V ЗНАЧЕНИЕ ОЧЕВИДНОСТИ

При существовании страсти к стучащим духам, столовращениям и веры в

самовозгорание желательно сказать несколько слов в оправдание того общего

скептицизма, с которым смотрит философ на эти мнимые чудеса, периодически

вскруживающие головы народов. Потребовалась бы препорядочная книжка для

того, чтобы поместить все, что можно было бы написать об этом предмете; и, к

несчастью, если б такая книжка была написана, ее мало читали бы те, кому она

всего нужнее. Но одна или две заметки могут выслушаться некоторыми из них.

"Я говорю вам, что я сам видел это" - есть то мнимо-убедительное

уверение, которым неожиданно кончаются многие споры. Личности, которые

приводят это уверение, обыкновенно думают, что после него уже не остается

места никакому возражению, и удивляются безрассудности тех, которые все-таки

остаются при своем убеждении. Несмотря на то что они отвергают многие сказки

о колдовстве, многие рассказы о привидениях, чудеса которых были

засвидетельствованы очевидцами; несмотря на то что они неоднократно видели

фокусников, совершающих такие вещи, в возможность которых они не верят;

несмотря на то что они слышали об автомате, играющем в шахматы, и о

невидимой деве и, может быть, видели объяснение способов, посредством

которых публика обманывалась ими; несмотря на то что они знают, что во всех

этих случаях факты были не те, какие представлялись зрителям, - однако они

не могут представить себе, чтобы их собственные понятия были извращены

влияниями, подобными тем, которые извращают понятия других. Или - представим

дело более снисходительно и, может быть, более точно - они забывают, что

подобные извращения постоянно случаются.

Хотя, по народному понятию, точное наблюдение есть дело очень легкое,

однако каждый ученый знает, что это дело крайне трудное. Наши способности

могут передавать факты ложно от двух противоположных причин: присутствия

гипотезы и отсутствия гипотезы. Каждое производимое нами наблюдение

необходимо подвергается опасностям от той или другой из этих причин; а

обойдя и ту и другую, едва ли есть возможность видеть какой-либо факт

совершенно верно. Несколько примеров крайне неправильных истолкований,

происходящих от одной причины, и крайней неточности, зависящей от другой,

оправдают этот кажущийся парадокс.

Почти каждый знаком с мифом, господствующим на наших приморских берегах

относительно уточки-гуся (Barnacle-Goose). Народное верование, доселе еще

существующее в некоторых местах, говорит, что плод дерев, наклонившихся

своими ветвями в море, изменяется в некоторые существа, покрытые раковинами,

и называется уточками; существа эти усаживаются на погруженных в море

ветвях; кроме того, верили, что эти уточки с течением времени

преобразовываются в птиц, известных под именем уточки-гуся. Это верование не

ограничивалось только простым народом; оно было принято натуралистами, и

было принято не просто как молва. Оно было основано на наблюдениях, которые

были переданы и одобрены величайшими учеными авторитетами и опубликованы с

их распоряжения. В статье, помещенной в Philosophical Transactions, сэр

Роберт Морей, описывая этих уточек, говорит: "В каждой раковине, которую я

вскрывал, я находил совершенную морскую птицу; маленький нос, подобный носу

гуся, обозначенные глаза, голову, шею, грудь, крылья, хвост и

сформировавшиеся ноги, перья, везде совершенно образовавшиеся и темноватого

цвета, и ноги, подобные ногам прочих морских водяных птиц". Этот миф

относительно уточки-гуся отвергнут уже около полутора столетий тому назад.

Для зоолога новейшего времени, который исследует одного из этих усоногих

животных (cirripedia) - как называют теперь уточек, - трудно верится, чтобы

когда-нибудь можно было счесть его за птенца; и что сэр Роберт Морей мог

принять за "голову, шею, грудь, крылья, хвост, ноги и перья" - представить

себе нельзя. Под влиянием предвзятого мнения образованный человек описывает

тут как "совершенную морскую птицу" то, в чем/мы видим теперь измененное

ракообразное, относящееся к низшим разрядам животного царства.

