Философия А.Камю.1990. (Руткевич А.)

Руткевич А.

Философия А.Камю.1990.

Руткевич А.Философия А.Камю//Камю А. Бунтующий человек.Философия. Политика. Искусство.- Политиздат, 1990.-415с.-(Мыслители 20 века).-С.5-22.

Альбер Камю неоднократно повторял, что он не является фило­софом. Профессиональным философом он, действительно, не был, хотя получил философское образование и вполне мог бы стать профессором в каком-нибудь университете (этому, однако, поме­шала болезнь). Вряд ли от этого выиграли бы не только миллионы читателей его романов, но и сами философы - последние неодно­кратно указывали на отсутствие точных определений, понятийного анализа в работах Камю, на нередкие неточности в реконструк­ции воззрений мыслителей прошлого. Но любому академическому философу понятна оригинальность мышления Камю, не логиче­ская, а интуитивная точность его рассуждений.

Со времен «Опытов» Монтеня, «Рассуждения о методе» Декар­та, «Максим» Ларошфуко и «Мыслей» Паскаля во Франции, не прерываясь, существовала традиция философской эссеистики, обращенной не к цеху выпускников философских факультетов, а к любому образованному читателю. Кажется, первым на при­надлежность Камю к традиции французских «моралистов» ука­зал Сартр в своей рецензии на «Миф о Сизифе» и «Постороннего». Французский моралист - это не морализатор и даже не обязатель­но пишущий на темы этики мыслитель. Философия с древних вре­мен ставила перед человеком задачу: «познай самого себя», и пред­метом размышлений французских моралистов был прежде всего человек - его психология, характер, поведение в различных жиз­ненных обстоятельствах. Философские размышления и художест­венные зарисовки соединялись в афористичных формулировках, требующих от читателя не специальных научных знаний или овла­дения философской категориальной «техникой», а умения самостоя­тельно мыслить, сравнивать свой опыт с наблюдениями автора. Стихией этого жанра является ясность, очевидность. Из интуи­тивно постигнутых фундаментальных характеристик человече­ской природы выводятся житейские максимы: как должен жить и действовать индивид, обогатившийся предложенным ему пони­манием удела человеческого. Философия является учительницей жизни: полезных наук много, но нет познания более важного.

Философия всегда была близка художественной литературе, она начиналась в Греции с поэм Парменида и Эмпедокла, диало­гов Платона, писем Эпикура и Сенеки. Эти связи не прерывались и в дальнейшем: Августин, Данте, Эразм, Вольтер, Лихтенберг, романтики и т. д., вплоть до «Трех разговоров» Соловьева и «Так говорил Заратустра» Ницше. Французский экзистенциализм является наследником именно этой традиции - все наиболее из-

5

вестные французские философы-экзистенциалисты были одно­временно крупными писателями, драматургами, публицистами. Герои художественных произведений становятся воплощением открытых философом основополагающих установок сознания. Иногда персонажи выступают как alter ego автора: так, в «Чуме» все основные персонажи несут черты личности самого Камю и совместными усилиями выражают его философские взгляды; Антуан Рокантен в «Тошноте» Сартра излагает в своем дневнике те идеи, которые затем будут развиты в трактате «Бытие и ничто»; абсурдный мир «Мифа о Сизифе» является той атмосферой, в которой живут герои повести «Посторонний», пьес «Недоразуме­ние» и «Калигула». «Если хочешь стать философом - пиши романы»,- заметил Камю еще в юные годы. Имелись превос­ходные образцы для подражания - Достоевский, Жид, Мальро. Правда, Камю хорошо понимал и опасность, которая подстере­гает автора философских романов: в опубликованной в 1938 г. рецензии на «Тошноту» он отмечает схематизм, известную ходуль­ность образов. Камю удавалось избегать такого господства фило­софской схемы над образной тканью романа, хотя в некоторых его пьесах давление предзаданной идеи ощутимо. В любом слу­чае, знакомясь с философскими опытами Камю, стоит перечитать его художественные произведения.

Философия, изложенная главным образом в романах и пьесах, предоставляет возможность для самых разнообразных трактовок, и Камю стал излюбленным объектом литературоведческих и историко-философских диссертаций - поток их на Западе не оскудевает 1. Для европейцев 40-50-х годов Камю был одним из классиков экзистенциализма, его неизменно объединяли с Сарт­ром, несмотря на некоторые различия даже в ранних философ­ских произведениях и очевидные разногласия по политическим и философским вопросам в 50-е годы. Независимо от устремлений самих философов-экзистенциалистов, их идеи вошли в массовое сознание как пессимистическое («пантрагическое») учение об абсурдности человеческого существования. Свою роль сыграла мода, переложение достаточно сложных идей бойкими журнали­стами. К. Ясперс писал в 1951 г.: «Когда в Париже молодой чело­век эксцентрично одевается, позволяет себе свободу в эротических связях, не работает, проводит жизнь в кафе и произносит необыч­ные фразы, то говорят, что он - экзистенциалист; полвека тому назад в Берлине ведущего такую жизнь молодого человека назвали бы ницшеанцем. Но первый имеет так же мало общего с Сартром, как второй имел с Ницше. Они читали этих философов, но их не понимали, ограничившись присвоением многозначных формулиро­вок из их захватывающих трудов, при неумении методически мыс-

1 У нас в стране о Камю написано не так уж много серьезных исследова­ний. Наиболее важными являются работы С. И. Великовского «Грани несчастно­го сознания» (М., 1973) и «В поисках утраченного смысла» (М., 1979), а также книга Е. П. Кушкина «Альбер Камю. Ранние годы» (Л., 1982).

6

лить» 1. В Париже появились «экзистенциалистские кафе» с обя­зательным черным потолком, дабы посетителям было легче сосре­доточиться на переживании «тоски», «тревоги», «абсурда» или даже «тошноты». У Камю такого сорта мода вызывала возмуще­ние, классиком «абсурдизма» он себя не считал, а игры в «отчая­ние» и «мировую скорбь» рассматривал как продукт интеллекту­ального убожества. «Верно, что люди моего поколения видели слишком много, чтобы мир мог сохранить для них видимость «розовой библиотеки»,- говорил Камю в 1948 г.- Они знают, что есть тюрьмы и казни на рассвете, что невинность часто убиваема, а ложь торжествует. Но это - не отчаяние! Это - ясность. Под­линное отчаяние означает слепоту. Оно примиряется с ненавистью, насилием и убийством. С отчаянием такого рода я никогда не со­глашался». Конечно, Камю не призывал проводить время в кафе с черным потолком, но и мода на «абсурдизм» родилась не без его участия. Ему самому пришлось пройти достаточно сложный путь для преодоления нигилистических последствий экзистенциализма. Рассмотрению этой эволюции следует предпослать краткие сведе­ния о биографии Камю, месте и времени его жизни.

