Главные течения русской исторической мысли" (2-е издание, Москва, 1898). См. также специальные тома "Литературного наследства", посвященные XVIII в. (взаимоотношениям России и Франции). № 29 - 30. Издание 1933 г. Москва. См. также № 9-10. (Том, посвященный Гёте - "Гёте в России", тоже богат материалом). Отметим наконец книгу В. Боголюбова "Н. И. Новиков и его время", Москва, 1916 г., в которой дано очень много ценных материалов.

4 См его статью "Философские настроения и идеи в русском романе XVIII в.", "Журн. Мин. Народн. Просв.", 1905.

5 Д. Д. Языков, "Вольтер в русской литературе". Сборник статей, посвященных проф. Стороженко, под заглавием "Под знаменем науки", 1902. См. также библиографические указания о Вольтере у Алексея Веселовского "Западное влияние в русской литературе". Изд. 4. 1910. Стр. 75-76 (прим.).

6 См. Веселовский, Ibid., стр. 76.

7 В. Ключевский, "Очерки и речи", т. II, стр. 255.

8 Ibid., стр. 256.

9 Веселовский. Ibid., стр. 67.

10 Едва ли не первым проявлением этой критики были письма Фонвизина из-за границы. Но еще Кн. Вяземский в своей книге показал, что эта критика опиралась на западные же источники. См. об этом справедливые замечания у Веселовского. Ibid., стр. 87, 90. Haumant (Op. cit., p. 119), справедливо связывает "галлофобию" у разных русских людей с англоманией. "Запад сам внушал русским людям критическое отношение к Западу", замечает он (Ibid., стр. 119).

11 Ibid., p. 112.

12 См. об этом статью Чечулина "Русский социальный роман XVIII в." в "Журн. Мин. Народн. Просв.", 1901, также этюд Кизеветтера, посвященный утопии Щербатова.

13 Это понятие можно сблизить с известной характеристикой французской мысли XVIII в. у Тена, который говорит о "классицизме" мышления XVIII в.

14 См. об этом книгу Боголюбова "Новиков и его время", гл. XIV.

15 См. об этом Веселовский. Ibid., стр. 119.

16 Флоровский. Op. cit., стр. 534. (Примеч.).

17 "Вольтерианство" продолжалось в России и в XIX в., но серьезного значения для движения русской мысли оно не имело. См. впрочем этюд Павлова Сильванского "Материалисты 20-х годов" (в книге "Очерки по русской истории XVIII-XIX в.").

18 Веселовский. (Ibid., стр. 57), сообщает, что эти письма в рукописи хранятся в Публичной Библиотеке.

19 О Татищеве см. книги Н. Попова, а также у Милюкова "Очерки по истории русской культуры". Т. III. (ч. II, г. II).

20 Веселовский, Ibid., стр. 20.

21 См. например у Флоренского, Op. cit., стр. 89 и дальше.

22 "Он пишет всегда точно проданным пером", зло замечает Флоровский (Ibid., стр. 90).

23 Некоторые историки философии вообще и авторы книг по русской философии смешивают "естественную религию" с деизмом, сущность которого заключается в признании творения мира Богом, но с отвержением участия Бога в жизни мира. "Естественная" же религия не включает в себя определенных учений, кроме общего признания реальности Божества. Как показал Зелинский (Cicero im Wandeljahre), все построения "естественной" религии в Европе восходят к сочинению Цицерона "De natura deorum".

24 О развитии русской исторической науки в XVIII в. см. Милюков, "Главные течения русской исторической мысли".

25 См. превосходную биографию Державина, написанную Ходасевичем (Париж, 1931).

26 Боголюбов ("Новиков и его время", стр. 69), справедливо говорит о статье Новикова, что "это было самое сильное выступление в общей печати против крепостного права до "Путешествия" Радищева.

27 Интересно, что в первом студенческом журнале, появившемся в Москве в 1764 г., проповедь христианской добродетели связывалась с учением естественного права о том, что все люди "от природы" равны и свободны.

28 Это верно для Фонвизина, резко критиковавшего Запад, см. Веселовский, Op. cit., стр. 86.

29 П. Н. Сакулин, "Русская литература и социализм", Москва, 1922, стр. 63.

30 См. статью Бетяева "Политические и философские взгляды Радищева" (Журнал "Под знаменем марксизма", Москва, 1938, № 8).

31 См. упомянутую выше статью Сиповского ("Ж. М. Н. Просв.", 1905).

32 История Французской эмиграции в России подробно изучена в книге К. К. Миллера ("Французская эмиграция в России" (т. I и II). К сожалению в печати появился лишь первый том.

