Часть 1.

Рикёр П.

Память, история, забвение.Ч.2.История.Эпистемология.2000.

Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. с франц. - М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004 (Французская философия XX века). 728 с.

В книге выдающегося французского философа с позиций феноменологической герменевтики, долгие годы разрабатываемой автором, анализируются проблемы истории в связи со свойственными человеческой субъективности явлениями памяти и забвения. Эта общая проблематика объединяет три части труда П. Рикёра. Первая часть посвящена феноменологическому анализу памяти, вторая - эпистемологии истории, третья - герменевтике исторического состояния, а также забвению, одному из главных символов нашего отношения к времени. Для философов, историков, культурологов.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть вторая ИСТОРИЯ. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

Общие пояснительные замечания..........................................................189

Вступление. История: целебное средство или яд?.............................197

Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная

в архивы................................................................................203

Пояснительные замечания.............................................................203

I. Обитаемое пространство..........................................................204

II. Историческое время..................................................................214

III. Свидетельство............................................................................224

IV. Архив..........................................................................................232

V. Документальное доказательство..............................................248

Глава 2. Объяснение/понимание............................................255

Пояснительные замечания.............................................................255

I. Продвижение истории ментальностей....................................263

II. Строгая мысль мэтров: Мишель Фуко,

Мишель де Серто, Норберт Элиас..........................................279

III. Смена масштабов......................................................................293

IV. От понятия ментальное™ к понятию репрезентации...........304

1. Шкала эффективности и принудительности......................307

2. Шкала степеней легитимации.............................................311

3. Масштаб неквантитативных аспектов социального времени......................................................................................314

V. Диалектика репрезентации........................................................319

Глава 3. Историческая репрезентация....................................329

Пояснительные замечания.............................................................329

L Репрезентация и нарратив........................................................334

II. Репрезентация и риторика........................................................348

III. Историческая репрезентация и магия образа.........................367

IV. Репрезентирование....................................................................388

Перевод Г.М. Тавризян

Часть третья ИСТОРИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ

Общие пояснительные замечания..........................................................401

Вступление. Бремя истории и неисторическое..................................405

Глава 1. Критическая философия истории.............................413

Пояснительные замечания.............................................................413

I. «Die Geschichte selber», «сама история....................................416

И. «Наша» современность..............................................................429

724

III. Историк и судья........................................................................442

IV. Интерпретация в истории.........................................................468

Глава 2. История и время......................................................481

Пояснительные замечания.............................................................481

I. Временность...............................................................................492

1. Бытие-к-смерти.....................................................................492

2. Смерть в истории...................................................................504

II. Историчность.............................................................................515

1. Траектория движения термина Geschichtlichkeit...................516

2. Историчность и историография...........................................525

III. Бытие-«во»-времени..................................................................533

1. На пути к неподлинному.......................................................533

2. Бытие-во-времени и диалектика памяти и истории..........535

IV. Пугающая чуждость истории....................................................547

1. Морис Хальбвакс: память, взорванная историей................548

2. Ерушалми: «изъян в историографии»..................................553

3. Пьер Нора: странные места памяти.....................................558

Глава 3. Забвение..................................................................573

Пояснительные замечания.............................................................573

I. Забвение и стирание следов.....................................................580

II. Забвение и сохранение следов.................................................591

III. Забвение: верное и неверное использование..........................613

1. Забвение и задержанная память...........................................615

2. Забвение и память, подвергнутая манипуляциям...............619

3. Управляемое забвение: амнистия.........................................625

Перевод И. И. Блауберг

Эпилог ТРУДНОЕ ПРОЩЕНИЕ

Пояснительные замечания.............................................................633

I. Проблема прощения..................................................................636

1. Глубина: вина.........................................................................636

2. Высота: прощение..................................................................644

Перевод О. И. Мачульской

II. Одиссея духа прощения: через социальные институты.......... 649

1. Уголовная виновность и неподпадающее под срок давности......................................................................................650

2. Политическая виновность.....................................................656

3. Моральная виновность..........................................................658

III. Одиссея духа прощения: промежуточная остановка - обмен ... 660

1. Структура дара........................................................................663

2. Дар и прощение.....................................................................666

Перевод И. И. Блауберг

725

IV. Возвращение к себе...................................................................672

1. Прощение и обещание..........................................................672

2. Отделить агента от его акта..................................................679

V. Возвращение на прежний маршрут: краткий вывод...............685

1. Хорошая память.....................................................................686

2. Плохая история?....................................................................689

3. Прощение и забывание.........................................................693

Перевод И. С. Вдовиной

Комментарии........................................................................................703

Указатель имен.....................................................................................710

Предметный указатель.........................................................................717

Научное издание

Часть вторая

ИСТОРИЯ. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ

?

ОБШИЕ ПОЯСНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

«Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения, чтобы прошедшие события с течением времени не пришли в забвение и великие и удивления достойные деяния как эллинов, так и варваров, не остались в безвестности, в особенности же то, почему они вели войны друг с другом.

По словам сведущих среди персов людей, виновниками раздоров между эллинами и варварами были финикияне»1.

Вторая часть моего труда посвящена эпистемологии исторического познания. Я хотел бы обрисовать здесь особенности этого этапа моего исследования и его основные звенья.

С одной стороны, я рассматриваю феноменологию памяти как завершенную, с учетом культурного многообразия, которое историческое познание, интегрированное в индивидуальную и коллективную память, может ввести в самопознание, осуществляемое мнемоническим путем. В надлежащий момент мы должны будем принять во внимание тончайшую комбинацию черт памяти, которые можно назвать трансисторическими, и ее изменчивых выражений в ходе истории. Это - одна из тем герменевтики условий исторического существования (третья часть книги, глава вторая). Но прежде надо будет, чтобы история достигла всей полноты своей автономии в качестве науки о человеке - в соответствии с идеей, дающей направление этой срединной части моего труда. И тогда, уже в порядке рефлексии второй ступени, встанет вопрос о внутренних границах философского замысла (чаще всего остающегося невысказанным), а именно - не только об эпистемологической автономии исторической науки, но и о самодостаточности познания историей себя, согласно известному выражению, давшему импульс формированию и последующей апологии немец-

1 H?rodote. Histoires // L'Histoire d'Hom?re ? Augustin. Pr?faces des historiens et textes sur l'histoire. Paris, ?d. du Seuil, 1999, p. 45. (Геродот. История. В 9 кн. Пер. Г.А. Стратановского. Л., 1972, с. 11. - Прим. перев.) Геродот - «отец истории» (Цицерон) или «отец лжи» (Плутарх)?

189

Часть вторая. История/Эпистемология

кой исторической школы. Именно в плане этой рефлексии о границах, относящейся к сфере критической философии истории, может найти разрешение конфронтация между стремлением истории к истине2 и установкой памяти на точность, или, если угодно, на достоверность (третья часть книги, глава первая). Тем самым статус истории относительно памяти будет пребывать в неопределенности; хотя это отнюдь не значит, что по ходу дела не станут возникать вновь и вновь те или иные апории памяти, в ее двойной ипостаси - когнитивной и прагматической: особенно же это касается апории представления чего-то отсутствующего ныне, но бывшего ранее, и верного и неверного использования памяти. Однако это упорное возникновение апорий памяти в самой сердцевине исторического познания не подменит собой разрешения проблемы взаимоотношений между знанием и практикой истории, с одной стороны, и опытом живой памяти - с другой, пусть даже такое решение было бы отмечено чертами крайней неопределенности; но и эти черты придется в конечном счете отвоевывать шаг за шагом в суровой борьбе на территории рефлексии.

Как бы то ни было, но автономность исторического познания по отношению к феномену памяти является важнейшим допущением для обоснования последовательной эпистемологии истории как научной и литературной дисциплины. По крайней мере, именно этим допущением мы руководствуемся в данной части нашего труда.