Альбер Камю родился в 1913 году в небольшом городке Мон­дови во французском Алжире - с 30-х годов прошлого века про­исходило заселение алжирского побережья французскими пере­селенцами, а также выходцами из Испании, Италии, Греции. Ко времени рождения Камю в Алжире жило уже более миллиона pied-noires - «черноногих», как называли этих переселенцев в метрополии. Большинство из них вернется во Францию уже после смерти Камю и завершения национально-освободительной борьбы арабского населения. Конечно, привилегии у европейского насе­ления Алжира и Туниса имелись, но всех их в «колонизаторы» не запишешь. Камю родился в семье сельскохозяйственных рабочих; в самом начале первой мировой войны его отец, Люсьен Камю, погиб в битве на Марне. Как и многие другие «черноногие», мать была испанского происхождения, на что, кстати, неодно­кратно ссылался Камю, испытывавший постоянный интерес к Испании. Потеряв кормильца, семья - мать и двое сыновей - перебираются в город Алжир, столицу одноименного департа­мента. Мать устраивается работать прачкой, обстирывает господ, денег едва хватает для того, чтобы поднять на ноги сыновей. Старший брат Альбера, как то было обычным в рабочих семьях, рано начинает зарабатывать себе на хлеб. Младшему сыну было суждено выйти из своего круга, стать властителем дум, кумиром интеллектуалов. Для этого требовалось образование.

Во Франции и сегодня полное среднее образование сущест­венно отличается от неполного, а в начале века разница была

1 Jaspers К. Was ist Existenzialismus? / / Aneigung und Polemik Munc­hen, 1968. S. 497.

7

еще более глубокой, большая часть учеников получала лишь на­чальное образование, поскольку лицей требовал довольно высо­кой платы. Окончив в 1924 г. начальную школу в Белькуре, одном из беднейших районов Алжира, Камю должен был бы пополнить ряды рабочих после кратковременного обучения ре­меслу. Судьба распорядилась иначе: учитель начальной школы, Луи Жермен, обратил внимание на одаренного подростка и до­бился для него стипендии. Французский лицей, подобно нашей дореволюционной гимназии, давал хорошую гуманитарную под­готовку и право без экзамена поступать в университет. Учился Камю прекрасно, проблемы у него возникали, скорее, социально-психологические. На нищего стипендиата, выходца из Белькура, смотрели покровительственно и преподаватели, и соученики - потомки местной денежной аристократии. Стремление к справед­ливости, социальному равенству было у Камю в зрелые годы не умственной конструкцией, а результатом жизненного опыта. В лицее Камю вторично повезло с преподавателем: учителем класса философии был Жан Гренье, в будущем близкий друг Камю. Он способствовал пробуждению интереса к метафизике, литературе, театру.

Материальную нужду, как вспоминал Камю, значительно легче переносить там, где ее восполняет красота природы, пол­нота телесной жизни. Средиземноморской природе посвящены самые прекрасные страницы прозы Камю. Эта земля, сохранившая следы античности, давшая миру самых пламенных апологетов и отцов церкви - Тертуллиана и Августина, постоянно присутство­вала в сознании Камю как солнечный аполлоновский мир, уна­следовавший от эллинов ясность мысли и чувства. Несчастным, обделенным Камю себя не считал хотя бы потому, что ему было даровано Средиземное море, пляжи, спорт. С последним, правда, связано событие, которое частью отравило и эти радости земные. После футбольного матча он простудился, воспаление легких перешло в туберкулез. Эта болезнь воспрепятствовала многим планам Камю.

По окончании лицея он поступает на философски-исторический факультет местного университета. Несмотря на постоянные заботы о хлебе насущном (кем только Камю не работал в студен­ческие годы!), он успешно осваивает классические философские тексты, знакомится с современной философией. Ницше, Кьерке­гор, Шестов, Ясперс входят в круг его чтения одновременно с Достоевским, Прустом, Жидом, Монтерланом, Мальро. Завер­шая обучение в университете, он пишет дипломную работу «Хри­стианская метафизика и неоплатонизм». Эта тема - соотношение христианской и языческой мысли - будет в дальнейшем сос­тавлять одну из важнейших сторон философствования Камю. Сформировавшееся ко времени написания этой учебной работы (примерно соответствующей по объему и содержанию нашей кан­дидатской диссертации) понимание христианства сохраняется и в «Бунтующем человеке» - в этом главном философском произ-

8

ведении Камю есть отдельные страницы, воспроизводящие текст дипломной работы, которая чрезвычайно важна как этап форми­рования его мировоззрения. Христианству в нем места не нашлось. Религиозного воспитания Камю не получил, веры у него не было ни в юности, ни в зрелости. Идеалы евангельского христианства он рассматривал через труды своего «земляка» - святого Авгус­тина, а также современных философов - Кьеркегора, Шестов;:. Ясперса. На всю жизнь у него сохранилось уважение к древним и средневековым ересям - к гностикам, манихеям, катарам -и неприятие католицизма ни как народной религии, ни как бого­словской доктрины. Ницшеанского презрения к христианству Камю никогда не разделял; выходцу из бедноты были чужды и гневные филиппики Ницше против «подлой черни». Но про­видение для него означало род фатализма (сказывалось сведе­ние христианства к учению Августина) ; первородный грех, загроб­ное воздаяние, спасение Камю считал мифами, примиряющими человека с земной несправедливостью.

На студенческие годы Камю приходится его членство в ком­мунистической партии. Тогда в ФКП вступали немногие интеллек­туалы- ситуация изменится во время Сопротивления. Камю был одним из первых, кто прошел ныне привычный путь: сначала вступление, объясняемое стремлением к социальной справедли­вости, желанием присоединиться к трудящимся массам. Затем разочарование, связанное либо с теми или иными событиями за пределами Франции (самыми заметными вехами были 1956, 1968 и 1979 гг.), либо с «демократическим централизмом» в самой пар­тии. Наконец, выходе хлопаньем дверьми, ставший одним из обяза­тельных ритуалов. В 30-е годы ритуалов еще не было, и Камю после выхода из партии в 1937 г. продолжал вместе с коммуни­стами участвовать в различных мероприятиях (сбор средств для Испанской республики и т. п.). Непосредственной причиной выхода были, судя по всему, конъюнктурные и направляемые из Москвы перемены в пропаганде среди арабского населения - арабы ока­зывались пешками в политической борьбе. В культурных меро­приятиях для алжирских рабочих Камю принимал участие и после выхода из партии - первые театральные опыты были свя­заны с труппой «Театр труда». Среди прочих он играл в таких пьесах, как «Скованный Прометей» Эсхила, «На дне» Горького, «Каменный гость» Пушкина, «Братья Карамазовы» Достоевского.

