Часть 3.

При этом Сервий внимательно отнесся также и к словам и даже к названиям: богатых он назвал "ассодателями" - от слов "асс" и "давать", а тех, кто при цензе либо предъявил не более тысячи пятисот ассов, либо не предъявил [c.44] ничего, кроме самих себя, он назвал пролетариями, чтобы было ясно, что от них ожидается потомство, то есть как бы продолжение существования государства66. Но тогда в каждой центурии из тех девяноста шести состояло, на основании ценза, больше людей, чем почти во всем первом разряде. Таким образом, с одной стороны, никто не лишался права голоса; с другой стороны, при голосовании наиболее влиятельными были те, кто был наиболее заинтересован в том, чтобы государство было в наилучшем состоянии. Более того, акценсам67, вспомогательным войскам, трубачам, горнистам, пролетариям ... [он предоставил права.] [Лакуна]

(XXIII, 41) [Я считаю] ... наилучшим государственным устройством такое, которое, с соблюдейием надлежащей меры будучи составлено из трех видов власти - царской, власти оптиматов и народной, и не возбуждает, наказывая, жестоких и злобных чувств ... (Ноний, 342, 28).

(42) [Это видел Карфаген,] бывший шестьюдесятью пятью годами древнее, так как был основан за тридцать девять лет до первой олимпиады68. И знаменитый Ликург, живший в древнейшие времена, имел в виду почти то же. Итак, это равновесие и это из трех видов власти составленное государственное устройство, как мне представляется, были у нас общими с этими народами. Но то, что свойственно нашему государству и прекраснее чего ничто не может быть, я, если смогу, рассмотрю более подробно; ведь ничего, подобного этому, не найти ни в одном государстве. Ибо все начала, описанные мною ранее, правда, сочетались и в нашем государстве, и у лакедемонян, и у карфагенян, но далеко не равномерно. (43) Дело в том, что в государстве, где какой-либо один человек бессменно облечен властью, тем более - царской (хотя там существует и сенат, как это было в Риме во времена царей, как это было в Спарте по законам Ликурга), даже если народ обладает какими-то правами (как это было при наших царях), царская власть все же имеет наибольшее значение, и такое государство не может не быть и не называться царством. Но этот вид государства в высшей степени изменчив по той причине, что государство, подорванное порочностью одного человека, очень легко гибнет. Ведь царский образ правления сам по себе не только не заслуживает порицания, но, пожалуй, должен быть поставлен несравненно выше остальных простых видов государственного устройства (если бы я вообще одобрял какой бы то ни было простой вид государственного устройства), однако лишь до тех пор, пока он сохраняет свой строй. Но это такой строй, когда благополучие, равноправие и спокойствие граждан вверены постоянной власти, справедливости и мудрости одного человека, проявляющейся во всем. Вообще народу, находящемуся под царской властью, недостает многого и прежде всего свободы, которая состоит не в том, чтобы иметь справедливого владыку, а в том, чтобы не иметь никакого...69 [Лакуна]

(XXIV, 44) ...терпели [произвол Тарквиния.] Ведь этому несправедливому и суровому владыке70 в течение некоторого времени сопутствовало [c.45] счастье: он завоевал весь Лаций, взял богатый, всем изобилующий город Суессу Помецию и, захватив большую добычу, состоявшую из золота и серебра, исполнил обет отца, построив Капитолий; он вывел колонии и, следуя обычаю предков, послал великолепные дары, как бы жертву, в Дельфы Аполлону71.

(XXV, 45) Здесь опять повернется тот круг, естественное движение и оборот72 которого вам следует научиться узнавать с самого начала. Вот основа государственной мудрости, составляющей все содержание нашей беседы: видеть пути и повороты в делах государства, дабы, зная, куда приведет то или иное из них, быть в состоянии задержать его ход и даже воспрепятствовать ему.

Ибо царь, о котором я говорю, запятнанный убийством лучшего царя73, прежде всего не был в здравом уме74 и, сам страшась высшей кары за совершенное им злодеяние, хотел, чтобы его страшились. Кроме того, он, полагаясь на свои победы и богатства, не знал удержу в своей заносчивости и не мог совладать ни со своими наклонностями, ни с развращенностью своих родичей. (46) И вот, когда его старший сын учинил насилие над Лукрецией, дочерью Триципитина и женой Конлатина, а целомудренная и знатная женщина, после такого оскорбления, сама покарала себя смертью, то Луций Брут, муж выдающегося ума и храбрости, сбросил с граждан это несправедливое ярмо жестокого рабства. Хотя Брут был частным человеком, он взял на себя все государственные дела и, первый в нашем государстве, доказал, что при защите свободы граждан нет частных лиц75. По его предложению и под его началом граждане, вспомянув и свежие в их памяти жалобы отца и близких Лукреции, и гордость Тарквиния, и многие обиды, перенесенные и от него самого, и от его сыновей, повелели и самому царю, и его детям, и Тарквиниеву роду удалиться в изгнание76.

(XXVI, 47) Итак, разве вам не ясно, что царь превратился во владыку, и что вследствие порочности одного человека самый род государственного устройства из хорошего стал весьма дурным? Ведь именно такого владыку над народом греки и называют тиранном77; ибо царем они склонны считать такого, который заботится о народе, как отец, и печется о возможно лучших условиях жизни для тех, над кем он поставлен; это действительно хороший вид государственного устройства, как я уже говорил, но все же склонный к переходу в пагубнейший строй и как бы катящийся вниз. (48) Ведь как только царь вступит на путь сколько-нибудь несправедливого владычества, он тут же станет тиранном, то есть самым отвратительным, самым омерзительным и самым ненавистным для богов и людей существом, какое только возможно вообразить себе. Хотя по внешности он - человек, но дикостью своих нравов превосходит самых лютых зверей78. И в самом деле, кто по справедливости назовет человеком того, кто не хочет, чтобы у него были с его согражданами и вообще со всем человеческим родом какая-либо [c.46] общность в праве, какое-либо объединение в человеческих отношениях? Но у нас еще будет другой, более подходящий повод поговорить об этом, когда сам предмет побудит меня высказаться против тех, кто, даже освободив граждан, стал добиваться владычества79.

(XXVII, 49) Вот так впервые появляется тиранн; ибо такое наименование греки дали несправедливому царю, а мы, римляне, называли царями всех тех, кто обладал единоличной постоянной властью над народом. Поэтому и о Спурии Кассии80, и о Марке Манлии81, и о Спурии Мелии82 говорили, что они захотели захватить царскую власть, а недавно [Тиберий Гракх]... [Лакуна]

(XXVIII, 50) ...Ликург в Лакедемоне назвал геронтами; их было, правда, очень мало - двадцать восемь83. Он предоставил им высшее право совещательного голоса, тогда как высший империй принадлежал царю. Наша предки последовали примеру Ликурга и перевели на наш язык введенное им название: тех, кого он назвал старейшинами, они назвали сенатом; так (мы уже говорили об этом) поступил и Ромул, избрав "отцов". Но в таком государстве все же решительно преобладает могущество, власть и имя царя. Удели некоторую власть также и народу, как поступили Ликург и Ромул: свободой ты его не насытишь, но жаждой свободы зажжешь, если только дашь ему возможность вкусить власти. Однако над ним всегда будет тяготеть страх, что царь (как это большей частью и бывает) окажется несправедливым. Итак, не прочна судьба народа, когда она, как я уже говорил, зависит от воли, вернее, от нрава одного человека.

