Часть 3.

скрываться ложь?-Иногда необходима только перемена личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было еще ложью.-Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят,- неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай.-В настоящее время. это нежелание видеть то, что видят, и нежелание видеть так, как видят, есть почти первое условие для всех партийных в каком бы то ни было смысле: человек партии по необходимости лжец. Немецкая историография, например, убеждена, что Рим был деспотизмом, что германцы принесли в мир дух свободы: какое различие между этим убеждением и ложью? Следует ли удивляться тому, что инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают великие слова морали, что мораль чуть ли не потому еще продолжает существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней ежеминутно?-«Это наше убеждение: мы исповедуем его перед всем миром, мы живем и умираем за него-почтение перед всем, что имеет убеждение».-Нечто подобное слышал я даже из уст антисемитов. Напротив, господа! Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжет по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от евреев благоразумие, подставивши сюда понятие «Бог», «воля Божья», «откровение Божье». Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим.-Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение относительно истинности их или неистннности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума-вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не лжет,-в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об «истинном и ложном», эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только .еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие «откровения» принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы d?cadence или жрецы язычества. (Язычники-это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.)-«За-

==682

кон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» - все это только слова для обозначения условий, при которых жрец идет к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. «Истина здесь»-эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжет.

56

- В конце концов, мы подходим к тому, с какою целью лгут. Что христианству недостает «святых» целей, это мое возражение против его средств. У него только дурные цели: отравление, оклеветание, отрицание жизни, презрение тела, уничижение и саморастление человека через понятие греха,- следовательно, также дурны и его средства.-Совершенно с противоположным чувством я читаю книгу законов Ману, произведение, несравненное в духовном отношении; даже назвать его на одном дыхании с Библией было бы грехом против духа. И понятно, почему: оно имеет за собой, «в» себе действительную философию, а не только зловонный иудаин 30 с его раввинизмом и суевериями, наоборот, оно кое-что дает даже самому избалованному психологу. Нельзя забывать главного-основного отличия этой книги от всякого рода Библии: знатные сословия, философы и воины при ее помощи держат в руках массы: повсюду благородные ценности, чувство совершенства, утверждение жизни, торжествующее чувство благосостояния по отношению к себе и к жизни, солнечный свет разлит на всей книге.-Все вещи, на которые христианство испускает свою бездонную пошлость, как, например, зачатие, женщина, брак, здесь трактуются серьезно, с почтением, любовью и доверием. Как можно давать в руки детей или женщин книгу, которая содержит такие гнусные слова: «во избежание блуда каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... лучше вступить в брак, нежели разжигаться?»31 И можно ли быть христианином, коль скоро понятием об immaculata conceptio 32 самое происхождение человека охристианивается, т. е. загрязняется? Я не знаю ни одной книги, где о женщине сказано бы было так много нежных и благожелательных вещей, как в книге законов Ману; эти старые седобородые святые обладают таким искусством вежливости по отношению· к женщинам, как, может быть, никто другой. «Уста женщины,-говорится в одном месте,- грудь девушки, молитва ребенка, дым жертвы всегда чисты».

==683

В другом месте: «нет ничего более чистого, чем свет солнца, тень коровы, воздух, вода, огонь и дыхание девушки». Далее следует, быть может, святая ложь: «все отверстия тела выше пупка- чисты, все ниже лежащие-нечисты; только у девушки все тело

чисто»'

57

Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим образом осветить эту величайшую противоположность целей, то нечестивость христианских средств можно поймать in flagranti 34. Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить христианства заслуживающим презрения. Книга законов, вроде законов Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов: она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий, она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации такого рода является то, что средства создать авторитет истине, медленно и Дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того «ты должен», которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема.-В определенный момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт,-сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить,-является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времен эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей. Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение, т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого происхождения, что он не есть результат медленного изыскания, сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение, он был только сообщен уже в совершенном виде, без истории, как дар, как чудо... Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным

==684

опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта,-это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по образцу Ману-значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной лжи.-Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних-по преимуществу сильных духом, других-по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим-посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста-я называю ее кастой немногих- имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит-быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum ": доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование- это преимущество чандалы; также и пессимизм. «Мир совершенен))-так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: «несовершенство, все, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала,-все принадлежит к этому совершенству». Духовно одаренные, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель,- в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие-это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других,-это их отдых... Познание для них форма подвижничества.- Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.-Вторые-это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые-это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берет на себя все

==685

грубое в господстве, их свита, их правая рука, их лучшие ученики.- Во всем, повторяю, нет ничего произвольного, ничего «деланного»; все, что не так, то сделано,-природа там опозорена. Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трех типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы,- неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права.-Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее,-увеличивается холод, увеличивается ответственность. Высокая культура-это пирамида: она может стоять только па широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным - в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность. Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием,-которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно! Но я уже сказал это: все, что происходит из слабости, из зависти, из мести- Анархист и христианин одного происхождения.