Театр занимает в жизни Камю огромное место - он был та­лантливым актером, постановщиком, драматургом. В конце 30-х годов с театральной труппой «Экип» он объезжает весь Алжир, играет в небольших, неприспособленных залах, почти без декораций роли в классических и современных пьесах, выполняет функции и режиссера, и работника сцены, и суфлера. Главная его роль в то время - Ивана в собственной постановке «Братьев Карамазовых». «Я играл его, быть может плохо, но мне казалось, что понимаю я его в совершенстве»,- вспоминал Камю о ролях Ивана в «Театре труда» и в «Экип». Одной из особенностей

9

размышлений в «Мифе о Сизифе» и в «Бунтующем человеке» является актерское вхождение Камю в роль - Прометей, Дон-Жуан, Иван Карамазов, «Завоеватель» или русский террорист-эсер - они пережиты «изнутри», прочувствованы, сыграны. Раз­мышления об актерском принятии удела человеческого в «Мифе о Сизифе» прямо связаны с личным опытом.

Эти годы являются переломными для Камю. Рухнули надежды на продолжение учебы в Эколь Нормаль - высшей школе, гото­вящей университетских преподавателей философии,- к конкурс­ному экзамену не допускают по состоянию здоровья, из-за тубер­кулеза. Разваливается первый брак.. Камю едва сводит концы с концами, обостряется болезнь - близко знавшие Камю в те годы полагали, что тема самоубийства приходит в «Миф о Си­зифе» из личных переживаний. Но в то же самое время он не только играет на сцене и делает наброски пьесы «Калигула». В печати появляются первые прозаические сборники - «Изнанка и лицо», «Бракосочетания»; написан и отложен первый роман «Счастливая смерть», начата работа над философским эссе, кото­рое получит название «Миф о Сизифе».

В начале 1938 г. в мансарду к Камю приходит Паскаль Пиа, основавший газету «Республиканский Алжир», и Камю начинает осваивать еще один вид деятельности - журналистику, где он также сумел достичь многого. Эпопея Народного фронта уже завершается во Франции, но в Алжире она не привела к каким-либо реформам. Новая газета выступает за равные права ара­бов, разоблачает подтасовки на выборах. Камю пишет статью за статьей о нищете и бесправии, голоде арабского населения, вызывая все большую ярость истеблишмента - «этот Альбер Камю лезет в дела, которые его не касаются, как бы с ним не случилось несчастья». Будущая трагедия «черноногих», вынуж­денных покинуть родную землю, подготавливалась местной вер­хушкой, не желавшей слышать ни о каких уступках, равенстве в оплате труда, в медицине и образовании.

Работа в «Республиканском Алжире» прекращается вскоре после начала второй мировой войны. Камю идет добровольцем на призывной пункт, но туберкулез опять становится у него на пути. Между тем военным положением воспользовалась местные власти, статьи Камю вычеркиваются военной цензурой. Наконец газета закрывается, а Камю остается без работы. Через зна­комых Пиа он получает место технического секретаря в столич­ной «Пари-Суар». Камю впервые приезжает в Париж. «Странная война» скоро кончается, вместе с газетой Камю перебирается сначала в Клермон-Ферран, потом в Лион. После капитуляции остаются только газеты, прославляющие оккупантов и правитель­ство Петэна. С ними Камю отказывается сотрудничать и уезжает в Алжир (г. Оран). Там его слишком хорошо знают - работы в газете он не получит. Какое-то время Камю учит еврейских детей, изгнанных из школ новым режимом. В феврале 1941 г. он заканчивает «Миф о Сизифе».

10

В 1942 г. Камю возвращается во Францию, вступает в под­польную группу «Комба», образовавшуюся в результате слияния двух групп Сопротивления с собственными печатными органами. Из последних возникает газета «Комба», во главе которой сна­чала становится Пиа, но, занятый другими делами в рядах Сопротивления, он фактически передает руководство газетой Камю. В подпольной прессе печатаются «Письма немецкому другу». Идеальным прикрытием для подпольной деятельности стало издательство «Галлимар», сотрудником которого Камю был всю оставшуюся жизнь и где вышли основные его произведе­ния.

Камю не любил вспоминать времена Сопротивления, да и не был высокого мнения о своем в нем участии. Хотя в «маки» он не уходил, опасность была повседневной - в любой момент он мог быть схвачен и расстрелян, как его близкий друг сотрудник «Комба» Рене Лейно.

24 августа 1944 г. во время боев в Париже выходит первый, уже не подпольный номер «Комба» с передовицей Камю «Кровь свободы». В ней говорится о свершающейся революции: люди, годами сражавшиеся против оккупации и вишистского режима, уже не потерпят порядков Третьей республики, социальной не­справедливости, эксплуатации. Битва идет «не за власть, а за справедливость, не за политику, но за мораль». Камю дает газете следующий подзаголовок: «От Сопротивления к Револю­ции. В передовице от 24 ноября того же года Камю пишет уже о социализме. Он не одинок - о революции, социализме говорят многие участники Сопротивления. «Комба» на время превраща­ется в самую популярную газету, своего рода символ Сопротивления. Ее сотрудниками становятся лучшие писатели, ученые, публицисты. Раймон Арон, писавший тогда для «Комба», а затем ставший не только ведущим обозревателем «Фигаро» и «Экспресс», но и крупнейшим французским буржуазным экономистом и политологом, вспоминал, что «в ту эпоху «Комба» имела самую высо­кую репутацию в литературных и политических кругах столицы. Передовицы Альбера Камю имели небывалый успех: подлинный писатель комментировал события дня. Редакция состояла из интеллектуалов, вышедших из рядов Сопротивления и еще не возвратившихся к своим обычным делам... Какая диспропорция между серым веществом и имеющимся в распоряжении газет­ным листом!»1 Но времена всеобщего энтузиазма быстро проходят. Союз социалистов, радикалов и коммунистов под руководст­вом де Голля - это, очевидно, временное состояние. Полити­ческая борьба Четвертой республики и «холодная война» раска­лывают ряды участников Сопротивления. Все партии начинают выпускать свои газеты, с преодолением послевоенной разрухи появляются коммерческие издания. «Комба» была обречена. В дальнейшем Камю недолгое время работал в еженедельнике

1 Aron R. Memoires. 50 ans de reflexion politique. P., 1983. P. 287.

11

«Экспресс», но от журналистики он в целом отходит. Из публи­каций в «Комба» наибольший интерес представляет цикл его статей 1946 г. «Ни жертвы, ни палачи», в котором уже поднима­ются многие философские и политические вопросы «Бунтующего человека».

