Часть 3.

пританов. Это возымело действие: предложение Калликсена было принято, за исключением одного из пританов, голосовавшего против. Этим единственным пританом, который не побоялся угроз и непоколебимо оставался на страже закона и законности, был Сократ. Твердость Сократа едва не стоила ему жизни или, по меньшей мере, заключения в тюрьму (Платон. Апология. 32 b-с).

Все шесть стратегов были осуждены на казнь. Так афиняне сами обезглавили свой флот, что не могло не сказаться на дальнейшем ходе военных действий. Осенью 405 г. до н. э. в битве при Эгоспотамосе афиняне потерпели полный разгром, окончательно решивший исход долгой и изнурительной Пелопоннесской войны.

Несмотря на всеобщее отчаяние, охватившее афинян, они не хотели примириться с поражением и решили продолжать борьбу. По предложению одного из лидеров демократической партии, Клеофонта, был принят закон о предании смертной казни всякого, кто заговорит о мире. Однако Пирей был блокирован неприятельским флотом, а Афины окружены с суши и таким образом отрезаны от всего остального мира. Среди осажденных начался голод и стали распространяться болезни. В этих условиях к власти пришла олигархическая партия, настаивавшая на немедленном мире со Спартой. Клеофонта предали суду и казнили. В 404 г. до н. э. мир со Спартой был заключен, и власть перешла в руки Тридцати тиранов во главе с крайним олигархом Критием. Одно время Критий входил в число собеседников Сократа. Ксенофонт (Воспоминания. I. 2, 29-31) сообщает

79

о случае, когда увещевания наедине не возымели действия на Крития, пытавшегося совратить молодого Евтидема. Тогда Сократ сказал при всех: «У Крития, кажется, есть свинская наклонность: ему хочется тереться об Евтидема, как поросята трутся о камни». «С этого времени, - замечает Ксенофонт, - и стал ненавидеть Сократа Критий: будучи членом коллегии Тридцати и попав в законодательную комиссию с Хариклом, он припомнил это Сократу и внес в законы статью, воспрещавшую преподавать искусство слова».

В этих условиях неповиновение Сократа властям было примером гражданского мужества. Получив вместе с четырьмя другими лицами приказ об аресте противника олигархов Леонтия Саламинского, осужденного на казнь, он демонстративно отказался от выполнения приказа, несмотря на реальную угрозу самому стать жертвой террора. «Возможно, меня бы за это казнили, - говорит Сократ у Платона, - если бы правительство не пало в скором времени» (Апология. 32 d-e). О неприязни Сократа к правительству Тридцати свидетельствует также Ксенофонт (Воспоминания. I. 1, 31-37). Согласно его сообщению, когда Критию и Хариклу донесли, что Сократ клеймит режим произвола и массового террора, учиненный Тридцатью тиранами, они запретили Сократу беседовать с молодыми людьми, угрожая в случае неповиновения смертью. [4]

4 Возникает вопрос: почему Сократ, не считавшийся с установившимся режимом, не оказался жертвой произвола и массового террора? Дело в том, что можно почти не сомневаться, что, продержись этот режим несколько дольше, философ подвергся бы репрессиям. И если Критий и Харикл не спешили, то объясняется это тем, что они в первую очередь репрессировали активных политических деятелей (подчас противников демократии), а также состоятельных граждан (Аристотель. Афинская полития. XIII. Гл. 35). Сократ же, как известно, не принадлежал ни к тем, ни к другим.

80

Таким образом, во время правления Тридцати тиранов, презревших всякую законность и справедливость, Сократ вел себя с достоинством независимого гражданина, сообразно своим представлениям о законности и справедливости.

Точно так же и при демократическом строе он выступал против большинства, когда оно было готово в тех или иных случаях отступить от закона и законности, нарушить им же самим установленные и обязательные для всех законы, вместо того чтобы соблюдать их во всех жизненных ситуациях. Ведь если закон и закрепленную им справедливость (т. е. правовую норму) можно нарушать по какому-то «особому» случаю, то нет никаких гарантий, что в многообразии жизненных ситуаций они не будут попраны по другому «особому» случаю, и, стало быть, вместо господства закона, права и справедливости общество окажется во власти беззакония, бесправия и несправедливости, в обстановке анархического своеволия, даже если это и своеволие большинства.

Дело в том, что афинская демократия, которая в период правления Перикла (444-429 гг. до н. э., исключая 430 г. до н. э.) сочетала в себе автократию с демократией, при его преемниках приняла более радикальную форму, в результате чего полномочия народного собрания стали все более расширяться за счет компетенции Совета пятисот и суда присяжных, гелиэи.

81

Распоряжаясь почти всеми сторонами государственной жизни посредством «псефизм» (постановлений), народное собрание в последней четверти V в. до н. э. стало пренебрегать законами, точнее, стирать различия между постановлениями и собственно конституционными законами. В результате утраты такого различия, свидетельствовавшей о начале конца афинской демократии, начали распространяться представления, что народное собрание может делать все, что угодно. Между тем, в пору расцвета афинской демократии народ ограничивал себя законом, признавал его господство над собой. Вспоминаются вещие слова Гераклита Эфесского: «Народ должен сражаться за закон, как за свои (городские) стены»; «своеволие следует гасить скорее, чем пожар» (22 В 43, В 44 ДК). [5]

5 Фрагменты досократиков даются по сборнику: Die Fragmente der Vorsocratiker. Greichisch und Deutsch von H. Diels. Herausgegeben von V. Kranz. Bd. I-III. 13 Auf. Dublin; Zurich, 1968. (Здесь и далее сокращенно - ДК.)

Сократ был одним из тех, кто сознавал опасные последствия отхода от законов, и, в частности, замены их псефизмами. Он пытался бороться, хотя и безуспешно, против этой тенденции, наметившейся в конце V в. до н. э. В призыве следовать законам, по существу, и состоит так называемый «антидемократизм» Сократа. Вопрос этот достаточно сложен, поэтому рассмотрим его более подробно.

82

5. Об отношении Сократа к демократии

Основу благополучия государства и нормального функционирования его учреждений Сократ видел в нерушимости законов, в повиновении граждан законам (Ксенофонт. Воспоминания. IV. 6, 6). Вождь афинского демоса Перикл также считал одним из главных устоев демократии нерушимость законов государства и повиновение лицам, облеченным властью в данное время (Фукидид. II. 37, 3).

