Часть 6.

которых примыкала к определенному звуковому материалу и была из него образована26. Но даже и тогда, когда больше не надеются на то, что таким путем удастся получить действительную реконструкцию праязыка, принцип звукоподражания обычно признается в качестве средства, с чьей помощью можно скорее всего получить опосредованное представление о наиболее ранних стадиях формирования языка. «Несмотря на все изменения, - замечает, например, Г. Курциус относительно индоевропейских языков, - в языках отмечается и стремление к постоянству. Одним и тем же звуковым комплексом sta все народы нашей семьи от Ганга до Атлантического океана обозначают представление о стоянии; с незначительно изменяемым звуковым комплексом plu y всех них сочетается представление о течении. Это не может быть случайностью. Несомненно, одно и то же представление оставалось на протяжении всех тысячелетий связанным с теми же самыми звуками потому, что в восприятии народов между ними существовала внутренняя связь, т.е. у них существовала склонность выражать это представление именно этими звуками. Утверждение, что древнейшие слова предполагают некоторую связь звуков с обозначаемыми представлениями, часто подвергалось осмеянию и уничтожающей иронии. Тем не менее затруднительно объяснить происхождение языка, не прибегая к этому постулату. Во всяком случае и в словах далеко продвинутых периодов развития представление живет, словно душа»27. Задача уловить эту «душу», обитающую в отдельных звуках и классах звуков, снова и снова манила к себе философов языка и языковедов. На этот путь ступали не только стоики: и Лейбниц пытался выявить этот первоначальный смысл отдельных звуков и звукосочетаний28. И после него как раз наиболее тонкие и глубокие языковеды полагали, что им удалось ясно показать символическую значимость определенных звуков не только в материальном выражении отдельных понятий, но и в формальном представлении некоторых грамматических отношений. Так, Гумбольдт не только обнаруживает подтверждение этой связи в выборе конкретных звуков для выражения определенных характеристик, фиксируемых восприятием, - скажем, звуки st регулярно передают впечатление постоянства и твердости, /- таяния и текучести, w- неровного и непостоянного движения, - но также уверен, что постоянно встречает ее среди средств языкового формообразования, и обращает на этот «символизм в грамматических звуках» особое внимание29. Якоб Гримм также пытался показать, что, например, звуки, используемые в индоевропейском праязыке для образования вопросительных слов и утвердительных и отрицательных слов, употребляемых при ответе на вопрос, находятся в точнейшем соответствии с духовным значением вопроса и ответа30. То обстоятельство, что различия вокализма и чередования гласных могут использоваться как выражение объективных градаций, в особенности для обозначения большего или меньшего расстояния предмета от говорящего, представляет собой феномен, сходным образом повторяющийся в самых различ-

122

ных языках и языковых регионах. При этом а о и почти постоянно обозначают большее, a ei- меньшее расстояние31. Различия во временной дистанции также выражаются подобным образом за счет различия гласных или их тона32. Определенные согласные и группы согласных одним и тем же образом используются как «естественные звуковые метафоры», которым почти во всех языковых регионах присуща одна и та же или сходная семантическая функция: так, например, губные сонанты с удивительной регулярностью обозначают направление в сторону говорящего, в то время как взрывные переднеязычные - движение от говорящего, поэтому первые оказываются «естественным» выражением понятия «я», вторые - естественным выражением понятия «ты»33.

Однако в этих последних явлениях, сколь бы ни напоминал их облик непосредственно-чувственное выражение, границы круга чисто мимических и имитативных языковых средств в сущности уже преодолены. Ведь теперь речь идет уже не о том, чтобы зафиксировать в имитирующем звуке единичный чувственный предмет или единичное чувственное впечатление, нет, качественные градации в общем ряду звуков служат для выражения чистого отношения. Между формой и спецификой этого отношения в звуках, в которых оно себя представляет, больше не существует прямого материального сходства - как и вообще одна материя звука как таковая не в состоянии передавать характеристики чистых отношений. Связь имеет скорее опосредованный характер, так что в отношении звуков, с одной стороны, и обозначаемых смысловых единиц - с другой, выражается некая аналогия формы, осуществляющей соотнесение совершенно различных по содержанию рядов. Тем самым достигается вторая ступень, которую мы в противоположность чисто мимическому выражению можем обозначить как ступень аналогического выражения. Переход от одной ступени к другой, возможно, обнаруживается с наибольшей ясностью в языках, использующих музыкальный тон слога для различения значений слова или для выражения формально-грамматических определений. При этом мы еще находимся совсем близко от мимической сферы, поскольку чистая функция значения еще неразрывно связана с самим чувственным звучанием. О языках Индокитая Гумбольдт говорит, что из-за различия высоты тона отдельных слогов и акцентных контрастов речь на этих языках становится подобием пения или речитатива и, например, шкалу тонов тайского языка вполне можно сравнить с музыкальным звукорядом34. Примечательны также различные языки Судана, способные выражать самые разнообразные нюансы значения с помощью высокого, среднего и низкого тона слогов, а также с помощью вариантов, возникающих при сочетании тонов: восходящего (низкий с высоким) или нисходящего (высокий с низким). Обозначаемые таким образом различия отчасти носят этимологический характер, когда один и тот же слог служит, в зависимости от тона, для обозначения совершенно разных вещей или собы-

123

тий; отчасти же различия слоговых тонов выражают пространственные и количественные различия, например, когда слова с высоким тоном используются для обозначения больших расстояний или быстроты, а слова с низким тоном - для обозначения близости или медленного движения и т.д.35 Однако языковое представление подобным путем могут обрести и чисто формальные характеристики и контрасты. Так например, одним лишь изменением тона утвердительная форма глагола может быть преобразована в отрицательную36 - но подобным же образом может задаваться грамматическая категория слова, когда, скажем, одинаковые слоги в зависимости от произнесения характеризуются как имена или глаголы37. Еще один шаг, и мы попадаем в область гармонии гласных, определяющей, как известно, весь строй ряда языков и языковых групп, прежде всего - строй урало-алтайских языков. В этом случае гласные распадаются на два четко различающихся класса, класс гласных заднего и переднего ряда, и существует неукоснительное правило, согласно которому при расширении основы за счет суффиксов гласные суффиксов должны принадлежать тому же классу, что и гласный корневого слога38. В этом случае звуковое уподобление отдельных составляющих слова, т.е. чисто чувственное средство, служит для того, чтобы объединить эти элементы также и формально и продвинуться от их рыхлой «агглютинации» к замкнутой в себе структуре слова или предложения. Слово или слово-предложение, оформляясь на основе принципа гармонии гласных в звуковое единство, одновременно только в этом обретают и свое истинное смысловое единство: связь, поначалу касающаяся лишь качества отдельных гласных и физиологических особенностей их произнесения, становится средством, соединяющим их в единство духовного целого, в единство «значения».