В годы войны вышли два произведения, которые принесли Камю широкую известность,- повесть «Посторонний» и эссе «Миф о Сизифе». Славу приумножила поставленная сразу после войны пьеса «Калигула» (с Жераром Филиппом в главной роли). В 1947 г. вышел роман «Чума», за ним последовали пьесы «Осад­ное положение» и «Праведники». К театру Камю вернулся снова в середине и в конце 50-х годов, когда он поставил несколько соб­ственных инсценировок, в частности «Реквием по монахине» Фолкнера и «Бесов» Достоевского. «Бунтующий человек» был последним и самым значительным философским произведением Камю, «Падение» - его последним романом. Присуждение Нобе­левской премии по литературе в 1957 г. было поводом для «Швед­ских речей», получивших широкий отклик во всем мире. Из пуб­лицистики 50-х годов стоит выделить «Размышления о гильоти­не» - страстный призыв отменить смертную казнь.

4 января 1960 г. Камю принимает приглашение своего друга и издателя М. Галлимара вернуться в Париж не поездом, а на автомобиле. Сошедшая с дороги машина врезалась в дерево, Камю погиб. Роман «Первый человек» был только начат, посмерт­но были изданы записные книжки и юношеский роман «Счастли­вая смерть».

Эволюция философских воззрений Камю непосредственно свя­зана с историческими обстоятельствами. Сам Камю говорил о как бы двух циклах своих произведений. Теме абсурда посвя­щены работы 30-х годов - философское эссе «Миф о Сизифе», повесть «Посторонний» и пьеса «Калигула». Теме бунта - эссе «Бунтующий человек», роман «Чума» и пьеса «Праведники». Как говорил Камю в интервью, данном в Стокгольме перед вру­чением Нобелевской премии, в первом цикле представлено отрица­ние, второй решает положительные задачи; оба были задуманы одновременно и воплощены последовательно. В данном случае вряд ли стоит верить Камю на слово: в ретроспективе такая кар­тина выглядит логично, однако она слишком напоминает «анти­тезис» и «тезис» и имеет мало общего с реальными трудностями и противоречиями, которые приходилось преодолевать Камю на пути от абсурда и нигилизма к бунту, который утверждает универ­сальные человеческие ценности.

Камю - мыслитель XX века, он получил проблемы абсурда и бунта не только от долгой традиции философской и религиозной мысли,- крушение моральных норм и ценностей в сознании мил­лионов европейцев, нигилизм представляют собой факты совре­менности. Конечно, и другие культуры знавали нигилизм как след-

12

ствие кризиса религиозной традиции, но столь острого конфликта, такого разрушения всех устоев история не знала. Как писал А. Мальро, мы имеем дело с «первой цивилизацией, которая может завоевать всю землю, но не способна изобрести ни своих храмов, ни своих гробниц». Она создавалась человеком, который освобо­дился от всяких цеховых и сословных ограничений в предпри­нимательской деятельности, что привело к неслыханным техниче­ским и промышленным успехам. Однако уже первые десятилетия нашего века показали, насколько эфемерными были надежды тех, кто верил в автоматический прогресс индустрии, науки и культуры. Две мировых войны, кровавые революции и контрреволюции, борьба за передел мира и колониальные войны, тоталитарные режимы и концлагеря, нравственное одичание жителей мегапо­лисов - все это реальность нашего века. Рост технического могу­щества сделал лишенного всяких сдерживающих норм человеко-бога еще более опасным - сначала для других народов, а затем и для самого человека-титана, действующего на обезбоженной земле. Нигилизм представляет собой выведение всех следствий из «смерти Бога». Прометеевский бунт, героическое «самопреодо­ление», аристократизм «избранных» - эти темы Ницше были подхвачены философами-экзистенциалистами. Они являются опре­деляющими и в «Мифе о Сизифе» Камю, работе с характерным подзаголовком - «Эссе об абсурде».

Подобно всем философам-экзистенциалистам, Камю полагает, что важнейшие истины относительно самого себя и мира чело-иск открывает не путем научного познания или философских спекуляций, но посредством чувства, как бы высвечивающего его существование, «бытие-в-мире». Камю ссылается на «тревогу» Хайдеггера и «тошноту» Сартра, он пишет о скуке, неожиданно овладевающей человеком. О том, что spleen, или «русская хандра», может понемногу овладеть кем-нибудь, известно всем и без философии. Кьеркегор был первым философом, который придал таким чувствам, как «меланхолия», страх, онтологиче­ский характер. Настроения и чувства не субъективны, они при­ходят и уходят не по нашей воле, раскрывают фундаментальные черты нашего существования. У Камю таким чувством, характе­ризующим бытие человека, оказывается чувство абсурдности -оно неожиданно рождается из скуки, перечеркивает значимость всех остальных переживаний. Индивид выпадает из рутины повсе­дневной жизни («подъем, завтрак, четыре часа на фабрике или в конторе...» и т. д.), он сталкивается с вопросом: «А стоит ли вообще жизнь того, чтобы быть прожитой?» Камю вспоминает о «логи­ческом самоубийце» и Кириллове Достоевского, но ближе ему постановка этого вопроса в «Или - Или» Кьеркегора: «Само­убийство - отрицательная форма бесконечной свободы. Счаст­лив тот, кто найдет положительную». «Миф о Сизифе» Камю представляет собой поиск такой «положительной формы» бытия в мире, в котором религиозная надежда умерла. Вопрос Камю таков: как жить без высшего смысла и без благодати?

