Часть 4.

«Юноша должен начать с науки об образовании, но не с науки о жизни и уж ни в коем случае не с самой жизни или жизненного опыта». Эта наука об образовании внедряется к тому же в головы юношей как историческое знание; другими словами, головы их начиняются невероятным количеством понятий, выведенных на основании весьма отдаленного знакомства с эпохами и народами прошлого, но отнюдь не на основании прямого наблюдения над жизнью. Страстная потребность юноши узнать что-нибудь собственными силами, страстная потребность чувствовать, как внутри его зреет стройная и живая система собственных переживаний,-эти потребности всячески стараются в нем заглушить и как бы опьянить, пробуждая в нем соблазнительную, но ложную уверенность, что можно в течение немногих лет переработать в себе важнейшие и замечательнейшие результаты опыта прошлых эпох, и притом величайших из эпох. Это тот же претенциозный метод, в силу которого наши молодые художники изучают искусство в музеях и галереях вместо того, чтобы изучать его в мастерских великих художников, и прежде всего в единственной в своем роде мастерской единственной великой мастерицы-природы. Как будто поверхностной прогулки по владениям истории достаточно для того, чтобы перенять у прошлых времен их приемы и уловки и усвоить себе их жизненные итоги! Или как будто сама жизнь не есть известное ремесло, которое мы должны основательно и неустанно изучать и, не щадя усилий, упражняться в нем, если мы не хотим, чтобы им завладели дилетанты и болтуны!

Платон думал, что первое поколение его нового общества (в совершенном государстве) должно быть воспитано при помощи могучей вынужденной лжи; дети должны быть воспитаны в уверенности, что они уже раньше жили под землей, как бы в состоянии сна, где их лепил и формовал по своему усмотрению фабричный мастер природы. Немыслимо поэтому восставать против прошлого! Немыслимо противодействовать делу богов! Следующее правило должно считаться ненарушимым законом природы: кто родился философом, тот сделан из золота, кто родился стражем, тот сделан из серебра, а ремесленник-из железа и сплавов. Как невозможно, говорит Платон, сплавить вместе эти металлы, так невозможно будет когда-либо уничтожить кастовое устройство и перемешать касты друг с другом 44; вера в aetema veritas этого устройства и есть фундамент нового воспитания и вместе с тем нового государства. Совершенно так же верит и современный немец в aetema veritas своего воспитания и своего вида культуры; и все-таки эта вера погибнет, как погибло бы платоновское государство, если бы необходимой лжи была противопоставлена необходимая истина: у немца нет своей культуры, ибо он не может обладать ею

8 ?. Ницше, т. 1

==225

благодаря своему воспитанию. Он хочет цветка без корня и стебля, и хочет поэтому его напрасно. Такова простая истина, неприятная и неизящная, настоящая необходимая истина.

Но в этой необходимой истине должно быть воспитано наше первое поколение; ему, разумеется, придется в особенности сильно страдать от нее, ибо оно должно при помощи ее само себя воспитывать, и притом воспитывать в себе в борьбе с самим собой новые привычки и новую природу взамен старой и первоначальной природы и привычек, так что оно могло бы сказать самому себе на староиспанском наречии: «Defienda me Dios de my»-да защитит меня Господь от меня самого, т. е. от уже привитой мне воспитанием природы. Оно должно усваивать себе эту истину каплю за каплей, как горькое и противное лекарство, и каждый отдельный член этого поколения должен решиться произнести над самим собой тот приговор, с которым ему легче было бы примириться, если бы он относился вообще ко всей эпохе: у нас нет образования, мы непригодны для жизни, мы не способны правильно и просто смотреть и слушать, нам недоступно счастье обладания ближайшим и естественным, и до настоящего времени мы не заложили даже фундамента культуры, ибо сами не убеждены в том, что мы живем настоящей жизнью. Мы распались на мелкие куски, мы в нашем целом разделены полумеханически на внутреннее и внешнее, мы засыпаны понятиями, как драконовыми зубами, из которых вырастают понятия-драконы; мы страдаем болезнью слов, не доверяя никакому собственному ощущению, если оно еще не запечатлено в форме слов; в качестве такой мертвой и в то же время жутко шевелящейся фабрики понятий и слов я, может быть, еще имею право сказать о себе самом: cogito, ergo sum, но не vivo, ergo cogito 45. За мной обеспечено право на пустое «бытие», а не на полную и цветущую «жизнь»; мое первоначальное ощущение служит мне лишь порукой в том, что я являюсь мыслящим, но не в том, что я являюсь живым существом, порукою в том, что я-не animai, a разве только в крайнем случае-cogitai. Подарите мне сначала жизнь, а я уж создам вам из нее культуру! - Так восклицает каждый отдельный член этого первого поколения, и все эти отдельные личности имеют возможность узнать друг друга по такому вот восклицанию. Но кто подарит им эту жизнь?

Не Бог и не человек, а только их собственная юность: снимите с нее оковы, и вы вместе с нею освободите и жизнь. Ибо она только до поры до времени скрывалась в темнице, она еще не засохла и не завяла-об этом вы можете спросить самих себя.