Еще более ясно и рельефно проявляется это «аналогическое» соответствие между звуком и значением в функции некоторых широко распространенных и типичных средств формирования языка, например в том, как используется для слово- и формообразования, а также в синтаксических целях такое звуковое средство, как редупликация. На первый взгляд может показаться, что редупликация еще полностью подчинена принципу подражания: удвоение звука или слога вроде бы предназначено только для того, чтобы как можно вернее передать некоторые объективные свойства обозначаемого предмета или процесса. Повтор звука непосредственно следует повтору, существующему в чувственной реальности или впечатлении. Подлинное место звукового повтора там, где предмет многократно предстает чувствам в однотипном состоянии, где временной процесс осуществляется как последовательность однотипных или сходных фаз. Однако на этой совершенно элементарной основе воздвигается система удивительного многообразия и тончайших смысловых нюансов. Чувственное впечатление «множественности вообще» сначала разделяется на понятия «коллективной» и «дистрибутив-

124

ной» множественности. Некоторые языки, в которых отсутствует обозначение множественного числа в нашем понимании, развили вместо него до высочайшей четкости и определенности идею дистрибутивной множественности, различая самым тщательным образом, является ли определенный акт неразделимым целым, или же распадается на несколько отдельных действий. Если имеет место последнее, т.е. в действии одновременно принимают участие различные субъекты, или же оно выполняется одним субъектом в несколько разновременных подходов, так что в нем выделяются «стадии», то в качестве выражения этого дистрибутивного членения выступает звуковое удвоение. Гатшет в своей грамматике языка кламат показал, как это принципиальное деление в данном языке стало поистине доминирующей языковой категорией, пронизывающей все его части, детерминирующей общую «форму» языка39. И в других языковых семьях можно наблюдать, как удвоение слова, которое в начале языковой истории служило простым средством обозначения множества, постепенно оказывается наглядным выражением тех множеств, что даны не как замкнутое целое, а распадаются на отдельные группы или индивидуумы40. Но значение указанного языкового средства для мысли этим далеко не исчерпывается. Редупликация может выступать в качестве способа представления не только множественности и повторения, но и разнообразных других отношений, в частности пространственных и пропорциональных. Шерер характеризует редупликацию как грамматическую прафор-му, служащую по сути выражению трех основных представлений: представления силы, пространства и времени41. Из итеративного значения путем очевидного перехода развивается чисто интенсивное, проявляющееся у прилагательных в образовании степеней сравнения, у глаголов - в образовании интенсивов, которые затем нередко переходят в каузативы42. Очень тонкие модельные отличия действия или процесса могут быть означены простым средством звукового повтора: например, в различных языках американских индейцев редуплицированная форма глагола употребляется, чтобы обозначить своего рода «нереальность» действия, дабы показать, что оно существует лишь в намерении или «представлении», но не достигло стадии реального свершения43. Во всех этих случаях редупликация явно давно оставила позади себя фазу чисто чувственного изображения предметного бытия или указания на него. Это проявляется, в частности, и в своеобразной полярности ее употребления, благодаря чему она может становиться носителем не просто различных, но прямо-таки противоположных особенностей значения. Наряду с усилительным значением редупликация порой приобретает и прямо противоположное, ослабляющее значение, так что используется у прилагательных для образования диминутивов, у глагола - для образования лимитативов44. В характеристике языковой фазы действия редупликация также может служить для выражения и настоящего, и будущего, и прошлого45. Вышеописанное наглядно де-

125

монстрирует, что редупликация не столько передает некоторое твердое и ограниченное представление с его содержательной стороны, сколько выражает определенное направление рассмотрения, можно сказать, некую динамику представления. Еще более четко вырисовывается чисто формальная роль редупликации там, где она переходит из сферы квантифицирующих выражений в область чисто реляционных характеристик. Она определяет в этом случае не столько содержательное значение слова, сколько его общую грамматическую категорию. В языках, не передающих данную категорию в чистой форме слова, слово часто с помощью удвоения звука или слога переводится из одного грамматического класса в другой, превращаясь, например, из имени в глагол46. Во всех этих явлениях - к ним можно было бы прибавить и другие подобные - ясно обнаруживается, как язык даже там, где он исходит из чисто имитативного или «аналогичного» выражения, постоянно стремится расширить его сферу, а в конечном итоге - прорваться за ее пределы. Он делает из нужды многозначности звукового знака его настоящую добродетель. Ведь как раз эта многозначность не допускает, чтобы знак оставался чисто индивидуальным знаком; именно она принуждает дух совершить решающий шаг от конкретной функции «означивания» к общей и общепринятой функции «значения». В этой функции язык словно освобождается от чувственных оболочек, до сих пор его сковывавших: мимическое и аналогическое выражения уступают место чисто символическому, которое именно в своей инаковости и благодаря ей становится носителем нового и более глубокого духовного содержания.

Примечания

1 Полную систему выразительных движений попытался создать на основе психологических и эстетических исследований XVIII в. уже Й.Й. Энгель в своей работе «Ideen zur Mimik» (Schriften, Berlin, 1801, N. 7-8); вообще относительно понимания языка как выразительного движения см. особенно Wundt. Die Sprache. 2. Aufl., Bd. I, S. 37.

2 Эта мысль о «примате движения» с особой четкостью и энергией представлена в психологии Германа Когена, см. в особенности: Cohen. ?sthetik des reinen Gef?hls, Bd. I, S. 143.

3 Wundt. V?lkerpsychologie. 2. Aufl. Bd. I, S. 129-130.

4 См. Платон. Теэтет, 155 E.

5 См. Kluge. Etymologisches W?rterbuch der deutschen Sprache. 5. Aufl. Stra?burg, 1894, S.415 (s.v. zeigen); Curtius. Grundz?ge der griechischen Etymologie. 5. Aufl. Leipzig, 1878, S. 115, 134, 296.

6 Andrea de Jorio. La mimica degli antichi investigata nel gestire Napolitano. Napoli, 1832; о языке монахов-цистерцианцев см. Wundt, a.a.O., Bd. I, S. 151.

7 CM. Mattery. Sign languages among North American Indians. - Reports of Bureau of ethnology in Washington, I, p. 334.

8 См. Аристотель. Риторика, 1404а 20: ?? ??? ??????? ??????? ????? ?????? ?? ??? ? ???? ?????? ????????????? ??? ?????? ???? [«имена суть подража-

126

ния <именуемому>, но и голос наш - подражательнейшая из наших способностей» - цит. по: Аристотель и античная литература. М., 1978, с. 169].

9 См. ???? ????????? ?.? 2, 16а 27: ????? ??? ???????? ????? ????? ???' ???? ??????? ???????? ???? ??????? ?? ?? ??? ?? ?????????? ?????, ???? ??????, ?? ????? ????? ?????, [«от природы нет никакого имени. А <возникает имя>, когда становится знаком, ибо членораздельные звуки хотя и выражают что-то, как, например, у животных, но ни один из этих звуков не есть имя.» - Аристотель. Об истолковании. Цит по: Аристотель. Сочинения. Т. 2. М., 1978, с. 94]. Определенное различение «подражания» и «символа» (??????? и ????????) можно найти также, например, у Аммония в комментарии к «Об истолковании» Аристотеля 15b (Scholia in Aristotelem. Ed. Ac. Reg. Borass., p. 100).

10 Wundt. a.a.O., Bd. I, S. 156.

11 Относительно manual concepts индейцев зуньи см. Gushing. Manual concepts (The American anthropologist V, p. 291); о связи языка жестов и словесного языка см. в особенности богатый материал у Леви-Брюля: L?vy-Bruhl. Les functions mentales dans les soci?t?s inf?rieures. Paris, 1910 (c. 133 и далее немецкого издания 1921 г.).

12 См. Clara und William Stern. Die Kindersprache. 2. Aufl. Leipzig, 1920, S. 144.

13 См. Karl B?cher. Arbeit und Rhythmus; о влиянии труда и «трудовых ритмов» на язык ср. работы Л. Нуаре: L. Noire. Der Ursprung der Sprache. Mainz, 1877; L. Noire. Logos-Ursprung und Wesen der Begriffe. Leipzig, 1885.

14 ?ber den Ursprung der Sprache (1851) - Jacob Grimm. Kleine Schriften, S. 255. Предполагаемая Гриммом этимологическая связь, впрочем, сомнительна и может быть оспорена, подробнее об этом см.: Georg Curtius. Grundz?ge der griechischen Etymologie. 5. Aufl., S. 110, 330.