Я употребляю выражение «историческая» или, лучше сказать, «историографическая» операция для определения поля, которое предстоит охватить последующим эпистемологическим анализом. Я заимствовал этот термин у Мишеля

2 Франсуа Досс в своей книге «История» (L'Histoire. Paris, A. Colin, 2000) выделяет шесть последовательных линий, которыми может быть размечена история истории. В первой за историком утверждается его место «обладателя истины» (р. 8-29). Проблематика истины начинается не столько с Геродота, первого hist?r, сколько с Фукидида и его «культа истинного» (р. 13). На смену этому этапу приходят расцвет и упадок эрудиции. Высшей своей точки он достигает с методологической школой и с С. Сеньобосом, прежде чем Ф. Бродель придаст ему структурную форму, которая, если следовать второй линии, очерченной Ф.Доссом, будет рассматриваться под углом зрения «кризиса каузальности» (см. ниже, с. 258, сн. 4).

190

Общие пояснительные замечания

де Серто, внесшего свой вклад в грандиозный проект Пьера Нора и Жака Ле Гоффа, которому авторы дали программное название «Faire de l'histoire» («Писать историю»)3. Помимо того, я принимаю в общем и целом триадическую структуру эссе Мишеля де Серто, правда, придавая ей во многих существенных моментах иное содержание. Я опробовал эту ясную и вместе с тем эффективную трехчленную структуру в своей работе переходного характера, выполненной по заказу Международного института философии4. Памятуя об этом двойном опекунстве, я называю документальной фазой период, разворачивающийся с момента показаний очевидцев до создания архивов; намечаемая ею эпистемологическая программа - накапливание документальных доказательств (глава первая). Далее, я называю фазой объяснения/понимания ту, что касается многообразия ответов на вопрос «почему?», - ответов, начинающихся со слов «потому что». Почему случившееся произошло так, а не иначе? Двойной термин «объяснение/понимание» достаточно ясно говорит об отказе противопоставлять объяснение пониманию; такая оппозиция слишком часто мешала постичь во всей глубине и сложности использование союза «потому что» применительно к истории (глава вторая). И наконец, я называю репрезентативной фазой придание литературной формы, формы писания, дискурсу, предназначенному для читателя исторического материала. И хотя решающая эпистемологическая ставка разыгрывается в фазе объяснение/понимание, - она там вовсе не бывает исчерпана, коль скоро именно на фазе письма в полный голос заявляет о себе историческая интенция, цель которой - представить прошлое таким, каким оно было (tel qu'il s'est

3 В первой своей, частичной, версии, включенной в издание Ле Гоффа и Нора (Le Goff J. et Nora P. [dir.]. Faire de l'histoire, Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1974), Мишель де Серто предложил выражение «историческая операция» («op?ration historique»). В полной версии, представленной в работе «Писание истории» (L'Ecriture de l'histoire. Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1975), он окончательно остановился на выражении «историографическая операция» («op?ration historiographique»).

4 Ric?ur P. Philosophies critiques de Г histoire: recherche, explication, ?criture // Guttorm F10istad (dir.) Philosophical Problems Today, 1.1, Dordrecht-Boston-London, Kluwer Academic Publishers, Institut international de philosophie, 1994, p. 139-201.

191

Часть вторая. История/Эпистемология

produit), какой бы смысл мы ни вкладывали в это «таким» («tel que»). Более того, именно на этой третьей фазе с необходимостью выступают на первый план главнейшие апории памяти, а именно: апория репрезентации вещи ранее бывшей, но ныне отсутствующей, и апория практики, активно призывающей прошлое, которое история возводит в ранг реконструкции (глава третья).

В начале каждой из трех глав этой второй части излагается программа, характеризующая каждую из указанных фаз. Здесь же мы ограничимся тем, что уточним способ сочленения этой грандиозной триады исторического знания.

Термин «фаза» предлагается для характеристики трех частей историографической операции. Использование этого термина не должно порождать двусмысленности: речь идет не о хронологически различных стадиях, а о методологических моментах, как бы наслаивающихся друг на друга: достаточно указать на то, что никто не обращается к архиву, не имея предварительно собственного проекта объяснения, собственной гипотезы. Точно так же никто не возьмется объяснять ход событий, не прибегнув намеренно к литературной форме, будь то нарративного, риторического характера - либо заведомо из разряда вымысла. Понятие «оперативная фаза» не должно предполагать какой-либо хронологической последовательности. Фазы становятся стадиями, последовательными этапами линейного развития лишь тогда, когда мы здесь говорим о моментах развертывания историографической операции. Полностью освободиться от двусмысленности, присущей идее последовательности, можно было бы, если бы мы обратились к термину «уровень», niveau, гораздо явственнее свидетельствующему о наложении, наслаивании. Однако здесь нас подстерегает двусмысленность другого рода, а именно, отношения между инфра- и суперструктурой, чем злоупотреблял опошленный марксизм (который я отнюдь не отождествляю с выдающимся творением Маркса); каждая из трех операций историографической процедуры служит базовым уровнем для двух других, коль скоро каждая из них так или иначе соотносится с двумя остальными. В итоге я выбрал термин «фаза», поскольку, оставляя в стороне хронологический порядок последовательности, термин этот подчеркивает нарастающий характер опера-

192

Общие пояснительные замечания

ции в том, что касается выявления интенции историка, стремящегося к верной реконструкции прошлого. По существу только в третьей фазе заявляет о себе открыто едва обозначенное вначале намерение представить минувшее во всей подлинности, - чем определяется по отношению к памяти когнитивный и практический проект истории, каковой ее излагают профессиональные историки. Третий термин, который я использовал в своей переходной работе, это «программа». Слово это исключительно удобно для определения специфики проекта, внутренне свойственного каждой из названных фаз. В этом плане данный термин обладает аналитическим преимуществом в сравнении с двумя другими. Вот почему я обращаюсь к нему всякий раз, когда акцентируется именно природа операций, осуществляемых на том или ином уровне.

В заключение этих общих замечаний, которые должны помочь читателю ориентироваться в материале, остановлюсь на понятии «историография». До сравнительно недавнего времени оно обозначало преимущественно эпистемологическое изыскание, то, что мы ведем здесь в присущем ему триадичном ритме. Как и Серто, я использую его для обозначения самой операции, в которой и заключается историческое познание как дело, как ремесло. Этот лексический выбор имеет важное преимущество, которое скрыто от нас, когда мы сохраняем этот термин лишь за письменной фазой операции (что нам как раз подсказывает сам состав слова: историография, или писание истории). Но чтобы сохранить за термином «историография» всю амплитуду его употребления, я называю писание истории не «третьей фазой», а фазой литературной, или письменной, коль скоро речь идет о способе выражения, и фазой репрезентативной, когда дело касается представления, показа, демонстрации исторической интенции, взятой в совокупности ее фаз, а именно - представления в настоящем того, что отсутствует, что случилось в прошлом. В самом деле, письмо (l'?criture) - это языковой порог, всегда уже оставленный позади историческим познанием, когда оно, удаляясь от памяти, устремляется навстречу троякого рода предприятию: учреждению архивов, объяснению, представлению. История от начала до конца - запись. С этой точки зрения архивы представляют собой первое письмо, с

7 - 10236 193

Часть вторая. История/Эпистемология

которым история сталкивается, прежде чем сама полностью становится письмом по типу литературной письменности. Тем самым «объяснение/понимание» заключено между двумя видами письменности, от самого ее «верховья» до низовья: оно вбирает в себя энергию первого - и i опережает энергию второго. *

Однако именно соединение исторического познания с письмом, начиная с архивов, порождает вопрос о доверии, на который не может найтись ответа внутри эпистемологии исторического познания: это вопрос о том, каково же, в конечном счете, взаимоотношение между историей и памятью. Именно этот вопрос о доверии критическая философия истории должна если не решить, то, во всяком случае, сформулировать и обосновать. Первоначально же этот вопрос возникает при вступлении исторической науки в стадию письменности. Он витает в качестве невысказанного над всем грандиозным предприятием. Для нас, знающих, что последует дальше и чему будет посвящена третья часть настоящего труда, это не-высказанное означает как бы придержать, отложить нечто на будущее, наподобие методического epokhs.