Но она больна, эта освобожденная от оков жизнь, и ее нужно лечить. У нее множество недугов, ее заставляют страдать

==226

не только воспоминания о прежних оковах, но и новая болезнь, которая нас здесь главным образом интересует,- историческая болезнь. Избыток истории подорвал пластическую силу жизни, она не способна больше пользоваться прошлым как здоровой пищей. Болезнь ужасна, и тем не менее если бы природа не наделила юность даром ясновидения, то никто бы не знал, что это болезнь и что рай здоровья нами утрачен. Та же самая юность при помощи все того же спасительного инстинкта природы угадывает, каким образом мы могли бы завоевать обратно этот рай; ей известны бальзамы и лекарства против исторической (эолезни, против избытка исторического: как же называются эти лекарства?

Пусть не удивляются, это названия ядов: средства против исторического называются неисторическим и надисторическим. Эти термины возвращают нас к исходным пунктам нашего исследования и к их спокойствию.

Словом «неисторическое» я обозначаю искусство и способность забывать и замыкаться внутри известного ограниченного горизонта; «надисторическим» я называю силы, которые отвлекают наше внимание от процесса становления, сосредоточивая его на том, что сообщает бытию характер вечного и неизменного, именно на искусстве и религии. Наука-ведь о ядах говорила бы, конечно, она-видит в этой способности, в этих силах враждебные силы и способности: ибо она считает только такое исследование вещей истинным и правильным и, следовательно, научным, которое видит всюду совершившееся, историческое и нигде не видит существующего, вечного; она живет во внутреннем противоречии с вечными силами искусства и религии точно так же, как она ненавидит забвение, эту смерть знания, как она стремится уничтожить все ограничения горизонтами и погружает человека в бесконечно-безграничное световое море познанного становления.

Как может он жить в нем! Подобно тому как при землетрясениях разрушаются и пустеют города и человек лишь боязливо и на скорую руку строит свой дом на вулканической почве, так жизнь колеблется в своих устоях и лишается силы и мужества, когда под воздействием науки сотрясается почва понятий, отнимая у человека фундамент, на котором покоится его уверенность и спокойствие, а также веру в устойчивое и вечное. Должна ли господствовать жизнь над познанием, над наукой или познание над жизнью? Какая из двух сил есть высшая и решающая? Никто не усомнится: жизнь есть высшая, господствующая сила, ибо познание, которое уничтожило бы жизнь, уничтожило бы вместе с нею и само себя. Познание предполагает жизнь и поэтому настолько же заинтересовано в сохранении жизни, насколько каждое существо

8*

==227

заинтересовано в продолжении своего собственного существования. Поэтому наука нуждается в высшем надзоре и контроле; рядом с наукой возникает учение о гигиене жизни, а одно из положений этого учения гласило бы так: неисторическое и надисторическое должны считаться естественными противоядиями против заглушения жизни историческим, против исторической болезни. По всей вероятности, мы, больные историей, будем страдать также и от противоядий. Но то обстоятельство, что противоядия также причиняют нам страдания, не может считаться аргументом против правильности избранного метода лечения.

И вот в этом-то я и усматриваю миссию того юношества, того первого поколения борцов и истребителей змей, которое идет в авангарде более счастливого и более прекрасного образования и человечности, не получая от этого грядущего счастья и будущей красоты ничего, кроме многообещающего предчувствия. Это юное поколение будет одновременно страдать и от болезни, и от противоядий, и все-таки оно имеет больше прав говорить о своем более крепком здоровье и более естественной природе, чем предыдущие поколения-поколения образованных «мужей» и «старцев» современности. Миссия же его заключается в том, чтобы подорвать веру в понятия, которые господствуют теперь относительно «здоровья» и «образования», и возбудить ненависть и презрение к этим чудовищным понятиям-ублюдкам; и наивернейшим показателем более прочного здоровья этой молодежи должно служить именно то, что она для обозначения истинной своей сущности не находит подходящего понятия или партийного термина в обращающейся в современной публике монете слов или понятий, а только в каждую удачную минуту своей жизни сознает в себе действие живущей в ней боевой отборочной и рассасывающей силы и всегда повышенного чувства жизни. Можно оспаривать, что эта молодежь уже обладает образованием-но какой молодежи это могло бы быть поставлено в упрек? Можно обвинять ее в грубости и неумеренности-но она еще недостаточно стара и умудрена опытом, чтобы сдерживать свои порывы; да, прежде всего ей нет никакой надобности лицемерно претендовать на законченное образование и защищать его, ибо она имеет право на все утешения и преимущества юности, в особенности на преимущество смелой и не знающей колебаний честности и на утешения воодушевляющей надежды, Я знаю, что для всех живущих такой надеждой эти обобщения понятны и близки и их собственный опыт даст им возможность претворить их в личную доктрину; остальные же, быть может, не увидят в этом пока ничего, кроме покрытых блюд, смогших бы, пожалуй, оказаться и пустыми, покуда они однажды не изумятся и не увидят собственными глазами, что блюда

==228

полны и что в этих обобщениях заключались уложенные и сжатые нападки, требования, жизненные инстинкты и страсти, которые, однако, не могли долго лежать под спудом. Отсылая подобных скептиков к выводящему все на свет Божий времени, я в заключение обращаюсь к этому кругу уповающих, чтобы показать им символически ход и течение их исцеления, их избавления от исторической болезни и вместе с тем их собственную историю вплоть до момента, когда они настолько оправятся от болезни, что смогут снова заняться историей и под верховным руководством жизни использовать прошлое в трояком смысле: монументальном, антикварном или критическом. В этот момент они будут невежественнее наших «образованных» современников, ибо они многое забудут и даже потеряют всякую охоту вообще интересоваться тем, что эти образованные хотели знать прежде всего; отличительными их признаками, с точки зрения образованных, будут служить именно их «необразованность», их равнодушие и замкнутость по отношению ко многому окруженному громкой славой и даже к некоторым хорошим вещам. Но зато они станут в этом конечном пункте своего лечения снова людьми и перестанут быть человекоподобными агрегатами,- а это есть нечто! В этом заключены надежды! Не радуется ли при такой перспективе сердце в вашей груди, вы, уповающие?