15 Более подробные объяснения смысла этого первоначального противопоставления ????? и ?????, и лишь в александрийский период замещенного противопоставлением ????? и ????? [по установлению], см. у Штейнталя: Steinthal. Geschichte der Sprachwissenschaft bei den Griechen und R?mern. Bd. I, S. 76, 114, 319.

16 Cp. Sextus. Adversus mathematicos VII, 83 (Diels. Fragmente der Vorsokratiker, 76 B, 554): ?? ??? ????????, ???? ?????, ????? ?? ??? ???? ?? ?????????? ??? ????· ??? ??? ?? ???? ???????? ???? ????? ???? ?????, ?? ?????? ???? ??? ???????????. [«Ведь то, чем мы объявляем, есть слово. Слово же не есть ни субстрат, ни сущее. Значит, мы объявляем своим ближним не сущее, но слово, которое от субстрата отлично.» - Цит. по: Секст Эмпирик. Сочинения. Т.1. М., 1975, с. 76].

17 Отдельные характерные примеры см.: Georg Curtius. Grundz?ge der griechischen Etymologie. 5. Aufl, S. 5-6; Steinthal, a.a.O., Bd. I, S. 353; Lersch. Sprachphilosophie der Alten, Bd. III, S. 47.

18 См. выше, с. 80.

19 De Melisso, Xenophane et Gorgia, cap. 6, 980a 20: ? ??? ????, ??? ?? ??? ???? ????? ????? ????; ? ??? ?? ?????? ????? ????????? ????????, ?? ??????; ????? ??? ???? ? ???? ???? ???????? ?????????, ????? ???? ? ???? ?? ??????? ??????, ???? ???????? ??? ????? ? ????? ???' ?? ????? ???? ??????. [«Как может некто высказать увиденное словами? Или же как может это стать понятно тому, кто слушает, если он не знает <того, о чем говорится>? Ведь как не зрение узнает звук, так и слух воспринимает не цвет, а звук; то есть говорит говорящий, а не цвет или вещь.»]

20 Ср. F. Mauthner. Beitr?ge zu einer Kritik der Sprache, Bd. I S. 25, 70, 175, 193 и др.

127

21 Относительно «языка» наиболее высокоразвитых обезьян см., например W. K?hler. Zur Psychologie der Schimpansen - Psychologische Forschung, Bd. I (1921), S. 27: «Каким образом животные достигают взаимопонимания, описать в деталях нелегко. Совершенно точно, что их фонетические знаки безо всякого исключения выражают "субъективные" состояния и стремления, т.е. являются так называемыми звуковыми выражениями аффекта и никогда не преследуют цели обрисовать или обозначить что-либо предметное. При этом в фонетике шимпанзе встречается так много "фонетических элементов" человеческого языка, что они наверняка остались без языка в нашем смысле не по каким-либо малозначимым причинам. С мимикой и жестикуляцией животных дело обстоит сходным образом: они также никогда не обозначают что-либо объективное и не имеют "изобразительную функцию"».

22 Соответствующие примеры см. в издании: Sayce. Introduction to the science of language. London, 1880, vol. I, p. 109-110; что касается индоевропейских языков, см. в особенности: К. Brugmann. Verschiedenheit der Sprachgestaltung nach Ma?gabe der seelischen Grundfunktionen in den indogermanischen Sprachen. Leipzig, 1918, S. 24-.

23 Westermann. Grammatik der Ewe-Sprache. Berlin, 1907, S. 83-84, 130; совершенно аналогичные явления обнаруживаются в языке американских аборигенов, ср., например, переход чисто ономатопоэтических звуков в общие вербальные или адвербиальные выражения, приводимые Боасом из языка чинук: Handbook of American Indian languages. P. I. Washington, 1911 (Smithsonian Institute Bulletin, 40), p. 575, 655-656.

24 Список подобных относительно недавних ономатопоэтических образований немецкого языка дает, например, Г. Пауль: H. Paul. Prinzipien der Sprachgeschichte. 3. Aufl., S. 160-161; примеры из романских языков см.: Meyer-L?bke. Einf?hrung in das Studium der romanischen Sprachwissenschaft. 2. Aufl., S. 91 ff.

25 См., например, Scherer. Geschichte der deutschen Sprache. Berlin, 1868, S. 38.

26 Так, Тойбер различает шесть основных групп: жидкая пища, твердая пища, атмосферная влага, дерево и лес, место питания, животный мир, - и пытается доказать, что они первоначально обозначались в самых различных языках земли, например в санскрите и древнееврейском, однотипными звуками (m + гласный; губной согласный + гласный; n + гласный; зубной согласный + гласный; 1 или г + гласный; заднеязычный согласный + гласный): T?uber. Die Ursprache und ihre Entwicklung (Globus, Bd. 97 (1910), S. 277).

27 G. Curtius. Grundz?ge der griechischen Etymologie. 5. Aufl., S. 96.

28 CM. Nouveaux essais sur l'entendement humain, III, 3.

29 Ср. введение к книге о языке кави (Werke, Bd. VII, I, S. 76), a также саму книгу: ?ber die Kawi-Sprache auf der Insel Java. Berlin, 1838. Bd. II, III, S. 153 и др.

30 См. Deutsche Grammatik, Bd. III, I: «Среди всех звуков человеческого голоса ни один не в состоянии так выразить существо вопроса, который должен ощущаться в самом начале слова, как звук К, наиболее полный согласный, какой только способна произвести гортань. Один гласный звучал бы слишком неопределенно, а лабиальные согласные не сопоставимы по силе с гуттуральными. Правда, Г может быть произнесено с той же мощью, что и К, но оно не столько произносится, сколько выталкивается изо рта, и несколько более твердо; поэтому оно подходит для выражения спокойного, твердого и указу-

128

ющего перед собой ответа. К исследует, осведомляется, восклицает; Т указу -ет, обозначает и отвечает».

31 Подтверждения этого из различных языковых семей см., например: Fr. M?ller. Grandriss der Sprachwissenschaft. Wien, 1876. Bd. I, 2, S. 94-95; Bd. III, l, S. 194 и др.; Humboldt. Kawi-Werk, Bd. II, S. 153; см. также ниже, гл. 3.

32 См., например, Fr. M?ller. a.a.O., Bd. I; 2, S. 94; Steinthal. Die Mande Neger Sprachen. Berlin, 1867, S. 117.

33 Например, в примечательном согласии с индоевропейскими языками в уральских языках звуковые элементы ma, mi, то и соответственно ta, to, ti, si составляют основу обоих личных местоимений: ср. H. Winkler. Das Ural-altaische und seine Gruppen. Berlin, 1885, S. 26; для других языковых семей см. сводку, данную Вундтом (указ, соч., т. I, с. 345) на основе материалов: Fr. M?ller. Grundriss der Sprachwissenschaft.

34 Введение к книге о языке кави (Werke, Bd. VII, I, S. 300).

35 Подробнее об этом см.: Westermann. Die Sudansprachen. Hamburg, 1911, S. 76; Die Gola-Sprache in Liberia. Hamburg, 1921, S. 19.

36 Cp. Westermann. Gola-Sprache, S. 66.

37 Так, например, в эфиопском языке (см. Dillmann. Grammatik der ?thiopischen Sprache. Leipzig, 1857, S. 115) все различение существительных и глаголов происходит лишь за счет вариаций произнесения гласных. Отделение непереходных глаголов, которые вместо чистого действия выражают состояние или страдательное участие в событии, от «активных», глагольных форм в узком смысле происходит в этом языке с помощью тех же средств.