(XXIX, 51) Итак, пусть это будет первая форма, первый вид и первоисточник тираннии, обнаруженный нами в том государстве, которое Ромул основал, совершив авспиции, а не в том, которое, как пишет Платон, для себя описал Сократ в своей известной изысканной беседе84; вот каким образом Тарквиний полностью ниспроверг этот род государства с царем во главе - и не тем, что он захватил какую-то новую власть, но тем, что несправедливо использовал ту, какой располагал. Противопоставим Тарквинию другого мужа - хорошего, мудрого и искушенного во всем том, что касается пользы и достоинства граждан, и как бы опекуна и управителя государства. Ведь именно так следует называть всякого, кто будет "правителем и кормчим" государства. Умейте распознать такого мужа; ведь именно он, умом своим и деятельностью, способен охранять государство. Но так как название это пока еще малоупотребительно в нашем языке и нам еще не раз придется говорить о таком человеке в своей дальнейшей беседе, то...

(XXX, 52) [Платон] признал нужным и создал государство скорее такое, какого следовало желать, а не такое, на какое можно было бы рассчитывать, - самое малое, какое он только мог создать, не такое, какое могло бы существовать, а такое, в каком было бы возможно усмотреть разумные основы гражданственности. Но я, если только мне удастся, постараюсь, [c.47] руководствуясь теми основаниями, какие усмотрел Платон, не по общим очертаниям и не по изображению гражданской общины, а на примере огромного государства как бы жезлом коснуться причин всякого общественного блага и всякого общественного зла.

Ибо по прошествии двухсот сорока лет правления царей85 (а вместе с междуцарствиями86 несколько больше) и после изгнания Тарквиния римский народ почувствовал к имени царя столь же сильную ненависть, сколь сильна была овладевшая им тоска после кончины, вернее, после исчезновения Ромула. И вот, как римский народ тогда не мог обходиться без царя, так он, после изгнания Тарквиния, не мог слышать имени царя. Но когда он получил возможность... [Лакуна]

(XXXI, 53) Итак, эти превосходные установления Ромула, прочно просуществовав около двухсот двадцати лет, ...(Ноний, 526, 7).

Поэтому они, не перенося владычества царя, учредили империи сроком на один год и должности двух императоров, которых назвали консулами - от слова consulere, заботиться; их не назвали ни царями - от слова "царствовать", ни владыками - от слова "владычествовать" (Августин, "О государстве божьем", V, 12).

...тот закон был отменен в целом. При таком состоянии умов наши предки затем изгнали ни в чем не виноватого Конлатина, ввиду подозрения, павшего на него в связи с его родством87, а также и остальных Тарквиниев из-за их ненавистного имени. При таком же состоянии умов Публий Валерий велел первый опустить ликторские связки, когда начал говорить на народной сходке, и перенес свой дом к подошве холма Велии после того, как он, приступив к постройке дома на более высокой части Велии, где некогда жил царь Тулл, понял, что в народе возникают подозрения. Он же (этим он особенно оправдал свое прозвание "Публикола"88) внес на рассмотрение народа закон, который был первым принят центуриатскими комициями, - о том, чтобы ни один магистрат не имел права, вопреки провокации, ни казнить римского гражданина, ни наказать его розгами. (54) Но, как свидетельствуют понтификальные, а также и наши авгуральные книги, провокация применялась уже во времена царей89. О дозволении совершать провокацию по любому судебному приговору и по наложению пени указывают и многие законы Двенадцати таблиц. А предание о том, что децемвиры90, составившие эти законы, были избраны без возможности провокации по их решениям, показывает достаточно ясно, что на прочих магистратов право провокации распространялось. И консульский закон Луция Валерия Потита и Марка Горация Барбата91, разумно решивших, ради сохранения согласия, стоять за народ, установил, что ни один магистрат не может быть избран без того, чтобы по его решению не была возможна провокация, да и Порциевы законы, три закона, предложенные троими Порциями92, как вы знаете, не прибавили ничего нового, кроме санкции93. [c.48]

(55) И вот Публикола, проведя этот закон о провокации, тотчас же велел убрать секиры из ликторских связок94, а на другой день добился доизбрания Спурия Лукреция как своего коллеги и велел своим ликторам перейти к Лукрецию, так как тот был старше годами. Публикола установил первый, чтобы ликторы, которые шествовали перед консулами, каждый месяц переходили от одного из них к другому, дабы, при свободе для народа, знаков империя было не больше, чем их было при царской власти. Это был, по моему мнению, муж незаурядный, раз он, предоставив народу умеренную свободу, довольно легко сохранил за первенствующими людьми их значение.

И я теперь не без причины твержу вам о столь древних и столь известных событиях, а на примере знаменитых личностей и славных времен описываю вам людей и дела, чтобы в соответствии с ними направить свою дальнейшую беседу.

(XXXII, 56) Итак, в те времена сенат управлял государством так, что, хотя народ и был свободен, волей народа вершилось мало дел, а большая часть - решениями сената и по установившимся обычаям, и консулы при этом обладали властью, по времени лишь годичной, но по ее характеру и правам царской95. А то, что имело наибольшее значение для упрочения могущества знати, соблюдалось строго: постановления народных комиций входили в силу только после одобрения их решением "отцов"96. Кроме того, именно в эти времена, приблизительно через десять лет после избрания первых консулов97, был назначен также и диктатор - Тит Ларций, что показалось беспримерным родом империя, весьма близким к царской власти и похожим на нее. Но как бы то ни было, всеми государственными делами - с согласия народа - с наивысшим авторитетом ведали первенствующие люди, и в те времена храбрейшие мужи, облеченные высшим империем, - диктаторы и консулы совершали великие подвиги на войне.

(XXXIII, 57) Но то, свершения чего требовала сама природа вещей, - чтобы народ, избавленный от царей, заявил притязания на несколько большие права, - произошло через короткий промежуток времени, приблизительно на шестнадцатом году после их изгнания, в консульство Постума Коминия и Спурия Кассия98. Разумного основания для этого, пожалуй, не было, но в государственных делах сама их природа часто берет верх над разумом. Вы должны твердо помнить то, что я сказал вам вначале99: если в государстве нет равномерного распределения прав, обязанностей и полномочий - с тем, чтобы достаточно власти было у магистратов, достаточно влияния у совета первенствующих людей и достаточно свободы у народа, то этот государственный строй не может сохраниться неизменным. (58) Ибо в те времена, когда среди граждан начались волнения из-за долгов, плебс занял сначала Священную гору, а затем Авентинский холм100. Ведь даже порядок, установленный Ликургом, не удержал греков в узде; ибо и в [c.49] Спарте, в царствование Феопомпа101, было назначено пятеро человек, которых греки называют эфорами, на Крите - десять космов, как их называют; как задачей плебейских трибунов было сдерживать консульский империй, так задачей тех должностных лиц было сдерживать царский произвол.