В отрицательном отношении Сократа к нарушению законности не было, по сути дела, ничего антидемократического. То же можно сказать и о сократовском понимании «аристократии» как государственного строя. По свидетельству Ксенофонта (Воспоминания. IV. 6, 12), Сократ считал «аристократией» (букв. «власть лучших») только тот государственный строй, где «должностные лица выбираются из людей, исполняющих законы». Разве в этом состоит защита «аристократии» как «власти родовой знати»? В том же тексте Ксенофонта (IV. 6, 12) Сократ определяет плутократию (букв. «власть богатства») как форму правления, при которой выбор должностных лиц осуществляется в соответствии с имущественным цензом. А то, что он именует «аристократией», не предполагает, на наш взгляд, ни привилегий родовой аристократии (привилегии происхождения), ни имущественного ценза плутократии или какого-либо иного ценза, за исключением способности исполнять законы. «Кого, - спрашивает Сократ у Гиппия, - государство в целом

83

своем составе признает более заслуживающим доверия, как не того, кто соблюдает законы?» (IV. 4. 17). Но что такое «законы» в понимании Сократа? На этот весьма важный вопрос мы находим прямой ответ: в беседе с Гиппием о справедливости Сократ, отождествляя понятия «законное» и «справедливое», приходит вместе со своими собеседниками к выводу, что государственные законы - «это то, что граждане по общему согласию написали, установив, что должно делать и от чего надо воздерживаться» (IV. 4, 13). Естественно, что в глазах Сократа тирания была беззаконием и несправедливостью, правлением «против воли народа и не на основании законов, а по произволу правителей» (IV. 6, 12).

Почти с полной уверенностью можно сказать, что Сократ был сторонником умеренной демократии, аналогичной той, которая установилась в Афинах при Перикле. Косвенное подтверждение этому мы находим в отзывах Сократа о Перикле как выдающемся гражданине и государственном деятеле (III. 5, 22), о снискании им любви сограждан (II. 6, 13) и о его славе «лучшего советника» отечества (Ксенофонт. Пир. 8. 89). Сдержанность, серьезность Перикла, неумение легко общаться с согражданами, непринужденно сближаться с людьми вне народного собрания и других официальных государственных учреждений менее всего свидетельствовали о нем как о «демократе» в смысле «популярности». Противник крайней демократии и анархического своеволия, Перикл правил «умеренно» (Фукидид. II. 65, 5): он стремился сочетать принципы свободы и равенства с главенством закона и законности, народовластие -

84

с «повиновением лицам, облеченным властью в данное время» (П. 37, 3). Характеризуя правление Перикла, Фукидид (II. 65, 8) замечает, что, опираясь на свой престиж и влияние, Перикл «свободно сдерживал народную массу, и не столько она руководила им, сколько он ею». «По имени это была демократия, на деле власть принадлежала первому гражданину» (П. 65, 9).

Судя по всему, Сократ отводил решающую роль не столько форме правления (за исключением тирании, которую он осуждал), сколько строгому соблюдению законов и умелому руководству государством. И это не случайно, так как после смерти Перикла в Афинах наступил период господства демагогов в самом одиозном смысле этого слова. По словам Фукидида, «преемники Перикла скорее были равны между собою; в то же время каждый из них, стремясь стать первым, угождал народу и предоставлял ему управление государством» (II. 65, 10). Если прежде, за редкими исключениями, человек, не имевший опыта государственного деятеля или не бывший стратегом, не мог руководить народом, то теперь, во времена преемников Перикла, подобные явления стали повседневностью.

В связи с этим понятна настойчивость Сократа, говорившего о необходимости квалифицированного руководства государством. И это было едва ли не основным его требованием к государству и государственному правлению. Проводя аналогию между государственным деятелем и кормчим на корабле, он считал, что государством должен руководить лишь тот, кто сведущ в области управления, подобно тому, как кораблем может управлять лишь тот, кто обладает необходимыми знаниями, опытом и навыками кораблевождения (Ксенофонт. Воспоминания. III. 9, 10-11).

85

Сократ подвергал критике практику выбора должностных лиц по жребию. Эта критика с античных времен и до наших дней выдвигалась и выдвигается в качестве главного довода в пользу тезиса об «антидемократизме» Сократа.

Рассмотрим вопрос по существу. Сначала обратимся к системе выборов должностных лиц в Афинах V в. до н. э. По этой системе одни должностные лица избирались путем голосования в народном собрании, другие - путем жеребьевки. Так, стратеги в количестве десяти человек всегда избирались голосованием. По большей части таким же образом назначались финансовые чиновники. Остальные же многочисленные должностные лица: 9 архонтов, 500 членов Совета, 6 тысяч гелиастов, т. е. судей, 10 автономов (городских надзирателей, своего рода комиссаров полиции), 20 хлебных надзирателей, 10 портовых попечителей и т. д. - замещались по жребию. Должности были годовые. По окончании срока полномочий все должностные лица должны были давать отчет о своей деятельности.

Порядок замещения должностей, принятый в Афинах, запрещал занимать дважды одну и ту же должность, за исключением военной, на которую можно было избирать одно и то же лицо неоднократно, причем непрерывно из года в год. Можно было также состоять членом Совета пятисот дважды в течение жизни. Годичный срок полномочий и порядок

86

очередности замещения должностей, обеспечиваемый жребием, позволяли привлекать к государственной деятельности почти всех афинских граждан мужского пола. И редко когда афинский гражданин не занимал в течение жизни какой-либо должности, подчас весьма ответственной. Система замещения должностей по жребию рассматривалась как волеизъявление богов. Она практиковалась отчасти в олигархических государствах и восходила к древнейшим временам, когда религия оказывала непосредственное влияние на деятельность всех государственных учреждений и когда все магистраты были облечены жреческим достоинством. Во времена Сократа религиозные мотивы были в значительной степени ослаблены, но усилились мотивы политического характера: крайние демократы видели в жеребьевке гарантию равноправия, а в процедуре замещения должностей путем выборов - признак олигархии.

Поэтому в числе обвинений против Сократа фигурировало и обвинение следующего рода: «Сократ учил своих собеседников презирать установленные законы; он говорил, что глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов, тогда как никто не хочет иметь выбранного с помощью бобов рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности; подобные речи, говорил обвинитель, возбуждают в молодежи презрение к установленному государственному строю и склонность к насильственным действиям» (Ксенофонт. Воспоминания. I, 2, 9).