38 Подробнее о принципе гармонии гласных в урало-алтайских языках см. Boethlingk. Die Sprache der Jakuten. St. Petersburg, 1851, S. XXVI, 103; H. Winkler. Das Uralaltaische und seine Gruppen, S. 77. Грунцель подчеркивает, что склонность к гармонии как таковая присуща всем языкам, хотя такой развитой формы она и достигла только в урало-алтайских языках. В этих языках гармония гласных вызвала между прочим и своего рода «гармонию согласных» (подробнее см.: Grunze!. Entwurf einer vergleichenden Grammatik der altaischen Sprachen. Leipzig, 1895, S. 20-21, 28-29). Примеры гармонии гласных из других языковых семей можно найти в языках Америки, см. Boas. Handbook of American Indian languages. Vol. I, p. 569 (язык чинук); относительно африканских языков см., например, Meinhof. Lehrbuch der Nama-Sprache. Berlin, 1909, S. 114-115.

39 Gatschet. Grammar of the Klamath language (Contributions to North American Ethnology, Vol. II, Pt. 1, Washington, 1890, p. 259-). О значении «idea of severally or distribution», как ее называет Гатшет, см. также ниже, гл. III.

40 Ср. в связи с этим в особенности примеры из семитских языков у Брокель-мана: Brockelmann. Grundriss der vergleichenden Grammatik der semitischen Sprachen. Berlin, 1908-1913. Bd. II, S. 457-.

41 Scherer. Zur Geschichte der deutschen Sprache, S. 354-355.

42 Примеры можно найти прежде всего в работе: F.A. Pott. Doppelung (Reduplikation, Gemination) als eines der wichtigsten Bildungsmittel der Sprache (1862); см. также богатый материал в книге: Brandstetter. Die Reduplikation in den indianischen, indonesischen und indogermanischen Sprachen. Luzern, 1917.

43 «Reduplication is also used to express the diminutive of nouns, the idea of a playful performance of an activity, and the endeavor to perform an action. It would seem that in all these forms we have the fundamental idea of an approach to a certain concept without its realization» (Fr. Boas. Kwakiutl. - In: Handbook of American Indian languages. Vol. I., p. 444-445, см. особенно с. 526-527).

129

44 Примеры из языков Океании см.: Codrington. The Melanesian languages. Oxford, 1885, p. 147; Ray, цит. соч., с. 356, 446; по языкам американских аборигенов см., например: Boas. Handbook, I, p. 526 и др.

45 Как это имеет место, например, в образовании временных форм глагола тагальского языка (Humboldt. Kawi-Werk, II, S. 125).

46 Примеры из яванского языка см. у Гумбольдта в книге о языке кави, т. II, с. 86-87.

Глава III

Язык в фазе созерцательного выражения

1. Выражение пространства и пространственных отношений

Провести четкую границу между областью чувственного и областью интеллектуального таким образом, чтобы обе предстали раздельными сферами, причем чтобы каждой из них принадлежал свой собственный и самодостаточный вид «реальности», в изучении языка так же невозможно, как и в теории познания. Критика познания показывает, что чистое ощущение, в котором устанавливается только некоторое чувственное качественное определение, однако вне какой бы то ни было формы порядка, ни в коем случае не является «фактом» непосредственного опыта, а представляет собой, скорее, всего лишь результат абстракции. Материя ощущения никогда не бывает данной только сама по себе и «до» придания ей какой-либо формы, напротив, уже в своем первом основоположении она включает связь с формой пространства-времени. Но эта первая и совершенно неопределенная ориентация получает в ходе постоянного развития познания все более точное определение: простая «возможность совместности» и «возможность последовательности» развертывается в целостность пространства и времени как одновременно конкретного и всеобщего порядка положений. Можно ожидать, что язык, как зеркало духа, каким-то образом отражает и этот фундаментальный процесс. И в самом деле, слова Канта о том, что понятия пусты без созерцания, сохраняют свое значение для языковых обозначений не в меньшей мере, чем для логического определения понятий. Даже самые абстрактные структуры языка обнаруживают ясную связь с первичной основой созерцания, в которой они изначально коренятся. И здесь сфера «смысла» не может быть просто отделена от «чувственности», обе сферы остаются самым тесным образом сплетены в неразрывное единство. Поэтому шаг от мира ощущений к миру «чистого созерцания, обнаруживаемый критикой познания в качестве необходимого момента в построении познавательного процесса как условие чистого понятия Я, равно как и чистого понятия объекта, находит поэтому в языке точное подобие. И здесь способ и направление действующего в языке духовного синтеза сначала проявляются именно в «формах созерцания», в их структуре, и только через опосредующее звено этих форм, через передачу созерцания пространства, времени и числа язык осуществляет свою по сути логическую функцию: отливку впечатлений в представления.

133

Это взаимное переплетение чувственного и духовного выражения в языке в полном объеме доказывается прежде всего на материале пространственного созерцания. Как раз в наиболее общих выражениях, создаваемых языком для обозначения духовных процессов, совершенно ясно проявляется решающее участие пространственных представлений. Даже в самых развитых языках встречается эта «метафорическая» передача духовных характеристик пространственными. Подобно тому как в немецком языке эта связь оказывается действенной в выражениях представления и понимания, постижения, обоснования, разбора и т.п.1, ее можно встретить почти в том же виде не только в родственных языках индоевропейской языковой семьи, но и в совершенно независимых и удаленных языковых регионах. Это особенно наглядно проявляется в языках примитивных народов, каковые повсеместно отличаются точностью отображения всех пространственных характеристик и отличий процессов и видов деятельности, делая это словно непосредственно живописуя, мимически. Так, например, языки американских аборигенов редко обладают каким-либо общим обозначением ходьбы, зато вместо данного слова у них есть специальные выражения для ходьбы в гору и под гору, равно как и для прочих многочисленных вариантов движения, - и точно так же в выражении покоя точно различаются и обозначаются отдельными выражениями стояние под и над, внутри и вне некоторой очерченной части пространства, стояние вокруг чего-либо, стояние в воде, в лесу и т.п. В то время как язык совершенно не обозначает или не удостаивает сколько-нибудь серьезного внимания большое число отличий, нами обычно выражаемых в глаголе, все характеристики места, положения и расстояния самым тщательным образом фиксируются с помощью частиц с первоначально пространственным значением. Строгость и точность, с какой проводится это обозначение, часто рассматривается знатоками указанных языков буквально как их основополагающий принцип и их подлинная характерная черта2. Относительно малайско-полине-зийских языков Крофорд утверждает, что в них настолько четко различаются разнообразные положения человеческого тела, что анатом, художник или скульптор могли бы извлечь непосредственную пользу - в яванском языке, например, существуют отдельные слова для 10 различных видов стояния и 20 видов сидения3. Предложение, вроде нашего «Человек болен», может быть построено в различных американских языках только таким образом, чтобы сообщить при этом, находится ли субъект, о котором идет речь, на более или менее удаленном расстоянии от говорящего или слушающего, видим ли он при этом для говорящего и слушающего; так же часто форма слова-предложения указывает на место, где находится больной, его пространственные характеристики в этом месте, его позу4. Перед этой четкостью пространственных характеристик все прочие определения отступают на второй план или оказываются выраженными через посредство пространственных характеристик. Это касается в равной степени и временных, и качественных, и модальных различий. Так, например, цель действия для

134

конкретного созерцания всегда оказывается в теснейшей связи с пространственной точкой, к которой оно стремится, с направлением, в котором необходимо двигаться, чтобы достичь этой точки: в соответствии с этим такие формы глагола, как финалис и интенционалис, часто образуются с помощью прибавления частицы, по сути являющейся средством обозначения пространственной координаты5.

