Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





назад содержание далее

Часть 6.

Аркад. Но ты советы друга отвергаешь.

Ифигения. Все, что могла, я совершила, друг!

Аркад. Еще не поздно слово изменить.

Ифигения. Не в нашей власти изменять его!74

Та же основная истина высказана в знаменитом месте шиллеровского «Валленштейна»:

Des Menschen Thaten und Gedanken, wisst!

Sind nicht wie Meeres blind bewegte Wellen.

Die inn're Welt, sem Mikrokosmus, ist

Die tiefe Schacht, aus dem sie ewig quellen.

Sic sind nothwcndig, wie des Baumes Frucht,

Sic kann der Zufall gaukelnd nicht verwandeln.

Hab'ich des Menschen Kern erst untersucht,

So vieiss ich auch sein Wollen und sein Handeln.

(Деяния и помыслы людей -

Не перекат слепой морскою вала;

Мир внутренний - вот дум их и страстей

Всегдашнее сокрытое начало;

Как древа плод, невольные оне,

Случайного для них нет измененья.

Кого узнал природу я вполне,

Того дела я знаю и хотенья75 .)

V

ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫСШАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Я с удовольствием вспомнил здесь о всех этих поэтах и философах, моих славных предшественниках в защищаемом мною учении. Но оружием философа служат не авторитеты, а доводы; только ими поэтому отстаивал я свой взгляд и надеюсь все-таки, что доказал его с такой очевидностью, которая дает мне теперь бесспорное право сделать вывод а non posse ad non esse*. Благодаря этому отрицательное решение выставленного Королевской Академией вопроса, обоснованное выше при рассмотрении самосознания непосредственно и фактически, т. е. a posteriori, получает теперь также косвенное и априорное обоснование, ибо чего вообще не существует, для доказательства того и в самосознании не может найтись никаких данных.

И хотя, быть может, защищаемая здесь истина принадлежит к тем, которые могут идти вразрез с предвзятыми мнениями близорукой толпы и даже казаться предосудительными в глазах людей слабых и невежественных, однако это не могло удержать меня от того, чтобы высказать ее без околичностей и недомолвок, - принимая во внимание, что я обращаюсь тут не к народу, а к просвещенной Академии, поставившей свой весьма современный вопрос не для утверждения предрассудка, а в честь истины. Сверх того, честный искатель истины, пока дело идет еще о том, чтобы установить и удостоверить какую-либо истину, всегда будет иметь в виду исключительно только ее основания, а не ее следствия, для которых настанет свое время тогда, когда она сама получит себе твердую опору. Не заботиться о следствиях, оценивать одни основания, не задаваясь сначала вопросом, согласуется или нет какая-либо познанная истина также с системою наших остальных убеждений, - вот что рекомендует уже Кант, и я не могу удержаться от того, чтобы не повторить здесь его слова: «...оно подтверждает уже признанную другими и восхваляемую максиму - в каждом научном исследовании спокойно идти своим путем со всей возможной тщательностью и прямотой, не обращая внимания на то, в чем оно могло бы ошибиться вне своей сферы, а верно и до конца вести его, насколько это возможно, только ради егр одного. Частое наблюдение убедило меня, что когда такая работа доведена до конца, тогда то, что мне в середине работы порою казалось в отношении других посторонних учений сомнительным, если только я до тех пор упускал из виду эти сомнения и обращал внимание только на свою работу, пока она не была совсем закончена, в конце концов неожиданным образом совершенно совпадало с тем, что обнаруживалось само собой, без принятия в соображение этих учений, без пристрастия к ним и предпочтения. Писатели избавились бы от многих ошибок и сберегли бы немало труда (бесполезно потраченного на иллюзии), если бы могли решиться приступать к работе с несколько большей прямотой» («Критика практического разума», с. 190 четвертого издания или с. 239 розенкранцевского)76 .

* от невозможности к недействительности (лат.). - Ред.