(XXXIV, 59) У наших предков, при большом бремени долгов, быть может, и был тот или иной способ помочь должникам; такой способ незадолго до того не ускользнул от внимания афинянина Солона, а некоторое время спустя - и от нашего сената, когда из-за волнений, вызванных произволом одного человека, все кабальные обязательства граждан102 были отменены, а впоследствии эта форма обязательств была упразднена. И всегда, когда плебс, вследствие бедствий, постигавших государство, бывал разорен поборами, искали какого-то облегчения и помощи ради всеобщего блага. Но так как тогда такой меры не применили, то это дало народу основание умалить власть и значение сената, путем мятежа избрав двух плебейских трибунов. Значение сената оставалось, однако, все еще большим и важным, так как умнейшие и храбрейшие мужи охраняли государство оружием и своими мудрыми решениями, и их авторитет был в полном расцвете, потому что они, намного превосходя других людей своим почетным положением, уступали им в своем стремлении к наслаждениям и были выше их по своему имущественному положению. При этом доблесть каждого из них в делах государственных была людям тем более по сердцу, что в частной жизни они заботливо поддерживали сограждан делом, советом, деньгами.

(XXXV, 60) При таком положении в государстве Спурий Кассий, необычайно влиятельный в народе человек, задумал захватить царскую власть; его обвинил в этом квестор и, как вы знаете, после того, как отец Спурия Кассия заявил, что он установил виновность сына, квестор, с согласия народа, обрек Спурия на смерть103. Далее, консулы Спурий Тарпей и Авл Атерний приблизительно на пятьдесят четвертом году после первого консульства провели в центуриатских комициях угодный народу закон о денежной пене и иске с внесением залога104. Двадцать лет спустя, ввиду того, что цензоры Луций Папирий и Публий Пинарий, назначением пени, отняли у частных лиц много крупного скота и передали его в собственность государства, законом консулов Гая Юлия и Публия Папирия была установлена дешевая оценка скота при наложении пени105.

(XXXVI, 61) Но несколькими годами ранее, когда сенат обладал высшим авторитетом, а народ соглашался и повиновался ему, было принято решение о том, чтобы консулы и плебейские трибуны отказались от своих магистратур, и чтобы были избраны децемвиры, облеченные величайшей властью и избавленные от возможности провокации, и чтобы они обладали высшим империем и составили законы. После того, как они составили десять таблиц законов106, проявив при этом необычайную справедливость и проницательность, они провели выборы других децемвиров на следующий [c.50] год, но ни честность, ни справедливость последних не удостоились такой же высокой хвалы. Однако и в этой коллегии выдающуюся хвалу заслужил Гай Юлий; он потребовал представления поручителей от знатного Луция Сестия, в опальной которого в присутствии Гая Юлия, по его словам, был вырыт труп человека (хотя сам Луций Сестий обладал высшей властью, так как он, будучи одним из децемвиров, был избавлен от возможности провокации); Гай Юлий, по его словам, не собирался пренебречь превосходным законом, разрешавшим только в центуриатских комициях выносить постановление о жизни и смерти римского гражданина107.

(XXXVII, 62) Наступил третий год децемвирата; оставались те же децемвиры, противившиеся избранию других на их место. При таком положении в государстве, которое, как я уже не раз говорил, не может быть продолжительным, так как всем сословиям граждан не предоставляется одинаковых прав, вся власть была в руках первенствовавших людей, так как во главе государства были поставлены знатнейшие децемвиры; им не были противопоставлены плебейские трибуны; при децемвирах не было никаких других магистратов, и не было сохранено права провокации к народу, если гражданину грозила казнь или наказание розгами. (63) И вот, вследствие несправедливости децемвиров, внезапно начались сильные потрясения, и произошел полный государственный переворот. Ибо децемвиры, прибавив две таблицы несправедливых законов, бесчеловечным законом воспретили браки между плебеями и "отцами", хотя обыкновенно разрешаются даже браки с иноземцами (закон этот был впоследствии отменен Капулеевым плебисцитом108), и, в силу своего империя творя всяческий произвол, правили народом жестоко и своекорыстно. Всем, конечно, хорошо известно (об этом говорят и очень многие литературные произведения), как из-за необузданности одного из этих децемвиров некий Децим Вергиний своей рукой убил на форуме дочь-девушку и, охваченный горем, бежал к войску, тогда стоявшему на горе Альгиде109; воины отказались продолжать военные действия, которые они вели, и с оружием в руках сперва заняли Священную гору (подобно тому, как некогда произошло в таком же случае). а затем и Авентинский холм... [Лакуна]

...после того, как Луция Квинкция назначили диктатором...110 (Сервий, к "Георгикам" Вергилия, III, 125).

...предки наши, я полагаю, и весьма одобрили, и с величайшей мудростью сохранили...

(XXXVIII, 64) Когда Сципион закончил, и все в молчании ждали продолжения его речи, Туберон сказал:

Так как присутствующие, которые старше меня, ни о чем не спросили тебя, Публий Африканский, позволь мне сказать тебе, чего я не нахожу в твоем изложении.

Да, конечно, - ответил Сципион, - я выслушаю весьма охотно. [c.51]

ТУБЕРОН. - Ты похвалил, кажется мне, наше государство, хотя Лелий спрашивал тебя не о нашем, а о государстве вообще111. Но я все же не узнал из твоих слов, какими порядками, какими обычаями или, лучше, какими законами можем мы сохранить то самое государство, которое ты...

(XXXIX, 65) ПУБЛИЙ АФРИКАНСКИЙ. - Я думаю, Туберон, мы вскоре найдем более подходящий случай для подробного рассмотрения вопроса о том, как создают и сохраняют государства; что касается наилучшего государственного устройства, то я, как я полагаю, ответил на вопрос Лелия достаточно ясно. Ведь я прежде всего определил виды государств, заслуживающие одобрения, числом три, и столько же пагубных, противоположных трем, упомянутым выше, и указал, что ни один из этих видов не является наилучшим, но только тот, который представляет собой разумное сочетание трех первых, превосходит каждый из видов государства, взятый в отдельности. (66) А то обстоятельство, что я взял за образец именно наше государство, имело значение не для определения наилучшего государственного устройства (ибо это было бы возможно и без пользования образцом), а для того, чтобы на примере величайшего государства была ясно видна сущность строя, который я описал в своем рассуждении и беседе. Но если ты, не обращаясь к примеру в виде того или иного народа, опрашиваешь о самом роде наилучшего государственного устройства, то нам следует воспользоваться изображением, данным нам природой, так как это изображение города и народа тебя... [не удовлетворяет.] [Лакуна]

(XL, 67) ...которого я ищу уже давно и с которым желаю встретиться.

