Библиотека    Новые поступления    Словарь    Карта сайтов    Ссылки





предыдущая главасодержаниеследующая глава

ПРИЛОЖЕНИЕ [+1]

Н. Н. Страхов

О книге Н. Я. Данилевского "Россия и Европа"

Память Н. Я. Данилевского драгоценна для "Славянского общества" [+2] не только как память полезного деятеля по государственному хозяйству, отличного русского натуралиста, пламенного патриота, человека, явно и тайно делавшего приношения на славянское дело из своего трудового имущества, но главное и больше всего как учителя тех идей, которые лежат в самой основе "Общества", составляют его душу. В этом отношении заслуга Н. Я Данилевского так велика, что размеров ее мы теперь еще и определить не можем. Он написал книгу "Россия и Европа", которую можно назвать катехизисом или кодексом славянофильства; так полно, точно и ясно в ней изложено учение о славянском мире и его отношении к остальному человечеству. Скажем здесь несколько слов об этой книге; постараемся указать ее особенности и высокие достоинства.

Есть явления в умственном мире, которые совмещают в себе и завершают собою целые периоды в развитии науки, литературы, изображают собою смысл целого направления духовной деятельности. Так, положим, стихи Пушкина представляют нам всю ту поэзию, которая развилась у нас после карамзинского переворота; множество поэтов, существовавших перед Пушкиным и в одно время с ним, так сказать, поглощены и сосредоточены в произведениях нашего величайшего поэта. Точно так же, например, Гегель совмещает в себе всю немецкую философию после Канта; он есть настоящий представитель всего этого периода, мыслитель, в котором с наибольшей силою и ясностью выразилось все тогдашнее направление философии.

В других, меньших, размерах подобное отношение существует, очевидно, между книгою Н. Я Данилевского и тем направлением нашей литературы, которое известно под именем славянофильства. В какой мере эта книга завершает и совмещает в себе славянофильские учения, это другой вопрос; но что она имеет такое завершающее и представительное значение - в том невозможно сомневаться. Быть может, со временем Н. Я. Данилевский будет считаться славянофилом по преимуществу, кульминационной точкой в развитии этого направления, писателем, сосредоточившим в себе всю силу славянофильской идеи. Если имя Хомякова никогда не забудется в истории русской мысли, то, может быть, то, что сказал Данилевский, будет более памятно, сильнее и яснее отразится в умах.

Но, положим, даже не так; положим, Данилевскому не суждено стоять не то что выше, а лишь впереди предшествовавших славянофилов; во всяком случае, "Россия и Европа" есть книга, по которой можно изучать славянофильство всякому, кто его желает изучать. С появлением этой книги уже нельзя говорить, что мысли о своеобразии славянского племени, о Европе, как о мире нам чуждом, о задачах и будущности России и т. д., что эти мысли существуют в виде журнальных толков, намеков, мечтаний, фраз, аллегорий; нет, славянофильство теперь существует в форме строгой, ясной, определенной, в такой точной и связной форме, в какой едва ли существует у нас какое-нибудь другое учение.

Тут нам следует рассмотреть возражение, обыкновенно делаемое против книг такого рода, как "Россия и Европа". Говорят, и уже успели сказать несколько раз, что в этой книге нет ничего нового. Этот вопрос о новости чрезвычайно труден, и этою трудностью всегда пользовались люди, недоброжелательствующие самому делу. Что нового в Пушкине? По-видимому, у него все то же, что у Жуковского, Батюшкова, Козлова и пр. Тот же язык, те же формы произведений, одинаковые литературные привычки и приемы. Между тем, в сущности, новость огромная: создание русской поэзии, основание русской литературы. Итак, уловить новое вовсе не легко. Иной скептик готов будет, пожалуй, сказать, что и великолепный дом, который он видит в первый раз, не представляет ему ничего нового, так как он уже давно видел кучи кирпичей, из которых этот дом построен.

Но в настоящем случае для читателя сколько-нибудь внимательного и серьезного не может быть, нам кажется, никакого вопроса и сомнения. В книге Данилевского все новое, от начала до конца; она не есть свод и повторение чужих мнений, она содержит только одни собственные мнения автора, мысли, никем никогда еще не сказанные, почему он и почел за нужное их высказать. "Россия и Европа" есть книга совершенно самобытная, отнюдь не порожденная славянофильством в тесном, литературно-историческом смысле этого слова, не составляющая дальнейшего развития уже высказанных начал, а, напротив, полагающая новые начала, употребляющая новые приёмы и достигающая новых, более общих результатов, в которых славянофильские положения содержатся как частный случай. Когда мы, несмотря на то, называем учение "России и Европы" славянофильством, то мы разумеем здесь славянофильство в отвлеченном, общем, идеальном смысле; собственно говоря, это вовсе не славянофильство, а особое учение Данилевского, так сказать, "данилевщина". Данилевщина включает в себя славянофильство, но не наоборот.

Новые явления в умственном мире мы часто принимаем за старые, давно нам знакомые: ошибка самая естественная. Новые явления часто заставляют нас расширять и обобщать смысл прежних понятий: так, с появлением "России и Европы" мы должны расширить и обобщить смысл давно употребляемого термина "славянофильство". Оказалось, что есть славянофильское учение, вовсе не похожее на то, что мы привыкли называть этим именем.

В чем же сходство и в чем различие? Сходство, очевидно, заключается в практических выводах. Понятно, что Н. Я. Данилевский, говоря о потребностях России, о тех стремлениях, которых ей следует держаться, в значительной мере должен был совпадать с прежними славянофилами. Люди, живо и глубоко чувствующие интересы своей родины, любовно вникающие в ее историческую судьбу, конечно, никогда не разойдутся далеко по вопросам, что следует любить, чего следует желать. В этом отношении, как мы видели на множестве примеров, сердечная проницательность заставляет многих говорить и действовать даже вопреки своему образу мыслей, вопреки самым ясным началам, ими исповедуемым. Есть случаи, когда вся Россия, можно сказать, обращается в славянофилов.

Но иное дело - стремиться, повинуясь какому-то инстинкту, и иное дело - возвести эти стремления в сознательные взгляды и согласовать их с нашими общими и высшими началами. И вот где существенное отличие Н. Я. Данилевского. Если всякий мужик есть, в сущности, славянофил, если самые ярые западники иногда говорят заодно с мужиками, если, наконец, прежние славянофилы верно поняли не только интересы, но и самый дух своего народа, то Данилевский есть именно тот писатель, который представил наиболее строгую теорию для этих стремлений, который нашел для них общие и высшие начала, начала новые, до него никем не указанные. Вот где главная оригинальность "России и Европы".

Эта книга названа слишком скромно. Она вовсе не ограничивается Россией и Европой или даже более широкими предметами, миром славянским и миром германо-романским. Она содержит в себе новый взгляд на всю историю человечества, новую теорию Всеобщей Истории. Это не публицистическое сочинение, которого вся занимательность заимствуется от известных практических интересов; это сочинение строго научное" имеющее целью добыть истину относительно основных начал, на которых должна строиться наука истории. Славянство и отношения между Россией и Европой суть не более как частный случай,- пример, поясняющий общую теорию.

