Часть 1.

Учебник.

Зотов А.Ф. Современная западная философия. 2001.

Зотов А.Ф. Современная западная философия: Учебн. - М.: Высш. шк., 2001. - 784 с.

Рецензенты:

Институт человека РАН (директор член-корр. РАН, д.ф.н., проф. Б. Г. Юдин), П.П.Гайденко, член-корр. РАН, д.ф.н., проф. (Институт философии РАН)

Предлагаемая работа - фундаментальный труд известного ученого и педагога, созданный на основе лекционного курса, много лет читаемого автором на философском факультете МГУ им. М.В. Ломоносова. В нем предпринята историко-философская реконструкция современной западной философии, заканчивающаяся последними годами XX в. Эта работа - не краткое изложение философских трудов, а подготовка к их чтению.

Для студентов, аспирантов и преподавателей вузов, для всех, кто интересуется историей философии.

Вместо введения........................... 8

XIX ВЕК: СТАНОВЛЕНИЕ СОВРЕМЕННОЙ ФИЛОСОФИИ......... 14

А.Шопенгауэр (1788-1850) - провозвестник новой философской парадигмы...................... 29

"Коренной переворот в философии" и его главные участники....... 35

Кьеркегор............................ 37

Младогегельянцы......................... 41

Маркс и марксизм: философия принимает новый облик.......... 45

Позитивизм - философская парадигма индустриального общества. "Первый позитивизм"............ 50

Опост Конт............................ 52

Джон Стюарт Милль........................ 59

Герберт Спенсер.......................... 64

Естественно-научный материализм XIX века............... 70

Эмпириокритицизм ("второй позитивизм"): теория познания в роли научной философии........... 85

Эмпириокритическая концепция жизни................ 92

Онтология эмпириокритицизма: мир как совокупность "комплексов ощущений"...................... 99

Место эмпириокритицизма в истории западной философии........ 103

Прагматизм - американский синтез европейских философских идей .... 105

Чарльз Пирс........................... 108

Вильям Джемс.......................... 113

Джон Дьюи............................ 117

Прагматистская концепция истины.................. 120

Неокантианство: редукция философии к методологии........... 125

Способы образования научных понятий. "Науки о природе" и "науки о духе"......................... 133

В.Дильтей (1833-1911): философские и методологические основания истории как науки........... 146

"Критика исторического разума": предмет и метод истории........ 149

ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ В XX ВЕКЕ................. 162

Новая идея истины......................... 166

Новое понятие реальности....................... 174

Специфика британской философии.................. 180

Кризис европейской цивилизации как философская проблема....... 183

Ф.Ницше и конец "обосновывающего разума". Новая философская парадигма................. 187

"Философия жизни" во Франции: А.Бергсон............... 195

Неопозитивизм............................ 205

Становление логического позитивизма................. 210

"Логико-философский трактат" Л.Витгенштейна............. 223

Венский кружок.......................... 240

Принцип верификации....................... 252

Верификация и "язык науки".................... 261

Идеи "позднего" Витгенштейна................... 275

Психоанализ и его философские контексты............... 291

Первые шаги психоанализа. "Фрейдизм"................ 292

Психоанализ и "научная психология"................. 304

Психоанализ К. Юнга. Учение о "коллективном бессознательном"..... 308

Феноменология Гуссерля....................... 314

Жизнь и деятельность основателя современной феноменологии...... 314

Основные принципы феноменологии Гуссерля и их эволюция....... 332

Начало. Гуссерлева "Философия арифметики" и редукция в роли методологического принципа....... 336

Феноменологическая самокритика и критика психологизма. "Логические исследования"..................... 348

"Поворот 1907 г.". Процесс конституирования и проблематика времени. Феноменологическая редукция как метод и феноменология как фундаментальная онтология........ 359

"Картезианские медитации". Феноменологическая редукция и конституирование предметного мира................. 366

Синтез как изначальная форма познавательной активности........ 373

Проблема "других Я". Интерсубъективность.............. 380

"Кризис европейских наук". Проблема судьбы европейской культуры. "Жизненный мир"............... 385

Философские наследники Гуссерля.................. 405

М.Хайдеггер и его концепция феноменологической онтологии....... 411

Вопрос о бытии.......................... 430

Экзистенциальная аналитика........,............ 438

Время и временность........................ 453

Конечность человеческого бытия................... 462

Онтология историчности. Историчность и временность.......... 466

"Поворот"............................ 482

Экзистенциализм Сартра....................... 486

Феноменологическая онтология.................... 490

Дедукция понятий феноменологической онтологии............ 507

Экзистенциальная трактовка времени................ 520

Трансценденция.......................... 523

Свобода и фактичность. Бытие в ситуациях.............. 560

Место смерти в экзистенциальной онтологии.............. 579

Экзистенциальный психоанализ.................... 596

Заключение............................ 604

Структурализм: западная философия на пути к "постмодерну"....... 607

Первые шаги структурализма. Структурная лингвистика......... 610

Леви-Строс и структурная антропология................ 613

М.Фуко и его "онтология дискурса".................. 639

Ж.Делез и философский облик "постмодерна".............. 675

От "кризиса объективности" к "кризису субъективности"......... 688

Онтология и "логика смысла"....................697

Поиски синтеза: Поль Рикер...................... 742

Вместо заключения..........................779

Автор об авторе...........................780

7

Моей жене, верной спутнице по жизненным тропам,

Наталье Михайловне Смирновой посвящаю

Вместо введения

Тема современной западной философии в курсе истории философии для человека русской культуры представляет немалые, и притом специфические, трудности. Очевидная и лежащая на поверхности трудность - великое многообразие тем, точек зрения, школ, имен и публикаций. При этом последние написаны в самых разных стилях - иногда чуть ли не в духе математического трактата, с использованием особой символики и схем, что требует предварительного знакомства со специальной терминологией; читателю приходится частенько заглядывать в специальные словари, и не только философские. Иногда стиль весьма художественный, но столь "темный" и метафоричный язык, что ему позавидовал бы и сам Гераклит, которого его современники называли "темным", и Гегель, которого "темным" считают многие теперешние студенты и любители серьезного философского чтения. Нередко при чтении подобных трудов возникает впечатление, что автор даже и не стремился к тому, чтобы смысл его произведения доходил до каждого читателя. И впечатление это вовсе не всегда обманчиво, поскольку с точки зрения многих, если не большинства философов, чтение философской литературы - дело скорее элитарное, нежели массовое, а потому предполагает наличие у читателя подлинного интереса и недюжинных интеллектуальных способностей.

Есть и трудности, которые на поверхности не лежат: на первый взгляд в тексте все представляется совершенно прозрачным, удивляет только то, что автор пишет о само собой понятных вещах, а его коллеги по "философскому цеху" начинают эти вопросы обсуждать, и эти обсуждения получают широкий общественный резонанс [1].

1 Весьма наглядным тому примером могут быть классический позитивизм О. Конта и Г. Спенсера, а также естественнонаучный материализм (его часто называли "вульгарным") Бюхнера, Фогта и Молешотта.