Все наши метафизические сведения все-таки, конечно, еще, как небо от земли, далеки от такой достоверности, чтобы надлежало отвергать какую-либо основательно доказанную истину по той причине, что ее выводы с ними не согласуются. Напротив, всякая добытая и установленная истина - это завоеванный участок в области проблем знания вообще и прочный опорный пункт для приложения рычагов, которые приведут в движение другие тяжести: мы можем даже в благоприятных случаях разом вознестись с этого пункта до более высокого взгляда на целое, чем мы имели до сих пор. Ибо во всяком отделе знания сцепление истин настолько велико, что кто вполне надежно овладел только одной из них, тот во всяком случае может надеяться покорить с ее помощью всю область. Как при трудной алгебраической задаче единственная положительно данная величина имеет menvemhlne значение, обусловливая возможность решения, точно так же в труднейшей из всех человеческих задач, каковою является метафизика, надежное, a priori и a posteriori доказанное уразумение строгой необходимости, с какой вытекают деяния из данного характера и данных мотивов, представляет собою такое драгоценное указание, которое одно само по себе может служить исходной точкой для решения всей задачи. Поэтому все, что не имеет за собой прочной научной достоверности, сталкиваясь с такой хорошо обоснованной истиной, должно отступать перед ней, а не она должна сторониться. И она совсем не вправе идти на компромиссы и уступки, чтобы поставить себя в согласие с недосказанными и, быть может, ошибочными утверждениями.

Я позволю здесь себе еще одно общее замечание. Если бросить взгляд на наши выводы, то надо будет признать, что относительно двух проблем, которые уже в предыдущем отделе были отмечены как глубочайшие в философии нового времени, тогда как древние не дошли до их ясного осознания, - именно относительно проблемы свободы воли и проблемы отношения между идеальным и реальным, здравый, но неразвитый ум не только оказывается некомпетентным, но даже обнаруживает явную природную наклонность к заблуждению, от которого его может избавить лишь очень разработанная философия. Ему действительно свойственно от природы в вопросе о познании слишком много относить на долю объекта; вот почему нужны были Локк и Кант, чтобы показать, какую значительную роль играет в познании субъект. Что же касается хотения, то у человека сказывается обратное стремление - слишком мало приписывать объекту и слишком много субъекту, относя воление все целиком к последнему и не придавая надлежащего веса фактору, заложенному в объекте, мотивам, которые, собственно, определяют все индивидуальные особенности поступков, тогда как от субъекта исходят лишь их общие и существенные черты, именно - их основной моральный характер. Нас не должна, однако, удивлять такая естественная для ума превратность суждений в умозрительных исследованиях: ведь по своему происхождению он предназначен исключительно для практических, а вовсе не для спекулятивных целей.

Если мы теперь в результате нашего предыдущего изложения признали, что человеческое поведение совершенно лишено всякой свободы и что оно сплошь подчинено строжайшей необходимости, то этим самым мы приведены к точке зрения, с которой получаем возможность постичь истинную моральную свободу, свободу высшего порядка.

Именно: есть еще один факт в сознании, который я до сих пор совершенно оставлял в стороне, чтобы не отвлекаться в своем исследовании. Он заключается во вполне ясном и твердом чувстве ответственности за то, что мы делаем, вменяемости наших onqrsojnb, основанной на непоколебимой уверенности в том, что мы сами являемся авторами наших действий. В силу этого сознания никому, даже и тому, кто вполне убежден в доказываемой нами выше необходимости, с какой наступают наши поступки, никогда не придет в голову оправдывать этой необходимостью какой-либо свой проступок и сваливать вину с себя на мотивы, поскольку при их появлении данное деяние было неизбежно. Ибо человек отлично понимает, что необходимость эта имеет субъективное условие и что objective*, т. е. при данных обстоятельствах, при воздействии определивших его мотивов, все-таки вполне возможно было совершенно иное поведение, даже прямо противоположное его собственному., и оно осуществилось бы, если бы только он был другим: в этом-то лишь и было все дело. Для него, ибо он такой, а не иной, ибо он имеет такой-то и такой характер, невозможно было, конечно, никакое иное поведение; но само по себе, т. е. objective, оно было возможно. Таким образом, ответственность, которую он сознает за собой, только на поверхности и с виду касается его поступка, в сущности же она касается его характера: он чувствует себя ответственным за этот последний. И именно за характер делают его ответственным также другие люди, тотчас же оставляя в своем суждении самое деяние, чтобы определить свойства деятеля: «это дурной человек, злодей», или «это плут», или «это мелкая, фальшивая, низменная душа» - таков их приговор, и их упреки направлены на его характер. Деяние вместе с мотивом принимается при этом в расчет лишь как свидетельство о характере деятеля, но получает значение его верного симптома, по которому он устанавливается непреложно и навсегда. Чрезвычайно верно говорит поэтому Арлстотель: «Egcomiazomen praxantas ta d'erga semeia tes exeos esti, epei epainoimen an cai me peprgota, ei pisteyoimen einai toioyton»** («Rhetorica», 1, 9). Итак, ненависть, отвращение и презрение постигают не преходящее деяние, а пребывающие свойства деятеля, т. е. характера, которым оно обусловлено. Вот почему на всех языках эпитеты моральной порочности, обозначающие ее бранные слова, скорее служат предикатами человека, нежели поступков. Они относятся к характеру, ибо он должен нести вину, в которой он по поводу деяний только был изобличен.