Главная мысль Данилевского чрезвычайно оригинальна, чрезвычайно интересна. Он дал новую формулу для построения истории, формулу гораздо более широкую, чем прежние, и потому, без всякого сомнения, более справедливую, более научную, более свободную уловить действительность предмета, чем прежние формулы. Именно он отверг единую нить в развитии человечества, ту мысль, что история есть прогресс некоторого общего разума, некоторой общей цивилизации [+3]. Такой цивилизации нет, говорит Данилевский, а существуют только частные цивилизации, существует развитие отдельных культурно-исторических типов.

Очевидно, прежний взгляд на историю был искусственный, насильственно подгоняющий явления под формулу, взятую извне, подчиняющий их произвольно придуманному порядку. Новый взгляд Данилевского есть взгляд естественный, не задающийся заранее принятою мыслью, а определяющий формы и отношения предметов на основании опыта, наблюдения, внимательного всматривания в их природу. Переворот, который "Россия и Европа" стремится внести в науку истории, подобен внесению естественной системы в науки, где господствовала система искусственная.

Исследователь тут руководится некоторым смирением перед предметами. Ученые теоретики, особенно немцы, часто ломают по-своему природу, подгоняют ее под известные идеи, готовы видеть неправильность и уродство во всем, что несогласно с их разумом; но истинный натуралист отказывается от слепой веры в свой разум, ищет откровений и указаний не в собственных мыслях, а в предметах. Тут есть вера в то, что мир и его явления гораздо глубже, богаче содержанием, обильнее смыслом, чем бедные и сухие построения нашего ума.

Для обыкновенного историка такое явление, как, например, Китай, есть нечто неправильное и пустое, какая-то ненужная бессмыслица. Поэтому о Китае и не говорят, его выкидывают за пределы истории. По системе Данилевского, Китай есть столь же законное и поучительное явление, как греко-римский мир или гордая Европа.

Итак, вот какую важность, какой высокий предмет и какую силу имеет та новая, собственно Данилевскому принадлежащая исходная точка зрения, которая развита в "России и Европе". Столь же оригинальна и та мастерская разработка, которой подвергнута история с этой точки зрения. Если многие выводы получились славянофильские, то они таким образом приобрели совершенно новый вид, получили новую доказательность, которой, очевидно, не могли иметь, пока не существовали начала, в первый раз указанные в этой книге.

Автор "России и Европы" нигде не опирается на славянофильские учения, как на что-нибудь уже добытое и дознанное. Напротив, он исключительно развивает свои собственные мысли и основывает их на своих собственных началах. Свое отношение к славянофильству он отчасти указал в следующем месте: "Учение славянофилов было не чуждо оттенка гуманитарное™, что, впрочем, иначе и не могло быть, потому что оно имело двоякий источник: германскую философию, к которой оно относилось только с большим пониманием и большею свободой, чем его противники, и изучение начал русской и вообще славянской жизни - в религиозном, историческом, поэтическом и бытовом отношениях. Если оно напирало на необходимость самобытного национального развития, то отчасти потому, что, сознавая высокое достоинство славянских начал, а также видя успевшую уже выказаться, в течение долговременного развития, односторонность и непримиримое противоречие начал европейских, считало, будто бы славянам суждено разрешить общечеловеческую задачу, чего не могли сделать их предшественники. Такой задачи, однако же, вовсе не существует".

Итак, у Н. Я. Данилевского и источник другой, и главный вывод не похож на славянофильский. Н. Я. Данилевский не держится германской философии, не стоит к ней даже и в тех очень свободных отношениях, в которых стоят славянофилы. Следовательно, в известном смысле, он самостоятельнее. Его философию можно бы сблизить с духом естественных наук, например с взглядами и приемами Кювье; но этот общий научный дух не может быть считаем каким-то особым учением.

Главный вывод "России и Европы" столь же самостоятелен и столь же поразителен своею простотою и трезвостью, как и вся эта теория: славяне не предназначены обновить весь мир, найти для всего человечества решение исторической задачи; они суть только особый культурно-исторический тип, рядом с которым может иметь место существование и развитие других типов.Вот решение, разом устраняющее многие затруднения, полагающее предел иным несбыточным мечтаниям и сводящее нас на твердую почву действительности. Сверх того, очевидно, что это решение чисто славянское, представляющее тот характер терпимости, которого вообще мы не находим во взглядах Европы, насильственной и властолюбивой не только на практике, но и в своих умственных построениях. Да и вся теория Н. Я. Данилевского может быть рассматриваема как некоторая попытка объяснить положение славянского мира в истории,- эту загадку, аномалию, эпицикл для всякого европейского историка. В силу того исключительного положения среди других народов, которому в истории нет вполне равного примера, славянам суждено изменить укоренившиеся в Европе взгляды на науку истории, взгляды, под которые никак не может подойти славянский мир.

1886

Н. Н. Страхов

Наша культура и всемирное единство [+4]

(фрагменты статьи)

<...> Менений Агриппа укротил возмущение плебеев, рассказав возмутившимся, какая беда случилась, когда члены человеческого тела вздумали однажды восстать против брюха, и руки перестали носить пищу в рот, рот перестал ее брать, а зубы жевать, тогда все тело и все члены стали гибнуть от истощения. Та же басня теперь направлена г. Соловьевым против "узкого и неразумного патриотизма покойного Данилевского". Г. Соловьев утверждает, "что человечество есть живое целое", что оно "относится к племенам и народам, его составляющим, как реальный и живой организм к своим органам и членам, жизнь которых существенно и необходимо определяется жизнью всего тела". Значит, это есть существо, даже превосходящее своим сосредоточением то, что мы обыкновенно называем организмами; ибо и в теле человека, самого совершенного действительного организма, бывает, как показал Вирхов, много местных явлений, не зависящих существенно и необходимо от жизни всего тела.

Но чем же доказывается такая организация человечества? У г. Соловьева - ничем; он, повидимому, думает, что это вовсе и не нуждается в доказательствах. Он только пышными словами ссылается на различные авторитеты: 1) на Сенеку, 2) на ап. Павла, 3) на положительно-научную философию, т. е. на Огюста Конта; он утверждает, что будто бы этот взгляд, уже со времен ап. Павла и Сенеки, вообще "разделялся лучшими умами Европы" и даже "вошел в духовные инстинкты мыслящих людей".