Именно чтобы обозначить подобное откладывание на будущее - решительно подчеркнув при этом элемент вопроса, сомнения, - я и поместил в качестве вступления пародию на миф из платоновского «Федра», касающийся изобретения письменности. Действительно, коль скоро дар письменности выступает в мифе как противоядие против памяти и, следовательно, как некий вызов, брошенный историей, в ее притязании на истинность, чаяниям самой памяти, ее надежде на собственную достоверность, - он может рассматриваться как парадигма всякой мечты о замене памяти историей; мы это рассмотрим в начале третьей части книги. Таким вот образом, чтобы подчеркнуть важность необратимого культурного выбора, а именно - писания истории, я позволил себе позабавиться, вслед за Платоном, реинтерпретируя, а то и вовсе воссоздавая заново миф из «Федра», где Платон излагает историю изобретения письменности. Вопрос о том, является ли pharmakon истории как письма целительным средством или ядом (если воспроизвести одно из положений мифа из «Федра»), будет постоянно сопровождать под сурдину наш эпистемологический поиск - доколе не зазвучит сам в полную мощь в рефлексивном поле критической философии истории.

194

Общие пояснительные замечания

Собственно, а для чего прибегать к мифу - пусть даже в виде вклейки на полях текста, отличающегося высокой степенью рациональности эпистемологического анализа? Это важно для противодействия апории, которая сбивает с пути всякое исследование, касающееся зарождения, возникновения, начал исторического познания. Это абсолютно правомерное исследование, которому мы, к тому же, обязаны рядом выдающихся трудов5, зиждется, будучи само историческим, на своего рода перформативном противоречии, - ведь сама эта запись начал оказывается словно уже присутствующей и осмысливающей себя при своем зарождении. Следовательно, надо отличать исток от начала. Можно попытаться датировать начало в историческом времени, уже помеченном хронологией. Вполне возможно, что такое начало и не обнаружится, если судить по антиномиям, выраженным в кантовской диалектике «Критики чистого разума». Можно, конечно, обнаружить нечто вроде начала критической обработки свидетельств - однако это не есть начало исторического способа мышления, если понимать под последним темпорализацию общего опыта в форме, несводимой к памяти, даже коллективной. Это неуловимое предшествование есть предшествование записи (de l'inscription), которая, в том или ином виде, испокон веков сопутствовала

5 Ch?teletF. La Naissance de l'histoire. Paris, ?d. de Minuit, 1962; r??d. ?d. du Seuil, coll. «Points Essais», 1996. См.: Momigliano A. Studies in Historiography. London, 1969 (особенно: «The place of Herodotus in the history of historiography», p. 127-142). Hartog F. в книге «Le Miroir d'H?rodote. Essai sur la repr?sentation de l'autre» (Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1980, nouvelle ?d., 1991) выделяет в словаре «предисловия» Геродота к его труду следы замены слова his?or словом «аэд» (р. III-VIII, 275-285). Если Гомер ссылается на свое особое отношение с Музами («Муза..., скажи мне», Одиссея, 1, I.), то Геродот именует в третьем лице себя и местность, откуда он родом: «Геродот из Галикарнаса собрал и записал эти сведения...»; Фукидид скажет после него, что он «письменно изложил» рассказ о войне между пелопоннесцами и афинянами. Так слава (kleos) греков и варваров, единожды «изложенная», а затем «записанная», станет «достоянием (kt?ma) на веки вечные». Во всяком случае, здесь еще не приходится говорить о решающем, окончательном разрыве между аэдом и историком, или, как мы скажем позднее, между оральностыо и письменной традицией. Соперничество между устным преданием и культурой восхваления перед лицом грубой силы истории, на фоне трагедии, мобилизует все речевые возможности человека. Что же до разрыва с мифом как феноменом мысли, он может выражать себя все еще в терминах самого же мифа, как это было при зарождении письменности.

195

Часть вторая. История/Эпистемология

устной традиции, как это великолепно показал Жак Дерри-да в своей книге «О грамматологии»6. Люди развеивали знаки в пространстве и в то же самое время (если эти слова имеют смысл) высеивали их вдоль временного движения вербального потока. Вот почему начало исторической письменности не поддается обнаружению. Кругообразный характер определения исторического начала познания истории дает повод проводить в самой сердцевине двусмысленного понятия зарождения различие между началом и истоком. Начало заключается в констелляции датированных событий, помещаемых историком во главу исторического процесса, который и будет историей истории. Именно к этому началу или началам зарождения истории исследователь восходит в процессе ретроспективного движения, совершаемого в уже конституировавшейся среде исторического познания. Исток же - это нечто другое: он означает внезапно осуществленный акт дистанцирования, делающий возможным как само предприятие в целом, так и его начало во времени. Это внезапное событие всегда актуально, сейчас, как и прежде, оно всегда налицо. История постоянно рождается из дистанцирования, в чем и состоит обращение к внешней стороне архивного следа. Вот почему мы обнаруживаем отпечаток этого в бесчисленных образцах начертаний, надписей, предшествующих началу исторического знания и ремеслу историка. Итак, исток - это не начало. И понятие рождения скрывает под своей двойственной формой расхождение между двумя различными категориями: начала и истока.

Именно эта апория рождения оправдывает использование Платоном мифа: начало - исторично, исток - мифичен. Разумеется, здесь речь идет об использовании вновь и вновь формы дискурса, свойственной любой истории начала, которое само себя предполагает, как, например, сотворение мира, зарождение той или иной институции или призвание пророка. Заново использованный философом миф выступает здесь как миф, выполняя функцию инициирования и дополнения к диалектике.

6 Derrida J. De la grammatologie. Paris, ?d. de Minuit, coll. «Critique», 1967. (Русск. пер.: Деррида Ж. О грамматологии. Пер. Н.С. Автономовой. М., 2000. - Прим. перев.)

196

Вступление

ИСТОРИЯ: ЦЕЛЕБНОЕ СРЕДСТВО ИЛИ ЯЛ?

На манер Платона в «Федре», я поведаю о мистическом зарождении писания истории. Пусть миф о происхождении письма - хотя бы благодаря «переписыванию» - выглядит как миф о начале истории: такое расширительное толкование, смею сказать, продиктовано самим мифом, ибо его ставка здесь - участь памяти, даже если ирония в данном случае обращена в первую очередь против «письменных дискурсов» ораторов, подобных Ли-сию. Есть, помимо того, и другие чудесные изобретения: счет, геометрия, а также игра в шашки и в кости, которые в мифе сравниваются с изобретением письма. А сам Платон - не ведет ли он атаку с тыла на собственное письмо, он, чьи диалоги записывались и видели свет? Ведь именно в изобретении письма и всего ему родственного видит он угрозу подлинной, истинной памяти. И что же, в таком случае миф обойдет стороной эту битву между памятью и историей?

Сказать ли вам вкратце, что меня заворожило, вслед за Жаком Деррида?1 Непреодолимая двусмысленность, связанная со словом pharmakon, - даром, который бог предлагает царю. Возникает вопрос: а не следует ли спросить себя также и относительно писания истории? Что она - средство исцеления или яд? Этот вопрос уже не покинет нас, как и вопрос об амбивалентности понятия зарождения применительно к истории; он возникнет вновь в другом Вступлении, с которого начнется третья часть нашей книги: «Второе несвоевременное размышление» Ницше.

Вчитаемся в миф: «...Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: "Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости"»2 (274е)! Итак, grammata выходит на первый план среди средств, предложен-

1 Это же относится и к выпаду в его прекрасном эссе: Derrida J. La pharmacie de Platon // La Diss?mination. Paris, ?d. du Seuil, coll. «Tel Quel», 1972, p. 69-197.

2 Здесь, как и далее, я пользуюсь переводом Люка Бриссона. Platon. Ph?dre. (В наст, издании см.: Платон. Собр. соч. в 4 т. М., 1993. Т. 2. - Прим. перев.)