58

Конечно, есть различие, с какою целью лгут: для того ли, чтобы поддерживать или чтобы разрушать. Сравним христианина и анархиста', их цель, их инстинкт ведет только к раз-

==686

рушению. Доказательство этого положения можно вычитать из истории: она представляет его с ужасающей ясностью. Мы только что познакомились с религиозным законодательством, целью которого было «увековечить» великую организацию общества-высшее условие для того, чтобы преуспевала жизнь; христианство нашло свою миссию в том, чтобы положить конец такой организации, потому что в ней преуспевает жизнь. С давно прошедших времен эксперимента и неуверенности разум должен был отложить там свои плоды для дальнейшего пользования, и собранная жатва была так обильна, так совершенна, как только возможно: здесь, наоборот, жатва была отравлена за ночь... То, что составляло aere perennius- imperiimi Romanum, самая грандиозная форма организации при труднейших условиях, такая форма, какая до сих пор могла быть только достигнута, в сравнении с которой все прошедшее и последующее есть только кустарничество, тупость, дилетантизм,-из всего этого те святые анархисты сделали себе «благочестие» с целью разрушить «мир», т. е. imperium Romanum, так, чтобы не осталось камня на камне, пока германцы и прочий сброд не сделались над ним господами... Христианин и анархист: оба d?cadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба-инстинкт смертельной ненависти против всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян-приготовить почву для великой культуры, требующей времени.-Неужели все еще этого не понимают? Известная нам imperiimi Romanum, с которой мы лучше всего знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее художественное произведение великого стиля, было лишь началом, его строение было рассчитано на тысячелетия,- никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni!- Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах-первый принцип всякой великой архитектуры. Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения-против христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьезное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как свое собственное дело, свою

==687

собственную нешуточность, свою собственную гордость. Пронырство лицемеров, скрытные сборища, такие мрачные понятия, как ад, как жертва невинного, как unio mystica в питии крови, и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести, мести чандалы,-вот что стало господствовать над Римом, тот род религии, которому уже Эпикур объявил войну в его зародышевой форме. Читайте Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с «христианством», я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины, наказания и бессмертия.-Он боролся с подземными культами, со всем скрытым христианством,-отрицать бессмертие было тогда уже истинным освобождением.- И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем: но вот явился Павел... Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид, вечный жид par excellence... Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть все, лежащее внизу, все втайне мятежное, все наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев».-Христианство, как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их,-в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры. И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» дает господство над Римом, что «потустороннее» умерщвляет жизнь... Нигилист и христианин (Nihilist und Christ)-это рифмуется, и не только рифмуется...

59

Вся работа античного мира напрасна', у меня нет слов чтобы выразить чудовищность этого.-И принимая в соображение, что эта работа была только предварительной работой, что гранитом его самосознания был заложен лишь фундамент к работе тысячелетий,-весь смысл античного мира напрасен! К чему греки? к чему римляне?-Там были уже все предпосылки к научной культуре, все научные методы, было твердо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать,-

==688

эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в союзе с математикой и механикой было на наилучшем пути,-понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Все существенное было найдено, чтобы можно было приступить к работе: методы, повторяю десять раз, это и есть самое существенное, а вместе с тем и самое трудное, то, чему упорнее всего противятся привычки и леность. Все дурные христианские инстинкты сидят еще в нас, и нужно было огромное самопринуждение, чтобы завоевать свободный взгляд на реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьезность в самомалейшем, всю честность познания,- и все это уже было там! было уже более чем два тысячелетия перед этим! Прибавьте сюда еще тонкий такт и вкус! Не как дрессировка мозга! Не как «немецкое» образование с вульгарными манерами! Но как тело, как жесты, как инстинкт,-одним словом, как реальность! Все напрасно! За одну лишь ночь стало это только воспоминанием! - Греки! римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гений организации и управления, вера, воля к будущему людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в Imperium Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не только искусством, но реальностью, истиной, жизнью...- И все это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу! Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено-только высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали господами'. Разом поднялось наверх все жалкое, страдающее само по себе, охваченное дурными чувствами, весь душевный мир гетто!.. Нужно только почитать какого-нибудь христианского агитатора, например св. Августина, чтобы понять, чтобы почувствовать обонянием, какие нечистоплотные существа выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили недостаток ума у вождей христианского движения: о, они умны, умны до святости, эти господа отцы церкви! Им недостает совсем иного. Природа ими пренебрегла,- она забыла уделить им скромное приданое честных, приличных, чистоплотных инстинктов... Между нами будь сказано, это не мужчины... Если ислам презирает христианство, то он тысячу раз прав: предпосылка ислама-мужчины...

60

Христианство погубило жатву античной культуры, позднее оно погубило жатву культуры ислама. Чудный мавританский культурный мир Испании, в сущности более нам родственный,

==689

более говорящий нашим чувствам и вкусу, чем Рим и Греция, был растоптан (-я не говорю, какими ногами). Почему? потому что он обязан своим происхождением благородным мужественным инстинктам, потому что он утверждал жизнь также и в ее редких мавританских утонченностях... Крестоносцы позже уничтожали то, перед чем им приличнее было бы лежать во прахе,- культуру, сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень бедным, очень «запоздавшим».-Конечно, они хотели добычи: Восток был богат... Однако смущаться нечего. Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей-дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство-всегдашние «швейцарцы» церкви, всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь-два великих средства разложения. Не может быть выбора между исламом и христианством, так же как между арабом и иудеем. Решение дано, и никто не волен выбирать. Или мы чандала или не чандала... «Война с Римом на ножах! Мир, дружба с исламом»: так чувствовал, так поступал тот великий свободный дух, гений среди немецких императоров, Фридрих Второй. Как? неужели, чтобы прилично чувствовать, немцу нужно быть гением, свободным духом? Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать по-христиански...

