Сборник

Теория и практика аргументации. 2001

Теория и практика аргументации. - М., 2001. - 000 с.

Сборник научных трудов, подготовленный сектором эволю-ционной эпистемологии, посвящен логическим, риторическим и когнитивным аспектам аргументации, убеждения, общения и по-нимания. В центре внимания многих авторов - логические приемы обоснования и аргументации, такие, как дедукция, ин-дукция и абдукция. Предлагаются новые методики введения и употребления понятий, вопросно-ответных процедур. С позиций логической герменевтики обсуждается проблема непротиворе-чивости философских систем. Исследуются предпосылки воз-никновения искусства аргументации и особенности девиантной рациональности с когнитивной точки зрения.

Сборник научных трудов рекомендуется для специалистов по теории аргументации, методологов науки, логиков, а также для преподавателей и студентов.

Содержание

Предисловие 3

Котельникова Л.А., Рузавин Г.И. Системный подход

к процессу убеждения и аргументации 7

Рузавин Г.И. Абдукция как метод поиска и

обоснования объяснительных гипотез 28

Герасимова И.А. Понятие, понимание и культура 49

Сорина Г.В. Вопросно-ответная процедура

в аргументационной деятельности 72

Шульга Е.Н. Логическая герменевтика

и философская аргументация 90

Новосёлов М.М. Аргументация, абстракция и логика

обоснования (Заметки на полях) 110

Васюков В.Л. О не-фрегевской аргументации 132

Меркулов И.П. Когнитивные предпосылки

возникновения искусства аргументации 146

Бескова И.А. Девиантные формы аргументации 166

предисловие

Аргументация как особая интеллектуальная деятельность ле-жит в основании рационального познания и общения. Развитые формы рациональности демонстрирует научное мышление, которое по своей изначальной природе направлено на поиск оснований и логически безукоризненных следствий из них. Прошедшие строгую проверку аргументационные процедуры в методологии науки возво-дятся в ранг доказательств, реализующих идеалы ясности, точно-сти, строгости, последовательности, непротиворечивости, и глав-ное - логически принудительной необходимости. Высшие критерии определенности и строгости предъявляются к логическим и матема-тическим доказательствам. В других, менее точных, дисциплинах вырабатываются свои специфические требования к отбору аргумен-тов, определенности понятий и надежности выводов.

Научные доказательства составляют лишь часть доказатель-ных рассуждений или аргументаций, если иметь в виду обширное поле общественных речевых баталий, политических полемик, дис-куссий, споров, да и просто житейских бесед. Аргументация как интеллектуальная деятельность по поиску оснований и доводов, их анализу и отбору, планомерному рассмотрению альтернативных версий с их проверкой и оценкой логических следствий, с выбором наиболее эффективных решений, а также выявлением наиболее убедительных для адресата средств обоснования, составляет стер-жень любой информационной работы и пронизывает любые комму-никативные процессы.

Научные разработки проблем аргументации и практических ру-ководств как никогда актуальны сейчас - в период становления особой культуры совместного мышления в условиях наиболее пол-ного раскрытия возможностей индивидуального сознания и мышле-ния. Современное мышление при развитом индивидуализме реали-зуется в многообразных видах диалога, который становится наибо-лее эффективной формой речевого и мыслительного взаимодействия при решении проблем. В сфере политики переход от демократии представительства и демократии участия как более высокой организационной системе будет действенным, если участ-ники будут компетентны и логически грамотны в отношении прове-дения критических дискуссий и разрешения конфликтных вопросов. Интегративные процессы в науке способствовали возникновению междисциплинарного диалога; благодаря кооперации ученых появ-ляются новые области знания. С развитием междисциплинарных, межкорпоративных, межконфессиональных дискурсов возникает потребность в новой методологии рациональной аргументации, учи-тывающей все разнообразие культурных, профессиональных и лич-ностных аспектов коммуникации.

Интерес к аргументации проявляют многие дисциплины: фило-софия, этика, психология, юриспруденция, лингвистика, риторика, логика (формальная и практическая), а также такие научные на-правления, как речевая коммуникация, критическое мышление, анализ дискурса, прагматика и искусственный интеллект. Междис-циплинарные научные исследования координирует Международное общество по изучению аргументации (ISSA).

Настоящий сборник подготовлен специалистами - логиками, методологами и когнитологами из сектора эволюционной эпистемо-логии Института философии РАН совместно с сотрудничающими с ними учеными. Большинство авторов, являясь преподавателями, имеют опыт практической работы по формированию навыков логи-ческого мышления и убеждения. В небольшой брошюре невозмож-но представить все подходы к аргументации в силу обширности и многопрофильности предмета, такая задача и не ставилась. В книге представлены темы либо слабоизученные, либо совсем новые, но все они отвечают насущным запросам современной практики.

В большинстве статей сочетается обсуждение общетеоретиче-ских проблем аргументации с прикладными. Сборник открывает исследование, раскрывающее целостную природу аргументации и убеждения (Котельникова Л.А., Рузавин Г.И.), изучение которой при научно-системном подходе должно включать, по мнению авто-ров, следующие аспекты и принципы: дедуктивную (или демонстра-тивную) аргументацию, эвристическую (недемонстративную) аргу-ментацию, интеррогативные стратегии диалога, разумное сочетание веры и вероятности, согласованность логических, психологических и нравственных методов убеждения. В методологии науки часто дедукция рассматривается как логика изложения (демонстрации), индукция как логика подтверждения гипотез. На абдукцию как рас-суждение, которое от фактов приводит к объясняющей их гипотезе, впервые в литературе обратил внимание американский философ и логик Ч.Пирс. Стратегии и приемы абдукции (или логики поиска объяснительной гипотезы) широко распространены как в научном, так и в повседневном мышлении, однако абдукция как осознанный метод известна лишь узкому кругу методологов. В сборник вошло фундаментальное исследование по абдукции, обобщающее все имеющиеся подходы и раскрывающее возможные области приме-нения (Рузавин Г.И.).

В коллективном труде проводится четкая линия на развитие междисциплинарных подходов к аргументации; в статьях сочетают-ся идеи, принципы и методы логики, методологии науки, когнитив-ной эпистемологии, герменевтики, лингвистики, психологии. Такие традиционные для логики темы как понятие и вопросно-ответная процедура разрабатываются применительно к широкому полю куль-турных дискурсов. В статье Герасимовой И.А. развивается ориги-нальный подход, связывающий понятие с пониманием, причем акцент делается на методиках введения и рационального использо-вания понятий. В теоретическом мышлении, восходящем до уровня системно-культурных обобщений, автор выделяет четыре основных подхода к логике понятия: историко-культурный, пространственно-культурный, системно-познавательный, культурлингвистический. В работе Сориной Г.В. представлены точки зрения классиков и со-временных философов на значение и особенности вопрошания в процессах исследования и аргументации. Особое внимание уделе-но так называемым властным вопросам в спекулятивных техниках.

Метод противоречия в аргументации (демонстрация несогласо-ванности частей выступления оратора, высказываемого мнения с общепринятыми положениями и т.п.) используется с архаичных времен возникновения интереса к доказательным рассуждениям и спорам. Проблема непротиворечивости рассуждений продолжает оставаться актуальной и сегодня. В сборник вошло исследование Шульги Е.Н. по логической герменевтике, которое знакомит отече-ственного читателя с неизвестными работами польских логиков по критике философской аргументации. Сам термин "логическая герме-невтика" предложен польским ученым Б. Вольневичем, под ней он понимал множество правил и критериев, управляющих логической интерпретацией философских систем. В статье приводятся много-численные примеры противоречивости философских текстов. Про-блема непротиворечивости логических и математических теорий обсуждается Новоселовым М.М.; особое внимание уделяется ее трактовкам в рамках развиваемого им интервального подхода. Мно-гие рассуждения, приводящие к парадоксам, но в остальном безу-пречные, по существу только демонстрируют интервальный харак-тер связанных с ними гносеологических ситуаций. Таковы, в част-ности, известные апории Зенона Элейского или так называемый софизм "куча". В работе Васюкова В.Л. предлагается типология неклассических аргументаций и рассматривается ее применение на примере так называемой "рогатки" Черча.

Впервые в литературе предлагается и развивается когнитивный подход к аргументации. Для исторических дисциплин представит интерес исследование по возникновению искусства аргументации, связанного с особыми ментальными способностями. Данному во-просу посвящено исследование Меркулова И.П. Культурная зави-симость форм аргументации и правомерность ее девиантных видов рассматривается в статье Бесковой И.А. Работа содержит тонкий когнитивно-символический анализ "логики бессознательного".

Авторы выражают глубокую признательность Лидии Викторов-не Кривых за помощь при подготовке рукописи к печати.

И.А.Герасимова

Л.А.Котельникова, Г.И.Рузавин

Системный подход к процессу

убеждения и аргументации

Введение

Аргументация составляет рациональную часть процесса убеж-дения, которая связана главным образом с логическими и эвристи-ческими способами рассуждений. Но не меньшую роль в убежде-нии играют психологические, эмоциональные, интенционально-волевые и иные действия, которые принято относить к психологиче-ским и прагматическим факторам. Кроме них заметное влияние на убеждение оказывают нравственные установки личности, ее соци-альные ориентации, индивидуальные склонности, привычки и т.п.

Однако в нашей литературе нашли отражение лишь логические и отчасти методологические проблемы процесса убеждения, да и здесь нередко в качестве почти единственного средства убеждения выдвигается дедукция, заключения которой являются обязательны-ми для всякого, кто принимает ее посылки. Между тем убеждение представляет собой сложный процесс, в котором взаимодействуют многие факторы и успех которого зависит именно от единого, цело-стного их учета и потому требуют системного их рассмотрения. Однако до настоящего времени мы не имеем даже логической тео-рии аргументации, в которой были бы сформулированы ее исходные понятия и принципы, из которых выведены другие ее понятия, част-ные принципы, методы и приемы. Под теорией аргументации в су-ществующей литературе по этим вопросам рассматривается обыч-но разрозненная совокупность различных логических приемов обоснования одних утверждений другими. Да и здесь аргументация иногда отождествляется с доказательством, которое рассматрива-ется в строго дедуктивном смысле слова. Поэтому, например, тща-тельно разработанная в течение многих веков юридическая аргу-ментация, опирающаяся на эмпирические установленные суждения и вещественные доказательства, не считается логически обосно-ванной аргументацией.

Тенденция к математизации дедуктивной логики, завершив-шаяся построением символической, или математической, логики, способствовала крупным достижениям не только в логике, но и ав-томатизации процессов вычислений и рас-суждений. Однако в ре-зультате этого вне поля зрения логики остались такие типично не дедуктивные способы рассуждений, как аналогия, индукция и ста-тистика. Хотя их заключения и не являются достоверными, а лишь вероятными, тем не менее они помогают искать правдоподобные аргументы и тем самым приблизиться к истине. Именно поэтому заслуживает внимания попытка возродить интерес к не дедуктив-ным и не формальным методам рассуждений, предпринятая в "Но-вой риторике" X.Перельмана и некоторых других школах аргумента-ции.

Поскольку аргументация, по нашему мнению, есть составная, а именно логико-методологическая, часть общего процесса убеж-дения, то и сам этот процесс следует рассматривать как целостный, системный процесс. Во всяком случае, в его основе лежат доводы, соображения и приемы рационального характера, начиная от крити-чески ориентированного здравого смысла и кончая рафинирован-ными логическими аргументами.

В предлагаемой статье сделана первая попытка подойти к про-цессу убеждения и аргументации именно с единой, целостной, сис-темной точки зрения, что даст, по нашему мнению, возможность правильно оценить место и значение различных его подсистем. Обсуждение проблемы придется начать с установления различия между убеждением и другими приемами и методами воздействия на сознание и поведение людей.

Убеждение и принуждение

Наиболее знакомым способом воздействия на поведение лю-дей, несомненно, служит принуждение. Отличие принуждения от убеждения на интуитивном уровне совершенно очевидно, хотя с юридической, социологической и нравственной точек зрения здесь существует немало "белых пятен" и проблем. Для наших целей дос-таточно будет отметить, что принуждение всегда осуществляется против воли и желания субъекта, независимо от того, совершается ли оно физическими или психическими действиями и средствами, в индивидуальной или коллективной форме. Здесь, однако, возникает трудный вопрос: где проходит грань между убеждением и принуж-дением в психической сфере, когда, например, методы внушения при гипнозе и психотерапии направлены на лечение больного осо-бенно когда речь заходит об алкоголизме и наркомании? Хотя ос-новное внимание при этом уделяется внушению положительных стереотипов поведения, т.е. убеждению, но это не исключает неко-торых элементов принуждения, строго оговоренных в законе.

Убеждение же в подавляющем числе случаев предполагает согласие реципиента и его желание изменить состояние своего соз-нания. Такое изменение сознания может быть осуществлено самы-ми разными способами, начиная от простого разумного совета и рекомендации и кончая сложной, логически выстроенной аргумен-тацией. Но кроме таких логически обоснованных способов убежде-ние включает эмоционально-психологические факторы, направлен-ные на активизацию всех форм сознательной деятельности субъек-та, а самое главное, чтобы его чувства и эмоции находились в гармонии с разумом, стимулировали поиск истины. Значительную роль в процессе убеждения играют нравственные принципы, созна-тельное приобщение к которым может коренным образом изменить внутренний мир и поведение человека.

Аргументация как рациональная форма убеждения

Одним из важнейших средств разумного убеждения является аргументация. Она называется так потому, что в ней убеждение основывается на доводах разума и логики, а не на эмоциях, чувст-вах и тем более не на волевом и ином воздействии или принужде-нии. Обычно аргументация принимает логический характер, хотя использующий ее человек может и не знать законов логики, подоб-но тому, как грамотно пишущий человек не может точно назвать правил грамматики. В данном случае законы и правила применяют-ся бессознательно, автоматически, как само собой разумеющиеся нормы, поскольку они приводят к верным результатам. Но когда возникают ошибки в рассуждениях или в письменной речи, тогда именно законы логики или правила грамматики дают возможность не только обнаружить их, но и объяснить причины их появления. Вот почему логика и грамматика играют такую важную роль в про-цессе убеждения. Поскольку в суждениях логики выражается от-ношение наших мыслей к действительности и они характеризуются как истинные и ложные, постольку логике принадлежит приоритет в рациональной аргументации. Разумеется, самыми убедительными доводами в аргументации в конечном итоге являются факты, но они должны быть соответствующим образом упорядочены и системати-зированы, а этого можно добиться только с помощью логических суждений и умозаключений. В конце концов, разумное убеждение достигается с помощью логически правильных рассуждений, в которых заключения выводятся или подтверждаются с помощью истинных посылок. В случае, когда заключение следует из посылок по правилам логического вывода, рассуждение называют дедук-тивным. Если же заключение лишь подтверждается и обосновыва-ется посылками, то рассуждение будет не дедуктивным, например заключением по индукции, аналогии или статистической информа-ции.

Логика и аргументация

Аргументация может осуществляться в различных формах, за-висящих от использования тех способов умозаключений, которые при этом применяются для убеждения.

Наиболее убедительными считаются, конечно, дедуктивные умозаключения, которые в форме силлогизмов разрабатывал и при-менял еще основоположник классической логики Аристотель. В самом широком смысле дедуктивными называются рассуждения, заключение которых с логической необходимостью вытекают из посылок. Эти посылки могут быть истинными, правдоподобными или вероятными, или даже ложными, но если вы их приняли, то должны согласиться и с заключением дедукции. Вот почему в современной науке дедукция рассматривается как логический механизм преоб-разования информации, сохраняющий ее истинностное значение. Следовательно, она переносит истинностное значение посылок рассуждения на его заключение. Если эти посылки истинны и дос-товерны, то таким же будет и заключение. Подобный способ рассу-ждения в логике называют доказательством, и он является типич-ным для всех рассуждений в математике и точных науках.

Достоинства дедуктивных рассуждений состоят, во-первых, в том, что они допускают объективную, или точнее, интерсубъектив-ную, проверку. Это значит, что каждый может проверить их посыл-ки, а если он рассуждает по правилам дедуктивной логики, то и убедиться в достоверности заключения. Во-вторых, заключение, или следствие, дедукции имеет завершенный, окончательный ха-рактер, и поэтому его можно отделить от посылок и использовать его самостоятельно. Это свойство дедукции называют автаркией. Именно так поступают в математике, когда формулируют теоремы, не ссылаясь непосредственно на аксиомы, хотя в принципе через сложную цепь промежуточных дедукций их можно было вывести из аксиом. В-третьих, заключения, или следствия, дедукции, как мы уже отметили, имеют логически необходимый, доказательный, а следовательно, обязательный и принудительный характер для лю-бого рассуждающего. На этом основании дедуктивные умозаклю-чения, опирающиеся на истинные посылки, называют доказатель-ными или демонстративными рассуждениями, а соответствующую аргументацию - демонстративной.

Все эти достоинства объясняют, почему именно дедуктивные рассуждения являются наиболее убедительными методами рассу-ждения, а очень часто в нашей литературе они просто отождеств-ляются с аргументацией. Однако убедительность аргументации, как нетрудно убедиться, зависит прежде всего от характера тех аргу-ментов, или доводов, которые служат посылками рассуждения. Очевидно, что если посылки дедукции будут ложными, то и заклю-чение также будет ложным. Фундаментальный принцип дедукции состоит в том, что из истины нельзя по ее правилам вывести ложное заключение. Если посылки дедукции являются вероятными сужде-ниями, тогда и заключение будет вероятным. Этот принцип относит-ся и к исчислению вероятностей, аксиомы которой устанавливают, как из исходных вероятностей получаются другие вероятности. Все это показывает, таким образом, что дедуктивные умозаключения служат логическим механизмом преобразования информации, кото-рый не может превратить истину в ложь, а ложь в истину, а вероят-ность в невероятность.

Однако логика помогает не только преобразовывать сущест-вующую информацию и сохранять ее истинностное значение, но и искать новую информацию с помощью особых форм рассуждения, которые в отличие от дедуктивных умозаключений мы назовем эв-ристическими. Термин "эвристика" (от древнегреч. heurisko, озна-чающий нахожу или ищу) адекватно характеризует сущность неде-дуктивных рассуждений, которые ориентированы именно на поиск истины. Соответственно этому к эвристическим методам относятся те методы аргументации, которые основываются, во-первых, на недедуктивных способах рассуждений, во-вторых, используют определенные эвристические принципы для поиска истины. Общая черта, характерная для всех методов эвристической аргументации, - это вероятность их заключений и правдоподобный характер используемых рассуждений. Располагая истинными по-сылками в правдоподобном рассуждении, мы не можем гарантиро-вать истинность его заключения. Можно поэтому сказать, что их посылки лишь с той или иной степенью вероятности подтверждают заключение. Самым распространенным способом таких рассужде-нии, известным еще с античной эпохи, является индукция, в которой на основании исследования определенного числа элементов опре-деленного множества объектов, делается заключение обо всем множестве или по крайней мере о некоторых неисследованных его подмножествах или элементах. В науке такой процесс переноса известного знания на неизвестные случаи называют экстраполяци-ей, а в статистике - заключением от образца к популяции или, как принято в нашей литературе, - от выборки к генеральной совокуп-ности. В связи с указанными соображениями мы можем рассматри-вать заключение от выборки к генеральной совокупности как ста-тистическую индукцию.

Другим видом эвристических, или вероятностных, рассужде-ний является аналогия, основанная на сходстве некоторых призна-ков двух или нескольких объектов, причем это сходство использу-ется для экстраполяции определенных признаков одного или не-скольких объектов на другой объект. Очевидно, что заключение аналогии в принципе тоже будет всегда лишь вероятным, но не достоверно истинным. То же самое следует сказать о статистиче-ских обобщениях.

Различие между дедуктивными, или демонстративными, рас-суждениями и рассуждениями эвристическими, или недемонстра-тивными, можно представить наглядно в виде соответствующих схем. Типичными элементарными схемами дедуктивных рассужде-ний являются, во-первых, заключение от истинности основания к истинности следствия (modus ponens), во-вторых, заключение от ложности следствия к ложности основания (modus tollens)

АЮВ [(АЮВ)&А]ЮВ АЮВ [(АЮВ)&ШВ]Ю Ш А

А ШB

В ША

modus ponens modus tollens

В отличие от этого все недемонстративные, или эвристические, рассуждения выражаются гипотетической формой заключения.

АЮВ и В - истинно, значит, А вероятно в определенной сте-пени. Это утверждение не является правильным дедуктивным умо-заключением, и поэтому не служит правилом вывода.

Демонстративная аргументация

Аргументацию, основанную на доказательных рассуждениях, целесообразно назвать демонстративной, поскольку она показы-вает, по каким логическим правилам происходит процесс доказа-тельства, а тем самым и аргументации. Это значит, что аргумента-ция в этом случае совпадает с доказательством в том узком смыс-ле, в каком оно рассматривается в точных науках. Существует, однако, более широкое понятие доказательства, которое применя-ется в юридических науках. Общим для них является установление объективной истины, которое достигается путем логического обос-нования истинности одних утверждений с помощью других. Но если в точных науках для этого используется дедукция из общих посы-лок, то в юриспруденции используются данные непосредственного чувственного познания, показания свидетелей, экспертные заклю-чения и даже вещественные доказательства, которые в строгом смысле слова являются единичными утверждениями. Более того, здесь допускается вывод от одного единичного утверждения к дру-гому, который можно с формальной точки зрения оправдать как элементарную импликацию, но юристы придают ему содержатель-ный смысл только тогда, когда между рассматриваемыми утвер-ждениями существует определенная объективная связь. Пожалуй, самое основное отличие юридических доказательств от научных состоит в том, что они всегда рассматриваются в единой, целостной системе, составляя определенный процесс доказывания. Специфи-ческие особенности юридического доказывания, как и сущности самого доказательства, сформулированы в статьях 68 и 70 дейст-вующего уголовно-процессуального кодекса (УПК):

"Доказательствами по уголовному делу, - читаем мы в ста-тье 68, - являются любые фактические данные, на основе кото-рых в определенном законом порядке орган дознания, следователь и суд устанавливают наличие или отсутствие общественно опасного деяния, виновность лица, совершившего это деяние, и иные обстоятельства, имеющие значение для правильного раз-решения дела" .

В статье 70 процесс доказывания определяется как собирание, проверка и оценка данных, прежде всего на стадии досудебного расследования, хотя окончательное их обоснование и проверка происходит на судебном заседании в ходе состязания обвинения и защиты. Мы сослались на эти формулировки официального доку-мента для того, чтобы показать, во-первых, что в юридической ар-гументации формальная, логическая сторона доказательства всегда должна учитывать содержательную, правовую сторону вопроса; во-вторых, традиционное понимание доказательства является одним из возможных, но не единственным. В еще большей мере это спра-ведливо относительно аргументации и связанных с ней эвристиче-ских способов рассуждения.

Эвристическая аргументация

В отличие от демонстративной аргументации эвристическая, или недемонстративная, аргументация не обладает такими точными правилами, ибо она основывается на вероятностных, или правдопо-добных рассуждениях. Таким образом, если выводы демонстратив-ной аргументации носят обязательный, можно даже сказать прину-дительный характер, заставляя соглашаться с ними, то заключения эвристической аргументации имеют разрешительный характер, и поэтому допускают возможность выбора одной из возможных аль-тернатив.

От эвристических рассуждений следует отличать специфиче-ские эвристические принципы, которые используются в наиболее развитых науках для построения теорий. Таким является, например, принцип соответствия в современной физике, с помощью которого удалось угадать и найти математический формализм квантовой механики по аналогии с величинами и аппаратом классической ме-ханики. Но всегда следует помнить, что все указанные эвристиче-ские принципы и способы рассуждения являются не методами до-казательства, а приемами рационального поиска, приближающими нас к истине, но не гарантирующими ее безусловное достижение. Опираясь на такие принципы, методы и приемы, мы можем вести поиск истины более целенаправленно, систематически и организо-ванно, чем путем простого перебора случаев. В связи с этим нам представляется вряд ли убедительным утверждение Карла Поппе-ра, что научный метод сводится к непрерывной цепи проб и ошибок, а рост знания "от амебы до Эйнштейна происходит единообраз-ным путем проб и ошибок" .

В науке каждый новый шаг в исследовании опирается на пре-дыдущие, и поэтому все знания, хорошо проверенные и надежно подтвержденные опытом и практикой, не отбрасываются, а входят составной частью в более обширные системы нового знания. По-видимому, утверждение К.Поппера было связано с критикой вери-фикационизма позитивистов и защитой критерия фальсификации, согласно которому единственно допустимыми в науке являются только те гипотезы и теории, которые в принципе допускают опро-вержение.

Различие между логическими формами рассуждений во мно-гом определяет разное отношение к демонстративной и недемонст-ративной, или эвристической, аргументации. У Аристотеля домини-ровала в основном демонстративная аргументация, основанная на его учении о силлогизмах. "Доказательство, - пишет он в "Топи-ке", - имеется тогда, когда умозаключение строится из истин-ных и первых (положений), т.е. из таких, знание которых берет свое начало от тех или иных первых и истинных (положений). Диалектическое же умозаключение - это то, которое строится из правдоподобных положений" . К правдоподобным положениям Аристотель относил индуктивные обобщения. Такие обобщения хотя и встречаются в его "Риторике", но занимают подчиненное место, поскольку приводят не к доказательству, а к установлению опреде-ленного мнения.

В дальнейшем традиция, идущая от Аристотеля, отошла на второй план и вместо нее в риторике центральное место заняла не логика, а лингвистика, где основное внимание обращалось на стиль речи, ее образность, риторические обороты и т.п. В дальнейшем аргументация утратила всякие связи с логикой. Такое положение сохранялось вплоть до 40-х годов XX века, когда возникли новые представления и концепции об аргументации, и сама она стала по-степенно отходить от лингвистической ориентации. Наиболее яркое выражение новый подход к аргументации получил в трудах X.Перельмана, который вместе с Ольбрехт-Титекой в течение десяти лет изучали приемы и методы аргументации, которыми пользуются юристы, политики, социологи и другие представители гуманитарных профессий.

"Мы, - пишет X.Перельман, - получили результаты, кото-рые никто из нас не ожидал. Не зная и не желая этого, мы от-крыли ту часть аристотелевской логики, которая долгое время была забыта или, по крайней мере, игнорировалась и презиралась. Эта часть имела дело с диалектическими рассуждениями, кото-рые противопоставлялись рассуждениям демонстративным, названным Аристотелем аналитическими, и которые подробно обсуждались в "Риторике", "Топике" и "О софистических рассуж-дениях". Мы назвали эту новую, или возрожденную, отрасль ис-следования, посвященную анализу неформальных рассуждений "Новой Риторикой" .

К неформальным рассуждениям Перельман относит рассужде-ния, которыми пользуются при принятии решений судьи, государст-венные деятели, политики и другие лица. Все они при этом опира-ются не столько на достоверные, сколько правдоподобные доводы, и поэтому используют недемонстративную аргументацию, заключе-ния которой не полностью достоверны, а только вероятны в боль-шей или меньшей степени. Демонстративные, или доказательные, рассуждения, широко применяемые в математике и точных науках, значительно абстрагируются от реального процесса рассуждений, используемых, например, в судебном заседании, политическом диспуте или научной дискуссии. Во всех таких случаях происходит обмен мнениями, оценка правдоподобности выдвигаемых мнений и приводимых аргументов и контраргументов и т.п. Короче говоря, реальный процесс убеждения представляет собой скорей диалог, обмен мыслями, чем простой монолог, когда, например, учитель излагает содержание математического доказательства учащимся.

Аргументация и диалог

Возникновение диалога как формы совместного поиска истины было обязано развитию античной диалектики и риторики. Признан-ным мастером ведения диалога и даже основоположником этой формы аргументации считается Сократ, который не оставил пись-менных текстов, но о сущности его метода мы можем судить по сочинениям его великого ученика Платона. Большая часть сочине-ний Платона, как известно, написана в форме диалогов, в которых выразителем идей автора является Сократ. Сам Сократ вел свои диалоги с добровольными слушателями преимущественно на нрав-ственные и политические темы в устной форме вопросов и ответов. Поэтому его метод часто называют методом вопросов и ответов. Но такой метод отнюдь не сводится к простой постановке вопросов и получению на них однозначных ответов. Для иллюстрации обратим-ся к простейшему примеру. Является ли обман злом? Многие, на-верное, ответят на этот вопрос утвердительно. Стоит, однако, спро-сить: представляет ли обман на войне противника зло, как сразу же станет очевидной ошибочность такого ответа. Путем постановки соответствующих вопросов и анализа последующих ответов Сократ шаг за шагом выявлял противоречия во мнениях оппонентов и в конечном итоге приводил их к нахождению истины. Подобный про-цесс поиска истины путем диалога великий грек сравнивал с искус-ством повивальной бабки и называл маевтикой, помогающей рож-дению новой истины.

Некоторые современные авторы характеризуют сократовский диалог как разновидность гипотетико-дедуктивного метода, но такое утверждение обращает внимание только на чисто формальное сходство между ними. Действительно, мнения или предваритель-ные ответы на вопросы можно рассматривать как предположения или гипотезы, из которых можно вывести определенные следствия. Сопоставляя эти следствия с действительным положением вещей, можно придти к правильному ответу. Однако главное достоинство диалога состоит не столько в сопоставлении разных мнений, сколь-ко в правильной постановке последовательных вопросов, ответы на которые, в конце концов, приводят к поиску истины. В принципе гипотетико-дедуктивный метод может применяться и отдельным лицом, в то время диалог предполагает обмен мыслями и общение с другими людьми или аудиторией. На эту сторону диалога обра-щает особое внимание X.Перельман, подчеркивая, что аргумента-ция предполагает "взаимодействие или "встречу умов". В этом взаимодействии, с одной стороны, выступает воля оратора, который стремится не принудить, а убедить аудиторию, а с другой стороны, готовность последней слушать оратора. Такая добрая взаимная воля должна существовать не только при ре-шении общих, но и частных вопросов" .

Поскольку аргументация стремится убедить аудиторию, пони-маемую, в широком смысле слова, т.е. не только слушателей, но и читателей и зрителей, в истинности или справедливости решения тех или иных проблем общественно-политической, социально-экономической или культурной жизни, постольку самым важным для оценки ее эффективности является получение согласия аудито-рии с теми доводами, соображениями, мнениями, короче - аргу-ментами, которые приводятся для обоснования предлагаемых ре-шений. Очевидно, что такое согласие во многом зависит от состава и уровня подготовки аудитории. Если для обсуждения и решения непосредственных практических задач достаточно наличия простого жизненного опыта, то рассмотрение сложных задач государственно-го управления, перспективной экономической политики, развития культуры и т.п. требуются специальные знания и профессиональная подготовка. Соответственно этому различаются и разные виды и формы диалога.

В области образования и обучения выделяют обычно дидакти-ческий диалог, который способствует активизации учащихся, разви-тию у них самостоятельности мышления. Задавая наводящие во-просы, педагог заставляет учащихся строить предположения и ги-потезы, оценивать их правдоподобность и обоснованность, а тем самым целенаправленно искать истину. Дидактический диалог в известной степени сходен с сократическим диалогом, хотя аналогия здесь носит внешний характер, так как цель поиска заранее извест-на педагогу, который добивается, чтобы учащиеся с помощью на-водящих вопросов и ранее полученных знаний пришли к новой истине.

Поисковый диалог применяется главным образом в научном исследовании для открытия новых научных истин. В этих целях кроме тщательного анализа данных наблюдения и результатов экс-периментов широко используются эвристические способы и прин-ципы исследования, о которых говорилось выше. Очевидно, что указанный диалог применяется главным образом в рамках научного коллектива, проводящего определенное исследование. Более ши-рокий характер такой диалог приобретает при обсуждении актуаль-ных и перспективных научных проблем на международных и нацио-нальных конгрессах, конференциях и симпозиумах. По своей орга-низационной форме диалоги в науке приобретают характер дискуссий и диспутов, которые нередко сопровождаются резкой полемикой защитников разных программ и точек зрения.

Интеррогативная модель диалога

В последние годы были предприняты попытки по усовершенст-вованию методов и приемов ведения диалога и рационального рас-суждения в целом, основанные на использовании некоторых но-вейших логико-математических теорий. Наиболее интересной пред-ставляется в этой связи интеррогативная модель диалога, опирающаяся на современную логику вопросов (английское слово interrogation вопрос). В диалогах Сократа, как мы видели, самым ценным является именно умелая постановка вопросов, анализ отве-тов на которые дает возможность приблизиться к истине. Современ-ная логика вопросов может помочь в рационализации постановки вопросов. По мнению известного финского логика Я.Хинтикки и его соавтора Д.Бачмана, анализ аргументации сводится к тому, чтобы представить всю линию рассуждения в форме явно сформулиро-ванных вопросов и ответов, с одной стороны, и умозаключений, полученных на их основе, - с другой .

В интеррогативной модели аргументация или рассуждение рассматривается как своеобразная игра с вопросами и ответами, которая использовалась для тренировки в рассуждениях еще в Академии Платона. Современная модель является гораздо более совершенной, ибо опирается на принципы и методы теории игр Джона фон Неймана и специально созданную логику вопросов. В этой модели новая информация вводится в аргументацию только с помощью интеррогативного хода, т.е. постановки вопроса. Дедук-ция только помогает преобразовать полученную информацию. Рас-сматриваемая модель заслуживает внимания по двум причинам. Во-первых, она заставляет думать, прежде всего, о вопросах, с помощью которых можно получить недостающую информацию, а тем самым сужать количество возможных альтернатив. Во-вторых, в процессе диалога необязательно стремиться к опровержению ответа партнера, поскольку существуют другие возможности дейст-вия, например, ограничению его утверждений, частичному согла-сию с ними и т.п.

Убеждение, разумная вера и вероятность

В ходе реальной аргументации очень часто приходится обра-щаться к таким факторам убеждения, которые трудно назвать стро-го объективными. На примере недемонстративных методов аргу-ментации можно выяснить, что они опираются на такие понятия, как рациональная, или разумная, вера, степень вероятности или прав-доподобия, скорректированная персональная или личная вера и даже чисто субъективная вера.

На протяжении всей истории философии высказывались самые различные взгляды по вопросу о соотношении понятий веры, убеж-дения, уверенности и вероятности, но большинство исследователей аргументации отделяло рациональную, разумную веру от веры не-разумной и необоснованной.

Основатель классической логики Аристотель считал рацио-нальной такую веру, которая возникает при объективном исследо-вании фактов с помощью средств и методов логики. В философии Нового времени Дэвид Юм связывает и даже, пожалуй, отождеств-ляет веру с убеждением, придавая им преимущественно субъек-тивный характер. Когда человек убежден в чем-то, то именно вера, по его мнению, придает его суждениям "больше силы и влияния", запечатлевает их в уме, и делает их руководящими принципами всех наших действий . Иммануил Кант впервые попытался разгра-ничить объективное познание от субъективного познания, убежде-ние от веры. Верность наших суждений, указывал он, "может поко-иться на объективных основаниях, но требует и субъективных причин в душе того, кто так судит. Если это имеет значение для каждого, поскольку он имеет разум, то основания его в объ-ективном отношении вполне достаточны и уверенность тогда называется убеждением. Но если оно имеет свою основу только в особых свойствах субъекта, то его называют уверенно-стью" .

В научном познании объективная характеристика убеждения оценивается не только качественно, но и количественно с помощью понятия степени рациональной или разумной веры. Именно это по-нятие обычно используется для интерпретации вероятности дейст-вий разумно действующего или рассуждающего субъекта. Сама категория вероятности при объективной ее интерпретации отобража-ет степень возможности события, действия или решения. Первая модель для количественной оценки вероятностей была построена, как известно, для анализа азартных игр еще в XVII веке. В ее осно-ве лежала идея о симметричности исходов игры или равновозмож-ности шансов для каждого игрока. Если число благоприятствующих случаев, или шансов, будет равно m, а число всех равновозмож-ных - п, тогда вероятность выигрыша составит т/п. На основе такой простой схемы было построено первое исчисление вероятно-стей, которое впоследствии получило различные другие интерпре-тации. Поскольку в реальном мире сравнительно редко встречаются симметричные исходы событий, постольку прежняя, классическая интерпретация вероятности была непригодна для количественной оценки вероятности случайных массовых событий. Было давно за-мечено, что чем чаще происходят такие события, тем выше степень вероятности их появления. Поэтому о вероятности массовых слу-чайных, или повторяющихся, событий можно судить по их относи-тельной частоте т/п, где т обозначает число появления случайного события, а п - число всех наблюдений. Такую интерпретацию ве-роятности называют статистической, поскольку вероятность здесь находится с помощью статистических методов анализа отно-сительных частот. Указанная интерпретация вероятности получила широкое признание в естественных, технических и социально-экономических науках.

Статистическая интерпретация вероятности не подходит, одна-ко, для оценки индивидуальных действий, решений и ожиданий людей. Поэтому в последние годы все чаще стали обращаться к другим интерпретациям вероятности, в которых речь идет о степени веры субъекта. Однако при этом рассматривают не фактическую степень его индивидуальной веры, а веру рационально действую-щего субъекта, поступающего и рассуждающего во всем разумно, не имеющего предпочтений, не совершающего ошибок, не подвер-женного предрассудкам и т.п. нерациональным действиям. Такие идеализации часто используются в науке, например в рыночной экономике, говорят о homo economicus, как рационально дейст-вующем субъекте хозяйства, так как это значительно упрощает все рассуждения.

Аналогично этому поступают тогда, когда рассматривают веро-ятность как разумную степень веры рационально действующего или рассуждающего субъекта. Но чтобы определить количественную меру веры в логике анализируют отношение между такой верой, сформулированной в виде гипотезы, и теми данными или свиде-тельствами, которые ее подтверждают. В принципе все недемонст-ративные рассуждения относятся к логике потому, что они анализи-руют логические отношения между суждениями. Однако в отличие от дедуктивных рассуждении их заключения не достоверны, а толь-ко вероятны, или правдоподобны.

Несмотря на сходство в терминологии, логическую вероятность не следует отождествлять с вероятностью статистической. Если первая имеет дело с суждениями, то вторая - с реально сущест-вующими случайными массовыми событиями, и поэтому ее харак-теризуют как вероятность объективную. Тем не менее обе эти ин-терпретации вероятности не следует противопоставлять друг другу, поскольку в процессе аргументации они не исключают, а, наоборот, предполагают и дополняют друг друга. Действительно, часто по-сылки аргументации основываются на статистической информации и поэтому заключение, полученное из нее путем дедукции, имеет вероятностно-статистический характер.

Особо следует остановиться на спорном вопросе о вероятно-сти отдельного события. В практических делах, а иногда и в науке, нам нередко приходится говорить о возможности какого-либо еди-ничного события, а тем о степени его вероятности. Статистическая интерпретация отказывается говорить о вероятности такого события, ибо она рассматривает только массовые события, хотя некоторые ученые пытались приписывать индивидуальным событиям фиктив-ные частоты, но потерпели на этом неудачу. Логическая интерпре-тация к вероятности отдельного события также не применима. И все же поиски подходящей интерпретации продолжаются. Некоторые авторы пытались связать вероятность отдельного события с субъек-тивной верой индивидуума, которую оценивали с помощью опреде-ленных тестов, но вскоре убедились, что на ее основе нельзя по-строить общезначимую теорию. Поэтому в психологии для оценки степени вероятности субъекта в событие часто обращаются к так называемой персоналистской интерпретации, согласно которой степени вероятности лица должны удовлетворять постулатам ис-числения вероятностей.

Психологические аспекты убеждения

В существующей литературе психологический анализ процес-са убеждения обычно ограничивается обсуждением тех ошибок, которые возникают в ходе спора в результате подмены логических приемов аргументации разнообразными психологическими уловка-ми. Подобные уловки наряду с сознательным нарушением правил логических умозаключений начали использовать еще античные софисты, которые стремились не к поиску истины, к победе в споре любой ценой. Все подобные уловки и основанные на них рассужде-ния в дальнейшем стали называть софистическими. Среди них особо выделяются приемы и доводы аргументации, ориентирован-ные на те или другие психологические качества и особенности лю-дей (тщеславие, невежество, гордость, жалость, несамостоятель-ность и т.п.). Обычно в логике такие аргументы обозначают терми-ном argumentum ad hominem. Иногда их называют также нелояльными аргументами, хотя неясно, в чем заключается их не-лояльность .

Несомненно, что психология наряду с логикой играет также большую роль в процессе убеждения. Важно только, чтобы она не подменяла логику. Именно поэтому Аристотель в своей "Риторике" обращает внимание на то, что убеждение достигается также "эмо-циональным воздействием <оратора> на слушателей, умением вызывать у них соответствующие обстановке чувства и на-строения" . Обсуждению воздействия различных эмоций, или, как он их называет, страстей души, посвящена большая часть второй книги его "Риторики". Чтобы убедить слушателей, оратор, по мнению Платона, должен разбираться в "природе души", подобно тому, как врач знает природу тела. Он должен быть достаточно сведущ, что-бы сказать, какой человек и в зависимости от чего поддается убеж-дению .

Психологические факторы убеждения впоследствии стали изу-чаться в рамках общего процесса коммуникации в социально-гуманитарных науках. Поэтому в современных исследованиях ста-ли более основательно изучаться конкретно те явления, которые воздействуют на мысли и поведение людей с помощью тех внут-ренних, психологических изменений, которые вызывают у них со-общения, относящиеся к сфере социально-экономической, полити-ческой и гуманитарной деятельности .

Однако в современной практике аргументации психологические аспекты аргументации нередко рассматриваются как моменты, ос-лабляющие действие рациональных доводов. Особенно часто это встречается в юридической деятельности адвокатуры, стремящей-ся таким способом парализовать аргументы обвинения.

В логической литературе и адвокатской практике описаны раз-ные способы отступления от тезиса, начиная от прямого перехода от прежнего тезиса к другому и кончая так называемыми диверсия-ми. Суть последних состоит в том, чтобы переключить внимание слушателей и перевести обсуждение или спор на другую тему. Очевидно, что простой отказ от прежнего тезиса сразу станет заме-чен слушателями, но если он будет замаскирован апелляцией к чувствам жалости, сострадания и гуманности, то может изменить их мнение. Известно, например, какой убедительностью и "прямо кол-довской заразительностью" отличались речи знаменитого русского адвоката Ф.Н.Плевако. О нем рассказывают такой случай: судили старушку, укравшую чайник. Защитником ее выступил Плевако. Прокурор, зная силу его речей, заранее решил парализовать их влияние и согласился, что эту незначительную кражу старушка совершила из-за горькой нужды. Но собственность - священна и подсудимая должна понести наказание, ибо на охране собственно-сти держится наше государство. Вслед за ним поднимается Ф.Н.Плевако и заявляет: "Много бед, много испытаний пришлось претерпеть России за ее больше чем тысячелетнее существо-вание. Печенеги терзали, половцы, татары, поляки. Двунадесять языков обрушились на нее, взяли Москву. Все вытерпела, все преодолела Россия, только крепла и росла от испытаний. Но теперь, теперь... старушка украла старый чайник ценою в три-дцать копеек. Этого Россия уж, конечно, не выдержит, от этого она погибнет безвозвратно" . Присяжные заседатели оправдали ее.

