Часть 11.

человек не жертвовал собою истине; по меньшей мере, догматическое выражение его веры должно было быть ненаучным или полунаучным. Но, собственно, люди только хотели оставаться правыми, потому что полагали, что они должны быть правыми. Отказаться от своей веры означало, быть может, рисковать своим вечным блаженством. При обстоятельстве столь исключительной важности «воля» была достаточно явственно суфлером интеллекта. Предпосылкой каждого верующего каждого направления было то, что он не может быть опровергнут; и если противоположные аргументы оказывались слишком сильными, то ему еще оставалась возможность оклеветать разум вообще и. быть может, даже водрузить формулу «credo quia absurdum»8как знамя самого крайнего фанатизма. Не борьба мнений придала истории столь насильственный характер, а лишь борьба веры в мнения, т. е. убеждений. И если бы все те, кто придавали такое большое значение своему убеждению, приносили ему всякого рода жертвы и, служа ему, не щадили чести, тела и жизни, если бы они посвятили хоть половину своей силы обсуждению того, на каком основании они придерживаются того или иного убеждения,-сколь миролюбивый вид имела бы тогда история человечества! Как много было бы тогда познано! Мы были бы тогда избавлены от всех жестоких сцен при преследовании еретиков всякого рода по двум причинам: во-первых, потому, что инквизиторы тогда прежде всего стали бы «инквирировать» самих себя и преодолели бы самомнение, будто они обладают безусловной истиной; и, во-вторых, потому, что сами еретики не дарили бы дальнейшего участия столь плохо обоснованным суждениям, как суждения всех религиозных сектантов и «правоверных», после того как они их исследовали бы.

631

Из тех времен, когда люди были приучены верить в обладание безусловной истиной, проистекает глубокое нерасположение ко всем скептическим и релятивистическим позициям в отношении каких-либо вопросов познания; по большей части люди предпочитают отдаться беспрекословно убеждению, которого держатся авторитетные лица (отцы, друзья, учителя, монархи), и если не делают этого, то чувствуют угрызения совести. Эта наклонность вполне понятна, и ее последствия не дают никакого права бросать ожесточенные упреки развитию человеческого разума. Но постепенно научный дух должен взрастить в человеке ту добродетель осторожного воздержания, ту мудрую умеренность, которая в области практической жизни более известна, чем в области теоретической жизни, и которую, на-

==484

пример, изобразил Гёте в лице Антонио, как предмет озлобления для всех Tacco, т. е. для всех ненаучных и вместе недейственных натур. Человек убежденный обладает правом не понимать такого человека осторожного мышления, теоретического Антонио; научный человек со своей стороны не имеет права порицать за это человека убеждений, он обозревает его и сверх того знает, что при известных условиях последний еще ухватится за него, как это под конец делает Tacco в отношении Антонио.

632

Кто не прошел через различные убеждения, а застрял в вере, в сеть которой он с самого начала попался, есть при всяких условиях, именно в силу этой неизменчивости, представитель отсталых культур; благодаря этой недостаточности культуры (которая всегда предполагает способность культивироваться) он жесток, непонятлив, недоступен поучению, лишен кротости, вечно подозрителен, безрассуден и хватается за все средства, чтобы настоять на своем мнении, потому что он совсем не может понять, что должны существовать и другие мнения; в этом отношении он, быть может, есть источник силы и даже целебен для слишком свободных и вялых культур, но все же лишь потому, что он дает сильное побуждение восстать против него; ибо при этом более нежный продукт новой культуры, который вынужден бороться с ним, сам становится сильнее.

633

В существенном мы еще тождественны людям эпохи Реформации; и разве могло бы это быть иначе? Но что мы уже не позволяем себе некоторых средств, чтобы доставить победу нашему мнению,-это отделяет нас от той эпохи и доказывает, что мы принадлежим к высшей культуре. Кто теперь еще, на манер людей эпохи Реформации, восстает против мнений и ниспровергает их путем подозрений, в припадках ярости,-тот ясно выдает, что он сжег бы своих противников, если бы он жил в ту эпоху, и что он нашел бы спасение во всех средствах инквизиции, если бы действовал как противник Реформации. Эта инквизиция была тогда разумна, ибо она означала не что иное, как всеобщее осадное положение, которое нужно было установить над всей областью церкви и которое, как и всякое осадное положение, оправдывало самые крайние средства, именно исходя из предположения (которого мы уже не разделяем с людьми того времени), что в церкви человечество уже

==485

обладает истиной и должно сохранить ее для блага человечества во что бы то ни стало и каких бы жертв это ни стоило. Теперь, однако, уже никто не может так легко убедить нас, что он обладает истиной: строгие методы исследования распространили достаточно недоверия и осторожности, так что всякий, кто защищает свое мнение деспотично словами и делами, воспринимается как враг нашей современной культуры и, по меньшей мере, как отсталый человек. И действительно: пафос обладания истиной имеет теперь весьма малую цену по сравнению с пафосом, правда, более мягким и менее звучным, искания истины, который умеет неутомимо переучиваться и заново исследовать.

634

Впрочем, методическое искание истины есть само результат тех эпох, когда сражались между собой убеждения. Если бы отдельный человек не был заинтересован в своей «истине», т. е. в том, чтобы остаться правым, то вообще не существовало бы метода исследования; теперь же, при вечной борьбе притязаний различных лиц на безусловную истину, люди шаг за шагом шли вперед, чтобы найти неопровержимые принципы, на основании которых можно было бы проверять правомерность притязаний и полагать конец спору. Сперва решали на основании авторитетов, позднее стали взаимно критиковать пути и средства, которыми была найдена мнимая истина; в промежутке существовал период, когда делали выводы из утверждения противника и, быть может, доказывали, что они вредны и приносят несчастье,-из чего каждый должен был заключить, что убеждение противника содержит заблуждение. Личная борьба мыслителей в конце концов так обострила методы, что действительно могли быть открыты истины и что перед взором всех людей были вскрыты ложные приемы прежних методов.