13

Сам по себе мир не абсурден, он просто неразумен, так как является внечеловеческой реальностью, не имеющей ничего об­щего с нашими желаниями и нашим разумом. Это не значит, что мир непознаваем, иррационален, как «воля» у Шопенгауэра или «жизненный порыв» Бергсона. Для Камю такие представле­ния являются также антропоморфными, дающими нам иллюзор­ное представление о постижимости первоосновы мира - пусть и с помощью какой-то иррациональной интуиции. Камю доста­точно высоко ставит эмпирическое познание, методы науки. Мир вполне познаваем, от одной научной теории мы переходим к дру­гой, более совершенной. Но это всегда наша теория, гипотетиче­ская конструкция человеческого ума. В мире нет окончательного, последнего смысла, мир не прозрачен для нашего разума, он не дает ответа на самые настоятельные наши вопросы. Количество измерений пространства и времени, структуры атома и галак­тики - эти вопросы при всей своей значимости для науки не имеют никакого человеческого смысла. Мы заброшены в этот космос, в эту историю, мы конечны и смертны, и на вопрос о цели существования, о смысле всего сущего наука не дает никакого ответа. Не дала его и вся история философской мысли - пред­лагаемые ею ответы являются не рациональными доказательст­вами, но актами веры.

Камю исследует в «Мифе о Сизифе» два неправомерных вы­вода из констатации абсурда. Первый из них - самоубийство, второй - «философское самоубийство». Если для абсурда необ­ходимы человек и мир, то исчезновение одного из этих двух полю­сов означает и прекращение абсурда. Как и cogito Декарта, абсурд есть первая очевидность для ясно мыслящего ума. Самоубийство представляет собой затмение ясности, примирение с абсурдом, его ликвидацию. Такое же бегство от абсурда представляет собой «философское самоубийство» - «скачок» через «стены абсурда». В первом случае истреблен тот, кто вопрошает, во втором - на место ясности приходят иллюзии, желаемое принимается за дей­ствительное, миру приписываются человеческие черты - разум, любовь, милосердие и т. п. Философские доктрины, будь они ра­ционалистическими или иррационалистическими, равноценны религии, когда утверждают наличие последнего смысла, порядка, промысла. Очевидная бессмыслица трансформируется в замас­кированную, человек примиряется со своим уделом. Абсурдных стен больше нет: индивидуальное сознание соотносится с уни­версальным, с Единым Парменида, миром идей Платона или с Богом у Кьеркегора, Шестова, Ясперса. Но нет и ясности мышле­ния. Камю называет этот путь «уклонением», сопоставляемым с «развлечением» Паскаля. Религиозную веру Камю считает замут­нением ясности видения и неоправданным «скачком», примиряю­щим человека с бессмыслицей существования. Христианство примиряет со страданиями и смертью («смерть, где жало твое»), но все доказательства существования трансцендентного порядка сомнительны. Унаследовав от картезианства идеал ясности и

14

отчетливости мышления, Камю отвергает онтологический аргу­мент - из наличия у нас идеи Бога нам не вывести его сущест­вования. «У абсурда куда больше общего со здравым смыслом,- писал Камю в 1943 г.- Абсурд связан с ностальгией, тоской по потерянному раю. Без нее нет и абсурда. Из наличия этой носталь­гии нам не вывести самого потерянного рая» 1. Требование ясно­сти видения означает честность перед самим собой, отсутствие всяких уловок, отказ от примирения, верность непосредственному опыту, в который нельзя ничего приносить сверх данного.

В этом своеобразие позиции Камю: он проповедует ясность разумного мышления, завещанную всей европейской традицией «метафизики света», начиная с Платона и вплоть до Гуссерля, где разум уподобляется видению, истина - свету, ложь - тьме, божество - источнику света или самому свету. Эта метафизика приобретала характер то рационалистической системы, то мисти­ческой доктрины, но она всегда признавала связь человеческого разума и разумного (или сверхразумного) космического света. У Камю ясностью видения наделено только конечное существо, заброшенное в чуждый ему мир. Уже потому, что Камю ставил выше всего этот свет разума, поиск смысла, а не темные стороны человеческой натуры, он и в «Мифе о Сизифе» далек от край­них форм европейского нигилизма.

Но из абсурда следует и отрицание универсальных этических норм. Без ницшеанского энтузиазма Камю принимает вывод из абсурда - «все дозволено». Единственной ценностью становится ясность видения и полнота переживания. Абсурд не нужно уни­чтожать самоубийством или «скачком» веры, его нужно макси­мально полно изжить. Комедиант, Дон Жуан, Завоеватель, Писа­тель реализуют себя, преодолевают себя. На человеке нет греха, становление «невинно», и единственной шкалой для оценки суще­ствования является подлинность, аутентичность выбора.

Искусство не является самоценным, это «творчество без зав­трашнего дня», приносящее радость реализующему себя худож­нику, занятому упорным созданием тленных произведений. Актер проживает одну за другой множество жизней на сцене, достоин­ством «абсурдной аскезы» писателя (и художника вообще) оказывается самодисциплина, «эффективная школа терпения и ясности». Творец играет образами, создает мифы, а тем самым и самого себя, поскольку между видимостью и бытием нет четкой границы.

Все рассуждения и зарисовки данного эссе резюмируются «мифом о Сизифе». Если Ницше предложил утратившему христи­анскую веру человечеству миф о «вечном возвращении», то Камю предлагает миф об утверждении самого себя - с максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего удела, человек должен нести бремя жизни, не смиряясь с ним - самоотдача и полнота существования важнее всех вершин, абсурдный человек избирает бунт против всех богов.

1 Camus A. Essais. Bibliotheque de la Pleiade. P., 1965. P. 1423-1424.

15

Ко времени завершения работы над «Мифом о Сизифе» у Камю уже накопились сомнения по поводу такого эстетического само­утверждения. Еще в рецензии на «Тошноту» Камю упрекал Сартра как раз за то, что бунт героя, Антуана Рокантена, свелся к «абсурд­ному творчеству». В пьесе «Калигула» он фиксирует противоречие между абсурдом и простыми человеческими ценностями. Импе­ратор Калигула из наблюдения «люди умирают и они несчастливы» сделал вполне приемлемые с точки зрения абсурда выводы и стал «бичом божьим», «чумой». Его антагонист в пьесе, Херея, уби­вает императора во имя человеческого стремления к счастью, но вынужден признать, что его выбор ничуть не более обоснован, чем злодеяния тирана. У «завоевателей» нет иной шкалы ценностей, кроме полноты переживания своих титанических усилий, но «все дозволено» годится тогда не только для облагороженных авантю­ристов Мальро, а и для реальных завоевателей, которые, как писал Камю еще в 1940 г., «изрядно преуспели, и на многие годы над истерзанной Европой, в краях, где не стало духа, нависло угрюмое безмолвие». Вывод Камю в этом же эссе «Миндальные рощи» прямо противоположен эстетскому титанизму: «никогда больше не покоряться мечу, никогда более не признавать силу, которая не служит духу». Ницше мог яростно обличать «каналью Сократа» в то время, когда высшие ценности оторвались от жизни и были опошлены мещанским лицемерием. Но сегодня именно эти ценности нуждаются в защите, когда эпоха угрожает отри­цанием всякой культуры, а «Ницше рискует обрести такую победу, какой он и сам не желал». Ницше был пророком этого «храброго нового мира», Достоевский предсказывал появление цивилиза­ции, «требующей сдирания кожи»,- Камю был не пророком, а очевидцем такой цивилизации, сделавшей ницшеанское «все дозволено» расхожей монетой.