В другой раз судили священника, вина которого была установ-лена, и сам он в ней сознался. Защитительная речь Плевако была короткой: "Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершал, и сам в них сознался. О чем тут спорить? Но я обра-щаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, ко-торый тридцать лет отпускал вам на исповеди ваши грехи. И теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех" . При-сяжные со смехом оправдали его тоже.

Подлинное назначение психологических доводов состоит не в том, чтобы ослаблять действие аргументов, основанных на фактах и логике, а, напротив, усиливать их, добиваясь гармонии между ра-зумом и чувствами, мыслью и эмоциями. В связи с этим нетрудно заметить, что успех Ф.Н.Плевако объясняется не только умением убеждать своих оппонентов не только психологически, но и факти-чески, когда в первой защитительной речи сослался на бедствен-ное положение обвиняемой.

Нравственные методы убеждения

Основоположники классической риторики Аристотель и Платон в своей критике софизма наряду с логикой опирались также на нравственные принципы убеждения. Достаточно напомнить, какое большое значение этим принципам придавал Платон. В диалоге "Горгий" устами Сократа он заявляет, что подлинная риторика долж-на основываться не на вере без знания, а на мудрости и благород-стве гражданина. Риторику же Горгия и его последователей он рас-сматривает как сноровку, опирающуюся на поверхностные знания и кажущиеся мнения. В другом месте он сравнивает ее с поварским искусством. Такая риторика, по его мнению, может убедить лишь толпу афинян, осудивших Сократа. Поэтому он считал, что основ-ными источниками убеждения являются: во-первых, знание предме-та оратором, во-вторых, философскую обоснованность его рассуж-дений, в-третьих, умение разбираться в душевных качествах слу-шателей, в-четвертых, нравственный характер самой личности ора-тора.

Аристотель в первой книге "Риторики" также подчеркивает, что убеждение достигается характером и поведением оратора. Он даже признавал, что в некоторых случаях характер оратора оказывается наиболее эффективным средством убеждения, которым он облада-ет .

В римской риторике Цицерон и Квинтиллиан, развивая идеи Платона, заявляли, что философия и нравственность служат наи-лучшим средством убеждения, и поэтому они рекомендовали ин-тегрировать их в риторику. Особое значение нравственности орато-ра придавал Квинтиллиан. В своем труде "О воспитании оратора" он писал: "Я не просто утверждаю, что идеальный оратор должен быть хорошим человеком, но заявляю, что ни один человек не может быть оратором, если он не будет хорошим человеком" .

Еще в античную эпоху было известно, что оратор с твердыми нравственными убеждениями не будет прибегать к софизмам и не-допустимым с позиций морали приемам ведения полемики. Именно это обстоятельство не в последнюю очередь заставило великих античных философов Платона и Аристотеля выступить против со-фистических школ в риторике, которые учили не искать истину и убеждать слушателей, а добиваться победы в споре любой ценой.

Как нельзя актуально звучат эти призывы в наше время, когда некоторые политики и зависимые от них средства массовой инфор-мации, не брезгуют никакими средствами для достижения своих целей. Мы не говорим уже о недопустимых с нравственной точки зрения методах и средствах ведения не только полемики, но и по-литической борьбы в целом.

Убеждение и аргументация

В заключение рассмотрим вопрос о соотношении между кате-гориями убеждения и аргументации, который до сих пор вызывает споры. По этому вопросу высказываются три основные точки зре-ния.

Сторонники первой из них считают аргументацию и убеждение равноправными процессами. По их мнению, аргументация отлича-ется от убеждения тем, что она опирается на рационально-логические средства и методы воздействия, т.е. обращается к ра-зуму людей, в то время как убеждение направлено на эмоциональ-но-психологические их переживания и поведение.

Защитники второй точки зрения, которую мы разделяем и счи-тающуюся наиболее распространенной, полагают, что аргументация составляет необходимую составную часть общего процесса убеж-дения, который включает в свой состав также эмоционально-психологические, нравственные, волевые и мировоззренческие аспекты. Правильность такого подхода может быть обоснована тем, что убеждения одновременно влияют как на разум, так и чувства субъекта, взаимно усиливая друг друга.

Сторонники третьей точки зрения признают, что аргументация и убеждение являются самостоятельными процессами, но в отличие от сторонников первой точки зрения считают, что они могут частично оказывать влияние друг на друга.

Расхождения между сторонниками разных взглядов сущест-вуют и по отдельным вопросам. Например, сторонники демонстра-тивной аргументации, как мы видели, признают убедительными лишь стандартные доказательства из общих посылок. Поэтому да-же спор они сводят к доказательству своего тезиса и опровержению тезиса аргумента. Другие, напротив, подчеркивают роль нефор-мальных, эвристических методов рассуждения. Однако такое про-тивопоставление, как мы показали выше, является необоснован-ным, поскольку оба подхода не исключают, а дополняют друг дру-га.

Завершая статью, нам бы хотелось подчеркнуть: все приемы, средства и методы аргументации и убеждения в целом направлены на достижение обоснованности нашего чувственного и рациональ-ного знания, эффективности принимаемых решений и действий.

В таком сложном и изменчивом мире, который раскрывает со-временная наука, нельзя полагаться только на удачу и случай. Знания, которые мы приобретаем и обосновываем в процессе аргу-ментации, не являются самоцелью. Они служат нам не только для объяснения настоящего состояния дел, но и ориентировочного предвидения будущего. Поэтому тезис "знать, чтобы предви-деть", провозглашенный еще О.Контом в XIX веке, не потерял сво-его значения и в XXI веке.

Г.И.Рузавин

Абдукция как метод поиска и

обоснования объяснительных

гипотез*

1. Абдуктивные рассуждения и их

особенности

Методы поиска истин систематически стали разрабатываться с возникновением экспериментального естествознания в XVII веке, хотя первые такие попытки предпринимались уже в античной науке. Однако отвлеченные умозрения античной натурфилософии не опи-рались на реальные наблюдения, а силлогистическая логика Ари-стотеля, представлявшая простейшую форму дедуктивной логики, позволяла делать умозаключения только от общих утверждений к частным случаям. Между тем при исследовании природы прихо-дится делать умозаключения как раз от частных суждений к общим. Именно это обстоятельство послужило толчком для разработки ин-дуктивной логики Ф.Бэконом, который считал, что силлогистика Аристотеля совершенно бесполезна для изучения природы. Он настолько переоценивал значение своей индуктивной логики, что считал ее универсальным инструментом для открытия новых истин в естествознании.

Индуктивная модель научного открытия долгое время домини-ровала в логике и методологии научного познания. В середине XIX века Джон Стюарт Милль систематизировал, исправил и усо-вершенствовал каноны индукции Бэкона, чтобы использовать их для открытия причинных законов. Однако со временем стало яс-ным, что с помощью этих канонов можно было устанавливать лишь простейшие причинные законы, которые выражают регулярные, эмпирические наблюдаемые связи между явлениями и их свойст-вами. Раскрытие же глубоких внутренних связей между ними тре-бует обращения к теоретическим понятиям и смелым обобщениям и гипотезам. Никакого чисто логического пути перехода от эмпириче-ских фактов к теоретическим законам не существует. Единственный путь для их открытия заключается в выдвижении таких общих по форме и глубоких по содержанию гипотез, следствия которых на-дежно подкрепляются систематическими наблюдениями, экспери-ментом и практикой. В связи с этим во второй половине XIX века начинается критика индуктивной модели научного открытия.

В рамках философии науки наметилась тенденция к исследо-ванию тех эвристических приемов и средств, которые делают поиск истины в науке более организованным, целенаправленным и систе-матическим. В логике специфический способ абдуктивных рассуж-дений для поиска объяснительных гипотез был разработан выдаю-щимся американским философом и логиком Чарльзом Сандерсом Пирсом (1839-1914).

Еще со времени создания формальной логики различают два типа умозаключений: дедуктивные и индуктивные. Сам Аристотель, разработавший силлогистику как одну из первых форм дедукции, наряду с полной индукцией упоминает также апогогическое умозак-лючение. Ч.Пирс переводит греческий термин "apagwgh" как абдук-цию или ретродукцию. Если дедукцию он рассматривает традици-онным способом как логический вывод, то индукцию он характери-зует как метод проверки готовых теорий и гипотез.

"Индукция, - указывает он, - рассматривает теории и из-меряет степень их согласия с фактами. Она никогда не может создать какой-либо идеи вообще. Не больше этого может сде-лать дедукция. Все идеи науки возникают посредством абдукции. Абдукция состоит в исследовании фактов и построении теории, объясняющей их" . Таким образом, подчеркивает Пирс, дедукция доказывает, что нечто должно быть, индукция показывает, что нечто действительно существует, а абдукция просто предполагает, что нечто может быть .

Раскрывая логическую структуру абдуктивного рассуждения, Ч.Пирс подчеркивает, что гипотеза, к которой оно приводит, обяза-тельно должна объяснить относящиеся к ней факты. В противном случае она не должна рассматриваться даже как пробная догадка. Хотя абдукция, указывает Пирс, недостаточно строго ограничивает-ся логическими правилами, тем не менее она является логическим рассуждением, заключение которого только проблематично, или предположительно. Поэтому она имеет совершенно определенную форму, которую можно представить в следующем виде.

1. Наблюдается некоторое примечательное явление Р.

2. Р было бы объяснено, если гипотеза H была истинной.

3. Следовательно, имеется основание думать, что гипотеза H истинна.

На первый взгляд кажется, что абдуктивное рассуждение мало чем отличается от гипотетико-дедуктивного заключения, поскольку предполагает гипотезу истинной. Однако ход рассуждения в нем прямо противоположен гипотетико-дедуктивному умозаключению, которое начинается с заранее установленной гипотезы и вывода из нее следствий, в то время как в абдукции рассуждение начинается с анализа и оценки, точно установленных фактов, которые обуслов-ливают выбор гипотезы для их объяснения. Именно так поступают ученые в своих конкретных исследованиях, поскольку в самом начале имеют дело именно с фактами и только потом ищут им объ-яснения.

Индуктивный подход больше похож на абдукцию, поскольку начинается с накопления частных фактов и совершается в направ-лении от частного к общему. Здесь следует различать, однако, два типа индукции: во-первых, энумеративную, т.е. индукцию путем перечисления отдельных случаев, подтверждающих заключение; во-вторых, элиминативную индукцию, которая происходит посред-ством исключения случаев, противоречащих заключению. Индук-цию через перечисление критиковал еще Ф.Бэкон за поверхност-ный и малоправдоподобный характер ее заключений, так как она ограничивается простым перечислением отдельных сходных случа-ев, не интересуясь тем, насколько они различаются между собой. Но именно такие случаи существенны для проверки гипотезы. По-этому сам Бэкон, а за ним систематизатор его индуктивной логики Д.Ст.Милль, обратились к элиминативной индукции, в которой за-ключение получается путем исключения случаев, отличающихся друг от друга некоторым признаком. При сопоставлении с наблюде-ниями или экспериментом случаи, обладающие общими признака-ми, подтверждают гипотезу (метод сходства), а различающиеся некоторыми или отдельным признаком опровергают ее (метод раз-личия). Нетрудно, однако, понять, что при этом неявно допускается предположение, что результат исследования зависит от некоторого существенного признака. Из школьной физики известно, чтобы до-казать, что перо и монета падают в безвоздушном пространстве с одинаковым ускорением, надо из стеклянной трубки выкачать воз-дух. Но прежде чем проверить такую гипотезу, необходимо сначала догадаться, что причиной замедления падения пера в обычных условиях является сопротивление воздуха. Этот элементарный пример показывает, что индуктивное установление причины опре-деленного явления само зависит от некоторой предварительной гипотезы. Иногда она кажется вполне очевидной, но во многих дру-гих случаях: является предварительной гипотезой, с помощью ко-торой ученый пытается объяснить известные ему факты. Именно так осуществляется исследовательская деятельность в науке. Ученый никогда не начинает с готовых гипотез, чтобы найти им подтвержде-ние на опыте. Поэтому ни метод "проб и ошибок" Поппера, ни гипо-тетико-дедуктивная модель науки неадекватно описывают его дея-тельность. Индуктивный метод хотя и начинает с накопления част-ных случаев, чтобы найти общий закон, которому они подчиняются, тем не менее не обращает основного внимания на предварительный их анализ и объяснение.

Эта особенность нашла наиболее яркое воплощение в совре-менной индуктивной логике, которую чаще называют теперь веро-ятностной логикой. Она рассматривает отношение между эмпириче-скими данными и их обобщением в форме гипотезы, как отношение логической вероятности, аналогичное в известном смысле логиче-ской дедукции. Аналогия между ними заключается в том, что и де-дукция, и индукция являются формами логических умозаключений и поэтому анализируют отношениями между высказываниями, а не самими реальными, эмпирическими явлениями и событиями. Имен-но поэтому индуктивная, или логическая, вероятность принципиаль-но отличается от статистической, или объективной, вероятности, исследующей закономерности случайных массовых явлений. В то же время при вероятностной интерпретации заключения индукции отличаются от дедукции тем, что они не являются достоверными, а лишь с той или иной степенью правдоподобности подтверждают заключение. Именно поэтому современная индуктивная логика рас-сматривается как логика подтверждения, а отнюдь не открытия но-вых истин, какой она считалась при Ф.Бэконе. Такой взгляд на ин-дукцию еще до возникновения вероятностной ее интерпретации защищал Ч.Пирс.

"Индукция, - писал он, - должна пониматься как операция, предлагающая оценку - в простой или количественной форме - утверждению, уже выдвинутому заранее" .

Таким образом, в отличие от традиционного взгляда, опреде-ляющего индукцию как умозаключение от частного к общему, Пирс определяет ее как логическую операцию подтверждения гипотезы или утверждения, выдвинутого заранее в соответствии с релевант-ными фактами. Главное, чем отличается абдукция от классической индукции Бэкона-Милля, состоит в том, что она не является без-ошибочным методом открытия новых истин в науке, своего рода алгоритмом открытия. Ее цель состоит скорей в поиске объясни-тельных гипотез, которые могут помочь в нахождении таких истин. Соответственно этому Пирс формулирует три методологических требования к объяснительным гипотезам.

1. Они должны объяснить не только эмпирически наблюдае-мые факты, но и факты непосредственно ненаблюдаемые и ве-рифицируемые косвенным путем.

2. Гипотезы должны быть сформулированы как интеррога-тивные утверждения, т. е. содержать определенный вопрос, на который следует ответить в ходе исследования.

3. Необходимое требование к любой объяснительной гипоте-зе - это ее проверяемость, причем последняя не ограничивает-ся подтверждением наблюдаемыми данными. Критерий опровер-жения, хотя и является логически корректным правилом, тем не менее служит лишь средством элиминации ложных гипотез.

Абдуктивное рассуждение, как видно уже из приведенной вы-ше схемы, не гарантирует открытие истины, а облегчает ее поиск, поскольку оно опирается на поиск таких объяснительных гипотез, которые подтверждаются и обосновываются все возрастающим числом релевантных фактов. Поэтому обращение к таким рассуж-дениям нельзя рассматривать как попытку построения новой логики открытия. Сам Пирс неоднократно подчеркивал, что абдукция долж-на идти рука об руку с интуицией и воображением. Однако некото-рые авторы продолжают настаивать на том, что творческое мышле-ние не может контролироваться, а тем более направляться логикой.

Любой процесс рассуждения, направленный на объяснение определенных фактов, указывает Пирс, основывается на выдвиже-нии соответствующих предположений и гипотез. Поэтому сам его метод может быть назван методом поиска объяснительных гипотез, который состоит из двух частей. Первую, наиболее важную, часть поиска Пирс называет абдукцией, задача которой заключается в выдвижении, изобретении и генерировании догадок, предположе-ний, гипотез и теорий. Вторую часть он именует ретродукцией или проверкой выдвинутых гипотез посредством абдукции. Следуя за-падной традиции, он не проводит здесь четкого различия между гипотезами и теориями.

"Предположение, или более точно, абдукция, - пишет Пирс, - обеспечивает исследователя теорией проблемного ха-рактера, которую верифицирует индукция... Предположение - есть единственный вид рассуждения, который создает новые идеи, и в этом смысле является синтетическим" .

3. Абдуктивные рассуждения в научном познании

Интерес к идеям Ч.Пирса об абдуктивных рассуждениях воз-ник после широкого распространения гипотетико-дедуктивной моде-ли научного познания. Самым смелым критиком этой модели вы-ступил известный английский специалист по методологии науки Норвуд Рассел Хэнсон, который в целом ряде статей и особенно в книге "Схемы открытия" (The Patterns of Discovery) подверг ее резкой критике. На конкретном материале классической физики и теории элементарных частиц он убедительно показал, что гипотетико-дедуктивная модель, как и прежняя индуктивная модель, неадек-ватно описывают процесс исследования в науке.

Гипотетико-дедуктивный подход, подчеркивал Хэнсон, показы-вает нам, что случится, когда физику удастся найти верную гипоте-зу, но этот метод не может аргументировано обосновать, какую роль изобретательность, настойчивость, воображение и концепту-альная смелость, характерные для физики, начиная с Галилея, иг-рают в поиске новых гипотез. А такой поиск гораздо важнее дедук-тивной разработки готовых гипотез.

"Физики, - писал он, - не начинают с гипотез, они начина-ют с данных. Со временем, когда закон будет включен в гипоте-тико-дедуктивную систему (Г-Д), действительно начинается оригинальное физическое мышление. Скучный процесс дедукции утверждений наблюдения из гипотез начнется только тогда, когда физик увидит, что гипотеза, по крайней мере, будет в со-стоянии объяснить первоначальные данные. Этот подход поле-зен только при обсуждении аргументов в пользу законченного исследовательского отчета или для понимания того, как экспе-риментатор или инженер разрабатывают гипотезу теорети-ка" .

С другой стороны, индуктивный подход справедливо обращает внимание на то, что умозаключения в опытных науках совершаются от наблюдений к закону, от частного к общему. Этот факт совер-шенно игнорируется гипотетико-дедуктивным методом. Однако и индукция через перечисление подтверждающих случаев не может привести к открытию закона. Например, бесчисленные наблюдения показывают, что различные тела при нагревании расширяются, но они не объясняют, почему это происходит. Открытие закона связано как раз с процессом перехода от explicanda (объясняемого явления) к explicans (объясняющей гипотезе).

Если с этой точки зрения взглянуть на важнейшие открытия в истории естествознания, то можно убедиться в том, что выдающие-ся ученые в своих исследованиях шли от частного к общему, от явления к гипотезе, способной объяснить явления. Призыв к этому был провозглашен Исааком Ньютоном в предисловии к знаменито-му его труду "Математические начала натуральной философии", где он объявляет основным делом натуральной философии - как тогда называлась физика - аргументировать от явлений.

"Как в математике, так и в натуральной философии, - ука-зывал Ньютон, - исследование трудных предметов методом анализа всегда должно предшествовать методу соединения. Та-кой анализ состоит в производстве опытов и наблюдений, из-влечении общих заключений из них посредством индукции и недо-пущении иных возражений против заключений, кроме полученных из опыта и других достоверных истин" . Однако в отличие от индуктивистов он ясно представляет, что заключения, полученные на основе наблюдений и экспериментов, нельзя считать достовер-ными. "И хотя аргументация на основании опытов не является доказательством общих заключений, - продолжает он, - однако это лучший путь аргументации, допускаемый природой вещей, и может считаться тем более сильным, чем общйе индукция. ...Путем такого анализа мы можем переходить от соединений к их ингредиентам, от движений - к силам, их производящим, и вообще от действий - к их причинам, от частных причин - к более общим, пока аргумент не закончится наиболее общей при-чиной" .

Поиск таких общих причин и законов требует больших творче-ских усилий на протяжении длительного периода времени. Извест-но, например, что Галилею потребовалось свыше 34 лет, чтобы открыть закон свободного падения тел. При этом ему пришлось выступить против авторитета своих предшественников, в частности Аристотеля, который априорно утверждал, что величина пройденно-го падающим телом пути зависит от скорости, а не ускорения. По-добно всем античным ученым он считал, что совершенным являет-ся движение по окружности, по которой двигаются небесные тела, а не прямолинейное инерциальное движение. С не меньшими труд-ностями пришлось столкнуться также И.Кеплеру при установлении орбиты движения планеты Марс. Он начал свое исследование, опи-раясь на тщательные наблюдения движения этой планеты, сделан-ные Тихо Браге. Последний пытался объяснить свои наблюдения с помощью гипотезы, которая основывалась, во-первых, на геоцен-трической системе мира Птолемея, во-вторых, на постулате, что орбитой Марса должна быть окружность. Однако результаты его вычислений значительно расходились с собственными наблюде-ниями. Кеплер при создании своей гипотезы исходил из гелиоцен-трической системы, центром которой служило Солнце, что в корне преобразило схему его поисков. Центральное положение Солнца с его огромной массой не могло не повлиять на форму орбит планет. Поэтому в отличие от Тихо Браге он исследовал множество других замкнутых кривых, которые могли быть орбитой Марса, а именно овал и овоид, пока не остановился на эллипсе. Следствия, полу-ченные из предполагаемой эллиптической орбиты, точно совпали с действительными результатами наблюдений движения Марса, сде-ланными Тихо Браге на протяжении нескольких лет. Экстраполяция найденного результата на другие планеты не была связана с боль-шими трудностями, поскольку Кеплер руководствовался открытыми им двумя другими законами движения планет.

Тщательно проанализировав процесс открытия Кеплером эл-липтической орбиты движения планет, Н.Р.Хэнсон, как и до него Ч.С.Пирс, задают вопрос: представляет ли это открытие умозаклю-чение вообще? Конечно, оно не является дедуктивным умозаклю-чением потому, что оно не идет от общего к частному. С другой стороны, оно не представляет и индуктивного умозаключения, хотя и совершается от частного к общему, как пытался утверждать в своей "Системе логики" Джон Стюарт Милль. Хэнсон считает, что рассуждение от опытных данных к гипотезе или закону представля-ет собой типичное абдуктивное, или ретродуктивное, умозаключе-ние, ибо укладывается в приведенную несколькими страницами выше схему, а самое главное - оно идет от explicand'a к explicans'y.

Здесь мы подходим к самому трудному и весьма дискуссион-ному вопросу, который часто задают сторонникам абдуктивных рас-суждении. Поскольку генерирование научных гипотез представляет творческий процесс, требующий интуиции, воображения и большого опыта, то, как можно представить его в виде логического алгоритма, не возвращает ли нас такой подход к дискредитировавшей себя логике открытия в форме индуктивной логики Ф.Бэкона или симво-лического исчисления Г.В.Лейбница?

Сторонники гипотетико-дедуктивного метода заявляют, как мы видели, что процесс генерирования гипотез и открытия новых идей в науке представляет интерес для психологии, это - сфера дея-тельности гения, творца, но не логики. Хэнсон считает такой взгляд ошибочным или, по меньше мере, необоснованным.

"Если установление гипотез через их предсказания имеет логику, то тоже следует сказать об обдумывании (conceiving) гипотез. Создать идею ускорения или универсальной гравитации может только гений, ничуть не меньший, чем Галилей или Нью-тон. Но это вовсе не означает, что размышления, ведущие к этим идеям, являются неразумными" .

Хотя заключения абдукции не могут считаться достоверными, но степень их правдоподобности может быть увеличена за счет использования различного рода эвристических правил и принципов, которые меняются от одной науки к другой. Таким образом, в про-цессе научного поиска абдукция играет роль логической схемы, руководствуясь которой можно вести этот поиск более организова-но, целенаправленно и эффективно. По своей структуре она пред-ставляет собой умозаключение, или рассуждение, отличающееся как от индукции, так и дедукции. В то же время абдукция не являет-ся объединением дедукции и индукции, хотя они и используются в ходе такого рассуждения. Действительно, с помощью дедукции делаются все выводы из пробных гипотез, но индукция использует-ся исключительно для проверки и подтверждения этих гипотез.

Главное, что отличает абдукцию от других форм рассуждений, это - тщательный анализ данных, которые требуют объяснения. Именно с них начинается поиск объяснения и, следовательно, все исследование в целом. Предварительные предположения и рабочие гипотезы могут выявить новые данные и постепенно улучшать правдоподобность окончательной гипотезы. Поэтому поиск гипотез осуществляется здесь в тесном взаимодействии с эмпирическими данными, теории с опытом. Очевидно, что для выдвижения правдо-подобных гипотез одних эмпирических данных недостаточно, ибо на основе одних и тех же данных можно построить самые различ-ные гипотезы. Исследователь же стремится найти такую гипотезу, которая была бы ближе к истине. Какие приемы и методы он может использовать для этого?

Не говоря уже об интуиции, воображении, догадках и других приемах скорей психологического, чем логического характера, наи-более распространенными методами поиска являются различные эвристические методы, которые в каждой науке имеют свой специ-фический характер. Так, например, Ньютон при построении класси-ческой механики опирался на способ построения теории, который впоследствии получил название метода принципов. В соответствии с ним при создании классической механики он опирался, прежде всего, на те законы, которые были открыты его предшественниками, а именно закон свободного падения тел Г.Галилея, законы движе-ния планет И.Кеплера и законы колебательных процессов Х.Гюйгенса. Поэтому законы ньютоновской механики выступают как обобщения или принципы, из которых могут быть логико-математическими методами получены вышеперечисленные частные законы. Поэтому сам Ньютон формулирует новый принцип построе-ния теории следующим образом: "...вывести два или три общих начала движения из явлений и после этого изложить, каким обра-зом свойства всех телесных вещей вытекают из этих явных начал, - было бы очень важным шагом в философии, хотя при-чины этих начал и не были еще открыты" .

В частности, он ссылался, например, на закон всемирного тя-готения, причина которого оставалась нераскрытой. "Довольно то-го, что тяготение на самом деле существует и действует со-гласно изложенным нами законам и вполне достаточно для объ-яснения всех движений небесных тел и моря". Поиск таких общих начал или принципов механики был бы невозможен без творчества, опирающегося на интеллектуальную интуицию и воображение. По-скольку же он контролировался ранее открытыми законами, а не эмпирическими данными, которые в конденсированной форме охва-тывались этими законами, то найти указанные общие принципы можно было легче.

В современной науке для поиска более глубоких и общих тео-рий используются специальные эвристические принципы, каким является, например, принцип соответствия, с помощью которого был построен математический аппарат квантовой механики на осно-ве переинтерпретации уравнений классической механики. Впервые попытку "применения квантовой теории на такой точке зрения, которая дает надежду рассматривать теорию квантов как ра-циональное расширение наших обычных представлений" , пред-принял выдающийся датский физик Нильс Бор. В неявной форме принцип соответствия использовался уже при создании общей тео-рии относительности. Другими видами эвристических методов яв-ляются мысленный эксперимент, построение концептуальных и ма-тематических моделей и т.п. средства, которые облегчают поиск и открытие принципов законов науки. Даже такие распространенные эвристические средства, как критерий простоты законов, их сим-метрии, общности и другие, в ряде случаев оказываются весьма полезными в процессе поиска, особенно в математическом естест-вознании.

3. О логической структуре абдуктивных рассуждении

В отличие от дедуктивных умозаключений, имеющих точную логическую структуру, все не дедуктивные рассуждения не обла-дают такой структурой. Так, например, неполная индукция, анало-гия, статистические рассуждения описываются обычно словесно или же выражаются в виде определенной общей схемы, которая и рассматривается как некоторая квазиструктура. Не составляет ис-ключения и абдукция, сущность и схему которой определяют по-разному.

Некоторые философы рассматривают абдукцию как умозаклю-чение, ориентированное на наилучшее объяснение (Харман). У.Ликан, характеризуя их аналогичным образом, приводит такую же их схему, какую дает Ч.Пирс, но почему-то заключение абдукции он рассматривает как истинное . Авторы популярного учебника по искусственному интеллекту Черняк и Макдермот характеризуют абдукцию по-разному, то как обращенный modus ponens, то как умозаключение к причине чего-то, то как генерирование объяснения для всего, что мы видим вокруг нас, и, наконец, как умозаключение к наилучшему объяснению . Действительно, чисто формально абдукцию можно рассматривать как обращение дедуктивного пра-вила modus ponens, т.е. АЮВ, В - истинно, следовательно, А - вероятно. Точно такую же формальную структуру имеет умозаклю-чение от действия (следствия) к вероятной его причине. Все они могут быть представлены общей схемой:

АЮВ

B

А - вероятно

Сам Пирс, как показано выше, определяет ее как рассужде-ние, приводящее от данных фактов к гипотезе, которая объясняет эти факты. В настоящее время схему Пирса уточняют следующим образом:

1. D есть совокупность данных (фактов, наблюдений, экспери-ментов и т.п.).

2. Гипотеза H объяснит эти данные, если она окажется истин-ной.

3. Никакие другие гипотезы не могут объяснить D так же хо-рошо, как Н.

Следовательно, гипотеза Н вероятна.

Идея о наилучшем объяснении, которая присутствует в пункте 3, уточняет схему Пирса, хотя она неявно предполагалась им. Более того, она фигурировала в философской литературе и до появления абдуктивных рассуждении в виде наилучшего объясне-ния с помощью гипотез. Поэтому она вошла в современное опре-деление абдукции.

"Абдукция, или заключение к наилучшему объяснению, есть форма умозаключения от данных, описывающих нечто, к гипотезе, которая наилучшим образом объясняет или оценивает эти данные" .

Обратимся теперь к эпистемологическому анализу абдуктив-ных рассуждении. Прежде всего, постараемся ответить на вопрос: что подразумевается в этом определении под гипотезой Н, обеспе-чивающей "наилучшее объяснение"? Очевидно, что ни одна из из-вестных альтернативных гипотез не объясняет данные так, как это делает гипотеза Н. Но при этом множество таких альтернатив может рассматриваться либо слишком узко, когда рассматриваются толь-ко непосредственно известные гипотезы, либо слишком широко, когда включаются все гипотезы, которые в принципе могут быть сформулированы. Наилучшей объяснительной гипотезой будет счи-таться та, которая в рационально выбранном множестве отличается от альтернативных гипотез своим правдоподобием и объяснитель-ной силой. Конечно, истинная гипотеза обладает также наилучшей объяснительной силой, но ее выбор заранее не гарантирован, по-скольку результаты абдуктивных умозаключений являются не дос-товерными, а только вероятными, или правдоподобными.

Правдоподобность гипотезы Н, связанной с абдуктивным за-ключением, в решающей степени зависит, во-первых, от того, на-сколько она превосходит альтернативные, во-вторых, в какой мере сама она хорошо обоснована, в-третьих, насколько надежны дан-ные, в-четвертых, в какой степени заслуживают доверия получен-ные объяснения. Ответы на эти вопросы требуют конкретного со-держательного концептуального и методологического анализа. Во всяком случае, они не могут быть решены чисто формальными средствами.

Отличительная особенность абдуктивных рассуждений состоит в том, что они представляют собой обобщения, которые расширя-ют наше знание, в результате чего их заключения содержат новую информацию, которая не была известна раньше. В этом смысле абдукция существенно отличается от дедукции, заключения которой не содержат в принципе иной информации, кроме той, которая со-держится в ее посылках. Правда, психологически кажется, что ее заключение дает новую информацию, но при более внимательном анализе оказывается, что эта информация в неявном виде уже со-держалась в посылках дедуктивного рассуждения, а заключение лишь представляет ее в явном виде. В отличие от этого, абдуктив-ные рассуждения вводят новую информацию. Можно поэтому ска-зать, что если дедукция сохраняет истину, то абдукция создает ее. Разумеется, что это происходит за счет привлечения новой инфор-мации в посылках. Благодаря этому становится возможным расши-рять и обобщать знание.

Однако именно за счет этого заключения абдукции становятся менее достоверными и приобретают лишь вероятный, или правдо-подобный, характер. В принципе любые обобщения, расширяющие наше знание, приводят к вероятным заключениям, но степень веро-ятности при абдукции, как механизме систематического поиска ис-тины путем анализа ее посылок, может быть увеличена.

Другим немаловажным отличием абдукции от дедукции явля-ется возможность включения в ее заключение теоретических тер-минов, которые не встречаются в посылках. В результате этого ста-новится возможным интерпретировать имеющиеся данные в новом словаре, следовательно, понять их. Так, например, когда вводят термин "гепатит", то это - единственный способ для объяснения тех симптомов заболевания, которые сопровождаются желтухой. Но этот теоретический термин не применялся при описании симптомов заболевания. Он был добавлен к словарю наблюдения. На этом основании Д.Джозефсон считает, что "абдукция может совершить прыжок от языка наблюдения" к "языку теории" . Ничего подобно-го не может происходить в дедуктивном выводе, который полно-стью переносит истинность посылок на заключение.

С возможностью расширения знания связана также способ-ность абдуктивных умозаключений к формированию большей его определенности. Заключение абдукции, как мы видели, может иметь и заслуживает большей достоверности и определенности, чем любая из его посылок. Именно поэтому мы больше уверены в выводах теории, чем в надежности отдельных экспериментов, на которых она основывается. Можно сказать поэтому, что абдукция способствует поиску тех схем, с помощью которых из совокупности имеющихся эмпирических данных могут быть найдены возможные пути к новым открытиям. Восприятие схем явлений, указывает Хэн-сон, играет центральную роль в объяснении фактов . По-видимому, этим соображением он руководствовался, назвав свою книгу "Схе-мы открытия" (The Pattems of Discovery). Ч.Пирс особое внимание обращает на то, что ретродукция начинается всегда с объединения разнообразных отдельных наблюдаемых фактов . Именно систем-ный характер фактов придает соответствующую степень достовер-ности абдуктивному заключению.

4. Возможности и способы применения абдукции

Абдуктивные рассуждения используются всюду, где происхо-дит поиск нового знания, начиная от обыденного мышления и кон-чая научным исследованием. Начнем знакомство с их применением в работе детектива и следователя.

Применение абдукции в построении детективных сюже-тов. В детективной литературе основные этапы поиска представле-ны наиболее отчетливо. Однако, несмотря на это, часто деятель-ность детективов и следователей анализируется с помощью гипоте-тико-дедуктивного метода, хотя на самом деле этот метод в лучшем случае описывает лишь конечный результат их поиска. Представ-ление о том, что детектив рассуждает дедуктивным способом, по-лучило широкое распространение благодаря Артуру Конан Дойлу (1859-1930), который вкладывает эту мысль в уста главного героя своих детективных романов - сыщика-любителя Шерлока Холмса. В действительности, как показывает анализ его произведений, де-дуктивный метод используется им только для проверки своих дога-док, предположений и гипотез. Очевидно, чтобы придти к ним, де-тектив должен провести трудное и длительное исследование по анализу фактов, подтверждающих его предположения и гипотезы. А это значит, что ход его рассуждений совершается по схеме аб-дуктивных, а не дедуктивных рассуждении. В этом можно убедить-ся по тем высказываниям автора, которые встречаются, например, в наиболее популярной повести автора "Собака Баскервиллей". На-чиная свое расследование, Холмс с самого начала отвергает мысль о существовании мистического рока, тяготеющего якобы над родом Баскервиллей. Он справедливо считает, что "при расследовании надо опираться на факты, а не на легенды". Описывая дальнейший ход действий своего героя, автор показывает, что он "взвешивал все мельчайшие подробности, строил одну за другой несколько гипотез, сравнивал между собой и решал, какие сведения сущест-венны и какими можно пренебречь". В тексте повести читатель уз-нает, какие гипотезы и почему оказались несостоятельными. Имен-но поэтому при расследовании "взвешиваются все возможности, с тем, чтобы выбрать из них наиболее правдоподобную" . На такую гипотезу Шерлока Холмса навел фамильный портрет одного из представителей рода Баскервиллей, в котором он увидел близкое сходство с подозреваемым преступником, отпрыском этого рода, который скрывался под вымышленной фамилией Степлтона.

Если внимательно проанализировать приведенные выше вы-сказывания, а также проследить развертывание сюжета повести Конан Дойла, то нетрудно убедиться в том, что они представляют собой хорошее описание отдельных элементов абдуктивного рас-суждения. Такие же рассуждения встречаются и в других детектив-ных произведениях писателя. Интересно отметить, что один из со-временных исследователей насчитал у него 217 случаев использо-вания абдуктивных рассуждений. Сам писатель устами Шерлока Холмса заявляет, что в его заключениях не существует никакой тайны, потому что факты допускают только одно объяснение. Это утверждение подчеркивает, что во всех своих произведениях он стремился прежде всего искать объяснительные гипотезы, т.е. рас-суждал абдуктивно, а дедуктивный метод применял только для проверки предположений и гипотез. По гипотетико-дедуктивной схеме построены те произведения дедуктивного жанра, в которых автор с самого начала раскрывает преступление и его участников, а потом показывает, как оно было совершено. Очевидно, что такие детективы не вызывают особого интереса у многих читателей, по-скольку не заставляют их догадываться и думать о том, кто и поче-му совершил преступление.

Роль абдукции в построении и проверке судебных вер-сий. Если в детективных сюжетах заключение и сам путь к нему заранее придуманы и заботливо подготовлены автором, то работа следователя имеет реальный и потому совершенно несравнимый и непредсказуемый характер. Действительно, результат здесь зара-нее неизвестен, а сами факты могут интерпретироваться по-разному. Однако существует и определенное сходство в методах работы сочинителя детективов и следователя. Во-первых, оба они начинают с анализа факта преступления и сопровождающих его свидетельств. Во-вторых, на основании придуманных или реальных фактов они ищут гипотезу или версию, которая смогла бы объяснить причину, характер и людей, совершивших или способствовавших преступлению. Поскольку в судебной практике обычно выдвигается сразу же несколько версий, принимаемых в качестве рабочих гипо-тез, то создается впечатление, что судебное расследование с логи-ческой точки зрения совершается по гипотетико-дедуктивному ме-тоду. В самом деле, на первый взгляд кажется, что следователь располагает множеством версий и ведет поиск наиболее правдопо-добной из них. Из гипотез логически выводятся суждения о реаль-ных свидетельствах и показаниях очевидцев, которые рассматри-ваются как факты. По степени подтверждения и обоснованности той или иной версии отдельными фактами следователь делает заключе-ние о правдоподобности соответствующей гипотезы. Однако такой гипотетико-дедуктивный подход к анализу деятельности следовате-ля совершенно неадекватно описывает весь процесс юридического расследования. В лучшем случае его можно рассматривать как завершающую стадию расследования, когда проверяется адекват-ность наиболее правдоподобной гипотезы. На самом же деле любое расследование начинается с анализа имеющихся в данное время и зафиксированных фактов, которые требуют объяснения. Поэтому в расчет принимаются только те версии, или рабочие гипотезы, кото-рые в какой-то мере подкрепляются фактами и, следовательно, объясняют их. В процессе расследования обнаруживаются новые факты, которые либо опровергают некоторые прежние версии или же требуют выдвижения новых версий. Таким способом на основании тщательного и всестороннего анализа фактов происходит отбор среди конкурирующих версий такой версии, которая наилучшим образом объясняет всю систему фактов, вещественных доказа-тельств, показаний экспертов, а также противостоит рациональной критике со стороны лиц, придерживающихся иных точек зрения.

Абдукция в научном исследовании. О роли абдукции нам пришлось уже говорить в связи с сопоставлением ее с гипотетико-дедуктивной моделью научного познания. Как и всякий поиск, ис-следование научных проблем начинается с анализа фактов, кото-рые не могут быть объяснены с помощью прежних научных законов и теорий. Иногда гипотеза первоначально выступает в виде догад-ки, которая затем подкрепляется фактами и теоретическими сооб-ражениями. В качестве примера сошлемся на догадку Ньютона о всемирном тяготении, которого натолкнуло на нее падение яблока. Нередко этот случай называют легендой, но академик С.И.Вавилов считает его достоверным. В подтверждение своего заявления он приводит признание самого Исаака Ньютона, сделанное своему старому коллеге во время беседы в саду. "Между прочим, сэр Иса-ак сказал мне, что точно в такой же обстановке он находился, когда впервые ему пришла в голову мысль о тяготении. Она была вызвана падением яблока, когда он сидел, погрузившись в думы. Почему яблоко всегда падает отвесно, подумал он про себя, по-чему не в сторону, а всегда к центру Земли... Должна, следова-тельно, существовать сила, подобная той, которую мы называ-ем тяжестью, простирающаяся по всей Вселенной" .

Разумеется, падение яблока с точки зрения схемы Ч.Пирса представляет собой примечательный факт и может рассматриваться как начало абдуктивного рассуждения, но открытие закона всемир-ного тяготения Ньютона потребовало длительной теоретической и эмпирической разработки, ее подтверждения не только эмпириче-скими фактами, но и обоснования с помощью ранее открытых зако-нов Галилея и Кеплера. Во всяком случае, это открытие было сде-лано не с помощью чисто логических умозаключений абдукции или дедукции, хотя оно направлялось и контролировалось ими. В процессе научного открытия теоретических законов используется не только логика и математика, но и такие тонкие приемы и средства нашего интеллекта, как интуиция и воображение, мысленные экспе-рименты и концептуальные схемы, и многое другое, не поддаю-щееся строгой регламентации и формальному описанию.

В научной практике абдуктивные рассуждения чаще всего ис-пользуются для открытия эмпирических законов, которые устанав-ливают необходимые, регулярные связи между наблюдаемыми свойствами и отношениями явлений. Теоретические законы не могут быть открыты таким путем, поскольку они содержат абстрактные понятия, которые нельзя наблюдать на опыте. Поэтому путь к ним идет через гипотезы или системы гипотез, которые проверяются обычно путем логического вывода из них эмпирических законов. Как свидетельствует история науки, именно так фактически проис-ходило открытие теоретических законов и построение целостных теорий и теоретических систем.

Абдукция в историческом познании. Историческое позна-ние существенно отличается от естественнонаучного и социально-экономического познания тем, что оно изучает события и процессы, которые не существуют в настоящее время.

Поэтому оно вынуждено реконструировать и воссоздавать их мысленно с помощью дошедших до нашего времени исторических свидетельств.

"Историк, - пишет известный английский философ и историк Р.Д.Коллингвуд, - не просто воспроизводит мысли прошлого, он воспроизводит их в контексте собственного знания и потому, воспроизводя их, он их критикует, дает свои оценки их ценности, исправляет все ошибки, которые он может обнаружить в них. Эта критика мысли, историю которой он прослеживает, не яв-ляется чем-то вторичным по отношению к воспроизведению ее истории. Она - неотъемлемое условие самого исторического знания" . Именно поэтому здесь интеллектуальная интуиция, вооб-ражение и построение концептуальных схем, в которые входят как факты известные, так и предполагаемые, играют такую важную роль в абдуктивных рассуждениях. Таким образом, поиск объяснитель-ных гипотез ведется в истории уже для проверки самих историче-ских фактов, не говоря уже об объяснении важнейших событий и процессов прошлого.