Но как мы достигнем этой цели?-спросите вы. Дельфийский бог напутствует вас в самом начале вашего шествия к этой цели изречением: «Познай самого себя». Это трудная заповедь: ибо названный бог «не скрывает ничего и не возвещает ничего, он только показывает», как сказал Гераклит 46. На что же он указывает вам?

В продолжение столетий грекам грозила та же опасность, которой подвергаемся мы, именно, опасность погибнуть от затопления чужим и прошлым-«историей». Они никогда не жили в гордой изолированности; их «образование», напротив, в течение долгого времени представляло собой хаотическое нагромождение чужеземных, семитических, вавилонских, лидийских, египетских форм и понятий, а религия их изображала настоящую битву богов всего Востока; совершенно так же, например, как теперь «немецкое образование» и религия являют собой хаос борющихся сил всех чужих стран и всего прошлого. И все-таки эллинская культура не превратилась в простой агрегат благодаря упомянутой аполлоновской заповеди. Греки постепенно научились организовывать хаос; этого они достигали тем, что в согласии с дельфийским учением снова вернулись к самим себе, т. е. к своим истинным потребностям, заглушив в себе мнимые потребности. Этим путем они снова вернули себе обладание собой; они не оставались долго переобремененными

==229

наследниками и эпигонами всего Востока; они сумели даже после тяжелой борьбы с самими собою стать путем применения на практике этого изречения счастливейшими обогатителями и множителями унаследованных сокровищ, первенцами и прообразами всех грядущих культурных народов. Вот символ для каждого из нас: он должен организовать в себе хаос путем обдуманного возвращения к своим истинным потребностям. Его честность, все здоровое и правдивое в его натуре должно же когда-нибудь возмутиться тем, что его заставляют постоянно говорить с чужого голоса, учиться по чужим образцам и повторять за другими; он начинает тогда понимать, что культура может стать чем-то большим, чем простой декорацией жизни, т. е., в сущности, лишь известным способом маскирования и прикрытия, ибо всякое украшение скрывает украшаемое. Таким образом, для него раскрывается истинный характер греческих представлений о культуре-в противоположность романским,-о культуре как о новой и улучшенной Physis, без разделения на внешнее и внутреннее, без притворства и условности, о культуре как полной согласованности жизни, мышления, видимости и воли. Так научается он на основании собственного опыта понимать, что грекам удалось одержать победу над всеми другими культурами благодаря более высокой силе их нравственной природы и что всякое умножение правдивости должно служить также и подготовлению и развитию истинного образования, хотя бы эта правдивость и могла при случае причинить серьезный ущерб столь высоко ныне ценимой образованности, хотя бы она и повлекла за собой падение целой декоративной культуры.

О ПОЛЬЗЕ И ВРЕДЕ ИСТОРИИ ДЛЯ ЖИЗНИ

VOM NUTZEN UND VORTEIL DER HISTORIE FOR DAS LEBEN

Это сочинение является вторым по счету в замысленной Ницше сразу по выходе в свет «Рождения трагедии» серии культуркритических эссе, объединенных общим названием «Несвоевременные размышления» («Unzeitgem??e Betrachtungen»). Поводом к созданию всей серии послужил опять же «казус Вагнер»: «мое отчаяние в связи с Байрейтом», который еще виделся новым Элевсином, откуда должно было начаться возрождение европейской культуры. Крах байрейтского предприятия, равносильный для автора «Рождения трагедии» краху самой музыки, распространялся им на всю культуру, гибель которой непосредственно предрешалась ее немузыкальностью; «стоит мне только подумать о том,-писал Ницше Э. Роде в конце декабря 1871 г.,-что какая-нибудь сотня людей из ближайшего поколения получит от музыки то, что получаю от нее я, как я ожидаю появления совершенно новой культуры» (Вг. 3, 256-57). Надежды, связанные с Байрейтом, выраста ли в этой связи до надежд вообще; понятно, что безучастие современников к Вагнеру не могло уже переживаться в рамках локальной и только эстетической топики, расширяясь едва ли не до эсхатологического контекста. О научной карьере (тем более после скандала вокруг. «Рождения трагедии») не могло быть уже и речи; поведенческий импульс регулировался не соображениями академического порядка, а образом разгневанного Спасителя, опрокидывающего лавки менял и выгоняющего из храма торговцев духовными ценностями. «Я вернулся из Байрейта,-гласит одно признание, относящееся к началу мая 1873 г.,- охваченный такой затяжной меланхолией, что единственным спасением. от нее могла мне стать священная ярость» (Вг. 4, 150). Уже осенью того

==780

же года набрасывается общий план предполагаемых памфлетов и филиппик под рубрикой «Несвоевременные размышления»; замысел Ницше охватывает здесь двадцать тем или, точнее, двадцать вариаций на единую культуркритическую тему; приведем этот перечень: Прелюдия: филистер культуры, Давид Штраус.