Не слишком ли уже много этих ссылок? Притом очень жаль, что все это глухие ссылки, то есть не показано, что те, кто тут назван по имени, или те, кто принадлежит к толпе таинственных незнакомцев, названных гуртом "лучшими умами Европы", что они держались именно того мнения, которое так определенно и решительно высказал г. Соловьев. Нельзя же считать приверженцем теории единого организма всякого, кто высказывал чувство всеобщего человеколюбия или мысль о происхождении всех людей от Адама и об одинаковом отношении их к Богу. Читатель, например, не может не почувствовать, что есть, вероятно, немалая разница между мнениями стоического пантеиста Сенеки, христианина ап. Павла и атеиста Огюста Конта. Сей последний представитель "лучших умов Европы" и выразитель "духовных инстинктов мыслящих людей" именно нашего века мог бы подать повод ко многим замечаниям. Он отвергал бытие Бога, но придумал, как известно, свою собственную троицу и проповедовал поклонение ей. Кроме Великого Существа (Grand - Etre), соответствующего тому, что г. Соловьев называет организмом человечества, Конт признавал еще Великого Фетиша, т. е. земную планету, и Великую Среду, т. е. пространство. Ничего нет мудреного, что мыслитель, одолеваемый таким неудержимым стремлением создавать мифы, воплощать, олицетворять всякие предметы, что такой мыслитель признавал человечество за единый организм. Впрочем, он ведь вводил в свое Великое Существо не одних людей, а считал его членами также лошадей, собак и вообще животных, служащих людям. Что скажет на это г. Соловьев? Не принять ли нам лучше, что все животное царство составляет единый организм? Тогда мы станем, пожалуй, несколько ближе к пантеизму стоиков, который ведь, как хотите, есть действительный фазис философской мысли, не то что ваша пресловутая "положительно-научная философия", интересная только по тупому упорству, с которым она держится своей односторонности.

Но оставим все эти блуждания по истории человеческой мысли. Нет никакой надобности старательно доказывать, что г. Соловьев сделал совершенно голословную ссылку на историю. Возьмем прямо мысль, за которую он стоит. Если человечество есть организм, то где его органы? На какие системы эти органы распадаются и как между собою связаны? Где его центральные части и где побочные, служебные? Напрасно г. Соловьев говорит, что как только Данилевский признал бы мысль единого организма, то "ему пришлось бы отречься от всего содержания и даже от самых мотивов его труда". Ничуть не бывало. Книга Данилевского представляет нам, так сказать, очерк анатомии и физиологии человечества. Если бы мы даже вовсе отказались от физиологии, предложенной в этой книге, то анатомия осталась бы, однако, еще неприкосновенною. Культурно-исторические типы, их внутренний состав, их взаимное положение и последовательность - весь этот анализ нам необходимо будет вполне признать, все равно, будем ли мы думать, как Данилевский, что эти типы суть как будто отдельные организмы, последовательно возникающие и совершающие цикл своей жизни, или же мы, вместе с г. Соловьевым, вообразим, что это "живые и деятельные (а следовательно, в некоторой степени и сознательные) органы человечества как единого духовно-физического организма". Какую бы тесную связь между органами мы ни предполагали, но прежде всего сами органы должны быть налицо; какое бы соподчинение жизненных явлений мы ни воображали, но прежде всего должно быть дано то разнообразие, которое подчиняется единству.

Об этом совершенно забыл г. Соловьев, весь поглощенный своими мыслями об отвлеченном единстве. Он вовсе и не думает, что должен бы хоть намекнуть нам, как он представляет себе организацию человечества. Какое же право мы имеем называть что-нибудь организмом, если не можем указать в нем ни одной черты органического строения? Вместо того г. Соловьев с величайшими усилиями вооружается против культурно-исторических типов Данилевского и старается подорвать их со всевозможных сторон, очевидно, воображая, что, когда человечество явится перед нами в виде бесформенной однородной массы, в виде простого скопления человеческих неделимых, тогда-то оно будет всего больше походить на "живое целое".

Человечество не представляет собою чего-то единого, "живого целого", а скорее походит на некоторую живую стихию, стремящуюся на всех точках складываться в такие формы, которые представляют большую или меньшую аналогию с организмами. Самые крупные из этих форм, имеющие ясную связь между частями и ясную линию общего развития, составляют то, что Данилевский назвал "культурно-историческими типами". Чтобы убедиться в их существовании, нужно только ясно представить себе некоторую совокупность множества людей, связанных и соседством по месту, и общностью языка, душевного склада и всего быта, и вообразить, что в подобной массе, по мере того как поколения следуют за поколениями, совершается ясное культурное развитие, нарастание, расцвет и одряхление особого склада всех сфер человеческой жизни. Тут, очевидно, существует некоторая реальная и органическая связь между отдельными людьми, какой мы никак не можем видеть в человечестве, взятом в совокупности. В то же время история нам показывает, что эта связь имеет великую важность, потому что только в таких больших группах мы и находим высокое развитие человеческих сил и действий, так что только судьба таких групп и составляет настоящий предмет истории.

Но из этих ясных и несомненных фактов вовсе не следует, чтобы не было таких нравственных обязанностей и таких естественных прав, в которых все люди равны между собою; не следует вообще, что вовсе нет такой общей области, которая стоит выше культурных типов и историю которой можно в известном смысле назвать жизнью человечества. Дело это ясное, и если мы не будем его умышленно путать, то легко усвоим себе то разграничение, которое нужно при этом делать. Вот как выражается об этом предмете Н. Я. Данилевский:

"Народы каждого культурно-исторического типа не вотще трудятся; результаты их труда остаются собственностью всех других народов, достигающих цивилизационного периода своего развития, и труда этого повторять незачем".

Например:

"Развитие положительной науки о природе составляет существеннейший результат германо-романской цивилизации, плод европейского культурно-исторического типа так точно, как искусство, развитие идеи прекрасного было преимущественным плодом цивилизации греческой; право и политическая организация государства - плодом цивилизации римской; развитие религиозной идеи единого истинного Бога - плодом цивилизации еврейской" (Россия и Европа, стр. 134 [+5]).

В другом месте:

"Науки и искусства (и преимущественно науки) составляют драгоценнейшее наследие, оставляемое после себя культурно-историческими типами, составляют самый существенный вклад в общую сокровищницу человечества".

Итак, существует общая сокровищница человечества, в которую каждый тип вносит плод своей цивилизации как некоторое наследие, равно принадлежащее всем существующим и будущим типам. То, что раз вошло в эту сокровищницу, сохраняется там навсегда, и сокровищница растет, хотя типы сменяются и исчезают. Человечество живет, постоянно пользуясь этими общими сокровищами, так что отвлеченно можно сказать, что жизнь человечества становится все богаче и богаче.

Вот в какой области и какой прогресс признавал Н. Я. Данилевский в общем ходе истории.