61

Здесь необходимо коснуться воспоминаний, еще в сто раз более мучительных для немцев. Немцы лишили Европу последней великой культурной жатвы, которую могла собрать Европа,-культуры Ренессанса. Понимают ли наконец, хотят ли понять, что такое был Ренессанс? Переоценка христианских ценностей, попытка доставить победу противоположным ценностям, благородным ценностям, при помощи всех средств, инстинктов, всего гения... До сих пор была только эта великая война, до сих пор не было постановки вопросов более решительной, чем постановка Ренессанса,-мой вопрос есть его вопрос: никогда нападение не было проведено более основательно, прямо, более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом решающем месте, в самом гнезде христианства, здесь

К оглавлению

==690

возвести на трон благородные ценности, я хочу сказать, возвести их в инстинкты и глубокие потребности и желания там восседающих... Я вижу перед собой возможность совершенно неземного очарования и прелести красок: мне кажется, что она сверкает всем трепетом утонченной красоты, что в ней искусство действует так божественно, так чертовски божественно, что напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нем повод к бессмертному смеху,- Чезаре Борджа nana... Понимают ли меня?.. Это была бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только я один: тем самым христианство было уничтожено! -Но что случилось? Немецкий монах Лютер пришел в Рим. Этот монах, со всеми мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме против Ренессанса. Вместо того, чтобы с глубокой благодарностью понять то чудовищное, что произошло,-победу над христианством в его гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою ненависть. Религиозный человек думает только о себе.- Лютер видел порчу папства, в то время как налицо было противоположное: уже не старая порча, не peccatum originale, не христианство восседало на папском престоле! Но жизнь! Но триумф жизни! Но великое Да всем высоким, прекрасным, дерзновенным видам!.. И Лютер снова восстановил церковь: он напал на нее 36... Ренессанс-явление без смысла, вечное напрасно.- Ах, эти немцы, чего они уже нам стоили! Напрасно-это всегда было делом немцев.-Реформация, Лейбниц, Кант и так называемая немецкая философия, войны за «свободу», империя - всякий раз обращается в тщету то, что уже было, чего нельзя уже вернуть назад... Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все половинчатости-три восьминых!-которыми больна Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый неопровержимый-протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты...

62

- Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех

==691

АНТИХРИСТ

DER ANTICHRIST

Поначалу «Антихрист» был задуман как первая книга «Переоценки всех ценностей» и писался почти параллельно с «Сумерками идолов» (предисловие к этим последним помечено датой завершения новой рукописи-30 сентября 1888 г.). Со временем план изменился, и уже 20 ноября Ницше сообщает Г. Брандесу о лежащей перед ним законченной «Переопенке всех ценностей» (Вг. 8, 482). Аналогичное сообщение приведено в письме к П. Дёйссену от 26 ноября: «Моя Переоценка всех ценностей с основным заглавием «Антихрист» готова» (Вг. 8, 492). Исключительная значимость, которую Ницше отводил этой книге и вообще теме, вынуждала его оттягивать сроки публикации; в том же письме к Дёйссену речь идет о ближайшей-сроком на 2 года-подготовке издания: одновременный перевод книги на 7 языков и одновременный выход в свет в масштабе всей Европы, причем тираж уже первого издания должен был составлять не менее миллиона экземпляров на каждом языке. Очевидно, именно это обстоятельство побудило Шлехту поместить «Антихриста» после «Ессе Homo», написанного позднее, но задуманного как прелюдия к «Переоценке»; в настоящем издании приходится тем не менее отдать предпочтение варианту Э. Ф. Подаха и Колли и Монтинари, восстановивших строго хронологическую последовательность текстов.

Первое издание «Антихриста» имело место в 1895 г. и содержало ряд неточностей и пропусков, которые впоследствии частично восполнялись вплоть до окончательно аутентичной редакции Шлехты в 1956 г. Речь идет, в частности, о подзаголовке, вернее, о двух подзаголовках к книге-первом: «Опыт критики христианства», относящемся ко времени, когда рукопись предполагалась еще как первая книга «Переоценки», и втором, уже самостоятельном: «Проклятие христианству», который после издания Шлехты стал каноническим.