197

f

Часть вторая. История/Эпистемология

ных тем, кого Тевт называет «отцом письменности», «отцом «grammata». A между тем не является ли историография сама некоторым образом наследницей ars memoriae, этой искусной памяти, которой мы выше коснулись как запоминания, - m?morisation, - возведенного едва ли не в ранг подвига? И разве не о запоминании - скорее чем о припоминании (rem?moration) в смысле точного воспоминания о былом событии - идет речь в этом повествовании?3 Царь охотно предоставляет богу привилегию давать жизнь искусству - однако привилегию оценить в нем то, что он называет «вредом» или «пользой», как это позже сделал Ницше относительно истории во «Втором несвоевременном размышлении», царь оставляет за собой. Так что же мы слышим в ответ на дар, предлагаемый ему богом? «Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память (mn?m?s); припоминать (anamimn?skomenous) станут извне, доверяясь письму (graphes), по посторонним знакам (typ?ri), a не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство (pharmakori) не для памяти, а для припоминания (hypomnese?s)4» (275a). Глаголы и имена, сгрудившиеся вокруг памяти, существенны и разнообразны; дар божества - это дар неделимой способности, а именно - «способности вспомнить». Но то, чему царь противополагает так называемое целебное средство - это именно реминисценция, воспоминание (ana-). И то, что он преподносит под видом средства, лекарства - это не память, а припоминание, hypomn?sis, «мнимая память»: а именно, нечто «надежное» и «прочное» в глазах тех простодушных, кто верит, что записанная речь (logons gegrammenous) есть нечто большее, чем «напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано» (см. 275c-d). Мы здесь говорим именно о m?moire par d?faut; я бы предложил слово «меморизация».

3 О преемственности между историографией и i'ars memoriae см.: Hutton P.H. History as an Art of Memory.

4 Контекст и последовательность идей побуждают меня здесь отклониться от Люка Бриссона, который переводит hypomn?sis как rem?moration (припоминание): я предпочитаю переводить это слово как m?morisation или aide-memoire (память-подпорка). В «Теэтете», 142с 2-143а 5, г-н Нарси переводит: «Я стал записывать [...] с целью помнить», - с примечательным пояснением (op. cit., p. 306): «hypomn?mata: дословно, подпорка, опора памяти». Леон Робен переводит это как notes.

198

Вступление. История: целебное средство или яд?

Рассказ продолжается; очень скоро письменность сближается с «живописью» (z?graphi?), произведения которой как бы сходят за «живые существа» (hos z?nta). Такое уподобление не должно нас удивлять; оно уже предполагалось в ходе дискуссии, где речь шла об отпечатке на воске5. В самом деле, это ведь переход от метафоры отпечатка к графизму - другому варианту записи. Ведь речь идет о записи в универсальности ее значения. Правда, близость с живописью воспринимается как вселяющая тревогу, беспокойство (deinon, «ужасная») (275d). Достаточно сопоставить рассказ и изображение на собственно литературном уровне историографии: картина заставляет поверить в реальность силою того, что Ролан Барт называет «эффектом реальности»; последний, как известно, заставляет критику умолкнуть. Именно так обстоит дело с «записанными речами»: «Думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же» (175е). Так в чем же эта неизменно повторяющаяся сторона более всего афишируется безапелляционным образом, если не в заученных наизусть письменных памятках? Досье становится все более и более неопровержимым: записанный единожды и навсегда, дискурс пребывает в поисках любого, первого попавшегося собеседника: он обращается бог весть к кому. Так же обстоит дело и с записанным и опубликованным историческим повествованием: оно развеяно по ветру; оно адресуется, как говорит Х.Г. Гадамер относительно Schriftlichkeit - письменности - к любому, кто умеет читать. И - оборотная сторона порока: «Если им [сочинением] пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе» (275е). Такова судьба книги по истории, как и любой другой; исторический труд разорвал цепи, связывавшие его с его провозвестником; то, что я называл ранее семантической автономией текста, обернулось здесь ситуацией беды; в действительности поддержка, которой он лишился в силу этой автономии, может быть возмещена лишь бесконечной работой по контекстуализации и реконтекстуализации, в которой и заключается чтение.

5 В этой связи напомню собственную гипотезу относительно полисемии «следа»: след как материальный отпечаток, след как печать, наложенная волнением, и след как документальный отпечаток. И всякий раз - как нечто внешнее.

199

Часть вторая. История/Эпистемология

Но если так, то какое наименование может быть дано другому дискурсу - «брату предшествующего, и рождения законного» (276а) - носителю истинной памяти? «...Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося; оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать» (276а). Такой дискурс, защищающий свое дело перед тем, перед кем надлежит это делать, есть дискурс настоящей памяти, памяти счастливой, уверенной в своей «своевременности», в возможности быть разделенной. Тем не менее, противостояние письменности здесь не является абсолютным. Несмотря на различную степень легитимности, два вида дискурса остаются близкими, как братья; и главное, оба вида дискурса - письменность, запись. Однако истинный дискурс записан в душе6. Именно это глубокое родство позволяет сказать, что «записанный дискурс есть в некотором роде образ (eidolon)» (276a) того, что в памяти живой - живо, наделено душой, богато «жизненными соками» (ibid.). Итак, приведенная выше метафора с изображением живых существ может быть расширена, включив в себя «разумного земледельца», умеющего сеять, выращивать и собирать урожай. Для настоящей памяти запись - это засев, истинное слово здесь - «semences» (посевы), spermata. Таким образом, мы обретаем право говорить о записи «живой», имея в виду запись души и «этих садов, засеянных письменами» (276d). Таково, вопреки родству слов (logoi), расхождение между живой памятью и мертвым хранилищем. Это накопление письмен в самом сердце живой памяти заставляет нас усматривать в письме своего рода риск: «... ведь когда он [земледелец] пишет, он накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит старость - возраст забвенья, да и для всякого, кто пойдет по его следам; и он порадуется при виде нежных всходов» (276d). Вот уже дважды названо было забвение. Выше оно вводилось благодаря тому самому дару письма; сейчас оно упоминалось как возрастной порок. Однако дело не обходится без обещанных развлечений. Так, разве не борьба с забвением сохраняет родственную близость между «незаконным» и «законным» братьями? Или, перед лицом забвения, игра?.. Игра желанная для этих

6 Я готов согласиться с этим вторым обращением к письменности, не прибегая к собственно платоновскому припоминанию, с идеей психического следа, устойчивости первого впечатления, эмоций, пафоса, присущих встрече с событием.

200

Вступление. История: целебное средство или яд?

старцев, которых Ницше обличает во «Втором несвоевременном размышлении». Но до чего же серьезна игра, одушевляющая дискурсы, где ставкой является справедливость, а методом - диалектика! Игра, которой упиваются, но где при этом человек счастлив настолько, насколько только может быть счастлив человек. Справедливый, наконец, чувствует себя там увенчанным красотой (277а)!

Переход через забвение и игру столь существен, что диалог может подняться на новый уровень - уровень диалектики, где противоположность между живой памятью и мертвым хранилищем становится второстепенной. Мы вышли из необузданной стихии мифа, подталкивающего к крайности, и вступили в область философии (278а). Дискурсы, разумеется, «записаны в душе», но они служат подспорьем письменам - гарантам этой памяти, которая является памятью лишь благодаря подпорке (hypomn?sis).

Случай с Лисием, мишенью Сократа с самого начала диалога, может служить пробным камнем: Сократ упрекает Лисия не в том, что тот пишет свои речи, а в том, что последние грешат против искусства; искусство же, которого ему не хватает, - это искусство определений, делений, построения речей столь же пестрых, что и многокрасочная душа. Доколе человек не знает «истину относительно любой вещи, о которой говорит или пишет» (277в), он не сможет овладеть «ораторским жанром» (to logon genos) (277с) во всей его полноте, жанром, включающим писания политического характера. Так что когда дело касается истины, встают проблемы не только эпистемологического, но и этического и эстетического характера, - когда следует уже договориться относительно условий, в каких «прекрасно или постыдно произносить и записывать речи» (277d). Почему бы тогда письменному не обладать той «великой основательностью» и «великой ясностью» (там же), которые миф приписывает, как мы только что видели, всякой хорошей памяти? Разве не в законах здесь дело? Порицание направлено в таком случае не на собственно письменное как таковое, а на отношение дискурса к истинному и неистинному, к дурному и доброму. Именно относительно этих критериев дискурсы, «записываемые в душе», одерживают верх над всеми другими, с которыми им остается лишь распроститься (278а)...

Но, может быть, тогда следует распроститься и с мифологическим pharmakon'oM? A вот об этом ничего не сказано. Мы

201

Часть вторая. История/Эпистемология

не знаем, способен ли философский дискурс совладать с двусмысленностью средства, о котором так и неизвестно, благо это или яд.