87

Нетрудно заметить, что схема обвинения была предельно проста: выбор многих должностных лиц посредством бобов есть, мол, основное содержание и чуть ли не краеугольный камень афинской демократии, демократического равноправия. Сократ возражает против такого выбора. Следовательно, Сократ - противник демократии (равноправия), «антидемократ». Таким образом, обвинение было построено на том, что сначала один из признаков афинского демократического строя (выборы по жребию) был объявлен решающим, непререкаемым, чтобы затем критику этого признака квалифицировать как подрыв устоев демократии и даже как призыв к «насильственным действиям». Между тем, по законам афинской демократии, каждый гражданин пользовался полной свободой слова и такой же свободой законодательной инициативы. Он имел право подвергать критике должностных лиц и существующие порядки, мог представить на обсуждение народного собрания проект нового закона и возбудить вопрос об отмене существующего или устаревшего, выступить с каким-либо предложением или запросом.

В критике Сократом практики выбора должностных лиц по жребию не было ничего противоречащего афинской конституции его времени и, по нашему убеждению, ничего антидемократического. В конце концов, Сократ не выдвигал никакой особой программы (или модели, как принято ныне говорить) государственного переустройства, а лишь рекомендовал проводить выборы на ответственные государственные должности, так же как в стратеги, путем голосования, т. е. не предлагал ничего другого, кроме идеи о целесообразности замены жребия голосованием. Существовавшую практику замещения многих ответственных государственных должностей, например Совета пятисот, по жребию он находил нелепой.

88

Разумеется, постоянные нападки Сократа на выбор должностных лиц по жребию были не по душе тем, кто был склонен доводить демократический принцип равноправия до той крайности, когда равноправие становилось обезличенным, т. е. таким равенством, при котором якобы во имя общего блага игнорировался вопрос о пригодности данного лица для исполнения данной должности. Вместе с тем, имея в виду ходячие и расплывчатые представления о демократии, Сократ требовал ясного определения и самой демократии, и ее задач. Этим он ставил своих сограждан в затруднительное положение, приводил их в отчаяние и нередко вызывал недовольство и раздражение (Там же. IV. 2. 37-40).

В своих взглядах на государственное руководство Сократ вышел за пределы своей эпохи, поэтому философ не был понят многими согражданами и даже вызвал вражду по отношению к себе, несмотря на то, что ни в каком преступлении (уголовном, военном, культово-религиозном или государственно-политическом) он не был виновен (Там же. I. 2. 62-63).

В определенном отношении Сократ поднялся даже выше предрассудков своего века относительно рабства. Для него, на наш взгляд, рабство было категорией чисто моральной, а не юридической или расовой. По свидетельству Ксенофонта, он считал рабами тех людей, которые не знают «прекрасного, доброго, справедливого» (IV. 2. 22). К числу рабских натур философ относил невоздержанных и вообще не властных над своими низменными инстинктами: «...невоздержанные находятся в самом скверном рабстве...» (IV. 5. 5).

89

Уважая физический труд, Сократ придерживался убеждения, что «у людей больше нравственности» и справедливости тогда, когда они заняты «полезным трудом», а не тогда, когда ведут праздный образ жизни (Там же. П. 7. 8). Он признавал, что свобода и счастье заключаются в деятельной жизни, а не в том, чтобы только «есть и спать» и ничего не делать (II. 7. 7-8). Сократ, которому под угрозой смертной казни пришлось отстаивать законность и справедливость как при тирании, так и при крайней демократии, был противником той и другой форм правления. Крайняя демократия, по словам Сократа, ратуя за неограниченную свободу, подготавливает «нужду в тирании» (Платон. Государство. 562 с).

Оставаясь в стороне от непосредственного участия в политической жизни Афин, Сократ вместе с тем считал своим долгом честно выполнять обязанности гражданина и строго соблюдать законы. Но чем в таком случае объяснить судебное преследование Сократа и выдвинутое против него обвинение в антигосударственной деятельности? Отчасти мы уже ответили на поставленный вопрос, но полное уяснение его предполагает наряду с этим ознакомление с идейной атмосферой и философскими течениями того времени, а также рассмотрение в целом учения афинского мыслителя.

90

Глава третья

СОФИСТЫ И СОКРАТ

1. Софисты и софистическое искусство

Как известно, философия как сфера духовной культуры получила свое наименование («любовь к мудрости») у древних греков. Они же выдвинули множество философов и выдающихся деятелей в других областях культуры и общественной жизни, имена которых навсегда сохранились в памяти человечества. Не случайно Ф. Энгельс писал, что мы вынуждены будем в философии, как и во многих других областях, возвращаться постоянно к подвигам того маленького народа, универсальная одаренность и деятельность которого обеспечила ему такое место в истории развития человечества, на которое не может претендовать ни один другой народ (Маркс, Энгельс. Т. 20. С. 369). В самом деле, обращает на себя внимание поразительный факт: одни лишь Афины с общим количеством свободного населения не более 150- 180 тысяч человек в течение V века до н. э. дали миру таких «вечных спутников» человечества, как Сократ и Платон, Эсхил и Софокл, Аристофан и Еврипид, Фукидид, Фидий и Перикл.

91

В Афины, ставшие в V в. до н. э. «школой Эллады», стремились прославленные философы, ученые и ораторы, поэты, скульпторы и замечательные мастера-ремесленники. «Пританеей мудрости» стали в это время Афины и для знаменитых софистов. Здесь они приобрели особую популярность. Необычайным успехом пользовались софисты у афинской молодежи. Одно из подобного рода волнующих событий, приезд в Афины выдающегося софиста Протагора, красочно (но несколько карикатурно) изобразил Платон в диалоге «Протагор» (310 а и сл.).

Еще до рассвета молодой человек по имени Гиппократ, сын Аполлодора, стал изо всех сил стучать в двери Сократа палкой и, когда ему отворили, ворвался в дом и громким голосом спросил:

- Сократ, проснулся ты или спишь? - Сократ вскакивает испуганно. - Уж не принес ли ты какую-нибудь дурную весть? - спрашивает он.

- Принес, - ответил Гиппократ, - но только хорошую.

- Ладно, коли так. Но какая же это весть, ради которой ты явился в такую рань?