Участие в Сопротивлении было поворотным пунктом в твор­честве Камю. В «Письмах к немецкому другу» он сводит счеты с воображаемыми единомышленниками 30-х годов, объявившими, что в лишенном смысла мире допустимо сделать идола из нации, «расы господ», призванной повелевать миллионами рабов. Такое мифотворчество вполне допустимо, из абсурда можно вывести и необходимость посвятить всю жизнь лечению прокаженных, и за­полнению людьми лагерных печей. Совесть можно объявить химе­рой, дух - ложью, насилие превознести как героизм.

Многие интеллектуалы вынуждены были переоценить значи­мость блестящих афоризмов Ницше. Когда Камю в подполье писал «Письма немецкому другу», эмигрант Томас Манн призывал интеллектуалов поставить крест на утонченном имморализме, сыгравшем свою роль в подготовке нигилизма «железа и крови»: «Время заострило нам совесть, показав, что у мысли есть обяза­тельства перед жизнью и действительностью, обязательства, кото­рые очень скверно исполняются, когда дух совершает харакири ради жизни. Есть спектакли в мышлении и литературе, впечат­ляющие нас меньше, чем прежде, кажущиеся скорее тупыми и

16

кощунственными. Дух явно вступает сегодня в нравственную эпоху, эпоху нового нравственного и религиозного различения добра и зла» 1. Теперь бунт должен быть направлен прежде всего против той мифологии, которая несет с собою «грязный ужас и кровавую пену». Интеллектуальные забавы «философии жизни», хайдеггеровская экзальтация по поводу «бытия-к-смерти» и аутен­тичного выбора трансформировались в политические лозунги. Защищать ценности духа с помощью нигилистической философии невозможно. Но и принять какую-либо догматически установлен­ную систему ценностей Камю не может - светский гуманизм, с его точки зрения, безосновен. В эссе «Загадка» Камю говорит о «вер­ности свету», о принадлежности к «недостойным, но верным сынам Греции», находящим силы претерпеть и наш ошалевший от ниги­лизма век. Миром управляет не бессмыслица, а смысл, но его трудно расшифровать - ключом к этому ускользающему смыслу является бунт.

«Бунтующий человек» - это история идеи бунта - метафизи­ческого и политического - против несправедливости человечес­кого удела. Если первым вопросом «Мифа о Сизифе» был воп­рос о допустимости самоубийства, то эта работа начинается с вопроса об оправданности убийства. Люди во все времена убива­ли друг друга,- это истина факта. Тот, кто убивает в порыве страсти, предстает перед судом, иногда отправляется на гильоти­ну. Но сегодня подлинную угрозу представляют не эти преступ­ные одиночки, а государственные чиновники, хладнокровно от­правляющие на смерть миллионы людей, оправдывающие мас­совые убийства интересами нации, государственной безопаснос­ти, прогресса человечества, логикой истории.

Человек XX века оказался перед лицом тоталитарных идео­логий, служащих оправданием убийства. Еще Паскаль в «Провин­циальных письмах» возмущался казуистикой иезуитов, разрешав­ших убийство вопреки христианской заповеди. Безусловно, все церкви благословляли войны, казнили еретиков, но каждый хрис­тианин все-таки знал, что на скрижалях начертано «не убий», что убийство - тягчайший грех. На скрижалях нашего века на­писано: «Убивай». Камю в «Бунтующем человеке» прослеживает генеалогию этой максимы современных идеологий. Проблема за­ключается в том, что сами эти идеологии родились из идеи бун­та, преобразившейся в нигилистическое «все дозволено».

Камю считал, что исходный пункт его философии остался прежним - это абсурд, ставящий под сомнение все ценности. Абсурд, по его мнению, запрещает не только самоубийство, но и убийство, поскольку уничтожение себе подобного означает по­кушение на уникальный источник смысла, каковым является жизнь каждого человека. Однако из абсурдной установки «Мифа о Си­зифе» не вытекает бунт, утверждающий самоценность другого. Бунт там придавал цену индивидуальной жизни - это «борьба ин-

1 Т. Манн-Г. Манн. Эпоха. Жизнь. Творчество. М., 1988. С. 330-331.

17

теллекта с превосходящей его реальностью», «зрелище человечес­кой гордыни», «отказ от примирения». Борьба с «чумой» тогда ничуть не более обоснована, чем донжуанство или кровавое свое­волие Калигулы. В дальнейшем у Камю меняется само содержа­ние понятий «абсурд» и «бунт», поскольку из них рождается уже не индивидуалистический мятеж, а требование человеческой со­лидарности, общего для всех людей смысла существования. Бун­тарь встает с колен, говорит «нет» угнетателю, проводит границу, с которой отныне должен считаться тот, кто полагал себя госпо­дином. Отказ от рабского удела одновременно утверждает сво­боду, равенство и человеческое достоинство каждого. Однако мя­тежный раб может сам перейти этот предел, он желает сделать­ся господином, и бунт превращается в кровавую диктатуру. В прошлом, по мнению Камю, революционное движение «никог­да реально не отрывалось от своих моральных, евангелических и идеалистических корней». Сегодня политический бунт соединил­ся с метафизическим, освободившим современного человека от всех ценностей, а потому он и выливается в тиранию. Сам по себе метафизический бунт также имеет оправдание, пока восстание против небесного всевластного Демиурга означает отказ от при­мирения со своим уделом, утверждение достоинства земного су­ществования. Он превращается в отрицание всех ценностей и вы­ливается в зверское своеволие, когда бунтарь сам делается «чело­векобогом», унаследовавшим у отринутого им божества все то, что так ненавидел - абсолютизм, претензии на последнюю и окон­чательную истину («истина одна, заблуждений много»), прови­денциализм, всезнание, слова «заставьте их войти». В земной рай этот выродившийся Прометей готов загонять силою, а при малей­шем сопротивлении устраивает такой террор, в сравнении с ко­торым костры инквизиции кажутся детской забавой.