635

В общем научные методы суть, по меньшей мере, столь же важный результат исследования, как всякий иной результат: ибо на понимании метода покоится научный дух, и все результаты науки не могли бы предупредить новое распространение суеверия и бессмыслицы, если бы погибли эти методы. Одаренные люди могут узнать сколько угодно результатов науки: по их разговору и особенно по принимаемым в нем гипотезам тотчас же замечаешь, что им недостает научного духа; у них нет того

==486

инстинктивного недоверия к ложным путям мышления, которое в силу долгого упражнения пустило корни в душе каждого научного человека. Им достаточно найти вообще какую-нибудь гипотезу по данному вопросу, и тогда они пламенно защищают ее и полагают, что этим сделано все. Иметь мнение-значит у них уже фанатически исповедовать его и впредь приютить в своем сердце в качестве убеждения. В'необъясненном вопросе они горячатся в пользу первой пришедшей им в голову выдумки, которая похожа на объяснение,-из чего, особенно в области политики, постоянно получаются наихудшие результаты.-Поэтому теперь каждый должен был бы основательно изучить, по меньшей мере, одну науку: тогда он все же будет знать, что такое метод и как необходима крайняя рассудительность. В особенности женщинам следует дать этот совет: ведь они теперь становятся непоправимыми жертвами всех гипотез, тем более если последние производят впечатление чего-то остроумного, увлекательного, оживляющего и укрепляющего. Более того: присматриваясь внимательнее, замечаешь, что огромное большинство всех образованных людей еще теперь требует от мыслителей убеждений, и одних только убеждений, и что лишь ничтожное меньшинство ищет достоверности. Первые хотят быть сильно увлеченными, чтобы через это самим получить прирост силы; последние, немногие люди, имеют тот объективный интерес, который отвлекается от личных выгод, в том числе и от указанного прироста силы. На первый, значительно преобладающий, класс рассчитывают всюду, где мыслитель ведет себя как гений и объявляет себя таковым, т. е. выступает как высшее существо, которому присущ авторитет. Поскольку такого рода гений поддерживает пыл убеждений и возбуждает недоверие к осторожному и скромному духу науки, он враг истины, каким бы женихом ее он ни мнил себя.

636

Правда, существует и совсем иной род гениальности- именно, гениальность справедливости; и я не могу решиться оценить ее ниже, чем какую-либо философскую, политическую или художническую гениальность. В ее натуре-избегать с глубоким недовольством всего, что ослепляет и запутывает суждение о вещах; она, следовательно, есть противница убеждений; ибо она хочет каждому давать свое, будь то живое или мертвое, реальное или мыслимое,-и для этого она должна его чисто познавать; поэтому она старается ярко освещать каждую вещь и заботливо осматривать ее. Под конец она воздает даже своему противнику, слепому или близорукому «убеждению»

==487

(как его зовут мужчины-у женщин оно зовется «верой»), то, что ему надлежит-ради истины.

637

Из страстей вырастают мнения; косность духа превращает последние в застывшие убеждения.-Но кто ощущает в себе свободный, неутомимо жизненный дух, тот может через постоянные перемены предупреждать это застывание; и если он всецело есть мыслящая лавина, то в голове его не окажется никаких мнений, а только достоверности и точно измеренные вероятности.-Мы же, имеющие смешанное существо, то горящие огнем, то охлаждаемые духом,- преклоним колена перед справедливостью, как единственной богиней, которую мы признаём. Огонь в нас делает нас обычно несправедливыми и, в отношении этой богини, нечистыми; никогда мы не смеем в таком состоянии брать ее руку, никогда в это время к нам не обращена строгая улыбка ее сочувствия. Мы почитаем ее, как невидимую под покрывалом Изиду нашей жизни; со стыдом мы приносим ей, как штраф и жертву, нашу скорбь, когда огонь сжигает и пожирает нас. Тогда нас спасает дух и не дает нам совсем сгореть и обуглиться; он отрывает нас от жертвенного алтаря справедливости или закутывает нас асбестовой тканью. Спасенные от огня, мы идем тогда, гонимые духом, от мнения к мнению, через перемену партий, как благородные изменники всего, чему только можно изменить,-и все же без чувства вины.

638

Странник. Кто хоть до некоторой степени пришел к свободе разума, тот не может чувствовать себя на земле иначе, чем странником, хотя и не путником, направляющимся к определенной конечной цели: ибо такой цели не существует. Но он хочет смотреть с раскрытыми глазами на все, что, собственно, совершается в мире; поэтому его сердце не должно слишком крепко привязываться к единичному; в нем самом должно быть нечто странствующее, что находит радость в перемене и тленности. Правда, такой человек не будет иметь недостатка в дурных ночах, когда он утомлен и находит запертыми ворота города, который мог бы дать ему отдых; быть может, к тому же, как на Востоке, за воротами города начинается здесь пустыня, так что то издали, то вблизи раздается рев хищных зверей, подымается сильный ветер и разбойники похищают его вьючных животных. Тогда ужасная ночь опускается на пустыню, как вторая пусты-

==488

ня, и сердце его утомляется странствиями. И когда восходит перед ним утреннее солнце, пылая, как бог гнева, когда открывается город, он видит в лицах здесь живущих, быть может, еще больше пустыни, грязи, обмана, неверности, чем перед воротами,-и день предстает ему едва ли не хуже, чем ночь. Такие мгновения могут выпадать на долю странника; но позже в награду приходят блаженные утра новых местностей и дней, когда уже на рассвете он видит, как мимо него с пляской проносятся в горном тумане рои муз; и когда он потом тихо прохаживается под деревьями, в соразмерности дополуденной души,-с вершин деревьев и из засад их убранства к нему падает одно лишь доброе и светлое-дары всех тех свободных духов, которых родина-горы, лес и одиночество и которые, подобно ему, предаваясь то радости, то размышлению, живут философами и странниками. Рожденные из таинств утра, они мечтают о том, какое чистое, сияющее, просветленно-радостное лицо может иметь день между десятым и двенадцатым часом - они ищут дополуденной философии.

==489

00.htm - glava17

СРЕДИ ДРУЗЕЙ ЭПИЛОГ-

82

Хорошо молчать совместно, Лучше - вместе посмеяться, Под шатром шелковым неба, На зеленом мху под буком. Сладко громко посмеяться, Зубы белые поскалить.