Применение абдукции при постановке медицинских ди-агнозов. В последние десятилетия значительный интерес к абдук-тивным рассуждениям проявляют специалисты по медицинской диагностике. Обычно диагноз ставится на основании изучения сим-птомов заболевания, которые рассматриваются как известные фак-ты, а диагноз - как гипотеза, которая объясняет эти факты. По-скольку при каждом заболевании обнаруживается множество сим-птомов, то для их объяснения выдвигается несколько конкурирующих гипотез. В процессе конкретного обследования больного часто обнаруживается, что одни гипотезы могут объяснить наличие некоторых симптомов заболевания, другие - иных, отлич-ных от них симптомов, третьи - симптомов, которые не объясняют-ся ни первой, ни второй гипотезой и т.д.

Задача врача будет заключаться в том, чтобы, во-первых, ясно сформулировать множество возможных объяснительных гипотез, во-вторых, оценить правдоподобность каждой гипотезы с точки зре-ния ее подтверждения выявленными симптомами, и, в-третьих, вы-брать среди проверенных гипотез ту, которая окажется наиболее правдоподобной по степени подтверждения и объяснительной силе. Эта гипотеза и будет предполагаемым диагнозом, потому что как абдуктивное заключение она представляет не достоверное, а только правдоподобное заключение. В настоящее время для увеличения степени достоверности диагнозов разрабатываются более совер-шенные методики исследования, связанные с использованием ком-пьютеров и другой информационной техники.

Использование абдукции в исследованиях по искусст-венному интеллекту. Главные усилия разработчиков теории и техники искусственного интеллекта направлены на то, чтобы создать методы эвристического поиска решения проблем, в какой-то мере приближающиеся к проблемам, которые решает человек. Очевид-но, что простой перебор различных комбинаций возможностей для поиска решения проблем оказывается не только явно неэффектив-ным, но и практически неосуществимым. Именно поэтому создание эвристических программ, которые значительно сокращают простой перебор возможностей с помощью особой стратегии поиска, в на-стоящее время считается основным направлением в исследовани-ях по искусственному интеллекту. Отсюда понятен интерес к абдук-тивным рассуждениям со стороны разработчиков теории искусст-венного интеллекта. Ведь именно эти рассуждения ориентируются на поиск и рациональный отбор возможных гипотез на основании тщательного анализа существующих фактов.

5. Заключение

Несмотря на то, что абдуктивные рассуждения широко исполь-зуются не только в повседневном мышлении, но и в научном по-знании и других сферах деятельности, связанной с поиском, их теория разработана совершенно недостаточно. Объясняется это главным образом двумя причинами. Во-первых, любой творческий поиск невозможно алгоритмизировать, и поэтому всякие попытки понять его с рациональной, логической точки зрения воспринимают-ся как возврат к дискредитировавшей себя логике открытия. Во-вторых, традиционное представление о научном или ином открытии как одномоментном событии типа "эврики" Архимеда, возникающем спонтанно и вдруг, не учитывает длительной предварительной рабо-ты мысли. Эта работа, несомненно, имеет рациональный характер, направляется и контролируется логикой. Ведь любой выбор в про-цессе поиска явно, а зачастую неявно, обосновывается соответст-вующими фактами, а их оценка и объяснение осуществляются по схеме абдуктивных рассуждений.

Недостаток малочисленных современных исследований по аб-дукции заключается в том, что в них не обращается достаточного внимания на анализ тех эвристических методов, с помощью кото-рых осуществляется поиск объяснительных гипотез. На наш взгляд, абдукция тем и отличается от других форм рассуждений, что она не может эффективно применяться без использования специфических средств поиска. А это требует знания той области познания, где она применяется. Очень часто это связано также с обращением к пси-хологическим факторам. Не подлежит сомнению, что психологиче-ский анализ процессов открытия весьма важен и интересен, но не менее важно исследовать их не только с субъективной, но и интер-субъективной и общезначимой позиции философии, методологии и логики.

И.А.Герасимова

Понятие, понимание и культура*

1. Понятие как средство понимания

Понятие и мышление. Что такое понятие? Без знакомства со строгими формулировками, опираясь на интуитивное чувствование и "слышанье" языка, можно заметить, что слово "понятие" этимоло-гически близко слову "понимание" ("понять что-либо - значит ос-мыслить и выразить в понятиях"). В этом смысле понятие есть исходное, элементарное средство понимания, формирования и выражения мысли . Элементарное потому, что из понятий склады-ваются рассуждения: пояснения, уяснения, сомнения, возражения, обоснования, доказательства и вообще любые иные способы "раз-ворачивания" содержания мысли в речевом общении и аргумента-ции. В отличие от рассуждений в понятиях достигается концентра-ция мысли, содержание мысли "сворачивается" и выражается лако-нично в одном слове или едином словосочетании ("специалист", "специалист по акустике", "специалист по ультразвуку", "специалист по применению ультразвука в медицине") .

В приведенном выше размышлении имелось в виду вербаль-ное (или словесное) мышление, или точнее, если речь шла о рас-суждении, рационально-логическое словесное мышление. Но сло-весное мышление может быть не только логическим, но и образным (литература, поэзия, живое общение). В когнитивной эпистемологии различают целостно-образное и знаково-символическое мышление. Логико-вербальное мышление рассматривается как один их видов знаково-символического мышления (наглядные образы-символы, звуко-образы также могут выполнять информационную роль знаков). При таком широком толковании мышления следует, что единый смысл может быть выражен разными способами: ученый предложит концептуальную модель, философ даст обобщающее истолкование, поэт провозгласит идею в стихотворных ритмах, а композитор дове-дет ее до глубин души в гармонии звуков. Поясняя различие между смыслом и способами его существования (оформления, выраже-ния), Бертран Рассел в свое время определил смысл как то об-щее, что есть, остается при переводе с одного языка на другой. Иногда к понятиям как формам понимания относят и невербальные символы. Цель данной работы состоит в исследовании роли поня-тий в рациональной аргументации и общении, отсюда термин "поня-тие" будет применяться в значениях, связанных с вербальным мышлением (как логическим, так и образным). Связывая понятие с пониманием и имея в виду то обстоятельство, что смысл можно выражать в разных формах и с разными степенями определенности, в дальнейшем будем различать понятия-определения, понятия-образы и понятия-символы.

В вербальном мышлении логический аспект неразрывно связан с лингвистическим. Понятие есть мысль, оформленная в слове. Не вдаваясь в детали, можно выделить следующую триаду взаи-мосвязанных аспектов мысли: понятие - слово - вещь. Понятие представляет содержание мысли, слово - ее выражение, а вещь (объект) рассматривается как предмет мысли. Каждый аспект триа-ды образует свой особый мир: мир понятий (смыслов), мир слов (языка) и мир вещей, которые, кроме взаимосвязей между собой, имеют и свои собственные законы порождения и существования . Различая внешний и внутренний миры объектов (вещей, дел, дей-ствий, представлений), говорят о физической или психической ре-альности. Если имеют в виду предметы научных дисциплин, то употребляют такие термины, как "квантово-механическая реаль-ность", "социальная реальность" и т.п. Миры понятий образуют кон-цептуальные и образно-символические реальности ("теория соци-альной организации", "мифологические реальности"). Эмпирические или теоретические миры языков образуют свои особые реалии. (Иногда говорят: "язык проходит через человека".)

Сколь многообразны реальности, столь и разнообразно их по-нимание в понятийном мышлении. Обратим внимание на то, что в отличие от общезначимого доказательства как формы научного мышления, в аргументации на первый план выходит обращение к собеседнику, к его уровню сознания и особенностям мышления. Отсюда особенно важным для исследования проявлений понятий-ного мышления в живом общении в самых различных областях становится понятие интерпретации. Интерпретация проявляется в конкретно-индивидуализированном понятийном понимании, которое специфически соединяет межличностно-общие смыслы и индиви-дуализированно-частные смыслы. Чтобы понять самому иной строй мыслей, донести свою мысль до понимания другого и в конечном счете достигнуть взаимопонимания, я бы сказала, требуются осо-бые таланты: нужно не просто уметь мыслить, но и уметь мыслить совместно .

Степень систематизации знания, афористика и понятие. Богатство форм речевого и мыслительного общения и творчества делает жизнь понятий в культуре насыщенной и многообразной. Понятия в систематизированном знании (логика, математика, есте-ствознание, юриспруденция) должны быть как можно точно опреде-лены, введение нового понятия зависит от определения предшест-вующих понятий. Вольнодумие в толковании понятий систематизи-рованного знания не допускается, однозначность и определенность систем понятий призвана гарантировать доказательность в рассуж-дениях.

Менее систематизированное знание, повседневные формы общения допускают недоопределенность, недосказанность, наме-ки, уловки, неосознаваемые противоречия, нерефлексивные (некри-тические) суждения и даже эмоциональные приговоры. Кому незна-комы эти, часто совсем неприглядные, нелицеприятные выпады в житейских ситуациях общения (даже и среди профессионалов)? В живой непосредственной коммуникации понятия могут использо-ваться вне процесса связанного рассуждения, зачастую с усилени-ем эмоциональных коннотаций (созначений как спутников основного информационного содержания). Смысл понятий в несистематизиро-ванном знании чаще всего задается и распознается через контекст.

Особую роль в познании и общении играют афоризмы - пре-дельно краткие, образные и насыщенные по смыслу изречения . Афоризмы не только украшают речь оратора, их можно рассматри-вать как особые приемы активизации мышления и памяти: создать ситуацию неожиданности, вызвать удивление и интерес к теме раз-говора можно с помощью яркой концентрированной мысли. В афоризмах, как письменных, так и устных изречениях, в сжатой, удобной для запоминания форме, как правило, выражено обобще-ние жизненного опыта и духовного миропонимания, дается настав-ление в образе действий .

Если призадуматься над вопросом, в каких областях знания требуется "полная разверстка" мысленных построений, когда пунк-туально, шаг за шагом из одного высказывания вытекает другое (такой процесс в логике именуют непосредственным выводом), то окажется, что только в предельно формализованных дисциплинах, таких как логика и математика. Если пропустить хотя бы один шаг в доказательстве, то оно просто не состоится. В большинстве же си-туаций, даже и с элементами обоснования, всегда найдется недос-казанное, подразумеваемое, неразъясняемое. В положительном аспекте афористичность речи реализует преимущества когнитивной экономии, а в отрицательном создает ситуации неприятия и непони-мания. Принципиальная афористичность непосредственного обще-ния влечет за собой осмысливание речи собеседника и, следова-тельно, возможность возражений. В ситуации открытости текста или речи, и, стало быть, домысливания, возражения принципиальны и по логическим основаниям: один видит предмет разговора в одном аспекте, а другой - в другом.

Очевидно, что мышление понятиями в доказательных рассуж-дениях и в афористичных изречениях будет иметь разные проявле-ния. В непосредственной коммуникации успех беседы во многом зависит от умения "схватить" суть разговора в целом, от умения уточнить детали путем анализа и выявления подробностей, от уме-ния предвидеть возможные интерпретации и толкования понятий. В конфликтных ситуациях часто жертвуют определенностью и по-следовательностью изложения, допуская нечеткость и обтекаемость выражения мысли с целью достижения согласия.

Понятия-определения. Степень определенности понятий. Уровень и формы понимания посредством понятий зависят от сфер и типов знания. Имея в виду систематизированное знание, будем говорить о понятиях-определениях. Цель использования понятий-определений согласуется с канонами научного мышления: требует-ся по возможности точно задать смысл термина; четко, ясно и де-тально дать информацию об обобщаемых в понятии предметах. В данном случае для самого термина "понятие" логики предлагают следующее определение: "Понятие есть мысль, которая посред-ством указания на некоторый признак выделяет из универсума и собирает в класс (обобщает) предметы, обладающие этим при-знаком" . Заметим, что в данном определении признаком может выступать и сама совокупность свойств, которая как уникальное их сочетание будет определять предмет.

Традиционно в логике различают объем и содержание понятия. Под объемом (количественная характеристика) понимают класс предметов, обобщаемых в понятии, под содержанием (качествен-ная характеристика) - информацию о предмете, которая раскрыва-ется через указание признаков. Описание признаков понятий осу-ществляется в операции определения понятия. В строго системати-зированном знании (логика, математика) удается достичь значительной степени определенности вводимых понятий. В менее систематизированном знании, или его изложении, понятия могут быть как неопределенными, так и преднамеренно недоопределен-ными. Например, школьные учебники по физике часто "страдают" недоопределенностью многих понятий из-за "нехватки" математиче-ских знаний у учащихся из-за отсутствия в программе ряда разде-лов .

Понятия-образы. В особую группу можно выделить понятия-образы, повсеместно встречающиеся в неформализованном зна-нии - в гуманитарных и общественно-политических дискурсах. В понятиях-образах содержание мысли необязательно ясно выра-жать, достаточно лишь указать (а не определить!) на смысл (через контекст или путем сравнения, метафоры). В использовании поня-тий-образов в познании и общении акцент делается на иной когни-тивной функции - создании целостного представления, сопровож-дающегося активизацией чувственной и эмоциональной сфер. Ос-мысление содержания при усилении слуховых, зрительных, осязательных, обонятельных и кинестетических средств формиро-вания понятия-образа приводит к эффекту полноты понимания. В жизненных ситуациях прямого контакта с собеседником умелые риторы часто сочетают научные приемы введения новых понятий с художественными приемами создания образа . Приведем пример любопытного текста из занимательной книги по химии:

"Август-Вильгельм Гофман (1818-1892) - немецкий химик-органик, президент Лондонского и Немецкого химических обществ - каждый раз на лекции о бензоле говорил одно и то же: "Бензол обладает специфическим запахом. Одна моя знакомая дама как-то сказала, что он пахнет стираными перчатками".

На очередной лекции один из студентов, знавший эту шутку профессора, выкрикнул слова "стираными перчатками" еще до того, как Гофман успел их произнести. Профессор удивленно взглянул на студента и спросил: "Вы тоже знакомы с этой дамой?"

Бензол - бесцветная жидкость, легко горючая, с характерным запахом, отвечающая формуле C6H6, содержит в структуре так называемое ароматическое ядро, или бензольное кольцо" .

Понятия-символы. Проникнутые высоко значимым (возвы-шенным) содержанием, понятия-символы близки по психологиче-скому воздействию к понятиям-образам, но зачастую трудно опре-делимы или же вообще неопределимы. В понятиях-символах выра-жается духовный опыт, порой уникальный и недоступный для большинства людей. Понятия-символы скорее указывают на смысл, но не определяют его; как утверждают поэты, подлинный смысл следует искать за словами. Понятия-символы соединяют в себе множественность смыслов, одни из которых как бы видны на поверхности и доступны рациональному пониманию и толкованию, а другие скрыты, но при особой культуре чувств они доступны созер-цательному постижению . Понятия мистических прозрений, поэти-ческих пророчеств, интеллектуальных интуиций, общественно-политических лозунгов могут служить примером неопределенных, полуопределенных понятий. Например, понятие нирваны было вве-дено Буддой для указания на Высшую Реальность, которую нельзя ни помыслить, ни почувствовать обычным сознанием. Понятие нир-ваны в психологии буддизма считается условным, временным, пус-тым наименованием, своего рода подсказкой на пути к поиску; счи-тается, что, когда человек сам приходит к переживанию соответст-вующего опыта, он становится способным видеть временность названий .

В многомерных пространствах культуры можно обнаружить смешанные виды понятий. Американский математик и философ Фр.Меррелл-Вольф выделяет три области разума: Определимое (физическая реальность), Неопределимое (метафизическая реаль-ность) и Определимое-Неопределимое (пограничная реальность). Каждая область осмысляется в соответствующих понятиях. Проме-жуточная область мыслится Вольфом как переход от конечного к бесконечному: "Будучи определимым, она может использоваться разумом для передачи мыслей, но в своих неопределимых глубинах смыкается с бесконечностью. Эти глубины невозможно пере-дать обычными словами. Для того, чтобы они стали хоть в малой мере понятными, необходимо прибегнуть к чему-то тако-му, что относится к интуиции" . В качестве примера автор при-водит понятие "квадратуры круга". В геометрическом смысле зада-ча квадратуры круга ясна: требуется построить квадрат, площадь которого в точности равна площади заданного круга. В то же время понятие "квадратуры круга" может быть использовано для проясне-ния метафизических смыслов. Поясняя свою мысль, Вольф отме-чает, что в символическом видении круг олицетворяет бесконечное, божественное, а квадрат - конечное, человеческое. Квадрат круга может означать попытку перенести нечто относящееся к трансцен-дентному в рамки относительного субъект-объектного сознания че-ловека.

Суммируя сказанное, обратим внимание на то, что определен-ность понятий и соответственно уровень и формы понимания зави-сят, с одной стороны, от характера предмета познания и типа ре-альности (объективные факторы), а с другой стороны, от способов познания и постижения, способностей и уровней познаний субъекта (субъективные факторы). Смысл может быть выражен по-разному, воспринят и понят в понятиях-определениях, понятиях-образах, понятиях-символах. Сильно упрощая, можно сказать, что выделен-ным видам понятий соответствуют такие области мысли, как наука, искусство, философия и религия. В реальном общении научный, художественный и философский стили понятийного мышления, как правило, смешиваются. Разумность коммуникации должна основы-ваться на чувстве меры: министру аналитическую записку в стихах не пошлешь, и вряд ли стоит мучить друга в застольной беседе мудреными профессиональными рассуждениями.

Логическая классификация понятий по степени опреде-ленности объема и содержания. В многочисленных житейских ситуациях люди пользуются неспециализированным знанием. Что за растение одуванчик, знают все. Любой может точно указать объ-ект, подпадающий под имя "одуванчик", но каждый ли сможет опи-сать словами это популярное растение? Вряд ли. А вот биологи разработали специальную терминологию описания ботанических объектов: "Одуванчик - многолетнее травянистое растение, высотой 5-50 см. Корневая система стержневого типа. Главный корень толстый, обычно вертикальный, маловетвистый; корне-вая шейка шерстистая, реже голая. Все листья розеточные, длиной 10-25 см и шириной 1,5-5 см. Цветочных стрелок не-сколько. Они безлистные, гладкие, полые. Все цветки язычковые, обоеполые, желтые" . Если можно точно указать объект, подпа-дающий под понятие, но имеются затруднения в определении поня-тия, то в таком случае можно говорить о понятии с точным объемом и "размытым", неопределенным содержанием. Авторы учебного пособия "Логика. Логические основы общения" по степени опреде-ленности объема и содержания выделяют несколько типов имен (понятий): "1) с четким содержанием и резким объемом ("европей-ское государство", "человек", "молекула"); 2) с трудно выразимым в словах чувственным содержанием и резким объемом (интуи-тивные имена), например, "красный", "буревестник"; 3) с расплыв-чатым содержанием и нерезким объемом (размытые имена), на-пример, "интересная книга", "строгое наказание", "морально ус-тойчив"" .

Культурное многоязычие как фактор времени. Каждый конкретный разговор не просто речевое взаимодействие, а встреча двух чувствующих и мыслящих индивидуальных сознаний. В диалоге для того, чтобы понять предмет разговора, часто прихо-дится понимать и собеседника. Возникают многочисленные вопро-сы: почему он так сказал, как он сказал, чьи интересы он представ-ляет, что задумал, что сам понимает под сказанным и что можно понимать еще и т.п. Если понаблюдать за мыслительной работой каждого конкретного человека, то поневоле придешь к мнению, что сколько людей, столько и языков: люди произносят одни слова, но сплошь и рядом понимают под ними разное. Даже профессионалы в одной области порой не могут друг с другом договориться, не осознавая семантических различий употребляемых терминов. В любом виде систематизированного знания (будь то религиозная система, отрасль философии, область науки, практический дискурс) вырабатывается своя система понятий (и соответственно свой язык).

Жажда нового коренится в самой потребности человека к по-знанию, и почему-то это новое становится таковым в глазах людей, если при этом изобретается и новый язык, вводятся неожиданные, нетипичные для привычного восприятия термины и образы. Идея универсального языка все более и более становится иллюзорной: как нельзя всех одеть в одни одежды, так нельзя и заставить гово-рить на одном языке. Даже в отдельно взятых научных дисципли-нах (стремящихся к строгости) идея единого языка оказывается беспочвенным мифом: развитый эгоистичный индивидуализм не терпит никаких униформ, в том числе и языковых. Современный мир - это мир культурного многоязычия (а также и профессиональ-ного многоязычия, и персонального многоязычия). Для того чтобы восстановить условия нормального общения, на мой взгляд, чело-веку необходимо освоить понимание более высокого уровня - перейти с языков выражения на язык смыслов, и, воспринимая смысл, быть лояльным к его выражению, уметь обучаться языку другого, говорить на нем, переводить с одного языка на другой. Речь здесь, по-видимому, идет о высших способностях на данный исторический момент: от развития навыков совместного мышления при развитой индивидуальности, как мне представляется, во мно-гом зависит будущность цивилизации.

Изменения в ментальности, связанные с культурным много-язычием, предъявляют новые требования к аргументации и теории понятий. Разумное ведение любого типа диалога, даже и диалога мировоззрений, вынуждает искать и вводить в норму новые логиче-ские критерии правильных интеррефлексивных рассуждений, а так-же употреблений понятий в семантически многомерных культурных контекстах. Я считаю, что логические нормы рационального ведения диалога в условиях культурного многоязычия следует расценивать и как этические: рациональные нормы мысленного поведения (управления мыслью) призваны регулировать ход совместного мышления в направлении достижения взаимопонимания и совмест-ного решения проблем.

2. Понимание на уровне человека культуры.

Методики анализа и введения понятий

Возражение в общении - весьма распространенное явление, не успел досказать свою мысль, а тебе, не выслушав, тут же воз-ражают. Происходит это по разным причинам. Некоторые люди в силу своих внутренних склонностей имеют стойкую привычку воз-ражать по любому поводу. Кроме причин психологических есть и рационально-логическая почва для противодействия в беседе. Ее порождает сама природа интеллекта, склонного проникать в сущ-ность явлений путем моделирования и абстрактного исследования - различения, отделения, отвлечения, а затем кон-структивного соединения выделенного, другими словами, путем анализа и синтеза. Сообщая что-либо собеседнику, говорящий, как правило, видит предмет беседы в определенном (одном или не-скольких) аспекте, а собеседник может усматривать совсем иной аспект. Поменять аспект видения не трудно, достаточно лишь доба-вить новое неучтенное условие, и мыслимая ситуация изменится. В устном речевом общении, ограниченном рамками времени, изло-жить сразу (одновременно) все соображения затруднительно. В письменной речи можно дать более развернутый, многоаспектный анализ, но и это не всегда спасает от возражений. Возражения ис-коренить из свободного творческого общения трудно, но можно научиться предвидеть возможные мыслимые шаги оппонента. Дан-ная способность воспитывается развитием навыков всестороннего анализа.

Рекомендации "подвергнуть предмет всестороннему анализу" с легкостью делаются во многих статьях и пособиях по методологии научного исследования, однако "всесторонность" понимается по-разному. Современный специалист как мыслитель должен уметь мыслить на уровне человека культуры, - утверждает В.В.Налимов, полагая, что наша западная культура находится в критической си-туации . Вдумаемся в эти слова. Культура в целом охватывает и науку, и народный опыт, зафиксированный в традициях, и духовный опыт подвижников и мыслителей, запечатленный в философских и религиозных учениях. Если действительно "всесторонне" мыслить, то придется "отправить мысль в путешествие по всем координатам культурного пространства-времени", другими словами, "вместить" в своем мышлении знания и представления всех народов и времен. Тенденции к обобщающим кросс-культурным и междисциплинар-ным исследованиям имеются, но глобально - на уровне целей и знаний всего человечества, если и мыслят, то немногие. Требова-ние "всесторонности рассмотрения" можно рассматривать как иде-ал, к которому следует стремиться и который достижим в опреде-ленной мере. В этом смысле "ограниченная всесторонность" будет реализовываться во всестороннем анализе в выделенной области исследования, при заданных методах исследования, при принятых исходных предпосылках.

Рассмотрим ряд общеметодологических подходов к анализу понятий, которые, на мой взгляд, могли бы способствовать понима-нию на "уровне человека культуры". Некоторые из них уже оправда-ли себя в исследовательской работе, другие же находятся в стадии становления. В дальнейшем речь пойдет о четырех методиках, которые условно назовем:

- историко-культурный подход;

- пространственно-культурный подход;

- системно-познавательный подход;

- культурлингвистический подход.

Историко-культурный подход предполагает изучение ста-новления, развития и трансформации понятий с течением времени в одной или нескольких культурных традициях, а также при их смене в историческом процессе. Для иллюстрации приведем два примера.

Обратим внимание на интересную монографию М.В.Ильина, в которой автор анализирует историческое изменение смыслов важ-нейших политических понятий (словопонятий) в античной и западно-европейской традициях и сравнивает их с отечественным политиче-ским дискурсом . Проведенное культуристорическое исследование политических словопонятий, как справедливо отмечает автор, должно способствовать становлению нормативного, рационально обоснованного, политического дискурса. Например, рассматривая фундаментальное общественно-политическое понятие "свободы", Ильин относит его к сущностно оспариваемым . В современном дискурсе данное понятие многозначно и даже внутри себя содер-жит противоположности. Автор предлагает отличать "свободу вне и от" и "свободу в и для". Свобода в первом смысле (liberty) выделяет граждан как вольноотпущенников, исторически связана с осознани-ем разделения на "свои" и "чужие"; свобода во втором смысле (freedom) "влечет к друг другу, заставляет соединяться в граждан-ских инициативах", ее исторические корни уходят к первобытным смыслам свободы-любви, миро-приязни и миро-общности в нерас-членном родо-племенном сознании. Необходимо просматривать все логические возможности, связанные с понятием свободы, в том числе и такие, как "жить вне общества" и "быть свободным в обще-стве". "Догматический прогрессизм мешает уяснить, а тем са-мым и освоить способы и средства свободной интеграции лич-ности в обществе не на архаичных, а на вполне современных началах, чтобы тем самым добиться эмансипации как человека, так и человеческого рода, явившихся в новых отличиях и с новы-ми смыслами" .

Второй пример. Композитор и искусствовед В.И.Мартынов кни-гу, посвященную русскому молитвенному богослужению, начинает с обсуждения толкований понятия "древнерусское богослужебное пение": можно ли считать, что оно является частью музыкального искусства, или же "пение это есть нечто совершенно иное, не имеющее никакого отношения ни к музыке, ни к искусству вооб-ще?" . Как отмечает автор, еще в 60-х годах XVII века в трактате "О пении божественном" дьякон Иоаким Коренев писал: "...Я же всякое пение называю музыкой", и по крайней мере с тех пор кон-цепция единства богослужебного пения и музыки стала домини-рующей, и до сих пор ею пользуются без оговорок современные ученые-медиевисты. Как доказывает Мартынов, в древнерусском традиционном мышлении за словами "пение" и "играние" стояла оппозиция сакрального и профанного. "Слова "петь" или "пение" обозначали пение в церкви и относились только к богослужебным песнопениям. Слова "играть" или "играние" обозначали пение вне церкви, в мире и употреблялись даже в случаях вокального испол-нения песен. Вот почему применительно к мирским песням нико-гда не говорилось "спеть песнь", но употреблялось выражение "сыграть песнь". Примерно к XVII веку слова игра" и "играние" заменяются словами "музыка" или "мусикия". С игрой или муси-кией связывают не просто мирские, а со значением демонично-сти действа: "Мусикия - в ней же пишутся бесовские песни и кощунства"" .

Играющее сознание и молящееся сознание в древнерусской традиции противопоставляются как два противоположных состояния сознания. Молитва обращена вовнутрь, к Богу, а не вовне, к миру; овладение процессом молитвенного пения рассматривалось как навык аскетического очищения сознания на пути к просветлению. Мартынов совершенно справедливо утверждает, что при современ-ной интерпретации богослужебного пения как музыки без учета вы-шеуказанных обстоятельств невозможно и близко подступиться к выяснению сущности молитвенного пения. В историко-культурных исследованиях подобные подмены понятий нередки, и причины тому могут быть разные - как недобросовестность исследователей, так и неосознаваемая разница в ментальности, отсутствие опыта и соответствующих способностей к нему.

Пространственно-культурный подход реализует идею ана-лиза понятий, так как они понимаются в этнических и национально-культурных традициях. Стратегии сравнительного анализа культур принято называть компаративистикой. Как правило, исследова-тель выделяет определенный временной период и прослеживает схожие и различающиеся тенденции в культурах разных географи-ческих регионов. Несмотря на разницу языков и менталитета, порой удается выделить общие инварианты смыслов, зафиксированных в различающихся понятиях и, наоборот, усмотреть существенное различие в интерпретациях, казалось бы, одного и того же слова-понятия. Приведем примеры обоих вариантов.

Исследователями архаичного мышления отмечается повсеме-стно распространенное в древнейших цивилизациях представление о числах как сущностях-мироустроителях: числа и их соотношения организуют как невидимый, так и видимый Космос. Учение о чис-лах-мироустроителях называют нумерологией (герметизм египтян, Каббала иудеев, И-Цзинь китайцев, индуистский символизм, пифа-гореизм, ТАРО в западной традиции, символизм майя). Исследова-ния нумерологии наводят на мысль о том, что общефилософские и специально-математические смыслы числа составляли содержание единого, объемного понятия-символа. Проводя детальный сравни-тельный анализ текстов, логик-востоковед Крушинский усматривает единую мыслительную стратегию в образовании фундаментальных понятий "Дэ" китайской философии и "дюнамис" древнегреческой: "...давно обнаруженная замечательная близость между, казалось бы, предельно далекими по своим культурным ореолам словами [Дэ] и dЪnamij, отраженная в издавна практикуемом переводе ки-тайского иероглифа посредством слов "power", "потенция", "сила", прообразом которых выступает вышеозначенный греческий термин, распространяется и на специально математические коннотации этих двух, приравниваемых друг другу терминов, что весьма нетривиально. Смысловой переход от общефилософского к специально терминологическому значению (или наоборот?), на наш взгляд, прозрачен: применительно к числам идея усиления конкретизируется в их усугублении, т.е. удвоении, так что, на-пример, четыре - это усугубленное два, а девять или шесть суть не что иное, как сугубое три..." .

Без компаративистики современному аналитику-политологу в условиях культурного многоязычия просто не обойтись! При полити-ческих, деловых переговорах чрезвычайно важно иметь в виду, что невыраженное в словах, подразумеваемое кроется за форму-лировками документов. Профессор Института стран Азии и Африки Виля Гельбрас, размышляя над теми реальными проблемами, кото-рые остаются за скобками формулы о стратегическом партнерстве между Россией и Китаем, обращает внимание на разницу в пони-мании понятия партнерства: "...если говорить о сути российско-китайских отношений, то боюсь, здесь мы не достигли никакого прорыва и полагаемся больше на формулы и слова, которые для нас и для китайцев имеют разное значение. Ведь что такое формула о стратегическом партнерстве для китайцев? О партнерстве, даже стратегическом, китайцы договорились с США, конфликтовать с которыми не намерены, и уж тем более не будут делать этого ради России. О партнерстве Китай дого-ворился также с Францией, Великобританией, Японией. В России же формулу "стратегический партнер" воспринимают как нечто однозначное и принципиально достигнутое... Это опасная иллю-зия, которая нам в отличие от китайцев не позволяет маневри-ровать и иметь в отличие от нашего "стратегического партне-ра" двойные стандарты" .

Системно-познавательный подход позволяет отрыть новые области исследований путем изучения, сравнения и синтеза разных сфер знания, а также многих аспектов рассмотрения. Среди наибо-лее значимых сфер знания выделим следующие:

- обыденное знание (опыт конкретных людей или социальных групп),

- традиционное знание (трансперсональные знания и умения, зафиксированные в традиции);

- научное знание (специализированное знание: парадигмы, теории, модели);

- метасистемное знание (философия, религия, мифология).

Хотя порой и бывает трудно договориться людям с разной жиз-ненной позицией, все-таки сомыслие и соединение ранее, казалось бы, несоединимого возможно, на что указывают наблюдаемые тен-денции в современном культурном дискурсе. Более того, постепен-но утверждается точка зрения, согласно которой синтез знаний (и сомыслие) необходимы ради будущего человечества.

Широкую политическую поддержку получила концепция "Ус-тойчивого развития", согласно которой "право на Развитие должно осуществляться таким образом, чтобы справедливо удовлетворить потребности развития и сохранения окружающей среды нынешнего поколения людей" (Декларация Конференции ООН по Окружающей Среде и Развитию. Рио-де-Жанейро. Июль 1992). Критики концепции обратили внимание на то, что в ней щекотливо избегается вопрос о необходимости ограничить потребление, ведущее к росту промыш-ленного производства. Была выдвинута альтернативная концепция "Устойчивого потребления", учитывающая этот коренной для совре-менности вопрос. Один из ее приверженцев, Индийский министр по развитию человеческих ресурсов, науки и техники и освоению океана, доктор Мурали Манохара Джоши считает, что "Устойчивое потребление" должно стать всемирным движением под девизом "Думай глобально, действуй локально". При этом создание общест-ва, основанного на ценностях устойчивости, по мнению д-ра Джо-ши, требует изменения характера научного знания и знания произ-водственных систем: "Четыре типа знаний, которые в настоя-щее время рассматриваются в отдельности, должны быть слиты воедино: научное знание в его общепризнанном смысле; ремесленные знания, связанные с какими-либо операциями или практической деятельностью; древнее духовное знание и тради-ционное или народное знание" .

Любые попытки синтеза, тем более глобального характера, все-гда сопряжены с трудностями для узкоориентированного сознания, находящегося под порабощающим гипнозом стереотипов мышле-ния (и профессионального языка!): приходится отказываться от прежних смыслов понятий, учиться усматривать единые смыслы, представленные в, казалось бы, несравнимых системах знания. Все же, несмотря на препятствия, синтезирующие тенденции в нау-ке и практике набирают силу. Открываются новые области знания, в частности, благодаря переосмыслению понятия целого. Примером может служить такая новейшая область исследований, как геогра-фия культуры. Помыслив биосферу и ноосферу как два аспекта целостности планеты, придется, наряду с веществом и энергией, признать информацию (как активную составляющую ноосферы) фундаментальным понятием для познания мироздания. Понятие географического пространства при этих предпосылках меняет свое содержание - в него включается информационная составляющая. "Изучение географического пространства через представления о нем различных социальных групп весьма популярно в зарубежной географии (K.Lynch, D.Lowenthal, T.Saarinen и др.). Широко приме-няется и создание так называемых "ментальных карт", отра-жающих индивидуальные представления о географическом про-странстве или статистическую интерпретацию результатов опроса изучаемой группы. В географии культуры достаточно разработан метод изучения "смысла места" с помощью описа-ний, взятых из художественной литературы (U.-F.Tuan, D.Lowenthal и др.). В данном случае художественная литература применяется географами для иллюстрации трудноуловимой ин-дивидуальности исследуемых географических единиц" .

Примером интеграции науки и древнего символического знания может служить внимательное изучение научной медициной опыта и учений традиционной медицины. При этом при переводах ориги-нальных текстов для специалистов возникает серьезная проблема представимости древних (символических) смыслов в языке науки. Дело осложняется тем, что традиционная медицина немыслима без духовных практик и их метафизического осмысления, ее терминоло-гия сочетает специальные медицинские смыслы с общефилософ-скими .

Приведем пример. В тибетской астрологии используется пять индоевропейских элементов: Земля, Вода, Огонь, Воздух, Про-странство (акаша, эфир) . При практическом применении теории элементов в тибетской медицине осуществляется сведение четырех к трем: слизи (Земля+Вода), ветру (Воздух) и желчи (Огонь). Воз-можна интерпретация тибетских понятий-символов в научных тер-минах (понятиях-определениях). В книге по тибетской медицине, предназначенной для врачей, читаем: "При обсуждении последую-щих вопросов мы будем использовать тибетские названия трех систем регуляции: ветер, желчь, слизь, имея в виду, что систе-ма регуляции ветер представляет собой нервный способ регуля-ции, система желчи - гуморально-эндокринный и система слизи - местно-тканевой уровни регуляции состояния организ-ма" .

Разумеется, найденные корреляции терминов будут способст-вовать пониманию специалистов, однако не следует забывать, что любая редукция смыслов оборачивается упрощением, утратой сущностных смыслов, с переходом на специализированное анали-тическое понимание целостное понимание объекта ускользает.

Синтезирующее мышление, объединяющее разные системы знаний, можно отнести к более общему роду - многоаспектному мышлению (стереомышлению, стремящемуся к цельности видения предмета). При многоаспектном исследовании предмет рассматри-вается сразу в нескольких направлениях, которые образуют единое мыслимое концептуальное пространство. Многоаспектные систем-ные стратегии мышления, вводя многие вектора (координаты) рас-смотрения, формируют многомерное исследовательское простран-ство и соответственно семантически многомерный текст. При сис-темном многоаспектном подходе можно сочетать разные типы зна-ний, разные теории, разные методологии, но при этом есть опас-ность "впасть в эклектику", механическое соединение разнородного. При корректном синтезе многого выделяют логические основания синтеза, постулируют некую органическую целостность предмета, в которой аспекты целого будут иметь определенно заданное назна-чение.

В поисках смысла. Этимология и контекст. Культурлин-гвистический подход. До сих пор речь шла о понятийном понима-нии через текст, т.е. письменные источники фиксации мысли. Текст есть всегда мысль, выраженная другим, даже если она и близка читающему. А как быть со свободным творчеством - мышлением, не привязанным к тексту, к знакомой теории, к мыслям других лю-дей, со способностью самому понимать и создавать понятия и тек-сты, руководствуясь изнутри идущей интуицией? На начальных этапах развития способности к свободному теоретическому мышле-нию очень полезно обратиться к языковой интуиции и умению ус-матривать смыслы "незнакомых" понятий через контексты и свобод-ные ассоциации родного языка.

Г.В.Гриненко считает, что вопрос об информационном содер-жании имени [можно применить и к понятиям - И.Г.] должен рас-сматриваться "в связи с:

1. Культурной парадигмой, в которой имя используется;

2. Знаниями и представлениями отдельных субъектов, которые используют имя;

3. Языковой структурой, к которой принадлежит данное имя.

Последнее особенно важно в тех случаях, когда субъект "считы-вает" определенную информацию из этимологии слова и из его внут-ренней структуры, из значений слов, принадлежащих к тому же се-мантическому гнезду, и т.п." .

Даже не зная учений и теорий, можно многое осмыслить, ис-ходя из понимания языка, как иностранного, так и своего родного. На языковую интуицию понимания этимологии слова, семантиче-ских гнезд, контекстов употребления опираются лингвисты в своей профессиональной деятельности, но те же способности могут быть использованы и любым человеком, стремящимся к самостоятель-ному мыслетворчеству. Рассмотрим, к примеру, всем хорошо зна-комое слово "руководитель". Слово "руководитель" состоит из двух слов "рука + водитель". Спрашивается: почему данный человек (обремененный полномочиями) "водит рукой", или же "ведет" кого-либо, и тогда почему? Задумываясь над этими вопросами, можно предложить множество решений: "человек водит рукой, потому что пишет (т.е. грамотный)", "в древнейшие времена (когда не было сотовых телефонов) человек (лидер) махнул рукой и повел за собой всех остальных. Язык жестов в эволюции мог предшествовать язы-ку слов". Те, кто знаком с духовной литературой, мог встречать вы-ражение "Рука Водящая", т.е. невидимый, духовный помощник, ведущий по жизненному пути. Иногда на иконах в верхнем углу изображают руку как символ духовной силы, ведущей героя. По ассоциации можно слово "водить" соединить с "ведать", а может быть, припомнить и индоевропейскую основу корней "вод" и "вед" - ведет, потому что ведает, т.е. знает. После подобных размышлений вдруг открывается, что смысл слова известен, только человек не осознавал этого, потому что не задумывался. Активизация языковой интуиции помогает проявиться знанию-припоминанию и, подключая токи поиска и творческого воображения, блокировать беспомощную растерянность и бездействие.

Обращение к этимологии, контекстам употребления словопоня-тия (1) в научном исследовании дает возможность выявить опреде-ленную информацию о предмете; (2) обнаружить новые, нетриви-альные смыслы; (3) в речевом общении (публичной лекции, попу-лярной статье) вызвать удивление и стимулировать интерес за счет яркого неожиданного этимологического "поворота" в повествовании. Лингвистические методы приобретают популярность и среди науч-ных исследователей, и среди журналистов. В погоне за социальным признанием часто верх берет стремление выдавать желаемое за действительное, отсюда в "этимологических аргументах" всегда кроется опасность профанации и подтасовок. За примерами далеко ходить не надо - возникло целое направление в прессе под име-нем "приколы от Фоменко".

- "Печенеги - это русские, поскольку Русь - это действи-тельно страна печей";

- "Варяги - это вороги, враги. Восточные враги -русские";

- "Татары - от греческого тартар, ад. Татарское иго - про-сто адское иго".

Пародисты и логики в культуре - это братья-антиподы. То, что в логике запрещается, в жанре пародии используется как специаль-ный художественный прием. Удивление и смех всегда вызывает то, что противостоит здравому смыслу, привычному ходу рассуждений; нарушение табу, запрета, серьезной нормы -исконный источник юмора. В пародийной литературе лингвистические аргументы оп-равданы, но есть работы, претендующие на научность, где подоб-ные приемы выдаются за доказательства. В последнее время вы-шла львиная доля книг, в которых подвергается ревизии вся миро-вая и отечественная история. Активный инициатор движения - ака-демик РАН, математик А.Фоменко .

Для теории аргументации вопрос о лингвистических аргументах немаловажен: считать ли их за доказательства или нет? Я бы пред-ложила следующее решение. Любые аргументы, относящиеся к существу дела (ad rem), должны приниматься как достойные вни-мания обоснования, аргументы к человеку (ad hominen) в теории аргументации считаются спекулятивными приемами. Лингвистиче-ские аргументы (ad linguam) могут иметь статус ad rem в отдельных конкретных случаях, в общем же случае их следует расценивать как средства выдвижения гипотезы, которая требует дальнейшего исследования и подтверждения. Некритическое употребление аргу-ментов к языку (ad linguam), подобно приведенным примерам, сви-детельствует о явных спекуляциях.

Предложенные в данном разделе подходы к исследованию понятий в каждой конкретной исследовательской работе могут со-вмещаться, также не исключено вовлечение в рассмотрение новых координат анализа.

Г.В.Сорина

Вопросно-ответная процедура В

аргументационной деятельности*

Современный контекст понимания места вопросно-ответной процедуры (ВОП) в аргументационной деятельности, как это мне представляется, формируется на пересечении ряда внешне само-стоятельных тем:

- ВОП как объект теоретического анализа;

- историко-философский анализ процесса формирования ар-гументационной практики, место ВОП в этом процессе;

- современная трактовка вопросно-ответных процедур в кон-тексте теории коммуникации;

- другие проблемы.