8

Однако достаточно обратиться к историко-философскому контексту многих таких сочинений, к культурной ситуации времени, как суть этой странной ситуации становится ясной. Для иллюстрации напомню знаменитую Французскую энциклопедию, великий памятник европейского Просвещения: ведь у современного читателя большинство ее статей вызывает снисходительную улыбку, а то и гомерический хохот. Но если мы поймем, что ее историческое значение не в ее преходящем и устаревающем содержании, а в том, что за этим содержанием стояла программа разрушения традиционных представлений человека феодального общества, что она подготавливала рождение нового европейского общества, то нам станет ясно, что и в науке, и в истории, и в философии можно смотреть, но при этом самого главного не заметить, подобно герою известной басни Крылова, который в музее редкостей не приметил слона. Другая трудность такого же рода проистекает из часто неосознаваемой предпосылки - некритичного принятия "азбучного" определения философии как особого рода науки - к примеру, как науки о наиболее общих законах природы, общества и мышления. Если философия - это наука, то, значит, она столь же имперсональна и столь же интернациональна, как и любая наука вообще - например, математика или физика. И если это так, то и философы, точно так же, как ученые-математики или ученые-физики, в конечном счете составляют единое мировое профессиональное сообщество, поскольку предмет их исследований один и тот же; обсуждая свои профессиональные темы, они неплохо понимают друг друга потому, что знают, о чем говорят; а еще потому, что пользуются принятым в этом сообществе научным, профессиональным языком совершенно независимо от того, в какой стране они живут и какой язык - русский, английский, немецкий, французский, или, скажем, суахили - является их родным разговорным языком [1].

1 Другой вопрос, что, скажем, в результате тех или иных конкретных исторических обстоятельств основой профессионального языка может стать тот или иной из "естественных" языков, "живых", вроде английского или "мертвых", вроде латыни, а потом - в силу других, столь же конкретных обстоятельств, в его состав входят термины и знаки из других языков. Со временем образовалась интернациональная "смесь" знаков и терминов - специальные символы физики и математики заимствовали частично у арабов, частично из древнегреческого, частично из латыни, частично из живых европейских языков; не исключено в принципе, что и другие языки внесут свой вклад в общечеловеческий язык науки - но этот язык так и останется общечеловеческим научным языком, языком профессионалов.

В этом плане философия, видимо, ближе к тому, чтобы ее рассматривать как особое образование культуры, специфичное для определенного народа или определенной исторической эпохи, суть которого вов-

9

се не в том, чтобы накапливать знания, все полнее и глубже постигая природные и социальные реальности (хотя, конечно, этот момент ей тоже не чужд). В некотором смысле она ближе к литературе или живописи, не говоря уж о религии: подобно тому, как живопись Пикассо не отправила в небытие картины Рафаэля, а романы Л.Н.Толстого - поэмы Гомера, так и философия Витгенштейна не "похоронила" философию Аристотеля. На это можно было бы возразить, что ведь и имена великих ученых прошлого, и их открытия сохранила история; можно сказать, что эти имена и эти открытия тоже имеют непреходящую историческую ценность. Но обретя ценность историческую, сегодня они утратили главное - "работающее" знание о действительности, поскольку современное научное знание полнее и точнее научного знания прошлых веков. Современный средний студент физического факультета обладает сведениями о мире гораздо более полными и точными, чем те, что имелись в распоряжении Ньютона. Это значит, что в научных знаниях главное - это их "безличная" составляющая; поэтому мы имеем право говорить о научном прогрессе, и даже о росте знания [1]. Как только мы обращаемся к истории науки, этот фактор заменяется совсем другим. Однако произведения искусства и литературы, созданные в прошлые эпохи, и в их наличном современном бытии обладают культурной и художественной, а не только исторической, не только "музейной" ценностью, и это вряд ли нужно доказывать.

1 В этом смысле слова Ломоносова о "приращении знания" остаются справедливыми, хотя в развитии науки имеют место и научные революции, о чем Ломоносов знать еще не мог.

Философские концепции также обладают специфической культурной ценностью, которая не "поглощается" ценностью исторической. Здесь то же "приращение знания", даже если в философии оно и происходит в большей степени, чем в искусстве или литературе, не имеет решающего значения, хотя говорить о прогрессе в сфере философии все-таки можно - хотя бы потому, что здесь существует историческая преемственность знания. Но философия - не только знание, но прежде всего мировоззрение, что включает знание о мире, но к нему не сводится; оно включает также систему ценностей, которая отличает определенный народ.

Коль скоро мы признаем легитимным термин "западная философия", то мы уже согласны с точкой зрения, что эта философия составляет часть определенной, все еще особой, отличной от других, культуры. Отсюда как минимум следует, что нам (а мы, если судить по вековым спорам, продолжающимся поныне, все еще не определились, европейцы мы или азиаты, или не то и не другое) будет полезно про-

10

следить генетические связи современной "западной" философии с ее непосредственными предшественниками и истоками, с европейской культурной традицией. Тогда мы либо поймем, что напрасно сомневались в своем происхождении из той же традиции, поскольку, несмотря на скулы, мы вовсе не "скифы", и потому нам нет никакой надобности "переводить" содержание ("смыслы") современной "западной" философии в другие "смыслы" - смыслы другой, своей, родной, русской (или, если угодно, российской) культуры; либо поймем другое - мы духовно не принадлежим к современной Европе, и нам предстоит продолжить дело Петра Первого и перейти от "прорубания окон" к "прокладыванию мостов", а там и к ликвидации границ (во всяком случае "невидимых" границ культурного размежевания), пока мы сами, наконец, не почувствуем себя европейцами, и они тоже не признают нас за "своих". Либо, напротив, нам следует прекратить начатую ассимиляцию с Европой, откуда исходит угроза нашему национальному характеру, вернуться к истокам нашей духовности - а потом если и входить в "европейский дом", то так, как входят в мировую цивилизацию японцы - на правах широкой "автономии" (или, может быть, как американские индейцы или эскимосы в американскую культуру? Сегодня кажется, что второе нам удалось бы лучше). В этом оправдание этой главы, и отсюда - ее содержание.

* * * *

Хотя современная западная философия, естественно, связана с предшествовавшей ей европейской культурой, из недр которой она, так или иначе, возникла, тем не менее она способна произвести впечатление феномена культуры, "не имеющей предков" [1]. Преемственность в развитии стала неявной; ее приходится доказывать, и показана она может быть только в итоге специальной работы по реконструкции процессов ее генезиса.

1 Пожалуй, это обстоятельство составляло важный момент завершающего этапа процесса превращения в целостную мультинациональную европейскую культуру прежней "мозаики" национальных культур Европы, и в немалой степени способствовало превращению философии европейской в "западную" - то есть в наднациональный момент общей культуры одного из трех (может быть, четырех) "миров", которые составляют современную человеческую цивилизацию.

Главная (точнее, непосредственная) причина необходимости такой работы по реконструкции генетической связи настоящего с прошлым в том, что на смену очевидной преемственности текстов европейской классической философии с античными, древнегреческими истоками в

11

XIX веке пришла своеобразная "негативная" преемственность: философы начинают новую эпоху философской мысли с ожесточенной критики своих предшественников. Этот период сами "действующие лица" называли то "революцией", то "коренным переворотом в философии", а то и временем "конца философии в прежнем смысле слова". За этим переходным периодом наступает другой, когда в "позитивных" философских разработках почти полностью исчезает даже упоминание великих классических систем и имен их создателей.

Отсюда следует вывод, что вопрос о периодизации, применительно к современной философии, есть нечто большее, чем вопрос о хронологическом членении материала, и предполагает решение нетривиальных методологических вопросов. Историко-философская реконструкция здесь - не простое сжатое, без лукавых мудрствований, описание процесса развития философского знания (что неявно предполагает кумулятивистскую модель этого развития, которое предстает как "накопление информации"). Суть задачи состоит в том, чтобы выявить что-то вроде "организмов высшего порядка", которые возникают над уровнем "эмпирических индивидов" культуры (реально живших философов и их трудов); этими "организмами" могут предстать, в простейшем случае, например, философские школы, отличающиеся друг от друга не только "ответом на основной вопрос философии", но и множеством других параметров - стилем мышления, содержанием чуть ли не всех, и прежде всего основных, понятий (начиная с понятия бытия), и даже представлениями о смысле и назначении философии.