Всем нам очень хорошо известно существование этих наследственных богатств, и все мы знаем, какая разница между этим общечеловеческим достоянием и тем имуществом, которое принадлежит нам как членам особого культурного типа. Носители нашей родной культуры суть живые люди, которые нас родили и воспитали, среди которых мы живем и действуем. Общая же сокровищница не имеет живых носителей в точном смысле слова; она хранится в книгах и всякого рода памятниках, равно всем доступных и дорогих, но и равно всем чуждых, ни с кем прямо не связанных. Разница всего яснее на отношениях, в которых, например, мы стоим к нашему родному языку и родной литературе и к какой-нибудь древней письменности, латинской, греческой. Для образования нашего ума и чувства, для понимания поэзии и красоты человеческой речи Пушкин и Гоголь служат нам больше, чем Гомер и Вергилий, какие бы усилия мы ни делали, чтобы усвоить себе эти творения отживших народов. Да, мы хорошо знаем, что и богатства общей сокровищницы всего больше доступны именно тому, кто умеет вполне владеть и наслаждаться своими родовыми богатствами.

Но, с другой стороны, существование общей сокровищницы есть великое благо, которым хотя отчасти восполняется всегдашняя ограниченность и слабость человеческих сил.

"Для человечества,- пишет Данилевский,- как для коллективного и все-таки конечного существа - нет другого назначения, другой задачи, кроме разновременного и разноместного (т. е. разноплеменного) выражения разнообразных форм и направлении жизненной деятельности, лежащих в его идее и часто несовместимых как в одном человеке, так и в одном культурно-историческом типе развития" (стр. 124).

Не может никакой человек быть всесторонним, совмещать в себе все направления человеческой деятельности; так же точно и те огромные скопления людей, которые соединены культурною связью, хотя расширяют и углубляют свою деятельность в течение множества поколений, хотя, в силу этого, в таких скоплениях развитие человеческой души достигает высшей степени, но и они никогда не представляют всесторонности, и их культура запечатлена некоторым органическим своеобразием. Поэтому люди спохватились и стали собирать общую сокровищницу, в которой сохранялось бы все, чем они могут владеть, но чего сами добыть не в состоянии. Стали хранить и изучать историю, стали печатать и изучать книги минувших культурных типов, построили архивы и музеи для всякого рода памятников. В людях живет всеобъемлющее духовное начало, и потому человечество постоянно борется с своею ограниченностью и с разрушительною силою времени. Наша сокровищница уже очень обильна и содержит величайшие драгоценности.

Но какое значение она имеет в действительной жизни народов? Хотя она всем открыта и, в силу своей идеи, должна содержать все общечеловеческое, оказывается, что пользоваться ею очень трудно. "Наши библиотеки,- писал Сен-Симон,- эти собрания всевозможных заблуждений, противоречий и нелепостей",- и он прав: бережно сохраняются в наших библиотеках всевозможные заблуждения, противоречия и нелепости в тысячекратно большем количестве, чем истина, и без живых руководителей безмерно трудно было бы найти ее в одних мертвых книгах. Один из крымских ханов (если не ошибаюсь, последний) для просвещения своего народа желал, чтобы была переведена на татарский язык энциклопедия Дидро и Даламбера. Не великое бы вышло просвещение!

Мы знаем, что всего легче заимствуются из общей сокровищницы печатные станки, железные дороги, телеграфы и пр. Но знаем, что во всем этом не заключено образование. Оказывается, что для того, чтобы народ мог пользоваться сокровищницей человечества, он должен уже до известной степени развить свою культуру, совершенно так, как для перевода гениального поэта на другой язык нужно, чтобы этот язык был уже богатый и гибкий.

После того, что сейчас сказано, для читателя, конечно, не может быть никаких сомнений и неясностей в вопросе, как понимал Н. Я. Данилевский отношение науки и религии к народному и к общечеловеческому. Наука как дело, по самому существу своему совершенно отвлеченное, должна целиком поступать в общую сокровищницу человечества. Значение народности может здесь стоять только в том, что в многосложном и в многотрудном деде науки одна народность более способна производить одну работу, а другая другую, почему и необходимо для успехов науки, чтобы различные народности содействовали постройке общего здания. Религия, по тому понятию, до которого давно уже возвысилось человеческое сознание, есть также нечто универсальное, долженствующее иметь силу для всех людей одинаково. Так смотрим на религию не только мы, христиане, но так же смотрят и буддисты, и магометане. Совершенно несправедливо Ренан недавно упрекал покойного императора Вильгельма за привычку говорить: наш Бог. Ренан выводит из этих слов, что император признавал особого "Бога немцев". Но подобная мысль об особом Боге давно уже стала для людей вовсе невозможною; наш Бог значит просто - тот Бог, которого мы безусловно исповедуем, которому всецело предаем себя, но который есть единый истинный Бог, и если не всеми еще признается, то должен быть признаваем всеми людьми. Может существовать местная церковь, но местная религия есть для нас уже contradictio in adjecto [+6].

Между тем г. Соловьев, упорно закрывая глаза на эту правильную и вполне очевидную постановку дела, наставил в своей статье множество возражений Н. Я. Данилевскому, в сущности, не нуждающихся ни в каком опровержении. Например:

"Индия, несмотря на то, что она относится к уединенным типам, передала высшее выражение своей духовной культуры - буддизм - множеству народов совершенно другого племени и другого типа, передала не как материал только, не как "почвенное удобрение", а как верховное определяющее начало их цивилизации. Недаром наш автор во всех своих рассуждениях так тщательно умалчивает о буддизме: это огромное всемирно-историческое явление никак не может найти места в "естественной системе" истории. Религия - индийская по своему происхождению, но с универсальным содержанием и не только вышедшая за пределы индийского культурно-исторического типа, но почти совсем исчезнувшая в Индии,- зато глубоко и всесторонне усвоенная народами монгольской расы, не имеющими в других отношениях ничего общего с индусами,- религия, которая создала, как свое средоточие, такую своеобразную местную культуру, как тибетская, и, однако же, сохранила свой универсальный международный характер и исповедуется пятью- или шестьюстами миллионов людей, рассеянных от Цейлона до Сибири и от Непала до Калифорнии,- вот колоссальное фактическое опровержение всей теории Данилевского; ибо нет никакой возможности ни отрицать великой культурно-исторической важности буддизма, ни приурочить его к какому-нибудь отдельному племени или типу".

Да кто же вас просил приурочивать? Разве Данилевский когда-нибудь учил, что каждый тип должен иметь свою религию? Притом истинное отношение вещей как нельзя яснее выступает в том самом очерке судеб буддизма, который сделал г. Соловьев. Несмотря на "великую культурно-историческую важность" этой религии, она распространилась по народам, которые "в других отношениях не имеют ничего общего" между собою; т. е. культурные типы продолжают существовать, несмотря на общую религию. Вот "колоссальное фактическое" доказательство правды Данилевского. Г. Соловьев сам не замечает, что когда он хочет выставить на вид внутреннюю силу буддийской религии, то приписывает ей "великую культурно-историческую важность", называет ее "верховным определяющим началом цивилизации", когда же дело коснется ее универсальности, то он начинает упирать на полное различие народов, на "своеобразные местные культуры". Странное неумение справиться с очень простыми отношениями понятий! Если бы г. Соловьев догадался, что ему нужно уяснить себе отношение культуры и религии, о чем он ни слова не говорит, и что нет ни малейшей надобности ни отрицать значение религии из-за культурных типов, ни жертвовать культурными типами из-за религии, то все его недоумения разом бы исчезли, и он вполне согласился бы с Данилевским.