Небольшой объем статьи не позволяет мне подробно рассмот-реть каждую из намеченных тем. В связи с этим я предполагаю поступить следующим образом. В том случае, если уже есть опуб-ликованные материалы по выделенным рубрикам, я намечу лишь основные линии их анализа, сделав ссылки на соответствующие публикации. В том же случае, когда таких материалов либо нет, либо в них не рассматривается заданный мною общий контекст анализа, я остановлюсь на отмеченных темах более подробно, при-веду примеры, иллюстрирующие мою позицию. Наконец, хотела бы подчеркнуть следующую важную линию, которая проводится в данной статье. На мой взгляд, в современных условиях анализ места ВОП в коммуникативной деятельности неотделим от иссле-дования особенностей функционирования вопросно-ответных про-цедур в аргументационных процессах и наоборот.

Разделяя позиции ряда авторов, в частности А.П.Алексеева, А.А.Ивина, я буду понимать аргументацию как определенную чело-веческую деятельность, протекающую внутри конкретного социаль-ного контекста. С этой точки зрения оказывается, что аргументация направлена на "убеждение в приемлемости каких-то положений. В числе последних могут быть не только описания реальности, но и оценки, нормы, советы, предостережения, декларации, обе-щания и т.п." . Вместе с тем мне представляется, что аргумента-ционный процесс, в первую очередь, через систему вопросно-ответных процедур может быть направлен и на получение знания как такового. В совокупности таких характеристик аргументации, думаю, важно осознавать, что аргументация "вписывается" в кон-текст коммуникативных действий, что, в свою очередь, очень четко прослеживается Ю.Хабермасом. С точки зрения Хабермаса, "в про-цессе аргументации ориентированная на достижение успеха ус-тановка соревнующихся сторон во всяком случае принима-ет коммуникативную форму, в которой иными средствами продолжается действие, ориентированное на достижение взаи-мопонимания (выделено мною - Г.С.)" .

При этом под коммуникативными действиями я, вслед за Ха-бермасом, понимаю действия, имеющие интерактивный характер. Более точно мысль Хабермаса выглядит следующим образом: "Коммуникативными я называю такие интеракции, в которых их участники согласуют и координируют планы своих действий; при этом достигнутое в том или ином случае согласие измеряется интерсубъективным признанием притязаний на значимость" .

Трактовка соотношения между коммуникативными действиями и вопросно-ответными процедурами включает в себя, на мой взгляд, определенный круг в отношениях. Коммуникативные дейст-вия в своей существенной части опираются на ВОП(ы), реальные или виртуальные, в свою очередь, наличие ВОП в дискурсе - сви-детельствует о коммуникативном характере самого дискурса. Каж-дый новый аргумент либо является ответом на заданный вопрос, либо вырастает из стремления снять возможные вопросы у участни-ков коммуникативного процесса. Мне представляется, что идея М.М.Бахтина об "ответности" не только любого высказывания, но и каждого отдельного слова является совершенно адекватной реаль-ному положению дел. Каждый новый дискурс формируется в кон-тексте с учетом какого-то или каких-то предшествующих дискурсов. Каждая новая фраза, каждое последующее слово могут быть ин-терпретированы как ответ на вопрос, реальный или реконструируе-мый, из предшествующего дискурса.

В свою очередь, любой вопрос, с одной стороны, возникает как результат уже проведенной аналитической работы. С другой стороны, поиск ответов на сформулированные вопросы является важнейшим элементом любой коммуникативной практики, включая научную, обыденную, другие. При этом мне представляется очень важным подчеркнуть, что аргументация как таковая зачастую про-сто рассматривается как явление коммуникации .

Вопросно-ответные процедуры, на мой взгляд, представляют собой особый тип и способ рассуждения, который включает в себя в свернутой форме различные классические формы рассуждений. Ярчайшей иллюстрацией этой точки зрения в истории европейской культуры являются диалоги Сократа, сохраненные Платоном и Ксе-нофонтом. Вместе с тем в рамках ВОП возможные выводы из строящихся рассуждений еще не имеют жестко однозначного ха-рактера. Вопросно-ответные процедуры намечают пути расширения уже имеющихся результатов, предлагают различные, а не строго однозначные выводы из уже имеющихся посылок. Думаю, что еще одной иллюстрацией этой точки зрения может стать классическая деятельность детектива, например Шерлока Холмса.

Коммуникативные возможности ВОП связаны, в первую оче-редь, с тем, что в вопросе, представленном спрашивающим, с од-ной стороны, содержится указание на некоторую неопределенность знания и, с другой стороны, потребность в ее устранении. Реализа-ция подобной потребности как раз и происходит в процессе комму-никативных действий, реальных или виртуальных. С другой сторо-ны, ВОП(ы) фактически присутствуют в явной или неявной форме на любом этапе аргументационной деятельности, ибо, например, аргу-ментатор постоянно формулирует себе мысленные вопросы о том, какой аргументационный путь окажется более эффективным, каким образом можно достичь необходимых результатов и так далее. Множество вопросов аргументатора, реальных или виртуальных, формулируется в зависимости, по крайней мере, от его исходной целевой установки и различных контекстуально зависимых возмож-ностей реципиента.

При этом, например, для понимания особенностей функциони-рования социальной коммуникации в современном обществе очень важно, на мой взгляд, уметь анализировать вопросно-ответные про-цедуры, соединяя между собой различные уровни анализа, вклю-чая формально-структурный и интерпретационно-смысловой. Осо-бенности аргументационной деятельности проявляются, в первую очередь, в том, что в процессе аргументации оппоненты и пропо-ненты решают свои проблемы с помощью аргументов, "принужде-ние" оформляется в процессе совместной интеллектуальной дея-тельности, оно не принимает форму физического воздействия. При помощи аргументации "принуждение" передается изнутри, то есть при помощи "рационально мотивированных изменений собствен-ной установки" , а не путем внешнего насилия.

Мне представляется, что коммуникативные особенности ВОП вполне встраиваются как в общую схему анализа коммуникативно-го действия, развитую, например, Ю.Хабермасом, так и в аргумен-тационный схематизм, разработанный, например, С.Тулминым . Каждый этап убеждения кого-то в чем-то эксплицитно или импли-цитно предполагает серию вопросов о правильности выбранного пути, достоверности аргументов и так далее.

В свою очередь, коммуникативный способ употребления языка связан с тем, что мы говорим "что-нибудь кому-нибудь другому, так что последний понимает то, что говорится" . Вне этих элемен-тов коммуникативного употребления языка никакая аргументация невозможна. Если язык употребляется с целью достижения взаимо-понимания с другим человеком, то в таком случае возможны, по Хабермасу, три вида отношений: "...выражая свое мнение, говоря-щий налаживает коммуникацию с другим членом той же языко-вой общности и говорит ему о чем-то, имеющим место в ми-ре" . На базе таких коммуникативных процессов как раз и форми-руются условия убеждения кого-то в чем-то. При всем при том в процессах коммуникации участники коммуникации, говоря или по-нимая что-либо, осуществляют целый ряд речевых действий, ибо коммуникаторы передают мнение, произносят утверждения, дают обещания, отдают приказ, выражают намерения, желания, чув-ства или настроения . При этом, на мой взгляд, в этом списке Ха-бермаса отсутствует одно из важнейших речевых действий, како-вым является вопрос и связанная с ним вопросно-ответная проце-дура.

Однако вопросу, вопросительным формам рассуждения, ус-ловно говоря, не очень везет не только в рамках теории коммуника-ции или теории аргументации. В течение продолжительного времени вопросно-ответные процедуры не рассматривались в качестве объ-екта теоретического анализа ни в рамках логики, ни в рамках лин-гвистики, ни в контексте каких-либо иных наук. Между тем, напри-мер, логика в качестве теоретического знания в процессе своего формирования как бы включила в себя в снятом виде практику ан-тичного вопрошания в целом, сократовского - в частности. Затем уже в XX веке вопрос, вопросительные формы рассуждения стали основанием для реформы логики, предложенной Коллингвудом, а потом и Хайдеггером . Тем не менее в течение долгого времени практика вопрошания была жестко отделена от теории.

Основания для исключения вопросов из сферы теоретического анализа складывались из ряда позиций, среди которых можно вы-делить следующие. Вопрос является одной из форм мысли наряду с понятием, суждением, умозаключением. В этом смысле совер-шенно очевидно, что в качестве формы мысли он должен был бы рассматриваться в рамках логики. Однако, во-первых, сама тради-ция оформления логики в теоретическую дисциплину была связа-на с анализом, в первую очередь и преимущественно, утверди-тельных, декларативных, а не вопросительных форм мысли. Основ-ное свойство утвердительных форм мысли, с точки зрения классической логики, заключается в том, что они могут быть истин-ными или ложными. В свою очередь, вопросы в рамках классиче-ской логической традиции рассматривались в качестве такой формы мысли, которая не может характеризоваться с позиций истины и лжи как центральных логических понятий. Во-вторых, как правило, во-просы рассматривались как такие образования, которые непосред-ственно связаны с психологическим состоянием субъекта, как-то: его верой, желаниями, убеждениями, что он сможет получить ответ на заданный вопрос. В силу этого теоретическая наука периода классического антипсихологизма и неопозитивизма избегала рас-смотрения проблем вопроса как сугубо психологистических про-блем.

Исключение вопросов из области рассмотрения логики приоб-рело характер парадигмы, зафиксированной в школьных учебниках. Можно в качестве типичной привести фразу из учебника начала XX века И.Д.Городецкого. "Логика, - писал Городецкий, - не рас-сматривает вопросительных (где вы были?) предложений и пред-ложений повелительных (дайте мне перо), так как мысли, выска-занные этими предложениями, не могут считаться суждениями и не могут считаться знанием (выделено мною. - Г.С.), кото-рое всегда состоит только из утверждений или отрицаний чего-нибудь, а не из вопросов, повелений или чего-нибудь неопределен-ного в этом роде" .

Изменение отношения к вопросам как объекту теоретического анализа формировалось постепенно. Например, в отечественной логико-методологической литературе конца 40-х годов появляется позиция, в соответствии с которой вопросы должны быть предметом анализа формальной логики. Так С.А.Яновская в предисловии к русскому переводу А.Тарского "Введение в логику и методологию дедуктивных наук" писала, что "искусство исследователя в зна-чительной степени состоит в том, чтобы, учитывая конкрет-ные условия обстановки, места и времени, ставить вопросы таким образом, чтобы к ним были применимы законы формаль-ной логики и чтобы ответы на них освещали самые существен-ные стороны исследуемого предмета" .

Однако реальная теоретическая база для исследований в об-ласти вопросно-ответных процедур начала формироваться лишь в середине XX века, когда проблемами ВОП занялись одновременно крупнейшие западные логики, лингвисты, методологи. В их числе такие авторы, как Х.Хиж, Я.Хинтикка, Л.Аквист, С.Гейл, Н.Белнап, С.Бромбергер, М.Крессвелл, другие исследователи. Проблемы ВОП анализировались ими, в первую очередь, в контекстах логико-методологического характера и проблем Computer science. В этот же период начал развиваться структурный взгляд на взаимоотно-шение между вопросами и ответами. Однако исследования велись все в тех же контекстах, в частности в рамках построения новой, интеррогативной методологии .

Вместе с тем сами междисциплинарные логико-лингвистические и логико-методологические исследования ВОП во многом опирались на тот факт, что все-таки существовала историко-философская и историко-логическая традиция анализа вопросов, правда, не перешедшая на самостоятельный теоретический уро-вень исследований. Так еще Аристотель выделял вопрос как, фак-тически, особую форму теоретизирования. Бэконовская методоло-гия включала в себя умение ставить вопросы и получать на них ответы. Идеи логики ВОП разрабатывались Декартом и Зигвартом, психологистами последователями Зигварта - Вундтом, Эрдманом, Липпсом, другими логиками и философами. Особое место вопросам в процессе познания отводил И.Кант. Все это как раз и создало, на мой взгляд, перспективы для анализа места и роли ВОП как в про-цессах коммуникации, так и в аргументационной деятельности.

Остановлюсь более подробно на позиции Канта. Среди мето-дов развития человеческих способностей Кант выделял искусство задавать вопросы и находить на них правильные ответы. "Умение ставить разумные вопросы есть уже важный и необходимый признак ума или проницательности, - писал Кант. - Если вопрос сам по себе бессмыслен и требует бесполезных ответов, то кроме стыда для вопрошающего он имеет иногда еще тот не-достаток, что побуждает неосмотрительного слушателя к не-лепым ответам и создает смешное зрелище: один (по выраже-нию древних) доит козла, а другой держит под ним решето" .

Кантовские идеи о месте вопроса и ответа в структуре образо-вания представляют собой особый интерес не только как идеи вели-кого мыслителя, но и как обобщение практики работы педагога, который в течение семи лет работал домашним учителем, а затем сорок один год преподавал в университете. Количество лекционных курсов и предметов, прочитанных Кантом, не может не поражать любого современного педагога. За годы работы в университете Кант прочитал 268 лекционных курсов по 13 предметам . Педагогиче-ская практика как раз и включает в себя, наряду с прочим, две взаимосвязанные сферы деятельности: аргументационную и комму-никативную. Вместе с тем Канта-педагога невозможно отделить от Канта-мыслителя: педагогическая практика постоянно, на мой взгляд, проявлялась в теоретической деятельности, и наоборот.

В работах Канта, как я полагаю, можно выделить два типа во-просов: глобальные, метафизические и учебные, образовательные. Это разделение существенно, и отношение Канта к этим двум ти-пам вопросов разное. Первые из них должны быть строго ограниче-ны и регламентированы, вторые, базируясь на первых, уже не име-ют ограничений и определяются уровнем педагога, его задачами и возможностями ученика. Ограничение бесконечных метафизических вопросов, по Канту, должно подготовить почву для формирования культуры разума. А уже на этой подготовленной базе возможно, как считал Кант, заниматься воспитанием разума по-сократовски. На мой взгляд, здесь Кант фактически говорит о формировании аргументационных способностей человека, которые, в свою оче-редь, как это представляется мне, "прививают вкус" к демократиче-ской культуре. Ведь диалогический способ обучения не только раз-вивает аргументационные способности обеих сторон образователь-ного процесса, но и в полной мере демонстрирует смелость и демократичность преподавателя, не боящегося провала, риска по-ражения, который присущ любой аргументационной деятельно-сти .

С точки зрения Канта, сократовским методом можно как дока-зывать незнание собеседника-оппонента, так и отклонять его возра-жения. Кант считал, что именно этим методом он построил свою "Критику чистого разума" . Этот же метод, с его точки зрения, ле-жит в основе творческой системы образования. Если последова-тельно проследить мысль Канта, сравнив ее с движением историко-философского процесса, то окажется, что становление философии, например, в лице кантовской философии и становление личности происходит на базе одних и тех же методов ВОП. Непосредственно кантовское отношение к месту ВОП в образовательном процессе можно проследить на примере анализа его "Метафизики нравов в двух частях". Именно в этой работе Кант подчеркивает значение диалогического, сократовского способа получения образования и становления мыслителя .

Система образования является наиболее ярким и общезначи-мым примером, демонстрирующим коммуникативные функции ВОП. При этом, говоря о системе образования, я имею в виду не только традиционные значения понятия "система образования" как одного из важнейших общественных и государственных институтов, но и те значения понятия "система образования", которые включают в себя смыслы, связанные с обыденным уровнем, уровнем передачи зна-ний в областях, условно говоря, самых простых форм труда и так далее. На каждом из этих уровней может проявиться творческое мышление, которое, в частности, фиксируется в системах ВОП.

Сократовско-кантовская линия в отношении к проблемам вос-питания разума сохраняется в текстах М.Хайдеггера, X.Г.Гадамера, Э.Фромма. Тексты этих мыслителей посвящены анализу различных проблем, однако в контексте ВОП ими предлагаются аналогичные варианты решения проблем понимания и объяснения, творчества и образования. В конечном счете для всех них ВОП оказывается структурой, имеющей как онтологический, бытийный, так и гносео-логический характер. Наконец, для всех них ВОП является необхо-димой структурой подлинно интеллектуальной деятельности, кото-рая, в частности, предполагает различные формы аргументационно-го процесса.

Так вся хайдеггеровская система аргументации определенным образом встраивается в процедуру вопрошания . В его филосо-фии целостная теория ВОП фактически может быть представлена следующим образом. "Всякий вопрос по делу, - как пишет Хайдег-гер, - уже мостик к ответу. Ответ по существу - всегда просто последний шаг спрашивания (выделено мною. - Г.С.). А он остается неисполнимым без длинного ряда первых и после-дующих шагов. Ответ по существу черпает свою подъемную силу из настойчивости спрашивания. Ответ по существу есть лишь начало ответственности. В ней просыпается более изна-чальное спрашивание. Поэтому подлинный вопрос найденным ответом и не снимается" . Для Хайдеггера вся "логика" "рас-плывается в водовороте более изначального вопрошания" . Как раз эта "изначальностъ вопрошания" и диктует, по Хайдеггеру, свои законы во всех сферах интеллектуальной деятельности.

С точки зрения Гадамера, система ВОП важна не только для понимания истории формирования философии, но и для понимания нового поворота в истории философской мысли, который связан с герменевтической философией. Сама же герменевтическая фило-софия, на мой взгляд, по сути своей коммуникативна, именно по-этому она во многом ориентирована на систему ВОП. Гадамер под-черкивает, что "структура вопроса предполагается всяким опы-том", что "активность вопрошания" всегда позволяет охарактеризовать то, как происходит дело, что "логическая форма вопроса" как бы присутствует в форме любого опыта. К числу вели-чайших открытий сократического диалога Платона Гадамер относит тот факт, что эти диалоги показали, что "вопрос труднее ответа" . Доказать это становится возможным, по Гадамеру, в результате анализа платоновских текстов, из которых следует, что противники Сократа, стремясь перехватить у него инициативу, оказывались неспособны формулировать вопросы. "За этим комедийным моти-вом Платоновских текстов, - отмечает Гадамер, - стоит критическое различение (подчеркнуто мною - Г.С.) между под-линными и неподлинными речами" . То есть подлинная речь как таковая не может, по Гадамеру, существовать без умения форму-лировать вопросы, которые должны представлять основные позиции текста речи.

Еще одну позицию, характеризующую отношение к ВОП фак-тически с учетом ее коммуникативных особенностей, можно найти у Фромма. Так, по Фромму, существует два типа студентов. Одни ориентированы на обладание. Они стремятся усвоить схему лек-ции, записать фразы лектора, получить ответы, которые можно вы-учить. Усвоение чужих ответов приводит, как считал Фромм, к тому, что такие студенты не стремятся к поиску чего-то нового, "ибо все новое ставит под сомнение ту фиксированную сумму знаний, которой они обладают", между такими студентами "и содержанием лекций так и не устанавливается никакой связи, они остаются чуждыми друг другу" . Такие студенты, добавлю, фактически выво-дят себя за рамки коммуникативных отношений и вопросно-ответных процедур. Для других студентов, в концепции Фромма, главным в их взаимоотношениях с миром является бытие. Такие студенты ведут себя совершенно по-иному, в частности в образова-тельном процессе. Они не являются вместилищами для чужих от-ветов, на лекциях они ведут себя активно и продуктивно. Получае-мая информация не становится для них пассивным балластом и лишь "фоновым знанием". "У них рождаются новые вопросы, воз-никают новые идеи и перспективы. Для таких студентов слуша-ние лекции представляет собой живой процесс" . Творческое отношение к лекции, поиск собственных вопросов приводит к изме-нению самого человека, задающего вопросы. Такой человек всту-пает в коммуникативные отношения с текстом, формирует в себе аргументационные навыки.

Коммуникативные возможности ВОП непосредственно связаны со структурой вопроса и вопросно-ответной процедуры. В каждом вопросе представлена систематизация достигнутого уровня знания вне зависимости от того, о каком виде знания идет речь - научном, обыденном или каком-нибудь еще. Именно в вопросах реализуются особые коммуникативные цели участников дискурса. Так собствен-но информационная цель выглядит следующим образом: спраши-вающий хочет внести изменения в свою базу знаний, получив от партнера по коммуникации недостающую информацию.

Вместе с тем порядок вопросов, особенно системно представ-ленных, детерминирует ответы. В свою очередь, ответы представ-ляют собой варианты завершенных высказываний. Но в любом слу-чае ответ всегда порождается вопросом и при этом зависит от: це-левых, прагматических, коммуникативных, других установок спрашивающего и отвечающего.

Взаимоотношения между вопросом и ответом внутри ВОП ока-зываются несимметричными по разным основаниям. Вопрос всегда задается для того, чтобы соотнести его с ответом. Это происходит даже в случае с риторическими вопросами, ответ в таком случае явным образом может не артикулироваться. Иногда же артикуляция ответа, в случае риторического вопроса, является просто необхо-димой, как, например, в конкретных ситуациях переговорного про-цесса . В том же случае, когда речь идет не о риторических во-просах, полученные ответы всегда позволяют реконструировать исходные вопросы.

Внутри системы ВОП, реальной или виртуальной, вопрос все-гда связан не с ответом, а с некоторым множеством возможных вариантов ответов. Такая несимметричность вопросов и ответов по-разному формировалась и проявлялась в истории культуры. При этом вопрос внутри системы ВОП всегда выполнял лидирующие функции. Например, в истории философской мысли один и тот же космогонический вопрос соотносился с разными вариантами отве-тов у Фалеса, Гераклита, Анаксимена, Анаксимандра и так далее. Философская мысль по своей внутренней природе аргументативна и в этом смысле демократична.

Вместе с тем в мифах, сказках в различных формах магиче-ских традиций вопросы соотносились не с возможными вариантами ответов, а с одним-единственным ответом по схеме вопрос-ответ, ставка - жизнь . В таком контексте оказывается, что вопросы в мифах и сказках демонстрируют недемократичность тех обществ, в контексте которых они возникали. Задающий вопрос, загадку был наделен властными полномочиями, либо выполняя управленческие функции внутри сообщества, например, в качестве вождя племени, главы государства (царь, король и так далее), либо являясь носите-лем какого-то эзотерического знания (шаман, колдун, знахарь и так далее). Более того, эти две властные позиции могли просто совпа-дать, что, в частности, проявляется в понятии "rex", в котором в определенном смысле соединяются позиции и царя, и жреца . Более того, вопросы мифов и сказок носили фатальный характер.

Соответственно ответ в системе ВОП, опять-таки историче-ски, носил подчиненный, зависимый характер. В тех же сказках и мифах, например, ответ рассматривался как "некое разрешение, внезапное освобождение от оков, которые налагает на вас во-прошающий. Отсюда как результат то, что правильный ответ тотчас же лишает спрашивающего силы" . Линия такого соот-ношения между вопросом и ответом на "сказочном материале" чет-ко прослеживается по работам В.Я.Проппа, который фактически, наряду с другими проблемами, исследует место ВОП в сказках.

В "Морфологии сказки" Пропп анализирует эту проблему в раз-деле под рубрикой "Герою предлагается трудная задача". Здесь он рассматривает общую схему анализа различных вариантов трудных задач, в число которых входят и непосредственно вопросно-ответные процедуры . В свою очередь, в работе "Исторические корни волшебной сказки", которая вырастает на базе первой работы, Пропп разворачивает содержательный анализ задач, выделенного типа, в разделе под рубрикой "Трудные задачи".

При этом мне представляется важным подчеркнуть, что у Проппа речь идет о сказке как таковой вне зависимости от ее терри-ториально-географической принадлежности. Об этом писал сам Пропп, оценивая свою работу как "работу по сравнительно-историческому фольклору на основе русского материала как исход-ного", а не как работу исключительно по анализу русской волшеб-ной сказки . Сказка, как это очень точно замечает Пропп, позво-ляет оценивать социальные институты прошлого. Среди социальных институтов прошлого мне бы хотелось выделить институт власти. В этом контексте, на мой взгляд, вопросно-ответные процедуры оказываются лишь частным примером, показывающим особенности функционирования системы властных отношений.

В сказках при формулировке "трудных задач", как это пред-ставляется мне, происходит формулирование возможных условий смены существующих властных отношений, точнее изменение субъектов властных отношений. Как уже фактически отмечалось, тот, кто задает "трудные задачи", является носителем (субъектом) власти. Тот же, кто решает "трудные задачи", претендует на власть в соответствии с действующими в тот период социальными норма-ми, в частности через брак с царствующей особой.

Носитель власти (настоящий или будущий, например царская дочь) во все времена не хотел и не хочет ни расставаться с вла-стью, ни делиться ею. (Такое положение дел, на мой взгляд, не зависит ни от уровня, ни от объема уже имеющейся власти). В силу этого испытания нового претендента на власть, например жениха, проходят по выделенной выше схеме: вопрос-ответ - ставка жизнь. Желающих стать новым субъектом власти множество. Но все они, кроме одного самого достойного, в соответствии со ска-зочным сюжетом, не выдерживают испытаний. При этом, думаю, очень важно подчеркнуть, что испытывается "не физическая сила" претендента, но какая-то иная его сила. Пропп характеризует ее как магическую. На мой же взгляд, магия здесь является только инст-рументом решения комплекса интеллектуальных и "производствен-ных задач" (построить дворец, мост и так далее).

Мне представляется, что и те, и другие задачи, для решения которых в этот период не было соответствующего инструментария, превращаются в магические задачи. Но в любом случае решение этих задач связано, как я думаю, с решением проблем власти. Именно в силу этого данные задачи включают в себя, на мой взгляд, момент угрозы: "Если не сделает, срубить за провинность голову". Эта угроза выдает еще другую мотивировку. В задачах и угрозах сквозит не только желанье иметь для царевны наилучшего жениха, но и тайная, скрытая надежда, что такого жениха вообще не будет. Слова "пожалуй, я согласна, только выполни наперед три задачи (Аф. 240) полны коварства. Жениха посылают на гибель" . На мой взгляд, это происходит потому, что нахождение ответа на коварный вопрос, то есть вопрос, на который, в соответст-вии с исходной установкой, не может знать ответа никто, кроме носителя власти, означает фактическую смену власти или, по край-ней мере, частичное делегирование власти кому-то другому и в этом смысле - ослабление существующей абсолютной власти. Таким образом, вопросно-ответная процедура как таковая историче-ски была "вплетена" в систему властных отношений. Властный ха-рактер вопросов проявлялся и во все последующие периоды исто-рии. Так, например, в средневековом этикете - право задавать вопросы имели только царствующие особы и так далее.

Властные функции вопросов совершенно четко проявляются и в наше время. Приведу ряд примеров:

1) в армии как специфическом организме система ВОП функ-ционирует таким образом, что прерогативой задавать вопросы поль-зуется вышестоящий начальник или командир. Это не исключает вместе с тем того, что в определенных условиях подчиненные пользуются правами, зафиксированными в уставах, задавать во-просы;

2) в правовых процедурах следователь, прокурор, адвокат, су-дья обладают преимущественным правом задавать вопросы под-следственному или подсудимому;

3) в социологическом опросе - социолог, интервьюер задает вопросы респонденту;

4) в СМИ - журналист реализует, условно говоря, права 4-й формы власти именно через систему соответствующих вопросов;

5) в обыденных дискурсах, например, в рамках конфликтных ситуаций преимущественно задает вопросы нападающая, атакую-щая сторона.

Загадки, задаваемые вопросы всегда были важнейшими факторами социального общения, начиная с детского возраста, условно говоря, как индивида, так и общества. Основные функции вопросов, сформировавшиеся еще на заре человеческой цивилиза-ции, сохраняются, как я полагаю, и в современных условиях.

В таком контексте совершенно особым образом выглядит лю-бая предвыборная кампания. Лица, претендующие на высокие по-сты в рамках конкретных социальных структур, включая высшие посты в государстве, на период предвыборной кампании вынужде-ны "подчиняться" вопросам избирателей, то есть давать ответы на соответствующие вопросы. В такой ситуации претендент, на мой взгляд, как бы делится будущей властью с задающим вопросы. Но спрашивающий в рамках предвыборной кампании, в большинстве случаев, как бы не персонифицирован, ибо кандидат на соответст-вующую должность вынужден отвечать, условно говоря, электора-ту, а не личности. Тем не менее именно предвыборная кампания все же задает сам контекст демократических выборов, в рамках которого претендент на власть "испытывается" на прочность вопро-сами электората. Лишь один раз в течение нескольких последую-щих лет (в зависимости от закона соответствующей страны) буду-щее властное, должностное лицо, в соответствии, условно говоря, с правилами игры в демократические выборы, не обладает властной функцией по отношению к электорату. С точностью до наоборот - право задавать вопросы принадлежит электорату, претендент же вынужден отвечать на заданные вопросы. Выразителем этих вопро-сов становятся конкретные люди, например журналисты. Но электо-рат как таковой после окончания выборов фактически "замолкает" вплоть до следующих выборов, а у конкретных личностей практи-чески не остается реальных шансов задать вопросы высшему должностному лицу. Конечно, есть разные формы отчетов избран-ных должностных лиц перед теми людьми, которые их избрали. Но только новая предвыборная кампания задает такие условия состя-зания за власть, когда электорат может выражать свои "властные функции" вначале через систему "трудных вопросов", а затем - путем непосредственного голосования.

В этом смысле президентская предвыборная кампания в Рос-сии в марте 2000 года, когда главный претендент на должность президента России, исполняя обязанности президента, непосредст-венно не отвечал на вопросы электората, то есть "не делился" уже имеющейся у него в тот период властью, задает какую-то иную, по сравнению с классическими демократическими выборами, рамку выборов. С точки зрения коммуникативных особенностей демокра-тических выборов, на уровне функционирования ВОП, оказывается, что в России прошли выборы, в которых фактически исчезли тради-ционные характеристики классической демократической предвы-борной кампании. То есть из предвыборной кампании были исклю-чены вопросы, претендент не "испытывался" электоратом при по-мощи системы вопросно-ответных процедур, электорат в определенном смысле исходно был лишен тех властных полномо-чий, которые ему дает классическая процедура демократических выборов.

Таким образом, оказывается, что сама система ВОП и способы ее функционирования в обществе являются показателем уровня демократичности развития общества. Такая оценка не случайна, ибо каждый исторический период развития культуры и знания может быть охарактеризован определенным набором вопросов и, добав-лю, способом их функционирования в обществе.

Подобный статус вопросно-ответных процедур в культуре, на мой взгляд, объясняется тем, что это те интеллектуальные процеду-ры, которые являются одним из элементов, конституирующих соци-альную коммуникацию как таковую. Любая форма социальной ком-муникации: обыденная, политическая, идеологическая, экономиче-ская, коммуникация в области искусства, науки и так далее в обязательном порядке включает в себя ВОП. В силу такой консти-туирующей роли ВОП в системах коммуникаций вопросно-ответные процедуры часто используют в различных манипулятивных техни-ках, которые по сути направлены на то, чтобы заменить аргумента-цию на манипуляцию. Поясню свою позицию следующим образом.

Одна из важнейших особенностей функционирования социаль-ной коммуникации в нынешнем обществе связана с проблемами манипулирования общественным сознанием. Манипуляционные техники применяются, в частности, в разных формах политической борьбы, где, например, в качестве инструмента манипуляции могут использоваться социологические исследования. Встречающаяся в литературе по проблемам манипуляции иллюстрация фактов мани-пуляции общественным сознанием на примерах социологических опросов, на мой взгляд, не случайна. Она связана с тем, что в про-цессе опросов через систему вопросов можно, с одной стороны, передать необходимую информацию, с другой стороны - задать область предпочтений в выбираемых ответах. В силу несимметрич-ности отношений между вопросами и ответами в процессе социоло-гических исследований более существенное влияние на общест-венное мнение оказывают не ответы, а вопросы. Именно вопросы ведут к активизации семантических полей респондентов, делают неустойчивыми исходные установки субъектов, их предпочтения и убеждения - тем самым создают условия для манипулятивных действий и, повторяю, для выбора необходимых заказчику ответов. Вопрос всегда явным образом детерминирует ответ. Возникает, в свою очередь, вполне законная проблема. Чем определяется эта лидирующая роль вопросов, а не ответов в ВОП?

Думаю, что ответ на этот вопрос как раз и кроется, во-первых, в структурном анализе как самого вопроса, так и вопросно-ответной процедуры в целом, во-вторых - в их историко-смысловом осмыс-лении. То есть формы проявления взаимоотношений между вопро-сом и ответом в социальной коммуникации являются лишь частным случаем общих формально-структурных закономерностей, каждый раз проявляющихся в конкретных прагматических контекстах. В самой общей форме схема подобного двойного анализа может быть представлена следующим образом:

- несущей конструкцией в структуре любого вопроса явля-ется его явная предпосылка, благодаря которой, опять-таки, любой вопрос является своеобразной формой утверждения. Явная пред-посылка вопроса представляет собой ту исходную базовую инфор-мацию, которую спрашивающий закладывает в вопрос. Например, спрашивая, почему экология является междисциплинарной обла-стью исследования, мы одновременно утверждаем: "Экология яв-ляется (почему-то) междисциплинарной областью исследования". При этом спрашивающему просто не хватает некоторой дополни-тельной информации, чтобы сделать свое утверждение завершен-ным. Кроме того, структурные особенности вопроса связаны с пси-хологическими особенностями его функционирования: внешняя независимость утверждения, представленного в форме вопроса, способствует созданию различных видов коммуникативных иллю-зий. Например, иллюзии равноправного обсуждения проблемы в форме различных видов вопросно-ответных процедур. Первичный общий вывод из всего сказанного может быть представлен сле-дующим образом: вопрос всегда стремится к утверждению, а во всяком утверждении "просвечивает" исходный вопрос;

- эта же структурная особенность вопроса детерминирует и область поиска возможных вариантов ответов. При этом хотела бы заметить, что фактически структура вопроса, оказывая явное влия-ние на возможные варианты ответов, очерчивает семантическое поле поиска возможных вариантов ответов;

- в свою очередь, историко-смысловой анализ позволяет по-казать, что как в истории формирования культуры, так и на совре-менном этапе развития цивилизации вопросы выполняли и продол-жают выполнять следующие важнейшие функции: информацион-ную, коммуникативную и властную. Именно эти функции вопросов могут быть использованы для манипулирования общественным мнением как в социологических опросах, так и в различных иных видах социальной практики.

Список функций вопросов может быть расширен. Соответст-венно может быть расширено описание особенностей ВОП в ком-муникативной и аргументационной практике. Однако эта часть рабо-ты будет представлена уже в следующей статье.

Е.Н.Шульга

Логическая герменевтика и философская

аргументация*

Какую роль играет аргументация в философии?

Существует ли круг проблем, непосредственно связанных с аргументацией в философии?

Философская аргументация - можно ли очертить ее спе-цифическую область, выяснить сферу ее интересов?

Такая постановка проблемы, ввиду широты выделенных аспек-тов, видимо, предполагает выдвижение определенных уточнений, непосредственно связанных с тем, как следует понимать специфику собственно философии. Идет ли здесь речь о философии как науке, со всеми вытекающими отсюда требованиями теоретической полно-ты и строгости аргументации в выводимых ею законов и положений; будет ли идти речь о философии как искусстве (философствования); наконец, можно ли в принципе предположить возможность рассмат-ривать философию как искусство аргументации и соответственно этому обсуждать и сопоставлять различные философские системы. Пытаясь хоть как-то приблизиться к решению сформулированного круга вопросов, уточним нашу задачу, конкретизируя ее следую-щим образом:

Каково значение искусства аргументации для философских систем?

Прямой ответ на этот вопрос мог бы быть весьма однозначным, но бессмысленным. Между тем взгляд на него как на философско-методологическую проблему предполагает обсуждение особенно-стей способов аргументации, принятых в той или иной философской системе или же наиболее характерных для той или иной философ-ской школы. Более того, мы склонны предположить, что особенно-сти аргументации, наряду с другими объективными составляющи-ми, позволяют отличить одну философскую систему (или школу) от другой.

Конечно, могут возразить, что искусство аргументации - это только форма мыслительной деятельности, нацеленная на обосно-вание утверждений, предположений, различных точек зрения и (или) гипотез. Ее логико-эпистемологический и психологический аппарат достаточно универсален, а вся довольно длительная история разви-тия философской мысли выработала такие принципы и способы ар-гументации, совокупность которых позволяет строить и рассуждать о теории аргументации, в особенности, когда речь заходит о ев-ропейской традиции философствования в русле так называемого европейского рационализма.

Европейский рационализм - это современное состояние раз-вития европейской мысли. Европейский рационализм отличается своеобразными методологическими тенденциями, принимаемыми современным научным сообществом все более сознательно. Три основных составляющих характеризуют особенность европейского рационализма - это, во-первых, логическая упорядоченность сфер мышления, согласования понятий, упорядоченность в использовании теорем и аргументов. Во-вторых, он ориенти-рован на эмпирическое подтверждение знания. Наконец, для него важен анализ, нацеленный на проникновение в сущность вещей, на поиск ценностного, интеллектуально значимого.

Рациональность созданного всей европейской культурой и ис-торией ментального образа еще только начинает исследоваться, причем исследоваться именно как феномен европейской цивилиза-ции. Однако главную особенность европейского менталитета можно обозначить уже сегодня - это все более утонченное восприятие человеком интеллектуальных ценностей, которые суммируют опыт групп, поколений, школ и направлений. Как следствие - тенденция к установлению "ненасильственных межличностных отношений", а также свобода творчества, которая, по меткому замечанию А.Гжегорчика, - "ограничивается самодисциплиной, направляе-мой ощущением интеллектуальных ценностей".

Перефразируя Гжегорчика и развивая его мысль дальше, мож-но сказать, что между свободой и творчеством лежит самодисцип-лина ума, а интеллектуальные ценности, организующие и направ-ляющие интеллектуальную деятельность ученого (мыслителя, фи-лософа), формируют внутреннюю культуру мышления (включая стиль мышления, стиль поведения и даже образ жизни).

Внутренняя мыслительная деятельность, вызванная познава-тельными потребностями человека, может быть как созерцательной, так и конструктивной. Именно в этой, конструктивной части активно-го мыслительного процесса можно выделить последовательный подбор самых разных средств, совокупность которых я называю творческой конструкцией метода понимания. Конечно, творчество - это чаще всего глубоко скрытый внутренний интеллектуальный про-цесс, побуждаемый самыми разными факторами, и наблюдение за процессом творчества выходит за рамки всяческих осознаваемых алгоритмов действия. Однако реконструировать ход мыслей от-дельного человека или ученого-исследователя или философа, а также понять доводы, которые используются ими в процессе пере-дачи мысли или в их доказательстве, помогает целая система уже известных нам правил и условий. Первое (главное) условие пони-мания состоит в том, чтобы тексты (речь, язык) приобретали значе-ние носителей некоторой информации. Поэтому уже такая единица мышления (или единица речи), как предложение (лингвистическая конструкция) - должна быть непротиворечива и наделена смыс-лом.

В повседневной жизни мы всегда пытаемся приписать в точно-сти определенный атрибут какому-нибудь объекту. Наше мышление поэтому носит преимущественно дискурсивный характер; оно про-текает в языке, в определенной лингвистической и концептуальной системе. Это обеспечивает понимание. Понимание становится воз-можным также в силу того, что используется целая система недву-смысленных понятий, соотношения между которыми хорошо зафик-сированы между собой определенными условиями, например, пра-вилами языка, грамматики. Кроме того, от понятий требуется их четкое содержательное формулирование, и лишь те понятия, ко-торые носят эксплицитный когнитивный характер, являются хорошим средством рациональной аргументации.

На это важное открытие в области аргументации обратили вни-мание греки еще в шестом веке до н.э. Способ выражения мысли, присущий греческим философам, постепенно освобождался от эмоционально-образных и описательных построений; они все боль-ше стремились к тому, чтобы в своих понятиях выражать мысль по возможности наиболее четко, точно и однозначно, создавая новые концептуальные структуры. Именно в русле греческой философии сложилось искусство аргументации, о котором мы имеем возмож-ность теперь рассуждать с определенной мерой рациональности, заданной европейской философской традицией, а первым великим создателем полностью дискурсивной системы по праву считается Аристотель.

Для убедительности проиллюстрирую способ выражения мыс-ли, присущий Аристотелю, обращаясь к его трактату "Топика". Этот трактат создавался в духовной атмосфере платоновской Академии, что нашло подтверждение как в тематике обсуждаемых вопросов, так и в приемах аргументации. Аристотель использует в нем поня-тия, наиболее обсуждаемые греческими философами и наиболее понятные для восприятия. И при этом выдвигает такие концептуаль-ные структуры, внутри которых эти "простые" философские понятия соотносятся так, что их смысл не теряется даже тогда, когда поня-тия создают ситуацию, известную нам как "игра слов". Например, выдвигая топы для выяснения вопроса о том, какие предметы более желательны и лучше (предпочтительнее), Аристотель пишет: "...когда две вещи очень сходны между собой и мы не в состоянии раз-глядеть преимущество одной перед другой, надо выяснить, что из них следует. Ибо то, из чего следует более хорошее, предпочти-тельнее. Нечто, сопровождаемое удовольствием, лучше, чем то же самое без удовольствия. Равным образом нечто, не сопровождаемое печалью, лучше, чем то же самое, сопровождаемое печалью. И точно так же каждая вещь предпочтительнее в то время, в какое она более значима; например, жизнь без печалей в старости предпочтитель-нее, чем в молодости, ибо она более значима для человека в старос-ти...

Другой mon: более выдающееся предпочтительнее менее вы-дающегося, а также более трудное, ибо нам дороже то, что достается не легко. ...Далее, если одно лучше другого, то самое лучшее в первом случае лучше самого лучшего во втором; например, если человек лучше лошади, то самый лучший человек лучше самой лучшей лошади. И наоборот, если самое лучшее в одном лучше самого лучшего в другом, то и вообще первое лучше второго; например, если самый лучший человек лучше самой лучшей лошади, то и вообще человек лучше лошади...

И то, что от избытка, лучше, а иногда предпочтительнее, чем то, что по необходимости. В самом деле, лучше жить хорошо, чем просто жить, а хорошая жизнь - от избытка, сама же жизнь - необ-ходимость. ...В самом деле, заниматься философией лучше, чем за-ниматься каким-то промыслом, но не предпочтительнее для того, кто нуждается в необходимом" .

Итак, как видно из приведенного фрагмента "Топики", одним из важных условий правильного выражения своих мыслей, понятий или суждений является их простота, недвусмысленность, одно-значность или непротиворечивость. Это требование правильно вы-ражать свои мысли имеет непосредственное отношение к искусству аргументации. Зададимся теперь вопросом более общего плана, сформулированного в начале статьи: каково значение аргументации для философских систем?

Начнем с того, что мы подразумеваем под философской сис-темой. Если говорить о понятии "философская система", которое фигурирует обычно во всех стандартных формулировках, то термин "система" (в совершенно традиционном смысле) означает просто множество (или даже совокупность) высказываний, взятых либо у какого-то конкретного автора, либо из определенной книги. Здесь понимание термина "философская система" может быть единооб-разным по смыслу, поскольку оно будет выражением мнения одно-го человека или же одной определенной группы людей, если систе-ма представляет собой коллективный труд признанной философской школы.