Такого рода "организмов высшего порядка" немало - во всяком случае, нехитрое и привычное в недавнем прошлом дихотомическое деление философов на два "лагеря", различия внутри которых, по образному выражению В.И.Ленина, не более существенны, чем разница между зеленым и желтым чертом, применительно к современной философии не ведет ни к каким интересным результатам того, кто занимается историей философии.

Если вообще имеет смысл говорить о прогрессивном развитии философских знаний (или философских идей), то в Европе оно явно не предстает как "линейное". Существуют очевидные области "бифуркации", когда одна философская школа порождает целое созвездие достаточно отличных друг от друга исследовательских программ. История современной западной философии - воистину "драма идей", и попытка рассказать сюжет или представить сценарий этой "драмы" (естественно, при этом отказавшись от заведомо невозможного - представить всех ее "персонажей") требует весьма рискованной (и вообще сомнительной, если речь идет об исторической объективности) операции: заняться выявлением тенденций синхронно с изложени-

12

ем концепций, придавая первому, во всяком случае, не меньше значения, чем второму. Это предполагает, например, возможность использовать иную терминологию, чем та, которой пользовался в своих сочинениях философ, о концепции которого идет речь. Поэтому труд по истории современной философии (в том числе и предлагаемый вниманию читателей учебник) - это не краткое изложение философских трудов, призванное избавить того, кто философией интересуется, от необходимости читать объемистые "первоисточники", а скорее подготовка к этой работе, неизбежной для всякого, кто хочет если не освоить, то хотя бы понять идеи современной западной философии и тенденции ее развития. И под этим углом зрения неизбежно возникает первый вопрос: с чего нам следует начать? Логично предположить, что для начала следует определить признаки, которые позволили бы говорить о современной философии как особом этапе в развитии западной философской мысли. Итак, с чего же начиналась современная западная философия?

XIX век: становление современной философии

Сам язык, на котором говорят европейские философы середины XIX века, понуждает датировать начало современной философии с послегегелевского периода. Как по форме, так и по содержанию гегелевская философская система предстает как последняя классическая философская концепция. Все, что появилось непосредственно после нее, в тот исторический период, о котором у нас пойдет речь, выглядит либо как радикальная критика "гегельянщины", после которой эту философскую концепцию остается только отбросить, либо как попытка коренным образом переработать эту философскую конструкцию, "критически преодолеть" ее. В том и другом случае создается впечатление, что философские оппоненты Гегеля как бы "светят отраженным светом" гегелевских идей, если не предстают чем-то вроде "негатива" этой философской системы. Возникает впечатление, что если бы не было Гегеля, предмета их критики, то у них самих не осталось бы предмета для размышлений.

Но это впечатление обманчиво, поскольку суть дела не в противоборстве философских идей, а в радикальных изменениях в обществе, в культуре, в мировоззрении, которое выразилось в этом "конфликте поколений" европейских философов. Об этом свидетельствуют "стандартные оппозиции", которые обсуждают все послегегелевские философские школы: метафизика - наука; теория - практика; философия - жизнь: это ведь не что иное, как разметка границы, которая разделила две системы мировоззренческих, культурных и этических ценностей, по одну сторону которой оказались представители нового поколения философов, а по другую - защитники классической философской традиции. Традиционная, классическая философия претендовала на то, чтобы быть именно метафизикой, то есть знанием, более

14

глубоким, чем самые фундаментальные естественнонаучные ("физические", в самом широком смысле этого термина) теории. Она, подобно античным философам, ставила "логику" выше "физики", теоретическую истину - выше практического достижения, философию - выше повседневной жизни. Все это было в какой-то мере свойственно и гегелевской философии, за что она и была подвергнута критике.

Впрочем, гегелевская философия уже была "философией перехода". Ее базовый принцип "абсолютного идеализма" был призван если не ликвидировать, то смягчить противостояние полюсов названных оппозиций: "абсолютная идея" не образует у Гегеля особого "царства", застывшего в собственном божественном совершенстве и противостоящего грешному и изменчивому земному миру; она предстает как всеохватывающий диалектический процесс, а всю вселенную, включая человека и его сознание, Гегель трактует как момент процесса саморазвития (самопознания) Абсолюта. Природа предстает как "инобытие" Духа, как преходящий момент развития духовного начала; несовершенное оказывается моментом процесса совершенствования; неполное и включающее ошибки знание - моментом познавательного процесса (сама истина у Гегеля есть процесс).

Отсюда и внутренние противоречия гегелевской философии (например, системы и метода), на которые непременно указывали ее критики, и свойственное самой этой философии оправдание особого вида противоречий - диалектических. В результате гегелевская философия предстает как "ослабленная", потерявшая прежнюю чистоту, совершившая грехопадение классическая метафизика - как "философия компромисса", которую теперь можно было критиковать и "слева" (например, за "излишнюю" приверженность к созиданию универсальных все объясняющих систем), и "справа" (например, за признание относительной истины, что, конечно же, означает не что иное, как несовершенство истины).

Немаловажно и то, что гегелевская философия была философией "официальной" - то есть предметом, преподававшимся в университетах страны, которая в политическом отношении оставалась еще полуфеодальной, которая отстала от других стран Европы, значительно продвинувшихся по пути создания индустриального (капиталистического) общества и соответствующих этому обществу демократических институтов. Учебные программы по философии утверждались в Германии государственными чиновниками; для того чтобы занять профессорскую должность, требовалось решение государственной администрации. Понятно, что философы, придерживавшиеся новой ориентации, были "диссидентами", если употребить современное выражение.

15

В плане содержательном гегелевская философия, конечно же, была идеализмом; но в ряде существенных моментов идеализм "абсолютный" выглядел как "перевернутый" (по выражению Маркса, "поставленный на голову") материализм! Гегелевская философия была идеализмом, поскольку ее проблематикой было исследование движения духовного начала, которое лежит в основании мироздания как его сущность, - процесса самопознания Духа. Законы, по которым совершается мыслительный процесс, понятно, есть логические законы; поэтому логические законы в концепции Гегеля обрели статус универсальных законов мироздания как законов бытия, так и законов мышления. Следовательно, философию Гегеля можно назвать панлогизмом - логика здесь предстает как наука о наиболее общих законах бытия и мышления, а природа трактуется как "прикладная логика". Вот относительно этого тезиса, посредством которого Гегель попытался смягчить, "снять" характерную для прежней метафизики оппозицию "духа" и "природы", "философии" и "жизни", и развернулись основные споры. А для того чтобы понять многие существенные моменты в движении мысли критиков Гегеля, будет полезно обратиться к некоторым историческим предпосылкам появления грандиозной и сложной гегелевской панлогистской конструкции.