Во всем этом раскрывается общая черта языкового мышления, чрезвычайно значимая также и в аспекте критики познания. Кант требует для приложения чистых рассудочных понятий к чувственному созерцанию наличия третьего, среднего элемента, в котором должны сходиться понятие и созерцание, хотя сами по себе они совершенно разнородны. Он находит это опосредующее звено в «трансцендентальной схеме», являющейся, с одной стороны, интеллектуальной, с другой - чувственной. В этом отношении схема, по Канту, отличается от простого образа: «образ есть продукт эмпирической способности продуктивного воображения, а схема чувственных понятий (как фигур в пространстве) есть продукт и как бы монограмма чистой способности воображения a priori; прежде всего благодаря схеме и сообразно ей становятся возможными образы, но связываться с понятиями они всегда должны только при посредстве обозначаемых ими схем и сами по себе они совпадают с понятиями не полностью»6·49*. Подобную «схему», с которой необходимо соотносить все интеллектуальные представления, чтобы сделать их чувственно постигаемыми и выразимыми, язык находит в своих средствах именования пространства и пространственных отношений. Словно все мысленные и идеальные отношения постижимы для языкового сознания лишь через проекцию на пространство, через аналогическое «отображение» на нем этих отношений. Лишь через отношения совместности, соположения и разъединения язык обретает средство для представления самых разнородных качественных связей, зависимостей и контрастов.

Эти отношения могут быть выделены и освещены уже на примере образования самых ранних известных языку слов с пространственным значением. Эти слова еще полностью коренятся в сфере непосредственно-чувственного впечатления; однако в них содержится в то же время первый росток, из которого развиваются чистые реляционные выражения. Так что они обращены как к «чувственному», так и к «интеллектуальному»: ибо если в своих истоках они еще полностью вещественны, то в них тем не менее впервые раскрывается своеобразный мир языковых форм. Что касается первого момента, то он проявляется уже в звуковой структуре пространственных слов. Если отвлечься от чистых междометий, еще, однако, ничего не «говорящих», не содержащих в себе никакого объективного значения, то вряд ли найдется другой класс слов, которому в такой степени был бы присущ характер «естественных звуков», как словам, обозначающим «здесь» и «там», далекое и близкое. Дейктические частицы, служащие для указания на эти различия, сплошь несут в своем облике, как позволяет увидеть большинство языков, следы прямых «звуковых метафор». Подобно тому

135

как сам звук в различных видах указания служит лишь усилением соответствующего движения, так и в своих общих свойствах он еще не выходит из области вокального жеста. И тогда становится понятным, почему для обозначения определенных пространственных координат в самых различных языках используются почти одни и те же звуки. Помимо того что для указания на пространственное удаление служат гласные разного качества и разной высоты, существуют определенные согласные и группы согласных, обладающие совершенно определенной смысловой направленностью. Уже в первых словах детской речи, в детском лепете четко различаются сочетания звуков с «центрипе-тальной» тенденцией и звуков с «центрифугальной» тенденцией. Звуки т и n так же ясно обнаруживают указание на движение внутрь, как разряжающие свою энергию вовне взрывные звуки p и Ъ, t и d свидетельствуют об обратном устремлении. В одном случае звук выражает стремление указать возвратным движением на сам субъект, в то время в другом звук содержит соотнесенность с «внешним миром», указание на нечто внешнее, дальнее, на движение прочь от себя. Если в одном случае звук соответствует жестам, отражающим желание схватить, охватить, привлечь к себе, то во втором - жестам указания и отталкивания. Это изначальное различие объясняет удивительное однообразие первых «слов» детского языка по всей земле7. И если попытаться проследить истоки и наиболее ранний звуковой облик указательных частиц и местоимений различных языков, то одни и те же сочетания звуков обнаруживаются в одинаковой или сходной функции. В раннем индоевропейском праязыке Бругман выделил три указательных формы. Содержательно в языковом отношении дейксису «Я» противопоставлен дейксис «Ты», в то время как этот второй дейксис переходит в более общую форму дейксиса «Тот». При этом дейксис «Ты» отличается своим направлением и соответствующим этому направлению характерным звуком -индоевропейским дейктическим корнем *to, причем первоначально для него близость или удаленность роли не играет. В нем фиксируется лишь «противоположность» по отношению к Я, лишь общая соотнесенность с объектом как предметом; в нем в первую очередь подчеркивается и маркируется лишь сфера находящегося вне собственного тела. Дальнейшее развитие ведет к более ясному разделению этой сферы на отдельные зоны8. Начинают различаться «это» и «то», «здесь» и «там», близкое и удаленное. Тем самым с помощью наипростейших языковых средств достигается членение пространственного созерцательного мира, и духовные следствия этого трудно переоценить. Это создало первый каркас, которому будут следовать все дальнейшие различия. Тот факт, что подобное достижение может быть делом простой группы «естественных звуков», становится полностью понятным только в том случае, если учесть, что сам акт указания, зафиксированный в этих звуках, наряду с чувственной стороной обладает и духовной стороной, что уже в этом акте оформляется новая самостоятельная энергия сознания, чье действие простирается за пределы области чистого ощущения, доступной и животному9.

136

В связи с этим становится понятным, что именно возникновение указательных местоимений принадлежит к числу первоначальных «элементарных мыслей» формирования языка, оказывающихся однотипными в самых различных языковых регионах. Везде встречается обозначение определенных различий в положении и удаленности объекта, на который указывает местоимение, через простую замену гласного или согласного. Более низкий гласный, как правило, обозначает местонахождения «там» лица, к которому обращаются, в то время как позиция говорящего обозначается более высоким гласным10. Что касается консонантного состава указательных местоимений, то роль указания на отдаленные предметы выпадает почти постоянно согласным d и / или же k и g, bu p. Индоевропейские, семитские и урало-алтайские языки также обнаруживают в этом отношении несомненное согласие11. В отдельных языках одно местоимение служит для обозначения того, что находится в сфере восприятия говорящего, другое - для обозначения находящегося в сфере восприятия того, к кому обращается говорящий; или же одна форма употребляется для предмета, расположенного поблизости от говорящего, другая - для предмета, равноудаленного от говорящего и того, к кому он обращается, третья - для отсутствующего объекта12.

Таким образом, точное различение пространственных позиций и пространственных расстояний образуют и для языка исходный пункт, откуда он начинает построение объективной действительности, определение предметов. На пространственную дифференциацию опирается дифференциация содержательная - выделение Я, Ты и Он с одной стороны, физических сфер объектов - с другой. Общая критика познания учит, что акт пространственного полагания и пространственного отграничения является необходимым предварительным условием для акта объективации вообще, для «соотнесения представления с предметом». Такова стержневая мысль, позволившая Канту создать его «опровержение идеализма» как эмпирически-психологического идеализма. Уже одна только форма пространственного созерцания с необходимостью несет в себе указание на объективное наличное бытие, на действительное нахождение «в» пространстве. Противопоставление «внутреннего» и «внешнего», на которое опирается представление об эмпирическом Я, само оказывается возможным только потому, что одновременно с ним полагается эмпирический предмет: ведь Я в состоянии осознать смену своих собственных состояний только путем их соотнесения с постоянным - с пространством и стабильными предметами в пространстве. «Всякое временное определение мы можем воспринять только через смену во внешних отношениях (движение) к постоянному в пространстве (например, движение солнца по отношению к предметам на земле); более того, у нас нет даже ничего постоянного, что мы могли бы положить в основание понятия субстанции как созерцания, кроме только материи... Сознание самого себя в представлении о Я вовсе не созерцание, оно есть лишь интеллектуальное представление о самодеятельности мыслящего субъекта. Вот почему у