2 История: историческая болезнь.

3 Философ: философия и культура, философия в тупике.

4 Литература: начитанность и графоманство, пресса.

5 Искусство: поэты и т. д.

6 Литераторствующие музыканты (о том, как приверженцы гения умертвляют его воздействия).

7 Ученый.

8 Высшая школа: гимназия и университет.

9 Классическая филология: мы, филологи.

10 О греках и римлянах. " Абсолютный учитель.

12 Немецкое и псевдонемецкое.

13 Государство, война, нация: солдатская культура.

14 О религии.

15 Теология образования.

"' Отношения: родов (полов?-Geschlechter), стран, сословий.

17 Народ и естествознание.

18 Народ и общество: социальный кризис.

19 Город; 20 Эпилог: путь к свободе.

Со временем этот план то сокращался (до тринадцати), то увеличивался (до двадцати четырех); о том, насколько первостепенной и «.объективной» предстояла Ницше сама проблема, свидетельствует тот факт, что он вынашивал мысль о создании «Общества несвоевременцев» и даже вчерне набросал начало «статута», гласившее: «Каждый должен четырежды в год предъявлять письменный отчет о своей деятельности».

В письме к Э. Роде от 19 марта 1874г., уже по выходе в свет второго «Размышления», изображен душевный фон, феноменологически говоря, «горизонт», или «жизненный мир», всего задуманного предприятия: «Что я моими излияниями выказываю изрядную дилетантскую незрелость, это мне хорошо известно; но для меня крайне важно раз навсегда извергнуть из себя весь накопившийся во мне полемически негативный материал; я хочу сначала живо пропеть всю гамму моих неприязней, вверх и вниз, притом столь ужасающим образом, чтобы «дрожали стены». Позднее, спустя пять лет, я брошу всякую полемику и примусь за «хорошую книгу». Но сейчас мне как следует заложило грудь от сплошного отвращения и подавленности, я должен прочистить горло-будет ли это пристойно или непристойно-лишь бы покончить с этим навсегда. Мне остается пропеть еще одиннадцать прекрасных мелодий» (Вг. 4, 210-211).

Из замысленного ряда удалось осуществить лишь четыре очерка: «Давид Штраус, исповедник и писатель» (1873), «О пользе и вреде истории для жизни» (1874), «Шопенгауэр как воспитатель» (1874), «Рихард Вагнер в Байрейте» (1875-1876). Публикуемое здесь второе размышление «О пользе и вреде истории для жизни» было написано в октябре-ноябре 1873 г. и вышло в свет в феврале 1874 г. в издательстве Э. В. Фрицша в Лейпциге.

Это маленькое сочинение, своего рода введение в мировоззрение Ницше, представляет особый интерес с точки зрения становления, или начального самоопределения, ницшевской мысли вообще. Здесь, как и в «Рождении трагедии», отчетливо просматривается еще ^черновая»

==781

стадия становления этой мысли, первые пробы самостоятельности, идущей уже собственным путем, но с постоянной оглядкой на духовно родственные ориентиры, как бы в инстинктивном поиске союзнических парадигм,-не от неуверенности в себе, а скорее из естественного позыва вписаться в культурную топику и испытать себя по части врожденных Wahlverwandschaften, избирательных сродств. Такова, по-видимому, участь всякой избранной мысли, очерченной кругом «годов учения» и, значит, не вступившей еще в зону «странничества»: искать и опознавать себя не в надменном солипсизме самоизоляции, а в открытости «.родному и вселенскому», в неизбывной гравитации к «своему чужому ». Если «Рождение трагедии» в данности своих первоинтуиций, не отягченных еще «примесью современнейших вещей», тяготело в целом к Гелъдерличу, любимейшему герою отроческих лет и уже провидцу дионисической Греции, то асимптотической точкой, ориентирующей параболический ход мысли во втором «Несвоевременном», предстает, несомненно, Гёте. Тон задан уже самим началом книги, исконно гётевским ceterum censeo, звучащим словно некий камертон, по которому будет настраиваться весь умозрительный оркестр рефлексии. Объяснять это прямым влиянием текстов Гёте было бы не вполне корректно; говорить скорее всего следовало бы о прямом влиянии духа Гёте, ибо речь идет, во-первых, не о поэте Гёте, а о Гёте-мировоззрителе (точнее, природовоззрителе) и, во-вторых,- момент, тем более значительный,- о Гёте, к тому времени еще не открытом, даже полностью не опубликованном (в части естественнонаучного наследия), Гёте, стало быть, воздействующем не (текстами)), а непосредственными самоинспирациями; с этой точки зрения гётеанизм второго «Несвоевременного» производит ошеломляющее впечатление, прежде всего в срезе судеб становления мысли самого автора. Что «линия Шопенгауэра·», неоднократно засвидетельствованная самим Ницше, играла первостепенную роль в этом становлении,- факт, не вызывающий никаких сомнений; гораздо более важной-ибо подспудной, почти что незарегистрированной- представляется мне «линия Гёте », нашедшая чистейшее осуществление (замечу в скобках, по тем временам едва ли и не уникальное) в названном сочинении; больше того, выглядящая не столько осуществлением, сколько обещанием, как бы неким самопрограммированием на будущее мысли молодого философа. Впечатление от книги таково, как если бы сверхчувственным автором ее (в смысле: гением, инспиратором, мусагетом) был сам Гёте, датированный текущим моментом 1873 г., а не «кончившийся» годом своей смерти; этот второй (конченый) Гёте, отбывший срок своей земной жизни и ограниченный датой смерти, мог быть кладезем для неисчислимых диссертаций и компиляций; чем он не мог уже быть, так это автором-инспиратором, продолжающим творить-поверх всякого ученого гётеведения-через «свое чужое». Но именно таков он в «историческом» размышлении Ницше: не прошлый, а настоящий, ибо-заметим это,-будь он здесь прошлым, именно, великим долгожителем в стоп-кадре отрезка 1749-1832, книге был бы подписан тем самым самоубийственный приговор; если корень всех зол современного «исторически» образованного человека-в обремененности памяти прошлым, не дающим жить в настоящем и по-настоящему, то какое же почетное место было бы отведено в этой памяти «прошлому » Гёте, на сей раз уже не стимулу к творчеству, а мощному тормозу всякого