Помолчим, коль дело ладно, Если ж худо - посмеемся, Поведем его все хуже И опять смеяться будем И, смеясь, сойдем в могилу.

Други, так ли? Жду признанья! Так аминь! И до свиданья!

Мне не нужно извиненья!

Кто свободен и беспечен,- -" с, Этой книге неразумной

В сердце дай своем приют!

Верьте, друти: не проклятьем

Глупость мне была моя!

Что ищу, что нахожу я- Разве в книге то стоит? Вы во мне глупца почтите! В этой книге вы прочтите, Как умеет даже разум «Образумить» сам себя!

Правда ль, други? Жду признанья Так аминь! И до свиданья!

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, СЛИШКОМ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

MENSCHLICHES. ALLZUMENSCHLICHES

«Возникновение этой книги,-вспоминал Ницше в «Ессе Homo»,- относится к неделям первых байрейтских фестшпилей; глубокая отчужденность от всего, что меня там окружало, есть одно из условий ее возникновения... В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах Богемии, носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывал время от времени в свою записную книжку под общим названием «Сошник» тезисы, сплошные жесткие psychologica» (W. 2, 1119- 1120). Из этих psychologica выросли два объемистых тома, озаглавленные «Человеческое, слишком человеческое». Работу над книгой Ницше начал в Сорренто, куда он вынужден был переехать осенью 1876 г., прервав по состоянию здоровья университетские лекции и взяв годичный отпуск. 1-й том вышел в свет в мае 1878 г. в издательстве Э. Шмейцнера в Хемнице. Книга произвела впечатление взорвавшейся бомбы, особенно в вагнеровских кругах; налицо был самый бесцеремонный разрыв с прежними ценностями: эллинством, христианством, метафизикой, Вагнером, Шопенгауэром. Вагнер едва ли не первым откликнулся на книгу агрессивной статьей «Публика и популярность», напечатанной в августовской за 1878 г. тетради «Байрейтских листков» и открывшей серию нападок на «отступника» со стороны бывших единомышленников. «Книга твоего брата,-писала Козима Вагнер Э. Ницше весною 1879 г.,-опечалила меня; я знаю, он был болен, когда сочинял все эти в интеллектуальном отношении столь ничтожные, а в моральном столь прискорбные афоризмы, когда он, человек глубокого ума, трактовал поверхностно все серьезное и говорил о вещах, ему неизвестных; хоть бы Небо дало ему тогда настолько здоровья, чтобы, по крайней мере, не публиковать этого печального свидетельства своей болезни!.. Автор «Шопенгауэра как воспитателя» смеется над христианством!.. Позволь же нам молчать об этом; автора этой книги я не знаю, твоего же брата, давшего нам так много прекрасного, я знаю и люблю, и это сохранится во мне» (F?rster-Nietzsche E. Das Leben Friedrich Nietzsches. Bd 2. Abt. I. S. 312-313). Среди версий, пытающихся объяснить этот резкий поворот Ницше от метафизики и идеализма к позитивистически окрашенному реализму, наибольшее распространение получили два предположения: одно, исходящее из байрейтских кругов и сводящее ситуацию просто к зависти (он-де завидовал Вагнеру как музыканту и не смог вынести отрицательного отношения Вагнера к написанной-де им опере), и другое, объясняющее казус апелляцией к «злому демону» - одному из новых друзей Ницше, доктору Паулю Рэ, с которым Ницше сдружился в Сорренто и тлетворного влияния которого он не мог-де избежать. Эта вторая версия, снискавшая особую популярность после выхода в свет книги о Ницше Лу Андреас-Саломе (AndreasSalom? L. Friedrich Nietzsche in seinen Werken. Wien, 1894; 3 ???. Dresden, 1924), бывшей ученицы и подруги философа, известной также по биографиям Рильке и Фрейда, не в меньшей степени, чем первая, не выдерживает критики, но и в такой же мере предстает образчиком чисто обывательской интерпретации. Дружба (впрочем, кратковременная) с Паулем Рэ (1849-1901), философом и психологом, автором книг «Психологические наблюдения» (1875) и «Происхождение моральных

==788

чувств» (1877), действительно сыграла немаловажную роль в переломе ницшсвского мировоззрения; роковое влияние Рэ, совратившего «юного Зигфрида» от горних восторгов и грез к гистологически беспощадному реализму (или «рэализму», в транскрипции злых языков), оказывалось наспех надуманным мифом в условиях читательского и почитательского шока. Тематический и умозрительный круг «Человеческого, слишком человеческого» сложился еще до встречи с Рэ, когда томящийся своим вагнерианством и артистической метафизикой Ницше втайне зачитывался Контом, Дюрингом и Ф. А. Ланге, мечтая променять филологический ангажемент на естественнонаучное ученичество; общение с Рэ не совратило его, а лишь катализировало уже предпочтенную тональность мышления, так что в каком-то смысле само это общение предопределялось свершившимся переломом к новому мировоззрению. Характерно, что, даря Ницше свою книгу «Происхождение моральных чувств», вышедшую годом раньше «Человеческого, слишком человеческого», Рэ счел уместным сделать следующую дарственную надпись: «Отцу этой книги с благодарностью от ее матери», что-при всей скидке на развлекательные обертоны смысла - вносило бесспорную ясность в вопрос о влиянии.