В философии Нового времени последний камень в основание этого здания положил Лейбниц - своим "законом основания" (Nihil fit sine ratione), который был включен им в состав законов логики. Но, поскольку речь здесь может идти как об основаниях логического вывода, так и о причинах тех или иных событий, совершающихся в природе или общественной жизни, получается, что и весь комплекс логических законов (коль скоро в него входит в качестве полноправного члена "закон основания") можно истолковать и как фундаментальные законы всякого бытия. Так метафизика стала панлогизмом. В том, что такое превращение в философии свершилось сравнительно легко, немаловажную роль сыграла идеология Просвещения, со свойственным ей великим доверием к человеческому разуму, особенно в его рафинированной форме - форме теоретической науки, выводы которой основаны на доказательствах, а система доказательств подчиняется законам логики. То, что наука уже перестала быть служанкой теологии и главным предметом науки стало исследование природы, отнюдь не подорвало доверия к логике: теоретическое естествознание, ставшее "математическим" (пример тому - механика Ньютона), - неплохое тому свидетельство. Но при этом важно иметь в виду, что теоретическое естествознание эпохи Просвещения, так же как метафизика, было устремлено к постижению основ мироздания: механика Ньютона была "картиной мира", а механицизм стал мировоззрением. Так получилось,

16

что в одной точке, в признании фундаментальности логических законов, оказались согласны друг с другом и приверженцы метафизики, и ее противники. В теоретическом естествознании доверие к логическому выводу было в эту эпоху куда большим, чем доверие к наблюдению или эксперименту. Отсюда же проистекает и общераспространенное тогда мнение, что "природа любит скрываться", и что именно разум, руководствуясь логикой и собственным внутренним критерием "ясного и отчетливого знания", позволяет раскрыть тайны природы, проникнув за ее внешние покровы. Поэтому критики оснований гегелевской панлогистской конструкции вряд ли могли черпать вдохновение в достижениях тогдашнего естествознания; у него был другой источник. Попробуем его обнаружить.

Очевидное разложение прежней философской парадигмы начинается с разделения гегелевской философской школы на право- и левогегельянцев (за которым последовали и более мелкие членения). Примечательно, что сначала спор велся о верном толковании учения Гегеля, но материал, в котором тема эта обсуждалась, выводил далеко за пределы чистой философской теории - материалом был тезис Гегеля "Все действительное разумно и все разумное действительно". В принципе, это, конечно же, декларация идеалистической установки, которая означает лишь то, что все, что есть, имеет свое основание в идее, в "Разуме" (или, говоря гегелевским языком, есть либо сама Идея, либо ее Инобытие). Но важнейшим аспектом обсуждения этого тезиса очень скоро стал вопрос: является ли этот тезис философским оправданием всякого (прежде всего, социально-политического) консерватизма, или же в нем следует видеть также (а может быть, и в первую очередь) оправдание перемен ("революции"). Отсюда выросли марксова трактовка гегелевской философии как идеологии классового компромисса и его же стремление превратить ее "рациональное зерно" (то есть то ее содержание, с которым согласен разум революционера) в "революционное учение". В споре, ядром которого сначала были проблемы метафизики, принимали участие Маркс, Энгельс, Фейербах, братья Бауэры, Штирнер и множество других философов и политических деятелей. Не стоит упускать из виду, что споры эти шли в центре Европы накануне и во время буржуазных революций, которые сами были только моментом глубочайших перемен в экономике, науке, культуре, формах жизни, ценностных установках сознания европейского человека.

Казалось бы, что тезис о разумности всего сущего противоречит очевидным фактам, и потому его следовало бы отбросить без всякого обсуждения. Но так мог бы рассуждать человек другой эпохи, культура которой признает первостепенно важным именно "фактический"

17

(или, лучше сказать, наличный) состав бытия - то, с чем человек имеет дело в своей повседневной жизни. Однако европейская философская (и связанная с нею научная) традиция, как уже было сказано выше, пренебрегала эмпирической, чувственной очевидностью по сравнению с очевидностью рационального, теоретического рассуждения. И в философии, и в науке - не говоря уж о теологии - очевидность истины не была тождественна истинности эмпирического факта. Когда Гегелю указывают на несоответствие его трактовки исторического процесса очевидным историческим фактам, он отвечает: "Тем хуже для фактов". Заметим, что исторической науки в современном смысле в это время тоже еще не существовало: факты эмпирической истории, "то, что было", мыслителей (а тогдашние люди культуры были, прежде всего, мыслителями) либо просто не интересовали, либо использовались как иллюстрации "метафизики". У Гегеля была именно "философия истории"; этим она отличалась и от античной традиции, которая видела в событиях прошлого набор назидательных примеров, и от взгляда религиозных мыслителей, для которых жизнь "на этом свете" - лишь подготовка к Страшному суду и наступлению вечного царства Божия (поэтому их "хроники" - это прежде всего "жития святых", а все прочее - не более чем фон конкретики для их деяний). Исторический процесс для Гегеля - сфера воплотившейся Логики: он хочет представить "истинную историю", или историческое действие Духа, то есть "царство обоснованного" в жизни людей. По сходной причине французские академики той эпохи не признавали факта существования "небесных камней" - метеоритов. Следуя просвещенческой традиции, такие разные люди, как Беранже, Маркс, Штирнер, именно в идее (религиозной, правовой, наконец, научной) видели важнейшую силу, могущую преобразовать мир. Знаменитый гегелевский тезис о разумности всего действительного не случайно содержится в предисловии к его "Философии права". Не менее примечательно и то, что тезисы, которые относятся к сфере права, Гегель иллюстрировал в этом сочинении примерами - аналогиями из естествознания: для панлогизма (а Гегель - его виднейший представитель) дихотомия природного и социального была бы уж вовсе нелогичной.

Тогда откуда же вырастала угроза панлогизму? Дело в том, что критике подверглась и старая форма детерминизма, сплошь да рядом переходившая в фатализм. А эта критика была уже камнем в огород логики. Восхваления разуму, столь характерные для века Просвещения, стали сменяться дифирамбами в адрес творческой активности, "дела". Гетевский Фауст, переводя канонический библейский текст, уже не может согласиться с тем, что "вначале было Слово", и пишет "В деянии начало бытия"! А как издевается он над логикой, когда Ме-

18

фистофель советует студенту "начать с логики" - потому, что она высушит его ум настолько, что его можно будет загнать в испанский сапог! Философская мысль все больше стала склоняться к исследованию "дела", человеческой активности, жизни, практики, отдавая этому приоритет по сравнению с созданием стройных логических конструкций. Общим лозунгом всей и всякой критики идеализма классического образца (часто "всей предшествовавшей философии") стал призыв отказаться от "игры понятиями" и "созидания систем", которые "не соответствуют опыту". Этот аргумент, который так легко отводил Гегель, теперь уже принимается теоретиками всерьез. Вначале радикализм такого требования был, можно сказать, умеренным. Один из первых критиков гегелевской панлогистской системы В. Гумбольдт, философ и ученый, выступая против "чисто-логической дедукции понятий", подчеркивал, что нельзя безоглядно доверяться и "опыту", нельзя сводить науку к наблюдению и собиранию фактов, а теорию - к классификации.

Симптоматично, что у Гумбольдта (как и у многих критиков панлогизма после него) критика гегельянства предстала как возвратное движение к Канту: "неразвитый", двойственный панлогизм, в котором признавалась и "человеческая" логика "мира для нас", и непостижимая для человеческого рассудка божественная логика "мира в себе", предстал как средство преодолеть панлогизм радикальный и последовательный. Солидаризируясь с кантовской идеей активности познающего человеческого (не абсолютного!) сознания, он развернул следующую схему критики панлогизма: по его мнению, в европейской идеалистической традиции гегелевскому понятию абсолютного субъекта соответствует понятие субстанции, то есть такого сущего, которое не нуждается ни в каком ином сущем для своего существования. Исток его - в образах греческого (натурфилософского) понятия мира, имевшего двойственный смысл Фюзиса и Космоса, и христианском понятии Бога (который есть Слово). Оба эти понятия Гегель-де соединил в своем Абсолютном субъекте, одновременно освободив категорию субъекта от внешней ему субстанциалистской базы: теперь субъект (который есть сразу и "дух", и "мир") не нуждается для своего бытия в чем-то ином - он основание себя самого. Высшим основоположением метафизики теперь предстает картезианский принцип Cogito ergo sum: субъект перманентно становится объектом в процессе самопознания, которое вместе с тем есть и его "самоопределение", и его самоосуществление. Субъект оказывается последней несущей конструкцией для любой системы знания, связанной отношением обоснования - как в философии, так и в науке. Поэтому смысл бытия постигается тогда, когда процесс сознавания сопровождается очевидностью. В ка-

19

честве высшего знания, полностью обоснованного, и притом не внешними сознанию фактами, а собственными принципами разума, являющимися "первыми принципами", выступает, разумеется, философия, которая по сути своей есть не что иное, как наука о Духе. Так обстоит дело у Гегеля.