ЛЕЛИЙ. - Ты, пожалуй, ищешь разумного человека?

СЦИПИОН. - Именно такого.

ЛЕЛИЙ. - Среди присутствующих немало таких людей. Начни хотя бы с себя самого.

СЦИПИОН. - О, если бы во всем сенате было достаточно таких людей! Ведь разумен тот, кто, - как мы часто видели в Африке, - сидя на диком и огромном звере112, укрощает и направляет его, куда только захочет, и ласковым словом и прикосновением заставляет это дикое животное повернуть.

ЛЕЛИЙ. - Знаю и часто видел это в бытность свою твоим легатом.

СЦИПИОН. - Итак, тот индиец или пуниец укрощает только одного зверя и притом поддающегося обучению и привыкшего к характеру человека; но ведь то начало, которое скрыто в душе человека и, будучи частью его души, называется рассудком, обуздывает и покоряет не просто одного зверя, с которым возможно совладать, - если только ему это удается, что бывает весьма редко. Ибо и того дикого зверя надо держать в узде... [Лакуна]

(XLI, 68). ...[зверь,] который питается кровью, которого каждая [c.52] жестокость веселит так, что он с трудом может насытиться видом мучительной смерти людей, ...(Ноний, 300, 24).

...но жадному, стремительному, похотливому и погрязшему в наслаждениях... (Ноний, 491, 16).

...как четвертое по счету огорчение, переходящее в плач и печаль, всегда само себя возбуждающее... (Ноний, 72, 30).

...испытывать горе, быть постигнутым несчастьем, вернее, быть объятым страхом и страдать от трусости... (Ноний, 228, 19).

...подобно тому, как неопытный возница оказывается совлеченным с колесницы, раздавленным, израненным, уничтоженным... (Ноний, 292, 32).

(XLII, 69) ...можно было бы сказать.

ЛЕЛИЙ - Я уже вижу, какие обязанности и задачи ты готов поручить мужу, появления которого я ожидал.

Разумеется, - сказал Публий Африканский, - перед ним, пожалуй, надо поставить только одну задачу (ибо в ней одной, пожалуй, заключены и остальные): никогда не переставать учиться и обращать свой взор на себя самого, призывать других людей подражать ему, блистательностью своей души и жизни быть как бы зеркалом для сограждан. Ведь подобно тому, как при струнной и духовой музыке и даже при пении следует соблюдать, так сказать, лад различных звуков, изменения и нарушения которого нестерпимы для утонченного слуха, причем этот лад все же оказывается согласным и стройным благодаря соблюдению меры в самых несходных звуках, так и государство, с чувством меры составленное путем сочетания высших, низших и средних сословий (словно составленное из звуков), стройно звучит благодаря согласованию [самых несходных начал; тем, что музыканты называют гармонией в пении, в государстве является согласие113, эта теснейшая и наилучшая связь, обеспечивающая безопасность в каждом государстве и никоим образом не возможная без справедливости.] (Августин, "О государстве божьем", II, 21).

...по струнам надо ударять легко и спокойно, а не сильно и не вдруг (Помпей Трог).

(XLIII) И когда Сципион значительно подробнее и обстоятельнее разобрал вопрос о том, насколько справедливость полезна государству и как велик вред, какой ему нанесли бы ее отсутствие, слово взял Фил, один из участников беседы, и предложил, чтобы именно этот вопрос был рассмотрен еще тщательнее и чтобы о справедливости было сказано больше, так как всюду говорят о том, что править государством, не совершая несправедливости, невозможно (Августин, "О государстве божьем", II, 21).

(XLIV, 70) ...быть сама справедливость.

СЦИПИОН. - Я вполне согласен с вами и утверждаю вот что: мы должны признать, что все, доныне сказанное нами о государстве, ничего не стоит, и что нам некуда будет идти в своих рассуждениях, если не будет [c.53] доказана не только ложность мнения, будто государством не возможно править, не совершая несправедливости, но и глубокая правота мнения, что им никоим образом не возможно править без величайшей справедливости. Но, с вашего согласия, на сегодня достаточно. Дальнейшее (ведь остается еще довольно много) отложим на завтра.

Так как все согласились с ним, то в этот день беседа была прекращена. [c.54]

ВТОРОЙ ДЕНЬ

КНИГА ТРЕТЬЯ

Так как обсуждение этого вопроса было отложено на следующий день, то рассмотрение его в третьей книге вызвало оживленные споры. Сам Фил, предупредив с самого начала, что это мнение не следует приписывать именно ему, изложил взгляды тех, кто считает, что править государством, не совершая несправедливости, невозможно, и кто настойчиво высказывался в защиту несправедливости и против справедливости, на основании соображений, похожих на истину, и примеров пытаясь доказать, что первая государству полезна, а вторая не полезна. Затем, по просьбе всех присутствовавших, Лелий стал защищать справедливость и всячески доказывать, что нет ничего столь враждебного государству, как несправедливость, и что вообще государство может управляться, вернее, сохраняться, только благодаря великой справедливости1. После того, как вопрос этот был рассмотрен, по общему признанию, достаточно, Сципион возвратился к тому, на чем он остановился, и повторил и предложил свое краткое определение государства, которое он назвал "достоянием народа"; но народ, по его мнению, не любое множество людей, а множество людей, объединенных согласием относительно права и общностью интересов. Затем он показал, как велика при обсуждении вопроса польза "определения", и на основании этих своих определений сделал вывод, что государство, то есть "достояние народа", существует тогда, когда им хорошо и справедливо правит либо один царь, либо немногочисленные оптиматы, либо весь народ. Но когда несправедлив царь, которого Сципион, по греческому обычаю, назвал тиранном, или несправедливы оптиматы, сговор которых он назвал кликой, или же несправедлив сам народ, который он, не найдя для него подходящего наименования, также назвал тиранном, то государство уже не только порочно, о чем говорилось накануне, но - как показывает вывод из приведенных определений - его вообще не существует, так как оно уже не достояние народа, раз его захватил тиранн или клика, да и сам народ в этом случае уже не народ, раз он не справедлив, так как это не множество людей, объединенных согласием относительно права и общностью интересов, каковое определение было дано народу (Августин, "О государстве божьем", II, 21).

(I, 1) В своей третьей книге о государстве этот же Туллий говорит, что человек рожден природой для жизни - словно она ему не мать, а мачеха - с телом нагим, хилым и слабым, с душой, робкой при трудностях, поддающейся страхам, нестойкой при [c.54] лишениях и склонной к чувствительности, с душой, которой, однако, присущ как бы внесенный в нее божественный огонь дарований и ума (Августин, "Против Юлиана Пелаг.", IV, 12, 60).