Компенсацией байрейтской ярости стала для Ницше поддержка со стороны глубоко им ценимого Я. Буркхардта, назвавшего «Человеческое, слишком человеческое» «державной книгой» (das souver?ne Buch) и сказавшего о ней, что она «увеличила независимость в мире» (Ницше с гордостью процитировал эти слова в письме к П. Гасту от 31 мая 1878 г.-Вг. 5, 329). Для понимания генеалогии книги и во избежание отчужденного, внеличностного, структуралистского ее прочтения, как текста-в-ссбе и неизбежным образом только позитивистского текста, крайне важно позднее признание автора о предпосылках ее возникновения: «То, что тогда у меня решилось, был не только разрыв с Вагнером-я понял общее заблуждение своего инстинкта, отдельные промахи которого, называйся они Вагнером или базельской профессурой, были лишь знамением. Нетерпение к себе охватило меня; я понял, что настала пора сознать себя. Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено-как бесполезно,. как произвольно было для моей задачи все мое существование филолога. Я стыдился этой ложной скромности... Десять дет за плечами, когда питание моего духа было совершенно приостановлено, когда я не научился ничему годному, когда я безумно многое забыл, корпя над хламом пыльной учености. Тщательно, с больными глазами пробираться среди античных стихотворцев-вот до чего я дошел!-С сожалением видел я себя вконец исхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моем знании, а «идеальности» ни черта не стоили!-Поистине, жгучая жажда охватила меня: с этих пор я действительно не занимался ничем другим, кроме физиологии, медицины и естественных наук... «Человеческое, слишком человеческое», этот памятник суровой самодисциплины, с помощью которой я внезапно положил конец всему привнесенному в меня «мошенничеству высшего порядка», «идеализму», «прекрасному чувству», «Богу» и прочим женственностям,-было во всем существенном написано в Сорренто» (W. 2, 1120, 1122). В этом признании таится ключ к разгадке, собственно адекватному восприятию не только «Человеческого, слишком человеческого», но и всех последующих сочинений Ницше. Надо помнить одно: речь идет не об отвлеченных идеях какого-то мировоззрения с видами на общезначимость (философия Ницше на кунофишеровский манер), а об интимнейших нюансах личной биографии, и оттого любая попытка «обобщения» грозит здесь самыми непоправимыми промахами: жуткое пугало ницшеанства, вот уже целое столетие терроризирующее гуманитарных wau-маль-

==789

чиков» культурных инкубаторов всех стран, оказывается в этом смысле не объективной интерпретацией, а клиническим симптомом, свидетельствующим о вполне объективных неполадках в умственном строе самих интерпретаторов,-своего рода бумерангом культуры, силящейся охранить себя от порчи и тем самым насылающей на себя порчу. Для академической философии, редуцирующей себя без остатка к сократическому «ти эсти», «что есть», и строго блюдущей правила обязательной (и уже обще-обязательной) каталогизации и инвентаризации, Ницше навсегда останется иррациональным корнем «кто», ускользающим от штамповок и оставляющим всякий раз - не без крупиц, а то и целых бочек соли-визитные карточки «оскорбительно ясных» рациональных шлаков, уместных разве что в проекции «отдела кадров»: «имморалист», «атеист», «антихрист», словом, некую коллекцию анкетных «что», вполне достаточных для безответственно-профессиональных интерпретаций и ни на что н& годных по существу. Существо же-негативно фиксируемое в технике сплошных провокаций и самопровокаций- таково, что в отрыве от индивидуального целого (всей его неповторимости) бессмысленным оборачивается каждый рознично фетишизируемый общеобязательный штамп; коллекция кривых зеркал, или «что» Фридриха Ницше, вдребезги разбивается при соприкосновении с неделимой (буквально: индивидуальной) загадкой его «кто». «Имморалист»-да; но овеянный глорией такой необыкновенно яркой, нестерпимо живой моральной чистоты, которую след бы занять иному блюстителю полицейски осмысливаемого долга. «Атеист» и «антихрист»-да; но вот же, туринские торговки виноградом обнаружили несравненно большие способности по части строго феноменологической процедуры «узрения», нежели легион дипломированных философов («профессоров» как-никак!): онито и узрели сквозь личину «безбожника» лик подлинно христианской распинаемой святости! «Кто» Ницше: музыкально выражаясь, единство «темы» в лабиринте «вариаций», его же собственными словами: «больше поле битвы, чем человек»,-во всяком случае: проблема, и как проблема-проблема масок, и как проблема масок-проблема физиогномики масок. «Шопенгауэрианец», «вагнерианец», «романтик»-«метафизикус» староколенного классического закала, вдохновенно разыгрывающий чужие роли за счет собственной и немой; не удивительно, что ледяной компресс, наложенный на перечисленные маски под учтивонеучтивой семантикой титула «Человеческое, слишком человеческое», да еще и с посвящением Вольтеру, с явной гримасой оскала в сторону прежних идеалов - стало быть, «Человеческое, слишком человеческое», пг· считываемое как «Черта с два, или Как вам будет угодно!»,-сразу же получил толкование «измены» и «отступничества». Что же, собственно, произошло? Наличие масок предполагало непременный маскарад, виртуозную импровизацию притворств, рассчитанных на то, чтобы сбить с толку «читающих бездельников» («Заратустра») и спасти бережно несомую чашу Грааля от назойливых прикосновений. Этот переодетый под кондотьера Парсифаль полагал перехитрить самого Клингзора зычным цинизмом и рыками брани в адрес... общезначимого-по крайней мере «байрейтски» общезначимого-Парсифаля («казус Ницше» с прямыми видами уже на клинику: Парсифаль в этом случае оказывался... истекающим кровью Амфортасом). Скандал вокруг «Человеческого, слишком человеческого» и уже в катастрофическом

нарастании вокруг всех последующих сочинений, ситуация изолганного (вплоть до демона-заступника национал-социализма) Ницше объясняется и разъясняется единственно в этом пункте: ключ к разъяснению я нахожу в акупунктурной зоне слова «unzeitgem??»-«несвоевременный». Об этом свидетельствуют едва ли не все «показания» близких и случайных знакомых: атмосфера «святости» и «праведности» овевала