В судьбах буддизма особенно интересен факт, что он почти исчез в самой Индии, его породившей. Не то же ли мы видим в христианстве, не удержавшемся в той еврейской культуре, которая была его первоначальною почвою? Такова сила особой культуры, ее неизбежная ограниченность; другие типы должны бывают принять на себя дело, которое превышает жизненный захват первоначальной культуры. К доказательствам неодолимой силы типового культурного развития следует отнести и то своеобразие, которое накладывается различными типами на общую им религию.

Что касается до науки, то, по-видимому, тут нет и повода к сомнениям и недоумениям. Христианство есть единая истинная религия, но и буддизм, и магометанство имеют притязание на такой же характер универсальности. Наука же одна для всего земного шара, и человек, столь глубоко, можно сказать, страстно преданный науке, как Н. Я. Данилевский, не мог не понимать этой существенной черты. Между тем г. Соловьев преспокойно приписал ему дикое и даже неудобопонятное мнение, что между различными науками одна принадлежит одному типу, другая другому и т. д. <...> Надеемся, нет нужды доказывать, как нелепы подобные соображения о взглядах Данилевского. Мы только заметим по случаю этих толков о науке, что, вообще, статья г. Соловьева должна несомненно послужить поддержкою того мнения о славянофилах, которое в большом ходу в публике и не раз излагалось на страницах "Вестника Европы", а именно, что славянофилы - самодовольные, хвастливые патриоты, что они противники прогресса, свободы и европейского просвещения, приверженцы "исключительного национализма", отвергают "лучшие заветы" современной науки, поклонники китайщины и застоя. Нельзя сказать, чтобы все это доказывалось в статье г. Соловьева, но именно в эту сторону клонятся его возражения против Данилевского, и он хорошо знал, что в таком смысле он будет понят многими усердными почитателями "Вестника Европы". Таким образом, при том положении дел, которое господствует в нашей литературе, мы думаем, что статья его уже не просто статья, а некоторый поступок. Чем бы он при этом ни руководствовался, мы можем разве только пожалеть его, но никак не одобрить.

Славянофилы никогда не были оптимистами в суждениях о русском просвещении. Напротив, они очень строго судили о нашей литературе, науке, искусстве, иногда даже грешили по избытку строгости. У Хомякова, у И. Аксакова можно найти много самых горьких упреков нашей культуре, ее зыбкости, фальшивости и внутреннему бессилию. Западники всегда были довольнее нашим просвещением, потому что требования их были очень просты и, можно сказать, плоски, число их приверженцев было несравненно больше, и всякая умственная деятельность в духе западничества нарастала и распространялась с каждым днем. Западники желали больше всего прогресса в наших общественных порядках, славянофилы же брали дело гораздо выше и полагали главное в умственном перевороте, в глубоком преобразовании чувств и мыслей. Н. Я. Данилевский в этом смысле был ничуть не доволен развитием России и посвятил этому вопросу особую главу: "Европейничанье - болезнь русской жизни", главу, оставленную г. Соловьевым без всякого внимания.

Итак, если западники считают лучшим своим занятием ежедневно в газетах и журналах щеголять некоторою скорбью, то напрасно они присваивают себе какую-то монополию на скорбь. Кто больше и истиннее любит, тому и приходится больше и истиннее не только радоваться, но и огорчаться, и приходить в уныние и боязнь. И как обидно бывает, когда эту скорбь и волнение глубоко любящего человека поставят вдруг на одну доску с злорадными обличениями человека равнодушного или даже ненавидящего! Когда из слов, относящихся к частному случаю или выражающих временное огорчение, вдруг с бездушною недобросовестностью сделают какой-то общий приговор! Такие извращения не редкость у иностранных писателей и газетчиков, которым нет дела до наших чувств; можно сказать, что нечто подобное сделал и г. Соловьев, когда в конце своей статьи привел одно восклицание Данилевского и несколько моих строк как подтверждение своих суждений. Г. Соловьев, мы надеемся, чужд злорадства и ненависти, но его мнения, как он сам знает, придутся по душе многим западникам и ненавистникам, и нет никакого удовольствия вместе с ним служить для них потехою.

Между тем есть великая разница в самом смысле славянофильских и западнических упреков, даже если бы они совпадали в предмете осуждения. Известно, что славянофилы видели в России некоторое раздвоение, что они глубоко чтили дух русского народа, живущий в массе низших сословий, и питали мало уважения к объевропеившейся части народа, которую Данилевский так хорошо называл "внешним выветрившимся слоем", покрывающим твердое ядро. Упреки славянофилов относятся именно к этому слою, заправляющему у нас почти вполне и внешними и внутренними делами, но никак не ко всему народу, взятому в его внутренних силах и возможностях. Вот и разгадка того противоречия, которое нашел г. Соловьев в моих унылых словах, сказанных по случаю смерти Аксакова. "Он смущается,- пишет г. Соловьев обо мне,- и унывает только за нас, а само славянофильство остается для него в своем прежнем ореоле". И через несколько строк: "Он (все я же) рассуждает так: мы оказываемся духовно слабыми и для всемирных дел непригодными,- следовательно, нам должно быть стыдно перед славянофилами, которые так на нас уповали. Но не правильнее ли будет обернуть заключение: мы оказались духовно слабыми и несостоятельными для великих дел к стыду славянофильства, которое понапрасну и неосновательно надеялось на наши мнимые силы"? Г. Соловьев хочет сказать, что я смущаюсь, и унываю, и стыжусь будто бы за весь русский народ; нет, он ошибся, к таким чувствам я вовсе не расположен; я часто смущаюсь, и унываю, и стыжусь, но только за нас в тесном смысле, т. е. за себя с г. Соловьевым, за наше общество, за ветер в головах наших образованных людей и мыслителей, за то, что мы не исполняем обязанностей того положения, которое занимаем, что мы так неисцелимо тщеславны и легкомысленны, что мы не любим труда и постоянства, а предпочитаем разливаться в красноречии и только являться деятелями. Много у меня предметов смущения, уныния и стыда, но за русский народ, за свою великую родину я не могу, не умею смущаться, унывать и стыдиться. Стыдиться России? Сохрани нас Боже! Это было бы для меня неизмеримо ужаснее, чем если бы я должен был стыдиться своего отца и своей матери. Иные речи г. Соловьева об России кажутся мне просто непочтительными, дерзкими. Вот какое у меня настроение чувств, и вот почему я так уважаю славянофилов; по моему мнению, это самое настроение есть истинный корень славянофильства <...>.

1888

Н. Н. Страхов

Последний ответ г. Вл. Соловьеву [+7]

В "Вестнике Европы" за январь Вл. С. Соловьев отвечает мне на мою статью "Наша культура" и пр.