Еще более замечательный пример извращенного наблюдения находится в

старой книге, озаглавленной Metamorphosis Naturalis, изданной в Мидльбурге в

1662 г. Это сочинение, в котором в первый раз сделана была попытка

представить подробное описание превращения насекомых, содержит в себе для

пояснения многочисленные таблицы, которые представляют различные степени

развития - личинку, куколку и полное насекомое. Читатель, сколько-нибудь

знакомый с энтомологией, вспомнит, что куколки всех наших обыкновенных

бабочек представляют на переднем конце несколько острых возвышений,

образующих неправильное очертание. Замечал ли он когда-нибудь в этом

очертании сходство с человеческим лицом? Что касается меня, то я могу

сказать, что, хотя в прежние годы сохранял личинки бабочек поколение за

поколением во всех их измененных формах, я никогда не замечал никакого

подобного сходства, - точно так же как и теперь не вижу его. Несмотря на то,

в таблицах этого Metamorphosis Naturalis, каждая куколка имеет столь

измененные возвышения, что представляется смешная человеческая голова и

каждому виду приданы различные профили. Верил ли художник в метемпсихозу и

думал найти в куколках преобразившееся человечество; или был увлечен ложной

аналогией, которую так усиленно проводил Ботлер между переходом от куколки к

бабочке и от смертности в бессмертию, и поэтому замечал в куколке тип

человека, - неизвестно. Но мы видим здесь факт, что под влиянием того или

другого предвзятого мнения он сделал свои рисунки совершенно отличными от

действительных форм. Он не только думает, что это сходство существует, не

только говорит, что может видеть его: предвзятое мнение так овладевает им,

что руководит его кистью и заставляет воспроизводить изображения, до крайней

степени не похожие на действительные.

Эти крайние случаи извращенного восприятия разнятся только в степени от

извращенных восприятий обиходной жизни; и извращающее влияние так сильно,

что даже ученые, самые далекие от увлечений, не ускользают от него. Каждый

микроскопист знает, что если два наблюдателя держатся противоположных

теорий, то оба будут смотреть в один и тот же инструмент и на один и тот же

предмет - и дадут совершенно различные описания этого предмета.

От опасностей, происходящих вследствие существования гипотезы, мы

теперь обратимся к опасностям, порождаемым отсутствием всякой гипотезы. Не

многие признают, что мы не можем сделать самого обыкновенного наблюдения, не

имея никакого предварительного понятия о том, что мы должны наблюдать,

однако это совершенно справедливо. Вас просят прислушаться к слабому звуку,

и оказывается, что, не имея предварительного понятия о роде звука, вы не

можете слышать его. Несколько особенный запах в вашей пище будет оставаться

совершенно незамеченным до тех пор, пока кто-нибудь не обратит вашего

внимания на это, - и тогда вы ясно отличаете этот запах. Зная своего друга в

течение нескольких лет, вы вдруг замечаете, что нос его несколько крив, и

будете удивляться, что никогда не замечали этого прежде. Эта неспособность

наша к наблюдениям становится еще более поразительной, когда факты, которые

мы должны наблюдать, сложны. Из ста человек, которые слышат замирающие звуки

церковного колокола, может быть, ни один не заметит их сложности, и все

будут уверять, что звук был простой. Человек, который не упражнялся в

рисовании, идя по улице, едва ли замечает, что все горизонтальные линии

стен, окон, ворот, крыш кажутся сходящимися на известном расстоянии в одну

точку, - факт, который после нескольких уроков о перспективе становится

довольно ясным.

Может быть, мне удастся яснее всего доказать эту необходимость гипотез,

как условия для лучшего понимания, если расскажу отчасти то, что я сам

испытал относительно цвета теней.

Китайская тушь была краска, которую я постоянно употреблял в детстве

для наведения тени. Спросите всякого, не посвященного в теорию искусства или

не успевшего подумать о нем, какого цвета бывает тень, и тотчас же вам

ответят - черного. Так думают все непосвященные; так думал и я, ни разу не

усомнившись до восемнадцати лет. В эти годы мне нередко приходилось

сталкиваться с одним артистом-дилетантом, и, к величайшему моему удивлению,

я услышал от него, что тень бывает не черного, а нейтрального цвета. Я

весьма сильно сопротивлялся этому новому для меня учению. Отлично помню, что

я отрицал его и, в подтверждение справедливости отрицания, приводил всю свою

опытность. Помню также, что спор этот продолжался долго; и только после

того, как мой друг неоднократно обращал мое внимание на различные примеры в

природе, я наконец сдался. Несмотря на то что я прежде видел мириады теней,

однако по той причине, что в большей части случаев цвет тени приближается в

черному, я" был неспособен, при отсутствии гипотезы, заметить, что в других

случаях он является заметно отличным от черного.