С чем же можно сопоставить эту неопределенную ситуацию применительно к нашей попытке транспонировать миф «Федр» в план отношений между живой памятью и записанной историей? Осмотрительной реабилитации письменности и попытке семейного единения между братом внебрачным и братом законным в конце «Федра» соответствовала бы у нас та стадия, на которой полностью совпали бы, с одной стороны, просвещенная память, озаренная историографией, с другой же - ученая история, обретшая способность оживлять слабеющую память и таким образом, отвечая пожеланиям Кол-лингвуда, «реактуализировать», «заново реализовать» прошлое. Однако не суждено ли этому чаянию остаться несбывшимся? Чтобы оно могло воплотиться в жизнь, должно было бы быть изгнано подозрение, что история вредоносна для памяти, как тот pharmakon в мифе, о котором никто в конечном счете не знает, бальзам это или яд, или то и другое вместе. К этому неустранимому сомнению мы вернемся еще не раз.

Глава 1. ФАЗА ДОКУМЕНТИРОВАНИЯ: ПАМЯТЬ, ЗАНЕСЕННАЯ В АРХИВЫ

ПОЯСНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Первая глава второй части книги посвящена документальной фазе историографической операции, в соответствии с предложенным выше делением проблем на три группы. Не будем забывать, что под словом «фаза» подразумеваются не те или иные хронологически выделяемые этапы происходящего, а уровни программы, которые способен различить лишь отстраненный взгляд эпистемолога. Такая фаза, если рассматривать ее изолированно, выглядит сама как некий «охват» направления, этапы которого поддаются дискретному анализу. Terminus a quo - это все еще память, на ее декларативной стадии. Terminus ad quern именуется документальным доказательством. Между этими двумя полюсами - весьма значительная дистанция, которая будет рассмотрена следующим образом. Вначале мы установим разъединение истории с памятью в формальном плане пространства и времени. Попытаемся выяснить, что может служить, на уровне историографической операции, эквивалентом априорных форм опыта, как их определяет трансцендентальная эстетика кантианского типа; как обстоит дело с историческим временем и географическим пространством, если учесть их неразрывную связь. (Первый раздел, «Обитаемое пространство»; второй, «Историческое время».)

Переходя от формы к содержанию, от исторического пространства-времени к высказываниям о прошлом, мы последуем за течением, в русле которого декларативная память экстерио-ризируется в свидетельство; подчеркнем все значение вовлеченности свидетельствующего в собственное показание (раздел третий, «Свидетельство»). Задержимся на моменте записи свидетельства, полученного от другого: это - момент, когда высказанное переходит из области устного в область письма, которую история больше уже никогда не покинет; это и момент зарождения

203

Часть вторая. История/Эпистемология

архива, который отныне станут пополнять, хранить, запрашивать. Пройдя сквозь врата архивов, свидетельство вступает в зону критического анализа, где оно не только подвергается строгому сличению с соперничающими свидетельствами, но и оказывается растворенным в массе документов, из которых вовсе не все - свидетельства (раздел четвертый, «Архив»). И тут встанет вопрос о состоятельности документального доказательства - главной составляющей доказательства в области истории (раздел пятый, «Документальное доказательство»).

Рассматриваемая под углом зрения мифа, изложенного в «Федре», совокупность этих шагов в известной мере подтверждает обоснованность веры в способность историографии к расширению, корректировке и критике памяти и, следовательно, к компенсированию ее несовершенства как в когнитивном, так и в прагматическом плане. Идея, с которой мы столкнемся в начале третьей части книги, о том, что память должна быть лишена своей функции матрицы истории и что она должна вместо этого стать одной из ее областей, объектом ее изучения, получит, безусловно, надежные гарантии в вере в себя историка-рудокопа, историка, работающего с архивами. Хорошо, если так - хотя бы для того, чтобы обезоружить тех, кто не признает великих преступлений: в архивах их должно ждать поражение. Однако на следующих этапах историографической операции основания для сомнений станут достаточно весомыми, чтобы помешать праздновать победу над случайным (l'arbitraire), которую архивисты ставят себе в заслугу.

Как бы то ни было, не следует забывать, что все начинается не с архивов, а со свидетельства, и что, при всей принципиально недостаточной его надежности, в конечном счете у нас нет иного доказательства, что нечто произошло, чему, как уверяет кто-то, он был лично свидетелем, и что главным, а подчас и единственным средством, к которому мы можем прибегнуть, за вычетом других типов документации, остается сопоставление свидетельств.

I. ОБИТАЕМОЕ ПРОСТРАНСТВО

Импульс, заданный настоящему исследованию возвратом к мифу из «Федра», способствует сосредоточению мысли на понятии записи (inscription), широтой превосходящем понятие письма (?criture) в его четко определенном значении фиксации устных

204

Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы

выражений дискурса в материальном носителе. Доминирующая идея здесь - идея внешних знаков, служащих опорой и посредником в работе памяти. Дабы сохранить понятие записи во всей его полноте, мы рассмотрим сначала формальные условия записи, а именно изменения в сфере пространственности и темпораль-ности, свойственных живой памяти, и индивидуальной, и коллективной. Если историография - это прежде всего архивированная память, и все последующие мыслительные операции, которые вобрала в себя эпистемология исторического познания, восходят к этому изначальному событию архивации, то изменение, в истории, пространства и времени может рассматриваться как необходимое условие возможности самого акта архивирования.

Здесь можно усмотреть ситуацию, аналогичную той, что лежит в основе Кантовой «Трансцендентальной эстетики», связывающей воедино судьбы пространства и времени; так, при переходе от памяти к историографии одновременно претерпевают изменения пространство, в котором перемещаются протагонисты рассказанной истории, и время, в котором разворачиваются изложенные события. Заявление свидетеля, чьи черты мы наметим позже, на этот счет вполне определенно: «Я там был». Несовершенный вид глагола* фиксирует время; наречие фиксирует пространство. «Здесь» и «там» прожитого пространства восприятия и действия, а также «до» прожитого времени памяти объединены вместе в систему местопребываний и дат, из которой исключена соотнесенность с здесь и с абсолютным теперь живого опыта. То, что это двойное изменение может быть соотнесено с положением письма относительно словесности, подтверждается параллельным конституированием двух наук: с одной стороны, географии, что сопровождалось развитием картографической техники (с удовольствием вспоминаю внушительную галерею картографии Ватиканского музея!), с другой стороны - историографии.

Следуя «Трансцендентальной эстетике» Канта, я предпочел подход к совокупности «пространство-время» через пространство. Этим особо подчеркивается момент экстериорности, общий для всех «внешних знаков», характеризующих письмо согласно мифу из «Федра». Кроме того, так проще распутывать чередование непрерывности и прерывности, которыми отмечена мутация в истории обеих априорных форм.

В отличие от глагола «был» в русск. переводе во франц. языке использован несовершенный вид глагола «?tre»: «J'y ?tais». (Прим. перев.)

205

Часть вторая, История/Эпистемология

Вначале мы имеем дело с пространственностью телесной и пространственностыо окружающей, неотделимой от вызываемого в памяти воспоминания. Для разъяснения этого мы в свое время противопоставили внутримировость памяти ее же полюсу рефлексивности1. Воспоминания о проживании в таком-то доме, таком-то городе или о путешествии по такому-то краю особенно красноречивы и драгоценны: они ткут одновременно память сокровенную и память, разделяемую близкими людьми; в этих воспоминаниях-мод елях телесное пространство непосредственно связано с пространством окружающей среды, кусочком обитаемой местности с ее более или менее пригодными дорогами, с тем или иным способом преодолеваемыми препятствиями: изнурительной, как сказали бы люди в Средние века, является наша связь с пространством, открытым для практики так же, как для восприятия.

От памяти разделенной переходим постепенно к памяти коллективной, к различного рода ее ознаменованиям, связанным с местами, освященными традицией; именно в связи с этим живым опытом в истории впервые возникло понятие места памяти (lieu de m?moire), до того, как в нашем обиходе успешно закрепились последующие значения этого выражения.