Мне очень хотелось бы, чтобы этот спор был понимаем читателями в его настоящем смысле, и потому решаюсь прибавить здесь несколько замечаний. Не следует упускать из вида главного предмета спора. Дело идет вовсе не об успехах России в науках и философии, не об любви к отечеству, не об моем гнусном "равнодушии к истине", не об желании Вл. С. Соловьева "протестовать против повального национализма, обуявшего в последнее время наше общество и литературу". <...> Дело идет о теории культурно-исторических типов, изложенной в книге Н. Я. Данилевского "Россия и Европа". За эту теорию я вступился против неожиданного и резкого нападения и очень желал бы, чтобы и теперь читатели главное свое внимание обратили на то, что касается этой теории.

Прочитав ответ Вл. С. Соловьева, я с удовольствием увидел, что спор наш кончен в этом отношении, т. е. что мне вовсе нет надобности вновь защищать теорию Данилевского. Если читатели вспомнят мою прежнюю статью и внимательно сравнят с нею то, что теперь написал против нее Вл. С. Соловьев, то, надеюсь, им будет вполне ясно, что все мои прежние доказательства остаются в полной силе. В первой своей статье противник теории культурно-исторических типов нападал на нее: 1) с точки зрения христианских начал, 2) на основании учения о человечестве как об едином организме, 3) со стороны общих научных требований, именно приемов естественной системы, 4) на основании хода всемирной истории, 5) на основании истории наук и религий. Эти исходные точки нападения я счел настолько важными, а самого нападателя - имеющим настолько веса в нашей литературе, что мне казалось нужным старательно отразить нападение. Все указанные возражения были мною выставлены, рассмотрены и опровергнуты. В новой статье мой противник не сказал ничего, ослабляющего мои доводы, так что мне нет надобности дополнять свою прежнюю аргументацию. Маленького добавления требует разве только новая ссылка г. Соловьева на ап. Павла, сделанная в защиту мысли о человечестве как едином организме, именно прямая ссылка на две главы посланий апостола, I Кор. XII, и Ефес. IV. Если непредубежденный читатель сам прочитает эти две главы, то он тотчас же увидит, что они наполнены увещаниями к единению и любви, обращенными к обществу верующих, к христианской церкви, а вовсе не содержат учения о едином организме человечества. Во второй из указанных глав, в стихах 17 и 18, прямо говорится: "Заклинаю господом, чтобы вы не поступали, как поступают прочие народы по суетности ума своего, будучи помрачены в разуме, отчуждены от жизни Божией, по причине их невежества и ожесточения сердца их". Следовательно, здесь полагается существенное разграничение, и только верующие, если будут вести себя по вере своей, могут быть названы единым организмом.

Итак, я решаюсь в настоящем случае положиться на читателей, то есть надеяться, что они вспомнят мою прежнюю статью и увидят, что нынешние чрезвычайно горячие выходки Вл. С. Соловьева совершенно слабы и бессодержательны в отношении главного вопроса - теории культурно-исторических типов. Для читателей забывчивых и предубежденных, конечно, можно бы пуститься в повторения и истолкования, в шутку и разглагольствования; но, как ни полезно бороться против забывчивости и предубежденности, я не чувствую теперь к тому охоты, а без охоты, как известно, хорошего писания не бывает.

В одном только пункте мне хотелось бы прибавить новые пояснения, хотя и прежних достаточно для внимательных читателей. Г. Соловьев не верит моему изложению, по которому теория культурно-исторических типов имеет мирный характер, отличается духом славянской терпимости, ибо, по этой теории, могут одновременно существовать и развиваться несколько таких типов; так было прежде, так есть теперь, и в будущем нет для этого никакой невозможности. По уверению г. Соловьева я в этом случае "бесцеремонно подставил вместо основной мысли Данилевского какую-то совсем иную", и вот как г. Соловьев излагает подлинное мнение Данилевского:

"По теории Данилевского, славянство, будучи последним в ряду преемственных культурно-исторических типов и притом самым полным (четырехосновным), должно прийти на смену (?) прочих, частью отживших, частью отживающих типов (Европа); славянский мир есть море, в котором должны слиться все потоки истории (?) - этой мыслью Данилевский заканчивает свою книгу, это есть последнее слово всех его рассуждений. Слияние же исторических потоков в славянском море должно произойти не иначе как посредством великой войны между Россией и Европой" (Вестн. Евр., янв., стр. 358).

В подобном же духе истолковывал недавно мнения Данилевского и В. П. Безобразов, стараясь придать этим мнениям самый фантастический и пугающий вид.

"С чрезвычайной восторженностью возвещает он (Данилевский) грядущий близкий период торжества (?) славянского культурно-исторического типа, под духовною и политическою гегемонией России, видя в этом торжестве (?) тот высший синтез всех доселе существовавших во всемирной истории культурных начал, который должен воссоздать просвещение и государственно-общественный строй на развалинах доживающей свой век европейской культуры" (Наблюдатель, 1888, ноябрь, стр. 325, 326).

Несколько далее к этому прибавлено:

"Заключительным словом книги Данилевского,- как иначе и быть не могло, вследствие всех его теоретических соображений,- является необходимость роковой смертельной (?) борьбы России со всем Западом, т. е. со всем образованным миром, борьбы не только нравственной, но и материальной" (стр. 329).

Тут я вижу глубокое недоразумение, глубокое извращение дела, хотя извращение неумышленное, происшедшее только оттого, что противники Н. Я. Данилевского не удостаивают его книгу старательного чтения и вникания. О какой смене прочих типов они говорят? О каком близком торжестве? Что это за потоки, сливающиеся в славянском море? Откуда явилась смертельная борьба? Откуда воссоздание просвещения на развалинах европейской культуры?

Эти речи умышленно напыщенны и все-таки неопределенны; обидно читать их, когда вспомнишь точность мысли и выражения, свойственную Н. Я. Данилевскому.

Во-первых, он никогда не говорил, что Европа отживает свой век; напротив, он утверждал и подробно пояснял, что теперь Европа находится в полном расцвете, в апогее своих сил. Нигде он и не думает говорить о "развалинах европейской культуры" и о том, что нам предстоит будто бы делать на этих развалинах.

Во-вторых, он предсказывал борьбу славянского мира с Европой, но предсказывал потому, что видел в этой борьбе единственный возможный выход для разрешения восточного вопроса, выход из давнишней существующей распри, разрешение тех горячих стремлений, надежд и притязаний, сила которых не ослабевает, а растет с каждым днем. Вы не хотите признать правильности предсказаний Н. Я. Данилевского; но, чтобы их опровергнуть, мало сказать, что вы, по человеколюбию или по экономическим соображениям, ужасаетесь войны,- нужно еще показать, как же, по вашему мнению, может совершиться разрешение восточного вопроса.