137

этого Я нет ни одного предиката созерцания, который, будучи постоянным, мог бы служить коррелятом для временного определения во внутреннем чувстве»13·50*. Основной принцип этого доказательства Канта заключается в том, что особая функция пространства должна быть продемонстрирована как необходимое средство общей функции субстанции и ее эмпирически-предметного приложения. Лишь из взаимопроникновения этих функций образуется наше созерцание «природы», самостоятельной суммы объектов. Обретая пространственную определенность, выделяясь через проведение твердых границ из безразличной совокупности пространства, содержание только и получает тем самым собственную форму бытия: лишь акт «выдвижения вперед» и обособления, ex-sistere, и придает ему форму самостоятельного «существования» (Existenz). В созидании языка это логическое положение находит свое выражение в том, что и в этом случае именно сращение пространственных и временных координат служит средством все более четкой выработки категории «предмета» в языковом отношении. Этот процесс можно проследить в различных векторах языкового развития. Если верно предположение, что окончание именительного падежа имен мужского и среднего рода в индоевропейских языках произошли из определенных указательных частиц14, то в этом случае средство указания на место послужило выражению характерной функции именительного падежа, его позиции как «падежа субъекта». Он смог стать «носителем» действия лишь благодаря тому, что ему был придан определенный локальный признак, пространственная детерминация. Однако это взаимопроникновение обоих моментов, это духовное взаимодействие категории пространства и категории субстанции еще более четко проявляется в своеобразном языковом явлении, словно выросшем прямо из этой взаимозависимости. Везде, где язык пришел к употреблению определенного артикля, видно, что цель артикля состоит в определенной выработке представления о субстанции, в то время как его происхождение несомненно относится к области пространственных представлений. Поскольку определенный артикль - относительно позднее образование в языке, то этот переход неоднократно может быть непосредственно продемонстрирован на языковых фактах. В индоевропейских языках возникновение и распространение артикля еще может быть детально документировано фактами исторического развития. Он отсутствует не только в древнеиндийском, древ-неиранском и латинском языках, его нет и в ранних стадиях греческого языка, в особенности в языке Гомера, впервые регулярно употреблять его начинают лишь в аттической прозе. В германских языках употребление артикля становится правилом также не ранее средневер-хненемецкого. Славянские языки вообще не выработали последовательно употребляемый абстрактный артикль15. Сходная ситуация наблюдается и в семитских языках, где артикль, правда, в общем-то употребляется, однако отдельные языки, как, например, эфиопский, оставшиеся в этом отношении на более ранней ступени развития, также не прибегают к артиклю16. Однако там, где употребление артикля

138

становится постоянным, легко распознать, что артикль отпочковался от указательных местоимений. Определенный артикль происходит от дейксиса со значением «тот» - предмет, к которому он относится, характеризуется им как находящийся «вне» и «там», пространственно отличный от «я» и «здесь»17.

Благодаря выяснению происхождения артикля становится понятным, что он достигает своей наиболее общей языковой функции - быть выражением представления о субстанции - не непосредственно, а лишь через ряд опосредующих звеньев. Лишь постепенно формируется присущая ему способность «субстантивации». В языках примитивных народов встречаются указательные местоимения, употребляемые совершенно в духе определенного артикля, однако это употребление не связано однозначно с классом «субстантивных» слов. В языке эве артикль, ставящийся после слова, к которому он относится, употребляется не только с существительными, но и абсолютными местоимениями, наречиями и союзами18. Но и там, где артикль обретается в круге предметных обозначений, собственно «предметных» представлений, все еще ясно прослеживается, что заключающееся в нем общее выражение «объективации» лишь постепенно развивается из более специальных значений. По мере продвижения в прошлое артикля его употребление оказывается все более «конкретным»: вместо одной универсальной формы артикля мы находим различные виды артикля, меняющиеся в зависимости от качеств отдельных объектов и групп объектов. Его общая языковая и мыслительная функция в этих случаях еще не освободилась от особенностей содержания, к которому она прилагается. В индонезийских языках наряду с предметным артиклем имеется особый личный артикль, употребляемый с именами отдельных людей и родов, а также с именами родства не для того, чтобы каким-либо образом более точно охарактеризовать их, а только чтобы отметить их как имена собственные19. Язык индейцев понча четко различает «артикли», используемые для неодушевленных предметов и одушевленных существ: среди первых с помощью особых артиклей далее различаются, например, горизонтальные и круглые предметы, не связанные между собой или представляющие собой однородную группу; в то время как при использовании артикля для одушевленного существа обязательно учитывается, сидит оно, стоит или передвигается20. Однако особенно примечательно и поучительно демонстрируют основное конкретно-наглядное значение, изначально присущее артиклю, некоторые явления сомалийского языка. В сомалийском языке имеются три формы артикля, различающиеся конечным гласным (-a, -i и -о или -и). Определяющим обстоятельством в выборе формы артикля является пространственное отношение лица или вещи, о которых идет речь, к говорящему субъекту. Оканчивающийся на -а артикль обозначает лицо или вещь, находящиеся в непосредственной близости от говорящего, в пределах видимости и действительно наблюдаемые говорящим; артикль на -о употребляется для более или менее удаленных от говорящего лиц и предметов, которые,

139

однако, также в большинстве случаев еще находятся в его поле зрения, в то время как артикль на -/ обозначает нечто известное говорящему, однако находящееся в данный момент за пределами его поля зрения21. В этих явлениях наглядно проявляется, что общая форма «субстанци-ации», представления в качестве «вещи», выражаемая в артикле, возникает из функции пространственного указания и первоначально еще полностью связана этой функцией; что она еще самым тесным образом примыкает к различным способам пространственного указания и их модификациям, прежде чем наконец на относительно поздней стадии, не происходит отделение чистой категории субстанции от частных форм пространственного созерцания.

Если же попробовать и дальше проследить развитие языка от первых четко выраженных пространственных различий к общим пространственным определениям и пространственным обозначениям, то окажется, что и в этом случае верен принцип, согласно которому направление этого процесса - от внутреннего к внешнему. «Различение зон в пространстве» начинается от той точки, где находится сам говорящий, и движется расширяющимися концентрическими кругами, чтобы структурировать объективное целое, систему и совокупность координат. Пространственные различия первоначально самым тесным образом связаны с определенными материальными различиями, а из них особое значение имеет различение частей собственного тела, служащее исходной точкой всей дальнейшей ориентации в пространстве. Получив ясное представление о собственном теле, осознав его как замкнутый и внутренне упорядоченный организм, человек пользуется им как своего рода моделью, строя по его подобию весь мир. Тело служит человеку первичной сеткой координат, к ней он в дальнейшем постоянно возвращается и на нее постоянно ссылается - и из нее же он также заимствует обозначения, необходимые для описания его пространственной экспансии.

В самом деле, почти повсеместно наблюдается факт, что выражение пространственных отношений самым тесным образом связано с определенными словами, обозначающими вещи, среди которых опять-таки первое место занимают слова, относящиеся к отдельным частям человеческого тела. Внутреннее и внешнее, находящееся впереди и сзади, сверху и снизу, именуется через соотнесение с определенным чувственным субстратом в целом человеческого тела. Там, где более развитые языки обычно используют для выражения пространственных отношений предлоги или послелоги, в языках примитивных народов почти повсеместно встречаются именные выражения, или сами являющиеся именами, обозначающими части тела, или со всей очевидностью от них происходящими. Как указывает Штейнталь, африканские языки манде выражают наши предложные понятия «очень материально», используя для «позади» самостоятельное существительное, обозначающее спину или заднюю часть тела, для «перед» - слово, обозначающее глаз, в то время как «на» передается словом, обозначающим затылок, «в» - словом, обозначающим живот и т.п.22. В той же функ-

140

ции используются в других африканских языках, а также в языках Океании, слова, обозначающие лицо и спину, голову и рот, поясницу и бедра23. И даже если на первый взгляд это покажется особенно «примитивным» способом обозначения, тем не менее обнаруживается, что точный аналог этого способа присутствует и на продвинутых стадиях развития языка24. Правда, тем не менее язык обычно не ограничивается тем, чтобы использовать в качестве подобных «пространственных существительных» одни только обозначения членов и органов человеческого тела, но, оставаясь верным этому принципу, он движется дальше, к более общему его использованию. Для выражения «позади», вместо слова, обозначающего спину, можно воспользоваться теперь таким словом, как «след», для «под» - такими словами, как «почва» или «земля», для «над» -таким словом, как «воздух»25. Следовательно, наименование заимствуется уже не только из сферы собственно человеческого тела, однако метод, которым язык пользуется для описания пространственных отношений, остается прежним. Выражение пространственных отношений подчиняется представлению о конкретном пространственном объекте. Особенно ясно это проявляется в большинстве урало-алтайских языков в формировании слов, обозначающих пространственные отношения: здесь для выражений «над» и «под», «перед» и «позади», «вокруг» и т.п. почти исключительно используются именные выражения, такие как «верхушка» или «вершина», «основание», «след», «сердцевина», «окрестности» и т.п.26.