==790

будущего «безбожника» с детских лет. Уже одному гимназическому товарищу, впрочем довольно скептическому во всем остальном, приходит в голову сравнение с «двенадцатилетним Иисусом в храме»; «маленький пастор» - это прозвище пристало к нему еще с самых первых классов школы («он мог декламировать библейские речения и церковные песнопения с таким выражением, что это почти исторгало слезы у слушателей»); удивительный факт: какой индикатор святости мог бы сравниться по точности с детским?-но вот же и сама точность: в присутствии этого подростка нельзя было осмелиться на грубое или сальное слово; сохранился рассказ: какой-то однокашник хлопает ладонью по рту и восклицает: «Нет, этого нельзя говорить при Ницше!»- «Что же он тебе сделает?»-«Ах, он смотрит на тебя так, что слово застревает во рту». Ну так вот, с какого-то момента этому «праведнику» довелось-таки ощутить шок собственной неуместности, окрещенной им как «несвоевременность»,-на фоне однозначно ненавистной и всегда бранно толкуемой «современности». Попасть из единственно уместной • (в личном плане) монашеской кельи в университетскую аудиторию, да еще и в маске «.профессора»,-право, «музыкант», сидящий в Ницше (в сущности внутренний censor vitae), должен был бы зажать уши от этого диссонанса. Критика «святого», начиная с «Человеческого, слишком человеческого» и до «Ессе Homo», предстает в таком освещении виртуозной техникой «заметания следов»', в контрапункте личной биографии эта техника обернулась отказом от профессуры и профессиональным скитальчеством, словно бы речь шла о преследовании и-еще раз- заметании следов (может быть, стоило бы в этой связи обратить внимание на семантические подвохи, сопровождающие у Ницше неожиданные поминания «Сибири»: сам Иисус в невообразимо искривленном и все же поддающемся реставрации смысловом интерьере «Антихриста» оказывается достойным «Сибири»1.). Начиная с «Человеческого, слишком человеческого», поведенческий канон базельского экс-профессора транспарирует явными нотками психологии преступника, отказавшегося от постоянного местожительства (Wir, Heimatlosen) и предпочевшего ему регулярные переходы через Сен-Готард (в буквальном смысле: Верхний Энгадин-Италия); так называемое собрание сочинений Ницше расшифровывается здесь как непрерывная серия террористических актов, осуществляемых по всей Европе,-любопытно было бы сравнить специфику этого «инкогнито» с киркегоровской; пространственно локализованное «инкогнито» Киркегора, достигаемое фокусничеством многочисленных псевдонимов, оборачивается здесь просто ситуацией перманентного бегства. Анахронизм в годах путал манией преследования: самым потрясающим открытием представало, пожалуй, то, что «святой» в конце XIX в., стало быть в самом разгаре строительства «хрустального дворца», мог бы оказаться решительным «идиотом»- здесь, очевидно, пункт шока, испытанного при соприкосновении с Достоевским: в «Идиоте», замысленном как «роман о Христе», бывший профессор филологии панически вычитывал собственную жизнь (одновременно вчитьгоая ее в том же «Антихристе» в мучительно родной и оттого «атеистически» заметаемый образ Иисуса: пассаж, характеризующий Иисуса как «идиота» и вычеркнутый из первого издания сестрой в фарисейской заботе о псевдохристианской репутации «брата», прочитывается как прямая автобиографическая инкрустация в гносис Евангелий, имеющая,

впрочем, точки опоры в традициях эсотерики: от сказочного «Иванушки-дурачка»-все того же «Парсифаля»,-транспарирующего мистериальным ликом «Иоанна», до, скажем, «идиота» в диалогах Николая Кузанского, посрамляющего «мудрость мира сего»). Позитивизм «Человеческого, слишком человеческого» предстает в этом плане неким искусственно сфабрикованным алиби пушкинского

==791

«бедного рыцаря», заслоняющегося Дарвином, чтобы не прослыть. идиотом; воспринимать его в кунофишеровском ключе, стало быть в одном ряду с Контом, Спенсером, Дюрингом и т. д., значило бы разрушить сам этот ряд, который в данном случае выступает как реквизит масок, а вовсе не как мировоззренческое кредо. И когда позднее автор «Ессе Homo» в последнем пароксизме страха быть разоблаченным провозгласит, что он не хочет быть святым, а скорее шутом, то маска шутовства (в другом разрезе-самоогрубления, самоосовременивания) как раз и окажется своеобразно герменевтическим подспорьем, корректирующим позитивистское либретто «Человеческого, слишком человеческого».

Для настоящего издания использован русский перевод 1-го тома «Человеческого, слишком человеческого», сделанный С. Л. Франком и опубликованный в т. III Полного собрания сочинений Ницше (М., 1911). Перевод заново отредактирован и выправлен: устранены многие неточности, особенно досадные в связи с выдающимся философским именем переводчика; восполнены пропуски, допущенные скорее всего из цензурных соображений. Перевод сверялся не только по изданию Шлехты, странным и никак не вяжущимся с респектабельной маркой издательства образом содержащему ряд искажений (обнаружились два смысловых ляпсуса-см. ниже по ходу примечаний-и множество курсивных несоответствий), но и по старому изданию Петера Гаста.

' уныние, угрюмость (лат.).-233.

2 свирепая мать страстей (лат.).- 235.

3 досуг (лат.).-238.

4 В Архиве Ницше сохранилось множество черновых набросков, относящихся к этому Предисловию. Приведем некоторые из них с целью более глубокого осмысления мировоззренческого кризиса, непосредственно предшествующего написанию «Человеческого, слишком человеческого»: «Человеческое, слишком человеческое: этим заглавием воля намекает на великое освобождение-попытку одинокого скинуть с себя каждый предрассудок, говорящий ? угоду человеку, и идти всеми теми путями, которые, уводят на высоту, вполне достаточную для того, чтобы-пусть на одно лишь мгновение-взглянуть на человека сверху вниз. Не презирать презренное в человеке, но вопрошать до самого дна: не остается ли нечто достойное презрения в высшем и лучшем, во всем, чем гордился до сих пор человек, в самой этой гордости и в простодушной плоской убежденности его оценок; этот едва ли благонадежный вопрос был лишь средством среди всех прочих средств, к которым вынуждала меня великая обширная задача. Есть ли у кого желание сопутствовать мне на моем пути? Я не советую этого никому.-Но вы хотите этого? Так пойдем же!»