Изучение и анализ основных положений такой рассматривае-мой философской школы всегда позволяет убедиться в том, что даже если содержательное единство системы в силу каких-то объ-ективных причин утрачено, то личностное единство системы обес-печивает ее реконструкцию. Другими словами, та или иная фило-софская система отличается особенностями использования дово-дов и форм аргументации.

Сопоставляя философские системы или выясняя вклад того или иного мыслителя в развитие философской школы, мы чаще всего поддаемся соблазну настолько естественному для исследо-вателей, что почти ни у кого не вызывает сомнения в том, что этот прием аргументации может быть "порочным" или некорректным. Я говорю об усилении аргументации за счет так называемой "ссыл-ки на авторитет". Действительно, характеризуя ту или иную фило-софскую системы, мы склонны обращаться к мнению авторитета, что само по себе может иметь самые разные мотивы, в том числе, подспудно, нехватку доводов для построения собственной (единст-венной в своем роде) картины. С другой стороны, эта "порочная" практика ссылки на авторитет (что само по себе не подменяет дока-зательства) иногда тем не менее играет определенную положитель-ную роль в аргументации, если только чью-то оценку мы выдвигаем в качестве ценностной, интеллектуально значимой. Наконец, из-вестны оценки, только благодаря которым сохранились имя, личный вклад и роль конкретного мыслителя. Таково, например, высказы-вание Аристотеля о Сократе: "Сократ, - пишет Аристотель, - ис-следовал нравственные добродетели и первый пытался дать их общие определения... Сократ с полным основанием искал суть вещи, так как он стремился делать умозаключения, а начало для умозаключения - это суть вещи: ведь тогда еще не было диа-лектического искусства... И в самом деле, две вещи можно по справедливости приписывать Сократу - доказательства через наведение и общие определения: и то и другое касается начала знания" .

По этим и многим другим дошедшим до нас упоминаниям, оценкам и описаниям жизни Сократа реконструируется и интерпре-тируется система его философских взглядов. Используемый в дан-ном конкретном случае Аристотелем прием аргументации - оценка философской школы - это не просто "ссылка на авторитет" или обращение к авторитету в подкрепление значения собственного открытия, но максимально емкое описание полученных Сократом результатов в их сопоставлении с результатами, полученными са-мим Аристотелем. В тексте легко различимо и то, и другое. Более того, ссылаясь на авторитет Сократа, Аристотель как бы приближает его к себе как интеллектуально значимого, подчеркивая те положе-ния (понятия), которые имели решающее значение для его собст-венной философской системы. Как можно заметить, такие слова и словосочетания, как: "общие определения", "стремился делать умозаключения", "доказательства", "начала знания", являются для Аристотеля концептуально значимыми понятиями. В дальнейшем, обращаясь к философскому наследию Аристотеля, можно выяснить, какова роль доказательства (силлогизма) в уче-нии, развиваемом Аристотелем. Его центральным вопросом являет-ся вопрос о том, как строится дедуктивное рассуждение (силло-гизм). К слову заметим, что Лейбниц, давая оценку открытию силло-гистической формы доказательства, писал: "...в ней содержится искусство непогрешимости, если уметь правильно пользоваться ею" .

Усиливая тезис Лейбница, можно сказать, что в идеале в ис-кусстве аргументации должно стремиться к тому, чтобы достичь уровня "непогрешимости". Но это в идеале. Реально же умению правильно пользоваться аргументами можно (и нужно) научиться.

Итак, рассматривая философскую систему с точки зрения со-держащегося в ней материала, пытаясь постичь и понять эту сис-тему, вынести о ней суждение, мы так или иначе занимаемся ее интерпретацией. Но в отличие от литературного произведения фило-софская система, как правило, претендует на истину. Однако про-цедура интерпретации не сводится лишь к тому, чтобы вынести суждение об истинном значении интерпретируемых высказываний, поскольку это будет критика, а не интерпретация. Поэтому правила интерпретации литературных текстов и правила интерпретации "фи-лософских систем" должны как-то отличаться. В этом последнем случае в центре внимания интерпретатора должна быть логическая структура рассматриваемой философской системы, а сама проце-дура интерпретации - логическая интерпретация, которая ответит на вопрос о том, что представляет собой рассматриваемая фило-софская система, истинна ли она. Конечно, на этом пути встречает-ся много трудностей, которые часто обусловлены спорными или слабо аргументированными доказательствами, содержащимися в данной системе, или, проще говоря, она может содержать провалы в аргументации.

Общепринятая точка зрения гласит, что провалы в аргумента-ции известных философских систем, как правило, заключаются либо в словесной двусмысленности, либо в энтимемических рассужде-ниях (рассуждениях, в которых пропущены некоторые посылки) . Выяснение природы этого феномена, несомненно, имело бы мето-дологическое значение для философии, позволив устранить подоб-ные дефекты в будущих построениях, при создании новых фило-софских систем.

Однако при традиционном понимании философских систем как множества высказываний неумолимо возникающий вопрос связан с проблемой понимания. Действительно, все эти высказывания пред-ставляют собой некоторый текст, который определенным образом организован. Этот текст содержит в себе и в нем внутренне зафик-сирована (явно или скрыто) философская аргументация, которую использует автор философской системы. А поскольку подобного рода тексты возникают и существуют лишь в рамках некоторой теории, то и понимание возникает только тогда, когда эта теория изложена (или позволяет себя реконструировать) связно и логиче-ски корректно. Иными словами, читатель (слушатель) или интерпре-татор текста должен иметь ключ к аргументации автора изучаемой им философской системы. Ключ этот должен быть всегда под рукой читателя, служить основой его (читателя, исследователя) интерпре-тации (хотя бы потенциально). И здесь на помощь может прийти логическая герменевтика.

Согласно определению Б.Вольневича, логическая герменевти-ка представляет собой множество правил и критериев, управляю-щих логической интерпретацией философских систем . Вольневич противопоставляет логическую герменевтику интуитивной герменев-тике, понимая под последней простое угадывание того, что автор имел в виду и пытался передать читателю. Конечно, подобное "уга-дывание", основанное на интуиции истолкователя, не может носить совершенно произвольный характер. Оно опирается, с одной сторо-ны, на достижения предшественников, а с другой стороны, оно со-провождается более или менее подробным знанием личности само-го автора либо его культурного фона.

В отличие от так называемой интуитивной герменевтики логи-ческая герменевтика имеет свою конкретную цель. Направленность логической герменевтики состоит в выявлении логической структуры философской системы, представленной конкретным текстом, напри-мер таким, в котором изложены основные положения данной рас-сматриваемой философской системы. При этом, повторяю, речь не идет о вынесении суждения об истинности значений интерпрети-руемых высказываний, содержащихся в философской системе, т.к. это будет уже не интерпретация, а критика.

Конечно, сама по себе критика допустима и даже была бы крайне желательна, ибо знание истинности высказывания подразу-мевает правильное понимание его смысла, а следовательно, обес-печивает правильное истолкование. Однако на самом деле, на практике, подобная критика становится возможной лишь на основе уже полученной логической интерпретации и то только после того, как выявлена логическая структура рассматриваемой философской системы.

Процедура интерпретации, а по сути - сама интерпретация - может пониматься достаточно просто: интерпретируя данный текст, мы вырабатываем новый текст, в котором смысл предыдущего тек-ста делается более ясным и при этом остается неизменным. Если в качестве "первого текста" понимается изложение философ-ской системы, то в случае применения предлагаемой нами логиче-ской герменевтики "второй текст" должен представлять собой некую элементарную теорию, имеющую дело с тем же самым предметом (т.е. подразумевающую ту же самую область сущностей), что и первоначально рассматриваемая (исходная) философская система.

Помимо этого мы должны составить словарь перевода, вклю-чающий в себя также правила перевода и описывающий то, как мы сопоставляем высказываниям философской системы формулы язы-ка теории. К слову заметим, что перевод высказываний в формулы теории уже позволяет в определенной степени элиминировать дву-смысленность исходного текста. Множество правил перевода дает-ся в форме фразеологического словаря, когда каждому слову или фразе, появляющемуся в высказываниях философской системы, сопоставляется отдельное слово или фраза в языке теории (фразой теории является любое сложное выражение, которое само не явля-ется высказыванием).

Допуская гипотетическую возможность идеальной интерпрета-ции, необходимо все же пояснить, в чем конкретно должна состоять такого рода интерпретация. Итак, идеальная интерпретация сис-темы предполагает, что философская система совершенно аксиоматизирована, т.е. представляет собой систему, в которой все, за исключением самих аксиом, семантически определено и дедуктивно полно. В скобках заметим, что число аксиом при этом желательно свести к одной-единственной. Именно в этом случае применение логической техники позволяет оценить "пригодность" теории и "совершенность" словаря - такова, в частности, позиция Б.Вольневича.

Оставляя в стороне проблему существования идеальной логи-ческой интерпретации философских систем, повернем ход наших мыслей в иное русло и зададимся вопросом: только ли словесная (или фразеологическая) двусмысленность и энтимемические рас-суждения являются пороками аргументации философских систем?

Сохраняя за собой право быть "возмутителем спокойствия" - а такова, по крайней мере, роль философа, восходящая еще к Сокра-ту, дерзну привести цитату, которая первоначально не только поко-робит, но, возможно, даже вызовет негодование читателя. И все же рискну в связи с обсуждаемыми здесь проблемами сослаться на мнение одного из крупнейших логиков двадцатого столетия Я.Лукасевича: "Когда с мерой строгости, созданной при помощи математиков мы подходим к великим философским системам Платона или Аристотеля, Декарта и Спинозы, Канта или Гегеля, то эти системы распадаются в наших руках, как карточные домики. Их основные понятия туманны, главнейшие утверждения непонятны, рассуждения и доказательства нестроги; логические же теории, лежащие так часто в глубине этих систем, почти все ложны" .

Усиливая это убеждение Лукасевича, добавлю: хуже того, ар-гументация многих философских систем страдает противоречиво-стью (одна из причин нестрогости, о которой говорит Лукасевич), а это последнее обстоятельство гораздо более опасно с логической точки зрения, поскольку способно привести к невозможности нетри-виальной логической интерпретации.

В логике существует древний принцип: "ex contradictione quodlibet" ("из противоречия следует все что угодно"), который озна-чает, что из истинности утверждения и его отрицания можно вывес-ти любое утверждение (даже самое бессмысленное, например: если 2+2=4 и 2+2№4, то Луна состоит из зеленого сыра). Современ-ные логики называют подобную ситуацию взрывом, поскольку она способна породить бесконечное количество утверждений. Со своей стороны, это порождение бесконечного количества утверждений приводит к тривиальности полученного результат, поскольку по-рождаются все мыслимые утверждения, и все они будут истинны-ми. В связи с этим встает вопрос: что же остается на долю ложных утверждений? Ответ: их просто не будет, и поэтому смысл имеет любое сочетание знаков.

Таким образом, если философская система содержит противо-речивые высказывания, и если наш словарь логической интерпре-тации не позволяет устранять противоречия при переводе на язык теории (а это устранение должно происходить еще на логическом уровне), то для подобных систем логическая интерпретация будет автоматически приводить к тривиальной теории. Необходим сло-варь, позволяющий каким-то образом переводить противоречивые высказывания в непротиворечивые. Возможный выход из сложив-шейся ситуации подсказывает конец приведенной цитаты из Лука-севича: "Философию необходимо ... подкрепить ... новой логикой" (там же).

Заметим, однако, что хотя противоречивость аргументации фи-лософских систем представляется несомненным их недостатком, тем не менее, как пишут Г.Прист и Р.Раутли, "противоречивые, но предположительно нетривиальные теории в изобилии представ-лены в интеллектуальных усилиях [человечества]. Несомненно, что значительная часть интеллектуальной истории состоит из подобных теорий. Это, в частности, относится к нашему фило-софскому наследию" .

По мнению этих авторов, достаточно правдоподобно выглядят следующие, абсурдные с классической точки зрения, утверждения:

1. Все достаточно сложные и интересные философии будут противоречивыми.

2. Большинство (если не все) главные философские позиции в истории философии являются противоречивыми.

3. Никто из философов не преуспел в избежании противоречий фундаментального рода, возникающих при достижении сложных целей в процессе выработки достаточно всесторонних точек зрения.

4. Некоторые главные нетривиальные философские точки зре-ния противоречивы .

Образцом противоречивой нетривиальной философской теории может служить, например, теория идей Платона, проявляющая свою противоречивость в изложении проблемы самопредицирова-ния (См.: Платон. Парменид, 132). К слову заметим, что все совре-менные попытки устранить противоречие в этой теории потерпели неудачу.

Одним из наиболее очевидных примеров (и источников) проти-воречивости, которые можно обнаружить во многих философских теориях - от исторически далеко отстоящих друг от друга и вплоть до самых современных, является самоопровержение. В отношении философских построений, где обнаруживается та или иная форма самоопровержения, можно утверждать, что здесь противоречивость часто проявляет себя посредством следующего способа аргумен-тации:

согласно теории T

(а) все философские (метафизические и т.д.) теории представ-ляют собой теории некоторого рода. Но

(б) T сама является философской (метафизической и т.д.) тео-рией, и

(в) Т не является теорией подобного рода.

Современные примеры подобного типа аргументации мы нахо-дим в логическом позитивизме, который, провозглашая, что все метафизические теории бессмысленны, сам может рассматриваться как метафизическая теория.

Другой аналогичный, но уже более древний случай представ-ляет собой, например, учение о пустоте мадхьямиков, приводив-шее приверженцев этого образа мысли к утверждению, что все теории и логические утверждения - пусты, на что их оппоненты отвечали, что тогда пуста и аргументация мадхьямиков.

Точно так же поздний Виттгенштейн утверждал, что все фило-софские теории ошибочны или их даже вообще не существует.

Самоопровержение как определенный прием аргументации можно обнаружить, реконструируя и (или) интерпретируя древние тексты, изречения или даже пророчества, относящиеся к эпохам и культурам, далеко отстоящим от нашего времени. Отвлекаясь от тех приемов и правил интерпретации, которые выработаны герме-невтикой как искусством интерпретации и (а также) теорией понима-ния , попробуем понять смысл знаменитого изречения, которое принадлежит Протагору. Это изречение интересно также своим приемом аргументации. Протагор использует самоопровержение, утверждая, что "человек есть мера всем вещам - существова-нию существующих и несуществованию несуществующих" . Что-бы подтвердить свой тезис, Протагору надо было что-нибудь утвер-ждать. Однако в других своих высказываниях он провозглашал идею, что никто никого ничему не может научить. Следовательно, любое утверждение, согласно Протагору, теряло смысл . Это одна точка видения. Между тем, как известно, труды Протагора не со-хранились - за свой образ мысли о богах он подвергся преследо-ванию, бежал из Афин, а сочинения его были публично сожжены. Однако мы можем реконструировать его философские взгляды по высказываниям о нем Диогена Лаэртского, Секста Эмпирика, Пла-тона и Аристотеля.

Противоречия знания или противоречия мнения иногда возни-кают как следствия самоопровергающегося тезиса. Но это имеет место не всегда. Например, согласно некоторым источникам, китай-скому философу Лао Цзы приписывают точку зрения, в соответст-вии с которой разумно знать законы (природы) и неразумно знать что-нибудь вообще .

У Дж.Локка также можно обнаружить противоречия: "Идея, на-пример, - пишет Локк, - есть что угодно, лежащее перед разу-мом, и однако мы не можем иметь перед нашим разумом способ-ность идеи представлять то, что не является идеей" .

Крайне своеобразным и интересным образом относится к про-тиворечиям, содержащимся в философских системах, Д.Юм. Он предстает тем редким мыслителем, который ясно видит недостатки и промахи собственной аргументации и признает, что его собствен-ные философские построения не лишены противоречивости. Проти-воречия не только составляют содержательную сторону его фило-софской системы, но наличие таковых деликатно предполагается автором как одна из сторон, внутренне присущая человеку, свойст-венная человеческому мышлению. Так, в "Трактате о человеческой природе" Юм признает, что он "питал некоторую надежду на то, что, как бы ни была недостаточна наша теория интеллектуаль-ного мира, она окажется свободной от противоречий и абсурдов, неотделимых, по-видимому, от всякого объяснения, которое че-ловеческий разум может дать миру материальному. Но после более тщательного просмотра главы, касающейся личного тож-дества, я вижу себя запутавшимся в таком лабиринте, что, должен признаться, не знаю ни как исправить свои прежние мне-ния, ни как согласовать их друг с другом. Если это и нельзя счесть достаточным общим основанием скептицизма, то по крайней мере я лично могу признать его достаточным для того, чтобы быть нерешительным и скромным во всех своих заключе-ниях" .

Наличие противоречий внутри собственных философских по-строений не только признается автором, но осознается им именно как недостаток или даже порок аргументации - противоречия его удручают и он охотно удалил бы их, если бы знал как.

Применяя к оценке рассматриваемой позиции Юма современ-ные нам понятия, можно допустить, что все же его отношение к противоречиям философских систем носит явно выраженный не-классический характер. В классических (логических) рамках фило-софская система Юма должна была бы, так сказать, "тривиализиро-ваться", хотя, конечно, это и не повод для утверждения скептициз-ма, о котором пишет Юм. С другой стороны, если отбросить все те же требования классических рамок, то можно утверждать, что про-тиворечия сами по себе не являются достаточным основанием или причиной скептицизма. Ибо если противоречивые утверждения (как и любые утверждения) ограничены в своих последствиях и если они не приводят к чему угодно, то они могут не приводить также и к скептическим заключениям, таким, например, как: "мы не знаем этого..." или "мы думали, что нам известно...". В общем случае скептические утверждения влекут дальнейшие допущения, чего не делают изолированные противоречивые посылки.

Противоречивость, присущая тем или иным философским сис-темам, тем не менее не является уделом лишь некоторых филосо-фов семнадцатого и восемнадцатого столетий, подобных Юму (или Локку). Присутствие противоречивости при желании можно обнару-жить также и в таких уже довольно рационалистских построениях, каковыми являются, например, философские построения Б.Спинозы.

Рассмотрим наиболее интересные с точки зрения рассматри-ваемых нами проблем положения (и аргументы) "Этики" Спинозы. Мы попробуем проанализировать на предмет наличия противоречий только ту часть его концепции, которая касается рассуждений о Боге и о любви и наиболее ярко отражает понимание этих трудных вопросов. Здесь стоит обратить внимание не только на наличие явно противоречащих друг другу утверждений, но также на то, как Спиноза выходит из ситуации - он придает своим высказываниям этический смысл. Причем такой, который доступен простому чело-веческому пониманию.

Итак, согласно Спинозе, любовь есть удовольствие, сопро-вождаемое идеей внешней причины. (Это определение.) Бог любит самого себя бесконечной познавательной любовью , откуда (по определению любовь есть удовольствие...) следует, что у Бога есть эмоции, и Бог подвержен эмоции удовольствия. С другой стороны, рассуждает Спиноза, Бог свободен от страстей, и Он не подвержен эмоции удовольствия от боли. Отсюда делается вывод, что Бог - уже совершенное существо, но даже это совершенное Существо испытывает как возрастание, так и (что гораздо хуже) уменьшение совершенства.

Как можно заметить, само по себе наличие противоречий в ут-верждениях Спинозы не является недостатком его теории. Напро-тив, противоречащие друг другу утверждения используются Спино-зой преднамеренно; они служат для усиления идеи приближенности Бога к состояниям, свойственным непосредственно человеку (и наоборот), а значит, необходимы ему для всех последующих кон-цептуальных построений "Этики".

Сложнее обстоит дело с обсуждением философских доводов Р.Декарта. Его самого так часто подвергали обвинениям в противо-речивости, что, как это ни парадоксально звучит, но по вопросу противоречивости доводов и аргументов Декарта продолжает нака-пливаться все большее число спорных и противоречивых точек зрения. Например, по мнению Г.Приста и Р.Раутли, среди многих важных поводов считать Декарта противоречивым можно выделить следующие нетривиальные положения:

- ясность и отчетливость в восприятии должны обеспе-чиваться чем-то вне их самих, например, Богом; но ясные и от-четливые восприятия не нуждаются в подобном обеспечении, поскольку они сами являются самодостаточными в силу своей ясности и отчетливости;

- можно доверять своим чувствам и нельзя доверять своим чувствам, как это показывает декартовская аргументация по пово-ду скептицизма.

Декарт использует доводы для непринятия очевидности чувств в качестве основания для истинных утверждений. Но его аргумен-тация требует обращения к очевидности чувств, а также к допуще-нию того, например, что он иногда был введен в заблуждение своими чувствами. Поэтому-то Декарт здесь не сталкивает противо-речия друг с другом для того, чтобы прийти к какому-то новому выводу, нет, он использует "сомнение" как особый мыслительный прием, скрытый за внутренним содержанием всей совокупности его философских доводов. Собственно говоря, сомнение как прием философствования нигде прямо не формулируется; сомнение стоит здесь не только за конкретным "текстом", но и вне его "текста" во-обще.

Декартовское сомнение предполагает дать чему-то определи-мому - в данном конкретном примере - чувствам - определен-ный смысл (доверять своим чувствам) лишь посредством призна-ния результата их очевидности - очевидности, которую он сам же и отвергает. Как видим, Декарт и признает, и отрицает очевидность чувств. В этом смысле его аргументация и несовершенна, и проти-воречива.

Наконец, теория психофизического параллелизма (проблема тела и души) также приводит к трудностям и противоречиям. Доста-точно рассмотреть природу отношения, связывающего ментальные и физические феномены. Оно должно быть включено либо в сферу материального, либо в сферу ментального, однако с точки зрения своих носителей оно не может принадлежать ни к одной, ни к дру-гой области. То же самое происходит и в случае проблемы наме-ренно рационального и сознательного поведения. С одной стороны, эти вещи могут быть различимы от своих противоположностей, а с другой стороны - это сделать невозможно.

Рассмотренные примеры приводят к выводу, что достаточно большое количество (если не большинство) философских учений содержат противоречия. Можно продолжить это рассмотрение при-меров, переходя к хронологически более поздним философам, на-ходя противоречия у Лейбница, Канта, Милля и т.д. Заметим, что многие исследователи при обнаружении противоречий в философ-ских теориях сразу же приступают к различного рода попыткам уст-ранения этих противоречий. Не вступая в полемику по вопросу о законности и удачности подобной стратегии, оговоримся сразу, что нашей задачей на данный момент является не проблема противо-речивости или непротиворечивости философских теорий, но про-блема неклассической противоречивой философской аргументации, проблема выяснения ее возможностей и перспектив.

Как же работать с теориями, содержащими противоречия? Взрывающаяся теория тривиальна, поскольку к взрыву приводят свойства отношения нашей выводимости. Оно взрывается при на-личии противоречия. Но если мы не хотим иметь дело со взрываю-щейся теорией, то не обязательно устранять противоречие - доста-точно изменить свойства нашего отношения выводимости. Но это в свою очередь приводит к так называемой паранепротиворечиво-сти, когда и утверждение, и его отрицание может быть истинным, но из этого не следует все что угодно, а лишь, например, утвер-ждения некоторого сорта (образца). Если полученные подобным образом утверждения образуют некоторую теорию, то мы говорим, что наша нетривиальная теория паранепротиворечива.

Итак, существуют теории, в которых некоторая формула и ее отрицание являются теоремами этой теории, в то время как некото-рая другая формула не будет теоремой. Иначе говоря, существуют противоречивые, но нетривиальные теории. Их-то и называем пара-непротиворечивыми теориями.

Конечно, возможна и другая ситуация, когда и некоторая фор-мула, и ее отрицание не являются теоремами этой теории (т.е. лож-ны). Про теории подобного рода говорим, что они "параполны".

Наконец, возможна иная ситуация, когда наша теория и пара-непротиворечива, и параполна. Это случай так называемой пара-нормальной теории.

Каковы же условия построения подобных паранепротиворечи-вых теорий? Оказывается, их много. И в большинстве случаев они основываются на использовании неклассических логических систем с так называемым "невзрывным" выводом. Подобных систем в на-стоящее время создано уже достаточно, чтобы возникла проблема выбора такой паранепротиворечивой системы, которая могла бы быть пригодной для целей логической герменевтики.

Если следовать мнению Д.Фоллесдаля, то герменевтика во-обще как метод является в точности гипотетико-дедуктивным методом, который используется для истолкования какого-то, допус-тим, философски значимого материала . Стремясь истолковать что-либо все еще непонятое, мы сначала пытаемся сформулировать гипотезы, которые находятся в согласии с нашими представления-ми и данными опыта. Эти гипотезы призваны прояснить то, что именно мы пытаемся понять, облегчая наше понимание. Истолкова-ние подобно конструктивным теориям, поскольку в обоих случаях мы выдвигаем гипотезы о чем-то, что остается еще непонятым, намереваясь привести его в соответствие, в согласие с понятным и известным. На этом этапе перехода от непонятного к понятному встает вопрос: должна ли быть обязательно непротиворечивой вся совокупность гипотез, принимаемых нами в процессе истолкования.

На пути подхода к решению данной проблемы стоит подчерк-нуть, что одна из первых паранепротиворечивых логических систем - система дискурсивной логики Станислава Яськовского - возникла как раз из отказа от подобного требования .

Дискуссивные теории Станислава Яськовского, о которых за-ведомо нельзя сказать, что они включают тезисы, выражающие гипотезы, согласующиеся друг с другом. По мнению Яськовского, даже совокупности надписей, не имеющих никакого интуитивного значения вообще, можно превратить в дедуктивную систему. Но даже отвлекаясь от такого крайнего, но теоретически допустимого и вполне возможного случая, следует иметь в виду, что профессио-нальные логики привыкли рассматривать лишь такие дедуктивные системы, которые являются символическими интерпретациями не-противоречивых теорий. Однако, если мы хотим включить в дискурс тезисы, выдвигаемые несколькими участниками дискуссии, и более того, если объединить их в единую систему, то следует быть реали-стами и учесть, что скорее всего подобные тезисы не будут теоре-мами теории, сформулированной в едином символическом языке, свободном от терминов, чье значение неопределенно или как-то отличается от общепринятых. Для того, чтобы постичь природу ут-верждений в такой системе, лучше всего было бы предварить каж-дый тезис оговоркой: "для некоторого допустимого значения ис-пользуемого утверждения". Соответственно интуитивный смысл тезиса А следует истолковывать как "возможно, что А".

Главный эпистемологический результат такой постановки про-блемы заключается в том, что логика подобного дискурса истолко-вания оказывается дискурсивной логикой Яськовского, в которой вместо "если..., то..." мы имеем исключительно "если возможно, что..., то..." или "если это понимается как (установлено)... то..." (дискуссивная импликация), а вместо "...и ..." имеем "возможно, что... и ..." или "это понимается как (установлено)... и ..." (дис-куссивная конъюнкция). Как следствие, принцип "из противоречия следует все что угодно" проваливается. Следовательно, даже если существуют противоречия в нашей предструктурной системе ут-верждений, передающей наше предпонимание, то это не приводит к произвольности наших дальнейших рассуждении. Истолкование, подразумевающее возникновение у нас понимания, в этом случае, возможно, будет не противоречивым, но паранепротиворечивым истолкованием.

Особенность истолкования при этом состоит в том, что многие умозаключения привычного вида оказываются не имеющими силы. Например, умозаключения типа "если мы истолковываем это по-ложение как А, то если мы истолковываем другое положение как В, то мы истолковываем все вместе как А и В" не имеют силы и ошибочны в дискурсивной логике . Отсюда следует, что в паране-противоречивом дискурсе истолкования гипотетические положения не накапливаются механически, что само по себе способно повли-ять на стратегию истолкования.

Возвращаясь теперь к концепции логической герменевтики, предложенной Б.Вольневичем, мы должны прийти к выводу, что проблема противоречивости логической интерпретации фило-софской теории в значительной степени теряет свою остроту, если интерпретировать философские теории как элементарные теории, основанные на дискуссивной логике С.Яськовского.

Во-первых, в рамках подобной логической герменевтики проти-воречивые философские теории не будут интерпретироваться как тривиальные теории, то есть эти теории не будут иметь своими следствиями "все, что угодно".

Во-вторых, вся техника логической герменевтики, описанная Б.Вольневичем, сохраняется с соответствующими модификациями, вызванными особенностями логики С.Яськовского.

Наконец, в-третьих, ситуация с философскими системами, опи-санная Лукасевичем, перестает быть угрожающей. Иначе говоря, нестрогость аргументации в подобных теориях может быть следствием их неклассического характера.

Платой за подобную концепцию логической герменевтики слу-жит отказ от аподиктического характера логической интерпретации и ее несколько критический характер. Теперь каждое высказывание будет интерпретироваться как гипотеза и предваряться оговоркой о его "возможности", в то время как импликация двух высказываний будет пониматься как гипотетическая, дискуссивная, отражающая некоторую точку зрения, принимаемую в данном случае истолкова-телем. К списку же возможных "провалов аргументации" философ-ской теории, которые позволяет преодолеть логическая интерпрета-ция, помимо словесной двусмысленности и энтимемических рас-суждений добавляется еще и противоречивость.

M.M.Новосёлов

АРГУМЕНТАЦИЯ, абстракция И ЛОГИКА ОБОСНОВАНИЯ

(ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ)

Одна из важнейших проблем - это проблема обоснования нашего знания. Для меня она интереснее всех остальных.

(А.С.Есенин-Вольпин. Свободный философский трактат)

1. К понятию "обоснование"

Потребность в обосновании - важнейшая потребность научно-го мышления, которое, по словам Гегеля, знает лишь основания и выведенное из оснований. В устах этого философа выделительный оборот звучит, правда, иронией. Им намеренно подчеркивается известная ограниченность научного (по кантовскому определению "рассудочного") мышления. А между тем проблема обоснования родилась прежде всего как философская проблема. От этой про-блемы, - начиная с античности, - ведет свое происхождение все множество философских гипотез и сопровождающих их философ-ских аргументов об основах бытия и познания. Лишь много позднее пришла отдельная методология науки с ее требованием логических средств, дающих право на доказательство.

С тех пор обоснование и доказательство становятся главными составляющими аргументации - обоснование обязательной, а до-казательство желательной. Нередко их даже не различают, объяв-ляя доказательством систему рассуждений, родственных доказа-тельству, но с более широким и более интуитивно значимым клас-сом (набором) аргументов, законность которых является вопросом степени. Это особенно заметно в гуманитарной области знания с ее расплывчатым (объемно неопределенным) понятием доказательст-ва. Но обоснование необходимо при любой значимой аргументации. А доказательство только достаточное (но не необходимое) условие этого акта мышления. Аргументация может быть более или менее сильна, но "она никогда не является замкнутой: всегда можно добиться ее усиления, подбирая подходящие аргументы" . Как утверждают интуиционисты, обоснование возможно "до тех преде-лов, до которых ведет интуиция" .

Иначе говоря, обоснование может быть (и обычно бывает) сла-бее доказательства. Все, что требуется от обоснования - это убе-дительность, а убедительность никогда не бывает абсолютной. Из-вестный кризис оснований математики неразрешим не в силу не-достатка аргументов, а именно в силу относительности и конвенциональности возможных здесь обоснований. Субъективный момент выбора аргументов при этом остается неустранимым.

Уже Платон отмечает разницу между понятиями "убеждать" с помощью разумного (скажем сегодня - логически верного) дово-да, обращенного к рассудку, и понятием "внушать" с помощью доводов, обращенных к сердцу, к чувству, к интуиции. У Декарта дедукция мыслится как вторичный момент познания, который пред-варяется рациональной интуицией, обеспечивающей обоснование начал (посылок дедукции). Позднее эту тему развивал и Блез Пас-каль, полагая, что убеждать можно только посредством интуитивно очевидного.

В действительности имеется немало проблем, для разрешения которых недостаточно ни эксперимента, ни вычислений, ни самой логики. Не случайно Паскаль утверждал "резоны сердца", отличные от "резонов разума", оставляя на долю сердца - и ultima ratio, и все последние основания для доказательств, из которых разум должен исходить в своих логических рассуждениях.

Аристотель не идет так далеко в поисках интуитивных аргумен-тов для пользы доказательств. Но оставаясь всецело в пределах "резонов разума", он делает различие между "техническими" и "не-техническими" средствами убеждения. К последним он относит свидетельские показания (в суде), признания, сделанные под пыт-кой, письменные договоры и пр. Техническими Аристотель называет такие способы убеждения, которые созданы наукой с помощью определенного метода или же такие, которые связаны исключитель-но с нашей речевой практикой, с дискурсом. Эти технические спо-собы убеждения заключаются, по словам Аристотеля, в действи-тельном или же кажущемся доказывании. Аристотеля можно на-звать, пожалуй, первым представителем антипсихологизма в логике. Он настойчивей, чем другие философы его времени, скло-нялся к тому, чтобы элиминировать психологические аргументы как средства аргументации, полагая, что правильный способ убеждения совпадает с логическим доказательством, и предлагая аргументи-ровать так, чтобы всё находящееся вне области доказательства было излишним.

Вводя в тему аргументации и обоснования психологическое измерение, естественно заключить, что обоснование как "интеллек-туальная задача" - это оборотная сторона открытия, когда отчетли-во осознается, что "принять" еще не означает "понять", причем по-нять так, чтобы стало очевидным "существо дела". Сначала чувст-вует сердце, а уж потом доказывает разум, как говорит Паскаль. К примеру, систему вещественных чисел принимали и до попытки арифметизации анализа, руководствуясь интуицией и не требуя формальных доказательств. И только диссонанс между "принять" и "понять" математическую идею непрерывности (континуума), осо-бенно подчеркнутый логическими пробелами в наивных концепциях вещественного числа, породил потребность в логическом обосно-вании на базе интуитивно ясных арифметических представлений. Правда, это было только прелюдией к более общей интеллектуаль-ной задаче, которая вначале переросла в задачу теоретико-множественного обоснования анализа, а с открытием парадоксов, когда вновь зазвучал диссонанс между "принять" и "понять" и речь пошла уже о самой теоретико-множественной концепции, приобрела чисто методологическую значимость - реформировать теорию множеств на приемлемой аксиоматической основе, избавляющей от парадоксов (позиция математического формализма) или, напротив, вовсе отказаться от этой теории в пользу эффективных методов мышления (интуиционизм и конструктивизм). Все это равным обра-зом имело целью путем анализа и новых принципов обоснование логики и математики. Именно здесь и вступают в силу методологи-ческие (философские) установки, которые существенны особенно тогда, когда общая задача обоснования определилась и вопрос только в форме этого обоснования.

С позиции философской обоснование - это некий результат размышлений над сущностью чего-либо. При этом, когда мы наме-реваемся оправдать какое-либо мнение, развить (изложить) точку зрения, выработать решение или сделать выбор и т.п., наш разум начинает активно искать необходимые аргументы. Элементы убеж-дения, которые мы при этом используем, включаются в процесс более или менее интуитивный, выработанный привычкой. Но этот процесс можно анализировать под углом зрения его организации, связи между элементами мысли, которые создаются в целях фор-мирования наиболее убедительных доводов.

Обычно мы требуем логической очевидности от наших рассу-ждений, хотя иногда стремимся убеждать, исходя из аргументов, применяемых без видимой тактики или стратегии или какой-либо ясно обозначенной логики. Однако в любом случае обоснование - это приведение (разыскание) достаточных оснований для чего-либо: бытия, познания, мысли, деятельности и пр. В этом смысле обосно-ванием равно являются и указание причины, и индукция из факта, и логический вывод. Например, достаточным основанием для сужде-ния "Солнце греет" служит непосредственный опыт независимо от какой-либо физической теории, хотя, конечно, оно может быть обос-новано и теоретическим рассуждением, использующим физические данные (законы) и логику.

Вообще, необходимо различать эмпирические аргументы обоснования и теоретические. Смешение аргументов чревато поте-рей строгости в рассуждении или в теории. К примеру, в евклидов-ской геометрии утверждения о равенстве фигур (отрезков, треуголь-ников и пр.) обосновывались ссылкой на опытный факт их наложе-ния (совмещения при наложении). Но при этом свойства равенства утверждались аксиоматически. Ясно, что это немедленно порожда-ло вопрос (хотя и не поставленный самим Евклидом) о согласова-нии евклидовской теории и опыта; вопрос, который так мучил не только философскую, но и математическую мысль. И Лобачевский, и Риман полагали, что со временем ответ на этот вопрос будет най-ден и при этом повлечет существенные изменения в эксперимен-тальных и теоретических основах ньютоновской механики.

Согласно Герману Вейлю, если в качестве оснований берутся аргументы внелогические, например чувственные восприятия или эмпирические наглядные представления, то обоснование будет абсолютным в том смысле, что "независимо от того, насколько туманным оно может быть, в этой туманности есть нечто, данное именно так, а не иначе" . Но в то же время в другом смысле такое обоснование будет и относительным, поскольку оценка, основанная на чувственном опыте, равносильна некоторому суждению восприятия, некоторой субъективной точке зрения на то, что нечто дано нам именно так, а не иначе. "Лишь только нам из-меняет наше восприятие, как нам изменяет также наше пред-ставление или интуиция. Только постепенно, после долгого раз-мышления, мы можем расширить способность представле-ния" . А в таком случае "каждый может найти подтверждение для своей субъективной точки зрения, как бы она ни отличалась от других" .

Из сравнения этих двух ситуаций естественно возникает мысль о глубине обоснования и аргументации. В сфере дедукции последними по глубине основаниями являются постулаты и логика теории. В сфере опыта - эксперимент и логика опыта. Хотя логика теории и логика опыта служат одной цели познания, тем не менее это различные логики, лишь в некотором смысле согласо-ванные между собой. Есть определенные основания считать, что именно в силу особой логики опыта теория, описывающая этот опыт, независима от него. Никакой эксперимент не может фальси-фицировать утверждения, основанные на чистой логике теории. Он может лишь обозначить интервал применяемых при этом абст-ракций. Ведь не зря же, применяя абстракции, мы нередко отказы-ваемся от критерия практической (интуитивной) очевидности и до-веряемся только логике теории. Если же мы отказываемся от интуи-ции вовсе, то логика теории становится абсолютным критерием обоснования, даже если полученные с ее помощью результаты противоречат возможностям опытной проверки (пример: теорема Банаха - Тарского). И все же мы теперь понимаем, что выбор тео-ретических законов сам нуждается в обосновании, которое может и не принадлежать чистой логике.

Ниже (в полном согласии с подзаголовком этой статьи) я пред-лагаю краткие заметки к обсуждению тех вопросов, которые безус-ловно входят в поле аргументирующей мысли, образуют область ее монопольного права, но в составе учебного материала по теории аргументации обычно отсутствуют.

2. Аргумент от непротиворечивости

Это один из самых древних видов аргументации. Давид Гиль-берт не был первым, кто указал на особую роль аргумента от непро-тиворечивости в вопросах обоснования. В европейскую науку его ввели, по-видимому, элеаты. Во всяком случае, по свидетельству Филопона, отстаивая модель умопостигаемой реальности, именно Парменид и его сторонники ставили во главу угла непротиворечи-вость теории. Им же принадлежит и первый "штриховой портрет" аргументирующего рассуждения, использующего дедуктивные свойства противоречия. Я имею в виду "уличающие аргументы" Зенона Элейского, его апории, основанные на этом способе логиче-ской аргументации. Правда, логическая форма зеноновских аргу-ментов {а именно: ((A Й Ш А) Й Ш А)} была эксплицирована много позднее в школе Платона. Еще позднее Аристотель не только явно сформулировал закон противоречия, но (по свидетельству Алек-сандра Афродизийского) дал симметричную зеноновской формули-ровку косвенного аргумента, которым воспользовался Евклид {"На-чала", кн. IX, теорема 12: ((Ш А Й А) Й А)} и который получил впо-следствии (в позднем средневековье) название "тонкое следование" (consequentia mirabilis).

Современное развитие темы противоречия привело к разделе-нию косвенной аргументации на различные степени косвенности и к размежеванию логики на классическую, допускающую свободное использование всех форм аргументации от противоречащего слу-чая, и интуиционистскую (конструктивную), допускающую, вообще говоря, только одну ее форму - доказательство отрицательных суждений через построение, приводящее к противоречию гипотезы об истинности положительной посылки рассуждения.

Выше я упомянул об абсолютном характере логического обос-нования. Но, вообще говоря, обоснование посредством логической дедукции относительно по меньшей мере вот в каком смысле: это обоснование одного суждения с помощью другого (или других) в границах замкнутой дедуктивной системы. Абсолютность выража-ется здесь только в приведении импликативного отношения основа-ния и следствия (посылки и заключения) к форме логического зако-на. Исключая посылки (гипотезы), мы релятивизируем факт аргу-ментации. Введение закона противоречия в такую теорию, расширяя возможности обоснования "внутри нее" посредством оп-ровержений, все же сохраняет status quo. Поэтому возникает про-блема обоснования и оправдания самой теории. На смену пробле-мы "непротиворечия в выводах" приходит проблема непротиворечи-вости теории в целом в качестве критерия ее практической значимости, поскольку непротиворечивость абстрактной теории вле-чет возможность ее модельной выполнимости (теорема Левенгейма - Скулема), то есть создает условия для изучения модели (если такая будет указана) средствами логики этой теории. Одновременно в силу наличия модели непротиворечивость означа-ет также логическую возможность считать такую теорию осмыслен-ной.

Однако непротиворечивость теории, указывая на возможность модели для этой теории, одновременно указывает и на границы применимости ее основных абстракций, поскольку для большинства дедуктивных теорий с достаточно простым понятием выводимости их непротиворечивость влечет их неполноту, то есть указывает на факт существования суждений, формализуемых в языке данной теории, но недоказуемых в ней. Об этом говорит первая теорема Геделя. Почти все теоретически значимые дедуктивные теории (с известной оговоркой за исключением чистой логики) отличаются их неполнотой. В этом заключен интервальный смысл всякой дос-таточно богатой содержательной теории. Ведь совместная реализа-ция непротиворечивости и полноты была бы свидетельством абсо-лютной самообоснованности их основных абстракций. На деле же непротиворечивость таких теорий может быть обоснована только средствами, которые не являются собственными средствами этих теорий - не формализуемы (не выразимы) в них. Об этом говорит вторая теорема Геделя.

3. Непротиворечивость и интервальность

Как бы ни было велико его значение, факт непротиворечивости не следует рассматривать как априорное условие научной ценности теории. Научную ценность могут представлять и противоречивые, но нетривиальные теории. Если в числе теорем (аксиом) теории отсутствует ex faiso sequitur quodlibet, то противоречивость не обес-ценивает ни понятие теоремы теории, ни понятие доказательства в ней. В этом случае наличие противоречия становится всего лишь посторонней посылкой , которая не влияет на законные выво-ды этой теории. Поэтому тот, для кого программа изучения доказа-тельств противоречивых теорий может представлять научный или философский интерес, не исключает из общей теории дедуктивных систем и изучение противоречивых систем, мотивируя это тем, что такое изучение может содействовать изучению общих дедуктивных свойств непротиворечивости теорий или нахождению новых мето-дов доказательства непротиворечивости.