Тут Гиппократ, подойдя поближе к Сократу, сказал:

92

- Протагор, великий софист из Абдер, приехал. Вслед за этим Гиппократ сообщает о цели своего визита, о своей просьбе к Сократу похлопотать за него, Гиппократа, перед Протагором, чтобы этот знаменитый софист взял его в число своих учеников. С рассветом Сократ и Гиппократ отправляются в дом богатого афинянина Каллия, у которого остановился абдерский гость. Там они застают Протагора прохаживающимся по портику в сопровождении трех друзей с каждой стороны (в том числе хозяина дома и двух сыновей Перикла - Парада и Ксантиппа) и целого хора «завороженных» почитателей. «Глядя на этот хор, - иронизирует платоновский Сократ, - я особенно восхищался, как они (почитатели Протагора. - Ф. К.) остерегались, чтобы ни в коем случае не оказаться впереди Протагора: всякий раз, когда тот со своими собеседниками поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и, смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него» (Платон. Протагор. 315 а-b).

Кто же были эти столь популярные в Афинах и во всей Греции софисты, будоражившие умы людей и вызывавшие энтузиазм у афинской молодежи? Каковы социально-исторические и идейные корни интеллектуального явления, получившего название «софистика», в атмосфере которого сложилось учение Сократа и его метод?

Прежде всего, обратимся к термину «софист» (###). Первоначально у греков этот термин означал «мастер», «умелец», «искусник» и прилагался ко всем видам ремесел и «художеств» (искусств). Имея общий корень - ### - с существительным ### (мудрость), с прилагательным ### (мудрый) и глаголом ### (приобретать знания, становиться искусным, выдумывать (мудрствовать, хитрить

93

и т. п.)), слово «софист» применялось к человеку, который обрел мастерство, накопил разумное умение в каком-либо деле, в том или ином виде ремесла и искусства проявил изобретательность, сноровку и сметливость в своей профессии, а также вдохновение и творческие способности в любой сфере практической деятельности. Так, Гомер (Илиада. XV. 411-412) говорит о «художественной софии», о знании своего искусства плотника, которому его обучила Афина, богиня мудрости. Аналогичные понятия встречаются у Гесиода (Труды и дни. 649-650), который высказывается относительно своей «неискушенности» в корабельном деле и в плавании на море.

Означая разумное умение и целенаправленное искусство, термин «софия» в гомеровском понимании не ограничивался приобретением технических навыков и не сводился к простому оперированию чувственно-воспринимаемыми вещами: реализация «софии» предполагала также деятельность воображения и разума, деятельность творческого мышления, направленного на уяснение свойств и соотношения вещей, на построение идеальной модели создаваемого предмета или намеченного дела. Поэтому Гомер (Одиссея. XVII. 382-385) называет сведущим в своем деле «мастером», наряду с плотником, также врача, певца и гадателя.

Наличие в терминах «софия» и «софист» момента, связанного с разумным овладением, осмысленным постижением какого-либо дела - мастерства, со временем приводит к переносу внимания с практического аспекта этих слов на теоретический. В результате

94

такого переноса «софия» и «софист» приобретают все более интеллектуальный смысл и значение. В этом интеллектуальном смысле термин «софист» (мудрец) употреблен у Геродота (I. 29; П. 49; IV. 95): он выделяет среди греческих «мудрецов» афинского государственного деятеля Солона, а философа Пифагора называет «величайшим греческим мудрецом».

С приобретением интеллектуального смысла и расширением своего значения термин «софист» становится в V в. до н. э. почетным наименованием людей, отличающихся способностями и талантом, познаниями и опытом в самых различных областях деятельности и культуры: «софистами» стали называть выдающихся государственных деятелей, законодателей и стратегов, философов, врачей и поэтов, архитекторов, музыкантов, актеров и т. д. Но с конца V в. до н. э. это слово, используемое в более узком смысле, относилось уже к платным учителям красноречия и философии. Кроме того, оно начинает употребляться в отрицательном смысле - как «лжемудрец», «шарлатан» и «фокусник» (это прозвище своим распространением более всего обязано Платону).

Появление софистов и софистики (искусства убеждать) в античной Элладе, особенно в Афинах, было обусловлено развитием древнегреческой демократии и всем предыдущим ходом философской мысли, укреплением экономических и культурных связей между греческими полисами и расширением контактов с негреческим миром, знакомством с обычаями и образом жизни других народов.

95

Зарождение древнегреческой демократии связано со становлением полисов (VIII-VII вв. до н. э.) и с борьбой широких слоев демоса против господства родовой аристократии. В VII в. до н. э. (а конкретно - в 621 г. до н. э. в Афинах) эта борьба привела к изданию писаных законов, к записи действующего по обычаю (неписаного) права родовой знати толковать традицию и осуществлять правосудие. Такая, казалось бы, незначительная мера, как узаконение обычая, имела более важные, чем ограничение произвола родовой знати, последствия: она вносила коренные изменения в правосознание. Если раньше обычай считался божественным установлением и назывался ###, то теперь обычай, освобожденный от божественной санкции, превратился в человеческое установление - ### (закон, законоположение), в правовую норму, подлежащую обсуждению.

Реформы Солона (594 г. до н. э.) и Клисфена (509 г. до н. э.), заложившие основы демократического строя в Афинах, способствовали дальнейшему развитию правового и политического рационализма - укреплению идеи о номосе как общей для всех правовой норме, которая может быть заменена другой правовой нормой, более совершенной и рациональной, более отвечающей условиям времени и места. В этом проявлялось представление о законе, праве, государстве и его учреждениях как об относительных явлениях, возникновение и существование которых определяется их целесообразностью, т. е. тем, что признается гражданами полиса разумным и справедливым. Это влекло за собой ряд других вопросов, более общего и принципиального порядка:

96

каково происхождение законов вообще, а также правовых норм и политических учреждений, какова их природа? Что считать критерием справедливости закона, разумности правовой нормы и на чем основана их обязательность? Что такое справедливость и существует ли она?

Примечателен ответ на последний вопрос представителя первого поколения софистов Протагора: «...ведь что каждому городу представляется справедливым и прекрасным, то для него и есть, пока он так считает» (Платон. Теэтет. 167 с). Принцип нравственно-правового релятивизма, сформулированный Протагором, характеризует умонастроение эпохи, в особенности ее молодого поколения, для которого общественно-политические проблемы, вопросы о законе и праве, их происхождении и сущности приобрели первостепенное значение.

Вот схема беседы о законах, состоявшейся между юным Алкивиадом, научившимся софистической мудрости, и Периклом, придерживающимся на этот счет старомодных представлений (Ксенофонт. Воспоминания. I. 2. 41-46):

- Скажи мне, Перикл, - начал Алкивиад, - мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?

- Закон, - отвечал Перикл, - это все то, что народ в собрании примет и напишет с указанием, что следует делать, а чего не следует.

- А если не народ, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, - это что?