И в самом деле, какое существо находится в более жалком положении, чем мы, ввергаемые в эту жизнь как бы нищими и нагими, с тщедушным телом, с робким сердцем, со слабым духом, пугливыми при тревогах, ленивыми в трудах, склонными к наслаждениям? (Амвросий, "О кончине Сатира", 2, 27).

(2) Хотя человек рождается хилым и слабым, ему все же не опасно ни одно бессловесное существо, а всем им, рождающимся сильными, все же, хотя они стойко переносят непогоду, опасен челочек. Таким образом, разум приносит человеку пользу большую, чем та, какую бессловесным существам приносит природа, так как последних ни значительность их сил, ни стойкость их тела не могут избавить от истребления нами и подвластности нам. (19) Платон, мне думается, желая опровергнуть этих неблагодарных, высказал природе благодарность за то, что родился человеком (Лактанций, "De opificio Dei", III, 16, 17, 19).

(II, 3) [Лакуна] [Разум предоставил в распоряжение человека,] ввиду медленности его передвижения, повозки, а когда разум этот обнаружил, что люди беспорядочно издают нечленораздельные и невнятные звуки2, то он разделил эти звуки, разбил их на части и, так сказать, как знаки оттиснул слова на предметах и людей, ранее между собой разобщенных, связал приятнейшими узами речи. Тот же разум обозначил и выразил все звуки человеческого голоса, казавшиеся бесчисленными, небольшим количеством знаков, которые он изобрел, - чтобы посредством их можно было сохранять и беседу с людьми отсутствующими, и изъявления воли, и записи прошлого. К этому прибавилось число, вещь и необходимая для жизни, и единственная, которая не изменяется и существует вечно. Число впервые подвигло нас и на то, чтобы мы, глядя на небо, не следили понапрасну за движением звезд, но, считая дни и ночи, ...[приводили в порядок календарь.] [Лакуна]

(III, 4) [Философы,] ...чей ум возвысился еще больше и смог совершить и придумать нечто достойное дара богов, как я уже говорил. Поэтому да будут для нас те, кто рассуждает о правилах жизни, великими людьми (какими они и являются), да будут они учеными, да будут они наставниками в истине и доблести, только бы истина и доблесть - независимо от того, придуманы ли они мужами, хорошо знакомыми с разными видами государственного устройства, или же изучались ими на досуге и по сочинениям (как это и было), - отнюдь не встречали пренебрежения к себе. Я имею в виду гражданственность и устроение жизни народов, которое вызывает (и весьма часто уже и вызывало) в честных сердцах появление, так сказать, необычайной и богами внушенной доблести. (5) Но если кто-нибудь к тем способностям своего ума, которые получены им от природы и благодаря [c.55] гражданским установлениям, признал нужным прибавить образование и более обширные познания, - как поступили те, кто занимается обсуждением этих вот книг, - то не найдется человека, который не предпочел бы таких людей всем остальным. И право, что может быть более славным, чем сочетание великих дел и опыта с изучением этих наук и познанием их? Другими словами, можно ли вообразить себе более благородного человека, чем Публий Сципион, чем Гай Лелий, чем Луций Фил, которые, дабы не пройти мимо всего того, чем достигается вся слава, выпадающая на долю знаменитых мужей, прибавили к обычаям отечественным и дедовским также и это чужеземное учение, исходящее от Сократа? (6) Следовательно, кто пожелал и смог добиться и того, и другого, то есть познать и установления предков, и философские учения, тот, по моему мнению, достиг всего того, что приносит славу. Но если следует избрать один из этих двух путей к мудрости, то - даже если спокойный образ жизни, протекающей в благороднейших занятиях и науках, кому-либо и покажется более счастливым, - все же жизнь гражданина более достойна хвалы и, несомненно, более славна, коль скоро за нее выдающихся мужей превозносят так, как, например, превозносили Мания Курия3 -

Тот, кого никто ни мечом не осилил, ни златом.

Его никто - ни гражданин, ни гость -

За подвиги не сможет наградить4.

(IV, 7) [Лакуна.] ...[что оба пути] были мудростью, но различие между тем и другим заключалось в том, что одни люди воспитывали природные начала наставлениями и науками, а другие - установлениями и законами. Но одно наше государство дало большее число если и менее мудрых мужей (так как эти философы истолковывают это название столь ограничительно), то, несомненно, людей, достойных высшей хвалы, так как они почитали поучения и открытия мудрецов. И если мы - независимо от того, сколько существует и существовало государств, достойных хвалы (так как нужна величайшая и непревзойденная в природе мудрость, чтобы создать государство, которое может быть долговечным), - если мы в каждом из таких государств найдем хотя бы одного такого мужа, то какое тогда окажется великое множество выдающихся мужей! Но если мы пожелаем мысленно обозреть в Италии Лаций, или там же племена сабинян и вольсков, Самний, Этрурию, знаменитую Великую Грецию5, если мы затем обратим свой взор на ассирийцев, на персов, на пунийцев, на эти... [Лакуна]

(V, 8) ФИЛ. - Вы мне поручаете поистине превосходную задачу, желая, чтобы я взял на себя защиту бесчестности.

ЛЕЛИЙ. - Конечно, если ты выскажешь то, что обычно высказывают против справедливости, ты, пожалуй, можешь произвести впечатление, что [c.56] и ты такого же мнения, хотя сам ты - как бы исключительный образец древней порядочности и честности, и хотя хорошо известно твое обыкновение рассуждать с противоположных точек зрения6, так как, по твоему мнению, таким образом легче всего дойти до истины.

ФИЛ. - Ну, хорошо, я исполню ваше желание и сознательно испачкаюсь. Так как от этого не отказываются люди, ищущие золото, то мы, ищущие справедливости, которая гораздо дороже всякого золота, конечно, не должны страшиться трудностей. О, если бы мне, коль скоро я должен буду использовать чужие доводы, было дозволено поручить эту речь другому! Теперь Луций Фурий Фил должен сказать то, что Карнеад7, грек, привыкший выгодную ему мысль... [выражать] словами, ...[высказал против справедливости.] [Лакуна]

(9) ...чтобы вы ответили Карнеаду, который, по изворотливости своего ума, часто высмеивает наилучшие положения.