В-третьих, наконец, великие надежды, которые автор "России и Европы" возлагал на славянский мир, вы готовы принять за какое-то поползновение к единому и неразделенному владычеству над всем миром; вы говорите о смене всех типов одним, о слиянии всех потоков в одном море и т. п. Но подобные предположения невозможны по самой сущности теории культурно-исторических типов, утверждающей, что развитие этих типов совершается и разновременно, и разноместно. Н. Я. Данилевский даже прямо, как на одно из сильных и ясных доказательств своей теории, указывает на то, что в силу ее невозможна какая-нибудь единая всесовершенная цивилизация для всей земли (Россия и Европа, стр. 123) и устраняется всякая мысль о мировладычестве (стр. 463-465). У него нельзя найти даже таких предположений, как, например, у Ренана, который считал очень вероятным, что славяне завоюют Европу (см. "Борьба с Западом", кн. I, стр. 387) [Спб., 1882].

Да разве для развития, для создания своей культуры нам нужна власть над Европой, или Африкой, или Индией и т. п.? Н. Я. Данилевский был слишком разумен, чтобы тешиться подобными мыслями, а главное - другого он желал своей родине, не внешнего блеска и торжества. В конце своей книги он действительно говорит о потоках, которые когда-то сольются в славянском водоеме (не в море); но он говорит весьма определенно о четырех потоках и разумеет здесь четыре главных направления культурной деятельности, т. е. он только выражает в подобии или метафоре ту свою надежду, что славянский тип будет четырехосновным. Вот его слова:

"Главный поток всемирной истории начинается двумя источниками на берегах древнего Нила. Один, небесный, божественный, через Иерусалим, Царьград, достигает в невозмущенной чистоте до Киева и Москвы; другой - земной, человеческий, в свою очередь дробящийся на два русла: культуры и политики, течет мимо Афин, Александрии, Рима в страны Европы; на русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки".

Очевидно, это есть изображение той самой мысли о четырехосновности, которая несколькими строками выше выражена в отвлеченных терминах. Затем последними строками в книге стоят стихи Хомякова:

Смотрите, как широко воды

Зеленым долом разлились,

Как к брегу чуждые народы

С духовной жаждой собрались!

Так глубоко верили в свою землю Хомяков и Данилевский, так далеко простирались их надежды!

"Но ведь это самохваление, самомнение! Ведь это горячие мечты народного самолюбия, которые ведут к гордости, к нелепому самодовольству, к презрению и непониманию цивилизации!" Вот что скажут на это наши скептики и недоброжелатели, да и множество наших интеллигентов, или, правильнее, тех, которые только пламенно желают считаться интеллигентами. Боже мой, бедная Россия! Незаглушимая болезненная нота всегда отзывается в твоей умственной жизни. Мы так измалодушничались, так привыкли падать духом, что чуть не оскорбляемся, если кто-нибудь выразит надежду на великое духовное будущее России. Да почему же нам не надеяться? Вера в свою землю, надежда на нее - ведь это чувства, без которых жить нельзя: нельзя называть себя русским, нельзя сознавать свою особенность среди людей иного племени и не верить, что эта особенность имеет свое высшее оправдание, что наша история ("такая, какую нам Бог дал", по выражению Пушкина) ведет нас к некоторой великой цели. Что дурного, что такого страшного и непростительного в той мысли, что на равнинах славянства дух человеческий принесет некогда роскошные плоды, каких не видала история? Подобные надежды так естественны для того, кто любит свой народ.

Но надежды, конечно, суть только надежды, только гадания о будущем, только желания, для исполнения которых от нас еще требуется большой труд, тем больше усилий и доблестей, чем выше самые желания. Мы видели, что противники Н. Я. Данилевского выставляют его желания в каком-то страшном свете; но они делают еще другую ошибку, все потому, что стараются подорвать его теорию типов. Именно, и Вл. С. Соловьев, и В. П. Безобразов причисляют эти надежды Данилевского к самой его теории, видят в них прямой вывод из всех его соображений, последнее слово и завершение его системы. Понятно, что благожелания, в которых Данилевский дал полный простор своему горячему патриотизму, должны показаться совершенно мечтательными для людей с иным настроением, а, следовательно, тот же упрек мечтательности должен упасть и на всю теорию, которая привела будто бы к таким фантастическим выводам.

Но так нельзя смотреть на дело, не так его поставил автор "России и Европы". Это был не только пламенный патриот, но и необычайно светлый ум. Он отделил резкою чертою то, чего желал и на что надеялся, от того, что считал твердым фактом, строго обоснованною теорией. Предположения о будущем величии славянского культурно-исторического типа содержатся в XVII главе, последней главе книги. Эта глава начинается такими словами:

"Предыдущею главою я, собственно говоря, кончил принятую на себя задачу" (Россия и Европа, стр. 513).

"Я указал,- говорит на следующей странице Данилевский,- на тот путь, которым Россия и Славянство ведутся и должны, наконец, привестись к осуществлению тех обещаний, которые даны им их этнографическою основой, теми особенностями, которые отличают их в числе прочих семейств великого арийского племени... Этим могли бы мы, следовательно, заключить наши исследования" (стр. 514).

Итак, до сих пор происходило строгое исследование, и оно теперь вполне заключено. Теория культурно-исторических типов утверждена, и в отношении к славянскому типу дело шло не об обещаниях, даваемых его этнографическою основой в ее историческом пути развития, не о будущих подвигах его культуры, а о том пути, по которому история привела этот тип к восточному вопросу. Итак, если бы мы вовсе откинули последнюю главу "России и Европы", эта книга сохранила бы всю свою целость и весь свой вес. Но автор, к соблазну наших западников, решился заговорить о будущем, захотел вполне выразить свою любовь и веру. При этом он очень хорошо знал, что делает. Он называет это дело "гадательным" и "крайне трудным" (стр. 515) и даже вовсе отвергает возможность полной характеристики новой культуры.

"Неверующие в самобытность славянской культуры возражают против нее вопросом: "В чем же именно будет состоять эта новая цивилизация, каков будет характер ее науки, ее искусства, ее гражданского и общественного строя?" "В такой форме,- замечает Н. Я. Данилевский,- требование это нелепо, ибо удовлетворительный ответ на него сделал бы самое развитие этой цивилизации совершенно излишним" (стр. 514, 515).

Он берется поэтому отвечать лишь "в общих чертах", да и тут принимает меры, как бы "не впасть в совершенно бессодержательные мечтания" (стр. 515). И наконец, когда он, посредством остроумных соображений, дошел до формулы, что славянский тип, может быть, будет четырехосновным, он заключает свои рассуждения так:

"Осуществится ли эта надежда, зависит вполне от воспитательного влияния готовящихся событий, разумеемых под общим именем восточного вопроса, который составляет узел и жизненный центр будущих судеб Славянства" (стр. 556).

Неужели это не точно и не ясно? Не так ли мы предвещаем молодому даровитому юноше великую будущность, если события, которые ему встретятся, не помешают ему и если сам он встретит эти события как следует, воспримет от них надлежащее воспитательное влияние?