«Кто обладает алчностью высокой и привередливой души и лишь изредка накрывает свой стол и находит готовой свою пищу, тому грозит нынче немалая опасность. Поверженный в шумливую и плебейскую эпоху, с которой он не в силах хлебать из одной миски, он может с легкостью уморить себя голодом и жаждой либо-в случае если он решится-таки «попробовать»-отвращением. Таковой представала опасность моей юности, ненасытной, тоскующей, одинокой юности; опасность достигла пика, когда я понял однажды, какие яства я вкушал и к чему соблазняли меня голод и жажда, буйствующие в моей душе. Это было летом 1876 г. Рассвирепев от ярости, оттолкнул я тогда от себя все столы, с которых до этого отведывал пищу, и поклялся себе

==792

лучше уж жить случайно и скверно, лучше уж питаться, подобно зверю, травами и как попало, лучше уж вовсе не жить, чем разделять свои трапезы, как прежде, с «актерской братией», с «цирковыми наездниками духа»-подобные жесткие обороты позволял я себе тогда: ибо мне казалось, что я очутился среди цыган и музыкантов, среди сплошных Калиостро и поддельных людей и соучаствовал в их обольстительных пиршествах, клокоча от гнева, что мне приходилось любить там, где следовало бы презирать».

«Что же, собственно, случилось со мной тогда? Я не понимал себя, но инстинкт действовал как повеление. Должно быть, наше далекое прежнее предназначение распоряжается нами; долгое время изживаем мы одни загадки. Выборочный характер событий, вмешательства и внезапные вожделения, отталкивание приятнейшего, зачастую почтеннейшего-все это ужасает нас, как если бы временами из нас изнедрялся какой-то произвол, нечто капризное, сумасбродное, вулканическое. Но это всего лишь высший разум и предосторожность нашей будущей задачи. Не угодно ли-так вопрошал я себя с беспокойством-долгому предложению моей жизни быть прочитанным в обратном порядке^ В прямом порядке, без всякого сомнения, читал я тогда лишь «слова, лишенные смысла».

Великое, непрерывно возрастающее освобождение, самовольное чужестранничество, '«отчуждение», охлаждение, отрезвление ·- только это одно и было в те годы моей тоской. Я испытывал все, к чему до этого было вообще привязано мое сердце, я вращал все лучшее и любимейшее и всматривался в его изнанку, я противился всему, на чем доныне утонченно оттачивало себя человеческое искусство клеветы и поношения. Кое-что, остававшееся мне покуда чуждым, обходил я тогда с бережным, даже нежным любопытством, я учился более эластичному восприятию нашего времени и всего «современного». В целом это могло обернуться зловещей и злой игрой; я часто бывал от нее больным. Но решение мое оставалось неизменным, и даже больным умудрялся я делать превосходные мины при моей «игре», злобно обороняясь от каждой развязки, в которой могли бы принять участие болезнь, или одиночество, или изнуренность странничеством. «Вперед!-говорил я себе.- Завтра ты будешь здоров; сегодня же достаточно с тебя и того, чтобы притворяться здоровым». Тогда я прибрал к рукам все «пессимистическое» в себе; моим лекарством была воля к самому здоровью, комедия здоровья. То, что я ощущал и желал тогда как «здоровье», достаточно внятно и изменнически выражают следующие положения: «крепкая, кроткая и в основе жизнерадостная душа, настроение, которое не должно было бы остерегаться козней и внезапных взрывов и в своих проявлениях было бы совершенно свободно от ворчащего тона и озлобленности-этих известных неприятных качеств старых собак и людей, которые долго сидели на цепи»,-наиболее желательным состоянием казалось мне «свободное витание над людьми, обычаями, законами и привычными оценками» (см.: Человеческое, слишком человеческое, аф. 34.-К. С.). По существу, некая птичья свобода и птичья перспектива, нечто вроде любопытства и презрения одновременно, как это известно каждому, кто безучастно осматривает какую-либо чудовищную всячину,-таковым было наконец достигнутое новое состояние, которое мне пришлось долго выносить».

«Как это случается со всяким, друзья мои, кто долгое время слоняется по околицам и на чужбине, путь мой перебегали некоторые редкие и небезопасные духи, прежде же всего один, с тех пор наведывающийся все снова и снова,-не кто иной, как сам бог Дионис: тот великий двурушник и соблазнитель, которому я некогда, как вам изве-

==793

стно, со всем «человеческим благоговением» принес в жертву своего первенца,-то была настоящая чадящая жертва юности, в которой оказывалось больше дыму, чем огня!

Тем временем я подучился многому, слишком многому по части философии этого бога-и, должно быть, настанет еще для меня день, исполненный такой тишины и халкионического счастья, что уста мои изольются всем тем, что ведомо мне,- так что я расскажу вам, друзья мои, философию Диониса. Вполголоса, как и полагается,-ибо речь пойдет здесь о вещах таинственных, новых, проблематичных, даже жутких. Что, однако, Дионис является философом и что, стало быть, и боги философствуют, кажется мне довольно сомнительной и поразличному коварной новостью, которая, пожалуй, должна возбудить недоверие именно среди философов,-среди вас, друзья мои, лишь немногие столкнутся с нею, разве что если она не вовремя станет вам известной: ибо среди вас нынче, как мне сообщили под секретом, неохотно верят в богов!» (Unver?ffentlichtes aus der Umwertungszeit 1882/83-1888. Bd 14. S. 383- 392).- 238.

В середине 80-х гг. Ницше предполагал существенную переработку «Человеческого, слишком человеческого», которую за отсутствием времени так и не осуществил. Петер Гаст обнаружил среди бумаг Ницше три листка, относящиеся к этой нереализованной задаче и содержащие переработку первых трех афоризмов книги. Я воспроизвожу их здесь в параллельной последовательности, причем аф. 1 переработан с отмеченного места, а остальные два полностью. Уже по этим отрывкам можно составить ясное представление, какой обещала стать книга, ревизованная в стилистической ретроспективе 1886 г. (время написания «По ту сторону добра и зла»). Цитируется по изданию Гаста: «Напротив, противоположная философия, самая юная и самая радикальная из всех доселе бывших, настоящая философия становления, которая нисколько не верит в какое-либо «в-себе» и, стало быть, отказывает в праве гражданства как понятию «бытие», так и понятию «явление»,-такая антиметафизическая философия в отдельных, должно быть, случаях (и, вероятно, к аналогичному результату она придет во всех случаях) внушила мне, что эта постановка вопроса ложна, что не существует никаких противоположностей, в которые верила прежняя философия, совращенная языком и присущей ему прагматикой огрубления и упрощения,- короче, что необходима прежде всего химия основных понятий, если допустить наличие этих последних. Для того чтобы раз навсегда покончить с такими грубыми и квадратными оппозициями, как «эгоистическое» и «неэгоистическое», «чувственность» и «духовность», «живое» и «мертвое», «истина» и «заблуждение», требуется микроскопическая психология и равным образом выучка во всякого рода оптике исторических перспектив, никогда еще не бывшей и находящейся под запретом. Философам, сообразным моей воле и пониманию, противостояла до сих пор совесть - моральные, религиозные и эстетические императивы говорили нет требуемой здесь методике исследования. Нужно прежде всего избавиться от этих императивов: нужно вопреки своей совести ампутировать саму эту совесть... История понятдй и преобразования понятий под тиранией оценочных чувств- понимаете ли вы это? Кто обладает достаточной страстью и мужеством, чтобы следовать таким изысканиям? Нынче, когда сопротивление, оказываемое человеком истории своих истоков, его нежелание развить зрение для всякого рода pudenda origo (постыдное начало (лат.).-К. С.) принадлежит, быть может, к пику достигнутого очеловечения,-не следует ли быть почти бесчеловечным, чтобы пробудить волю к ению, поиску, открытию-именно в обратном направлении?»