Наиболее глубокая трактовка связывает вопрос о непротиворе-чивости с вопросом о допустимых способах рассуждений, а не только с принципиальной недопустимостью противоречий. Способов рассуждений, допустимых, так сказать, абсолютно, не существует. Обычно их допустимость определяется характером "логики вещей", о которых рассуждают (или хотят рассуждать). Чтобы судить о на-личии противоречия, необходимо располагать средствами получе-ния противоречий и более того - знанием о достижимости про-тиворечия этими средствами. К примеру, непредикативные опре-деления сам Рассел рассматривал как средства получения антиномий, а парадокс Рассела - как свидетельство достижимости антиномий этими средствами. Вопрос о допустимости непредика-тивных определений долгое время был предметом острых дискус-сий между Расселом, Цермело и Пеано, с одной стороны, и Пуан-каре - с другой.

Как известно, "критерий основания" Протагора связывал допус-тимость с мнением человека, однако не уточнял основания для этого мнения. Уже Платон на это заметил, что основание не должно быть произвольным или заключаться в субъективной воле человека, иначе придется признать законность противоречий. Эта мысль Пла-тона была развита в аристотелевском логическом принципе проти-воречия и, - уже в современной логике (школой Гильберта), - в методологическом требовании доказательства "абсолютной непро-тиворечивости" математических теорий. Но вполне уместная в об-ласти "истин разума" идея непротиворечивости не всегда оправдана в области "фактических истин". Перенесенная из области логики, где непротиворечивость обосновывалась запасом теоретико-множественных средств, в другие области знания, основанные на других абстракциях, она породила особый "стиль мышления", игно-рирующий диалектику интервальных ситуаций, в которых кри-терий Протагора, понятый, однако, более широко, как относитель-ность истины к условиям и средствам ее познания, оказывается весьма существенным. Именно поэтому многие рассуждения, при-водящие к парадоксам, но в остальном безупречные, по существу только демонстрируют интервальный характер связанных с ними гносеологических ситуаций. Таковы, в частности, известные апории Зенона Элейского или так называемый софизм "куча": "Одно зерно - не куча. Если n зерен не куча, то п + 1 - тоже не куча. Следовательно, любое число зерен - не куча". Это лишь один из парадоксов транзитивности, возникающих в ситуациях нераз-личимости (или интервального равенства). Последняя служит типичным примером интервальной ситуации, в которой свойство транзитивности равенства при переходе от одного интервала не-различимости к другому, вообще говоря, не сохраняется. Поэто-му принцип математической индукции в этой ситуации неприменим. Стремление усматривать в такого рода ситуациях свойственное опыту "нетерпимое противоречие" (А.Пуанкаре), которое теоретиче-ская мысль преодолевает в абстрактном понятии математического континуума, не обосновано общим доказательством устранимости подобного рода ситуаций в сфере теоретического (в частности, ма-тематического) мышления и опыта. Достаточно сказать, что практика применения столь важных в этой сфере законов тождества так же, вообще говоря, как и в сфере опыта, зависит от того, какой смысл вкладывают в выражение "один и тот же объект", какими средствами или критериями при этом пользуются. К примеру, дале-ко не всегда нам удается абстракцию неразличимости заме-нить абстракцией отождествления. А только в этом случае и можно рассчитывать на "преодоление" противоречий типа парадокса транзитивности.

4. Непротиворечивость в ультраинтуиционизме

В связи с темой непротиворечивости и отождествлений нельзя обойти молчанием ультраинтуиционистскую программу обос-нования математики , тем более, что она является российским приоритетом.

Появлению этой программы предшествовали, и на мой взгляд способствовали, следующие важные обстоятельства:

1). Статья А.Н.Колмогорова "О принципе tertium non datur" (1925), в которой, проанализировав классическую аксиоматику Гильберта с точки зрения интуиционистских требований к интуитив-ной ясности суждений, Колмогоров выразил сомнение в интуитив-ной ясности принципа ex falso sequitur quodlibet и отказался от этого принципа в своей минимальной логике.

2). Сомнения Н.Н.Лузина в однозначности натурального ряда, высказанные им в письме к К.Куратовскому .

3). Явное указание А.А.Марковым на роль абстракции отожде-ствления (помимо абстракции потенциальной осуществимости) в конструктивном понимании математических суждений (1951).

4). Принятое в школе Гильберта априорное понимание тожде-ства объектов формальной теории, независимое от того, идет ли речь о фактически осуществимых (построенных) объектах или о тех объектах, осуществимость (построение) которых лишь предполага-ется (считается) возможным на основе классических (традицион-ных) абстракций теории и независимо от тех предположений об ото-ждествлениях и отождествимости, которыми фактически руково-дствуются при изучении формальных теорий.

Конечно, в принципе не так уж важно, действительно ли по-влияли перечисленные выше обстоятельства на формирование ультраинтуиционистской концепции. Важно, что сама эта концепция привела к изменению классического взгляда на непротиворечи-вость. Она сделала существенным моментом каждого проводимого доказательства операцию отождествления объектов, входящих в это доказательство, предложив по существу новую семантику для формул, в которой смысл каждой формулы связывается с ее вхож-дением в доказательство.

Согласно ультраинтуиционизму, осмысленность формулы (A & ШA), выражающей противоречие, предполагает (неявно) отожде-ствление A в обоих вхождениях. При этом не исключаются ситуа-ции, когда суждение A должно быть отождествлено в обоих вхо-ждениях в эту формулу по принципам тождества, принятым в этой теории, но оно не может быть отождествлено согласно всем требованиям рассматриваемой теории. Аналогичный пример дает применение ex falso, то есть формулы Ш A Й (A Й B), которое пред-полагает, что отождествление A в обоих вхождениях выполнено. При этом возможны ситуации, когда формулы A и Ш A обе доказаны (получены), но это не влечет доказуемости произвольной формулы, поскольку правила всей теории не допускают отождествления A в обоих вхождениях в формулу ex falso, хотя и допускают возмож-ность такого отождествления в других случаях.

Следовательно, с точки зрения ультраинтуиционистских пред-ставлений, тот факт, что в теории имеются обе формулы, как A, так и Ш A, еще не означает, что в ней может быть доказана (или уже доказана) формула (A &Ш A) . В этом случае по вполне понятным основаниям теория не считается противоречивой. И такие ситуации, когда противоречивая формула недостижима, действительно пре-дусматриваются в некоторых вариантах ультраинтуиционистских теорий. Ситуация подобного рода характеризуется в ультраинтуи-ционизме как "кажущееся противоречие". Считать кажущиеся про-тиворечия нарушением непротиворечивости или нет - это, с точки зрения автора названной концепции, вопрос соглашения. Но, по-видимому, было бы опрометчиво его решать непременно отрица-тельно, отвергая теории с кажущимися противоречиями на том ос-новании, на каком отвергаются обычно противоречивые теории в традиционной логике и математике .

В контексте сказанного я обращаю особое внимание на роль операции отождествления в ультраинтуиционистской концепции. Многими из нас марковская абстракция отождествления вос-принимается как едва ли не эмпирическая операция, применимая к конструктивным объектам различных видов . Между тем это от-нюдь не самостоятельная абстракция; это способ образования аб-страктных объектов в рамках абстракции потенциальной осущест-вимости, то есть далеко идущая операция, предполагающая в оп-ределенном смысле трансцендентную реальность. Отождествить два объекта в наличной реальности (в наличном опыте) сравнитель-но легко. Но кто поручится за возможность отождествления в транс-цендентной реальности? Этот вопрос в равной мере относится как к неопределенно длинным (фактически неосуществимым) доказа-тельствам той или иной математической теории, так и к тождеству объектов в моделях этих теорий.

Ультраинтуиционистская критика указывает на это обстоятель-ство, замечая при этом, что если тождество двух объектов (напри-мер, двух слов в алфавите), данных воочию, является эмпириче-ским фактом и не вызывает сомнений, то тождество объектов (фор-мул), участвующих в бесконечном процессе (например, в случае применения в доказательстве бесконечной индукции), является по существу гипотезой и вовсе не очевидно.

Таким образом, полный анализ доказательства требует явного указания на возможность отождествления (или различения) объек-тов, участвующих в доказательстве. При этом не может быть во-проса об отождествлении объектов пока они не представлены в наглядных шагах доказательства. И это столь же очевидно, как очевидна невозможность постройки дома, если отсутствует необхо-димый строительный материал.

И еще одно, не менее важное обстоятельство стоит отметить. Конструктивная абстракция отождествления служит способом по-строения абстрактных понятий. Это ее содержательный гносеологи-ческий аспект. Но у этой абстракции есть и формальный аспект, который, собственно, и оправдывает ее применение. Этот формаль-ный аспект выражается в трех свойствах (аксиомах) равенства - рефлексивности, транзитивности и симметрии. Этот формальный аспект (известный со времен Евклида) роднит абстракцию отожде-ствления с классическим (расселовским) принципом абстракции.

Замечательно, что ультраинтуиционистская критика не выстав-ляет этих формальных свойств тождества в качестве обязательных свойств при отождествлениях. Ни транзитивность, ни симметрия, вообще говоря, не предполагаются, хотя потребность в соответст-вующем анализе не исключается. В частности, когда транзитив-ность тождества нарушается при попытках отождествления А в его вхождениях в формулу A &Ш A, можно обоснованно говорить, что смысл А различный в обоих вхождениях.

Не моя задача выяснять, как это сказывается на ультраинтуи-ционистской теории доказательств. Для меня важна лишь очевид-ная в ней тенденция, с одной стороны, - к ослаблению общих ло-гических условий, налагаемых на отождествление объектов, а с другой, - к более жесткому требованию фактических условий на их отождествление. Думается, что при соответствующих разъяснениях ультраинтуиционистская программа вполне совместима с теми ус-тановками на практику отождествлений, которые сложились в рам-ках интервального анализа .

В частности, когда речь идет об отождествлениях объектов в тех или иных вхождениях в доказательство, абстракцию отождеств-ления, которая, вообще говоря, в этом случае не исключается, все же естественно отделять от абстракции неразличимости. По-следняя абстракция принята в рамках интервального анализа с це-лью уточнения понятий о тождестве и различии в ситуациях, когда отсутствует априорная информация об индивидуации объек-тов универсума (предметной области), а процессы их отождествле-ния или различения определяются конечной информацией об их наблюдаемых состояниях. Обычно это означает зависимость суж-дений о тождестве и различии от информационных условий позна-ния, в частности - от разрешающей способности актов восприятия, свойственных наблюдателю или какой-либо иной информационной системе. При этом, принимая во внимание неизбежную "энтропию опыта", тождество по неразличимости является естественным обобщением классической идеи о тождестве неразличимых (прин-ципа тождества неразличимых) на эмпирические условия познания или, по крайней мере, на субъективированные акты отождеств-лений, чем и оправдывается необходимость введения специального термина "абстракция неразличимости" .

С интервальной позиции претензии на (конструктивную) мате-матику как дисциплину в конечном счете опытную (или теорию ad hominem в позитивном значении этого аргумента), стоящую на экс-периментальном фундаменте, выглядят в этом смысле неубеди-тельно. К примеру, эмпирический фактор наблюдаемости (соответ-ственно эмпирический смысл процессов сравнения (измерения) и их результатов) в конструктивной математике принимается лишь формально, поскольку вовсе не учитываются особенности "порого-вых свойств" этого фактора. Поэтому если конструктивную позицию еще можно как-то согласовать с абстракциями, принятыми в клас-сической физике, то ее согласование с абстракциями, необходимы-ми, скажем, в квантовой физике, весьма проблематично .

5. Непротиворечивость и "собственный универсум"

логики

Теперь, в связи с проблемой непротиворечивости и практикой отождествлений, я хочу сделать несколько замечаний к понятию "предметная область" (или "универсум рассуждения") , поскольку эта тема является одной из важнейших в логике и логической се-мантике. Существуют различные концепции предметной области, различные точки зрения на это понятие, а их общая идеология тес-но связана с техникой логического анализа. Но я затрону здесь лишь один вопрос, которого я однажды касался, но касался мимо-ходом, в связи с обсуждением проблемы тождества .

Прошло время, когда логика считалась наукой "обо всем", по крайней мере в том смысле, что это наука о законах мышления, а законы мышления непременно должны соблюдаться (быть значи-мы), о чем бы ни шла речь. Тяжба формальной логики и диалектики в данном случае несущественна, поскольку идеологией обеих был панлогизм. Естественно, что универсум речи чистой логики при этом представлялся любым, оставаясь "полностью неопределен-ным, совершенно неограниченным или открытым" .

С появлением математической логики такому подходу способ-ствовал расселовский логицизм. Исключением единичных объектов (в пользу индивидных дескрипций) онтология по существу была элиминирована из логической теории. В ее логицистском варианте логика поглощала и математику, сводя ее к системе формальных импликаций, "верных вообще во всех "возможных мирах", и потому ничего не говорящих нам о мире, в котором мы живем и действу-ем" .

Точнее было бы сказать, что логицизм был не против онтологии самой по себе. Он ратовал лишь за невмешательство логики в он-тологический статус в связи с его неопределенностью и туманно-стью. Логицизм жертвовал онтологией в пользу лингвистического анализа как вещи более надежной и более соответствующей точ-ному характеру логической науки.

Понятно однако, что с потерей онтологии терялась проблема истинности в ее содержательном понимании, характерном, к приме-ру, для естествознания. Что это значило для логики легко понять, если согласиться с мнением Фреге, считавшего познание законов истинности основной проблемой логики. Вернуть эту проблему для логики на ранних этапах ее развития помог интуиционизм, для кото-рого постановка этой проблемы необходимо связана с существова-нием внешнего мира. Правда, определение истинности варьирует согласно философской точке зрения, но оно неизменно предполага-ет некоторую концепцию реальности; и здесь, замечает А.Гейтинг, мы приходим к тому, что логика для ее истолкования нуждается в онтологии .

Похоже, что сегодня мы избавлены от прошлых "неопределен-ностей роста". Общие вопросы онтологии перешли в ведомство философской логики и, следовательно, остались предметом для философских дискуссий. А что касается универсума речи (или предметной области), то он, сделавшись неотъемлемой частью теории моделей, приобрел вполне определенные черты. Теперь он занимает почетное место в (предикатной) сигнатуре той или иной модели (реальности), о которой идет речь, и в этом смысле (харак-тером заданных предикатов и аксиом) вполне избавлен от неопре-деленности, на которую указывал Шрёдер, даже если на природу универсума не накладывается никаких конструктивных ограниче-ний.

Тем не менее существенно, что универсумы моделей, о кото-рых идет речь в теории моделей и которые служат для определения истинности формул логического языка, сами-то, вообще говоря, лежат вне чистой логики. Это именно та внешняя реальность, кото-рая подразумевалась в приведенном выше замечании Гейтинга. При этом естественно возникает вопрос: а есть ли у чистой логики "собственный универсум"? Является ли эта логика сама по себе онтологической теорией или же это чисто гносеологический (неонто-логический) феномен?

Говоря о "чистой логике", я имею в виду элементарную логику (то есть чистую первопорядковую логику предикатов с равенством) не только потому, что она лежит в основе изучения всех основных математических теорий, которые формализуются в языках первой ступени, но прежде всего потому, что с непротиворечивостью имен-но узкого исчисления предикатов естественно связывается понятие о собственном универсуме.

Если иметь в виду понятие об универсуме (о предметной об-ласти) вообще, то необходимость в его точной характеризации воз-никает в связи с необходимостью введения понятия модели при семантической интерпретации первопорядкового языка. А до этого момента считается вполне достаточным (чтобы оправдать dictum de omni) постулат о непустоте универсума речи, который в этом случае мыслится совершенно неопределенным. Как замечает Дж.Шенфилд, это, в сущности, только соглашение, оно является чисто "техническим соглашением", которое "не исключает ни од-ного интересного случая" .

Вопрос об "интересных случаях" - это вопрос особый. Воз-можно, что логика с пустым универсумом тоже случай интерес-ный . И случай с одноэлементным универсумом для меня тоже случай интересный. Его-то я и собираюсь обсудить ниже.

Для начала замечу, что, ограничиваясь чистой логикой, мы должны признать очевидный факт - реальная онтология вносится в процедуру интерпретации извне, а не является частью самого пер-вопорядкового языка, у которого по существу нет "внутренней се-мантики". Если же мы хотим иметь нетривиальную онтологию самой логики как проекцию логического языка, мы должны расширить язык таким образом, чтобы он содержал индивидные символы и индивидуальные предикаты, определяющие и различающие эле-менты универсума, то есть характеризующие самый этот универ-сум. Когда это делается, вместо чистой логики мы получаем при-кладную.

Все проблемы философской онтологии и логической семантики, включая логические парадоксы и так называемые проблемы "суще-ствования" и "онтологической относительности", ставятся и решают-ся в прикладной логике. Это очень важное обстоятельство, о чем я еще скажу ниже.

Казалось бы, что и проблему непротиворечивости чистой пер-вопорядковой логики тоже стоит отнести сюда, то есть поставить непротиворечивость в зависимость от числа и характера индивидов универсума. Мы знаем, однако, что проблема непротиворечивости чистой логики первого порядка решается, так сказать, на пропози-циональном уровне.

Впрочем, как отмечают знаменитые авторы, значение этого до-казательства непротиворечивости не следует переоценивать, по-скольку оно "содержательно сводится к допущению, что поло-женная в основу область индивидов состоит только из одного-единственного элемента" . А это означает, что редукция к семан-тическому варианту все же имеет место и здесь, и вопрос только в том, насколько общим можно считать такое доказательство.

Чтобы ответить на этот вопрос, как и на те, что были поставле-ны выше, полезно вспомнить способ рассуждения, который приме-нил А.Эйнштейн, привлекая на помощь двух наблюдателей: одного в вагоне поезда, другого - рядом с полотном железной дороги . Тогда мы поймем, что как не существует траектории самой по себе, так равным образом не существует и универсума самого по себе, если мы хотим говорить об универсуме, создаваемом языком тео-рии.

Все известные мне до сих пор разговоры о логической онтоло-гии - это разговоры с позиции наблюдателя у полотна железной дороги, с позиции "извне". Я же предлагаю встать на позицию того, кто находится в вагоне поезда, на позицию "внутри". Применительно к нашему случаю такой наблюдатель располагает только тавтоло-гиями логического языка. Эти формулы чистой логики сами по себе ничего не говорят о числе (а следовательно, и о различии) объектов универсума, они безразличны к какому-либо разнообразию. Но если их использовать как дискриминирующие признаки в актах отождествления (например, согласно обычному определению тож-дества), то при условии непустоты "на входе" они в любом случае дадут одноэлементный универсум "на выходе". Именно этот уни-версум, возникающий как результат абстракции отождествления по тавтологичным признакам, я и называю собственным универсу-мом чистой логики.

О том, что я не сегодня пришел к понятию о собственном уни-версуме чистой логики, говорит следующий текст: "...если условие А - тавтология, то в подразумеваемой предметной области все предметы тождественны в интервале А. Иначе говоря, тавтологии не могут служить критерием различимости объек-тов, они как бы проектируют универсум в точку, производя аб-стракцию отождествления элементов множества любой мощно-сти, "превращая" разные элементы в "один и тот же" абстракт-ный объект" .

Хотя такая трактовка онтологического статуса чистой элемен-тарной логики не совпадает с общепринятой, согласно которой "из общих логических аксиом ничего не вытекает относительно того, какие предметы и сколько их существует в том поле..., к которому относятся наши высказывания и предикаты" , я счи-таю, что понятие о собственном универсуме чистой элементарной логики полезно и сродни тем, что всегда появляются, когда необхо-димо завершить обобщение уже существующих понятий. Так мы говорим, что бесконечно большая величина xn имеет пределом + Ґ, хотя на самом деле она не имеет никакого предела. Но + Ґ не пус-тое понятие. У него, как равным образом и у понятия отрицательной бесконечности, есть ясный конечный геометрический образ на ок-ружности фон Неймана. В результате введения этих двух "несобст-венных" символов реализуется "догма об окружности" - "крайности сходятся" и создается наглядный образ замкнутости (совершенства) множества вещественных чисел. Известно, что по понятиям древ-них окружность - самая совершенная фигура. И не случайно, ведь она имеет известную связь с теоремой Пифагора - основной тео-ремой евклидовской геометрии.

Конечно, тавтологии не пригодны в качестве "приборов анали-заторов" предметных областей. Но они вполне могут служить в ка-честве "приборов преобразователей" предметных областей любой природы . И они это делают, ipso facto избавляя нас от противоре-чий в результате их применения. Вот почему непротиворечивость чистого исчисления предикатов, установленную на одноэлементной области, я считаю достаточной и установленной абсолютно. В качестве следствия я полагаю, что чистая логика не несет и не может нести ответственность за противоречия (парадоксы), возни-кающие при расширении ее лексики. При любом таком расширении мы видим гораздо больше, чем собственный универсум логики, поскольку используем для отождествлений и различений уже инди-видуальные предикаты. Следовательно, мы находимся в условиях другого интервала абстракции отождествления, чем тот, который дают тавтологии.

Потому-то, кстати, и нельзя построить контрпример для тавто-логии. Приступая к построению (поиску) контрпримера, мы стано-вимся на позицию наблюдателя у полотна железной дороги, мы предполагаем заведомое существование источника, из которого в ходе оценки формул мы черпаем необходимые нам определенные и вполне различимые элементы. Мы испытываем формулу, чтобы выяснить, способна ли она различать предметы. И если обнаружи-ваем, что нет, то объявляем ее тавтологией.

Действительно, пусть формула А выполнима, но не является тавтологией. Тогда Ш А тоже выполнима и выполнима как раз в уни-версуме контрпримера для А. Следовательно, выполнимость Ш A эквивалентна высказыванию о минимальном числе "различимых" индивидов, необходимых для построения контрпримера для А. От-сюда получаем чисто гносеологическое следствие: суждение, кото-рое дает информацию о различимости объектов, не может быть ни тождественной истиной, ни тождественной ложью.

Вместе с тем ясно, почему теоремы чистой логики обычно вы-водят из-под юрисдикции общего правила, согласно которому по-стулирование общезначимости (выполнимости) какой-либо логиче-ской формулы равносильно утверждению о числе элементов в уни-версуме речи. Если бы доказуемые формулы чистой логики были общезначимы лишь в собственном универсуме, чистая логика по-теряла бы всякий теоретический интерес. То, что тавтологии могут добавляться в любую теорию в качестве общезначимых формул, не порождая противоречий, объясняется именно их неспособностью различать индивидуальные объекты теорий. В одноэлементном мире, как это я уже заметил однажды, отношения тождества и раз-личия сами неразличимы .

Конечно, если некоторую формулу А добавить просто как вы-полнимую, не постулируя ее общезначимость, то возможно, что "внутри" теории найдутся условия (при различных основаниях для отождествлений) для выполнимости как А, так и Ш А. Однако этот факт следует рассматривать не как противоречие, а только как до-полнительность ситуаций, соответствующих этим формулам внутри данной теории. Это наглядно иллюстрируется примером формулы "x"y (x = y), общезначимой только в одноэлементной области. Ее отрицание, напротив, k-общезначимо для k Ё 2. Но обе формулы могут иметь смысл, когда индивиды используются как абстрактные представители классов абстракции.

Вообще, если формула только k-общезначима, ее добавление в качестве (n + k)-общезначимой к теоремам теории с областью (n + k) индивидов при n Ё 1 чревато противоречием. Но добавление этой же формулы в тех же условиях в качестве только выполнимой (что логически вполне оправдано) отвечает ситуации дополнитель-ности, то есть соответствует одновременной фактической истинно-сти как A, так Ш A в разных интервалах абстракции. Фиксирова-ние таких интервалов здесь обязательно, поскольку использование формул, не являющихся тавтологиями, связано с иным применени-ем абстракции отождествления индивидов, чем то, которое опреде-ляется языковыми средствами чистой логики.

Итак, просуммирую некоторые следствия из сказанного.

1. Собственный универсум элементарной логики существует как гносеологическое понятие - как результат абстракции неразли-чимости элементов любой наперед заданной онтологической облас-ти индивидов. Поэтому я и называю его гносеологическим уни-версумом, а чистую логику - неонтологической теорией.

2. Все теоремы элементарной логики общезначимы в ее "соб-ственном универсуме" (тривиальное следствие метатеоремы о пол-ноте).

3. Не каждая формула, общезначимая в собственном универ-суме чистой элементарной логики, выводима из аксиом этой логики (неполнота в узком смысле).

4. Каждое расширение чистой первопорядковой логики при-соединением формул, общезначимых в собственной области, не-противоречиво (следствие доказательства непротиворечивости).

5. Противоречивость теорий (появление парадоксов), основан-ных на элементарной логике, возможна, в частности, при игнориро-вании интервалов абстракции отождествления (или неразличимости) за счет формул, необщезначимых в собственной области.

Обычно, говоря о тождестве или различии, для суждения о различии индивидов мы руководствуемся скрытой посылкой о на-личии различающих предикатов. Контрапозиция этой посылки гово-рит о том, что мы "слепнем" без таких предикатов, и подобной сле-потой отличаются все тавтологии чистой логики. Выразительные возможности логической теории тождества заметно богаче тех, что предлагает нам семантика общезначимых истин, а ценность этой теории - в ее приложимости к миру фактических истин, где сужде-ния о тождестве и различии индивидов не являются тавтологичны-ми.

Все сказанное может показаться тривиальным. И все же заме-чу, что интервальная аргументация, использующая представления "внутри" и "снаружи", позволяет яснее понять отношение чистой формальной логики к онтологии, отделить лингвистические аспекты этого отношения от собственно модельных и гносеологических и нередко избежать явных недоразумений там, где возникают проти-воречивые ситуации при совершении тех или иных актов отождест-влений. А этим, в частности, решается и философская задача - показать, что "онтология гносеологична", и сделать "онтологические предпосылки... как можно более осмысленными" .

В.Л.Васюков

О не-фрегевской аргументации

1. Логика и аргументация

Включение раздела "теория аргументации" в стандартные учебники логики наводит на мысль, что многие (если не все) часто встречающиеся недостатки аргументации можно преодолеть с по-мощью логических методов. При этом молчаливо предполагается, что выявление нарушений законов логики вполне достаточно для исправления и уточнения аргументации. Более того, подразумева-ется, что речь идет о традиционной логике и ее дедуктивных мето-дах. Постулируется достаточность этих методов для выявления логических тупиков и ловушек даже достаточно нетрадиционной аргументации.

Новые современные теории аргументации предпочитают гово-рить не о связи логики и аргументации, а о проблеме функции логи-ки в аргументации и рассуждении (выводе), замечая, что традици-онный взгляд просто отождествлял логику с теорией вывода. Яакко Хинтикка утверждает, что эта точка зрения, помимо того, что она все еще эхом отдается в учебниках по формальной логике, в замаски-рованном виде проявляет себя в процессе обыденного употребле-ния таких слов, как "логика", "дедукция", "вывод" и т.д. . Он даже вводит термин "Концепция логики и дедукции Шерлока Холмса", отражающий сотни "синонимичных" употреблений этих слов в опи-сании подвигов мнимых и реальных детективов. Парадокс заключа-ется в том, как показывает Я.Хинтикка, что знаменитый Шерлок Холмс, каким он предстает в произведениях А.Конан Дойля, ис-пользовал отнюдь не дедуктивный метод в своих рассуждениях, но скорее интеррогативный метод или абдукцию.

По сути дела, говорит Хинтикка, одним из способов решения проблемы роли логики в аргументации было бы обсуждение и пере-оценка традиционного взгляда на природу логики. Если мы прини-маем, как это обычно делается, что истины формальной логики представляют собой аналитические истины или просто тавтологии, не обладающие никаким информативным содержанием, то трудно понять, каким образом удалось прийти к каким-либо новым резуль-татам в процессе рассуждения, описывающего совершение откры-тия в науке. Однако даже И.Ньютон описывает свой эксперимен-тальный метод как анализ или вывод, заявляя, что он "дедуцировал" из опытных данных или феноменов по меньшей мере некоторые из своих знаменитых законов. Впрочем, современные историки и фи-лософы науки единодушно ниспровергают эти заявления, считая их просто приукрашиванием, никак не связанным с ньютоновской на-учной практикой и действительным положением вещей.

Становится понятным, почему некоторые исследователи в по-исках инструментов аргументации обращаются прежде всего к тра-диционным теориям риторики, а не к логике. Но оправдано ли это бегство от использования логических методов, особенно сегодня, после столетнего бурного развития неклассической логики и ввиду маячащей на горизонте новой революции в логике, предрекаемой тем же Я.Хинтиккой?

Кажется несколько странным, что развитие неклассической ло-гики, приведшее к возникновению многочисленных логических ис-числений, совершенно не отразилось на нашей способности рассу-ждения и аргументаций. Коль скоро природа логики изменилась, то не стоит ли поискать изменений в природе аргументации, обратив-шись к "неклассической" аргументации, опирающейся на некласси-ческую логику?

2. Типология неклассической аргументации

Современная неклассическая логика представляет собой сложный конгломерат разнообразных исчислений, основанных на многочисленных логических принципах, порою сильно отклоняю-щихся от традиционных классических положений. Однако при этом многие из неклассических принципов возникли как следствие крити-ки тех или иных особенностей классической логики, зачастую при-водящих к парадоксам. Так релевантная логика возникла как реак-ция на парадоксы материальной импликации, интуиционистская логика подвергала сомнению закон исключенного третьего и двой-ного отрицания, многозначная логика (в версии Яна Лукасевича) была создана для преодоления принципа логического детерминиз-ма и принципа бивалентности, паранепротиворечивая логика опро-вергала универсальность закона противоречия и т.д.

С другой стороны, некоторые системы неклассической логики были разработаны для расширения диапазона логических исчисле-ний, для включения в орбиту логических исчислений новых типов рассуждений и выводов, ранее не поддававшихся логическому анализу либо считавшихся слишком частными и специальными. Модальные логики, например, позволили освоить и "навести поря-док" в мире рассуждений, касавшихся алетической, деонтической, эпистемической модальностей. Временные логики внесли некото-рую ясность в аргументацию философских исследований проблемы времени, указав на логические следствия принятия той или иной концепции времени. Многозначные и вероятностные логики позво-лили учитывать неоднозначность наших суждений и выводов. Не-фрегевская логика прояснила способы рассуждений, касающихся непрозрачных и интенсиональных контекстов.

В то же время в рамках одних и тех же неклассических логик возможны рассуждения и выводы, сочетающие функции и "сужаю-щей", и "расширяющей" аргументации. Введение в модальных ис-числениях высказываний со "строгой" импликацией (исторически предшествовавшее рассмотрению высказываний с операторами возможности и необходимости) в ряде случаев позволило устранить или исправить аргументацию, ведущую к парадоксам материальной импликации. Следование законам релевантных логик, многозначных и паранепро-тиворечивых логик препятствует появлению произволь-ных утверждений, являющихся следствием включения в рассужде-ние противоречивого высказывания.

Неклассическая аргументация может выполнять и вспомога-тельную функцию, когда после использования методов неклассиче-ской аргументации результирующее рассуждение может быть пере-строено по законам классической (традиционной) аргументации. В так называемых адаптивных паранепротиворечивых логиках вначале производится вывод по правилам, исходящим из одновре-менной истинности высказывания и его отрицания, а затем структу-ра вывода перестраивается с помощью специальных методов та-ким образом, что противоречивые выводы элиминируются.

Сетка, набрасываемая на рассуждения и выводы вследствие явного или неявного принятия некоторой совокупности неклассиче-ских логик вместо классической, порою может выглядеть весьма причудливо. Тем не менее, если до некоторой степени уточнить особенности аргументации, основывающейся на той или иной не-классической логической системе, то картина получается примерно следующая.

Интуиционистская аргументация в значительной степени но-сит конструктивный характер (мы не будем вдаваться в особенности понятия "конструктивности", принимаемого сторонниками различных направлений в интуиционизме). Это сказывается в том, что в подоб-ного рода аргументации не поощряется использование рассужде-ний, основывающихся на доказательстве от противного или сведе-нии к абсурду. Если вы выдвигаете предположение, что справедли-во утверждение, противоположное защищаемому вами, то вывод, демонстрирующий абсурдность или ложность вашей гипотезы, не может считаться подтверждением вашей точки зрения. Доказатель-ством может служить только предъявление некоторого механизма (конструкции, примера), реализующего ваше утверждение или от-рицание вашего утверждения. Таким образом, интуиционистская аргументация может основываться только на конструктивных утвер-ждениях позитивного или негативного характера. Возможно сведе-ние интуиционистской аргументации к алетической и каноническая иллюстрация на примере роста и накопления знаний (кумулятивная модель).

Релевантная аргументация не позволяет использовать в рас-суждениях и выводах переход от утверждений к утверждениям, если первые не содержат общих "параметров", т.е. каких-то одних и тех же положений, высказываний, утверждений. Речь как бы долж-на идти строго об одних и тех же связанных между собой вещах или положениях дел, не допускается произвольное обобщение. При этом закон противоречия не является универсальным. Это означает, что возможно появление в рассуждениях утверждения и его отри-цания. Возможно применение модальной аргументации в рамках релевантной.

Модальная алетическая аргументация позволяет вводить в рассмотрение необходимые и возможные высказывания, при этом мы от истинных утверждений аргументируем к необходимым, т.е. считаем наши доказанные утверждения необходимыми, принимаем их в качестве законов. В специальных случаях (в зависимости от вида модальной системы) позволено переходить от необходимости утверждения к необходимости его составляющих. Справедливость модальных утверждений может аргументироваться апелляцией к возможным мирам (положениям дел). Возможно сведение алогиче-ской аргументации к интуиционистской.

Деонтическая аргументация имеет дело с утверждениями, включающими выражения типа "обязательно", "позволено", "запре-щено". Эти выражения могут вводиться на основании перехода от истинных утверждений к обязательным и позволенным. Кажущуюся парадоксальность возникающих утверждений следует проверять обращением к конкретно принимаемым логическим законам. На-пример, утверждение "если обязательно заботиться о ближних, то эту обязанность мы налагаем на себя тем, что курим" не представ-ляется истинным. Однако подобного рода утверждения справедли-вы в рамках некоторых деонтических модальных исчислений . Справедливость утверждений может быть аргументирована обра-щением к возможным (моральным) мирам, которые характеризуют-ся наличием или отсутствием определенных норм.

Возможна редукция деонтической аргументации к алетиче-ской, если ввести некоторое понятие штрафа или санкции (в этой роли может выступать конъюнкция моральных законов или юриди-ческих норм) и предположить, что аргументацию к обязательности некоторого утверждения можно заменить на аргументацию к тому, что необязательность этого утверждения влечет штраф.

Эпистемическая аргументация использует выражения "знаю", "верю", "сомневаюсь", "опровергаю". Утверждения с этими выраже-ниями принимаются на основе аргументации к истинности исходно-го утверждения. С другой стороны, знание о чем-то может являться условием его истинности (но лишь при принятии соответствующего эпистемического исчисления, а не в общем случае). Следует при-нимать во внимание ограниченность субъективного знания, т.е. не-возможность аргументации к знанию субъектом всех логических следствий известного утверждения (парадокс всеведения).

Темпоральная аргументация имеет дело с утверждениями, ис-тинность которых зависит от течения времени. При этом разрешает-ся переход от нетемпоральных утверждений к темпоральным, т.е. темпоральная аргументация основывается на нетемпоральной. В большинстве случаев аргументация темпорально дуальна, т.е. утверждения о прошлом и будущем взаимозаменяемы. Аргумента-ция сильно зависит от принимаемой модели времени (однородного, симметричного, транзитивного, конечного, бесконечного, плотного, непрерывного, дискретного, линейного, ветвящегося и т.д.). Следу-ет учитывать, что существует лишь пятнадцать грамматических времен (теорема Прайора). Возможно сведение к модальной аргу-ментации (диадоровы определения).

Многозначная аргументация позволяет ослабить аподиктиче-ский характер аргументации; она допускает возможность "нечеткой" и тем не менее строгой аргументации, приближая ее к более обы-денному способу рассуждений. Использование многозначной аргу-ментации позволяет устранить логическую детерминированность (логический фатализм) утверждений . В рамках многозначной аргу-ментации закон противоречия теряет свою универсальность, т.е. возможны рассуждения, включающие некоторое утверждение и его отрицание. В некоторых случаях (принятие трехзначных и четырех-значных логик) возможно сведение многозначной аргументации к модальной.

Паранепротиворечивая аргументация позволяет рассуждать в противоречивых ситуациях, когда классическая аргументация при-водит к логической тривиальности, т.е. ситуации, когда каждое ут-верждение истинно (следствие универсальности закона противоре-чия). Стратегия аргументации сильно зависит от принимаемой пара-непротиворечивой логической системы. Например, в случае адаптивной паранепротиворечивой логики противоречивые выводы перестраиваются в непротиворечивые, в случае логики С.Яськовского рассуждения преобразуются в выводы с модальны-ми утверждениями, в случае логики А.Арруды различается аргу-ментация на уровне атомарных утверждений и сложных утвержде-ний. В силлогистических системах Н.Васильева аргументация осно-вывается на законах исключенного четвертого, исключенного пятого и т.д.

Не-фрегевская аргументация позволяет различать логическую эквивалентность и тождественность утверждений. Тождественность влечет эквивалентность, но не наоборот; тождественность основы-вается на совпадении ситуаций, описываемых утверждениями, что позволяет разумно аргументировать даже в случае непрозрачных и интенсиональных контекстов.

3. "Рогатка" Черча и не-фрегевская аргументация

Проиллюстрируем особенности применения неклассической аргументации на примере аргумента Алонзо Черча - так называе-мой "рогатки" Черча. Это имя ввиду простоты приводимой Черчем аргументации было дано Дж.Барвайсом и Дж.Перри, которые крити-чески ее рассмотрели в книге "Ситуации и установки" .

Черч формулирует свой аргумент в книге "Введение в матема-тическую логику" следующим образом. Вначале он принимает следующий постулат:

(1). Денотат составного имени не меняется, если одно из входящих в него составляющих имен заменить другим с тем же, что у заменяемого, денотатом (хотя смысл может и изменить-ся) .

Как следствие из принципа (1), пишет Черч, мы "легко получа-ем примеры предложений, которые хотя и отличаются в каком-то смысле друг от друга по содержанию, но должны, очевидно, иметь один и тот же денотат. Так предложения "сэр Вальтер Скотт есть автор Вэверлея" и "сэр Вальтер Скотт есть сэр Вальтер Скотт" должны иметь один и тот же денотат, так как имя "автор Вэверлея" заменено другим с тем же денотатом. Точно так же должны иметь один и тот же денотат предложения "сэр Вальтер Скотт есть автор Вэверлея" и "сэр Вальтер Скотт есть человек, который написал все двадцать девять Вэверлеевских новелл", так как имя "автор Вэвер-лея" заменено именем того же лица. Естественно предположить, что если это последнее предложение и не является синонимом пред-ложения "число, равное числу всех написанных сэром Вальтером Скоттом новелл, есть двадцать девять", то во всяком случае эти предложения настолько близки друг к другу, что убедительным становится предположение о тождественности их денотатов. Нако-нец, из этого последнего предложения мы получаем заменой субъ-екта на другое имя того же числа уже такое предложение, по-прежнему с тем же денотатом: "число, равное числу графств в шта-те Юта, есть двадцать девять"" .

Замечая, что данная цепочка рассуждений приводит к тому, что предложение "сэр Вальтер Скотт есть автор Вэверлея" и пред-ложение "число, равное числу графств в штате Юта, есть двадцать девять", по-видимому, имеют один и тот же денотат, Черч указыва-ет, что "они, как будто, имеют в действительности очень мало обще-го" . Единственное все же, по его мнению, общее между ними - это их логическая истинность, если следовать теории Г.Фреге. Это положение теории Фреге можно сформулировать в виде следующе-го постулата:

(FA) все истинные (соответственно все ложные) предложе-ния описывают одно и то же, то есть имеют общий денотат.

Но как раз положение о логической истинности и ложности в качестве единственных денотатов всех предложений и отвергает не-фрегевская логика. Польский логик Р.Сушко, основатель не-фрегевской логики, как раз исходил из того, что отбросил (FA). Он опирался при этом на Л.Витгенштейна, считая, что денотатом пред-ложения является то, о чем оно говорит: некоторая ситуация. Се-мантические постулаты не-фрегевской логики, согласно Р.Сушко, выглядят следующим образом:

S1. Каждое предложение имеет денотат.

S2. Истинные предложения обозначают позитивные факты, в то время как ложные предложения обозначают негативные факты.

S3. Имеют место классические условия истинности, в ча-стности истинностное значение предложения, построенного с использованием истинностных связок, определяется истинно-стными значениями его компонент обычным (т.е. принятым в классической логике) образом.

Следствием принятия подобных постулатов в системе не-фрегевской логики является введение бинарной связки тождества (кореферентности) є которая читается как "ситуация, что ... та же самая, что и ..." или "ситуация, что ... тождественна с ситуацией, что...". Семантика не-фрегевской логики очевидным образом пред-ставляет собой ситуационную семантику, в которой каждому выска-зыванию приписывается определенная ситуация.

Если теперь рассмотреть аргумент Черча с точки зрения не-фрегевской логики, то в этом случае аргументация, основанная на ситуационной семантике как альтернативе фрегевскому понятию истинностных значений, служащих денотатом предложений, на пер-вый взгляд представляется неприемлемой. Ясно, что всякий, кто желает защитить аргументацию, апеллирующую к ситуационной семантике, должен что-то противопоставить критике Черча. Не-фрегевская аргументация, по мнению Р.Вуйцицкого, в этом случае выглядит следующим образом .

Запишем основные моменты аргумента Черча в виде следую-щих предложений:

(1) сэр Вальтер Скотт есть автор Вэверлея;

(2) сэр Вальтер Скотт есть человек, который написал все два-дцать девять Вэверлеевских новелл;

(3) число, равное числу всех написанных сэром Вальтером Скоттом новелл, есть двадцать девять;

(4) число, равное числу графств в штате Юта, есть двадцать девять.

Черч демонстрирует, что (1) и (2) кореференциальны, так как имя "автор Вэверлея" заменяемо другим именем того же лица. То же самое относится и к (4), которое можно получить из (3) путем замены другим именем того же самого объекта. Далее замечаем, что если свести (1) и (2) к предложениям вида

(1ў) a = b,

(2ў) а = с,

соответственно, тогда в силу условия

(5) b = с,

описывающего совпадение денотатов по Черчу, мы получаем (1) є (2), что можно переписать как

(6) (а = b) є (а = с),

в силу того, что в не-фрегевской логике совпадение денотатов сви-детельствует о кореферентности предложений. Очевидным образом эти рассуждения можно повторить и для случаев (3) и (4).