Этот последний тезис - что философия может быть построена как наука не только окончательно обоснованная, но и, более того, как обосновывающая саму себя в ходе саморефлексии, и к тому же как "самоотдача" сущности мироздания человеческому разуму, Гумбольдт оспаривает. Он считает, что реальный процесс познания совершается не абсолютным, а человеческим духом, и, познавая самого себя в качестве духа, человек имеет дело с "инобытием" собственного духа, продуктами собственной духовной деятельности, воплощенными в материи языка. Язык для человека - изначальный и неизбежный "посредник" между ним, субъектом и любым его объектом - то есть между человеком и миром, человеком и другим человеком, человеком и самим собою в качестве предмета, человеком и Богом. Поэтому исконное "поле" философии как науки о духе - языковые конструкции, связанные с жизнью людей. Понятно, что предметный мир человека, опосредованный языком - это "мир для нас" (в стиле идей Канта). Непосредственное знание должно было бы быть "безъязыковым" - и эту область одновременно можно было бы назвать "чисто физической реальностью". Но такое постижение, если даже оно возможно, не было бы постижением мыслью противостоящего ей предмета, это было бы "бытие в ...", а не "знание о ..."! Поэтому философия по сути своей - непременно "метафизика", ведь она, занимаясь "духом", всегда есть и знание того, что языком опосредовано. Знание о духе воздвигнуто не на фундаменте каких-то "чистых", "абсолютных" понятий - оно строится на том "материале", который подвергнут языковой "обработке" в ходе образования предметов. Это значит, что философия неизбежно выступает как исследование человеческой интерпретации мироздания, как толкование связей между природой и языком; она - рефлексия оказывания, которое и есть опосредование мира человеком. По этой причине философия не может быть законченной системой чистого знания, не может даже определять все науки, согласно собственному универсальному методу, поскольку слова живого языка открыты в пространство опыта - ведь все их смыслы коренятся в опыте!

Под таким углом зрения, например, подлинная "действительность" уже не всеобща - она как раз индивидуальна. И потому ее нельзя дедуцировать из общих оснований рационально построенной науки о

20

принципах; а это значит, что действительность не нужно пытаться обосновывать (или, говоря иначе, подлинная действительность не имеет основания).

Соответственно, как нетрудно понять, меняется онтологический статус всеобщего, поскольку оно перестает служить базисом знания; а отсюда меняется и статус философии в системе наук - она уже не "в начале", а "в конце" научных исследований, она сама должна опираться на достижения "опытных" наук, а не "чистой математики" или "чистого естествознания".

Конечно, предлагаемая В.Гумбольдтом трактовка не была единственной; в трактовке действительности (и прежде всего в деталях этой трактовки - например, касательно онтологического статуса законов природы) критики Гегеля существенно расходились друг с другом. То, в чем, однако, они оказались близки, - это защита примата индивидуального перед всеобщим: в этом, а вовсе не в замене идеализма материализмом, суть пресловутого "переворачивания" гегелевской философской конструкции "с головы на ноги", хотя это и не для всех критиков Гегеля было очевидно. Поэтому общей их целью было все-таки "разоблачение тайны" гегелевской спекулятивной конструкции, выявление ее "реальных основ" и, как следствие, - замена его Абсолютного Духа чем-то более "земным", другой "субстанцией". Но вот что интересно: у А. Шопенгауэра в роли такого претендента на освободившееся место основы мира выступает "воля", у К.Маркса - "труд", у Л.Фейербаха - "чувственность человека", у ряда младогегельянцев - "дух народа", и т.п. - то есть, во всяком случае, не логически организованный, холодный, пусть даже уже человеческий, разум.

Пожалуй, крайнюю позицию в этом длинном ряду критиков панлогизма занимал С.Кьеркегор, считавший базисным началом экзистенцию, некий аналог species средневековых онтологий, и вместе с тем поток индивидуальных, неповторимых моментов человеческой жизни.

Таким образом, другой стороной "переворота в философии", и даже своеобразной мерой оппозиционности идеалистическому миропониманию, слитому у Гегеля с панлогизмом, стала та или иная степень иррациональности, допускаемой "новыми философами" как в знание о мире, так и в саму действительность. И в этом плане С.Кьеркегор тоже был наиболее "продвинутым", хотя в той или иной степени ирра-ционалистические моменты нетрудно обнаружить в философских рассуждениях всех представителей критической философской волны (не исключая, кстати, и К.Маркса). Здесь важно отметить, что именно кьеркегорова экзистенция напрочь исключает прежнюю оппозицию сущности и существования - как всеобщего и единичного, и тем са-

21

мым как глубинного и поверхностного, важного и второстепенного, свойственную, якобы, всем областям бытия и знания (разумеется, при этом почтение оказывалось и предпочтение отдавалось всеобщему закону, стабильному - как сущности, определяющей переменчивый и мимолетный мир явлений): Кьеркегор радикально меняет систему ценностей, переворачивает прежнюю шкалу ценностей на противоположную и предпринимает попытку освоить средствами философии то, чем пренебрегали прежние, по его словам, "абстрактные" философы - неуловимое логической мыслью "вот-это-здесь-и-сейчас", которое, по его мнению, как раз и является подлинной сутью действительности.

Разумеется, такое постижение действительности не может быть ее "отражением": ведь, с одной стороны, "отражать" мимолетное и неповторимое не только бессмысленно, но и невозможно - не успеешь "схватить" нечто сознанием, а его уж нет (в этот "Гераклитов поток" нельзя войти не только дважды, но даже и единожды); с другой стороны, отражение по смыслу своему предполагает отношение "отражающего" к "отражаемому" как к чему-то "внешнему", и поэтому результатом отражения будет преобразование внешнего во "внутреннее", в нечто отличное от того, чем оно было - или остается - "само по себе" (так, наука превращает любой "факт действительности" в "научный факт", который есть пример закона). Постижение действительности как таковой, как она есть "сама по себе", как "потока жизни", в ее подлинности, должно быть переживанием - и потому совершается оно скорее сердцем, чем умом; тогда исчезает граница между Я и Оно, а значит, и отношение между ними.

Такая установка стала характерной чертой герменевтики, которая в XX веке превратилась в самостоятельное и весьма влиятельное течение; однако характерные ее моменты нетрудно найти уже и у Кьеркегора, и у Шопенгауэра, и у Дильтея, и даже у современника Гегеля - Ф. Шеллинга (который именно потому и ставил искусство выше философии).