Остается выяснить: о каком христианстве шла здесь речь. Сложившиеся в нидщеведении две противоположные традиции, согласно которым атеизм философа нужно принимать либо буквально и, стало быть, именно как атеизм, либо фигурально и, значит, по меньшей мере уже не как атеизм, а по большей мере именно как не атеизм, мало что проясняют в этом вопросе. Во-первых, акцент падает здесь не на атеизм вообще, а на проблему христианства, и, во-вторых, сама проблема христианства в том радикальном освещении, в каковом она предстает у Ницше, лежит по ту сторону традиционных и относительно плоских вариаций на тему «Gretchenfrage». Было бы проще всего, конечно, констатировать здесь вообще отсутствие проблемы-за вопиющей очевидностью улик-и со спокойной совестью сдать дело в архив окончательно решенных вопросов; о какой еще проблеме может идти речь там, где ясно фигурирует целый шквал кощунств и совершенно однозначных констатации! Так, должно быть, и поступает философский аналитик, ориентирующий правильность своих мыслей не по компасу личных переживаний, а в бессознательном следовании духу «Пандект» Юстиниана. Придется с этим посчитаться; впрочем, принимая правила игры и понимая, что от «Пандект» никуда не денешься, вынужденно отталкиваешься от юридического фона и взываешь-таки к столь модной нынче «презумпции невиновности». Да, все это налицо, налицо целый состав тягчайших признаний, и сотой доли которых хватило бы, чтобы осудить автора на посмертное заключение во всех камерах Ада; но налицо и другое-послушайте-ка, что говорит еще этот «Антихрист»: «Мне показалось, любезный друг, что постоянная внутренняя стычка с христианством в моей книге должна быть Вам чуждой и даже мучительной; и все-таки оно остается лучшим образцом идеальной жизни, которую я действительно знал; с детских лет следовал я ему повсюду, и, сдается мне, я никогда не погрешил против него в сердце моем. К тому же я ведь отпрыск целых поколений христианских священников-простите же мне эту тупость!» (Письмо к П. Гасту от 21 июля 1881 г. // Вг. 6, 108-109). Итак, налицо и другое, не менее однозначное признание, по меньшей мере ставящее под сомнение безоговорочность первого. Что они исключают друг друга, эта постылая школьная логика меньше всего относится к делу; неизмеримо более важным оказывается следующий вопрос: если все-таки допустить, что одна из взаимоисключающих сторон должна быть истинной, то какие же внутренние муки, какая изощренная диалектика душевных пыток выколотила из автора противоположное признание? Скажем так: исследователю придется отложить в сторону аллопатические приемы судопроизводства и погрузиться в изнурительно-глубокую гомеопатию проблемы, отвечая по существу на

==799

вопрос: что же здесь является истиной, а что-самооговором^ Читать «Антихриста» глазами, привыкшими к лингвистическим парадигмам вроде «мой веник в углу» (фраза, занявшая привилегированное положение в «Философских исследованиях» Витгеаштейна),-довольно сомнительная филология; несомненно одно: уже при начальном погружении в биодинамическую атмосферу книги (допустив, что текст-это не только «означающее некоего означаемого», но и-с позволения сказать - жизнь} склоняешься к тому, чтобы котировать ее не жанром научного исследования, а жанром трагедии, здесь приходится думать не об эксегетичеекой литературе, а о романах Достоевского,-в каком-то смысле весь «Антихрист» без малейших натяжек инкрустируется в ткань этих романов как продолжительный монолог одного из их героев. Первый симптом, заслуживающий самого пристального внимания: темп, тон, страстность исполнения темы, настоящее «на разрыв аорты», сообщающее буквально каждой фразе сверхсемантический статус самоубийцы; вопрос: кто на исходе XIX столетия, в самый разгар позитивистического милле-спенсеро-дрепперовского самодовольства, мог еще обнаруживать такую почти что »атавистическую» страстность, говоря о... христианстве? Очень редкая страстность: пришлось бы переместиться в эпоху Тертуллиана и первых гностиков, в неразгаданный жизненный мир Юлиана, прозванного Отступником, и в столь же неразгаданную головоломку еще одного «отступника», великого Штауфена, Фридриха Второго, в атмосферу средневековых ересей и флагеллантов времен Реформации, чтобы пережить нечто подобное. Или-last, not least-в атмосферу романов Достоевского... Эта страстность настораживает; можно толковать ее по-разному-лучше всего бессмертным алгоритмом вызвавшей ее к жизни темы: «...знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3, 15-16). И вот же, много ли усилий понадобится, чтобы понять элементарную эсотерическую арифметику: одна такая страстная ненависть ближе и, главное, желаннее этим «устам», чем девяносто девять плоских зазубренных теплых «любвей»... Говоря по существу: с каких позиций атакуется (проклинается) здесь христианство?-именно этот вопрос оказывается центральным в тяжбе о Ницше. Надо вспомнить, что в соответствующих позициях к концу просвещенного XIX века не было недостатка: как (разумеется) с атеистического конца, так и с богословского, включая разного рода эксегетику, исторические школы и т. п.; наиболее пикантными выглядели (разумеется) именно богословские сюрпризы, вплоть до открытых, с развешиванием афиш, диспутаций на тему: «Hat Jesus gelebt?» (Жил ли Иисус?). Позиция Ницше-это надо отметить со всей определенностью-не вписывается ни в одно из этих направлений; более того, она активно несовместима с ними. Прежде всего здесь и не пахнет атеизмом; если принять во внимание, что атеизм есть именно отрицание существования Бога, то говорить о таком отрицании в случае человека, признававшегося, что он «еще ребенком узрел Бога во всем блеске» (Schriften und Entw?rfe 1876-1880. Bd XI. S. 156), просто недопустимо; отрицание-за вычетом всех стилистических девиаций и эпатажа-сводится здесь в чистом виде только к бунту (в смысле Достоевского), не больше. С другой стороны, не пахнет здесь и так называемой рациональной теологией или исторической критикой, сама возможность которой подвергается