творчества? Не значило бы это механически очутиться в западне парадокса «лжеца-крит.чнииа »: если прошлое обременительно, то и Гёте, поскольку он принадлежит уже прошлому, есть бремя,-взывать в данном случае к Гёте не значит ли вдвое обременять свой выпад против бремени? Что Гёте именно в этом смысле отрицал прошлое, бесспорно. «Нет никакого прошлого,-говорит Гёте,-по которому

==782

следовало бы томиться, есть только вечно-настоящее, образующееся из расширенных элементов прошлого, и подлинное томление должно всегда быть продуктивным, чтобы созидать нечто новое и лучшее» (Goethe. Unterhaltungen mit dem Kanzler von M?ller. S. 38). Отсюда решительный негативизм Гёте по отношению к истории, которая видится ему «самим абсурдом» (ibid., S. 64), «неблагодарнсйшей и опаснейшей специальностью» (Письмо к Ф. Якоби от 7 июля 1793 г.-Goethe. Werke /Hrsg. im Auftrage der Gro?herzogin Sophie von Sachsen. Abt. IV. Bd 10. Weimar, 1887-1919. S. 88). Вот, по Гёте, типичный образчик этого абсурда и неблагодарности - запись Эккермана от 15 октября 1825 г.: «До сих пор человечество верило в героический дух Лукреции, Муция Сцеволы, и эта вера согревала и воодушевляла его. Но теперь появилась историческая критика, которая утверждает, что этих людей никогда и на свете не было, что они не более как фикция, легенда, порожденная высоким патриотизмом римлян. А на что, спрашивается, нам такая убогая правда! Если уж у римлян достало ума их придумать, то надо бы и нам иметь его настолько, чтобы им верить». Вывод из сказанного так и рвется наружу: «Лучшее, что мы имеем от истории,-возбуждаемый ею энтузиазм» (Goethe, Naturwissenschaftliche Schriften / Hrsg. von R. Steiner. Bd 5. Dornach, 1982. S. 489). Но вот что самое интересное: приведенными отрывками (число их бесконечно) исчерпывается весь пафос ницшевской книги; по существу, вся она вращается вокруг этих ориентиров - и, однако, гётеанизм ее явлен не цитатной панихидой над великим, но (слава Богу!) усопшим «олимпийцем», а воскрешением духа самого Гёте: ровно столько прошлого, сколько необходимо для свершения настоящего.

. Вопрос хоть и сослагательно заданный, но эвристически неоценимый: как бы сложились дальнейшие судьбы этого ума, держись он и в будущем гётевского духа столь же безошибочно, как во втором «Несвоевременном»? Удивительно, что маяк Гёте никогда не переставал светить этому одинокому Колумбу познания,-присутствием Гёте овеяны практически все его поздние сочинения. Рудольф Штейнер, познакомившийся с этими сочинениями в год роковой болезни Ницше, был поражен сродством их с собственными работами (тогда еще исключительно гётеведческими, но в перспективах гётеанизма XX в.): «Независимо от него и на иных путях, чем он, пришел я к воззрениям, созвучным с тем, что высказал Ницше в своих сочинениях «Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали» и «Сумерки идолов». Уже в моей вышедшей в 1886 г. маленькой книге «Теория познания гётевского мировоззрения» выражены те же взгляды, что и в названных трудах Ницше» (Steiner R. Friedrich Nietzsche. Ein K?mpier gegen seine Zeit. Dornach, 1977. S. 9). Возникает вопрос: если так, то отчего же случился срыв в безумие? Вопрос необыкновенной значимости, так как, держась гётевского курса, сорваться в безумие не дано никому, в какие бы бездны его ни тянуло; Гёте - «наименее сумасшедший из людей», по прекрасной характеристике Поля Валери (Val?ry P. euvres. Т. 1. Gallimard, 1957. Р. 539),-в этом смысле не только предельно чужд, но и предельно противопоказан катастрофическим модуляциям ницшевской мысли. Налицо парадокс предельной близости и предельной чуждости, парадокс, в целом определяющий всю специфику судеб Ницше. Я думаю, ответ коренится в половинчатом усвоении Гёте; можно сказать и так: из комплексного двуединства «теории познания гётевского мировоззрения» усвоенным оказалось только «мировоззрение»-«теория познания», или методологические матрицы гётевского естествознания, осталась вне внимания. Говоря иначе, второе «Несвоевременное» совершенным образом воплощало общий стратегический пафос мировоззрения Гёте (парадигма «истории» как раз