С другой стороны, если мы сведем (1) и (2) к предложениям

(1І) f(а, Вэверлей)

(2І) y(а, 29, Вэверлеевские новеллы) и (существует единствен-ный п, такой, что y(a, n, Вэверлеевские новеллы)),

где f, y представляют собой два предикатных символа, то мы попадаем в несколько другое положение. В этом случае, замечает Вуйцицкий, не-фрегевская логика не дает никакой возможности до-казать, что (1) є (2).

Оставляя на время это последнее наблюдение, вернемся опять к аргументации Черча. Мы получили, что

(1) є (2) и (3) є (4).

Черч далее показывает, что (2) и (3) тоже должны быть корефе-ренциальны, поскольку если даже (3) не синонимично (2), то они все же настолько близки друг к другу, что предположение о тожде-ственности их денотатов выглядит вполне убедительным.

Используя нашу предыдущую форму записи, можно перепи-сать (3) следующим образом:

(3І) (тот самый п, что y (a, п, Вэверлеевские новеллы)) = 29,

получая тем самым предложение, логически эквивалентное (2). Однако, пишет Вуйцицкий, мы должны ответить на вопрос: действи-тельно ли тот факт, что два предложения логически эквивалентны друг другу, служит достаточным основанием для утверждения об их кореференциальности?

Аргументация Черча позволяет его квалифицировать как сто-ронника подобной точки зрения. В не-фрегевской же логике принцип кореференциальности логически эквивалентных предложений, гла-сящий, что

(СЕ) Если из А выводимо В и из В выводимо А, то А корефе-рентно В,

не принимается. Таким образом, если принять точку зрения Черча, то получаем, что (1) кореферентно (2) кореферентно (3) кореферентно (4), и в этом случае (1) обозначает ту же ситуацию, что и (4). Но если мы считаем, отвергая при этом (СЕ), что ситуации не сводятся к истинностным значениям и истинностные значения не проявляют ситуаций, как это имеет место в не-фрегевской логике, то вывод Черча представляется совершенно абсурдным.

В литературе известны два способа защиты от аргументации Черча, первый принадлежит Барвайзу-Перри, второй - Д.Фоллесдалю. Барвайз и Перри склонны подвергнуть сомнению (СЕ)-принцип, совпадая в этом с не-фрегевской логикой. Что каса-ется Фоллесдаля, то он ставит под сомнение общепринятую точку зрения на сингулярные термины. Он предлагает различать по-настоящему сингулярные термины (те, которые с необходимостью приложимы к объекту) и те, которые лишь случайно истинны в точ-ности для одного объекта (особая разновидность общих терминов). Настоящие сингулярные термины приложимы к одному и тому же объекту во всех возможных мирах" .

Если следовать Фоллесдалю, принимая, например, что автор Вэверлея не есть настоящий сингулярный термин, а всего лишь общий термин, случайно истинный в точности для одного объекта, то в этом случае остается лишь сводить (1) к (1І), а это уже ставит под сомнение кореферентность (1) и (2).

Однако, по мнению Вуйцицкого, программа Фоллесдаля по от-делению настоящих сингулярных терминов на основании критерия необходимости приложимости к обозначаемому, кажется безнадеж-ной. Нет никакой необходимости в том, что Цезарь назван "Цеза-рем", как и совершенно случайным является тот факт, что Москва названа "Москвою". Вполне возможен такой мир, в котором Цезарь назывался бы Брутом, а Москва - Вашингтоном.

Таким образом остается лишь точка зрения не-фрегевской ло-гики, основывающаяся на непринятии (СЕ)-принципа. Согласно этой точке зрения предложения (1) и (4) не будут кореференциальными. Вспомним, что при сведении (1) и (2) к (1І) и (2І) соответственно, кореферентность (1І) и (2І) недоказуема. Единственной проблемой является запрещение интерпретации с помощью (1ў) и (2ў).

4. От не-фрегевской аргументации к не-не-фрегевской

Все же в рамках не-фрегевской аргументации трудность реше-ния задачи запрещения интерпретации с помощью (1ў) и (2ў) кажет-ся преодолимой, если воспользоваться подсказкой самого Черча. Обратим внимание на следующее место ранее приведенной цитаты из Черча: мы "...легко получаем примеры предложений, которые хотя и отличаются в каком-то смысле друг от друга по содер-жанию, но должны, очевидно, иметь один и тот же денотат". Если бы наша логика могла бы принимать во внимание не только денотаты, но и смыслы, то тогда запрещение интерпретации с по-мощью (1ў) и (2ў) можно было бы аргументировать в рамках подоб-ной логики как основывающееся на отличии по смыслу при одина-ковом денотате.

Система подобной логики, так называемой не-не-фрегевской (метафорической) логики, была предложена автором в статье "Си-туации и смысл: не-не-фрегевская (метафорическая) логика. 1" . Следует отметить, что еще сам создатель не-фрегевской логики Р.Сушко развивал в ранних работах теорию экстенсий и интенсий, которую можно было бы квалифицировать как некоторое различение смысла и денотата в рамках одной логической системы. Термин "не-не-фрегевская логика" вызван тем обстоятельством, что если Сушко отменил фрегевскую аксиому, провозглашающую единственность денотата для всех истинных (соответственно всех ложных) выска-зываний, то в не-не-фрегевской логике приходится отменять (рас-ширять) принцип Сушко, гласящий, что кореферентность (совпаде-ние ситуаций) влечет логическую эквивалентность (совпадение ис-тинностных значений).

Главной особенностью системы не-не-фрегевской логики явля-ется введение в не-фрегевскую логику еще одной связки тождества - связки подобия по смыслу. Взаимоотношение связки корефе-рентности и связки подобия денотатов по смыслу можно было бы охарактеризовать следующим образом: кореферентность двух ут-верждений означает подобие их денотатов во всех смыслах. Мы как бы различаем максимальную кореферентность (во всех смыс-лах) и минимальную (кореферентность в некотором одном смысле).

Беспокойство вызывает отсутствие транзитивности связки по-добия смыслов. Однако природа этой нетранзитивности очевидна с точки зрения ситуационной семантики: если мы возьмем два коре-ферентных в некотором смысле предложения, то кореферентность в некотором смысле второго из них с третьим не означает корефе-рентность в некотором смысле первого и третьего предложения, ибо у нас нет возможности ни точно указать на эти смыслы, ни сконст-руировать из двух смыслов некий третий, обеспечивающий транзи-тивность кореферентности по смыслу.

Еще один трудный момент связан с наложением ограничений на аксиому, говорящую о том, что подобие сложных денотатов по смыслу влечет подобие по смыслу их составляющих (кореферент-ность в некотором смысле сложных выражений определяет корефе-рентность в некотором смысле их составляющих). При этом прихо-дится запрещать вывод из кореферентности в некотором смысле сложного выражения, если в роли этого сложного выражения фигу-рирует противоречивая формула или атомарное утверждение. Но оправдание подобного ограничения можно найти у Л.Витгенштейна, на теорию которого опирается ситуационная семантика не-фрегевской логики. По мнению Витгенштейна, из противоречия не может следовать ничего ввиду его бессмысленности, отсюда тем более нельзя говорить о каком-то тождестве смыслов выражений, входящих в состав противоречивого утверждения. Что касается атомарности утверждения, то в этом случае нельзя аргументировать к совпадению денотатов по смыслу, поскольку атомарное утвер-ждение не имеет составляющих.

Существенным моментом является отмена в не-не-фрегевской логике (СЕ)-принципа. На смену ему приходит иной принцип, прин-цип подобия по смыслу логически эквивалентных выражений, гла-сящий следующее:

(SF) Если из А выводимо В и из В выводимо А, то А корефе-рентно в некотором смысле В,

и этот принцип принимается, в отличие от (СЕ)-принципа в не-фрегевской логике. При этом в не-не-фрегевской логике от корефе-рентности по смыслу двух выражений мы не можем переходить к просто кореферентности этих выражений, что сохраняет отмену (СЕ) для связки кореферентности.

Если мы теперь вернемся к "рогатке" Черча, то трудность ре-шения задачи запрещения интерпретации с помощью (1ў) и (2ў), о которой пишет Р.Вуйцицкий, представляется преодолимой как раз с помощью (SF)-принципа.

Напомним, что если принять точку зрения Черча, то получаем, что (1) кореферентно (2) кореферентно (3) кореферентно (4), и в этом случае (1) обозначает ту же ситуацию, что и (4). Но в рамках аргу-ментации, основывающейся на не-не-фрегевской логике, если мы считаем, отвергая при этом (СЕ), что ситуации не сводятся к истин-ностным значениям и истинностные значения не проявляют ситуа-ций, как это имеет место в не-фрегевской логике, то вывод Черча не представляется совершенно абсурдным. Теперь мы на основании (SF)-принципа получаем, что аргументация Черча сводится не к кореферентности (1)-(4), но всего лишь к кореферентности в некото-ром смысле, т.е. (1) кореферентно в некотором смысле (2), (2) коре-ферентно в некотором смысле (3), (3) кореферентно в некотором смысле (4). При этом от совпадения ситуаций в некотором смысле мы не можем аргументировать к полному совпадению ситуаций (во всех смыслах). Помимо этого кореферентность в некотором смысле (подобие денотатов) нетразитивна, поэтому мы не получаем, напри-мер, кореферентность в том же некотором смысле (2) и (3), что и кореферентность (1) и (2).

Наконец, сведение (1) и (2) к (1ў) и (2ў) запрещено в рамках не-не-фрегевской логики, но не в том абсолютном смысле, что эти па-ры предложений не указывают на один и тот же денотат, но потому, что они указывают на один и тот же денотат различным образом, подразумевая различие смыслов этого указания. Это позволяет утверждать, что подправленная не-не-фрегевским способом аргу-ментация Черча не требует, с одной стороны, принятия истинности выражений в качестве их единственного денотата, а с другой сто-роны, не представляется абсурдной и губительной для ситуацион-ной семантики.

И.П.Меркулов

Когнитивные предпосылки

возникновения искусства

аргументации*

Эффективность поведения живых существ зависит от их спо-собностей распознавать объекты окружающей среды и происходя-щие в ней события. Тип извлекаемой когнитивной информации и ее сложность весьма существенно различаются и зависят от специфи-ки органов чувств различных организмов, которые могут реагиро-вать на температуру, электрический ток, свет, давление, силу тяже-сти, химические вещества и т.д. (Например, глаз пчел воспринима-ет поляризованный свет и ультрафиолетовые лучи, но не реагирует на красный свет.) Для того чтобы выжить, они должны соответст-вующим образом интерпретировать и перерабатывать извлекаемую с помощью органов чувств информацию. Информационный кон-троль окружающей среды позволяет живым организмам управлять своим поведением, он обеспечивает их адаптацию и выживание. В силу этого информационный контроль окружающей среды явля-ется важнейшей функцией когнитивной системы организмов.

Эволюция когнитивной системы живых существ стала возмож-ной благодаря появлению на Земле около 700 млн. лет назад мно-гоклеточных организмов, которые могут состоять из миллионов, а иногда и миллиардов отдельных клеток различных типов (число таких типов может достигать 200). Многоклеточное строение обес-печило организмам ряд неоспоримых адаптивных преимуществ. Поскольку клеточные механизмы многократно дублируются, а клет-ки могут замещать друг друга, увеличилась продолжительность жизни и появилась возможность оставить больше потомков, увели-чить разнообразие в строении тела и иметь более крупные размеры. Кроме того, многоклеточное строение открыло эволюционные пер-спективы для запуска механизмов дифференцировки, увеличения типов клеток, а соответственно и их специализации на выполнение определенных адаптивно ценных функций, в том числе и когнитив-ных - например, обусловило появление нервных клеток и клеток головного мозга. Увеличение типов клеток и их специализация по-зволили животным иметь более высокую физиологическую стабиль-ность внутренней среды организма, повлекло за собой повышение функциональной эффективности, а следовательно, и эффективности их адаптивного поведения.

Поведение живых существ регулируются главным образом двумя физиологическими системами - нервной и гормональной. Поэтому резонно предположить, что изменения на молекулярно-генетическом уровне приводят к соответствующим клеточным из-менениям в тканях мозга - к образованию и делению клеток, к миграции нейронов, образованию нейронных зон, дифференциации нейронов, синаптогенезу и т.д., - а также к изменениям в количе-стве и структуре гормонов. Эти изменения, в свою очередь, влекут за собой изменения на уровне когнитивной системы отдельных осо-бей в целом, т.е. в выполняемых этой системой функциях, обеспе-чивающих извлечение, переработку и хранение когнитивной инфор-мации, которые, как и любые фенотипические признаки, испытывают давление со стороны окружающей среды благодаря механизмам естественного отбора. Поэтому биологическую эволюцию можно рассматривать и как эволюцию способов извлечения и перера-ботки когнитивной информации, которая ведет к усложнению когнитивной системы организмов и к появлению у них высших когнитивных функций. Таким образом, когнитивная эволюция - это один из аспектов биологической эволюции, тесно связанный с другим ее аспектом - с эволюцией поведения. Разумеется, факто-ры и закономерности когнитивной эволюции ничем принципиально не отличаются от соответствующих механизмов биологической эво-люции.

Конечно, не всякие эволюционные изменения в когнитивной системе, как и любые эволюционные изменения вообще, можно интерпретировать с точки зрения их адаптивного значения. Иногда под действием естественного отбора возникают изменения, которые не носят адаптивного характера и могут в конечном итоге привести к селективно невыгодному результату . С другой стороны, возможны и такие изменения, которые скорее всего не имеют явно выражен-ного адаптивного значения, поскольку не представляют собой не-кую сепаратно эволюционирующую "единицу" . Хотя когнитивная эволюция в целом увеличивает способности организмов к более свободному, открытому поведению, а тем самым и их адаптивные преимущества в получении информации, относящейся к способам добывания пищи, самозащиты, привлечении брачных партнеров и т.д., вычленение "когнитивных единиц" или, другими словами, каких-то конкретных когнитивных способностей, подлежащих эво-люционным изменениям, в силу их тесного взаимодействия на уровне когнитивной системы в целом, как правило, невозможно. Далеко не все функции когнитивной системы организмов четко ло-кализованы, в особенности, если речь идет о высших когнитивных функциях - например, способность к запоминанию, память, види-мо, диффузно распределена по многим зонам больших полушарий, а не локализована в каком-то отдельном участке. Многие эволюци-онные изменения возникают косвенным путем в результате нерав-номерного, т.е. дифференциального, роста (аллометрии). Эта алло-метрия проявляется как между разными видами, так и между осо-бями одного вида. Например, соотношение между размером тела и объемом головного мозга у мелких и крупных человекообразных обезьян различное - у мелких обезьян головной мозг пропорцио-нально больше. Поэтому адаптацией вряд ли можно объяснить тот факт, что у гориллы головной мозг относительно меньше, чем у шимпанзе, и в силу этого шимпанзе - более "умное" животное. Кроме того, на эволюционные изменения в когнитивной системе могут оказывать влияние плейотропные эффекты, сопутствующие изменениям одного гена, которые никак не связаны с адаптивным признаком. И наконец, нельзя не учитывать возможность чисто слу-чайных эволюционных изменений, поскольку, например, значитель-ная часть аминокислотных замещений, ведущих к изменениям ферментов, как теперь выяснилось, была результатом случайного закрепления мутаций в небольших популяциях. Такие закрепления могут достигать высокой частоты в популяциях, если они генетиче-ски сцеплены с геном, на который действует естественный отбор.

Важнейшим событием когнитивной эволюции оказалось воз-никновение мышления - высшей когнитивной функции, в основе которой лежит способность живых существ оперировать внутренни-ми ментальными репрезентациями и "проигрывать" предстоящие действия в своем воображении. Мышление возникает у животных, когда интенция к действию дифференцируется от ее непосредст-венного, автоматического перевода в моторные акты и освобождает в когнитивной системе пространственно-образную модель окру-жающей среды. Это позволило живым существам осуществлять мысленные операции в наглядном представлении и открыло путь дальнейшей эволюции способности их когнитивных систем внут-ренне репрезентировать адаптивно ценную информацию в перцеп-тивных кодах. Животные получили возможность перцептивно мыс-лить, прежде чем действовать. И это их весьма ощутимое адап-тивное преимущество получило генетическое закрепление благода-ря естественному отбору.

В ходе дальнейшей биологической и когнитивной эволюции у живых существ наряду со способностями к перцептивному мыш-лению возникают также зачатки мышления знаково-символического. Ведь от наличия эффективных средств коммуникации зависит вы-живание отдельных особей, видов и групп общественных животных. Поэтому естественный отбор способствовал наследованию также и тех генетических признаков, которые определяют способности осо-бей к извлечению и обработке необходимой для выживания когни-тивной информации, получаемой от представителей своего вида. Речь прежде всего идет о способности многих животных к ритуали-зации поведения. В процессе эволюции первоначальная функция какой-либо формы поведения животных (сценария) модифицируется и, превращаясь в знак, становится средством коммуникации. При этом обычно происходит упрощение поведенческого сценария и одновременно его усиление как сигнала. Ритуализация поведения позволяет животным получать самую разнообразную информацию - например, ритуал ухаживания сигнализирует о био-логическом виде особей, указывает на их пол и готовность к спариванию, а ритуализированное агрессивное поведение информирует о том, вступит ли соперник в бой или обратится в бегство. Танец пчелы передает информацию о местоположении медоносного поля, о направлении полета, которого следует придерживаться и т.д. Дельфины обмениваются между собой информацией на языке свиста. Антропоиды, в особенности шимпанзе, обладают хорошо выраженной коммуникативной системой, которая использует мимику, жесты и звуки. К тому же у них были обнаружены удивительные способности к знаково-символическому мышлению. Об этом свидетельствуют попытки общения приматологов с шимпанзе с помощью специально сконструированного для этих целей языка жестов. Как показали, в частности, эксперименты, проведенные в 1970 г. супругами Гарднер, они в состоянии овладеть словарем из приблизительно 200 слов и простейшими грамматическими конструкциями. Правда, в естественных условиях способность шимпанзе к невербальной коммуникации остается невостребованной - они используют язык жестов главным образом лишь для выражения своих эмоций, жела-ний и обозначения действий.

Напротив, символическая коммуникационная система, видимо, давала древним гоминидам, освоившим новый для себя способ пропитания - охоту на крупных животных, - большие адаптивные преимущества. Поэтому естественный отбор способствовал совер-шенствованию языковых способностей индивидов, развитию вер-бальной коммуникации и мышления логико-вербального - специ-фической, присущей только людям формы знаково-символического мышления. Биологически этому соответствовало смещение локали-зованного центра управления звуками у гоминид из лимбической системы в неокортекс. Однако человечеству для реализации потен-циальных возможностей ускорения эволюции познания, мышления и культуры, возникших в связи с появлением речи, потребовались многие тысячелетия. Ведь по историческим меркам естественный язык возник очень давно, какими-то рудиментами человеческой речи, видимо, владел уже Homo erectus (возраст наиболее древних ископаемых останков этого вида - приблизительно 1,5 млн. лет). Но вплоть до начала неолитической революции темпы когнитивного и культурного прогресса оставались удивительно медленными. Не исключено, что весьма длительный исторический период речь оста-валась функционально избыточной по отношению к довербальным формам коммуникации и доречевым когнитивным способностям гоминид. Лишь постепенно довербальные средства дополнялись и вытеснялись все более артикулированным словесным языком, а его функции получали свое естественное развитие. Поэтому неудиви-тельно, что архаическое, преимущественно образное мышление все еще в широких масштабах использовало невербальные (до-вербальные) средства передачи социально значимой информации, где смысл мысленных репрезентаций (образов, сценариев и т.д.) "овеществлялся" и транслировался с помощью символов, изобра-жений, жестовых языков и языка действий - ритуалов, танцев и т.д. Относительно высокий удельный вес такого рода невербаль-ных способов социальной коммуникации, по-видимому, был харак-терен не только для древних первобытных популяций, но и для бо-лее развитых в экономическом и культурном отношениях древне-восточных цивилизаций.

* * *

Сохранившиеся тексты папирусов и иные археологические ис-точники достаточно убедительно свидетельствуют о том, что древ-невосточная ("жреческая") математика никогда не апеллировала к логико-вербальным методам доказательства, ограничиваясь глав-ным образом лишь разработкой правил вычислений, инструкций, предписаний и образцов решения конкретных задач . Конечно, сами по себе символические преобразования не требуют каких-либо дополнительных логико-вербальных методов доказательства и ар-гументации: они осуществляются по своим собственным правилам манипулирования символами, смысл которых может раскрываться (интерпретироваться) с помощью рисунков, чертежей и т.д. Однако упор на манипулирование только невербальной символической ин-формацией резко сужал "горизонт" древневосточной науки и по сути дела исключал появление здесь научных теорий. Ведь для того, чтобы получить научные универсалии и сформулировать теоретиче-ские обобщения (гипотезы), необходимо подключение достаточно развитых вербальных познавательных средств. А это предполагает наличие когнитивных способностей, которые позволили бы выявить и объединить сходные конкретные образцы, паттерны, экстрагиро-вать их общие элементы (части) и образовывать на их основе про-позициональные сущности - понятия и категории. (Можно, напри-мер, постоянно накапливать информацию о площади конкретных, перцептивно фиксируемых треугольников, как это делали древне-египетские математики, но тогда неизбежно возникнут проблемы с ее хранением и эффективным использованием. В то же время если бы им удалось доказать теорему о площади любого треугольника, то все эти знания стали бы совершенно излишними - категориза-ция и концептуализация информации дают огромную когнитивную экономию.) К тому же должны были быть запущены когнитивные процессы, лежащие в основе лингвистических механизмов форми-рования новых понятий (категорий) как комбинаций уже имеющихся понятий, которые сопровождались бы возникновением соответст-вующего целостного вербального понимания. Как известно, даже в простейших случаях значение любого комбинированного понятия (например, "любимая рыба" или "полосатое яблоко") - это не просто "сумма" значений его составляющих, а новая сущность, с которой ассоциируются соответствующее множество экстраполяций и ожи-даний. Таким образом, формирование теоретической науки предпо-лагало существенный прогресс в когнитивной эволюции отдельных популяций людей, связанный с конституированием более автоном-ного, более артикулированного логико-вербального мышления, с существенным изменением его конкретного соотношения с мышле-нием пространственно-образным и соответствующим перераспре-делением ролей между процессами "восходящей" и "нисходящей" переработки когнитивной информации в пользу последних.

Конечно, сам переход от преимущественно образного мышле-ния, обладавшего, судя по имеющимся данным, значительными когнитивными возможностями манипулирования символической информацией, к мышлению преимущественно логико-вербальному нельзя представлять чрезмерно упрощенно - как, например, сво-его рода акт переключения с одной интерпретативной модели на другую, более всеобъемлющую, в результате которого возникает некий разрыв между неречевыми и речевыми способами познания. Дети, когда они учатся говорить, иногда действительно испытывают серьезные трудности с вербализацией, с поиском нужных словес-ных репрезентаций, описывающих уже ранее усвоенные ими сце-нарии, которые фиксируют последовательность практических дейст-вий. Однако аналогия с процессами формирования речевого мыш-ления у детей в данном случае вряд ли правомерна. Ощущения интеллектуального дискомфорта и даже состояние фрустрации, по-являющиеся в результате несогласованности смыслов перцептив-ных и вербальных репрезентаций, образного и речевого понимания, периодически могут возникать не только у детей, но и у взрослых - эти ощущения, в частности, нередко выступают побудительными мотивами творческих поисков ученых, поэтов и писателей. Но это, конечно, не означает, что смена доминирующего когнитивного типа мышления обязательно должна повлечь за собой появление какого-то фатального по своим последствиям разрыва между неречевыми и речевыми способами познания, а следовательно, и нарушение межполушарной кооперации, взаимосвязи и взаимодополнительно-сти систем обработки когнитивной информации левого и правого полушарий.

Несмотря на то, что эти системы полностью непереводимы друг в друга, на всех этапах когнитивной эволюции межполушарная кооперация всегда обеспечивала адаптивно эффективные механиз-мы взаимодействия образных и вербальных средств мышления (и запоминания). По-видимому, эти механизмы предполагают много-кратное перекодирование когнитивной информации, а также наличие в качестве посредствующего звена абстрактных пропозициональ-ных кодов - языка мысли. Скорее всего слова и их сочетания пер-воначально выступали в качестве необходимых для коммуникации звуковых средств символизации смыслов (концептов) образов и сценариев. Однако в структуре архаического мышления перцептив-ный образ органически сливался с оригиналом и был его полно-правным заместителем - знать что-либо для древнего человека означало прежде всего быть очевидцем событий, иметь непосред-ственный сенсорный контакт с познаваемым. Но отсюда, в частно-сти, напрашивается вывод, что в силу своих когнитивных особенно-стей это мышление вполне могло полностью переносить абсолют-ное доверие к показаниям органов чувств, к содержанию перцептивных образов на слова и тем самым наряду с магией об-раза и магией неречевого символа порождать магию слова, т.е. отождествление слов как упорядоченных звуковых символов и того, что они репрезентируют - соответствующих вещей и событий. В этом случае смыслы образов (и сценариев), содержащаяся в них пропозициональная информация должны были обретать здесь абсо-лютно достоверную и эмоционально значимую для людей вербаль-но-символическую форму репрезентации, а их инстинктивное стремление к информационному контролю окружающей среды по-лучало бы принципиально новое интеллектуальное орудие, обла-дающее огромными когнитивными потенциями. Таким образом, только благодаря первобытной магии слова вербальные средст-ва коммуникации между людьми могли быть использованы и как инструменты информационного контроля окружающей среды.

Есть основания полагать, что магическое "овладение" объекта-ми и событиями с помощью слов (заклинаний и т.д.) постепенно становилось все более важным элементом сакральных ритуалов, который первоначально лишь дополняет, а в дальнейшем начинает частично вытеснять более архаичные невербально-символические формы информационного контроля окружающей среды - ритуаль-ные действия и танцы, рисунки, изображения знаков и т.д. Так, на-пример, судя по имеющимся археологическим данным, по мере развития вербальной коммуникации в ритуалах посвящения перво-бытных людей "позднего" каменного века особое значение приобре-ла церемония присвоения имен, позволявшая установить связь посвящаемого со своими тотемическими предками. Конечно, уже само включение этого акта в сакральный ритуал свидетельствует об осознании первобытными людьми силы слова как инструмента ин-формационного контроля окружающей среды, об их когнитивной уверенности в том, что слова (а затем и понятия) являются замести-телями объектов и событий и схватывают какие-то их важные аспек-ты. Не исключено, что формирование этой уверенности было как-то связано с осознанием важной функции словесных команд, запус-кающих бессознательные правополушарные механизмы гипнотиче-ского внушения. Секрет гипноза скорее всего был известен колду-нам и шаманам с незапамятных времен - он давал им неограни-ченную власть над психическими состояниями людей, позволял контролировать социальную среду, управлять поведением перво-бытных коллективов. Но если слова действительно позволяют ин-формационно контролировать социум, то почему бы это их магиче-ское свойство не использовать для того, чтобы овладеть природной средой, Космосом? Как бы то ни было, но без наличия когнитивной уверенности в магической силе слов вряд ли древнее человечество позволило бы им (а соответственно и понятиям) направлять ход своих мыслей и тем самым инициировать совершенно новый ком-плекс ожиданий и экстраполяций.

Однако формирование полноценных естественных языков, способных описывать факты повседневного опыта, не только откры-ло перед древним человечеством принципиально новые возможно-сти углубления и распространения информационного контроля, но и повлекло за собой появление новых проблем. Ведь такие языки обязательно содержат дескриптивные термины, которые имплицитно предполагают константность, воспроизводимость и обобщенный характер обозначаемых ими свойств (отношений) объектов универ-сума, т.е. некоторую модель понимания реальности. Правила грам-матики позволяют еще в большей степени расширить эту модель, включив в нее сущности и утверждения, появляющиеся благодаря лингвистическим комбинациям терминов (имен существительных и прилагательных, глаголов и наречий) в осмысленные предложения. В силу этого "магические" акты лингвистического обозначения смы-слов образов, прототипов, сценариев и т.д., первоначально лишь дополнявшие невербальные модели окружающей среды, по мере развития речевого общения и становления полноценного естествен-ного языка могли послужить отправным пунктом формирования про-стейших концептуальных структур - рассказа, повествования, ми-фа и т.д. Но таким структурам (как и любым вербальным моделям понимания событий) в силу их информационной избыточности при-сущ гораздо больший потенциальный риск появления систематиче-ских ошибок.

Что же представляет собой рассказ (повествование, миф) как модель понимания событий и каковы характерные особенности та-кого рода простейших концептуальных структур? Во-первых, рас-сказ (в той или иной степени) всегда последователен, логичен, его элементы определенным образом связаны между собой (т.е. имеет место когерентность) и образуют более или менее систематическую структуру. Во-вторых, используемые в рассказе имена и другие характеристики предполагают определенный класс референтов, т.е. объектов, событий и т.д., на которые ссылается коммуникант (что, однако, в общем случае не означает, что эти объекты и события действительно имели место или реально существовали). И, наконец, любой рассказ следует рассматривать как идеализацию либо как абстракцию реального хода событий, поскольку в нем вы-деляются лишь те аспекты, изложение которых составляет цель рассказа. Критическому анализу в принципе могут быть подвергну-ты любые структурные характеристики рассказа, если они по каким-либо причинам вызывают сомнения: класс соответствующих рефе-рентов, логическая связанность и внутренняя последовательность рассказа, его правдоподобность и правомерность допускаемых им абстракций, идеализации и т.д. Но для этого, конечно, нет необхо-димости прибегать к помощи каких-то эксплицитно сформулирован-ных метамоделей, где бы канонизировались приемы аргументации и процедуры логического доказательства, и соответственно нет осно-ваний для выдвижения малообоснованных догадок и предположе-ний относительно наличия такого рода моделей в структуре архаи-ческого мировосприятия - например, в ранний период древнегре-ческой истории.

Архаическое, преимущественно образное мышление потенци-ально располагало (и располагает, если речь идет о современных первобытных популяциях) достаточными когнитивными ресурсами, позволяющими успешно овладеть элементарными приемами аргу-ментации и доказательства (и иными интеллектуальными инструмен-тами познания), хотя оно и неспособно выявить и представить в эксплицитной форме предпосылочные знания, составляющие осно-ву этих приемов. В силу доминирования холистической стратегии обработки когнитивной информации по крайней мере некоторые из этих предпосылок здесь могут неосознанно усваиваться в самом процессе обучения навыкам речи и искусству вербального общения как органические, внутренне недифференцированные части их це-лостной структуры. Аналогичным образом дело, видимо, обстоит и с каузальными следствиями, вытекающими из сугубо инструменталь-ного применения приемов аргументации и доказательства. Таким образом, приобретение интеллектуальных приемов как неартикули-рованный психический процесс, предполагающий отождествление инструмента с одним из образов "Я" и превращение его в часть оперирующей личности, может ничем принципиально не отличаться от обучения естественному языку и практическим навыкам - пла-ванию, верховой езде или стрельбе из лука, - которое также не требует фокально осознанного, артикулированного знания о своих предпосылках . Именно поэтому применительно к раннему перио-ду древнегреческой истории скорее всего правомерно ставить во-прос лишь о зарождении искусства аргументации как своего рода "безошибочного" навыка, мастерства, которое осваивалось сугубо инструментально в процессе практического применения как часть (инструмент) словесно-магического овладения окружающей сре-дой .

Конечно, все более широкое распространение вербальной формы информационного контроля при определенных условиях действительно могло привести к формированию у соответствующих популяций преимущественно устной (опирающейся на произноси-мую речь) культуры. Наиболее убедительным примером здесь, пожалуй, может служить культура Древней Греции, где предпочте-ние устной речи приобрело столь масштабный характер, что даже свои философско-теологические учения греки стремились излагать в форме диалога. Логично также предположить, что закрепленная в древнегреческой культуре когнитивная установка, ориентировавшая на распространение вербального контроля, потенциально содержа-ла в себе предпосылки дальнейшего развития искусства аргумен-тации, поскольку (как и любой другой навык, известный людям на инструментальном уровне) оно в принципе оставалось доступным для последующего фокального осознания и артикуляции. Разуме-ется, сугубо инструментальное применение этого искусства не было застраховано от ошибок (в том числе и систематического характе-ра), которые, видимо, становились предметом особенно присталь-ного внимания и тщательного изучения в силу своего несоответст-вия доминирующему в древнегреческом мировосприятии прототи-пу - ведь в архаическом понимании искусство аргументации могло быть только без-ошибочным! Однако иного способа восстановить это соответствие, кроме как попытаться обнаружить условия и пути, ведущие к гарантированному успеху, не было. Поэтому "десакра-лизация" архаичного представления об искусстве аргументации, его аналитическое расчленение и постепенное выявление артикулиро-ванных знаний, касающихся скрытых предпосылок его успешного применения как интеллектуального инструмента, и т.д. - все это оказалось лишь вопросом времени. Диалоги Платона и особенно текст "Топики" Аристотеля, по-видимому, можно рассматривать в качестве достаточно надежных исторических источников, убеди-тельно воссоздающих ход рассуждений и аналитические процеду-ры, которые были инициированы главным образом проблемами применения техники устной аргументации, уловками и хитростями устной речи.

Таким образом, относительно быстрое развитие искусства ар-гументации оказывается одним из следствий когнитивной эволюции, результатом радикальных изменений в доминирующем когнитивном типе мышления популяций и этнических групп, населявших древне-греческие города-полисы. Как и во всех подобных случаях, эти изменения скорее всего были обусловлены взаимодействием гене-тических факторов и факторов окружающей среды, давлением ес-тественного отбора, который привел к селекции адаптивно ценных когнитивных признаков и формированию соответствующих преадап-тивных структур левого полушария, обеспечивших интенсивное развитие и распространение вербальной формы информационного контроля. Конечно, если речь идет о популяциях древних греков, то у нас нет и не может быть прямых исторических свидетельств, ко-торые подтверждали бы сам факт такого рода изменений. Но, к сча-стью, есть довольно убедительные косвенные свидетельства. Если принять во внимание полученные к настоящему времени археоло-гические данные, а также результаты работ лингвистов по дешиф-ровке древних письмен Эллады, то напрашивается вывод, что уже первичная культура переселившихся с севера в начале II тысячеле-тия до Р.Х. эллинских завоевателей - греков-ахейцев, - по-видимому, носила преимущественно устный характер и выражала явное предпочтение звучащему слову, речи.

Еще сравнительно недавно большинство исследователей были убеждены в том, что в древней Элладе письменность появилась только в VII-IX вв. до Р.Х. (т.е. после ее захвата греками-дорийцами), когда эллины переняли слоговые знаки финикийцев и преобразовали их в алфавитное (буквенное) письмо. Однако благо-даря раскопкам развалин резиденции древних правителей Пилоса были получены неопровержимые доказательства того, что по край-ней мере в XVI в. до Р.X. население Греции пользовалось линейным слоговым письмом . Это письмо греки-ахейцы скорее всего заим-ствовали у древних жителей Крита - подданных царя Миноса, об-ладавших удивительно высокой культурой. Поскольку между зна-ками линейного слогового письма минойцев и их еще более древ-ним иероглифическим письмом (а его возраст - более 4 тыс. лет) было обнаружено большое сходство, то это означает, что слоговое письмо возникло на Крите естественным путем и что именно меной-цы и были первыми творцами слогового письма. Ведь слоговое письмо развилось из иероглифического, а последнее (как, напри-мер, египетское иероглифическое письмо, клинопись Двуречья, лувийская иероглифика, древнейшее письмо Индостана и т.д.) - из языка рисунков, из пиктографии. Однако, как показали исследова-ния лингвистов, в отличие от языка греков-ахейцев структура ми-нойского языка неиндоевропейская - "он очень отличается от индоевропейского своей системой звуков, теми способами, каки-ми эти звуки складываются в слова, и самими этими словами" .

Покорив Крит в середине II тысячелетия до Р.X., который ранее благодаря могуществу своего флота был полновластным хозяином Средиземного моря, ахейцы наряду с религиозными культами и т.п. переняли также и линейное слоговое письмо минойцев. Но при этом они "не позаботились об усовершенствовании графики, созданной для записи минойских, но не подходящей для записи греческих слов" . Хотя заимствованная графика серьезно искажала их язык, она все же позволила сохранить древний облик слов разговорного языка греков-ахейцев. Сопоставление языка пилосских табличек с классическим литературным языком греков-дорийцев, с языком поэм Гомера (а их текст был записан в I тысячелетии до Р.Х. уже алфавитным письмом), в частности, показало, что поэтический язык "Илиады" и "Одиссеи", насыщенный архаизмами, восходит к древ-нему языку ахейцев, и поэтому разговорный язык ахейцев следует рассматривать как прототип "гомеровского диалекта" . Как оказа-лось, гомеровские тексты не только повествуют о героическом эпо-се микенских греков, о предметах их быта, оружии, украшениях и т.д., но и воспроизводят черты характерной для ахейцев устной культуры, их изобилующий магическими словесными формулами стиль речи.

Конечно, по сравнению с позднейшим алфавитным письмом линейное слоговое письмо греков-ахейцев было чрезмерно слож-ным и весьма несовершенным. Его, пожалуй, можно сравнить с современной стенографией - лишь тот, кто делает записи, может без особого труда их расшифровать и понять. Поэтому рядом с некоторыми словами, записанными слоговыми символами, стави-лись идеограммы, передающие смысл слов с помощью изобрази-тельного знака. Это иероглифическое дублирование позволяло пис-цам Крита и древней Греции выбирать правильный вариант чтения (и понимания) текста. Видимо, грамотность в древней Элладе не оставалась достоянием лишь весьма узкого круга посвященных - читать умели не только писцы, но и купцы, бухгалтеры и торговцы. Чудом сохранились и дошли до нас несколько тысяч надписей, сделанных микенским слоговым письмом, которые были написаны различными почерками (сорок почерков было выявлено только при исследовании "книг" пилосского дворца). Но "среди них нет ни од-ной таблички, в которой содержалась бы дипломатическая пере-писка, законодательный акт, религиозный текст и т.п. Названия храмов, имена богов или жрецов упоминаются в табличках лишь в связи с учетом материальных ценностей, имущества, рабов и т.п. И нет никаких намеков на то, что греки-ахейцы записыва-ли на своих глиняных табличках какие-либо литературные тек-сты" . Действительно, микенское слоговое письмо, по-видимому, было слишком примитивным для того, чтобы записывать сложные литературные или религиозные тексты. Это письмо естественным образом возникло из иероглифического письма, а это означает, что оно позволяло передать устную речь, выступая в роли своего рода мнемонического средства для ее фиксации и запоминания. Но в отличие от рисуночного или иероглифического письма слоговое письмо предполагает гораздо более развитый естественный язык, язык с артикулированной грамматической структурой (где, напри-мер, имеется словарь, состоящий из имен существительных и прилагательных, глаголов, наречий и т.д.), а соответственно и более высокий уровень архаического мышления.

Как свидетельствуют данные археологии и иные дошедшие до нас исторические источники, ахейская культура достигла своего расцвета в XV-XIII вв., приблизительно за столетие до вторжения в Элладу греков-дорийцев. Ее материальной основой первоначально выступала довольно примитивная система богарного земледелия, где использовался индивидуальный труд крестьян - владельцев небольших наделов (парцелл). Лишь в некоторых регионах выра-щивание зерновых культур дополнялось виноградарством и рыбо-ловством. Однако преимущественно горный ландшафт Греции, ее географическая среда, видимо, исключали сугубо экстенсивный путь развития аграрного производства. Здесь довольно быстро стал ощущаться недостаток плодородной земли, к тому же ее дефицит обострялся стремительным ростом народонаселения. Наличие зна-чительного количества избыточного населения, вынужденного ис-кать какие-то альтернативные источники существования, привело к интенсивному развитию ремесленничества, к росту внутренней и внешней торговли, к появлению густой сети деревень и небольших городков, к возникновению величественных городов-полисов (наи-более крупными из них были Микены, Тиринф, Пилос и Фивы) и, наконец, к массовой эмиграции и образованию колоний по всему Средиземному морю (в Малой Азии, в Италии и Сицилии), а также по берегу Черного моря. Крупные города становятся центрами тор-говли, ремесел и административного управления. Согласно позд-нейшим историческим источникам только благодаря экспорту гон-чарных изделий, оливкового масла и серебра могли, например, осуществляться систематические закупки импортного продовольст-вия для города Афин, население которого в середине I тысячелетия до Р.Х. временами достигало 300 тысяч.

В силу вышеуказанных причин особое значение в жизни древ-негреческих городов-полисов постепенно приобретают торговые сделки, требующие хотя бы элементарного правового оформления, а также публичные судебные разбирательства, где каждый свобод-ный гражданин первоначально являлся своим собственным адвока-том, а судьи избирались жеребьевкой. Интерпретация и толкование правовых норм, выбор различных смысловых значений, использо-вание простейших логических методов доказательства, включая неформальную дедукцию и индукцию (когда дело, например, каса-лось подведения конкретных случаев под установленную норму или, наоборот, выведения из нормы, предназначенной для решения конкретного случая, некоторого общего правового принципа) и, на-конец, способ рассуждения от противного, когда утверждается одно и тем самым отрицается прямо противоположное, - все эти методы аргументации обрели форму артикулированных знаний только бла-годаря их широкому применению прежде всего в древнегреческой судебно-правовой системе. Характерно, что уже к VI в. до Р.Х. в основных чертах завершилось формирование общего афинского народного права, которое наряду с правовыми обычаями отдельных эллинских племен и родов служило важным регулятором социаль-но-экономической жизни древнегреческих городов-полисов. Кроме того, следует также учитывать особенности античной демократии, которая сводила политическую борьбу за власть к открытому состя-занию ораторов, стремившихся повлиять на мнение свободных граждан и "завладеть" голосами избирателей. Здесь, по словам Г.Гегеля, существовала "особая потребность в том, чтобы гово-рить перед народом, разъяснять ему что-нибудь, и для этого нужно, чтобы та точка зрения, которую он должен считать су-щественной, была бы наглядно ему изложена" . Эти и ряд других факторов социокультурной среды благодаря своему обратному воз-действию на когнитивную эволюцию, на развитие когнитивных спо-собностей индивидов, безусловно, способствовали все более ши-рокому распространению и расцвету в древнегреческих полисах искусства аргументации, постепенному превращению его в артику-лированное специализированное знание.

Ясно, однако, что успешное применение простейших приемов аргументации и логического доказательства в судебно-правовой и политической системах открывало возможность их широкого ис-пользования в качестве универсального средства извлечения новой культурной информации и создания на этой основе соответствую-щих моделей понимания природы и структуры мира. В результате стремление к распространению вербальной формы информационно-го контроля постепенно приобретает всеобъемлющий и, что нема-ловажно, все более осознанный характер и в конечном итоге приво-дит к формированию у древних греков соответствующих мировоз-зренческих представлений, отражавших их глубокую убежденность в том, что слово, разум, логос управляют миром, человеческим мышлением и всеми природными и социальными процессами. По-жалуй, впервые эти идеи в четкой форме были сформулированы Гераклитом Эфесским: его "логос" - это одновременно и "истинное слово", и "разум", и "закон", а кроме того, и принцип мира, тождест-венный с вечным мировым процессом и в то же время неотделимый от основной стихии, космического первоогня. Согласно Гераклиту, овладеть мировым процессом и "законом" природы можно только в процессе разговора благодаря "чудотворной" силе "истинного сло-ва" .