И даже тогда, когда язык в выражении чисто мысленных отношений уже достиг большой свободы и абстрактной ясности, старое пространственное и тем самым - опосредованно - чувственно-материальное значение, бывшее исходным, по большей части еще очень ясно просматривается. Тот факт, что индоевропейские «предлоги» первоначально были самостоятельными словами, доказывается уже хотя бы тем, что при соединении с глагольной основой они остаются весьма мало с ней связанными, так что, например, аугмент и редупликация в подобных сложениях оказывается между предлогом-приставкой и глагольной формой27. Кроме того, развитие отдельных индоевропейских языков, например славянских, демонстрирует возможность постоянного возникновения новых «непервообразных предлогов», чье материальное значение либо продолжает сохраняться в языковом сознании, либо может быть непосредственно выявлено в ходе исторического анализа28. В целом обнаруживается, что индоевропейские падежные формы с древнейшего времени служили выражением внешних пространственно-временных или прочих наглядных характеристик, лишь постепенно развив на их основе свое более позднее «абстрактное» значение. Так, инструментальный падеж первоначально был падежом, значащим «рядом», «вместе с», который затем, по мере перехода созерцания пространственного сопровождения в созерцание сопутствующего и модифицирующего обстоятельства, становится указанием на средство или причину действия. Из пространственного «откуда» развивается каузальное «благодаря чему», из «куда» - общее понятие

141

цели и назначения29. Правда, локалистская теория падежа столь же часто оспаривалась не только на основании данных истории языка, но и на основании общих гносеологических соображений, сколь часто ее пытались обосновать и подкрепить соображениями такого же рода. Если в духе локалистских представлений указывалось, что всякое развитие языка, как и мышления вообще, должно идти от наглядного, «конкретно-жизненного» к понятийному и что тем самым изначально-пространственный характер всех падежных функций доказан, так сказать, a priori30, то в ответ на этот аргумент возражали, что в данном случае понятие созерцания неоправданно сужается до определенной частной области, области пространственного созерцания. Ведь не только передвижение в пространстве, но и разнообразные другие динамические отношения, такие как победа и поражение, воздействие и претерпевание воздействия, даны в непосредственно наглядном восприятии - все они могут быть увидены глазами31. Однако это возражение, сделанное Б.Дельбрюком, все же неубедительно, по крайней мере в той форме, в которой оно представлено. Ведь со времени проведенного Юмом анализа понятия каузальности не подлежит никакому сомнению, что не существует чувственного впечатления и непосредственного созерцания того, что мы называем процессом «воздействия». Все находящиеся в нашем распоряжении «данные» относительно причины и ее действия заключаются в установлении определенных пространственных и временных отношений, отношений смежности и последовательности. Вундт, также возражающий против локалистского подхода, утверждал, что пространственные параметры отнюдь не исчерпывают всех чувственно-наглядных свойств предметов, однако он тут же снова лишает этот довод остроты, признавая, что пространственные свойства обладают по сравнению со всеми прочими характерным преимуществом: все другие отношения всегда одновременно являются и пространственными отношениями тоже, в то время как только пространственные в состоянии и сами по себе образовывать предмет созерцания32. Тем самым оказывается вероятным, что и язык может прийти к выражению чисто «интеллектуальных» отношений лишь вычленив их из их сочетания с пространственными отношениями, так сказать, «выделив» их из этих отношений. Конечно, в уже сформировавшемся строе наших флективных языков можно опознать в каждой из основных падежных форм также и определенную логико-грамматическую функцию, которой они по сути и служат. Именительный падеж обозначает носителя действия, его объект - винительный или родительный, в зависимости от того, касается ли это действие всего объекта или его части, и даже пространственные в более узком смысле падежи могут быть включены в эту схему, поскольку в них наряду с их специфически-пространственным смыслом выражается и некоторое общее отношение, связывающее понятие существительного с понятием глагола33. Однако если с этой точки зрения логико-грамматический смысл в сопоставлении с пространственно-наглядным легко может показаться ???????? ?? ?????51*, то гносеоло-

142

гические и историко-лингвистические соображения, в свою очередь, с необходимостью приводят нас к тому, чтобы признать именно в пространственно-наглядном смысле подлинное ???????? ???? ????52*. В самом деле, превосходство пространственного значения над логико-грамматическим проявляется тем более ясно, чем больше углубляешься в рассмотрение языков, наиболее продуктивных в развитии «падежных форм». Наряду с языками американских аборигенов34 таковыми оказались языки урало-алтайской семьи. Но именно они не выработали трех «собственно грамматических» падежей, так что отношения, передаваемые в индоевропейской семье с помощью именительного, родительного и винительного падежа, выявляются в этих языках только из контекста. Настоящий именительный падеж как падеж субъекта отсутствует, генитив либо не выражается формально вообще, либо замещается «адессивом», формой, выражающей в сущности просто присутствие в определенном пространстве. Зато тем пышнее цветут в этих языках средства выражения чисто пространственных характеристик. Наряду с обозначением места как такового наблюдается величайшее разнообразие и точность в особых указаниях на местоположение предмета или направление его движения. В результате возникают такие падежи, как аллатив и адессив, инессив и иллатив, транслатив, делатив и сублатив, с помощью которых передаются нахождение внутри некоторого предмета и рядом с ним, проникновение в него и выход из него наружу и т.п.35. «Данные языки, - описывает Фр. Мюллер духовные основы указанных процессов, - не останавливаются на внешней фиксации объекта, они прямо-таки проникают внутрь объекта и строят формальное противоречие между внешним и внутренним, между верхней и нижней частью объекта. В результате комбинации трех отношений: покоя, движения в сторону предмета и движения от предмета с категориями внутренней и внешней, а в некоторых языках - и верхней части объекта - возникает множество падежных форм, для которых в наших языках полностью отсутствуют соответствия и которые мы поэтому совершенно не в состоянии адекватно передать»36. Это чисто наглядное выражение падежных отношений пребывает в столь очевидной близости к простому чувственному выражению, что при всей дифференциации пространственных отношений сами эти отношения еще постоянно передаются в языке вещественными существительными.