Там, где находится вина, должна находиться также и ответственность. А так как последняя является единственным данным, позволяющим заключить о моральной свободе, то и свобода должна содержаться там же, именно в характере человека, тем более что мы достаточно уже убедились, что ее нельзя непосредственно найти в отдельных поступках, которые наступают со строгой необходимостью, раз opedonknfem характер. Характер же, как было показано в третьем отделе, врожден и неизменен.

Итак, остановимся теперь несколько поближе на свободе этом единственном действительно обоснованном смысле, чтобы, после того как мы открыли ее по известному факту в сознании и нашли для нее место, понять ее, насколько это окажется возможным, также и философски.

* объективно (лат.). - Ред.

** «Поэтому-то мы и прославляем в энкомиях77 людей, совершивших что- нибудь, деяния же служат признаком известного нравственного характера; ведь мы могли бы хвалить и человека, который не совершил таких деяний, если бы были уверены, что он способен их совершить78 (греч.). - Ред.

В отделе третьем было выяснено, что всякий поступок человека определяется двумя факторами: характером этого человека и мотивом. Это вовсе не значит, будто он представляет собою нечто среднее, какой-то компромисс между мотивом и характером: в нем находят себе полное выражение и тот и другой, так как вся его возможность обусловлена ими обоими вместе, именно тем, что действующий мотив попадает на данный характер, а данный характер доступен действию такого мотива. Характер - эмпирически познанная, постоянная и неизменная природа данной индивидуальной воли. А так как характер этот является столь же необходимым фактором каждого поступка, как и мотив, то этим и объясняется наше чувство, что деяния наши исходят от нас самих, или то «я хочу», которое сопровождает все наши поступки и в силу которого всякий должен признать их своими деяниями, чувствуя себя поэтому морально за них ответственным. А это опять- таки и есть то отысканное нами выше при исследовании самосознания «я хочу, и хочу всегда лишь то, что я хочу», которое подбивает простой рассудок упорно отстаивать абсолютную свободу поведения, liberum arbitrium indifferentiae. Между тем это не что иное, как сознание второго фактора поступков, который один, сам по себе был бы совершенно не в состоянии их вызвать, при появлении же мотива точно так же не в состоянии от них отказаться. Но лишь когда он, характер, приводится таким образом в действие, тогда только его собственная природа обнаруживается перед познавательною способностью, которая, направленная по самой своей сущности вовне, а не внутрь, даже и со свойствами собственной воли знакомится лишь эмпирически, по ее поступкам. В этом ближайшем и все более тесном знакомстве и заключается, собственно, то, что называют совестью; вот почему также последняя непосредственно обнаруживается лишь после поступка, тогда как раньше она дает о qeae знать разве только косвенно; порою при обсуждении принимается в расчет ее будущее вмешательство на основании рефлексии и воспоминания о подобных случаях, относительно которых она уже высказалась.

Здесь уместно будет вернуться к упомянутому уже в предыдущем отделе кантовскому учению об отношении между эмпирическим и умопостигаемым характером и вытекающей из него совместимости свободы с необходимостью - учению, которое принадлежит к самому прекрасному и глубокомысленному, что когда- либо дал этот великий ум, да и вообще человеческий интеллект. Мне остается только сослаться на него, так как повторять ею здесь было бы излишним многословием.