Несмотря на наличие благоприятных условий, способствовав-ших интенсивным контактам греков со странами Ближнего Востока (прежде всего в Малой Азии), их преимущественно устная, речевая культура, опиравшаяся на когнитивную уверенность в чудодейст-венной силе слова , все же служила значительным препятствием для полного и всестороннего освоения богатого наследия древне-восточных цивилизаций и не позволяла перенять многие элементы их знаково-символических культур. К тому же греки просто не ви-дели в этом особой необходимости - лишенные сакрального смысла, мифы, ритуалы, многочисленные образцы, правила мани-пулирования символической информацией и т.д. не представляли для них никакой культурной ценности. В области математики их в основном, видимо, отталкивала непомерная громоздкость и слож-ность вычислений. Тем не менее у древних египтян они скорее все-го все же заимствовали приемы оперирования с основными дробя-ми и правила вычислений объемов и поверхностей. Знаменитая теорема Пифагора о площади прямоугольного треугольника, как это стало ясно из текстов папирусов, была хорошо известна древним египтянам, которые использовали ее в качестве "образцового" пра-вила для практических вычислений. Есть также убедительные дан-ные, свидетельствующие о том, что вавилоняне составляли длин-ные и громоздкие таблицы "пифагорейских" треугольников. По всей вероятности, многие достижения вавилонских математиков в облас-ти элементарной теории чисел были заимствованы ранними пифаго-рейцами. Но заслуга греков состояла вовсе не в том, что они скру-пулезно собирали и суммировали математические достижения древневосточных цивилизаций. Там, где математики Древнего Вос-тока видели лишь задачу на вычисление, решаемую путем приме-нения сакральных образцов, правил и предписаний, греки усмотре-ли проблему совершенно иного порядка, которая становится у них центральной, - как доказать то или иное математическое утвер-ждение или правило, расчленяя задачу на ряд предварительных этапов. И именно этот путь открыл перед ними горизонты теоретиче-ской науки.

Весьма показательно, что именно Фалес из Милета, города в Малой Азии, где в наибольшей степени ощущалось влияние куль-тур древневосточных цивилизаций, был, видимо, не только первым из известных нам древнегреческих натурфилософов, но и пионером зарождающейся теоретической математики. По свидетельству не-оплатоника Прокла, известного комментатора евклидовых "Начал", ссылавшегося на такой авторитетный, но, к сожалению, не дошед-ший до нас источник, как "История математики" Евдема, Фалес доказал ряд кажущихся теперь тривиальными положений геомет-рии: о равенстве вертикальных углов и углов при основании равно-бедренных треугольников, о том, что диаметр делит круг пополам, а кроме того, теорему о равенстве двух треугольников, у которых равны два угла и сторона и т.д. Конечно, в ходе своих доказа-тельств Фалес скорее всего не прибегал к помощи силлогистиче-ских методов, а ограничивался сугубо практическими приемами - наложением геометрических фигур друг на друга, перегибанием чертежей и т.д., - которые позволяли визуально убедиться в кон-груэнтности сторон, углов, треугольников и полуокружностей . Однако полученные таким путем теоремы уже могли выступать в качестве посылок доказательств силлогистического типа и служить источником для получения новых теорем и аксиом. (При том, разу-меется, непременном условии, что наглядные символические ре-презентации абстрактных сущностей, построения геометрических фигур с помощью линейки и циркуля и их преобразования должны были обрести новую для себя функцию контроля за формальной правильностью логических выводов в математике и истинностью доказанных с их помощью теорем.) Таким образом, Фалес факти-чески положил начало систематическому изложению простейших элементов теоретической математики, конструктивизации ее идеа-лизированных объектов. В зародышевой форме, но уже достаточно отчетливо здесь проявилась совершенно новая, присущая только древнегреческой математике, особенность, заключающаяся в на-личии математического или логического вывода одного утвержде-ния из другого. Именно эта особенность по сути дела предопреде-лила последующее выдвижение на передний план в античной эпи-стемологии проблемы доказательства исходных предпосылок (гипотез) научно-теоретического знания, а в дальнейшем и поста-новку вопроса о том, при каких условиях одни утверждения без-ошибочно, т.е. логически, следуют из других, который впоследст-вии стал центральным при создании логики как науки. Но когнитив-ной основой ее последующих успехов тем не менее оставалась наивная вера древних греков в сверхъестественные возможности слова, в его чудодейственную силу.

И.А.Бескова

Девиантные формы аргументации

То, как человек рассуждает, многое может рассказать о его психическом складе, мыслительных способностях и даже состоя-нии здоровья. Недаром говорят: "Кто ясно мыслит, тот ясно выра-жает".

Однако что считать ясной формой выражения собственных мыслей? Если мы задумаемся над этим, то поймем, что ясными, логичными, последовательными мы называем те рассуждения, ко-торые в понятной для окружающих форме фиксируют этапы движе-ния мысли, приемлемые для большинства представителей сооб-щества.

В каком смысле "приемлемые"? В том, что, если бы наш собе-седник основывался на тех же предпосылках, что и мы, он, скорее всего, пришел бы к тем же выводам. Иначе говоря, аргументиро-ванным мы считаем такое изложение чьих-либо (в том числе и сво-их собственных) мыслей, которое склонно было бы использовать большинство представителей той же культуры, что и мы сами. А это означает, что принципы аргументации существенным образом культурно обусловлены. Что имеется в виду?

Когда я говорю о культурных факторах, то подразумеваю не только принадлежность данного конкретного индивида к сообщест-ву, находящемуся на определенном этапе исторического развития (например, технократическая цивилизация и примитивные племена), не только немного расплывчатую культурную дихотомию "Восток - Запад", но и устоявшиеся в сообществе фундаментальные стерео-типы мировосприятия и репрезентации информации. Например, чрезвычайно трепетное отношение к собственному и чужому вре-мени, которое демонстрируют американцы, совершенно нетипично и нехарактерно для арабов. Для американца опоздание на пять ми-нут - это серьезное проявление неуважения к тому, с кем назна-чено свидание. Во многих арабских странах и 45 минут - не повод для того, чтобы начать беспокоиться о ранее достигнутых догово-ренностях. Понятно, что и в коммуникативных взаимодействиях эти различия получат проявление.

Так, для американца совершенно нормально условиться о том, что некая встреча состоится через неделю. В арабской стране он вполне может сделать то же самое, и даже получит от своего собе-седника заверение, что тот согласен с этим планом. Однако это вовсе не означает, что "назначенная" встреча состоится, просто потому, что в арабской культуре то, что отстоит во времени так да-леко, вовсе может не приниматься в расчет.

Понятно, что хотя аргументация в обоих случаях может выгля-деть одинаково , для собеседника-американца она будет вполне определенно понимаемой договоренностью, для собеседника-араба, скорее, неким "протоколом о намерениях", не более того. Нет ничего удивительного в том, что в таких условиях возникают серь-езные межличностные проблемы и недоразумения, обусловленные не злой волей или необязательностью участников коммуникации, но иными стереотипами мировосприятия, связанными с отношением ко времени в данной культурной традиции. Учитывая это, было бы разумнее ориентировать аргументацию не на среднестатистического представителя твоей собственной культуры, который неосознанно находится под влиянием тех же фундаментальных стереотипов, что и ты сам, и поэтому не нуждается в их проговаривании и контроле, а на стереотипы той культуры, к которой принадлежит твой собесед-ник.

Однако это нелегкая задача. Для ее реализации необходимо, как минимум, иметь представление о том, что такие расхождения существуют и требуют специального внимания. Для решения по-добного рода задач даже созданы специальные дипломатические службы, которые готовят выезжающих за границу, знакомя их с теми особенностями менталитета и традиций, с которыми вновь прибывший неизбежно столкнется в своей повседневной работе. И это - свидетельство того, насколько существенно взаимопони-мание обусловлено культурными (в широком смысле) стереотипа-ми.

Таким образом, мы видим, что даже если не брать в расчет ка-кие-то крайние варианты далеко отстоящих друг от друга традиций, мы все равно обнаруживаем, что оценка аргументации как доста-точной, логичной, обоснованной зависит от стереотипов восприятия и мышления большинства представителей данного сообщества. Иначе говоря, то, какого типа аргументы мы будем склонны оценить как нормальные, стандартные, приемлемые, в значительной степени обусловлено теми особенностями восприятия, осмысления и изло-жения своих соображений, которые присущи большинству членов нашей культуры. Но это означает, что понятие "нормы" в аргумента-ции если и может применяться, то весьма осторожно. Не всегда нарушение тех принципов, которых придерживается большинство членов сообщества в выстраивании и изложении своих соображе-ний, свидетельствует о нелогичности или мыслительной неполно-ценности того, кто - в силу тех или иных причин - прибегает к каким-то непривычным формам аргументации.

Вот эти "непривычные", нестандартные формы обоснования собственных поступков, решений, намерений я и называю девиант-ными, т.е. отклоняющимися. Я склонна согласиться с К.Леви-Строссом, утверждавшим, что не существует плохого и хорошего мышления, есть разные типы осмысливаемой реальности. Точно так же и применительно к теории аргументации: нет правомерной или неправомерной аргументации , есть разные типы внутренней ре-альности, с осмыслением и изложением которой имеет дело каж-дый конкретный человек. Просто эволюционно сложилось так, что большинству представителей одного и того же сообщества прису-щи сходные формы восприятия и репрезентации информации, а это означает, что они имеют дело с близкими (не по содержанию, а по основным формам упорядочения) вариантами внутренней реально-сти. В этих условиях аргументы, которыми они будут склонны вос-пользоваться для изложения своих соображений, тоже будут доста-точно близкими по структуре.

Но всегда ли мы можем сказать, что человек неразумен, что его аргументация неправильная, если она отклоняется от неких дос-таточно расплывчатых стандартов привычных способов аргументи-рования, к которым скорее всего были бы склонны прибегнуть и мы сами?

В плане ответа на этот вопрос мне кажется очень привлека-тельной позиция основоположников теории нейролингвистического программирования Р.Бендлера и Дж.Гриндера , полагавших, что человек может быть максимально рационален в своих действиях, даже если окружающим они кажутся глупыми, непонятными или бессмысленными. Просто дело в том, что другие люди могут видеть иной набор вариантов поведения в проблемной ситуации, чем это доступно данному конкретному человеку. Он, в силу тех или иных причин (неосознаваемые установки, искажения личности, особенно-сти ведущей репрезентативной системы), основывается на одном спектре значений, а окружающие - на другом. Но это не значит, что, совершая, с нашей точки зрения, нелепые поступки, человек не рационален. Это всего лишь означает, что в его внутренней реаль-ности отсутствуют те варианты репрезентации ситуации, которые в принципе возможны и которые есть в нашей внутренней картине мира. Таким образом, его поступок, хотя и выглядит нелепо в глазах других людей, может быть рациональным, если судить о нем в со-отнесенности с жизненным миром данного индивида. Более того, он может оказаться наилучшим выбором в той ситуации, которая дос-тупна его внутреннему пониманию, внутреннему взору. Точнее было бы сказать, наилучшим из альтернатив, существующих в его внутренней картине мира.

То же, на мой взгляд, относится и к аргументированию. Не все-гда, когда чьи-то аргументы кажутся нам глупыми, нелепыми или бессмысленными, они на самом деле таковы. Зачастую причина такого отклонения от наиболее вероятного (для представителей оп-ределенного сообщества) хода мысли и его изложения - в том, что внутренняя картина мира, внутренняя реальность, с которой имеет дело данный конкретный человек, такова, что именно такой ход мысли и такой способ его изложения и обоснования ощущается им как наиболее точно выражающий ситуацию. И причина этого - не в нелогичности, иррациональности или противоразумности субъекта, а в особенностях той внутренней реальности, в рамках которой он вынужден существовать.

Попытаюсь проиллюстрировать зависимость аргументации, ко-торая может быть названа девиантной по отношению к нашему складу мышления, от особенностей восприятия, мышления, состоя-ния сознания некоторого конкретного индивида.

Интересный пример девиантной аргументации - рассуждения женщины, перенесшей острую форму тяжелого заболевания (ши-зофрении), самостоятельно излечившейся, а потом увлекательно, с мягкой самоиронией изложившей то, что когда-то переживалось ею как реальность. В данном случае мы имеем дело не просто с осо-бенностями восприятия, отличающими человека от большинства членов современного ему сообщества той же культуры, а с измене-нием состояния сознания, когда оно оказывается не способным выполнять интегрирующую функцию. В результате субличности, которые живут в психике любого человека, захватывают власть над личностью в целом. Их голоса становятся не просто слышными, но доминирующими. Сами эти персонажи обретают устойчивую внеш-ность, а также специфические манеры и повадки, отличающие каж-дую данную субличность от всех других. Таким образом, расщеп-ленному сознанию они представляются совершенно реальными, живыми персонажами из плоти и крови, со своими характерами и особым отношением к своей хозяйке - Барбаре О'Брайен, которую они между собой именуют "Вещью".

Здесь надо отметить, что длительный период (полгода) ей уда-лось прожить, скрывая от окружающих свое безумие, колеся без всякой цели по стране, пересаживаясь с автобуса на автобус, лишь подчиняясь тем внутренним командам, которые давали ей ее голо-са (в бреду Барбары - Операторы). И это при том, что она не могла дать ответа на простейшие вопросы: какой сейчас год, кто прези-дент Соединенных Штатов и т.п. Иначе говоря, степень ее дезадап-тации была достаточно велика. Тем не менее, ей благополучно уда-лось избежать лечения в психиатрической клинике, убедив врача в своей нормальности.

В целом можно сказать, что, несмотря на огромные внутренние страдания и неспособность здраво рассуждать (в нашем понима-нии), Барбара О'Брайен совершала многие полезные (а иногда и единственно верные в критических ситуациях) поступки, лишь руко-водствуясь теми подсказками (а иногда и приказами), которые да-вали ей ее Операторы.

Для нас же в данном случае интересно следующее: как воз-можно, что человек, в привычном смысле, не способный здраво рассуждать, тем не менее не только действовал с большой выгодой для себя, но и в отдельных случаях демонстрировал удивительно стройную аргументацию, хотя за секунду до критической ситуации и двух слов связать не мог?

Чтобы проанализировать эти вопросы, посмотрим, что бессоз-нательное Барбары (в лице ее Операторов) говорит об особенностях мышления человека: "Внутри изображающего голову круга он нари-совал кружок поменьше, зазор составлял сантиметра два-три.

- Вот это и есть решетка . Иногда она бывает и пошире, в зависимости от необходимых Вещи навыков. У тебя они соскоблили часть решетки по бокам. Как правило, с помощью навыков, боль-шинство Вещей вполне справляются с повседневными делами, если Оператору нужно отлучиться. Знала бы ты, как на удивление мало думают Вещи. Большинство из них просто слепо выполняют программы, тщательно разработанные для них Операторами. Когда соскабливают решетку, Вещь замечает, что ей становится труднее думать. На самом деле мыслительные способности ни в коей мере не страдают. Просто Вещь привыкла больше полагаться на свои навыки, чем на разум… Вещью управляют ее навыки, а когда у нее остается только мыслительная способность, из нее может вить ве-ревки даже самый слабенький Оператор. Самостоятельное мышле-ние у Вещи весьма ограничено" .

Как видим, весьма нелестное мнение о мыслительных возмож-ностях человека, но вполне вероятно, достаточно верное. Что бес-сознательное Барбары в данном случае сообщает о мышлении и поведении человека? Во-первых, что большинство "Вещей" в своей жизни руководствуются навыками, составляющими "решетку мыш-ления", и слепо выполняют указания Операторов. Если учесть, что Операторы - это субличности, констеллированные в бессознатель-ном, то получается, что люди очень мало думают самостоятельно, пользуясь возможностями сознания. Основная же часть их поведе-ния направляется осколками их личностей, оказавшимися в бессоз-нательном, и диктующими стратегии поведения, которые отвечают природе каждой данной субличности. Поэтому можно сказать, что люди очень несамостоятельны в принятии решений, хотя внешне кажется, что они свободны в выборе.

Во-вторых, если разрушить эти привычные стратегии поведе-ния ("выскоблить решетку"), то человек, несмотря на полное сохра-нение мыслительных способностей, чувствует себя беспомощным, ему кажется, что стало труднее думать. Хотя на самом-то деле спо-собность мышления не пострадала.

Похоже, так и происходит: любой кризис личностного роста, сопровождающийся разрушением навыков и пересмотром стерео-типов, переживается как изменение мыслительных возможностей, хотя они-то как раз непосредственным объектом изменения не яв-ляются. Просто, очевидно, за мышление мы часто принимаем про-цесс, в котором сами играем довольно пассивную роль. Наиболее же активны те наши субличности, которые существуют в бессозна-тельном и настойчиво подталкивают к желательному для них реше-нию. Но поскольку мы не осознаем факт наличия этих субличностей (в их основе - вытесненные нами боли, обиды, проблемы, те спо-собы реагирования и поведения, за которые мы были когда-то нака-заны и т.п.), мы, естественно, не можем осознать и вынужденного характера принимаемых нами решений, полагая их свободными, принятыми по нашему собственному желанию и в результате наших собственных размышлений и оценок.

Это очень важный момент: то, что мы считаем нашим рас-суждением и анализом, зачастую совсем другой процесс. Чтобы разобраться с этим получше, посмотрим, каковы были особенности рассуждений и принятия решений Барбарой в острый период и то-гда, когда болезнь уже отступила, но сознание еще не включилось (Барбара называла его "иссохшим берегом").

Анализируя рассказ Барбары о том, как она действовала, на каких основаниях принимала решения, можно сказать, что посылки умозаключений ею иногда вообще не осознавались. Вывода, как процесса нахождения решения, зачастую, тоже не было. Результи-рующее суждение нередко возникало как бы ниоткуда и "ни с чего". Но поскольку результаты, которых ей удавалось добиваться, дейст-вуя на основе таких свернутых форм умозаключений, были весьма впечатляющими, вероятно, какой-то анализ ситуаций все же проис-ходил. Что-то лежало в его основе. Что же? Иногда это была со-вершенно абсурдная аргументация, которую никогда бы не приняло сознание, будь оно по-прежнему хозяином положения. Например: "Ложись в постель и вызови врача, - посоветовала миссис Дор-рейн. - Да не мешкай. Эта долбежка - дело опасное .

В телефонной книге я нашла номер первого попавшегося вра-ча, вызвала его и забралась в постель. Доктор приехал быстро, обследовал меня и велел немедленно собираться в больницу.

- Я отвезу вас в своей машине.

- А что у меня с головой?

- С головой? - он как-то странно глянул на меня. - У вас воспаление легких" .

Итак, фактически, "Ложись в постель и немедленно вызови врача" - это и было то суждение, которое было принято сознанием Барбары и послужило основанием для ее последующих действий. Выводом из какого умозаключения оно явилось? Из того "обстоя-тельства", что муж миссис Доррейн "выдолбил Барбаре голову на полсантиметра", и информации самой миссис Доррейн, что "долбеж-ка - дело опасное".

Совершенно очевидно, что, будь Барбара в твердом уме, та-кое рассуждение никак не могло бы подвигнуть к принятию вывода "Лечь в постель и немедленно вызвать врача".

Впоследствии сама она так описывает особенности отношения сознания и бессознательного: несмотря на утрату сознанием руко-водящей роли, оно не лишилось всех своих привилегий, и бессоз-нательное может диктовать свою волю, только убеждая сознание поступить так, как ему выгодно. Хотя аргументация, как видим, мо-жет быть совершенно бредовой. Тем не менее вывод, который бес-сознательное убеждает сознание принять, очень полезен для Бар-бары и совершенно верен: ей действительно нужна срочная меди-цинская помощь и промедление опасно.

Итак, аргументация бредовая, вывод верный. Как такое воз-можно? Как отмечала Барбара, подсознание в безумии берет на себя роль режиссера, разыгрывающего пьесу по своему собствен-ному сценарию. Сознанию в этом действе отведена роль пассивно-го наблюдателя, который сидит в зрительном зале и не имеет права покинуть место действия.

Иначе говоря, сознание, не справившееся с руководством, от-странено от управления. И отныне принятие решений в более явст-венной форме (можно сказать, в неприкрытой форме) осуществля-ется на основании подсказок бессознательного. Но миры бессозна-тельного и сознания различаются. То, что возможно в мире бессознательного, с ужасом отвергло бы сознание. Сознание же проделывает с человеком такие вещи, которые пугают бессозна-тельное.

Поскольку это разные миры, возможные положения вещей в них различаются. Иными оказываются и законы, действующие в них. Например, в мире бессознательного можно выдалбливать ре-шетку навыков, делая из Вещи болвана , и при этом Вещь, хоть и чувствует, что болит голова, тем не менее вполне дееспособна (в том смысле, что не лежит под общим наркозом, а едет в автобусе по стране).

Т.е. миры бессознательного - это миры человеческой психи-ки . Происходящее в них представлено человеку в той форме, которая делает это доступным его осознанию - в событиях, кото-рые возможны в физическом мире, но сочетание которых в физи-ческом мире невозможно . Для нормального сознания язык бес-сознательного - это язык символов. Для больного - это бук-вальный язык образов обыденной физической реальности. Например, если бы один человек пожаловался другому: "Целый день долбят голову, я совершенно измучился", уверена, что первый понял бы его не буквально, а символически, - как образное выра-жение переживаемых ощущений. Больное же, ослабленное, созна-ние не возражает против совершенно буквального восприятия языка символов. И тогда образом больной головы становится злобный мистер Доррейн, который, пользуясь клещами и молотком, долбит голову жертвы, чтобы "разрушить клетки головного мозга, которыми Барбара мыслит".

Фактически, посылки вывода о том, что необходимо лечь в по-стель и вызвать врача, таковы: "Я себя чувствую настолько плохо, что у меня от головной боли раскалывается голова" и "Такая голов-ная боль свидетельствует о том, что у меня какие-то серьезные проблемы со здоровьем". Поэтому "Необходимо лечь в постель и немедленно вызвать врача". Но сознание Барбары отключено от происходящего, ею управляет бессознательное, а у него свои об-разы и свои выразительные возможности.

Еще один интересный пример. "Не мешкай, - приказал Про-ныра. - Достань скорее документы, удостоверяющие личность, и уничтожь их. На объяснения нет времени. Нам угрожает большая опасность.

Страховка, визитка. Я разорвала их на мелкие клочки, бросила в урну и стала ждать, что будет дальше. Вдруг пол автовокзала как-то странно поплыл мне навстречу" . Барбара потеряла сознание и попала в больницу.

Что мы здесь видим? Она получает непосредственно приказ уничтожить все документы. На сей раз приказ ничем не аргументи-руется, но бессознательное все же находит нужным проинформи-ровать сознание, что аргументации нет, т.к. ситуация экстраорди-нарная, решение надо принимать немедленно. Что же на самом деле лежит в основе такого вывода? В книге многократно повторя-ется утверждение, что одной из своих главных удач Барбара счита-ет то, что о ее болезни не узнали родные, друзья, коллеги по рабо-те. Это позволило ей, выздоровев, без всяких объяснений вернуть-ся в мир никогда не болевших.

Что произошло бы, если бы она не уничтожила документы до приступа? Ее доставили бы в больницу, установили, что она психи-чески не вполне адекватна, по документам нашли бы ее родствен-ников и поставили их в известность. А это, как мы помним, и было тем, чего Барбара боялась больше всего.

Как же в такой ситуации осуществляется вывод и принимается решение? Прежде всего, бессознательное заранее знает, что сей-час она упадет в обморок. Откуда такое знание - понятно. Это обычное телесное чувствование, которое чаще всего заглушается сознанием. Здесь оно ничем не заглушено. Далее, бессознательное быстро находит вариант оптимального поведения в такой сложной ситуации, который позволит и событиям произойти, и инкогнито со-блюсти. Отсюда рекомендация-приказ: "Достань скорее документы, удостоверяющие твою личность, и уничтожь их".

Как видим, в данном случае не используется никакой язык символов для убеждения сознания в необходимости принять неко-торый вывод и на его основе предпринять действия. Посылки, фак-тически, таковы: "Сейчас случится обморок, и ты попадешь в боль-ницу. По документам установят личность. Если ты не хочешь, чтобы установили твою личность, немедленно уничтожь документы".

Это пример того, как в сознании вывод возникает как бы ниот-куда: ведь соответствующее указание Барбара получила, когда еще ничего не произошло, и из ее рассказа видно, что она не осоз-навала приближения приступа.

Еще один интересный вариант умозаключения и поведения в ситуации безумия. Итак, Барбара попала в больницу, на вопросы врача она ответить не смогла: ни кто она, ни какой идет год, ни кто является президентом страны. Далее произошло следующее: "Не умом, а глазами я осознала, что приблизившаяся ко мне медсестра держит в руках шприц.

- Не давайся, - прошипел Проныра. - Тебе угрожает страшная опасность.

Я стала возражать против укола. Медсестра посмотрела на меня ничего не выражающими глазами и вышла из палаты. Через минуту она возвратилась с другой медсестрой, мускулистой бабищей.

Я снова запротестовала. Глаза бабищи полыхнули лютым огнем. Это была такая нескрываемая ненависть, что ее никак нельзя было спутать с раздражением или возмущением.

Тут заработал мой язык. Как и глаза, он, казалось, действовал со-вершенно самостоятельно. Я слушала свою мягкую, спокойную и разум-ную речь. По состоянию здоровья, сообщила я, мне не рекомендовано принимать успокоительное. Мой лечащий врач неоднократно напоми-нал мне об этом. Если это успокоительное, то у меня может быть аллер-гический шок. Поэтому лучше посоветоваться с врачом, прежде чем делать укол.

Тупо посмотрев на меня, первая сестра пожала плечами. Пораже-ние ее не раздосадовало. Зато бабища свирепо уставилась на меня, плотно сжав губы. Позволить уложить себя на ковер - ни за что. Пер-вая сестра отступила. Бабища никак не могла оторвать от меня лютых глаз. Наконец ушла и она.

Зачем я все это наговорила, мелькнула у меня мысль. Насколько я помню, у меня никогда не было противопоказаний в отношении успо-коительных лекарств" .

Этот пример, мне кажется, интересен тем, что умозаключение, безусловно, наличествует. Барбара пришла, как минимум, к трем выводам: а) что ей хотят сделать укол именно в связи с тем, что она не смогла ответить ни на один из простых вопросов, т.е. каким-то образом относящийся к лечению душевнобольных; б) это опас-но, потому что человек утрачивает волю и способность к сопротив-лению; в) при наличии "бабищи" избежать укола можно, только за-ставив поверить в свою абсолютную адекватность и разумность.

Примечательно, что в данном случае посылки не представлены вообще ни в какой форме: ни в форме пусть и ложных (или бес-смысленных в мире здоровых людей), но все-таки аргументов, ни в форме прямого приказа бессознательного. Здесь вроде бы вообще отсутствует какое-либо рассуждение: Барбара "понимает" гла-зами, что ей хотят сделать укол, язык начинает работать "совер-шенно самостоятельно". Т.е. здесь мы имеем какую-то удиви-тельную разновидность, если так можно выразиться, "телесного осознания", "телесной аргументации".

Тем не менее очевидно, что упоминавшиеся выше выводы все-таки были сделаны. Об этом однозначно свидетельствует пове-дение Барбары. (Вспомним, что аргументировать нежелательность укола начинает человек, который только что не мог сказать, какой идет год, кто она и откуда.) Как такое возможно? И зачем нужно сознание с его явно сформулированными аргументами, если бес-сознательное так блистательно справляется даже со сложными конфликтными ситуациями?

Труднее всего, мне кажется, ответить на первый вопрос. Ведь если мыслительная деятельность дезорганизована, то как она могла восстановиться чуть ли не сразу? Варианты ответа: а) стресс при-вел к мгновенной мобилизации ресурсов сознания; б) сознание не было дезорганизовано, оно лишь было "отстранено" от руководства из-за продолжительной губительной для личности в целом стратегии поведения. Какой из них верен, я не знаю, может быть, оба, может быть, ни один. Понятно лишь, что с сознанием больного человека не все так просто и однозначно, как иногда кажется.

Какую роль играет сознание в процессе нахождения решения в ситуации, подобной вышеописанной? Вывод был осуществлен, решение, возможно, единственно верное, найдено. И при этом соз-нание в явной форме не участвовало в анализе складывающегося положения.

Что вообще делает сознание, кроме того, что позволяет соби-рать информацию, проверять выводы, явно формулировать посылки и заключения? Неужели мы и в самом деле настолько несамостоя-тельны в своей мыслительной деятельности, насколько это следует из высказываний "Операторов"?

Этот вопрос фактически означает: какова роль сознания в при-нятии решения? Оставим в стороне очевидные вещи: обеспечивает сохранение последовательности в рассуждении, дает возможность выявить скрытые шаги в умозаключении, позволяет проследить возможные следствия, оценить правильность вывода и т.п. Поду-маем, зачем нужно озвучивать сознанием аргументы, которые под-брасывает бессознательное? Для того, чтобы управлять поведением человека? Этого не может быть, потому что множество вещей от-лично направляются бессознательными решениями. (Взять хотя бы случай Барбары, когда ее язык "самостоятельно" отстаивает ее пра-во на отношение, как к нормальному, здоровому человеку.) Для того, чтобы упорядочить аргументацию? А зачем это нужно, если и без упорядочения и вообще без информирования сознания человек может действовать более эффективно, чем с включенным сознани-ем? Скорее всего и это не причина.

Я вижу здесь такой вариант ответа: для сохранения психиче-ского здоровья. Нынешний уровень организации человека и всего мира людей в целом таков, что он ориентирован на мир сознания. Вся наша культура, наш язык, мышление, даже чувствование адап-тированы к миру, где доминантным является сознание. В этом мире возможны только такие положения вещей, которые допускаются сознанием, только такие цепочки событий, которые готово принять сознание, только такие способы рассуждения, с которыми соглаша-ется сознание.

Когда в ситуации болезни сознание умолкает (или, по крайней мере, его голос сильно ослабевает), и руководство на себя берет бессознательное, оно продолжает действовать в интересах челове-ка, хотя, на первый взгляд, это не всегда выглядит так. Возможно, бессознательное знает, что человека опасно полностью убирать из мира сознания. Тогда он уже туда никогда не вернется. Поэтому, хотя бессознательное и берет на себя труд анализа ситуации и вы-работки оптимальных решений, тем не менее оно предпочитает зна-комить сознание человека с результатами своей деятельности, что-бы сохранить возможность будущего возвращения в мир здоровых, построенный именно на ведущей роли сознания. Как мы видели, бессознательное прибегло к диктату только в ситуации крайней опасности. В других случаях оно предпочитало либо информиро-вать сознание, либо даже убеждать его доступными бессознатель-ному средствами.

Обратим внимание еще на одно обстоятельство: предприни-маемые Барбарой на основе советов бессознательного шаги вели к положительным для нее результатам. Конечно, так бывает далеко не всегда, но важно, что так бывает хотя бы иногда. Т.е. важно, что возможно, что сознание отключено, а поведение человека, направ-ляемого бессознательным, в сложнейших, конфликтных ситуациях оказывается чрезвычайно эффективным. Ведь именно это обстоя-тельство служит основанием для того, чтобы задаться вопросом о том, зачем нужно сознательное озвучивание аргументов.

Итак, возможно, что бессознательное стремится минимизиро-вать отрыв больного человека от мира здоровых людей, который целиком ориентирован на сознание (по крайней мере, в западной культуре).

Давайте задумаемся над тем, что из всего того, что Барбара рассказывает о себе, о своих действиях в период болезни, свиде-тельствует о ее безумии (разумеется, кроме марсиан, Операторов, ее неспособности отвечать на простейшие вопросы и предприни-мать простейшие действия). Иначе говоря, что в поведении Барба-ры, принимавшей решения по подсказкам бессознательного, было безумным? Как ни смешно, ее безоговорочное доверие голосам бессознательного. Потому что сами-то ее действия были для нее достаточно успешными: сумасшедшая, она колесила по стране полгода без того, чтобы ее кто-то заподозрил в безумии; смогла выйти из психиатрической клиники, избежав лечения; выздоровела. Для человека европейской культуры именно склонность слепо до-верять подсказкам бессознательного без их осмысления на уровне сознания кажется наиболее странной.

Иначе говоря, в практике аргументации Барбары в период бо-лезни примечательным является то обстоятельство, что она готова принять выводы бессознательного даже в том случае, если они основаны на ложных, бессмысленных или нелепых посылках, и даже в том случае, если они не подкрепляются вообще никакими осознаваемыми аргументами. (Причем последующее развитие событий показывает, что предлагавшиеся бессознательным реше-ния были верными.) Т.е. получается, что сознание в практике аргу-ментации больного человека играет какую-то не вполне понятную роль определенного избыточного механизма, бездействие которого достаточно эффективно компенсируется активностью бессознатель-ного.

Особенно интересный пример такого необычного взаимодейст-вия больного человека со своим бессознательным мы обнаружива-ем, когда встречаем в повествовании Барбары персонаж по имени Нечто. Нечто появляется в тот момент, когда измученное сознание полностью умолкает, превращаясь в "иссохший берег", голоса от-дельных субличностей тоже стихают, и Барбара оказывается пре-доставленной самой себе. Вот в этот момент руководство ее жиз-нью берет на себя новый персонаж, именуемый ею "Нечто". Его активность продолжается около трех месяцев. И когда оживает соз-нание, этот голос умолкает навсегда.

Вот как оценивает Нечто аналитик Барбары: "В Нечто нет ниче-го ненормального, это просто крайне выраженная и достаточно рас-пространенная форма предчувствия, и мне (Барбаре, а не ее анали-тику - И.Б.) встречалось подобное явление, но в более слабой форме. Подсознание всегда отвечало за мыслительный процесс, только до болезни делало это в скрытой форме, а сейчас открыто. Нечто обдумывает вставшую передо мной проблему, принимает решение и вместо того, чтобы послать в мозг мысль, посылает на-стойчивые импульсы предпринять необходимое действие. Если бы я полностью выздоровела, то назвала бы Нечто наитием" .

Идея наитий особенно заинтересовала Барбару: "До болезни я ничего такого за собой не замечала, а вот в те три месяца, что по-следовали за спонтанным исцелением, наития сыграли важную роль в моей жизни. Если бы не они, я, наверное, превратилась бы в душевную развалину. При моем осторожном характере, прежде чем действовать, я всегда должна осмыслить, чем мотивирован поступок, и всегда предпочитаю трезвый сознательный расчет не-известно откуда взявшемуся наитию, которое еще неизвестно куда меня заведет. Таких людей, как я, много, и их иногда озаряет. За-чем подсознанию "метать бисер перед свиньями"? Все равно не поймут. Всю свою жизнь я полагала, что мыслю. Возможно, потому что, работая с таким характером, моему подсознанию приходилось искать более хитроумные подходы, вот оно и посылало свои мысли и откровения в виде ласковых волн, пока убаюканное сознание не уловит их смысл, ни на йоту не сомневаясь в собственном авторст-ве. В те три месяца подсознание работало по обычной схеме, толь-ко это стало заметно потому, что мое состояние было необыч-ным" .

Что же делало это Нечто?

"На следующий день, когда я шла из кухни в спальню, Нечто опять наслало на меня озарение, и я почувствовала, что сейчас в дверь посту-чит горничная и попросит разрешения войти. В изумлении я приросла к полу. Прошло минуты две, и в холле послышались шаги, затем раздался стук в дверь, и горничная попросила разрешения войти.

С нарастающим беспокойством я все больше убеждалась в том, что заранее знаю, когда появится из-за угла знакомый человек и что произнесет. Это смущало меня, раскачивало якорь моего спокойствия. Когда Нечто стало подбивать меня на поездку в Лас-Вегас, я поддалась неохотно. С опаской, но в какой-то надежде избавиться от этого назой-ливого Нечто, через неделю я все же прибыла в Лас-Вегас. Зажав в кулаке пять долларов, я бродила по игорным заведениям, опасаясь проиграть их. Внезапно Нечто остановило меня у одного стола с рулет-кой и стало настойчиво называть номер. Я поставила доллар и выигра-ла. Не в силах оторвать ноги от пола, я ждала, пока не подоспела новая подсказка. Снова выигрыш. Шесть раз я делала ставку и шесть раз вы-играла. Когда Нечто перестало подсказывать номера, я прекратила игру и вернулась домой с полной сумкой денег.

У этого Нечто необыкновенные таланты. Деньги были как нельзя кстати , я была благодарна моему Нечто, но мой якорь едва держал-ся. Также нежданно Нечто… прекратило чудеса" .

Рассказанное Барбарой напоминает информацию о возможно-сти предзнания будущих событий, которая появляется у левшей при некоторых патологиях мозга, а также сведения об особенностях восприятия представителей традиционных культур (например, буш-менов), способных заранее знать о наступлении некоторых событий, которые (в соответствии с современной картиной мира) еще не про-изошли. Бушмены воспринимают такую свою способность совер-шенно спокойно: их предки так жили, и они так живут. Это нормаль-но, в этом нет ничего особенного.

Совсем иное отношение у представителей европейской культу-ры. Так, известные исследовательницы феномена левшества, в том числе мозговых патологий левшей, Т.А.Доброхотова и Н.Н.Брагина, хотя и знают о существовании подобного феномена не из рассказов других, а из собственной практики, тем не менее сообщают о фено-мене предзнания, демонстрируемого левшами, с большой осторож-ностью . Чувствуется, что они не хотят быть обвиненными в том, что протаскивают паранормальные феномены в научное исследова-ние. Заслуживает высочайшей благодарности то, что они открыто сообщают об этих необычных для современной картины мира явле-ниях.

В рассказе Барбары О'Брайен обращает на себя внимание на-стороженность, с которой она повествует об особенностях поведе-ния Нечто. В ситуации, когда ее сознание бездействовало, у нее просто не было другого выхода, кроме подчинения этому голосу (хотя для нее такое доверие к неаргументированным подсказкам и не типично в нормальном состоянии). Но, записывая свою историю в здравом уме, она сообщает, что Нечто пугало ее гораздо больше, чем голоса, потому что про них хотя бы можно было сказать, что они такое - проявление ее безумия. А вот что такое Нечто? Как может происходить то, что в принципе невозможно? Но ведь проис-ходит. Так что же это значит? Как с этим быть? Таково типичное отношение человека европейской технократической культуры к фе-номену предзнания.

В плане анализируемой нами проблемы девиантной аргумента-ции особенно интересно вот что: голос Нечто становится слышимым в критических ситуациях во время болезни и постоянно направля-ет ее поведение в период, когда болезнь осталась позади, но соз-нание еще не способно было взять управление жизнедеятельно-стью на себя. И вот тут обнаружилось, что человек в состоянии знать, что произойдет не только в ситуациях опасности, но и во вполне будничных ситуациях (встретился кто-то знакомый, вошла горничная и т.п.). Иначе говоря, когда молчат и сознание, и парци-альные личности бессознательного, начинает звучать голос, на-правляющий поведение человека в ситуациях, о которых, в соот-ветствии с современной картиной мира, мы не можем иметь никакой информации. И этот голос умолкает, когда включается сознание. Кроме того, он, практически, не слышен, когда говорят отдельные голоса бессознательного. Что же это за голос? Барбара сама так и не смогла ответить на этот вопрос. Сначала она полагала, что это осколок сознания, уцелевший в ее безумии и начинающий звучать в критических ситуациях. Потом поняла, что это не так. Позже ду-мала, что это некий голос из бессознательного. Но его возможности уж очень сильно отличались от всего того, что демонстрировали ее Операторы.

Возможно, не так уж важно точно определить, какая именно часть человеческой природы говорит, когда звучит Нечто. Гораздо более важным мне кажется понять следующее: а) знание о событи-ях, еще не происшедших (в соответствии с современными пред-ставлениями), имеется у человека; б) это знание при определенных условиях ему доступно; в) оно оказывается совершенно точным и очень полезным для человека.

Все это, хоть и звучит странно, тем не менее вполне согласу-ется со многими авторитетными источниками. Например, в самых разных духовных традициях учат слушать себя, т.к. считается, что человек уже имеет все знание, которое ему необходимо. Вся муд-рость мира в человеке. Отсюда требование "познай себя" .

Итак, анализируя особенности аргументации Барбары О'Брайен, имеет смысл обратить внимание на следующие моменты: а) до болезни она была чрезвычайно рассудочным человеком; б) в острый период, когда сознание умолкло, анализ информации и при-нятие решения осуществлялись по подсказкам субличностей бес-сознательного; в) когда и они умолкают, а сознание еще не начало работать, управление берет на себя особенно загадочная структура ("Нечто"), которая знает и с пользой для Барбары сообщает то, чего, по идее, знать нельзя.

В некоторых из этих случаев мы имеем явные варианты умо-заключений, хотя, возможно, и странноватые для обычного состоя-ния сознания. В других - умозаключение осуществляется в какой-то стертой форме, когда налицо результат в форме решения осуще-ствить некое действие, посылки же не осознаются вовсе, умозак-лючение не отслеживается, его правильность не анализируется. Тем не менее во многих случаях приходится признать, что аналити-ческая работа, если она вообще имела место, была достаточно эффективной.

Какой же вывод мы должны сделать? Девиантные (отклоняю-щиеся от привычных для членов данного сообщества) формы умо-заключений встречаются не так уж редко. Они могут быть связаны с особенностями мировосприятия и репрезентации информации, с особыми состояниями сознания. Сам факт их "странности", "непри-емлемости" для обычного восприятия и сознания еще не означает их иррациональности. В ряде случаев результаты, которых дости-гают индивиды, демонстрирующие такие формы рассуждения, не только оказываются вполне удовлетворительными, но и превосхо-дят результаты, получаемые на основе стандартных мыслительных процедур. (Часто бывает, что тщательное продумывание ситуации, сопровождаемое взвешиванием возможных альтернатив, дает со-вершенно неудовлетворительные результаты, т.к. существуют фак-торы, которые принципиально не могут быть проконтролированы, а вариативность реализующегося иной раз превышает аналитические ресурсы сознания.)

Таким образом, девиантные формы аргументации тесно связа-ны с теми сферами психического, которые находятся на границах человеческих возможностей и, скорее всего поэтому, не являются широко распространенными. Тем не менее, они также попадают в сферу рационального мышления, как и всем нам привычные типы рассуждений. Но именно в силу своей специфичности, связи с по-граничными возможностями человека, они представляют для ис-следователей значительный интерес, поскольку расширяют наше понимание нормы и приоткрывают завесу над теми формами мыс-лительных процессов, за счет изучения которых может быть достиг-нут существенный прирост нашего знания о природе человеческого сознания, его связи с бессознательным, о природе интуиции и т.п.