Следует, однако, заметить, что выражение направления и различий в направлении, каким бы чувственным ни было его воплощение в языке, всегда содержит новый духовный момент по сравнению с простым выражением присутствия, нахождения в каком-либо месте. Во многих языках для обозначения отношений, передаваемых нами обычно с помощью предлогов, подобно пространственным существительным используются также пространственные глаголы. Гумбольдт, поясняющий в своей книге о языке кави их употребление примерами из яванского языка, добавляет, что в сравнении с использованием пространственных существительных употребление пространственных

143

глаголов требует более тонкого языкового чутья, поскольку выражение действия более свободно от вещественного элемента, чем обозначение отношений с помощью только существительного37. И в самом деле, в противоположность описанию отношений через существительные, которым всегда присуща некая скованность, обозначение пространственных отношений с помощью глаголов ведет к тому, что они становятся словно текучими. Само по себе еще совершенно наглядное выражение чистого действия подготавливает будущее мысленное выражение чистых отношений. И в этом случае для выражения пространственных характеристик в качестве исходной точки по большей части используется человеческое тело, но на этот раз не его отдельные части, а его движения, т.е. язык опирается уже не на его, так сказать, простое материальное бытие, а на его деятельность. Исследование истории языка также позволяет утверждать, что в тех языках, где наряду с пространственными существительными имеются пространственные глаголы, первые являются более ранними, вторые - относительно поздними образованиями38. При этом с помощью выбора глагола и его значения передаются в первую очередь различия в «смысле» движения, различия в передвижении от этого пункта к тому. Затем, уже в ослабленной форме, данные глаголы функционируют наподобие суффиксов, которыми обозначаются характер и направление движения. Языки американских аборигенов выражают с помощью таких суффиксов, происходит ли движение в каком-либо помещении или же за его пределами, в особенности внутри дома или вне его; проходит ли оно по воде или по суше, по воздуху или под водой; по направлению к берегу или от берега, от костра к дому или наоборот39. Однако из множества всех этих различий, задаваемых исходной точкой и целью движения, а также характером и средствами его осуществления, прежде всего выделяется одно противопоставление, все больше и больше занимающее центр обозначения. Естественная, в определенном смысле «абсолютная» система координат для любого отображения движения совершенно очевидно задается в языке местоположением говорящего и того, к кому он обращается. Так, неоднократно и с большой точностью и четкостью различается, происходит ли движение от говорящего к слушающему или в обратном направлении или же, наконец, от говорящего к третьему лицу или предмету40. Вот на подобные конкретные различия, полученные благодаря соотнесению с какой-либо чувственной вещью или соотнесению с Я и Ты, и опирается язык, чтобы выработать в дальнейшем на их основе более общие и «абстрактные» обозначения. Теперь могут возникнуть определенные классы и структуры суффиксов, делящих все возможные виды передвижения в соответствии с некоторыми важнейшими точками пространства, в особенности со сторонами света41. Общее впечатление таково, что отдельные языки могут идти очень различными путями в разграничении обозначений покоя и направления движения. Акценты между теми и другими могут быть распределены самым различным образом: если языки «предметного» типа, подчеркнуто номинальной формы отдают

144

предпочтение обозначению места, а не движения, обозначению местонахождения, а не направления перемещения, то в языках вербального типа, как правило, господствует обратное соотношение. Среднее положение занимают, возможно, те языки, которые хотя и верны примату местонахождения над направлением движения, однако обозначают местонахождение глагольными средствами. Так, например, суданские языки постоянно используют для выражения пространственных отношений, таких как «верх» и «низ», «внутри» и «снаружи», пространственные существительные, однако сами эти существительные включают в себя глагол, обозначающий нахождение в определенном месте. Этот «глагол места» регулярно употребляется, чтобы обозначить действие, происходящее в определенном месте42. Получается так, словно созерцание действия не может оторваться от созерцания простого наличия в определенном месте и словно остается в его власти43, однако в то же время и это наличие, простое существование в определенном месте предстает как своего рода действие субъекта, заключенного в нем. Это лишний раз подтверждает, насколько изначальное созерцание в языке завязано на «данность» пространства и как оно тем не менее с необходимостью вынуждено переступать ее пределы, как только переходит к изображению движения и чистого действия. Чем энергичнее рассмотрение обращается к чистому действию и чем четче постигает его в его своеобразии, тем больше субстанциальное единство пространства в конце концов преобразуется в функционально-динамическое единство, а само пространство строится не иначе как своего рода совокупность векторов деятельности, направлений и силовых линий движения. Тем самым в созидание мира представлений, за которым мы до того следили в основном в объективном аспекте, входит новый фактор. В этой частной области формирования языка подтверждается универсальный закон всякой духовной формы, гласящий, что ее содержание и ее задача заключаются не в простом отображении наличной предметности, а в создании новой связи, своеобразной корреляции между «Я» и «действительностью», между сферой «субъективного» и сферой «объективного». В языке - благодаря этой взаимосвязи - «путь вовне» также становится «путем внутрь». Лишь за счет роста определенности, приобретаемой в языке внешним созерцанием, достигает подлинного развития также и внутреннее созерцание: именно формирование пространственных слов становится для языка средством обозначения Я и его отграничения от других субъектов.

Уже по наиболее раннему слою пространственных обозначений ясно видна эта связь. Почти во всех языках именно пространственные указательные элементы стали основой для формирования личных местоимений. Сочленение обоих классов слов в истории языка настолько тесное, что трудно определить, какое из них следует считать более ранним, а какое - более поздним, какое исходным, а какое - производным. В то время как Гумбольдт в своем основополагающем сочинении «О родстве наречий места и местоимений в некоторых языках»

145

попытался доказать, что личные местоимения в целом восходят к словам с пространственным значением, современное языкознание неоднократно склонялось к тому, чтобы занять обратную позицию, возводя характерное для большинства языков разделение дейктических элементов на три группы к изначальному и естественному делению лиц на «Я», «Ты» и «Он». Однако, как бы ни решился этот генетический спор, в любом случае ясно, что личные и указательные местоимения, изначальные способы обозначения лиц и пространственных элементов по своей структуре самым тесным образом связаны и что они словно принадлежат одному и тому же слою языкового мышления. Ведь из одного и того же полумимического-полуязыкового акта указания, из одних и тех же фундаментальных форм «дейксиса» вообще ведут свое начало противопоставление «здесь» (в непосредственной близости) - «вот» (неподалеку) и «там» (далеко), так же как и противопоставление Я, Ты и Он. Как замечает Г. фон дер Габеленц, «здесь - значит там, где нахожусь я, и то, что находится здесь, я называю это, в отличие от вот это и вон то, которые находятся, соответственно, на большем или меньшем удалении. Таким образом объясняется употребление латинских hic, iste, ille = meus, teus, ejus53*; как и схождение местоимений второго лица с союзами, обозначающими пространственную и временную близость или сходство, в китайском языке»44. Те же связи Гумбольдт выявил в упомянутом сочинении на материале малайских языков, а также японского и армянского языков. Далее, все развитие индоевропейских языков показывает, что местоимение третьего лица по своей форме неотделимо от соответствующего указательного местоимения. Подобно тому как французское il восходит к латинскому ille, так и готское is (= немецкому er) соответствует латинскому is54* - да и местоимения первого и второго лица в индоевропейских языках во многих случаях демонстрируют явную этимологическую связь с указательными местоимениями45. Точно такие же отношения наблюдаются в семитских и алтайских языках46, а также в языках аборигенов Северной Америки и Австралии47. Однако последние обладают еще одной весьма примечательной чертой. Относительно отдельных языков аборигенов Южной Австралии сообщают, что они, выражая действие в третьем лице, прибавляют как субъекту, так и объекту этого действия пространственно-квалифицирующие признаки. То есть, например, если требуется сказать, что мужчина поразил собаку бумерангом, то предложение должно быть составлено таким образом, чтобы оно сообщало, что мужчина - тот, который «вот здесь», - поразил собаку - ту, которая «вон там», - тем или иным оружием. Иными словами, здесь еще не существует общего и абстрактного обозначения для «Он» и «Этот», а слово, что для этого употребляется, соединяется с определенным дейктическим жестом, с которым оно неразделимо. То же отношение характерно для некоторых языков, обладающих выражениями, обозначающими индивидуума, о котором идет речь, как находящегося в совершенно определенном положении: сидящим, лежащим или стоящим, уходящим или приходящим, но при

146