Но только из этого учения можно, насколько это доступно человеческим силам, постичь, каким образом строгая необходимость наших поступков все-таки совмещается с их свободой, о которой свидетельствует чувство ответственности и благодаря которой мы являемся авторами наших деяний и последние могут быть нам морально вменяемы. Это устанавливаемое Кантом отношение эмпирического и умопостигаемого характера всецело опирается на то, что служит основною чертой всей его философии, именно на различение между явлением и вещью в себе, и, подобно тому как у него полная эмпирическая реальность опытного мира совмещается с его трансцендентальной идеальностью, точно так же и строгая эмпирическая необходимость поведения совместима с трансцендентальной свободой. Именно эмпирический характер, подобно всему человеку, как объект опыта, есть простое явление, а потому связан с формами всякого явления - временем, пространством и причинностью - и подчиняется их законам; напротив, независимое, как вещь в себе, от этих форм и потому не подверженное никаким временным различиям, стало быть, пребывающее и неизменное условие и основа всего этого явления заключается в его умопостигаемом характере, т. е. его воле как вещи в себе, которой в таковом качестве должна принадлежать, конечно, и абсолютная свобода, т. е. независимость от закона причинности (представляющего собою просто форму явлений). Но это свобода трансцендентальная, т. е. она не обнаруживается в явлении, а имеется лишь постольку, поскольку мы отвлекаемся от явления и всех его форм, чтобы добраться до того, что должно быть мыслимо вне всякого времени как внутренняя сущность человека сама в себе. Благодаря этой свободе все поступки человека суть его собственное дело, с какой бы необходимостью они ни вытекали из эмпирического характера при его соединении с мотивами; ведь этот эмпирический характер есть просто лишь обнаружение характера умопостигаемого - в нашей познавательной способности, связанной со временем, пространством и причинностью, r. е. способ, каким она получает представление о сущности в себе нашего собственного «я». Таким образом, хотя воля и свободна, но она свободна лишь сама в себе и за пределами явления; в явлении же она дана уже с определенным характером, которому должны соответствовать все ее деяния, так что, получая ближайшее определение от привходящих мотивов, они с необходимостью будут такими, а не иными.

Легко видеть, что путем таких соображений мы придем к тому, что дело нашей свободы приходится искать уже не в наших отдельных поступках, как обычно полагают, а во всем бытии и сущности (existentia et essentia) самого человека, которое следует считать его свободным деянием и которое только для познавательной способности, связанной временем, пространством и причинностью, представляется во множественности и разнообразии поступков: на деле же именно благодаря исконному единству того, что в них представляется, все эти поступки должны носить совершенно одинаковый характер и потому в каждом случае со строгой необходимостью обусловлены наличными мотивами, которыми они вызываются и ближайшим образом определяются. Таким образом, мир опыта во всем без исключения подчинен правилу «operari sequitur esse».

Всякая вещь действует сообразно своей природе, и эта природа сказывается в ее действиях, совершающихся по причинам. Всякий человек поступает в соответствии с тем, каков он, так что его поступки всегда бывают необходимы, определяясь в данном отдельном случае исключительно мотивами. Свобода, которой поэтому нечего искать в «operari», должна содержаться в «esse». Коренной ошибкой, hysteron proteron* всех времен было приписывать необходимость «esse», а свободу - «operari». Наоборот, только в «esse» содержится свобода, но из этого «esse» и мотивов «operari» получается с необходимостью, и по тому, что мы делаем, мы познаем, что мы такое. Вот на чем, а не на воображаемом libero arbitrio indifferentiae основывается сознание ответственности и моральная тенденция жизни. Все сводится к тому, каков кто есть: отсюда, как необходимый королларий, само собою получится то, что он делает. Таким образом, сознание самодеятельности и изначальности, бесспорно сопровождающее все наши действия, невзирая на их зависимость от мотивов, благодаря которому это именно наши действия, не обманывает: но его истинное содержание простирается дальше действий и имеет начало выше, так как на самом деле им охватываются само наше бытие и сущность, откуда необходимо (под влиянием мотивов) исходят все деяния. В этом смысле упомянутое сознание самодеятельности и изначальности, а также сознание ответственности, сопровождающее все наши поступки, lnfmn сравнить со стрелкою, указывающей на более отдаленный предмет, нежели тот, который находится в том же направлении ближе и на который она как будто направлена.

* последующее вместо предыдущего (грея.). - Ред.