Метафизический бунт де Сада, денди, романтиков, прокля­тых поэтов, сюрреалистов, Штирнера, Ницше и т. д.- таковы этапы европейского нигилизма, эволюция «человекобожества». Вместе с космическим вседержителем богоубийцы отрицают и всякий нравственный миропорядок. Метафизический бунт посте­пенно сливается с бунтом историческим. Людовика XVI казнят еще во имя торжества «всеобщей воли» и добродетели, но вместе с принцепсом убиты и все прежние принципы. «От гуманитар­ных идиллий XVIII века к кровавым эшафотам пролегает пря­мой путь,- писал Камю в «Размышлении о гильотине»,- и как всем известно, сегодняшние палачи - это гуманисты». Еще один шаг - и восставшими массами руководят полностью освободив­шиеся от человеческой морали человекобоги, настает время «ши­галевщины», а она в свою очередь возводит на трон новых цеза­рей.

Такое соединение метафизического бунта с историческим бы­ло опосредовано «немецкой идеологией». В разгар работы над «Бунтующим человеком» Камю говорил, что «злые гении Европы носят имена философов: их зовут Гегель, Маркс и Ницше... Мы

18

живем в их Европе, в Европе, ими созданной» 1. Несмотря на оче­видные различия в воззрениях этих мыслителей (а также Фейер­баха, Штирнера), Камю объединяет их в «немецкую идеологию», породившую современный нигилизм.

Чтобы понять основания, по которым эти мыслители были вклю­чены в ряд «злых гениев», необходимо, во-первых, вспомнить об общественно-политической ситуации, а во-вторых, понять, под каким углом зрения рассматриваются их теории.

Камю писал «Бунтующего человека» в 1950 г., когда сталинс­кая система, казалось, достигла апогея своего могущества, а марк­систское учение превратилось в государственную идеологию. В Восточной Европе шли политические судилища, из СССР дохо­дили сведения о миллионах заключенных; только что эта система распространилась на Китай, началась война в Корее - в любой момент она могла вспыхнуть в Европе. Политические воззрения Камю изменились к концу 40-х годов, о революции он более не по­мышляет, поскольку за нее в Европе пришлось бы платить десят­ками миллионов жертв (если не гибелью всего человечества в ми­ровой войне). Необходимы постепенные реформы - Камю оста­вался сторонником социализма, он равно высоко ставил деятель­ность тред-юнионов, скандинавской социал-демократии и «либер­тарного социализма». В обоих случаях социалисты стремятся освободить ныне живущего человека, а не призывают жертво­вать жизнями нескольких поколений ради какого-то рая земного. Такая жертва не приближает, а отдаляет «царство человека» - путем ликвидации свободы, насаждения тоталитарных режимов к нему нет доступа.

Камю допускает немало неточностей в толковании воззрений Гегеля, Маркса, Ленина, но такое видение трудов «классиков» вполне объяснимо. Он рассматривает именно те их идеи, которые вошли в сталинский «канон», пропагандировались как единствен­но верное учение, использовались для обоснования бюрократи­ческого централизма и «вождизма». Кроме того, он ведет поле­мику с Мерло-Понти и Сартром, взявшимися оправдывать тота­литаризм с помощью гегелевской «Феноменологии духа», учения О «тотальности истории». История перестает быть учительни­цей жизни, она делается неумолимым идолом, которому прино­сятся все новые жертвы. Трансцендентные ценности растворяют­ся в историческом становлении, законы экономики сами влекут человечество в рай земной, но в то же время они требуют уничто­жения всех, кто им противится.

Предметом рассмотрения Камю является трагедия философии, превращающейся в «пророчество», в идеологию, оправдывающую государственный террор. Божеством «немецкой идеологии» сде­лалась история, священнослужителями новой религии стали про­пагандисты и следователи. «Пророчество» обладает собственной логикой развития, которая может не иметь ничего общего с бла­гими намерениями философа-бунтаря. Однако вопрос об ответст-

1 Camus А. Essais. Р. 1341.

19

венности мыслителей ставится Камю вполне оправданно: ни Маркс, ни Ницше не одобрили бы деяний своих «учеников», но из их теорий можно было сделать пригодные для новых цезарей вы­воды, тогда как из этики Канта или Толстого, политических тео­рий Локка или Монтескье необходимость массовых убийств не вывести.

Но признание определенной ответственности мыслителей за свои идеи, слова все же не стоит смешивать с ответственностью за дела, тогда как у Камю иногда отсутствует четкое их разделе­ние. Всякая разработанная идеологическая система предполагает такое переосмысление истории, что не только современные, но даже античные мыслители превращаются в предтеч и даже в «борцов», становятся непререкаемыми авторитетами. За интерпретацию не­сут ответственность интерпретаторы, а им нужны только те мыс­ли, которые соответствуют политической конъюнктуре. Она создает­ся не философскими теориями и даже не самими идеологиями. Тоталитарные режимы появились в Европе в итоге первой мировой войны, которую ни в малейшей мере не подготавливали ни Маркс, ни Ницше, ни все перечисленные Камю метафизические бунтари, поэты, анархисты. Моральные и политические принципы европейс­кой цивилизации рухнули в траншеи войны, которую оправдыва­ли с амвонов и университетских кафедр, ссылаясь вовсе не на ка­ких-то нигилистов, а на христианские заповеди, моральные и по­литические ценности. Не будь этой войны, Гитлер остался бы не­удачливым художником-копиистом, Муссолини редактировал бы газету, о Троцком и Сталине можно было бы прочитать лишь в при­мечаниях к какому-то чрезвычайно дотошному труду по истории рабочего движения. История идей важна для понимания европейской истории в целом, но вторая не исчерпывается первой.