==783

соответствовала этой задаче). Оставался открытым вопрос о тактических частностях, о «как » этого мировоззрения. Характерно, что сразу же по окончании «Несвоевременных размышлений» в центре внимания Ницше оказывается естественнонаучная проблематика; он уходит в нее с пылом, не уступающим по интенсивности столь недавнему еще погружению в проблематику «Рождения трагедии». Этот поворот, смутивший многих, не был в сущности столь уж неожиданным, так как между филологической мистикой «Рождения трагедии» и естественнонаучным горизонтом «Человеческого, слишком человеческого» пролегал своеобразный фильтр гётевского мировоззрения, пройти через который и значило уже оказаться в зоне познания, сообразного духу времени, т. е. в зоне естествознания. Важно и другое: если принять в качестве некоего характерологического априори тот очевиднейший факт, что будущее Ницше никак не могло бы ограничиться профессионально филологической топикой в рамках одной беговой дорожки с »коллегами» Виламовицем-Мёллендорфом и Эрвином Роде, то дебют гениального юноши действительно таил в себе опасные возможности. Я начал с вопроса: как бы сложились судьбы этого ума, держись он и дальше гётевского духа с такою же твердостью, как во втором «Несвоевременном»? Теперь я вынужден сделать шаг назад и предложить новый вспомогательный вопрос: как бы они сложились, не приди он вообще к гётевскому духу? Путь от «Рождения трагедии» к «Несвоевременным» не был единственным и безальтернативным; потенциально дебют просвечивал и иными направлениями. Совершенно очевидно, что разрыв контракта с филологией должен был непременно обернуться поиском мировоззрения, но очевидно и то, что поиск этот шел по многим линиям. Допустим задним числом, что из конкурирующих мировоззрительных возможностей «Рождения трагедии» верх одержала бы, скажем, чисто мистическая ; как знать, может быть, мы имели бы тогда вместо Фридриха Ницше некий досрочно реализованный и персонифицированный кружок будущих мюнхенских космиков с их более чем сомнительными идеологическими судьбами? Или, скажем, вагнеровски окрашенная возможность героического германства ; здесь уже автору «Рождения трагедии» явно пришлось бы опережать тематический план немецкого национализма, от Ю. Лангбена и X. С. Чемберлена до деятелей так называемой консервативной революции (но ведь именно эту нереализованную и всячески подтасовываемую Архивом возможность и раздул национал-социализм в своих печальной памяти солдафонско-романтических интерпретациях Ницше!). Как бы то ни было, реальностью оказался Гёте, гётевское мировоззрение с уже неизбежным креном в сторону естественнонаучного познания.

Но тут-то, по-видимому, и случилась размолвка с Гёте: если сочинение «О пользе и вреде истории для жизни» было блестяще выдержанным экзаменом по гётевскому мировоззрению, то уже «Человеческое, слишком человеческое» отталкивалось от теоретико-познавательных предпосылок, едва ли в чем-нибудь созвучных с гётевскими. Здесь не место выяснять причины случившегося (об этом-ниже, в разделе примечаний к «Человеческому, слишком человеческому»); но вот что характерно: ища науку к уже обретенному мировоззрению, Ницше, по сути, перепрыгнул через сообразную этому мировоззрению теорию познания, налетев с размаху на «Веселую науку» и приняв ее за искомое; между тем наука (пусть самая «веселая »), не фундированная теоретикопознавательным тылом, сулила все что угодно, кроме устойчивости и надежности. На поверку оказывалось, что гётеанизм второго «Несвоевременного» опирался (в «Человеческом, слишком человеческом») не на сообразную теорию познания, а на своеобразный теоретико-познавательный нигилизм, расцвеченный самыми сомнительными тонами