- Все, - отвечал Перикл, - что напишет властвующий в государстве класс, обсудив, что следует делать, называется законом.

97

- Так, если тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?

- Да, - отвечал Перикл, - все, что пишет тиран, пока власть в его руках, и это называется законом.

- А насилие и беззаконие, - спросил Алкивиад, - что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?

- Мне кажется, да, - сказал Перикл.

- Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?

- Мне кажется, да, - отвечал Перикл, - я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граждан, есть закон.

- А все, что пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны?

- Мне кажется, - отвечал Перикл, - что все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, - все равно пишет он это или нет, - будет скорее насилием, чем законом.

- Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон?

- Да, Алкивиад, - отвечал Перикл, - и мы в твои годы мастера были на такие штуки: мы заняты были этим и придумывали такие же штуки, которыми, по-видимому, занят теперь и ты.

98

Короче говоря, Перикл, вступив в противоречие со своим первоначальным определением закона и не находя выхода из этого противоречия, ограничился ссылкой на то, что в молодости и он увлекался такого рода логическими проделками, ловя собеседника на противоречиях.

Понятно, что обсуждение проблем закона и права легко переводилось на обсуждение обычаев и традиций, религиозных и нравственных устоев общества, которые также становились предметом критического анализа. Вокруг этих проблем происходил оживленный обмен мнениями, возникали острые дискуссии, которые подчас приводили к столкновению взглядов «отцов» и «детей».

Неудивительно, что в период расцвета греческой культуры, называемый иногда периодом греческого Просвещения, центр внимания греческих мыслителей переносится с «теории» (созерцания) природы и космологических проблем на «теории» общества, явления общественной жизни, на решение антропологических проблем.

Историческая действительность рассматриваемого периода давала в этом плане богатый материал для наблюдений, размышлений и теоретических обобщений. Оживление и расширение контактов и связей греческих полисов между собой, со странами Древнего Востока и негреческим миром вообще в период греко-персидских войн и последующие десятилетия, знакомство с обычаями и нравами, верованиями и образом жизни различных народов позволяли наблюдать их пестрое многообразие. Во время своих путешествий историк Геродот не раз поражался тому,

99

сколь отличен образ жизни эллинов от жизни других народов. Более того, описывая разнообразие обычаев и верований и с увлечением рассказывая о наиболее контрастных из них, «отец» истории и этнографии приходит к выводу, что «если бы предоставить всем народам на свете выбирать самые лучшие из всех обычаи и нравы, то каждый народ, внимательно рассмотрев их, выбрал бы собственные» (III. 38). Странствующий же рапсод и философ Ксенофан (VI в. до н. э.), сравнивая верования народов, замечает, что эфиопы представляют своих богов курносыми и черными, а фракияне - голубоглазыми и рыжеватыми. Отсюда он приходит к мысли, что каковы народы, таковы и созданные ими по своему образу и подобию боги.

Жизнь народа, их нравы и обычаи, их верования и порядки показывали, что представления о добре и зле, о прекрасном и безобразном не везде одинаковы: они расшатывали уверенность греков в исключительном и общеобязательном характере их обычаев и верований, но вместе с тем наталкивали на мысль об относительной (условной) природе традиций, нравов и уклада жизни. На почве этих представлений пробуждалось критическое отношение к традиции и господствующим обычаям, к «заветам отцов» и другим авторитетам.

Хотя в дебатах в народном собрании, в суде присяжных и других государственных учреждениях, где сталкивались интересы различных партий и отдельных граждан, ссылка на волю богов, на авторитет традиции и «заветы отцов» всегда оставалась важным доводом, тем не менее этого было недостаточно:

100

ни за какой партией или группами общества, а тем более отдельным лицом, не признавалось права претендовать на роль единственного (или единственных) выразителя воли бога (богов), правоверного носителя традиции и непогрешимого толкователя «заветов отцов». Поэтому приходилось больше полагаться на силу слова, на разумные доводы, на учет интересов и настроений большинства граждан в данный момент, на расстановку сил в народном собрании, в международных отношениях и т. п.

В усложнившихся условиях общественной жизни исключительно большое значение приобретают политическое образование, искусство владения словом, мастерство в публичных выступлениях. Сила слова становится орудием влияния и власти, формой политической и интеллектуальной деятельности, искусством убеждать, средством сознательного выбора политической линии, способом осуществления правосудия. Не случайно ораторское искусство в период расцвета греческой демократии, особенно афинской, привлекает всеобщее внимание и объявляется «царицей всех искусств». Ясно, что общее и политическое образование, а в особенности искусство владения словом, стали настоятельной потребностью для каждого, кто хотел обрести влияние среди граждан, воздействовать на ход государственных дел или стремился отличиться на государственном поприще. В соответствии с этой потребностью в V в. до н. э. появляется новая профессия - профессия софиста, который за определенную плату обучал риторике и философии, учил «мыслить, говорить и убеждать», сообщал известный объем сведений из разных областей знаний и деятельности.

101

Успеху софистов способствовали также некоторые черты национального характера греков, делавшие их «прирожденными» диалектиками и заядлыми спорщиками. Искусство диалектики греков, их мастерство доказывать и опровергать вызывает восхищение и теперь, но их чрезмерная страсть к спорам, судебным процессам и сутяжничеству явились подлинным бедствием для этого пылкого и красноречивого народа. Склонность греков к спорам, их «любовь к несогласию» историк Геродиан (ок. 170-240 гг.) назвал «застарелой болезнью» эллинов. Показательно и то, что комедиограф Аристофан, имея в виду страсть своих сограждан к судебным тяжбам, заставляет одного из своих персонажей, которому показали карту Афин, первым делом спросить: «А где же дикастерион?» (т. е. суд, без которого он не представляет себе Афин).

Древнегреческий суд не знал ни прокурора, ни защитника. Каждый должен был защищать себя сам, а обвинитель обязан был в суде лично поддержать обвинение. Но так как частые судебные процессы были обычным явлением в жизни греков и никто не был огражден от привлечения к суду и несправедливого обвинения, то, естественно, каждый стремился приобрести навыки в красноречии, в публичных выступлениях. Но это было делом нелегким, требовавшим значительных средств, времени и продолжительных упражнений под руководством учителей риторики. Поэтому многие из граждан в необходимых случаях прибегали к услугам софистов или к помощи других ораторов, которые составляли для них судебные и иного рода речи. Эти речи нередко заучивались наизусть.