Параллельно изменениям философских и политических воз­зрений Камю менялось и его понимание искусства. В юности, ос­мысливая свои первые художественные опыты, Камю считал ис­кусство прекрасной иллюзией, которая хотя бы на краткое время дает забвение боли и страдания. Даже о музыке он рассуждал на манер Шопенгауэра, хотя она никогда не занимала большого места в духовной жизни Камю (помимо литературы и театра, ко­ими он занимался профессионально, ему были близки скульптура и живопись). Но очень скоро Камю приходит к мысли, что эсте­тическое бегство от действительности невозможно, «бесплод­ную сумеречную мечтательность» должно заменить искусство как «свидетельство» - яркий свет художественного произведения высвечивает жизнь, которую нужно принять, сказать ей «да», не зная ни злобы на мир, ни удовлетворенности. Близость Камю ниц­шеанству ограничивается этим жизнеутверждением, ничего «сверхчеловеческого» он не признает, кроме прекрасной природы. Принятие жизни такой, как она есть,- это не «разнуздание чувств» Рембо, подхваченное сюрреалистами. Помимо прекрасно-

20

го лица жизни есть еще и ее изнанка - к ней относится социаль­ная реальность. Размышления о том, как совместить служение искусству и политическую деятельность, начинаются еще в 30-е годы, когда Камю играл в «Театре «труда» и организовывал «Дом культуры» для рабочих.

Эта тема выходит на первый план в 40-50-е годы, когда Камю отказывается от абсурдного «самопреодоления» посредством ху­дожественного творчества. Всякое «искусство для искусства» им недвусмысленно осуждается: эстетизм, дендизм в искусстве не­избежно идут рука об руку с фарисейством. В башне из слоновой кости художник утрачивает связь с реальностью. «Ошибкой сов­ременного искусства» он считал сосредоточение всего внимания на технике, форме - средства ставятся вперед цели. Но бесплод­ность грозит художнику и тогда, когда он делается «инженером душ», идеологическим «бойцом». Искусство умирает в аполо­гетике.

И в искусстве, и в политике Камю призывает не отдавать че­ловека на откуп абстракциям прогресса, утопии, истории. В че­ловеческой природе есть нечто постоянное, если не вечное. При­рода вообще сильнее истории: обратившись к собственной на­туре, к неизменному в потоке изменений, человек спасается от ни­гилизма. Ясно, что речь идет не о христианском понимании че­ловека. Иисус Христос для Камю - не Сын Божий, а один из не­винных мучеников истории, он ничем не отличается от миллионов других жертв. Людей объединяет не Христос, не мистическое тело церкви, а реальные страдания и рождающиеся из страданий бунт и солидарность. Есть одна истинно кафолическая церковь, объеди­няющая всех когда-либо существовавших людей; ее апостолами являются все бунтари, утверждавшие свободу, достоинство, красоту. Человеческая природа не имеет ничего общего с божествен­ном, нужно ограничиться тем, что дано природой, а не изобре­тать богочеловечество или человекобожество.

Мы имеем дело с вариантом светского гуманизма, главным источником которого является античность. Безмерности «фаустов­ской души» Камю противопоставляет «аполлоновскую душу» - с идеалами гармонии, меры, предела. Европа является наследницей не только христианского монотеизма и «немецкой идеологии», но также солнечного язычества, средиземноморской «ясности виде­ния». Средиземноморская цивилизация для Камю - это Афины, а не «унтер-офицерская цивилизация Рима». Не случайно он обра­щается к «непобедимому солнцу» (Sol. Invictus) митраизма, ко­торое совпадает со светом разума, сопоставляется с образом солнца в платоновском «мифе о пещере».

Речь, таким образом, идет не об исторической Древней Гре­ции, которая знавала не только аполлоновский свет,- Камю соз­дает свой собственный солнечный миф, в котором занимают свои места и Сизиф, и Прометей, и Сократ. Ницшеанское дионисийство теперь отходит на второй план, этика Камю непосредственно свя­зана с сократовской: «Зло, существующее в мире, почти всегда

21

результат невежества, и любая добрая воля может принести столь­ко же ущерба, что и злая, если только эта добрая воля недоста­точно просвещена. Люди - они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребы­вают в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, при­чем самым страшным пороком является неведение, считающее, что ему все ведомо, и разрешающее себе посему убивать. Душа убийцы слепа, и не существует ни подлинной доброты, ни самой прекрасной любви без абсолютной ясности видения» («Чума»). Сократовская этика «видения» и «ведения», стоическое «мужество быть», определяемое Тиллихом как «мужество утверждения собст­венной разумной природы вопреки всему тому, что есть в нас слу­чайного» 1, преобладают в позднем творчестве Камю.

Соответственно перетолковывается и титанический бунт Про­метея, сделавшийся в западноевропейской мысли символом и технологической утопии, и революционной практики. Бунт Про­метея не обещает ни окончательного освобождения, ни спасения. Этот протест против удела человеческого всегда обречен на пора­жение, но он всегда возобновляется, как и труд Сизифа. Можно улучшить какие-то конкретные обстоятельства и уменьшить стра­дания, но от смертности и забвения избавиться невозможно. Бунт направлен не на разрушение, а на частичное улучшение космического порядка. Человек телесен, плоть связует нас с миром, она является источником как радостей земных, так и страданий. На плоти нет первородного греха, но агрессивность, жестокость также укоренены в нашей природе. Отменить ее каким-то «аутен­тичным выбором» экзистенциалистов мы не в состоянии. Наша сво­бода всегда ограничена и сводится к выбору между различными страстями и импульсами. Для такого выбора требуется ясность видения, помогающая преодолевать все низменное в себе самих. Понятно, что такого рода «аскеза» имеет мало общего с ницше­анством, от коего остается только идеал «самопреодоления»; однако при всех достоинствах подобной этики в сравнении с ниги­лизмом она имеет ограниченный и формальный характер. Она на­лагает запрет на убийство и порабощение другого, но за ее преде­лами остаются сложнейшие формы взаимоотношений между людьми. Она требует «абсолютной ясности видения», но таковая недоступна человеку, и бунт всегда может перерасти в своево­лие. Героическая античная мораль не знала запрета ни на убий­ство, ни на самоубийство, она в лучшем случае требует «веде­ния», но никак не всечеловеческой солидарности. Впрочем, Камю не ставил перед собой задачу создания новой этической систе­мы. Вывести все этические ценности из бунта вряд ли возможно, но ясно, против чего он направлен. «Я ненавижу только пала­чей» - вот, пожалуй, самое краткое и точное определение со­циальной и моральной позиции Камю.

А. Руткевич

1 Tillich P. The Courage to Be. New Haven & London, 1952. P. 13.

Источник:
Руткевич А.Философия А.Камю//Камю А. Бунтующий человек.Философия. Политика. Искусство.- Политиздат, 1990.-415с.-(Мыслители 20 века).-С.5-22.

Кликай по ссылке - информация о недорогом лечении зубов в Китае.