==794

«Наследственный недостаток философов. Философы все без исключения страдали до сих пор одинаковым недостатком: они мыслили неисторично, противоисторично. Они исходили из человека, которого являло им их время и окружение, охотнее всего из самих себя и даже только из себя; им казалось, что уже путем самоанализа они достигают цели - знания «человека». Их собственные оценочные чувства (или оценочные чувства их касты, расы, религии, здоровья) принимались ими за абсолютные мерки ценности; ничто не было им более чуждо и противно, чем бескорыстие собственно научной совести, которая наслаждается своей свободой в благожелательном презрении к личности, каждой личности, каждой личностной перспективе. Эти философы были прежде всего личностями; каждый из них даже ощущал про себя некое «Я есмь личность», словно бы некую aeterna veritas человека, «человека-в-себе». Из подобной неисторической оптики, развитой ими в отношении самих себя, проистекает величайшее множество их заблуждений - прежде всего основное заблуждение, сводящееся к тому, чтобы всюду искать «сущее», всюду предполагать сущее, всюду умалять значимость изменения, становления, противоречия. Даже под гнетом культуры, одержимой историзмом (каковой была немецкая культура на рубеже столетий), философам свойственно было выставлять себя по меньшей мере как цель всего становления, на которую с самого начала ориентируется все-что-ни-есть: комедия, разыгранная в свое время Гегелем перед замершей от удивления Европой».

«Оценка незаметных истин. Признаком более сильного и гордого вкуса (как бы легко этот признак ни производил обратного впечатления) является способность оценивать маленькие, незаметные, осторожные, найденные посредством строгого метода истины выше, чем те широкие, парящие, обволакивающие обобщения, к которым тяготеет потребность религиозной и художественной эпохи. Люди, отставшие по части интел^ лектуальной дисциплины или вынужденные в силу солидных оснований чураться ее (случай женщин), относятся к названным мелким достоверностям с какой-то усмешкой на устах; художнику, например, ничего не говорит какое-либо физиологическое открытие; это дает ему основание думать о нем с пренебрежением. Такие отстающие, которые при случае разыгрывают из себя судей (наша эпоха явила по этой части три примера большого стиля: Виктор Гюго для Франции, Карлейль для Англии, Рихард Вагнер для Германии), говорят об этом с иронией».-239.

" Имеется в виду Африкан Александрович Шпир (1837-1890)-немецкий философ русского происхождения (см. о нем: Stemer R. Das Karma des Materialismus. Dornach, 1961.1 Vortrag; Румер И. Философия Шпира//Мысль и слово: Философский ежегодник/Под ред. Г. Шпета. I. М., 1917. С. 215-276). Ницше цитирует его сочинение «Denken und Wirklichkeit. Versuch einer Erneurung der kritischen Philosophie» (2 Aufl. Bd 2. Leipzig, 1877. S. 68f.).-250.

7 См.: Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки. § 36 / Пер. В. С. Соловьева. М-, 1905. С. 99-252.

8 памятник вечнее меди (лат.) (Horat. Сапп. III 30).-253.

9 то, что свет именует добродетелью, есть по обыкновению лишь фантом, образованный нашими страстями, которому дают почетное наименование, чтобы безнаказанно делать что,угодно (франц.).-264.

==795

10

«Психологические наблюдения», книга П. Рэ.-264.

" Снова имеется в виду П. P-3.-26S.

12 быть, действовать (лат.).-267.

, '3 См.: La Rochefoucauld. Portrait de La Rochefoucauld par lui-m?me. Reflexions ou Sentences et Maximes morales/?d. par J. Lafond. Gallimard, 1976.P. 224-25-272.

14 постыдное (лат.).-27-?.

'5 знайте, что нет ничего более обычного, чем делать зло из удовольствия делать его (франц.) (M?rim?e P. Lettres ? une Inconnue. T. 1. Pans, 1874. P. S).-273.

"' неделимое... делимое (лат.).-277.

17 пережиток (англ.).-279.

18 святая простота (лат.).-280.

19 У Шлехты «качество» и «количество» переставлены местами, так что текст гласит: «не качеством переживаний, а их количеством». Контекст отрывка вынуждает отдать предпочтение редакции Гаста.-

287·, '0 Ницше обыгрывает здесь немецкую поговорку: «Aus der Not eine Tugend machen»-делать из нужды добродетель.-282.

21 См.: Геродот. История VII 39-284.

22 В .евангельском тексте: «Ибо всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лук. 14, 11).-285.

23 плаксивая мораль (франц.).-286.

24 См.: Фукидид. История V 84- 113 -287.

25 каждый имеет право в меру значительности своей силы (лат.). Спиноза. Богословско-политический трактат. Гл. II. § 8. Поправка Ницше: «сколь значительным кажется по своей силе».-288.

26 Адитон-святилище для хранения ценностей в древнегреческом храме; здесь -тайное, сокровенное.-292.

27 Скорбь - знание, и тот, кто им богаче, Тот должен был в страданиях постигнуть, Что древо знания - не древо жизни. (Манфред I 1. Пер. И. А. Бунина).- 300.