автором «Антихриста» беспощадному осмеянию. Налицо труднейший случаи, не поддающийся никакой регистрации и таксономизации: типичный неформал, обнаруживающий фамильное сходство с немногими рассеянными по веку изгоями: скажем, с Киркегором, или с Максом Штирнером, или-и уже на самый поразительный лад-с русскими: Достоевским, Толстым, Константином Леонтьевым. Если читать «Антихриста» параллельно с многочисленными черновыми набросками этого же периода, опубликованными в 13-м томе издания Колли и Монтинари, то вряд ли удастся избежать читательского шока; именно, черновики углубляют диссонанс, не всегда улавливаемый в беловике; мощность языкового напора текста такова, что читателя буквально увлекает поток кощунств и диффамаций, и он не имеет возможности повременить в отдельных местах, где есть над чем поразмыслить и откуда, словно из игольных ушек, открываются виды во всяком случае на нечто неожиданное. Именно здесь оказывается необходимым паралипоменон черновых материалов, в которых места эти обнажены и представлены без бума невыносимой оркестровки; именно здесь возникает ощущение, что «Антихрист»-текст, адекватное прочтение которого только и возможно против течения. Я приведу короткую, более или менее подобранную наугад подборку названных мест, чтобы в сказанном не оставалось сомнения (цитирую по 13-му тому упомянутого издания): «Не понимают, что церковь-это не только карикатура христианства, но и организованная война против христиан-

==800

ства...» (с. 104). «Христианство стало чем-то в корне отличающимся &т того, что делал и чего взыскал его основатель» (с. 114). «Тип «христианин» постепенно допускает все то, что он изначально отрицал (в отрицании чего он состоял). Христианин становится бюргером, солдатом, судейским чином, рабочим, торговцем, ученым, теологом, священником, философом, помещиком, художником, политиком, «князем»... он снова допускает все виды деятельмстей, от которых он отрекся (самозащиту, судопроизводство, наказание, клятву, национальную рознь, пренебрежение, гнев...). Вся жизнь христианина оказывается наконец жизнью, освобождение от которой проповедовал Христос... Церковь не в меньшей мере знаменует триумф антихристианства, чем современное государство, современный национализм... Церковь-варваризация христианства» (с. 161). Из этой группы цитат с очевидностью явствует, с каких позиций проклинается здесь христианство,-с позиций не антихристианства, но первохрштианства, т. е. доцерковных, доформальных, доинституциональных позиций. Выслушаем теперь, что именно понимается под ними: «Христианство с самого начала пересадило символическое на почву грубостей» (с. 115). «Невозможно в большей степени исказить христианство, чем допустив, что в начале его стоит история грубого чудотворца и спасителя и что духовное и символическое усвоение есть лишь более поздняя форма метаморфоза...» (с. 155). «История христианства есть история постепенной все более грубой неизбежности искажения возвышенного символизма» (с. 156), «абсурдное огрубление всех духовных ценностей и формул» (с. 181). Но яснее и определеннее не сказал бы и сам Ориген! Можно на сотне примеров показать, до чего доходила и к чему приводила эта грубая десимволизация и по существу материализация христианского импульса. Чего стоит одна только интерпретация таинства пресуществления! Проследите судьбу Беренгара Турского, отстаивавшего в XI в. символическое (в духе Оригена и Скота Эриугены) толкование евхаристии. Измученный тюрьмами, он вынужден был по-галилеевски спасать жизнь отречением от лжеучения; в 1059 г. в Риме в присутствии 113 епископов он произнес-таки формулу, которой и спустя девять веков позавидовали бы Бюхнеры и Молешоты: «хлеб-это не просто таинство, но подлинное тело Христово, которое едят зубами» (полный текст отречения в кн. Hefele C. J. Conciliengeschichte. Bd 4. Freiburg i. Вг., 1860. S. 761 f.). Удивительно ли, что уже ко времени IV Латеранского собора (1215) богословы изнурительно обсуждали вопрос: quid comedit mus?-что пожирает мышь, случись ей стянуть священный хлеб евхаристии? Поистине, трудно отделаться от шока, что в самом конце XIX в. символический (пневматический, по Оригену) статус христианства будет отстаиваться в сочинении, озаглавленном «Антихрист», и автором, во что бы то ни стало пытающимся отождествить себя с этим заглавием. Но здесь наконец и заостряется вопрос вопросов: именно, отношение к личности самого Христа. Послушаем: «Христос как «свободный ум»: ему нечего делать со всем устойчивым (слово, формула, церковь, закон, догмы): «все, что устойчиво, убивает...»; он верит только в жизнь и живое-а это не «есть», это становится...»-нужно вспомнить, что во всем лексиконе Ницше нет более похвального оборота, чем последняя характеристика,- «он стоит вне всякой метафизики, религии, истории, естествознания, психологии, этики; он даже и не предчувствует, что нечто подобное существует; он

говорит просто от самого внутреннего, от переживаний; все прочее имеет смысл знака и языкового средства» (с. 164). Здесь одним росчерком пера достигается то существеннейшее, что удается понять не каждому христианину: во-первых, совершенная уникальность явления, не имеющая себе никаких аналогов и засвидетельствованная в Евангелии: «...никогда человек не говорил так, как Этот Человек» (Иоан. 7, 46); во-вторых, надысторичность явления и гносис внутренних переживаний (поразительный склик с Киркегором, да и не только с ним); это значит - нелепо искать ключ ко Христу в измерении истории и, стало быть, всякого рода документации (ибо исторический факт позитивистически приравнен к документу), которой может и не быть, которая открыта любым подлогам и махинациям, которая, наконец, случайна; ключ-единственно в личном переживании и сверхчувственном опознании этого «вечного факта», столь же фактического в хронотопе первого века, как и в хронотопе двадцатого,-вот созвучная мысль Киркегора, под которой подписался бы автор «Антихриста»: «Историческое христианство-галиматья и нехристианская путаница; ибо сколько бы ни было в каждом поколении настоящих христиан, они одновременны с Христом, не имеют ничего общего с христианами предыдущего поколения и связаны только с одновременным Христом. Его жизнь на земле протекает параллельно с родом людским, протекает с каждым отдельным поколением людей, как вечная история, его жизнь на земле обладает вечной одновремен-