Одним словом, человек всегда делает лишь то, что хочет, и делает это все-таки по необходимости. А это зависит от того, что он уже есть таков, как он хочет, ибо из того, что он есть, с необходимостью вытекает все, что он каждый раз делает. Если брать его поведение objective, т. е. извне, то, бесспорно, придется признать, что оно, как и действия всего существующего в природе, должно быть подчинено закону причинности во всей его строгости; subjective же каждый чувствует, что он всегда делает лишь то, что он хочет. Но это значит только, что его образ действий есть просто обнаружение его подлинной сущности. То же самое чувство испытывалось бы поэтому всеми, даже самыми низшими существами в природе, если бы они могли чувствовать.

Таким образом, в моем рассуждении свобода не изгоняется, а только перемещается именно из области отдельных поступков, где можно доказать ее отсутствие, в сферу высшую, но не так ясно доступную нашему познанию, т. е. она трансцендентальна. И в таком именно смысле, хотелось бы мне, чтобы было понято изречение Мальбранша: «La liberte est un mystere79 , - под эгидою которого в настоящем трактате сделана попытка разрешить поставленный Королевской Академией вопрос.

ПРИЛОЖЕНИЕ

в добавление к первому отделу

В самом начале трактата было сделано подразделение свободы на физическую, интеллектуальную и моральную; покончив с первой и последней, мне надлежит теперь еще заняться разбором второй, который нужен лишь для полноты изложения и потому будет краток.

Интеллект, или познавательная способность, служит посредником мотивов: именно через него они действуют на волю, которая - подлинное ядро человека. Лишь поскольку этот посредник мотивов находится в нормальном состоянии, правильно отправляет свои функции и потому представляет воле на выбор мотивы в их настоящем виде, как они имеются в реальном мире, лишь постольку воля может решать собственно своей природе, т. е. индивидуальному характеру человека, иными словами - обнаруживать себя без помехи, в согласии со своей подлинной сущностью. Тогда человек интеллектуально qbnandem, т. е. его поступки - простой результат реакции его воли на мотивы, которые во внешнем мире одинаково существуют для него, как и для всех других. И потому его поступки ему тогда нравственно, а также юридически вменяются.

Эта интеллектуальная свобода прекращается или оттого, что навсегда либо только временно расстраивается посредник мотивов, познавательная способность, или оттого, что в данном отдельном случае внешние обстоятельства ведут к неправильному пониманию мотивов. Первое бывает при безумии, бреде, припадках и опьянении; последнее - при полном или невольном заблуждении, когда, например, наливают яд вместо лекарства или принимают ночью входящего слугу за грабителя и убивают его, и т. д. Ибо в обоих этих случаях мотивы фальсифицированы, из-за чего воля не может поставить такого решения, какое она произнесла бы при наличных обстоятельствах, если бы они были правильно ей переданы интеллектом. Поэтому совершенные при подобных условиях преступления ненаказуемы и по закону. Ведь законы исходят из правильного предположения, что у воли нет моральной свободы (тогда ею нельзя было бы руководить), но что она подчинена принуждающему действию мотивов: по этой причине они должны всем возможным мотивам к преступлению противопоставить более сильные противоположные мотивы, в виде угрожающих наказаний, и уголовный кодекс есть не что иное, как список противоположных мотивов по отношению к преступным деяниям. Если же окажется, что интеллект, через который должны были действовать эти противоположные мотивы, был не в состоянии воспринять их и предъявить их воле, то их действие было невозможно - они для воли не существовали. Это все равно как если окажется разорванной одна из нитей, предназначенных для приведения в движение какого-либо механизма. В таком случае вина, следовательно, переходит от воли к интеллекту; последний же не подлежит наказанию, - законы, как и мораль, имеют дело исключительно с волей. Только она есть подлинный человек; интеллект служит просто ее органом, направленными вовне ее щупальцами, т. е. посредником действия на нее со стороны мотивов.

Столь же мало подобного рода деяния вменяемы в моральном отношении. Ибо в них не проявляется характер данного лица: человек или сделал нечто иное, чем воображал, или он был неспособен подумать о том, что должно было бы удержать его от поступка, т. е. был недоступен для противоположных мотивов. Это все равно как когда какое-нибудь подлежащее химическому исследованию вещество подвергают воздействию разных реактивов, чтобы определить, с каким из них у него наибольшее сродство: если после сделанного опыта окажется, что вследствие какого-либо случайного препятствия один реагент совершенно не мог действовать, то опыт этот будет недействительным.