28 зачем отягчаешь ты вечными заботами слабый дух? Отчего не прилечь под высоким платаном или под этой сосной (лат.) (Horat. Carm. ? 11).- 300. f

29 в аллегорическом смысле (лат.).-300.

30 согласие племен... людей... согласие всех мудрецов (лат.).-302.

31 все мудрецы всех времен, улыбаясь и кивая, общим хором возглашают: безумно ждать исправления безумцев! Дети мудрости, считайте же глупцов именно глупцами, как и надлежит (нем.) (из стихотворения Гёте «Kophtisches Lied»).-302.

32 Леббок Д. (1834-1913)-английский естествоиспытатель, археолог и политический писатель; последователь Дарвина. Указанное место приводится Ницше по немецкому изданию: Lubbock J. Die Entstehung der Civilisation und der Urzustand des Menschengeschlechtes, erl?utert durch das innere und ?ussere Leben der Wilden. Iena, 1875. S. 239.- 303.

33 См.: Lichtenberg G. Ch. Gedanken und Maximen. Leipzig, 1871. S. 205-313. · ·

34 кто полагает, что любит свою любовницу из любви к ней самой, тот глубоко заблуждается (франц.) (La Rochefoucauld. Op. cit.

?3 презирать свою презренность (лат.). Максима са. Бернарда. Источником для Ницше могло бы быть «Итальянское путешествие» Готе, глава о Филиппо Нери (см.: Goethe. Italienische Reise. Leipzig, 1923. S. 493).-316.

==796

1? Из трагедии Кальдерона «Жизнь-это сон».-319.

37 См.: Novalis. Briefe und Werke. Bd 3. Berlin, 1943. S. 580.- 322.

38 Имеется в виду восходящий к Оригену тройной метод толкования Библии: телесный (буквальный), душевный (аллегорический) и пневматический, т. е. духовный (мистериальный).-322.

у' Симонид Кеосский (ок. 556-ок. 468 до н. э.) - греческий поэт, мастер хоровой лирики и один из творцов эпиграммы.-327.

w Имеется в виду Гегесий из Магнесии. Азианский стиль в риторике возник к началу III в. до н. э. в Малой Азии в противовес к высокому аттическому стилю, культивируя чисто формальные эффекты и рафинированную отделку фразы.-331.

41 чудо (лат.).-332.

42 Из стихотворения Гёте «Zwischen beiden Welten». Ницше цитирует неточно; у Гёте: «Stern der sch?nsten H?he».-332.

43 Из стихотворения Гёте «Trost in Tr?nen».- 332.

44 Намек на герб Эсхила.-336.

45 к вящей славе искусств (лат.).-337.

46 Исправлять судьбу (франц.).-338.

" Соната B-dur (op. 106)-так называемая «Die gro?e Sonate f?r das Hammerklavier».-338.

У до-диез, ре-бемоль; энгармонически равные звуки, имеющие различные обозначения.- 350.

49 Стилистический прием, приписываемый сицилийскому софисту Горгию (ок. 483-ок. 375 до н. э.): членение предложения на равные части с контрапунктическим противопоставлением различных смысловых нюансов и звуковых повторов, так что к концу каждой части возникает некое подобие рифмы.-353.

' 50 Из письма Байрона к Меррею от 15 сентября 1817 г. В нем. пер.: Byron. Vermischte Schriften, Briefwechsel und Lebensgeschichte. Hrsg. von E. Ortlepp. Bd. 2. Stuttgart, s.a. S. 36-355.

51 Из письма Байрона к Меррею от 14 июля 1821 г. // Ibid. Bd 3. S. 139.- 355.

" Из стихотворения Гёте «Der Br?utigam».-356.

53 Имеется в виду Пестум.-357.

'* Атрибутировать не удалось.-359.

55 постыдное (лат.).-361.

50 сильный ум (франц.).-362.

57 ??, мой дорогой Зульцер, Вы недостаточно знаете эту проклятую расу, к которой мы принадлежим (франц.).--?72.

58 Имеется в виду шестая глава сочинения «Шопенгауэр, как воспитатель». В рус. пер. С. Л. Франка: Поли. собр. соч. Т. II. М., 1909. С. 233 ел-374.

59 См.: Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентинна, написанная им самим во Флоренции. М., 1958. С. 429.-376.

w См.: Фукидид. История II 45.-377.

"? Из трагедии Гёльдерлина «Смерть Эмпедокла». Первый вариант. Акт II. Сц. 4-^77.

62 Фауст! 1851-1852-.Ш.

63 созерцательная жизнь (лат.).-389.

64 Цензор жизни (лат.).-391.

65 бесцеремонно (франц.).-409.

66 Цитата из Флориана (Fables III 7).-413. " Имеется в виду Пауль де Лагард. См.: Lagarde P. de. Ueber die gegenw?rtige Lage des deutschen Reichs. G?ttingen, 1876. S. 44- 45.- 420.

68 У Шлехты опечатка: вместо Ehrsucht напечатано Ehrfurcht; исправлено по Гасту.-421.

69 См.: Платон. Федон 60 а.- 429.

==797

когда чернь принимается рассуждать, всё потеряно (франц.).-

71 организованный беспорядок (франц.) (M?rim?e P. Lettres ? une Inconnue. T. 2. P. 372).- 437.

72 Раздавите гадину (франц.).-440.

73 См.: Фукидид. История II 35- 46- 447.

74 Цитата из «Шопенгауэра, как воспитателя» (цит. соч., с. 182).- 452.

75 Выдающаяся точка (лат.).-468.

76 человеческая комедия (итал.).-469.

77 Повод для войны (лат.).-472.

78 война всех против всех (лат.).-478.

79 Из дневника Гёте. Запись от 13 мая 1780 г. (Goethe. Werke/Hrsg. im Auftrage der Gro?herzogin Sophie von Sachsen. Abt. III. Bd l. Weimar, 1887-1919. S. 119).- 4SI.

80 У Платона это место выглядит так: «...ничто из человеческих дел не заслуживает особых страданий...» (Государство 604 с).-482.

81 верую, ибо абсурдно (лат.).-484.

82 Переводчик стихотворного эпилога обозначен инициалами С. Л- 490.