26 ?. Ницше, т. 2 ==801

ностью» (Kierkegaards. Ein?bung im Christentum. G?tersloher Verlagshaus. 1980. S. 72). Читаем дальше у Ницше: «Христианство возможно ежемгновенно... Оно не связано ни с одной из наглых догм, щеголяющих его именем; оно не нуждается в учении о личном Боге, грехе, бессмертии, искуплении, вере; ему решительно не нужна никакая метафизика, еще меньше аскетизм, еще меньше христианское «естествознание»... Кто сказал бы нынче: «Я не хочу быть солдатом», «Мне нет дела до судов», «Полицейским службам нечего со мною делать»-тот был бы христианином...» (с. 162). Этот неожиданно толстовский пассаж перестает казаться неожиданным на фоне целых добросовестных выписок из книги Толстого «Моя религия», которую Ницше читал во французском переводе ранней весной 1888 г. и конспект которой долгое время утаивался издателями Архива. Вообще подспудное влияние Толстого и Достоевского на формирование концепции «Антихриста» заслуживает самого пристального внимания; парадокс ситуации в том, что в крайне осложненной и агонизирующей психике немецкого философа сошлись к тому же две столь несовместимые в данном вопросе тональности подхода. Оттого глубочайшие и радикально преступные, открытые всем превратностям патологически болезненной мистики погружения в стиле Достоевского странным образом соседствуют здесь с патологически здоровыми sanctis simplicitatibus Толстого. Два примера. Если во всем корпусе предписаний Евангелий что-то могло практически, по-бытовому не устраивать христиан всех времен, то в первую очередь это была Нагорная проповедь, особенно в пункте непротивления злу; каноны «подставления левой щеки» после удара в правую и «отдавания рубашки» после того, как взята верхняя одежда, воспринимались, надо полагать, чересчур аллегорически и отвлеченно. Толстой едва ли не первым рискнул понять их в буквальном смысле и как ключ к христианству вообще. Но именно эта формула и проставлена в 29-й главе «Антихриста»: ««Не противься злому»-глубочайшее слово Евангелия, его ключ в известном смысле». Другой пример, с противоположного конца, связан уже с провалом. Речь идет о кощунственной характеристике Иисуса как «идиота» в той же 29-й главе, столь кощунственной, что она отсутствовала во всех изданиях «Антихриста» до Шлехты. Черновой контрапункт к тексту проливает неожиданный свет на источник этого кощунства. Отрывок озаглавлен: «Иисус: Достоевский».-«Я знаю только одного психолога, который жил в мире, где возможно христианство, где Христос может возникать ежемгновенво... Это Достоевский. Он угадал Христа, и инстинктивно он прежде всего избегал того, чтобы представлять себе этот тип с присущей Ренану вульгарностью... А в Париже думают, что Ренаа страдает излишком finesses!.. Но можно ли хуже промахнуться, чем делая из Христа, который был идиотом, гения? Чем облыжно выводить из Христа, который представляет собою противоположность героического чувства, героя?» (с. 409). Ссылка на Достоевского однозначно проясняет семантику слова: «идиот» равен здесь «святому» (в другом отрывке эти два слова уже соединены: «святой идиот», с. 237). Прибавьте сюда еще и толстовские обертоны (буквальное следование заповеди «подставь щеку» как чистейший идиотизм в понимании, скажем, Стивы Облонского и московских адвокатов, подтрунивающих над Львом Николаевичем), прибавьте и то, что было сказано уже мною в другом месте (в примечаниях к «Человеческому, слишком человеческому»:

эсотерический контекст проблемы-скажем, «идиот» у Николая Кузанского), погрузите все это в атмосферу действительной патологии и душевного распада, в точке, где психология пересекается не просто с психиатрией, а уже и с демонологией,-и картина провала получит окончательную ясность. Впрочем, то, что слово «идиот», не дотянувшееся до эсотерического понимания, не дотягивает здесь и до голой брани, доказывается противопоставлением Иисусу ненавистного Павла в образе первого огрубителя и ео ipso губителя христианства: объяснение феномена Павла не выходит здесь за рамки все того же жаргона: «Павел отнюдь не был идиотом!-с этим связана история христианства» (с. 237).