Вывод касательно самой философии, который следует из таких преобразований, был весьма серьезным: получается, что философия вообще имеет право на существование только вследствие ее герменевтической связи с подлинной действительностью человеческой жизни; ей вовсе не "приходит конец", поскольку она переняла ценное содержание у мифа и религии, которые не рефлектируют жизнь, а полноправно входят в ее состав - ведь верующий живет верою, а не рассуждает об основах веры; религия или миф, ставшие предметом рефлексии, перестают быть мифом или религией в собственном, исконном, интимном смысле (как писал Кьеркегор, знать, что веришь, - это уже значит не верить!). И даже если Шеллинг, как и Ге-

22

гель, пытался синтезировать философию с религией, то ведь он делал это совсем другим, нерационалистическим, способом; он отнюдь не рационализировал религию, подобно Гегелю, не превращал ее в раздел или в несовершенный полуфабрикат философии, во что-то вроде гадкого утенка из сказки Андерсена, который еще не понял, что он прекрасный лебедь. И под этим углом зрения можно даже сказать, что Шеллинг "шел впереди своего времени" - ведь его взгляды ближе шопенгауэровским, нежели гегелевским, которые были своеобразным "стандартом" философской мысли того времени.

С шеллингианской программой реформы в философии (которую потом осуществляли А. Шопенгауэр и В. Гумбольдт) соперничала другая, главными представителями которой можно считать, помимо Кьеркегора, также Фейербаха и Маркса. Эти две программы различались, прежде всего, оценкой традиционной христианской религиозной метафизики: если для Шопенгауэра, Гумбольдта и Шеллинга метафизика эта (как и ее рафинированная форма, гегелевская философская конструкция) представлялась скорее ошибкой рационального, теоретического мышления, которую можно и нужно исправить, подвергнув спокойной, рассудительной, рациональной, теоретической критике, то с точки зрения Маркса и Фейербаха и религия, и идеалистическая гегелевская философия были отчужденным образом человека, искажением, порожденным самой действительной, практической жизнью.

Фейербах утверждал, что Гегель "смешал субъект с предикатом" - у него получилось, что Абсолют (он в гегелевской философской конструкции и есть "субъект") определяет весь ряд логических (они же сразу и онтологические) категорий, которые трактуются "содержательно": что это такое, в самом деле, как не "перевертывание" действительного отношения в знании, где все обстоит прямо противоположным образом - субъект (подлежащее) определяется при помощи операции перечисления его предикатов? Поэтому, по мнению Фейербаха, нужно восстановить в философии подлинную картину познавательного процесса, "перевернув" гегелевскую конструкцию. А поскольку гегелевский Абсолютный дух есть не что иное, как "философски переряженный" Бог христианской религии, нужно искать истоки и того, и другого в реальной жизни реальных людей: "тайна" гегелевской философии заключена в теологии, а "тайна" последней, в свою очередь, коренится в антропологии.

В том же стиле размышляли и К. Маркс, понимавший сознание как отражение бытия, и С. Кьеркегор, отдавший приоритет единичному перед всеобщим.

23

Итак, во всех этих случаях, и в самом деле, перед нами своего рода "переворот в философии". Но следует заметить, что при всей его радикальности (ведь базисное отношение гегелевской метафизики заменяется на противоположное) связь с метафизической традицией тем самым отнюдь не разрушается полностью: если Гегель - "последний метафизик", то и антигегельянские философы, в некотором смысле, тоже "светят отраженным метафизическим светом"; их собственные философские рассуждения жестко детерминированы их оппозицией к гегельянству; не потому ли "основной вопрос" их философии остается прежним, и даже вообще расценивается как основной вопрос всякой философии вообще (это, напомню, вопрос об отношении сознания к бытию, духа к природе)? Категориальный аппарат философской конструкции, а вместе с ним и структура картины мира, в ряде важных моментов остаются прежними. Маркс, к примеру, писал, что гегелевская философия есть "метафизически на голову поставленный материализм" - но разве это не значит, что и его собственный материализм тоже есть "перевернутый" гегелевский идеализм?

Разумеется, здесь можно говорить только о тенденции: так, уже Кьеркегор вряд ли согласился бы с утверждением, что основной вопрос его философии - это "отношение сознания к бытию"; ведь "системы категорий" в его философских трудах нет и в помине, а изложение мало похоже на обоснование важных философских тезисов посредством их логической дедукции из немногих общих "принципов". Маркс, кстати, в этом плане тоже непоследователен: с одной стороны, он бранит прежнюю философию за умозрительное конструирование "систем", ставя на ее место философию "научную", которая должна быть ни чем иным, как теоретическим обобщением достижений конкретных наук (Энгельс писал, что материализм должен менять свою форму с каждым эпохальным естественнонаучным открытием); с другой стороны, он пользуется всем категориальным аппаратом Гегеля и понимает - в духе гегелевского панлогизма - логику как науку о наиболее общих законах бытия и мышления. И вообще, в этот период развития европейской философии стремление философов строить свои системы как "картины мира" не исчезает; к тому же и "физическая" картина мира часто получает все права прежней "метафизической" - поэтому понятие "физической реальности" становится чуть ли не тождественным понятию реальности вообще: не значит ли это, что физике приписывается исключительная способность постигать самую глубокую сущность мироздания? Показательна в этом плане социология. Например, тезис об определяющей роли общественного бытия в отношении общественного сознания, базовое положение всей марксистской теории общества - это частный случай Марксова ответа на "основной вопрос философии", противопоставленного гегелевскому (разумеется, это противопоставление относится к гегелевской филосо-

24

фии истории). Уже поэтому марксова наука об обществе - вовсе не "опытная", а скорее "метафизическая" концепция: в ее основание положен философский тезис об отношении категорий сознания и бытия. Все начинается с того, что в глазах социолога категория бытия предстает как основание категории сознания, а само отношение между первым и вторым предстает как отношение обоснования; правда, под одним углом зрения это обоснование "рациональное", логическое, а под другим - причинное, выражающее связь самого мира вне сознания. Важное отличие марксизма от позитивизма, основоположник которого О. Конт считается также и "отцом социологии", состоит в том, что позитивизм в принципе трактовал научные законы как разновидность научных фактов; законы, следовательно, отличаются от фактов не своим онтологическим статусом (как в марксизме), а только степенью общности. Наука об обществе, в трактовке позитивистов, была знанием "действительного", трактуемого как совокупность явлений без "сущности", "субстанции" или "субъекта" - без "вещи в себе". В марксизме все последнее сохраняется: его основоположники признают за "общим", то есть законами общественного развития, особый онтологический статус - "общее" лежит в основании "конкретного", набора единичных социальных фактов (это общее - "способ производства материальных благ"); остался в марксистской социологии и надличный "субъект" - это трудящиеся массы, классы и классовые отношения; в языке марксистских сочинений мелькают такие термины, как "классовое сознание пролетариата", "классовые предрассудки буржуазии" - и это не просто знаки, указывающие на соответствующий фактический материал, а научные понятия, претендующие на то, что они выражают глубинную сущность социальных процессов.

Конт в качестве базового принципа собственного подхода формулирует тезис об отнесенности всех явлений к чувственным восприятиям (которые, в свою очередь, тоже относительны). Это куда более радикальный отход от прежней метафизической традиции, нежели у Маркса. Последователь Канта Дж. Ст. Милль не столь радикален: он говорит о принципе осознанности, который предстает как субститут прежнего метафизического "закона основания": этот миллевский принцип гласит, что все действительное должно подчиняться требованию быть сознанным. К тому же позитивисты нередко колебались "в сторону материализма", хотя в этих колебаниях не шли дальше определения материи как "постоянной возможности ощущений", что далеко не то же самое, что признавать объективное существование материи в роли всеобщей основы мира.

25

Специфическим феноменом и порождением этой переломной эпохи в европейской философской мысли стал также теоретико-познавательный идеализм, который предстает как своеобразный компромисс между классическими идеалистическими онтологиями "абсолютного идеализма" и философскими учениями, которые отвергали такой идеализм с позиций приоритетности индивидуального и относительного по сравнению со всеобщим и абсолютным.