102

Софистика была риторически-диалектическим искусством (искусством полемики) и строилась на столкновении противоположных тезисов. Она позволяла взвесить аргументы и принять обдуманное решение по вопросу, допускающему различные суждения. Но не существовало гарантии и от злоупотребления софистическим искусством, от использования его в неблаговидных целях, когда, говоря словами Платона, сильный довод делается слабым, а слабый - сильным. Разумеется, возможность злоупотребления полемическим искусством еще ничего не говорит о ценности или непригодности этого искусства.

Софизмы, разного рода словесные уловки и логические ухищрения создавались на почве двусмысленности слов, путем малозаметной подмены тезиса, намеренного удлинения речи, затруднявшего осмысление сказанного в целом, приведения противника в состояние раздражения и гнева, когда в состоянии аффекта он утрачивал способность следить за логической правильностью суждений, и т. д.

Софистическое искусство оперирования понятиями нередко приводило к логическим парадоксам, к двояким решениям, и потому неразрешимым проблемам. Некоторое представление о такого рода парадоксах дают следующие примеры. Обратимся к парадоксу, получившему название «Учитель и ученик» и приписываемому Протагору. Этот парадокс характеризует, помимо прочего, сложившееся в народном сознании представление о софистах и их роли в судебных процессах.

103

Однажды к софисту (Протагору) пришел молодой человек с просьбой обучить его риторике и диалектике, риторически-полемическому искусству. Они заключили договор, по которому ученик должен был уплатить гонорар учителю только в том случае, если он выиграет свой первый судебный процесс. Прослушав курс, ученик не выступил в суде. Учитель заявил ученику, что он подаст на него в суд, и любое решение суда будет в его, учителя, пользу. И в самом деле: если ученик выиграет процесс, то он заплатит ему согласно условиям договора; если же ученик проиграет, а он, учитель, выиграет, то и в этом случае, по решению суда, он получит деньги со своего ученика.

Но ученик хорошо усвоил курс софистического искусства. Он, в свою очередь, утверждал, что в обоих случаях он ничего не платит учителю. Ибо, если ученик проиграет, а учитель выиграет процесс, то, согласно условию договора, он не платит; если же он, ученик, выиграет процесс, то и в этом случае он ничего не платит в силу решения суда.

Такое двойное решение называется дилеммой. Софисты пользовались дилеммами в различных целях (полемических, педагогических и т. п.). Нередко они прибегали и к надуманным софизмам, парадоксам и двусмысленностям, для которых не подходил ни положительный, ни отрицательный ответ. Задавался, например, вопрос: «Перестал ли ты бить своего отца?» Или: «Будет ли ложью, если человек лжет и при этом сознается, что лжет?»

Конечно, деятельность софистов не сводилась к словесным фокусам и забавным хитросплетениям. Многие из них были заняты серьезными философскими и научными проблемами и проявили себя в различных областях общественной деятельности.

104

2. Общественная деятельность и социально-политические воззрения софистов

Единой школы софисты не создали. Этому мешали существующие расхождения во взглядах, а также избранный ими странствующий образ жизни. Софисты переходили из города в город и за известную плату обучали самым разным вещам: риторике, философии и добродетели (###); умелому ведению домашнего хозяйства, компетентному управлению государственными делами и квалифицированному выступлению по общественно-политическим вопросам (Платон. Протагор. 318 е), анализу и толкованию поэм Гомера и Гесиода и некоторых других авторов. Кроме того, софисты обучали многим «искусствам» и наукам. Их программа обучения давала более широкий объем знаний, чем обычная, и представляла собой своего рода высшее образование. Они выступали в роли энциклопедически осведомленных людей. Во всяком случае, каждый из них, претендовавший на популярность и славу, должен был уметь говорить обо всем, производить впечатление своими обширными знаниями, а нередко быть в состоянии импровизировать на заданную тему. Однако главной частью программы обучения оставались риторически-диалектическое искусство, искусство полемики и словесного «фехтования», а также воспитание арете, пригодное как для личной жизни и домашних дел, так и для государственных задач. Не считалось предосудительным и обучение способам приобретения

105

политического влияния среди граждан, продвижения на политическом поприще и средствам достижения власти в государстве. Политический строй демократических полисов не только предполагал активное участие народа (демоса) в обсуждении государственных дел, но признавал это прямой обязанностью каждого полноправного гражданина. Кроме того, о благонамеренном характере новой (софистической) программы обучения могла свидетельствовать также деятельность некоторых видных софистов на политической арене. Так, Протагор (около 480-410 гг. до н. э.), один из первых софистов и родоначальник «софистики» как нового идейно-философского течения, издал по поручению Перикла законы для города Фурии, основанного афинянами в 443 г. до н. э. в Южной Италии.

Протагор впервые стал заниматься обучением грамматике и прославился искусством «правильного» употребления слов. Согласно Аристотелю (Риторика. III. 5; см. также: Диоген Лаэрций. IX. 53-54), он разделял слова на мужские, женские и средние (утварь), а саму речь - на четыре вида предложений: просьбу (желание), вопрос, ответ и приказание. Основываясь на различии видов предложений, Протагор нашел противоречие в первой же строке «Илиады» великого Гомера («Гнев, богиня, воспой...»): повелительное наклонение, использованное Гомером по отношению к богине, противоречит выражаемому желанию - просьбе и приобретает характер распоряжения, приказа (Аристотель. Поэтика. 19).

106

Продик (род. около 470 г. до н. э.) с острова Кеоса, слушателем которого одно время был Сократ, оказывал услуги своим согражданам, приезжая в Афины в качестве политического представителя и доверенного лица своей родины. Он первым произвел наблюдения над материалом языка и стал известен как основатель синонимики - искусства различать оттенки в совпадающих по смыслу словах, в таких, например, синонимах, как: «одобрять» и «хвалить», «удовольствие» и «наслаждение», «хотеть» и «желать», «делать» и «работать», «мужество» и «бесстрашие» и т. д. Он также обращал внимание на взаимозаменяемость этих терминов в различных контекстах.

С важными дипломатическими поручениями от имени своего государства (Элиды) часто разъезжал по греческим городам также Гиппий (2-я пол. V в. до н. э.), отличившийся продуманностью и тщательной шлифовкой своих речей. Он составил список олимпийских победителей, явившийся основой греческой хронологии. Наконец, с государственными поручениями в Афины (в 387 в. до н. э.) был направлен знаменитый софист Горгий (около 483- 375 гг. до н. э.) из сицилийского города Леонтины. Говорят, что своим выступлением в народном собрании он превзошел даже «олимпийца» Перикла, поразил искушенных в красноречии афинян и доставил их избалованному вкусу особое наслаждение.