Из сказанного следует с достаточной ясностью, что «Антихрист», как, впрочем, и «Ессе Homo», т. е. две последние книги Ницше, требуют особенно осторожного и критического подхода. Элемент невменяемости и распада Я свил себе в этих сочинениях зловещее гнездо, и оттого говорить здесь об авторстве в обычном смысле слова следовало бы с большими оговорками; патологическое помрачение сознания, непрерывные гримасы бесноватости, транспарирующие едва ли не через каждую страницу и вынуждающие читателя уже не просто к философскому, но и к экзорцическому прочтению, и-что главное-вперемежку со спорадическими вспышками необыкновенно глубоких интуиции, так что правда и ложь часто нестерпимо соседствуют в пределах уже одного предложения,-все это бросает густую тень сомнения на иллюзион так называемых авторских прав: позволитель-

==802

но при слишком явном и частом отсутствии собственно авторского Я говорить о присутствии иного авторства (см. в этой связи однозначный диагноз Рудольфа Штейнера: Steiner R. Esoterische Betrachtungen karmischer Zusammenh?nge. Bd 3. Dornach, 1975. S. 175-177). Эта невменяемость лучше всего диагностируется не только на приведенной выше характеристике Иисуса (при всех ссылках на Достоевского и возможный эсотерический контекст, которые не спасают ситуации, так как гарантия спасения при столь рискованном ракурсе гносиса определяется единственно усилением Я в условиях кромешного астрального погружения), но и на отношении к Павлу, настоящем шедевре умственной и душевной слепоты. Я касался уже этой темы во вступительной статье; буду краток. Правда и ложь и на сей раз сцеплены в мертвой хватке; мысль странным образом как бы отталкивается от правды, чтобы плюхнуться в лужу лжи. Послушаем: «Первое вырождение христианства-вколачивание иудаина-обратная атрофия в преодоленных формах» (с. 182). Да, но при чем Павел? Павел («святой-заступник мышления в христианстве», как называет его А. Швейцер: Schweitzer A. Die Mystik des Apostels Paulus. T?bingen, 1930. S. 365-366), поборник свободного самоопределения в новом опыте, ницшеанец до Ницше, прошедший и стадию «верблюда» («эллинист-стилист» в характеристике Виламовица-Мёллендорфа), и стадию «льва» («Савл», да и уже как «Павел»: «с оружием правды в правой и левой руке» - 2 Коринф. 6, 7), но и смогший совместить в себе «льва» с «младенцем» («Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни» - 1 Коринф. 14, 20); о каком же «иудаине» идет речь в случае этого скитальца-изгоя, не прописанного ни в одной из церквей и самим фактом буквальной выхоженности импульса утверждающего сокровеннейший идеал Ницше: «бытие в становлении»!-эти темы, столь робко и приглушенно звучащие еще у автора «Веселой науки», звучат у Павла во всю грудь и сквозь толщу девятнадцати веков-навылет: тема многострунной культуры («Для всех я сделался всем...»-1 Коринф. 9, 22), тема свободы («К свободе призваны вы, братия...»-Гал. 5, 13), тема «Европы» (Павел-первый европеец), тема болезни («И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть...»-2 Коринф. 12, 7), тема вседозволенности («Все мне позволительно, но не все полезно»- 1 Коринф, б, 12), тема подлинности («Посему станем праздновать не со старою закваскою, не с закваскою порока и лукавства, но с опресноками чистоты и истины»-1 Коринф. 5, 8-это могло бы без колебаний пойти в эпиграф к «Казусу Вагнер»), наконец-и уже самое поразительное-тема песни и танца, ретроспективное, вспомним, сетование Ницше в «Опыте самокритики»: «Ей бы следовало петь, этой «новой душе», а не говорить»; у Павла это реальность: «...буду петь духом, буду петь и умом»-1 Коринф. 14, 15. И говорить после всего этого о «наглом раввине», «апостоле мести», «дизангелисте»!.. Но здесь, надо думать, прекращается уже компетенция философа и начинается компетенция психопатолога.

Может быть-примем это во смягчение-ситуация объясняется отчасти рецепцией Павла сквозь призму лютеранства. Лютер в запале замаха на римскую церковь Петра почти инстинктивно взял сторону Павла; событие, которое Эмиль Бок характеризует как роковое («Это было глубоко трагическое веление судьбы, сказавшееся в том, что значительная часть современного человечества нашла доступ к Павлу только через посредство Лютера... Но в строе познания не могло быть более диаметральной и более крайней противоположности, чем между Павлом и ним»-.Sode E. Urchristentum IV. Paulus. Stuttgart, 1954. S. 297). В том, что пасторский сын Ницше должен был получить именно такую прививку, нет ничего неправдоподобного; во всяком случае Павел, фигурирующий на страницах «Антихриста», явно скопирован с двойника лютеровской эксегезы: от глубоко непавлианского лозунга «sola fide» (только верою) и «павлианства, сморщившегося до стремления к личному спасению» (Э. Бок), до вульгарно-чувственного, «популярного», «саксонски-канцелярского» (см.: Luther M. Ausgew?hlte Schriften. Berlin, o.J. S. 394) перевода Посланий, хоть и ставших понятными «дочери мельника» и «простолюдину на рынке», но решительно утративших сверхчувственный пневматологический смысл,-от этого «народного» Павла уже и рукой было подать до «гения чандалы» и «проповедника ressentiment».