(VI) Кто не знает, как велика была убедительность доводов Карнеада, философа академической школы, и каким красноречием и остротой ума он отличался, тот именно это поймет из оценки, данной ему Цицероном, или же из оценки, данной ему Луцилием, у которого Нептун, рассуждая о труднейшем вопросе, указывает, что он не сможет его разъяснить, "если Орк8 не отпустит к нему самого Карнеада". Когда Карнеад был прислан афинянами в Рим в качестве посла, он произнес обстоятельную речь о справедливости в присутствии Гальбы и Катона Ценсория, величайших ораторов того времени. Но этот же Карнеад на другой день опроверг свои положения противоположными положениями и справедливость, которую превозносил накануне, уничтожил и притом не убедительной речью философа, чье мнение должно быть твердым и незыблемым, но как бы ораторским упражнением, при котором рассуждение ведется с обеих точек зрения. Так он поступал обычно, чтобы быть в состоянии опровергнуть мнения других людей, отстаивавших любое положение. Рассуждение, которым отвергается справедливость, у Цицерона вспоминает Луций Фурий, мне думается, потому, что он рассуждал о государстве, чтобы выступить с защитой и прославлением справедливости, без которой, по его мнению, править государством невозможно. Но Карнеад для того, чтобы опровергнуть положения Аристотеля и Платона, поборников справедливости, в своей первой речи собрал все то, что высказывалось в защиту справедливости, чтобы быть в состоянии все это опровергать, как он и поступил (Лактанций, "Instit. div.", V, 14, 3 - 5).

(VII, 10) Большинство философов, а особенно Платон и Аристотель, высказало о справедливости многое, превознося ее как истину и доблесть, достойную высшей хвалы, так как она воздает каждому свое и сохраняет равенство между всеми. И между тем как другие доблести как бы безмолвны и замкнуты в себе, справедливость - единственная доблесть, не замкнутая в себе и не скрытая, но обнаруживающаяся вся целиком и склонная к хорошим поступкам ради того, чтобы приносить возможно большую пользу. Как будто справедливость должна быть присуща одним только судьям и людям, облеченным какой-либо властью, а не всем! (11) Между тем нет человека даже среди самых [c.57] незначительных и нищих людей, который не мог бы приобщиться к справедливости. Но так как они не знали, что она собой представляет, откуда проистекает, каково ее назначение, то они эту высшую доблесть, то есть общее благо, объявили уделом немногих и заявили, что она не ищет своей пользы, а только благоприятствует чужим выгодам. И Карнеад, человек необычайного дарования и остроты ума, с полным основанием выступил, дабы доказать несостоятельность утверждений этих людей и отвергнуть значение справедливости, не имевшей прочного основания, - не потому, что он полагал, что справедливость заслуживает порицания, но с целью доказать, что поборники справедливости не выставили в ее защиту никаких определенных, никаких незыблемых доводов (Лактанций, Эпитома, 50 [55], 5 - 8).

Справедливость глядит наружу, вся выступает вперед и выдается... (Ноний, 373, 30).

...доблесть, которая вся более, чем все другие, стремится к служению другим и в этом и проявляется (Ноний, 299, 30).

(VIII, 12) ФИЛ. - ...находил бы и защищал... но другой9 рассуждениями своими о самой справедливости заполнил четыре весьма обширных книги. Ведь от Хрисиппа10 я не ожидал ничего великого и блестящего: он говорит, так сказать, в своем духе, рассматривая все по значению слов, а не по сущности вещей. Уделом тех героев11 было оживлять эту доблесть, когда она лежит поверженная, и возводить ее на божественный престол рядом с мудростью; ведь одна она (если она существует), рожденная для других, а не для себя, весьма благотворна и щедра и всех любит больше, чем себя самое. (13) И ведь у них вовсе не было недостатка ни в желании (какое же у них было иное основание ткать и вообще какое другое намерение?), ни в даровании, которым они превосходили всех; но действительность оказалась сильнее их желания и их способностей. Ведь право, которое мы исследуем, есть нечто, относящееся к гражданственности, но отнюдь не к природе12. Ибо, если бы оно относилось к природе, то - подобно горячему и холодному, подобно горькому и сладкому - справедливое и несправедливое были бы одинаковыми для всех людей.

(IX, 14) Но теперь, если бы кто-нибудь "с колесницы, влекомой крылатыми змеями", как писал Пакувий13, мог обозреть с высоты и воочию увидеть многие и разные народы и города, то он прежде всего заметил бы, что египтяне, самый старозаветный из всех народов и располагающий летописями событий за очень много веков, считают божеством какого-то быка, которого они зовут Аписом. Такой человек увидел бы у тех же египтян и многие другие чудовища и разных зверей, причисленных ими к богам. Затем он увидел бы в Греции, как и у нас, великолепные храмы, посвященные богам в человеческом образе. Персы сочли это кощунством, и Ксеркс, как говорят, повелел предать огню храмы афинян по одной той причине, что считал кощунством держать взаперти богов, чей дом - весь этот мир14. [c.58] (15) Но впоследствии и Филипп, намеревавшийся воевать с персами, и Александр15, пошедший на них войной, оправдывали эту войну своим желанием отомстить за храмы Греции. Греки не считали нужным даже восстанавливать их, дабы у их потомков было перед глазами вечное доказательство злодеяний персов16. Как много было народов, - как, например, тавры на берегах Аксинского Понта17, как египетский царь Бусирид18, как галлы19, как пунийцы20, - считавших человеческие жертвоприношения делом благочестия, весьма угодным богам!

И действительно, правила жизни настолько не сходны, что критяне и этоляне считают морской разбой почетным делом21, а лакедемоняне объявляют своими все те земли, куда могло долететь их копье. Афиняне имели обыкновение клятвенно объявлять от имени государства, что им принадлежат все те земли, на которых растут оливы и хлебные злаки22. Галлы считают для себя постыдным сеять хлеб своими руками23; поэтому они, вооруженные, снимают урожаи с чужих полей. (16) А мы, якобы самые справедливые люди, не позволяем заальпийским народам сажать оливы и виноград, дабы наши сады олив и виноградники стоили дороже24. Когда мы так поступаем, то говорят, что мы поступаем разумно, но не говорят, что справедливо, - дабы вы поняли, что между благоразумием и справедливостью существует различие. Между тем Ликург, придумавший наилучшие законы и справедливейшее право, велел земли богачей обрабатывать плебеям, словно они были рабами25.