==784

философских предпочтений, от скепсиса и релятивизма до шоковых контактов с вульгарнейшим материализмом. Речь шла (и уже до самого конца) все о той же борьбе с бременем прошлого в духе второго «Несвоевременного»; надо было справиться не больше и не меньше, как со всем прошлым Европы, и в этой стратегической панораме легкомысленное пренебрежение тактикой (в срезе теории познания) сыграло роковую роль. Было бы лишь полуправдой отрицать у Ницше, вслед за Ясперсом, наличие вообще теории познания; таковой у него действительно нет, если иметь в виду более или менее законченную конструкцию мысли; но есть по крайней мере поиск таковой, тем более симптоматичный, что обусловленный наперед заданным мировоззрением (в духе Гёте) и, стало быть, уже связанный колоссальными обязательствами. Вот вкратце некоторые вехи этого поиска. Любопытно, что начало выглядело еще весьма обещающим: тема сомнения в линии Декарта, но и в более радикальной тенденции. «Следует сомневаться похлеще, чем Декарт» (Unver?ffentlichtes aus der Umwertungszeit 1882/83-1888. Bd 14. S. 5)-это звучит уже совсем по-гуссерлевски и, значит, вполне еще по-гётевски, если учесть близость исходных позиций феноменологии и гётевской теории познания. Каков же первый плод подобного сомнения: «Это почти комично, когда наши философы требуют от философии начать с критики способности познания... Познавательный аппарат, желающий познать самого себя!! Следовало бы преодолеть абсурдность этой задачи} (Желудок, поедающий самого себя!-)» (ibid., S. 3). Но от такого абсурдного сравнения мысли с желудком и следующего отсюда отрицания самой возможности критики познания (не в кантовском, а как раз в гётевском смысле) оставался один шаг до абсолютного теоретико-познавательного самоубийства, в форме ли позаимствованного у Г. Тейхмюллера «перспективизма» или на манер сиюминутных одноразовых позитивистских «констатации». Читать разбросанные фрагменты Ницше на эту тему-сущая мука; мысли предстает жуткая имагинация пожирающей себя рефлексии, с каждым новым шагом проваливающейся в пустоту и отрицающей уже даже собственный позитивизм,-такую вот амуницию предпочел этот завоеватель, идя в поход на прошлое Европы! Такой смехотворной кольчугой познания вздумал он обезопасить демарш своего могучего мировоззрения, швыряя перчатку вызова тысячелетиям! После сомнительных предпосылок «Человеческого, слишком человеческого», уронивших задание второго «Несвоевременного», уход в карнавальные роскошества «Веселой науки» выглядел не больше чем уходом от серьезности познавательных задач, на которой только и могла настаиваться действительная «веселость» науки, в рискованные импровизации притворства и двойной игры, в автоматику сплошных самопровокаций, в мучительно ненавистную и уже мучительно неотвязную психологию актера, короче, в патологию,-гётевский образ мыслей, перепрыгнувший через гётевский метод мыслей, оказывался уже провалом во всех смыслах, и исконное задание, загаданное творчеству будущего самим духом Гёте,-погружаться во что угодно, даже в патологическое, не теряя трезвости и не заражаясь патологией, и, значит, выносить, скажем, ураганы ван-гоговской эйфории, не отрезая себе уха, или разводить по-бодлеровски «цветы зла», не впадая в идиотизм, или, наконец, философствовать молотом, не сходя с ума,- обернулось здесь трагической аберрацией и гримасой судьбы - жалким подобием

«сверхчеловека» в коляске, катаемой в окрестностях Веймара под в меру сострадательными взглядами случайных прохожих.

Настоящее издание воспроизводит заново сверенный и отредактированный перевод Я. Бермана, опубликованный во 2-м томе Полного собрания сочинений Ницше (М., 1909).

==785

' Из письма Гёте к Шиллеру от 19 декабря 1798 г.//Гёте И. В., Шиллер Ф. Переписка. Т. ti. С. 176.- 159. 1 при всем том я думаю (лат.).- 159.

3 См.: Гёте И. В. Поэзия и правда//Собр. соч.: В 10 т. Т. 3. M, 1976. С. 489. 160.

4 Goethe. Naturwissenschaftliche iichriften / Hrsg. von Rudolf Steiner. Bd 5. Dornach, 1982. S. 450.- 165.

5 Из письма Нибура к Николовиусу от 15 сентября 1821 г. // Lebensnachrichten ?ber Barthold Georg Niebuhr. Bd 2. Hamburg, 1838. S. 480.- 166.

От осадка жизни они надеются получить то, чего не могло дать первое страстное движение (англ.).-Эти стихи принадлежат не Юму, а цитируются Юмом из пьесы Джона Драйдена «Аурангзеб», акт IV, си. 1, в 10-й части «Диалогов о естественной религии». Ницше воспроизводит не совсем точно: в оригинале вместо hope стоит think.- 166.

7 Из стихотворения Дж. Леопарды «II poeta a s? stesso».- 167.

8 Очевидно, парафраз евангельского «предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Лук. 9, 60).-174.

9 Гёте. О немецком зодчестве // Гёте И. В. Об искусстве. M 1975 С. 71- 175.

'° Burckhardt J. Die Kultur der Renaissance in Italien. Bd. I. Leipzig 1944. S. 321.- 175.

" Из письма Нибура к К. фон Савиньи от 16 февраля 1817 г. // Lebensnachrichten ?ber Barthold Georg Niebuhr. Bd 2. S. 289 - ==175

12 Фауст I 1339-1341 -178.

13 пусть свершится истина, хотя бы погибла жизнь (лат.).- 180.

14 Ницше цитирует собственное определение культуры из первого «Несвоевременного размышления» (W. /, 140).-182.

15 Grillparzer. Werke/Hrsg. von Stefan Hock. T. 13: Studien zur Literatur. S. 397. Ницше цитирует неточно, с сокращениями и перестановками. У Грильпарцера : «Мы все испорчены, мы, новейшие немецкие поэты, нашим вечным чтением древних, чужих авторов. Мы едва ли в силах представить себе, как выражается ощущение у наших современников. Мы заставляем ощущение проделывать скачки, которых оно теперь само не делает. Мы ощущаем с помощью абстракций. Оттого публика уже не умеет ориентироваться в театре и наслаждается халгурой или бессознательными тщаниями новичков. Публика может быть послушной как раз там, где так называемые шедевры преподносятся ей на манер арифметического примера. Шиллер был последним популярдым настоящим поэтом, и даже избыток слов, который ставится ему з упрек читающим критиком, оказывается для зрителя связующим постом, посредством которого он шаг за шагом и без напряжения <арабкается на высоты труднейших ситуаций и проявлений характера. Некспир испортил всех нас, новейших писателей».- 184.