33 Это признавал сам Радищев. См. также Веселовский, Op. cit., стр. 107.

34 Философии Радищева посвящен специальный этюд Лапшина ("Философские взгляды Радищева", Петроград, 1922), - кроме того во всех историях литературно-общественных движений XVIII в. всегда посвящают достаточно места Радищеву. Особенно ценно в этом отношении то, что мы находим у Милюкова, ("Очерки по истории русской культуры", Т. III), Боброва, "Философия в России". Выпуск III, Мякотина (в книге "Из истории русского общества).

35 Лапшин. Op. cit., стр. 4.

36 Милюков. Op. cit., стр. 448.

37 Это признает и Милюков. Ibid., стр. 451-2.

38 См. интересные сопоставления у Лапшина. Ibid., стр. 24 и дальше.

39 Бетяев, "Политические и философские взгляды Радищева" (в журнале "Под знаменем Марксизма" за 1938 г. № 8).

40 Сочинения, т. II, стр. 156 (цитирую по изданию 1907 г., под редакцией В. В. Каллаш, в 2 томах).

41 Ibid., стр. 171.

42 Ibid., стр. 198.

43 Ibid., стр. 182.

44 Ibid., стр. 279.

45 Ibid., стр. 275.

46 Лапшин в своем этюде о Радищеве видит здесь влияние английского философа Пристли (Pristley), которого Радищев действительно знал. Но в реализме Радищева слишком явно выступает то виталистическое понимание материи, которое было как у Bonnet, так и у Robinet. Радищев усваивает, наприм., минералам черты органической жизни (наприм., половые различия!), - здесь Радищев явно следует Robinet. См. у Лапшина. Ibid., стр. 8-10.

47 "Пристли путеводительствует нами в сих рассуждениях", пишет он. (Соч., т. II, стр. 205).

48 Ibid., стр. 203.

49 Ibid., стр. 149.

50 Ibid., стр. 157.

51 Ibid., стр. 216.

52 Ibid., стр. 261.

53 См., наприм., Мякотина в статье о Радищеве в сборнике "Из истории русского общества".

54 Лапшин (Op. cit., стр. 37), тоже приходит к выходу, что у Радищева мы находим "не эклектическую попытку соединить логически несоединимое, но произведение самостоятельной пытливой мысли".

55 Попов. ("Наука и религия в миросозерцании Ломоносова" в сборнике статей, посвященных Ломоносову, под редакцией Сиповского. Петербург, 1911. Стр. 2).

56 Тукалевский в своей статье "Главные черты миросозерцания Ломоносова (Лейбниц и Ломоносов)", в том же сборнике дает немало материала, чтобы поставить вопрос о непосредственном влиянии Лейбница на Ломоносова, но этот вопрос лишь намечен им, но не разработан окончательно.

57 Попытка одного новейшего автора (Бурмистенко, "Философские взгляды Ломоносова", "Под знаменем марксизма", 1938 г. № 9) представить Ломоносова, как противника религии, основана на таких натяжках, что не стоит даже оспаривать аргументацию этого автора. Не менее бездоказательны утверждения нового автора Максимова ("Очерки по истории борьбы за материализм в русском естествознании", ОГИЗ, 19.4) о Ломоносове, стр. 31-54.

58 См. статью Дароватской (статья в сборнике под редакцией Сиповского).

59 См. в статье Тукалевского, Ibid., стр. 29.

60 См. интересную книгу Obernauer "Der жsthetische Mensch".

61 См. большую и ценную работу Viatte "Les sources occultes du romantisme".

62 См. ее обзор в работах Пыпина: "Масонство XVIII в.", 1916. Сборник статей "Масонство в его прошлом и настоящем", т. I и II (под редакцией Сидорова и Мельгунова), 1916. Г.В. Вернадский, "Русское масонство в царствование Екатерины II", 1917. Барсков, "Переписка масонов; XVIII в.", 1915. Боголюбов, "Новиков и его время", 1916.

63 Милюков, "Очерки...", т. III, стр. 428.

64 Шпет, "Очерк развития русской философии", стр. 61.

65 Флоровский. Op. cit., стр. 119.

66 См. об этом упомянутую книгу Obernauer'a.

67 Много материала можно найти в книгах Пыпина и Боголюбова.

68 Цитируем по книге Боголюбова. Op. cit., стр. 299.

69 См. об этом превосходные замечания у Dilthey, "Weltanschauung und Analyse d. Menschen seit Renaissance und Reformation" (особенно о Себастиане Франке).