Первая веха на пути пространственное™, выступающей в географии в качестве параллели к темпоральное™ истории - та, которую предлагает феноменология «местоположения» (place) или «места» (lieu). Первой мы обязаны Э. Кейси, у которого уже позаимствовали важные понятия, касающиеся именно внут-римирного характера мнемонического феномена2. Заголовок, который он дал произведению, вызывает какое-то ностальгическое стремление «водворить вещи на свои места»; ибо это - авантюра человека во плоти, который, подобно Одиссею, в той же мере «на своем месте» в краях, где побывал, что и по возвращении на Итаку. Человек имеет такие же права на мореходство, как и на оседлый образ жизни. Разумеется, мое «место» - оно

1 См. об этом выше: часть первая, глава 1.

2 Casey E.S. Getting Back into Place. Toward a Renewed Understanding of the Place-World, Bloomington et Indianapolis, Indiana University Press, 1993.Это произведение - последнее в трилогии, в которую входят «Вспоминание» (Remembering) и «Воображение» (Imagining). Что касается наших заимствований из «Вспоминания» - см. выше, часть первая, с. 63-67 и с. 71-72. «Если воображение, - отмечает Э. Кейси, - как бы направляет нас за пределы нас самих, в то время как память обращает нас к тому, что позади нас, - место поддерживает и окружает нас, находясь под нами и вокруг нас» (preface, р. XVII).

206

________Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы________

там, где мое тело. Но помещаться и перемещаться для человека - важнейшие действия, делающие «место» чем-то искомым, вожделенным. Было бы страшно не найти его. Мы оказались бы опустошенными. Тревожащая чуждость - Unheimlichkeit - вкупе с ощущением пребывания не на своем месте, а именно, не у себя - преследует нас; мы - на пороге царства пустоты. Но вопрос места существует, поскольку пространство не заполнено, не насыщено. По правде говоря, всегда можно, а часто и необходимо, перемещаться, с риском стать тем самым пассажиром, путешественником, тем праздношатающимся, тем скитальцем, которого современная расколовшаяся культура одновременно приводит в движение и парализует.

Рассмотрение того, что же означает «place», получает опору в обыденном языке, которому свойственны такие выражения, как «местонахождение» (emplacement) и «перемещение» (d?placement), - выражения, чаще всего взаимосвязанные. Они свидетельствуют о живом опыте собственного тела, который стремится быть высказанным в дискурсе до Евклидова, картезианского, Ньютонова пространства, утверждает М. Мерло-Пон-ти в «Феноменологии восприятия». Тело, это абсолютное здесь, - точка соотнесения с там, близким ли, далеким, включенным внутрь или внешним, с верхом и низом, правой и левой сторонами, с тем, что впереди и что позади, а также с асимметричными измерениями, выражающими типологию тела, не лишенную некоторых, по крайней мере неявных, этических оценок, как, например: высокое, правое. К этим телесным параметрам добавляются, с одной стороны, некоторые преимущественные положения тела: стоя, лежа; весовые характеристики - тяжелый, легкий; направление: вперед, назад, вбок; все характеристики - носители противоположных качеств: человек действующий - как человек в положении стоя; больной, а также любовник - как человек в лежачем положении, радость - как поднимающая и возвышающая, грусть, меланхолия - под тяжестью их человек сникает, и т.п. На этих чередующихся состояниях покоя и движения крепится само человеческое проживание (l'acte d'habiter), характеризующееся, в свою очередь, противоположностями, такими, как: пребывать и перемещаться, укрываться под кровом и переступать порог, выходить наружу. Здесь вспоминается исследование дома, от подвала до чердака, в «Поэтике пространства» Г. Башляра.

По правде говоря, перемещение тела и даже пребывание его на одном месте нельзя ни высказать, ни помыслить, ни даже, в конеч-

207

Часть вторая. История/Эпистемология

ном счете, почувствовать, не соотнеся это каким-либо образом, хотя бы косвенно, с некими точками, линиями, поверхностями, объемами, расстояниями, которые вписаны в пространство, чуждое соотнесенности со «здесь» или «там», неотъемлемыми от собственного тела. К проживаемому пространству собственного тела, его среды и пространству общественному добавляется геометрическое пространство. По отношению к последнему уже не существует привилегированных мест, существуют только некие локальности. Само обитание протекает на границе проживаемого пространства и пространства геометрического. Оно может быть осуществлено1* лишь при помощи акта конструирования. Так что именно архитектура являет нам ту замечательную композицию, которую составляют вместе геометрическое пространство и пространство, развертываемое ситуацией телесности человека. Корреляция между жить и строить осуществляется, таким образом, в третьем пространстве - если принять понятие, аналогичное понятию третьего времени, которое я предлагаю для исторического времени; пространственные локальности корреля-тивны календарным датам. Это третье пространство может быть интерпретировано как геометрическая сетка жизненного пространства, пространства «мест», и одновременно как наложение «мест» на сеть тех или иных локальностей.

Что касается акта конструирования, рассматриваемого в качестве отдельной операции, он обнаруживает преобладание интел-лигибельности того же уровня, что и интеллигибельность, характеризующая конфигурацию времени через построение интриги (mise en intrigue)3. Аналогий и взаимодействий между «рассказанным» временем и «сконструированным» пространством - множе-

3 В работе «Архитектура и нарративность» (Architecture et narrativit?, Catalogue de la Mostra «Identit? e Differenze», Triennale de Milano, 1994) я попытался транспонировать в плоскость архитектуры категории, связанные с тройным m/m?s/Уом, о которых я говорил во «Времени и рассказе», кн. 1: это префигурация, конфигурация, рефигурация. Я показывал в акте проживания префигурацию архитектурного действия, в той мере, в какой потребность в пристанище и в движении определяет внутреннее пространство жилища и переходы в интерьере. В свою очередь, акт конструирования выступает как пространственный эквивалент нарративной конфигурации благодаря построению интриги; от рассказа - к зданию: одно и то же стремление к внутренней связности движет мыслью и рассказчика, и строителя. И, наконец, проживание, результирующее строительства, принимается за эквивалент ре-фигурации, которая, в плане рассказа, осуществляется в чтении: жилец - как читатель -встречает сконструированное всеми своими ожиданиями, а также протестом и возражениями. Работу я завершил апологией странствования.

208

Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы

ство. Ни то и ни другое не сводится к фрагментам универсального времени и пространства геометров. Но они не являются и прямой альтернативой последним. Акт конфигурации с той и с другой стороны совершается вплоть до разрыва и соединения заново двух уровней постижения: сконструированное пространство - это одновременно и геометрическое пространство, поддающееся измерению и исчислению: его определение как места проживания накладывается поверх и смешивается с его геометрическими свойствами - так же, как рассказанное время сплетает воедино время космическое и феноменологическое. Сконструированное пространство, будь то пространство, фиксирующее место проживания, или пространство, предназначенное для передвижения, в любом случае представляет собой систему местоположений для важнейших жизненных интеракций. Рассказ и строение осуществляют один и тот же вид записи, первый - во временной протяженности, второй - в твердости материала. Каждое новое здание вписывается в городское пространство, как рассказ - в среду интертекстуальности. Еще более непосредственно нарративность пронизывает искусство архитектуры в той мере, в какой оно определяет свою позицию по отношению к установившейся традиции и дерзает чередовать новации с возвратом к старому. Именно в условиях урбанизма лучше видна работа, осуществляемая временем в пространстве. Город сталкивает в одном и том же пространстве различные эпохи, открывая взору отстоявшуюся историю вкусов и культурных форм. Город дает одновременно видеть себя и читать. Рассказанное время и обитаемое пространство здесь переплетены теснее, чем в отдельном здании. К тому же город, в сравнении с домом, становится ареной более сложных чувств, поскольку предоставляет пространство для перемещения, сближения, удаления. В городе можно ощутить себя сбившимся с пути, блуждающим, затерявшимся - в то время как его публичное пространство, носящие звучные названия площади приглашают к проведению мемориальных мероприятий, ставших ритуальными торжеств.