Этого преобразованного учения я держался в течение нескольких лет.

Правда, временами я замечал, что тон нейтрального цвета весьма значительно

изменялся в различных тенях-, но эти оттенки не могли еще ниспровергнуть

моей веры в догмат. Между тем случайно в популярном сочинении по части

оптики я встретился с положением, что цвет тени есть всегда дополнительный

цвет света, бросающего ее. Не зная причины приведенного закона, который,

кроме того, казался противным моему установившемуся убеждению, я должен был

заняться изучением этого предмета со стороны причинности. Отчего бывают тени

цветные? и что обусловливает их цвет? - были вопросы, которые явились сами

собой. Приискивая на них ответы, я тотчас уяснил себе, что так как

пространство, находящееся в тени, есть то пространство, в которое не

достигает прямой свет и в которое падает косвенный свет (отражаемый

окружающими предметами, облаками и небом), то в цвет тени должен входить

цвет каждой вещи, которая может или испускать лучи, или отражать свет в нее.

Следовательно, цвет тени должен быть средним цветом рассеянного света и

должен изменяться, как это и бывает, вместе с цветами всех окружающих вещей.

Таким образом объяснилось непостоянство, которое я замечал; и я тотчас

признал в природе то, что предполагает теория, - именно, что тень, смотря по

обстоятельствам, может быть всякого цвета. При ясном небе и в местах, где

нет дерев, заборов, домов и т. п. предметов, тень бывает чисто-голубого

цвета. Во время красного захода солнца смесь желтого света, падающего от

верхней части западного неба, с голубым светом от восточного неба производит

зеленые тени. Подойдите поближе к газовому фонарю в лунную ночь, и окажется,

что карандаш, помещенный перпендикулярно к листу бумаги, будет отбрасывать

пурпурно-голубую тень и желто-серую тень, производимые газом и луной

отдельно. Существуют условия, которые описывать здесь было бы слишком долго,

но при которых две части одной и той же тени окрашиваются различно. Все

подобные факты стали очевидными для меня тотчас, как я узнал, что они должны

существовать.

Таким образом, относительно известного простого явления, которое

встречается ежечасно, представляются тут три последовательных убеждения;

каждое из них основывалось на целых годах наблюдений; каждое из них было

принимаемо с полным доверием и между тем только одно из них - как я полагаю

теперь - верно. Без помощи первой гипотезы я, вероятно, оставался бы при

общем убеждении, что тени черны. Без помощи другой я, вероятно, оставался бы

при убеждении наполовину истинном - что они нейтрального цвета.

Не ясно ли становится после этого, что наблюдение есть дело отнюдь не

легкое? С одной стороны, если мы имеем предвзятое мнение, то становимся

расположенными видеть вещи не совершенно так, как они есть, а как мы думаем

о них. С другой стороны, без предвзятого мнения мы делаемся расположенными

не замечать многого, что должны были бы видеть. А между тем мы должны или

иметь предвзятое мнение, или не иметь никакого мнения. Поэтому очевидно, что

все наши наблюдения, исключая тех, которые производятся под влиянием уже

установленных и истинных теорий, рискуют оказаться извращенными или

неполными.

Остается только заметить, что если наши наблюдения несовершенны в

случаях, подобных предыдущим, где вещи постоянны и где мы можем неоднократно

и даже постоянно смотреть на них, то до какой степени более несовершенны

должны быть наши наблюдения в тех случаях, когда вещи состоят из сложных

процессов, изменений или действий и когда каждый из них представляет

последовательные фазисы, которые, если не были точно наблюдаемы в момент их

отдельного проявления, вовсе никогда не могут быть наблюдены. Здесь шансы к

ошибкам неизмеримо увеличиваются. А когда вдобавок существует еще некоторое

нравственное возбуждение, когда, как в опытах над стучащими духами и

столовращениями, ум как-то особенно парализуется страхом или чудом, - тогда

точное наблюдение становится почти невозможным.