(X, 17) Но если бы я пожелал описать виды права, установлений, нравов и обычаев, различные не только у стольких народов, но и в одном городе и даже в нашем, то я доказал бы вам, что они изменялись тысячу раз: наш истолкователь права Манилий26 говорит, что насчет легатов27 и наследств в пользу женщин ныне существуют одни права, а он сам, в свои молодые годы, говорил о других, когда Вокониев закон28 еще не был издан. Именно этот закон, предложенный в интересах мужчин, - сама несправедливость по отношению к женщинам. И в самом деле, почему бы женщине не иметь своего имущества? Почему у девы-весталки наследник может быть, но его не может быть у ее матери? И почему - если для женщины следует установить предельную меру имущества - дочь Публия Красса29, если она единственная у отца, могла бы, без нарушения закона, иметь сто миллионов сестерциев, а моя дочь не могла бы иметь и трех миллионов?... [Лакуна]

(XI, 18) [Если бы сама природа] для нас установила права, все люди пользовались бы одними и теми же [законами], а одни и те же люди не пользовались бы в разные времена разными законами. Но я спрашиваю: если долг справедливости человека и честного мужа - повиноваться законам, то каким именно? Всяким ли, какие только ни будут изданы30? Но ведь доблесть не приемлет непостоянства, а природа не терпит изменчивости; законы же поддерживаются карой, а не нашим чувством справедливости. Таким [c.59] образом, право не заключает в себе ничего естественного; из этого следует, что нет даже людей, справедливых от природы. Или законы, как нам говорят, изменчивы, но честные мужи, в силу своих природных качеств, следуют той справедливости, которая существует в действительности, а не той, которая таковой считается? Ведь долг честного и справедливого мужа - воздавать каждому то, чего каждый достоин31. (19) Как же, следовательно, отнесемся мы прежде всего к бессловесным животным? Ведь не люди посредственного ума, а выдающиеся и ученые мужи, Пифагор и Эмпедокл32, заявляют, что все живые существа находятся в одинаковом правовом положении; они утверждают, что тем, кто нанесет повреждение животному, грозит бесконечная кара. Итак, нанести вред дикому животному - преступление и это преступление... [для того,] кто [не] захочет [его избегнуть, оказывается пагубным.] [Лакуна]

(XII, 20) А если человек пожелает следовать справедливости, не будучи при этом сведущ в божественном праве, то он примет законы своего племени, словно они являются истинным правом, законы, которые при всех обстоятельствах придумала не справедливость, а выгода. И в самом деле, почему у всех народов приняты различные и отличающиеся одни от других законы, но каждое племя установило для себя то, что оно признало полезным для себя? Но в какой мере польза расходится со справедливостью, дает понять сам римский народ, который, объявляя войны при посредстве фециалов, нанося обиды законным путем и всегда желая чужого и захватывая его, завладел всем миром (Лактанций, "Instit. div.", VI, 9, 2 - 4).

Ведь всякая царская власть или империй, если я не ошибаюсь, добываются посредством войны и распространяются путем побед. Но война и победы основаны более всего на захвате и разрушении городов. Эти действия неизбежно связаны с оскорблением богов, таковы же и разрушения городских стен и храмов; им подобно и истребление граждан и жрецов, и с ними вполне сходно разграбление сокровищ священных и мирских. Следовательно, римляне совершили святотатств столько же, сколько у них было трофеев; триумфов по случаю побед над богами они справили столько же, сколько и по случаю побед над народами; добыча их столь велика, сколько до сего времени у них остается изображений плененных ими богов (Тертуллиан, "Апология", XXV, 14 - 15).

(21) Итак, Карнеад ввиду того, что положения философов были шатки, осмелился опровергать их, поняв, что опровергнуть их возможно. Его доказательства сводились к следующему: люди установили для себя права, руководствуясь выгодой, то есть права, различные в зависимости от обычаев, причем у одних и тех же людей права часто изменялись в зависимости от обстоятельств; но права естественного не существует; все люди и другие живые существа под руководством природы стремятся к пользе для себя; поэтому справедливости либо не существует вообще, либо - если какая-нибудь и существует - это величайшая нелепость, так как она сама себе вредит, заботясь о чужих выгодах. И он приводил следующие доводы: всем народам, процветающим благодаря своему могуществу, в том числе и самим римлянам, чья власть простирается над всем миром, - [c.60] если только они пожелают быть справедливыми, то есть возвратить чужое, - придется вернуться в свои хижины и влачить жизнь в бедности и нищете (Лактанций, "Instit. div.", V, 16, 2 - 4).

(22) Благу отчизны всегда и во всем отдавать предпочтенье33,

не обращая внимания на человеческие распри; правило это теряет всякий смысл. И действительно, что другое представляет собой выгода для отчизны, если не невыгоду для другого государства или для другого народа? Это значит расширять пределы отчизны, насильственно захватывая чужие земли; укреплять свою власть, взимать большую дань. (23). Кто таким образом приобретет для отечества эти "блага", как они их называют, то есть, уничтожив государства и истребив народы, набьет казну деньгами, захватит земли, обогатит сограждан, того превозносят похвалами до небес и видят в нем высшую и совершенную доблесть; таково заблуждение не только народа и неискушенных людей, но и философов, которые даже преподают наставления в несправедливости, дабы неразумие и злоба не были лишены обоснования и авторитета (Лактанций, "Instit. div.", VI, 6, 19, 23).

(XIII, 23) ФИЛ. - ...ведь все, обладающие властью над жизнью и смертью людей, - тиранны, но предпочитают, чтобы их называли царями, по имени Юпитера Всеблагого34. Когда же определенные люди, благодаря своему богатству, или происхождению, или каким-либо преимуществам, держат государство в своих руках, то это клика, но называют их оптиматами. А если наибольшей властью обладает народ и все вершится по его усмотрению, то это называется свободой, но в действительности это есть безвластие. Но когда один боится другого (и человек - человека, и сословие - сословия), то, так как никто не уверен в своих силах, заключается как бы соглашение между народом и могущественными людьми. Так возникает то, что Сципион восхвалял, - объединенный род государственного устройства; и в самом деле, мать справедливости не природа и не добрая воля, а слабость. Ибо, когда предстоит выбрать одно из трех - либо совершать беззакония, а самому их не терпеть, либо их и совершать и терпеть, либо не делать ни того, ни другого, то наилучший выход - их совершать, если можешь делать это безнаказанно; второе - их не совершать и не терпеть, а самый жалкий удел - всегда биться мечом, и совершая беззакония, и страдая от них. Итак, те, которые достичь первого [не могли, объединились на втором, и так возникло смешанное государственное устройство.] [Лакуна]

(XIV, 24) ...ибо, когда его спросили, какие преступные наклонности побудили его сделать море опасным для плавания, когда он располагал одним миопароном, он ответил: "Те же, какие побудили тебя сделать опасным весь мир"35 (Ноний, 125, 12).

(XV) ...Благоразумие велит нам всячески умножать свое достояние, увеличивать свои богатства, расширять границы (в самом деле, какие основания были бы для хвалебных надписей, высекаемых на памятниках выдающимся [c.61] императорам36: "Границы державы он расширил"37, - если бы он не прибавил некоторой части чужой земли?), повелевать возможно большим числом людей, наслаждаться, быть могущественным, управлять, владычествовать. Напротив, справедливость учит щадить всех, заботиться о людях, каждому воздавать должное, ни к какой вещи, посвященной богам, ни к какой государственной или чужой собственности не прикасаться. Что же, следовательно, достигается, если станешь повиноваться голосу благоразумия? Богатство, власть, имущество, почести, империй, царская власть и для частных людей, и для народов. Но так как мы говорим о государстве, то для нас более очевидно то, что совершается от его имени, и так как сущность права в обоих случаях одна и та же, то, по моему мнению, следует поговорить о благоразумии народа. О других народах я говорить не стану. А наш народ, чье прошлое Публий Африканский во вчерашней беседе представил нам с самого начала и чья держава уже распространилась на весь мир? Благодаря чему он из незначительного стал величайшим - благодаря справедливости или благоразумию?... [Лакуна]

(25) ФИЛ. - ...за исключением аркадян и афинян, которые, пожалуй, опасаясь, что когда-нибудь появится этот запрет, то есть чувство справедливости, придумали, что они возникли из земли, - ну, совсем так, как полевые мышки - из пашни38.