В общетеоретических взглядах на общество и государство софисты исходили из постулата о невозможности существования отдельного человека вне общественно-политического союза. Эта отправная установка на социальную обусловленность человека полностью согласовывалась с деятельностью софистов в качестве учителей арете (то есть воспитателей добродетельных и достойных граждан) и искусства государственного управления. [1]

1 Любопытно, что вопросы воспитания человека, ставшие предметом острых дискуссий в наши дни в связи с генетикой человека, перекликаются с некоторыми высказываниями софистов по аналогичным проблемам. Так, согласно Платону (Протагор. 323 с), софист Протагор считал, что арете (добродетель) - не дар природы, не врожденная способность, возникшая самопроизвольно, а результат воспитания, обучения и прилежания. Из сообщений неоплатоника Ямвлиха (89 А 1 ДК) мы узнаем, что некий неизвестный софист конца V в. до н. э. в вопросе о главном факторе совершенствования нравственных и интеллектуальных способностей человека (по которому имелись две противоположные точки зрения: приоритет отдавался либо воспитанию, либо развитию естественных или генетических, задатков) придерживался средней позиции. Он полагал, что необходимой предпосылкой нравственного и интеллектуального развития человека является как развитие природных задатков, так и воспитание (в частности, воспитание трудолюбия и прилежания), которое должно начаться с раннего возраста и продолжаться в течение длительного времени.

107

Сказанное означает, что софисты (по крайней мере, многие из них) рассматривали человека как члена определенного общества и видели свою задачу в воспитании гражданских добродетелей, в частности, осознания того, что общественно-государственная жизнь основывается на господстве закона и справедливости. Поэтому некоторые из софистов предостерегали от эгоистического властолюбия и стремления попирать законы в собственных интересах. Указывая на пагубные последствия (гражданские неурядицы, войны, всеобщий страх и неуверенность), связанные с воцарением беззакония и нарушением правопорядка, они акцентировали внимание на необходимости воспитания у граждан чувства солидарности (###) и справедливости, а также уважения к закону и законности.

108

У Платона (Протагор. 320 а-323 а) софист Протагор, облекая свои рассуждения о происхождении общества, правовых и нравственных норм в форму назидательно-поучительного мифа, замечает, что первоначально людям, жившим разрозненно, приходилось тяжело: одних природных способностей, технических навыков и мастерства добывать пищу им было недостаточно, чтобы восторжествовать над зверьми; в борьбе за существование они должны были «жить сообща», объединиться в общество, исключив из него всякое насилие и самоуправство. С целью обеспечения дружеских отношений и господства порядка в обществе Зевс поручил Гермесу ввести среди людей стыд и правду-справедливость (###).

Однако идея о том, что совершение несправедливости и нарушение законности таят наказание в себе самих, влекут за собой кару, не была ни новой, ни оригинальной. Она проповедовалась еще Гесиодом и разделялась традицией. Новым у софистов было рационалистическое и прагматическое истолкование справедливости и законности, нравственно-правового умонастроения и добродетельного поведения. С этой точки зрения, справедливость и законность воцарились в общественно-политической жизни вследствие того, что люди, поставленные перед необходимостью объединиться в общество, осознали целесообразность справедливости и законности, их полезность. Иначе говоря, общество и государство, нравственные и правовые нормы формировались сознательно и целенаправленно, в результате соглашения людей. Софисты являются родоначальниками теории о договорном происхождении государства.

109

Теория договора, объявив общество и государство, мораль и право человеческими «установлениями» (###), поставила вопрос об отношении этих установлений к «природе» (###), об их «естественности», «истинности». Эти проблемы были неведомы обществу, которое в своей жизни и деятельности руководствовалось традицией и «заветами отцов»: «истинность» преданий старины не вызывала сомнений, а «естественность» существующих нравственных и правовых норм казалась таким же само собой разумеющимся фактом, как и сложившийся уклад жизни: никто не испытывал потребности в обосновании истинности того, что было общепринятым и общеобязательным. И никому не приходило в голову ставить вопрос об отношении морали и права к «природе». Но истина, основанная на безотчетной вере, непрочна; ее авторитет, свободный от критики, уязвим.

Идея о договорном, искусственном (и потому относительном и условном) характере правовых и нравственных норм и политических систем шла вразрез с народно-религиозными представлениями о богах как источниках и хранителях закона и справедливости, права и морали. Неудивительно, что общественное мнение греческих полисов болезненно реагировало на новые идеи, распространяемые софистами. В новизне этих идей была усмотрена угроза всем устоям

110

общественной и частной жизни, а в их заманчивой радикальности - развращающий молодежь соблазн, (Забегая вперед, заметим, что не случайно в обвинении, предъявленном Сократу как софисту, фигурировал пункт о «развращении молодежи».)

Хотя теория договора сообразовывалась с демократическим строем и даже служила теоретическим оправданием этого строя, для которого закон являлся волеизъявлением народа, «мнением государства», тем не менее, антитеза «природа - закон» (###) была чревата опрометчивыми выводами в теории и деструктивными последствиями (в случае ее реализации) на практике. Достаточно сказать, что релятивистский взгляд на правовые и нравственные нормы как на искусственные установления, противоположные неискусственным (естественным) и изначальным законам природы, у некоторых софистов обернулся идеей «естественного» права сильного господствовать над «слабым». Эта идея, теоретически оправдывавшая произвол, подрывала устои общества. В самом деле, тот, кто рассматривал слепые и эгоистические инстинкты как подлинную природу человека, мог свободно судить о необходимости их обуздания, пренебрегать ### и попирать ### (благоразумие, воздержанность, здравый смысл), не считаться ни с какими другими идеалами и принципами общественной жизни вообще. Тем самым появлялось искушение использовать софистическую антитезу в собственных интересах, для оправдания анархического индивидуализма и моральной распущенности, проповеди «естественности» произвола и насилия (Платон. Горгий. 492 в).