В сущности и сама тема «Антихриста» у Ницше сводится без остатка к притче в теме «Павел»; так, должно быть, и решается тяжба о раздвоении. Разве этот текст, остающийся уникальным свидетельством душевного автовандализма, не воспроизводит «вечный факт» истории Савла, который, «дыша угрозами и убийством» (Деян. 9, 1), приближался-таки к Дамаску, чтобы на самом пороге прозрения споткнуться о собственную «сверхфилологччностъ» и откатиться от чаемого образа «сверхчеловека» в полувегетативное состояние «бесноватого из Гадарры»,

==26

*

==803

слишком поздно и уже не в мистериальном, а психиатрическом измерении возалкавшего быть «Распятым»'1

Для настоящего издания · использован русский перевод книги, сделанный В. А. Флёровой {Ницше Ф. Антихристианин. Опыт критики христианства. СПб., 1907). Перевод заново отредактирован и выправлен; изменены в первую очередь заглавие и подзаголовок. Что немецкое «Antichrist» звучит амбивалентно и допускает двоякую передачу, как «Антихрист», так и «Антихристианин», это понятно. Но предпочесть вариант «Антихристианин» после всего сказанного выше-значит принизить смысл события до слишком популярного восприятия; чем же будет отличаться тогда «антихристианин» Ницше от «антихристиан», скажем, Бисмарка, Эрнста Геккеля, Поля Лафарга или презираемых им Гогенцоллернов? К тому же вариант «Антихриста» недвусмысленно авторизован самим писателем. В письме к Мальвиде фон Мейзенбуг от 3-4 апреля 1883 г.: «Угодно ли Вам услышать одно из новых моих имен? В церковном языке существует таковое: я есмь... Антихрист» (Вт. 6, 357). К Петеру Гасту от 26 августа того же года: «Aut Christus, aut Zarathustra! Или по-немецки: речь идет о старом, от века предсказанном Антихристе...» (Вг. 6, 436). К Францу Овербеку того же дня: «Что мне доставляет удовольствие, так это видеть, что уже этот первый читатель имеет предчувствие того, о чем здесь речь: о давно обещанном «Антихристе» » (Вг. 6, 438).

1 Пиндар. Десятая Пифийская песнь 29-30.-633.

1 широта (фр).-633.

3 первородный грех (лат.).-638.

< В Тюбингенском институте учились Гегель, Шеллинг, Гёльдерлин. Ницше, очевидно, имеет в виду семинар евангелически-протестантского факультета Тюбингеиского университета.-638.

5 Kant I. Der Streit der Fakult?ten // Werke. Akademie-Ausgabe. Bd 7. Berlin. S. 85-87.-OJ9.

6 пыл, рвение (фр.).-642.

7 подполье (фр.).-644.

8 с точки зрения Спинозы (лат.).-644.

' творческий дух (лат.).-645.

ю Источник Ницше по истории Израиля: Wellhausen J. Prolegomena zur Geschichte Israels. Berlin, 1883. Сохранившийся в его библиотеке экземпляр книги испещрен многочисленными пометками и подчеркнутыми местами.-650.

" Речь идет о книге Д. Штрауса «Жизнь Иисуса»; Ницше читал ее в Базеле в 1864 г.-655.

12 великий мастер иронии (фр.). См.: Renan E. Vie de J?sus. P. 354.-657.

13 властный (фр.).-657.

м Из Вельгаузена (Wellhausen J. Reste des arabischen Heidentums. Berlin, 1887).- 658.

Мифический рогоносец.-660.

" Намек на Бисмарка.-663.

" Намек на Вильгельма II. Слово «юный» было опущено в первых изданиях как слишком прозрачно намекающее на адресата.-663.

18 Эта фраза без труда инкрустируется в любой эсотерический памятник христианской мысли, от первохристиан до Экхарта и Ангела Силезского.-663.

" Имеется в виду Дионис.-664.

г" Тема, буквально развитая М. Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Влияние или случайная параллель?-665.

" 1 Коринф. 15, 14.- 666.

22 последнее основание (лат).-668.

23 Возможно, намек на традиционное изображение евангелистов (Матфей- человек. Лука-агнец, Марк-лев, Иоанн-орел).-670.

24 бог, каким его сотворил Павел, есть отрицание бога (лат.).-673.

в вящую честь божию (лат.)... маниакально-депрессивный психоз (фр.).- 677.

26 гордыня (лгп.).-678.

21 способность, готовность (греч.).-678.

28 Ироническая парафраза вольтеровского выражения: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».-679.

v Это уже почти дословная цитата в кредит оруэлловскому 0'Брайену (»W4»).-680. v уз з г у

==804

w Шарль Андлер указал на заимствование этого неологизма (по модели химии алкалоидов) у Пауля де Лагарда («ein judainfreies Judentum als Religion»), ср. аналогичные неологизмы Ницше: «моралин» и «нигилин» (Analer Ch. Nietzsche. Sa vie, sa pens?e. T. 1. Paris, 1958. P. 486).- 683.

" 1 Коринф. 7, 2, 9-683.

32 непорочное зачатие (лат.).-683.

33 Ницше цитирует по кн.: Jacolliot L. Les l?gislateurs religieux. Manou- Mo?se-Mahomet. P. 225- 227.- 684.

34 на месте преступления, с поличным (лат.).- 684.

35 Ср. прим. 20 к с. 538.- 685.

36 Это буквально перекликается с Я. Буркхардтом. Ср.; «Можно со всей достоверностью сказать, что папство в моральном отношении было спасено своим смертельным врагом... Без Реформации... все церковное государство, по-видимому, уже давно перешло бы в светские руки» (Burckhardt J. Die Kultur der Renaissance in Italien. Bd l. Leipzig, 1944. S. m).-691.

37 злосчастный день (лат.).-692.