(XVI, 26) На это прежде всего обыкновенно так возражают те, кто достаточно искусен в рассуждениях и пользуется в этом вопросе тем большим авторитетом, что они - когда речь идет о честном муже, которого мы хотели бы видеть искренним и простым, - в беседе об этом не лукавы, не склонны к хитроумию, не коварны39; они утверждают, что мудрый не потому честен, что его восхищают честность и справедливость сами по себе, но потому, что жизнь честных мужей свободна от страха, забот, тревог и опасностей; напротив, бесчестных мужей всегда гнетет забота, у них перед глазами всегда суд и казнь; но, по их словам, нет преимущества, нет выгоды, рожденной несправедливостью и столь значительной, чтобы стоило всегда бояться, всегда опасаться какой-то нависшей, грозящей кары, утраты... [Лакуна]

(XVII, 27) ФИЛ. - Если перед вами два человека: один - доблестнейший муж, добросовестнейший, необычайно справедливый, на редкость верный своему слову, а другой - в высшей степени преступный и дерзкий, и если граждане заблуждаются, считая честного мужа преступным, злонамеренным, нечестивым, а в том, кто бесчестнее всех, видят высшую порядочность и верность слову, и если, вследствие такого мнения всех сограждан, честный муж терпит преследования, нападки, если его берут под стражу, выкалывают ему глаза, осуждают его, на него налагают оковы, его клеймят, изгоняют и обрекают на нищету, и если он, наконец, также и с полным основанием кажется всем людям самым жалким человеком, а бесчестного, напротив, все восхваляют, чтят и любят и со всех сторон воздают ему все почести, [c.62] облекают его империем, вручают ему все средства, все богатства, словом, его, по всеобщему мнению, признают мужем наилучшим и вполне достойным самой счастливой судьбы, то - спрашиваю я - кто будет столь безрассуден, чтобы не знать, которым из двоих он предпочтет быть?40

(XVIII, 28) Что справедливо относительно отдельных лиц, то справедливо и относительно народов: не найдется государства, столь неразумного, чтобы оно не предпочло несправедливо повелевать, а не быть в рабстве по справедливости. Дальше я не пойду. Будучи консулом, я, когда вы были моими советчиками, спросил вас о нумантинском договоре. Кто не знал, что Квинт Помпей заключил подобный же договор и что Манцин был в таком же положении, как он?41 Манцин как честнейший муж даже поддержал предложение, когда я внес его в силу постановления сената; Помпей ожесточенно защищался. Если мы ищем добросовестности, порядочности, верности своему слову, то все эти качества проявил Манцин; если же мы ищем обоснованности, обдуманности, проницательности, то Помпей его превосходит. Которого из них двоих... [Лакуна]

(XIX, 29). Затем Карнеад, оставим общие вопросы, перешел к частным. Если у порядочного человека, сказал он, есть раб, склонный к побегам, или дом в нездоровой местности, порождающей болезни, причем недостатки эти известны ему одному, и он потому и объявляет о продаже дома или раба, то как поступит он: заявит ли он о продаже раба, склонного к побегам, или дома, порождающего болезни, или же скроет эти недостатки от покупателя? Если он заявит о них, то его, конечно, сочтут порядочным человеком, так как он не обматывает, но все же глупым, так как он либо продаст свое имущество дешево, либо не продаст его совсем; если же он эти недостатки скроет, то он будет, правда, благоразумным, так как позаботится о своей выгоде, но окажется дурным человеком, так как обманет покупателя. Опять-таки, если он найдет человека, полагающего, что продает медь, в то время как это - золото, или же человека, полагающего, что продает свинец, в то время как это - серебро, то промолчит ли он, чтобы купить это по дешевой цене, или же скажет об этом, чтобы купить по дорогой? Предпочесть покупку по дорогой цене, несомненно, будет глупо. Из этого, по мысли Карнеада, следовало понять, что справедливый и порядочный глуп, а благоразумный - человек дурной, но все же возможно, что существуют люди, которые довольны своей бедной долей и при этом не чувствуют себя обиженными.

(XX, 30) Затем он перешел к более важным вопросам и указал, что никто не может быть справедлив, не подвергая своей жизни опасностям; он говорил: конечно, это справедливость - человека не убивать, к чужому имуществу вообще не прикасаться. Но как поступит справедливый человек, если потерпит кораблекрушение, а кто-нибудь, более слабый, чем он, ухватится за доску? Неужели он не завладеет этой доской, чтобы взобраться на нее самому и, держась за нее, спастись, - тем более, что в открытом море свидетелей нет? Если он благоразумен, то он так и сделает; ведь ему самому придется погибнуть, если он не поступит так; если же он предпочтет смерть, лишь бы не [c.63] совершать насилия над другим, то он, конечно, справедлив, но неразумен, раз он своей жизни не оберегает, оберегая чужую. Опять-таки, если враги, прорвав строй, начнут наседать, и наш справедливый человек встретится с каким-нибудь раненым, сидящим на коне, то пощадит ли он его, чтобы самому быть убитым, или же сбросит его с коня, чтобы спастись от врага? Если он это сделает, то он благоразумный, но при этом дурной человек; если не сделает, то он справедлив, но в то же время, конечно, неразумен. (31) Итак, разделив справедливость на две части и назвав одну из них гражданской, а другую естественной, Карнеад уничтожил обе, так как гражданская, правда, представляет собой благоразумие, но справедливостью не является; естественная же справедливостью, правда, является, но не является благоразумием. Все это, конечно, хитроумно и пропитано ядом, так что Марк Туллий не смог опровергнуть это; ибо, хотя он и заставляет Лелия отвечать Фурию и говорить в защиту справедливости, он, не опровергнув этого, обошел это, словно ров, так что Лелий, как кажется, защищал не естественную справедливость. которая стала отдавать неразумием, а гражданскую, которую Фурий согласился признать благоразумием, но несправедливым (Лактанций, "Instit. div.", V, 16, 5 - 13).

(XXI, 32) ФИЛ. - ...Я не колебался бы высказаться, Лелий, если бы не думал, что присутствующие этого хотят, и если бы я сам не желал, чтобы и ты принял некоторое участие в этой нашей беседе, - тем более, что вчера ты сам сказал, что даже превзойдешь наши ожидания. Но это никак не возможно; все мы просим тебя не отказываться от своего намерения (Геллий, 1, 22, 8).