Именно в этом пункте итоговые размышления Э. Кейси становятся особенно убедительными4. Противоположность между конструированным и не-конструированным, между архитекту-

4 Кейси учитывает проблемы, которые ставит перед нами архитектура. Однако в главах «Building sites and cultivating places» (Casey. Getting Back into Place, op. cit., p. 146-181) акцент делается в большей мере на проникновении природного мира в опыт ансамблей, создаваемых вне городов. Контуры здания рассматриваются в связи с его окружением; памятник выступает как размежевание. Ландшафт и здание продолжают состязание. Такой подход обеспечивает надлежа-

209

Часть вторая. История/Эпистемология

рой и природой усиливает притягательность дикой природы. Последняя не поддается маргинализации. Гордыня цивилизации не в силах сокрушить приоритет диких мест (wilderness); ставший легендой опыт первых американских поселенцев, на долю которых выпало двойное травматическое испытание - лишиться своих корней и познать безысходность, - с новой силой возрождается в мрачных умонастроениях горожан, в свое время снявшихся с обжитых мест и для которых деревня, привычный сельский пейзаж перестали быть источником радости, укрепления духа. «Одичать», не понеся потерь (going wild in the Land), может лишь тот, кто, по Кейси, тяготеет к домашнему уюту, к надежности родного очага - сохраняя при этом лазейку для Unheimlichkeit деревни, оставшейся незатронутой цивилизацией, для дружественного природного окружения, согласно настрою мудрого американца Торо, создателя «Уолдена». Но и у нас, во Франции, есть Дю Беллэ с его «маленькой Лире»...2*

Эти попутные соображения не должны отвлечь от урока на века, который нам преподала «Одиссея», - повествование, куда вотканы вместе события и места, эпопея, где одинаково возвеличены как происшествия и задержки в пути, так и постоянно откладывающееся на неопределенный срок возвращение, это возвращение на Итаку, которое должно «водворить все на свои места». Джойс, напоминает Кейси, написал в подготовительных набросках к «Улиссу»: «Топографическая история: места памятных событий» («Remembering», p. 277).

Но чтобы придать историческому времени пространственный аналог, визави на уровне наук о человеке, надо подняться ступенью выше по шкале рационализации места (du lieu). Надо перейти от конструируемого пространства архитектуры к обитаемому пространству географии.

Недостаточно сказать, что география, в плане социальных наук, есть точный анало.г истории. Во Франции география пошла по пути предвосхищения ряда радикальных методологи-

щее внимание к садам и культивированным участкам, тогда как исключительная забота о дворцах и зданиях менее престижных грозит его ослабить. В то же время поставленные строительным искусством специфические проблемы не находят должного решения в условиях, когда на первом плане оказывается противопоставление места и пространства, а не их взаимопереплетение, - которое я, со своей стороны, поясняю на модели взаимосвязи космического и феноменологического времени.

210

________Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы________

ческих новшеств в исторической науке, к которым мы вернемся позже5. Видаль де ла Блаш был, действительно, первым, кто, до Мартона, выступил против позитивизма историзирующей истории и выявил истинное значение понятий «среда», «образ жизни» (genre de vie), «повседневность» (quotidiennet?). Его наука - география, в том смысле, что предметом ее являются прежде всего такие понятия, как «местность», «ландшафт», «зримые следы на земной поверхности различных природных и человеческих феноменов» (Dosse F. L'Histoire en miettes, p. 24). Геометрическая сторона пространственного опыта запечатлена картографией, которую мы оценим по достоинству позже, когда будем говорить о взаимодействии масштабов, или шкал Geux d'?chelles)6. Человеческий аспект нашел свое отражение в понятиях биологического происхождения: клетка, ткань, организм.

Влияние на историю «Анналов» могли оказать, с одной стороны, акцент, делавшийся на непрерывности, какую являют устойчивые структуры ландшафтов, с другой - приоритет дескриптивности, что сказалось в росте региональных исследований. Эта привязанность к территории, главным образом - к сельскому пейзажу, и вкус к непрерывности найдут у «Анналов» более чем живой отклик со становлением подлинной геополитической науки, в которой сочетается стабильность ландшафтов с квазинеподвижностью большой длительности. Пространство, любил говорить Бродель, замедляет длительность. Это, поочередно, пространства краев и пространства морей и океанов: «Я страстно полюбил Средиземное море», - заявляет Ф. Бродель в своем выдающемся труде, где Средиземное море одновременно и место действия, и главный персонаж. Как писал Броделю по этому поводу Л. Февр, «роли этих двух действующих лиц, Филиппа и Внутреннего моря, несоизмеримы» (цит. по: «L'Histoire en miettes», p. 129). Что касается вопроса, затронутого предшествующими замечаниями, а именно - отрыва пространства географов и историков от пространства живого опыта, которое само укоренено

5 Я заимствую последующие замечания у Франсуа Досса. (См.: L'Histoire en miettes. Des «Annales» ? la nouvelle histoire, Paris, La D?couverte, 1987; r??d. Pocket, coll. Agora, 1997.) Я ссылаюсь на новое издание и на не публиковавшееся ранее предисловие (Sur l'influence de la g?ographie, cf. p. 23-24, 72-77', 128-138).

6 См. ниже, с. 293-304.

211

Часть вторая. История/Эпистемология

в протяженности тела и его среды, здесь не следует сосредоточиваться исключительно на разрыве. Выше говорилось о схеме чередования разрывов, соединения заново - и возвращения на новом, более высоком уровне к определениям экзистенциального плана. География - это не геометрия, в том смысле, что земля, омываемая океанами, - это земля обитаемая. Поэтому географы школы Видаля де ла Блаша говорят о ней как о среде. А среда, сообщает нам Кангилем, это полюс противоборства, Auseinandersetzung, другим полюсом которого является живое, человек7. В этом отношении поссибилизм Вида-ля де ла Блаша предвосхищает диалектику, к примеру, Икс-кюля и Курта Гольдштайна. И коль скоро в геоистории Броде ля среда и пространство выступают как равнозначные понятия, среда остается средой жизни и цивилизации. «Цивилизация лежит в основе пространства, обрабатываемого человеком и историей», - пишет Брод ель в книге «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II»8; и далее: «Что есть цивилизация, как не устроение на прежнем месте определенного человеческого общества в определенном пространстве?» (Цит. в кн.: «L'histoire en miettes», p. 131). Сочетание климата и культуры делает геоисторию, которая, в свою очередь, определяет другие уровни цивилизации, в соответствии с модальностями связи (d'encha?nement), которые мы будем обсуждать в следующей главе. Точка зрения геополитики может считаться «скорее пространственной, нежели временной» («L'Histoire en miettes», p. 132), но - по отношению к институциональному и событийному уровню, а это - уровень пластов, наслаивающихся на географическую почву и располагающихся, в свою очередь, под давлением структур временного характера. В своей попытке представить сюжетной выдающуюся книгу Броделя и читать ее как великую интригу «Средиземного моря...», я обратил внимание на то, что первая часть книги, темой которой должно быть пространство, посвящена пространству населенному. Само Средиземное море - это море внутреннее, море между землями обитаемыми и необитаемыми, радушными и негос-

7 Canguilhem G. Le vivant et son milieu, in La Connaissance de la vie, op. cit., P- 129-154.

8 Braudel F. La M?diterran?e et le Monde m?diterran?en ? l'?poque de Philippe II, Paris, Armand Colin, 1949. Бродель дважды вносил в текст существенные изменения, вплоть до 4-го издания 1979 года.

212

Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы

теприимными. Пространство - это среда записи самых медленных колебаний, какие знает история9.

Схожие соображения вызваны другим выдающимся произведением Броделя, «Материальная цивилизация»10: то, что сменяет друг друга во времени, это «миры-экономики», вписанные в пространство, однако связанные с местами, отмеченными человеческой активностью, и распределяющиеся концентрическими кругами, центры которых перемещаются со временем. Эта «дифференциальная география» («L'Histoire en miettes», p. 151) всегда соотносит пространство с перипетиями взаимообмена, которые связывают экономику с географией и делают последнюю непохожей на простую геометрию.

Таким образом, от феноменологии «мест», которые люди, существа во плоти, занимают, покидают, теряют, обретают вновь - через присущую архитектуре интеллигибельность - и до географии, описывающей обитаемое пространство, дискурс пространства сам тоже наметил путь, на котором пространство жизни шаг за шагом упраздняется геометрическим пространством и реконструируется на гипергеометрическом уровне ойкумены11.

