IX ПОЛЬЗА И КРАСОТА

Эмерсон в одном из своих опытов замечает, что то, что природа в одно

время производит для пользы, она обращает впоследствии в предмет украшения,

и в доказательство этого положения приводит устройство морской раковины, у

которой части, служащие одно время вместо рта, в дальнейшем периоде ее

развития остаются позади и принимают форму красивых бугорков и рубчиков.

Оставляя здесь без внимания телеологию, которая здесь и не уместна, мне

часто приходила мысль, что то же самое замечание может быть распространено и

на развитие человечества. Здесь также предмет пользы одной эпохи становится

предметом украшения для последующей. В области учреждений, верований,

обычаев и предрассудков мы точно так же можем указать на это развитие

прекрасного из того, что прежде составляло исключительно предмет пользы.

Прежде всего нам, естественно, представляется контраст между ощущением,

с которым мы смотрим на необработанные участки земли, и ощущением, с которым

смотрел на них дикарь Если кто-нибудь, гуляя по Hampstead Heath, обратит

внимание на то, как резко бросается в глаза живописность этой пустоши,

вследствие контраста с окружающими ее обработанными полями и с множеством

домов, расположенных в отдалении, то он легко представит себе, что, если б

это беспорядочное, покрытое бурьяном пространство тянулось до линии

горизонта, оно скорее показалось бы печальным и прозаичным, нежели приятным;

он поймет, что подобная местность вовсе не представляла никакой красоты для

первобытного человека. Для него она просто была жилищем диких животных и

почвой, из которой он мог добывать себе корни. То, что для нас сделалось

местом отдыха и наслаждения, местом послеобеденных прогулок и собирания

цветов, было для него местом труда и добывания пищи, которое, вероятно,

пробуждало в уме его только одно понятие о пользе.

Развалины замков представляют очевидный пример этого превращения

полезного в прекрасное. Для феодальных баронов и их ленников безопасность

была главной, если не единственной, целью, которую они имели в виду при

выборе местоположения и стиля замков. Они, вероятно, столько же заботились о

красоте построек, сколько заботятся о ней строители дешевых каменных домов в

наших новейших городах. А между тем то, что прежде воздвигнуто было для

защиты и безопасности и имело важное значение в общественной экономии,

приняло теперь характер простого украшения. Замки эти служат теперь

декорациями для пикников; изображения их украшают наши гостиные, и каждый из

них снабжает окружающую местность легендами для святочных рассказов.

Следуя этим путем размышлений, мы находим, что не только вещественные

остатки отживших обществ делаются украшением наших пейзажей, но и описания

костюмов, нравов и общего домашнего строя древности служат украшением нашей

литературы. Тирания была тяжелой и гнетущей действительностью для рабов,

страдавших от нее; вооруженные раздоры были весьма реальным делом жизни и

смерти для тех, кто участвовал в них; палисады, рвы и караулы наводили скуку

на рыцарей, которых они защищали; заточения, пытки и средства спасения от

всего этого представляли суровую и вполне прозаическую действительность для

тех, кто подвергался им; а нам все это послужило материалом для

романтических повестей, материалом, который, будучи вплетен в Ивангое и

Мармиону, служит усладой в часы досуга и становится поэтическим вследствие

контраста с нашей повседневной жизнью.

Совершенно то же бывает и с отжившими верованиями. Глыбы камня,

которые, как храм, в руках жрецов (друидов) имели некогда правительственное

значение, стали в настоящее время служить предметом антикварных поисков; а

сами жрецы сделались героями опер. Изваяния греков, которые за красоту свою

сохраняются в наших художественных галереях и снимки с которых служат

украшением общественных мест и входов в наши залы, некогда считались за

божества, требовавшие повиновения; подобную же роль играли некогда и те

чудовищные идолы, которые теперь забавляют посетителей наших музеев.

Подобная же перемена значения замечается и в отношении более мелких

суеверий. Волшебство, которое в прошедшие времена было предметом глубокого

верования и имело влияние на народную нравственность, сделалось впоследствии

материалом для украшений Сна в летнюю ночь, Бури, Волшебной королевы и

множества других мелких рассказов и поэм; оно даже и до сих пор представляет

сюжеты для детских сказок, балетов и завязка в комических сочинениях Планше

(Planche). Подземные духи, гении и чудовища не страшат уже нас и сделались

предметом остроумных гравюр в иллюстрированном издании Арабских ночей. Между

тем повести о привидениях и рассказы о волшебстве и чародействе, забавляя

детей в часы досуга, в то же время дают повод к шуточным намекам, оживляющим

наш разговор за чайным столом.