Далее, интеллектуальная свобода, которую мы здесь представляли себе совершенно уничтоженной, может также быть только уменьшенной или уничтоженной лишь отчасти. Это бывает особенно при аффекте и при опьянении. Аффект - внезапное сильное возбуждение воли каким-нибудь извне вторгающимся, получающим значение мотива представлением, обладающим такой живостью, что оно затмевает все остальные, которые могли бы противодействовать ему в качестве противоположных мотивов, и не позволяет им ясно выступить в сознании. Эти противомотивы (большею частью лишь абстрактного характера - простые мысли, тогда как аффектирующее представление есть нечто наглядное, наличное) как бы лишаются своей силы, и потому для них нет тут, как выражаются англичане, fair play (игры по правилам (англ.).): дело уже свершилось, прежде чем они могли ему воспрепятствовать. Это как если на дуэли один из противников выстрелит до команды. И в таких случаях поэтому как юридическая, так и моральная ответственность всегда - отчасти - теряет силу в большей или меньшей степени, смотря по обстоятельствам дела. В Англии убийство, совершенное вполне опрометчиво и без малейшей обдуманности, в пылу яростного, внезапно возбужденного гнева, называется manslaughter* и карается легко, подчас даже совсем не наказуется. Опьянение - состояние, располагающее к аффектам, так как оно повышает живость наглядных представлений, ослабляет, напротив, мышление in abstracto и к тому же еще усиливает энергию воли. Вместо ответственности за деяние при этом является ответственность за самое опьянение: вот почему оно не служит оправданием с юридической точки зрения, хотя интеллектуальная свобода при нем отчасти утрачивается.

Об этой интеллектуальной свободе, to ecoysion cai acoysion cata dianoian**, говорит уже, хотя очень кратко и недостаточно, Аристотель в «Ethica Eudemia», II, гл. 7 и 9, и несколько подробнее в «Ethica ad Nicomachum», III, гл. 2. Она же имеется в виду, когда medicina forensis*** и уголовная юстиция спрашивают, находился ли преступник в состоянии свободы и, следовательно, вменяемости.

В общем, следовательно, совершенными при отсутствии интеллектуальной свободы надо считать все те преступления, при которых человек или не знал, что он делал, или, по крайней мере, не был способен принять в расчет то, что должно было бы удержать его от данного действия, именно - его последствия. В подобных случаях поэтому он не подлежит наказанию.

* непредумышленное убийство (англ.). - Ред.

** касающейся произвольной и непроизвольной мыслительной способности80 (греч.). - Ред.

*** судебная медицина (лат.). - Ред.

Те же, кто воображает, что уже в силу несуществования моральной свободы и благодаря вытекающей отсюда неизбежности всех поступков данного человека ни один преступник не должен быть наказуем, исходят из ложного взгляда на наказание, будто оно - кара за преступления ради них самих, воздаяние злом за зло по моральным основаниям. Но такое возмездие, хотя о нем учил Кант, было бы нелепым, бесцельным и совершенно несправедливым. В самом деле, откуда же у человека может быть право объявлять себя абсолютным судьей другого человека в моральном отношении и в качестве такового мучить его за его грехи! Нет, закон, т. е. угроза наказанием, имеет своей целью служить противоположным мотивом по отношению к еще не совершенным преступлениям. Если даже в том или другом случае он не окажет этого своего действия, то он должен быть исполнен, потому что иначе он окажется несостоятельным и для всех будущих случаев. Преступник со своей стороны терпит в таком разе кару, собственно, вследствие своей моральной природы, которая с неизбежностью привела к преступному деянию в связи с обстоятельствами, игравшими роль мотивов, и его интеллектом, рисовавшим перед ним надежду избежать наказания. Это было бы для него несправедливостью в том лишь случае, если бы его моральный характер был не его собственным созданием, его умопостигаемым деянием, а созданием кого-либо другого. То же самое отношение деяния к его последствию существует, когда последствия его порочного поведения наступают не по человеческим, а по естественным законам, когда, например, его необузданное распутство влечет за собой ужасные болезни, или также когда он вследствие случайности терпит неудачу при попытке к грабительству, например проникая ночью в свиной хлев с целью похитить его обычную обитательницу и наталкиваясь вместо того на медведя, поводырь которого остановился вечером в той же гостинице и который встречает его с распростертыми объятиями.

назад содержание далее



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'