'6 Из стихотворения Шиллера «Die Worte des Glaubens».- 186.

17 Гёте. Шекспир, и несть ему конца // Гёте И. В. Об искусстве J. 412-/59.

18 тела... жалкие крохи (лат.).- 189.

19 Ницше соединил здесь две различные цитаты из Грильпарцера. 1ервая до слов «тысячи мелких причин» взята из «Эстетических штущй» 1822 г. См.: Grillparzer. Werke. T. 12: Studien zur Aesthetik. S. 66. Чродолжение со слов «Каждый человек»-из «Исторических штудий» 846 r. (Ibid. T. 11: Studien zur Philosophie und Geschichte. S. 57).- 195.

20 Из академической речи Шиллера, прочитанной в Иене 26 мая 789 r.:Was hei?t und zu welchem Ende studiert man Universalgeschichte // ichiller. Werke: In 5 B?nden. Bd 3. Weimar, 1961. S. 285. Курсив в тексте ринадлежит Ницше.- 196.

==786

21

Из письма Гёте к Шиллеру от 25 февраля 1798 г. // Гёте И. В., Шиллер Ф. Переписка. Т. II. С. 59.-196.

22 Цёлънер И. К. Ф. (1834-1882) - немецкий астрофизик, автор работ по фотометрии, астрофизике и теории познания.- 196.

23 историки г-на Тьера (франц.).- 198.

24 Именно так озаглавил свою книгу о Ницше Рудольф Штейнер: Steiner R. Friedrich Nietzsche. Ein K?mpfer gegen seine Zeit. l Aufl. Weimar, 1895- 199.

25 раздавите (франц.).-200.

26 Гольценоорф Ф. фон (1829-1889)-немецкий криминалист и публицист.- 200.

27 обыкновенный либеральный теолог (лат.).-200.

28 действие на расстоянии (лат.).-20/.

29 Вагнер. Нюрнбергские Мейстерзингеры. Акт 3. Сц. 1 // Wagner R. Die Musikdramen. S. 461.-202.

30 Из письма Гёльдерлина к И. фон Синклеру от 24 декабря 1798 г. // H?lderlin F. S?mtliche Werke und Briefe. Bd 4, Berlin, 1970. S. 333-

203.

31 Гёте. Изречения в прозе // Goethe. Naturwissenschaftliche Schriften. Bd 5. S. 384.-204.

32 См. главку «Личность Ньютона» в «Материалах для истории учения о цвете» Гёте (Goethe. Naturwissenschaftliche Schriften. Bd 4. S. 339).-205.

33 См.: Wackernagel W. Abhandlungen zur deutschen Literaturgeschichte, Kleinere Schriften. Bd 2, Leipzig, 1873.-20«.

34 без гнева и пристрастия (лат.).-211.

35 творящая природа (лат.).-211. 36 Из стихотворения Гёте «Zu den Leiden des jungen Werthers».-

2/2.

37 Отсюда и до конца главы цитируется «Философия бессознательного» Э. фон Гартмана. См.: Hartmann E. von. Philosophie des Unbewu?ten. 4 Aufl. Berlin. 1872.- 213.

38 Hegel. Vorlesungen ?ber die Philosophie der Geschichte / Hrsg. von E. Gans. Berlin, 1840. Einleitung.- 214.

39 из действующих причин... из конечной причины (лат.).-214.

40 утонченности восприятия... «Немецкий ум оставляет впечатление чего-то вывихнутого, чего-то притупленного, неуклюжего и несчастного» (англ.).-216.

41 Ницше имеет в виду следующий отрывок из «Новых паралипомен» Шопенгауэра : «Часто говорят о республике ученых, но не о республике гениев. В последней дело обстоит следующим образом: один великан кличет другому через пустое пространство веков; а мир карликов, проползающих под ними, не слышит ничего, кроме гула, и ничего не понимает, кроме того, что вообще что-то происходит. А с другой стороны,-этот мир карликов занимается, там внизу, непрерывными дурачествами и производит много шуму, носится с тем, что намеренно обронили великаны, провозглашает героев, которые сами-карлики и т. п.; но все это не мешает тем духовным великанам, и они продолжают свою высокую беседу духов» (Шопенгауэр А. Полн. собр. соч. Т. 4. M., 1910. С. 514).- 217.

42 не щадя своей дорогой жизни (лат.).-218.

43 Готшед И. К. (1700-1766)-немецкий писатель, критик, теоретик и реформатор, представляет собою едва ли не наиболее влиятельную, до Лессинга, фигуру в немецкой литературе. Рамлер К. В. (1725- 1798)-немецкий поэт века Просвещения, эпигон Горация и автор подражательных, напыщенно патетических од.-223.

44 См.: Платон. Государство 414 а-415 с.-225.

==787

45

мыслю, следовательно, существую... живу, следовательно, мыслю (лат.).-226.

46 В рус. пер. В. О. Нилендера: «Владыка, чье прорицалище существует в Дельфах-не говорит и не скрывает, но означает» (Гераклит Ефесский. Фрагменты. М., 1910. С. 35).-229.