Даже наша серьезная литература и наши парламентские речи нередко

пользуются украшениями, взятыми из подобных источников. Чтобы избегнуть

монотонности при изложении какой-нибудь серьезной аргументации, часто

приводится в параллель греческий миф Профессор прерывает мертвенное

однообразие своей практической речи объяснениями, взятыми из древних

обычаев, происшествий или верований. Подобные же метафоры придают блеск

политическим рассуждениям и передовым статьям Times'a.

Мне кажется, что внимательное исследование показало бы, что мы обращаем

в предметы украшений/большей частью те явления прошедшего, которые наиболее

замечательны. Бюсты великих людей, стоящие в наших библиотеках, и их

гробницы - в наших церквах; предметы, некогда бывшие полезными, а теперь

сделавшиеся геральдическим символом; монахи, монахини и монастыри украшающие

известного рода рассказы, средневековые воины, вылитые из бронзы и

украшающие наши гостиные; золотой Аполлон на столовых часах; повествования,

служащие завязкой для наших великих драм, и происшествия, дающие сюжеты для

исторической живописи, - эти и еще другие примеры превращения полезного в

прекрасное так многочисленны, если только поискать их, что положительно

убеждают нас, что почти каждый в каком-либо отношении замечательный продукт

прошедшего принимал декоративный характер.

При разговоре здесь об исторической живописи мне пришло в голову, что

из этих соображений можно сделать некоторый вывод относительно выбора

сюжетов в этом искусстве. В последние годы часто порицали наших исторических

живописцев за то, что они выбирали свои сюжеты из истории прошедших времен;

говорили, что они положили бы начало оригинальной и жизненной школе, если бы

передавали на холсте жизнь, дела и стремления своего времени. Но если

предыдущие факты имеют какое-нибудь значение, то едва ли это порицание

справедливо Если процесс вещей действительно таков, что то, что имело

некоторое практическое значение в обществе в течение одной эпохи, становится

предметом украшения в последующей, - можно до известной степени верно

заключить, что то, что имеет какое-нибудь практическое значение в настоящее

время или имело такое значение в очень недавнее время, не может получить

характера украшения и, следовательно, не будет приложимо к целям искусства.

Это заключение окажется еще основательнее, если мы рассмотрим самое

свойство процесса, по которому полезное превращается в украшающее.

Существенное предварительное условие всякой красоты есть контраст. Для того

чтобы получить художественный эффект, свет должен быть располагаем рядом с

тенью, яркие цвета - с мрачными, выпуклые поверхности - с плоскими. Громкие

переходы в музыке должны сменяться и разнообразиться тихими, а хоровые пьесы

- соло; богатые звуки не должны быть постоянно повторяемы. В драме мы

требуем разнообразия в характерах, положениях, чувствах и стиле. В

прозаическом сочинении красноречивое место должно иметь сравнительно простую

обстановку; в поэмах достигается значительный эффект изменением характера

стихосложения. Мне кажется, что этот общий принцип объяснит, почему полезное

прошлого превращается в прекрасное настоящего. Только по причине своего

контраста с нашим настоящим образом жизни кажется нам интересным и

романтическим образ жизни прошедшего. Точно так же и пикник, который на

минуту возвращает нас к первобытному состоянию, получает для нас нечто

поэтическое, чего он не имел бы, если б обстановка его была обыкновенным

делом; таким образом, все древнее становится интересным по относительной

новизне своей для нас. По мере того как вместе с развитием общества мы

постепенно удаляемся от привычек, нравов, домашнего строя жизни и всех

материальных и умственных продуктов прошедшего века и по мере того как

удаление наше возрастает, - все это начинает постепенно принимать для нас

поэтический характер и получать значение украшения. Поэтому вещи,

происшествия, близкие к нам, влекущие за собой сцепление идей, которые не

представляют значительного контраста с нашими ежедневными представлениями,

являются относительно невыгодным сюжетом для искусства.