Суть компромисса состояла в том, что место феноменологии Абсолютного духа заняла картина деятельности человеческого разума. Раньше "духовное начало" исследовала философия - теперь его стали изучать наукоучение, теория познания, история и методология науки, а также психология (границы между всеми этими дисциплинами, кстати, были сначала весьма неопределенными). Такая перемена породила специфический вариант "кантианской" проблемы: как возможно опытное естествознание? [1] Именно этой теме, главным образом, было посвящено учение неокантианства о предмете познания, которое было посвящено конструктивной деятельности научного ума. Особенно интересными были исследования неокантианцев, относящиеся к методологическим проблемам истории (которая в этот период только начинала складываться в особую науку, отличную и от летописания, и от философии истории на гегелевский манер). Неокантианцы, выступая против гегелевского понимания истории, предприняли "критику исторического разума", позитивным продуктом которой стала концепция конструирования научных объектов истории и исторических понятий ("метод индивидуализирующей абстракции").

1 Кант, напомню, ставил вопрос, как возможно чистое естествознание.

Правда, наиболее впечатляющие успехи на этом пути все же были достигнуты философом, который не принадлежал ни к одной из неокантианских школ, В. Дильтеем. Он развивал свои идеи в дискуссиях с профессиональными историками, организовавшимися в так называемую "историческую школу". Наиболее видными представителями ее были Бертольд Георг Нибур, Леопольд фон Ранке, Якоб Буркхард, Теодор Моммзен, Карл Лампрехт. Последних Дильтей упрекал за то, что в их трактовке исторического прoцесса недостаточно логического опосредования понятием, без которого история либо превращается в "логику" исторического процесса (становясь тем самым "метафизикой истории"), либо рассыпается в пыль неповторимых индивидуальных фактов. По Дильтею, историческое бытие (или, что то же самое, бытие человека в истории) должно включать также опыт инобытия: ведь история состоит из "со-бытий", то есть бытийных моментов, связанных друг с другом; она - совместное бытие, такое бытие, для которого важна процессуальность, историческая связь, преемственность, целостность.

26

Дильтей отнюдь не был гегельянцем, как могло бы показаться вследствие используемой им терминологии. У Гегеля "понятийное опосредование" исторической фактичности подавляло индивидуальность фактов и тем самым превращало "действительное" историческое знание (знание исторических фактов) в философию истории. Дильтей подчеркивал, что история осознается иначе, чем природа (в этом плане он был близок неокантианцам), и что историческая действительность "сопротивляется" схематизации или "логизации", теоретическому "освоению" с помощью понятий (иначе говоря, исторически действительное не нацело разумно). Это значит, что историческая наука - коль скоро она вообще возможна - не может быть инобытием метафизики и удовлетворять логическим требованиям. Но как тогда она может претендовать на роль науки? Пытаясь справиться с этим противоречием (в его время это и в самом деле воспринималось как противоречие), Дильтей заменил гегелевское логическое обоснование применительно к истории "духовно-научным" пониманием (специфической для "наук о духе" процедурой). В этой "сфере духовного бытия" мы понимаем нечто только тогда, когда это переживаем. Переживание, которое приводит к пониманию, есть процесс, единство тождества и различия, в котором субъект и объект слиты. "Абстрактное мышление", по мысли Дильтея, сначала омертвило этот процесс, развело друг от друга то, что было его компонентами, а потом превратило их в противоположность разума и действительности. Непосредственность жизненного переживания связывает разномоментные ситуации жизни куда лучше рациональных реконструкций исторического процесса. Поэтому, в стиле уже упоминавшегося раньше Гумбольдта, на место логического освоения исторического материала Дильтей ставил герменевтическое. Правда, если у Гумбольдта герменевтика - скорее индивидуальное искусство истолкования, то Дильтей старался превратить ее в метод: только в таком случае герменевтическое постижение духовных (культурных) феноменов способно стать наукой. Основание такой науки - сама ткань человеческой жизни, "связь переживания". Нет сомнения, что основа эта "субъективна" (как, впрочем, субъективна "предметная сущность" человека с точки зрения Маркса или экзистенция у Кьеркегора). Но эту субъективную основу истории не следует трактовать как субстанцию исторического бытия, в стиле традиционной идеалистической метафизики.

27

Завершает период становления современной западной философии Ф. Ницше. В словах его "Заратустры" - "Бог умер, и это мы его убили!" - читается разве что слабый след той критики, которой подвергали религиозную метафизику его непосредственные предшественники и старшие современники, поскольку главным противником Ницше считает уже не "логос", а "этос" христианства. Подобно Шопенгауэру, Ницше оценивает предметный мир как "ничто", поскольку "действительность" этого мира не имеет не то, что абсолютного, а даже сколько-нибудь твердого и устойчивого основания; в этом суть "европейского нигилизма", его отрицания смысла бытия. Проявлением нигилизма Ницше считал и позитивизм - ведь позитивистская редукция бытия к фактичности есть не что иное, как обессмысливание бытия. В качестве средства преодоления нигилизма Ницше предлагает своеобразную новую метафизику - идею Сверхчеловека и концепцию "воли к власти".

Таковы некоторые, наиболее репрезентативные, действующие лица этого периода в становлении современной европейской философии. Эпоха перелома, перехода, переворотов, философской критики и "критики оружием" была одновременно эпохой и отторжения прошлого, и формирования новых философских программ, и даже, пожалуй, нового философского мышления. Через эту эпоху, ее концепции и ее язык, философия XX века связана с прошлым: было бы просто глупо отрицать связь философской антропологии XX века с идеями Фейербаха, социальной критики 60-х годов с марксизмом, экзистенциализма с Кьеркегором, нового рационализма с неокантианством, феноменологии с позитивизмом и эмпириокритицизмом. Не познакомившись с этой эпохой хотя бы в самых общих чертах, нельзя понять не только современной западной философии, но и вообще современного "западного" мышления и современной западной культуры: при всей информационной открытости западного мира он так и останется отделенным от нас невидимым барьером органического непонимания, который сегодня сменил "железный занавес" и стену идеологической цензуры. Человек русской культуры (и его частный случай, "постсоветский" человек) без понимания смысла западной культуры вряд ли станет полноправным участником (или даже "младшим партнером") сообщества современной мировой цивилизации, которая в основе своей, хотим мы этого или нет, есть "западный мир". А наиболее эффективный и скорый способ добраться до его культурных смыслов ведет через его историю, и, прежде всего, через историю западной философии.

Теперь, познакомившись с общей картиной той "драмы идей", которую представляет нам первый период истории современной философии, период ее формирования, познакомимся с некоторыми из ее действующих лиц. И начнем мы с представления философии А. Шопенгауэра.

28

А. Шопенгауэр (1788-1860) - провозвестник новой философской парадигмы

С концепции этого философа-современника Гегеля, жившего и умершего в прошлом столетии, тем не менее оправдано начать представление современной западной философии - хотя, по большому счету, он все-таки только ее провозвестник. В его трудах мы обнаруживаем ряд существенных моментов как содержательных, так и стилистических, которые оказались характерными для основного течения западной философской мысли "после Гегеля". Прежде всего он был решительным противником идеалистической метафизики как всей прошлой, классической, так и той, современником которой он сам был, - гегелевской и фихтеанской. Влияние его идей было долговременным и обширным - от Вагнера и Ницше в начале XX века до Витгенштейна и Хоркхаймера во второй половине нашего столетия.