111

Трудно сказать, кто первым провозгласил идею, что «по природе» человеку позволено все, но мы знаем, что платоновский Калликл отказывается от всякой ### и обуздания инстинктов. Он признавался, что счастье заключается в том, чтобы «давать полнейшую волю своим желаниям, а не подавлять их» (Там же. 491 е). Не исключено, что Калликл является литературным творением Платона, которому, однако, нельзя отказать в проницательности относительно возможных последствий антитезы

Платоновский Калликл, исходя из этой антитезы, приходит к идее о силе как источнике права, к идее «естественного» права «сильного» господствовать над «слабым». Говоря, что законы - это искусственные установления «слабосильных», каковых большинство, Калликл заявляет: «Признак справедливости таков: сильный повелевает слабым и стоит выше слабого». «По какому праву, - продолжает он, - Ксеркс двинулся походом на Грецию, а его отец - на скифов... Подобные люди, думаю я, действуют в согласии с самой природой права и - клянусь Зевсом! - в согласии с законом самой природы, хотя он может и не совпадать с тем законом, какой установим мы и по какому стараемся вылепить самых лучших и решительных среди нас. Мы берем их в детстве, словно львят, и приручаем заклинаниями и ворожбою, внушая, что все должны быть равны и что именно это прекрасно и справедливо. Но если появится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, я уверен, он освободится, он втопчет в грязь наши писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы и, воспрянув, явится перед нами владыкою, бывший наш раб, - вот тогда-то и просияет справедливость природы» (Там же. 483 d-484 a).

112

Нетрудно заметить, что рассуждения Калликла о праве сильного на произвол являются в той же мере частью учения об условном (договорном, относительном) характере закона, правовых и нравственных норм, в какой его мысли об удовлетворении безудержных страстей и похоти - составным моментом проповедуемого им абсолютного гедонизма (Там же. 492 а-с). Добавим, что эти рассуждения и эти мысли Калликла встретили отпор и подверглись решительной критике со стороны не только Платона, но и некоторых софистов, например, анонимного софиста (у Ямвлиха), который объясняет происхождение тирании малодушием граждан (89, А 12 ДК). Высмеивая пресловутое «право сильного» (тирана), он указывает на то, что если бы даже и существовал «несокрушимый телом и душой» человек, то люди, став его врагами, в состоянии взять верх над ним, в силу ли своей многочисленности, превосходства физического, либо искусства, и таким образом развеять мнимое превосходство одного «сильного» над большинством «слабосильных». Говоря, что «не следует стремиться к превосходству над людьми и не должно считать силу, основанную на стремлении к преобладанию, добродетелью, а повиновение законам трусостью», анонимный автор заключает: «Таким образом, обнаруживается, что сама сила (власть), как таковая, может сохраняться только законом и правом» (89, А б ДК).

113

Приведенное рассуждение убедительно опровергло тезис Калликла «сила = право», когда речь шла о силе как праве в пределах государственной жизни и не касалась отношений между полисами. Не секрет, что в практике международных отношений на протяжении тысячелетий нередко отдавалось предпочтение силе перед правом. О господстве принципа «сила = право» в этой области говорит не только платоновский Калликл, ссылаясь на поход Ксеркса; об этом свидетельствует также историк Фукидид. Афинские послы, оправдывая господство Афин над союзниками, заявляют: «Не мы впервые ввели такой порядок, а он существует искони, - именно, что более слабый покоряется более сильному» (Фукидид. V. 105. 2). Он же красочно описывает диалог между мелиянами, жителями острова Мелос, и осадившими их афинянами.

В Пелопоннесской войне остров Мелос придерживался строгого нейтралитета, так что афинское нападение (416 г. до н. э.) решительно ничем не было обосновано. Но это не помешало афинянам оправдать свои действия ссылкой на «право сильного».

Мелияне же, не желая сдаваться добровольно, апеллировали к божеству, отвлеченной справедливости и формальному праву каждого государства решать свою судьбу и делать выбор по своему усмотрению. Они говорили: «Мы верим, что судьба, управляемая божеством, не допустит нашего унижения, потому что мы, люди богобоязненные, выступаем против людей несправедливых» (Там же. 105. 1). На это афинские послы, призывая мелиян к реалистическому взгляду на вещи, возражали: «Да, но мы

114

думаем, что божество и нас не оставит своей благостью: ведь мы не требуем и не делаем ничего такого, что противно вере людей в божество или что противоречит стремлению людей установить взаимные отношения. В самом деле, относительно богов мы это предполагаем, относительно людей знаем наверное, что повсюду, где люди имеют силу, они властвуют по непререкаемому велению природы. Не мы установили этот закон, не мы впервые применили его, мы получили его готовым и сохраним на будущее время, так как он будет существовать вечно» (Фукидид. V. 105. 2).

Эти рассуждения относятся к концу V в. до н. э. Но послушаем характеристику состояния международных отношений на протяжении тысячелетий, данную современным автором. В своей статье «Социализм и международные отношения» в газете «Известия», № 131 (17364) от 6 июня 1973 г. А. Бовин пишет следующее: «На протяжении тысячелетий, вплоть до начала XX века, в области международной жизни господствовала сила. "Есть два рода борьбы, - писал Макиавелли, - один посредством законов, другой - силы. Первый свойствен людям, второй - зверям, но так как первый часто оказывается недостаточным, то приходится прибегать ко второму". Так писали - и так поступали. Конечно, было международное право, заключались международные соглашения и договоры, подписывались конвенции. Но над всем царил наглый, циничный произвол». Греческая же газета «###», № 35 (1265) от 31 августа 1978 г., в связи с кипрской драмой приводит знаменитый диалог между афинянами и мелиянами в подтверждение того факта, что принцип превосходства силы над правом не перевелся и в современных международных отношениях.

115

Возвращаясь к платоновскому Калликлу, отметим, что обычно принято выражать благородный гнев по поводу сформулированного им принципа «сила = право». Между тем, Калликл лишь констатировал то, что имело (и имеет) место в межполисных отношениях. Возмущаться следует не его словами, а, - коль скоро это имеет смысл, - делами людей, классов и государств на протяжении тысячелетий.

Платоновский Калликл одним из первых выдвинул идею о роли насилия в истории. Но он преувеличил и абсолютизировал эту роль. Распространив господство силы решительно на все стороны общественно-политической жизни, он уподобил человека зверю, исключил из жизни общества моральные, правовые, религиозные и тому подобные факторы, чем и дискредитировал то верное, что было в его взглядах. Аналогичных воззрений на справедливость и право придерживался и софист Фразимах, живший в эпоху Пелопоннесской войны, когда право было объявлено силой, а сила - правом. По свидетельству Платона (Государство. I. 338 с), для Фразима-ха «справедливость есть не что иное, как выгодное для более сильного».

Правовой волюнтаризм и этический релятивизм, развиваемый Калликлом и Фразимахом, были связаны с общефилософским субъективизмом софистов.

116