9 Я позволю себе привести мои тогдашние замечания по поводу первой части «Средиземного моря...»: «Человек здесь присутствует повсюду, а с ним - и множество симптоматических событий: так, гора здесь выступает как убежище и кров для свободных людей. Что касается прибрежных равнин, они всегда упоминаются в связи с колонизацией, дренажными работами, мелиорацией земель, рассредоточением населения, разного рода перемещениями: перегоном овец на летние пастбища, кочевничеством, вторжениями врагов. А вот моря, их побережья и острова: в этой гео-истории они также фигурируют в соотнесении с людьми и их навигацией. Они существуют здесь, чтобы их открывали, использовали, бороздили. Даже на первом уровне невозможно говорить об этом, не упоминая об отношениях политико-экономического господства (Венеция, Генуя и т.д.). Крупные конфликты между испанской и турецкой империями уже бросают тень на морские пейзажи. А вместе с отношениями силы начинаются события. Таким образом, второй уровень не только предполагается, но и предвосхищается в первом: гео-история быстро превращается в гео-политику». (Рикёр Я. Время и рассказ. Т. 1. Перев. с фр. Т. Славко. М.-СПб., 2000. С. 241-242.)

10 Braudel F. Civilisation mat?rielle, Economie et Capitalisme, XV-XVIII si?cle, 3 vol., Paris, Armand Colin, 1979. (В русск. пер.: Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-XVIII вв. Перев. с фр. Л. Куббеля. М., 1988.)

11 Можно было бы продолжить эту одиссею пространства, поочередно проживаемого, конструируемого, исхоженного, обитаемого, онтологией «места», того же уровня, что и онтология «историчности», которая будет рассмотрена в третьей части книги. См. также сборник эссе: Amphoux P. et al., Le Sens du lieu, Paris, Ousia, 1996, и книгу Berque A. et Nys P. (dir.), Logique du lieu et Oeuvre humaine, Paris, Ousia, 1997.

213

Часть вторая. История/Эпистемология

II. ИСТОРИЧЕСКОЕ ВРЕМЯ

Диалектике проживаемого пространства, пространства геометрического и обитаемого пространства соответствует схожая диалектика проживаемого времени, времени космического и исторического времени. Решающему моменту локализации в пространственном плане соответствует такой же момент датирования во временном плане.

Я не стану возвращаться к анализу календарного времени, предпринятому в работе «Время и рассказ»12. Сейчас я вижу перед собой несколько иную задачу: мне важны не столько согласование между собой феноменологической и космологической точек зрения на время, сколько переход от живой памяти к «ов-нешненной» («extrins?que») позиции исторического познания. Поэтому здесь в качестве одного из обязательных условий возможности историографической операции вновь появляется понятие третьего времени.

Я ограничусь тем, что приведу определение, которое Бенве-нист дает «хроническому времени» («temps chronique»): именно его я, в целях своей аргументации, называю «третьим временем». Это: 1) соотнесение всех событий с основополагающим событием, определяющим ось времени; 2) возможность пройти временные интервалы в двух противоположных направлениях предшествования и последования относительно нулевой даты; 3) создание системы единиц, служащих обозначению повторяющихся промежутков времени: день, месяц, год и т.д.

Теперь важно связать установление такой системы с историческим изменением времени памяти. В каком-то смысле датирование, как феномен записи, не безотносительно к способности датирования, к врожденной склонности датировать, свойственной живому опыту и особенно - чувству удаления от прошлого, ощущению временной глубины. Аристотель в «De memoria et reminiscentia»· считает доказанным, что одновременность и последовательность изначально характеризуют отношения между припоминаемыми событиями: иначе не стоял бы вопрос о том, чтобы в процессе припоминания выбрать отправную точку для восстановления цепи событий. Этот изначальный характер ощущения интервалов следует из отношения вре-

12 См.: Ric?ur P. Temps et R?cit, t. Ill, p. 190-198 (страницы указываются по новому изданию 1991 г.).

214

________Глава 1. Фаза документирования: память, занесенная в архивы________

мени с движением: если время есть «нечто, связанное с движением», нужна душа, чтобы выделить два мгновения, соотнести одно с другим в качестве предшествующего и последующего, выявить их различие (heteron) и измерить интервалы (to metax?), - операции, благодаря которым время может быть определено как «число движения по отношению к предыдущему и последующему» («Физика», IV, 11-219Ь). Что касается Августина, то, будучи враждебно настроен по отношению ко всякому подчинению времени физическому движению, как ритор он тем не менее восхищается способностью души измерять в самой себе протяженности времени и тем самым сопоставлять, в плане речи, краткие и долгие слоги. Для Канта понятие временной протяженности не представляет сложности. Оно не следует из вторичного сопоставления, в известных случаях неэффективного, с пространственной протяженностью, а предшествует ей, делает ее возможной. Гуссерль рассматривает временные отношения, связанные с длительностью, как a priori, неотделимые от «схватывания», присущего внутреннему опыту времени. Наконец, даже Бергсон, философ длительности, не сомневается, что в чистом воспоминании припоминаемое событие возвращается вместе с датой. Для всех упомянутых мыслителей протяженность выступает как первичная данность, как о том в языке свидетельствуют вопросы «когда?», «с какого времени?», «в течение какого времени?», относящиеся к тому же семантическому порядку, что и дискурс декларативной памяти и свидетельства; заявление «я там был» дополняется утверждением: «это» случилось «до», «во время», «после», «с того времени, как», «в течение такого-то времени».

Это означает, что вклад календарного времени заключается в чисто временной модальности записи, то есть в системе дат, внешних по отношению к событиям. Так же, как в географическом пространстве места, соотнесенные с абсолютным «здесь» собственного тела и его среды, становятся некими местами, вписывающимися в местности, план которых вычерчен картографией, - так же и настоящий момент со своим абсолютным «теперь» становится некоей датой среди всех тех, точный календарный подсчет которых возможен в рамках той или иной календарной системы, принятой более или менее значительной частью человечества. Что же касается времени памяти, «некогда» припоминаемого прошлого вписывается отныне в «до того как» («avant que») датированного прошлого; и, аналогичным же образом, «позже» в плане ожидания становится «в то время как» («alors que») датированного прошлого, указывая на совпадае-

215

Часть вторая. История/Эпистемология

мость ожидаемого события с сеткой последующих дат. Все при-мечательные совпадения соотносятся, в конечном счете, с со-впадениями, в хроническом времени, социального события и космической конфигурации астрального типа. Выше, на страницах, посвященных ars memoriae, мы имели возможность увидеть масштаб немыслимой эксплуатации изощренными умами этих расчетов во имя безрассудной идеи обрести власть над человеческими судьбами13. Сейчас время подвигов ученой ме-моризации миновало, однако многочисленные аспекты жизни человеческого сообщества по-прежнему управляются этим вычислением датированных совпадений. Различия, обычно устанавливаемые экономистами, социологами и политологами, не говоря уже об историках, между кратким, средним и долгим сроками, циклом, периодом и т.д., - различия, на которых мы еще остановимся, - вписываются все в то же календарное время, в котором интервалы между датированными событиями поддаются измерению. Сама краткость человеческой жизни вырисовывается на фоне безмерности безграничного хронического времени.

В свою очередь, календарное время выступает в ступенчатом ряду временных представлений, которые не более, чем первое, сводятся к прожитому времени феноменологии. Так, Кжиш-тоф Помиан в работе «Порядок времени»14 различает «четыре способа визуализировать время, переводить его в знаки» (предисловие, р. IX): это хронометрия, хронология, хронография, хронософия. Такой порядок связан преимущественно с мыслимым, выходящим за рамки познаваемого (если следовать кан-товскому различению между Denken и Erkennen), в пределах которого осмотрительно держится наука историков. В качестве мыслимых названные типы временного порядка не знают различия между мифом и разумом, между философией и теологией, между умозрительным построением и символизирующим воображением. Эти соображения, высказанные в предисловии к «Порядку времени», чрезвычайно важны для нашего исследования: не нужно думать, что историческое познание имеет дело лишь с коллективной памятью. Ему надо еще завоевывать собственное пространство описания и объяснения на спекулятивном фоне, столь же богатом, как тот, на котором разворачива-

13 См. выше, часть первая, глава 2.

14 Pomian К. L'Ordre du temps, Paris, Gallimard, coll. «Biblioth?que des histoires», 1984.

216