Начал Шопенгауэр свой творческий путь с диссертации "О четве-рояком корне закона достаточного основания" (1813), в которой попробовал повернуть вспять тот процесс завершения идеалистического панлогизма, который был осуществлен Лейбницем: ведь именно Лейбниц, напомню, предложил включить в логику "закон основания", призванный соединить в философской картине мира "идеальное" и "вещественное" начала, "мышление" и "реальность", дотоле так или иначе разделенные и даже противостоявшие друг другу. Гегель, как уже тоже было ранее отмечено, представил все последствия этого нововведения в своей системе "абсолютного идеализма". Критическое выступление молодого Шопенгауэра против "закона основания" было по сути первым мощным залпом по последней крепости той традиционной философии, которую в общем можно определить как всеобъемлющую идеалистическую метафизику.

Суть его критики состоит в следующем: закон достаточного основания вовсе не является базовым положением логики. Он оказался присоединенным к другим ее законам (законам тождества и противоречия) только потому, что метафизика Нового времени игнорирует различия между двумя значениями "основания" - основаниями знания, с одной стороны, и основаниями реальности - с другой. Если поставить под сомнение этот метафизический постулат, то станет очевидно, что основание знания касается связи суждений в процессе рассуждения; оно, таким образом, связывает понятия, - причем не "абсолютные", не божественные, которые, якобы, лежат в основе всего мироздания, а те, которые создает в процессе познавания человеческий разум. Реальные же основания связывают то, что действительно существует - то есть единичные вещи и события.

29

Налицо здесь, представляется, "переворачивание" идеалистической и панлогистской конструкции. Однако это вовсе не то же самое, что превращение идеализма в материализм по марксистскому диалектическому рецепту, поскольку сами реальные основания Шопенгауэр, в свою очередь, подразделяет еще на три группы.

Первая - это основания бытия (ratio essendi), и связано оно с формальными математическими отношениями - числами, фигурами, поверхностями. Это могло бы выглядеть странно, если не обратить внимания на немаловажное обстоятельство - то бытие, о котором говорит Шопенгауэр, это не "трансцендентное" бытие, самостоятельное в отношении существования или несуществования человеческого сознания, а трансцендентальное бытие в стиле Канта. Вторая группа оснований - основания становления (или изменения) (ratio fiendi). Это основание обозначает в концепции Шопенгауэра отношение причинности. Причинность, впрочем, Шопенгауэр тоже трактует в стиле кантовского трансцендентализма, как априорный принцип, имеющий силу относительно всех предметов всякого возможного опыта. Причинность в свою очередь также подразделяется на несколько видов: каузальность неорганической природы (в механике, физике и химии) - там, где имеет силу ньютоновский закон равенства действия и противодействия; причинность в органической природе (раздражение) - здесь действие и противодействие друг другу не равны; и, наконец, причинность в области жизни (отношение мотивации).

Третья группа оснований - основания деятельности (или действия) - (ratio agendi). Здесь основанием оказываются волевые импульсы, а отношение обоснования следует называть законом мотивации.

Эту юношескую работу "зрелый" Шопенгауэр в сильно переработанном виде издал в 1847 г., где в предисловии, однако, совершенно справедливо отметил, что в ней были заложены основы всей его системы.

Тот момент, что Шопенгауэру представляются немаловажными и отличия его взглядов от кантовских и что этим отличиям (даже опровержению ряда кантовских тезисов) он уделяет немало места, мы здесь можем проигнорировать - ведь нас интересует не столько концепция Шопенгауэра в ее деталях, сколько тенденции в философии послегегелевского периода, которые можно обнаружить в этой концепции. Под этим углом зрения важнее другая деталь - то, что Шопенгауэр в начале своей работы подчеркивает факт, что еще Кант выступал против отождествления основания суждения с основанием бытия; правда, полемика эта проходила в рамках трансцендентальной философии (спор с Эбергардом), а не была направлена против "абсолютного идеализма" (который сам был попыткой преодолеть трансцендентализм как неприятное и опасное отступление от целостной философской позиции, как "дуализм").

30

Проведенные в "диссертации" различения оснований (то есть логики и действительности) послужили не столько основанием, сколько предпосылкой для построения собственной философской конструкции, которая изложена в его главном труде "Мир как воля и представление". Важно обратить внимание на то, что программа этой работы не столько "метафизическая", сколько герменевтическая, и во многом напоминает программу Гумбольдта. Хотя перемены в "онтологии" весьма существенны. Поскольку Шопенгауэр возвращается (лучше было бы, наверно, сказать: "обращается") к трансцендентализму, он сам подчеркивает, что ведущая идея первой книги этого труда - "мир есть мое представление", в общем, следует принципам кантовской "критики разума", тезису о том, что теоретический разум не может познать "вещей в себе". Отсюда Шопенгауэр заключает, что несостоятельна установка материализма, который исходит из объекта: человек живет в том мире, который составляют представления. Но такой вывод не означает вместе с тем, что прав противник материализма Фихте с его субъективистской установкой! Нет таких уничижительных слов, которые Шопенгауэр не сказал бы по поводу этой "мнимой философии", которую, правда, только теоретически, средствами логической аргументации, по его мнению, опровергнуть невозможно - нужно обратиться к практике. Всякое действие делает очевидной реальность "внешнего мира" - деревьев, домов и т. п. Но такой поворот не приводит Шопенгауэра к выводу о справедливости, хотя бы "частичной", тезисов материализма, который-де трактует данное в представлениях содержание как самое сущность мироздания, игнорируя зависимость представлений от субъекта. Таким образом, "противоположности сходятся" - как идеалисты, так и материалисты истолковывают рациональное "устройство" оформленного схемами и категориями корпуса знания, "мира для нас", как свидетельство рациональности мира "самого по себе", отождествляют эти две "рациональности" и считают логические законы универсальными законами бытия и мышления. Исследуя корни этой ошибки, Шопенгауэр стремится добраться до того момента в развитии знания, когда впервые в сознании человека происходит "распадание" изначальной целостности опыта (которой еще чужда всякая "метафизика") на субъект и объект - и находит его на уровне образования представлений, для которых характерна как обобщенность, свойственная понятиям, так и чувственная конкретность, свойственная ощущениям.

31

Используя метафору, заимствованную из восточной мифологии, Шопенгауэр говорит, что на все вещи как бы наброшен "покров Майи"; этому "покрову" соответствуют формы созерцания, категории и идеи. На это, по его мнению, обратил внимание Кант, и в этом его великая заслуга.

Говоря о внешнем мире, Шопенгауэр также следует Канту - но из всего многообразия кантовских категорий он берет только три, относящиеся к каузальности, - это причина, следствие и взаимодействие (и разумеется, формы созерцания - пространство и время), которые целиком заимствует из кантовской "трансцендентальной эстетики". С помощью этого набора, полагает Шопенгауэр, наука "опредмечивает" сущее в своей картине мира, как будто нечто именно так и существует - как расположенное в пространстве, следующее друг за другом и меняющееся. Но при этом наука не испытывает кантовских сомнений, принимая покров вещей за сами вещи, трактуя представление в качестве самой сущности. Поэтому наука не замечает, что действительность, подлинное бытие остается от нее скрытым, несмотря на всю приверженность ученых идеалу "объективности"!

Однако кантовский барьер, отделяющий познающий разум от "вещи в себе", все-таки можно преодолеть, если обратить внимание на то, что вовсе не всякое постижение опосредованно. Кант не обратил на это внимания, поскольку был не только трансценденталистом, но еще, так сказать, "слишком рационалистом". Шопенгауэр, принимая установку трансцендентализма в отношении "внешнего мира", тезис об опосредованнос