По строгости мысли, по правильности в постановке вопросов, по точности, с которою выражено каждое положение и определен относительный вес каждого положения,- я нахожу Н. Я. Данилевского безупречным, удивительным, твердым и ясным, как кристалл, и не могу не жалеть, что этого не видят его ученые противники.

Они, очевидно, чем-то ослеплены. Слушая иного из наших западников, можно подумать, что говорит не наш соотечественник, а какой-нибудь немец в глубине Германии, которого с детства вместо буки пугали донским казаком и которому Россия является в мифическом образе неодолимого могущества и самого глухого варварства. Не следует ли нам статьна совершенно другую точку зрения? Почему это мы за Европу боимся, а за Россию у нас нет ни малейшего страха? Когда Данилевский говорил о грядущей борьбе между двумя типами, то он именно разумел, что Европа пойдет нашествием еще более грозным и единодушным. Возьмите дело с этой стороны. Перед взорами Данилевского в будущем миллионы европейцев с их удивительными ружьями и пушками двигались на равнины Славянства; давнишний Drang nach Osten [+8] действовал, наконец, с полною силою и заливал эти равнины огнем и кровью. Он видел в будущем, что его любезным славянам предстоят такие испытания, такие погромы, перед которыми ничто Бородинская битва и Севастопольский погром. И он взывал к мужеству, к единодушию, к твердой вере в себя, и он надеялся, что если мы будем так же уметь жертвовать собою, как жертвовали до сих пор, то мы выдержим и отразим этот напор Европы, что мы отстоим себя, а если отстоим, то, значит, и зацветем новой жизнью.

Спрашивается, где же тут незаконная гордыня и несбыточные притязания? Противники Н. Я. Данилевского, очевидно, вовсе его не понимают, они никак не могут стать на его точку зрения, а все сбиваются на давнишние ходячие понятия об истории. Против таких недоразумений одно средство - нужно прилежнее читать "Россию и Европу", нужно отказаться от пренебрежения к этой бесподобной книге <...>

1889

Примечания

[+1] Приложение включает три статьи Н. Н. Страхова, две последние в сокращении.

Н. Н. Страхов. О книге Н. Я. Данилевского "Россия и Европа"

Опубликовано в "Известиях С.-Петербургского Славянского благотворительного общества", 1886, № 12. Основу текста статьи составляет рецензия Н. Н. Страхова, напечатанная в журнале "Заря" (1871, № 3) в связи с выходом первого отдельного издания труда Данилевского.

[+2] С.-Петербургское Славянское благотворительное общество возникло в 1877 г. одновременно с объявлением войны Турции на базе петербургского отдела Славянского благотворительного комитета, образованного по инициативе В. И. Ламанского в 1868 г. Оказывало материальную и иную поддержку славянам (преимущественно болгарам и сербам); стремилось к развитию духовных связей России с другими славянскими странами.

[+3] Речь идет о центральном положении гегелевской философии истории, которое разделялось большинством историков XIX в. Выдвигая понятие мирового духа, Гегель обосновывал связность, единство и всемирность исторического развития человечества. С другой стороны, мировой дух, по Гегелю, воплощается не во всех народах, а только в так наз. всемирно-исторических; носителем мирового духа в новое время ученый считал германский мир (germanisches Welt).

[+4] Н. Н. Страхов. Наша культура и всемирное единство.

Впервые издавалась в "Русском вестнике", 1888, № б. Публикуемая в настоящей книге в виде фрагментов работа является ответом на статью В. С. Соловьева "Россия и Европа" ("Вестник Европы", 1888, № 2, 4; перепечатано в его брошюре "Национальный вопрос в России"). Откликом на возникшую полемику явилось письмо под названием "Владимир Соловьев против Данилевского", направленное из Оптиной пустыни известным русским публицистом и литературным критиком К. Н. Леонтьевым в редакцию петербургского журнала "Гражданин". "Замечательный человек этот (Данилевский.- С. В.) скончался, не доживши не только до заслуженной им славы, но и до справедливой оценки большинством своих русских сограждан",- писал К. Н. Леонтьев. "Только один серьезный голос Н. Н. Страхова одиноко и мужественно звучал в его пользу с самого начала появления книги "Россия и Европа". Осуждая позицию Вл. Соловьева, К. Н. Леонтьев делал вывод, что "...г. Страхов гораздо правее его в своей оценке замечательных трудов Данилевского" (Собрание сочинений К. Леонтьева: В 9 т. Спб., 1913. Т. 7, с. 291, 292-293.

[+5] Здесь и далее ссылки на страницы приведены Н. Н. Страховым по 3-му изданию книги (1888).-Примеч. сост.

[+6] Противоречие в определении (лат.).

[+7] Н. Н. Страхов. "Последний ответ г. Вл. Соловьеву"

Опубликовано впервые в журнале "Русский вестник", 1889, No 2. В настоящем издании печатается в сокращении.

Статья является ответом на очередное печатное выступление В. С. Соловьева против труда Н. Я. Данилевского (Соловьев В. С. О грехах и болезнях Вестник Европы, 1889, № 1).

[+8] Натиск на Восток (нем.).

КОММЕНТАРИИ

Н. Я. Данилевский завершил работу над "Россией и Европой" в начале 1868 г. При опубликовании рукописи он столкнулся со значительными трудностями. "...Ни один из тогдашних журналов,- писал впоследствии Н. Н. Страхов, друг и издатель Н. Я. Данилевского,- не согласился бы принять сочинения, писанного в таком духе, как "Россия и Европа". Поэтому была сделана только попытка найти место в "Журнале Министерства народного просвещения", хотя в таком случае на внимание публики рассчитывать уже не приходилось". По словам Н. Н. Страхова, Н. Я. Данилевскому помог счастливый случай: "...как раз в это время ревностный любитель литературы В. В. Кашпирев решил издавать новый ежемесячный журнал "Зарю" и звал меня в сотрудники. Николай Яковлевич очень радовался этому случаю; с первой же книжки "Зари" 1869 года стали появляться в ней последовательные главы "России и Европы", и в течение года вся книга была напечатана в журнале" (см.: Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Спб., 1888. С. XIX).

Кроме журнальной публикации (Заря. 1869. No 1-6, 8-10), при жизни Н. Я. Данилевского его книга благодаря усилиям Н. Н. Страхова еще однажды вышла в свет, на этот раз отдельным изданием в 1871 г. Напечатанная небольшим тиражом (всего 1200 экз.), "Россия и Европа" не только не принесла успеха автору, но при его жизни оказалась практически незамеченной читающей публикой. "Смело можно сказать,- писал в 1889 г. академик К. Н. Бестужев-Рюмин, один из немногих представителей тогдашней российской интеллигенции, верно оценивший значение книги,- что сочинение Данилевского, которого в Австрии зовут "апостолом славянства", едва известно в России; к этому следует еще прибавить, что критики, говорившие о нем, с трогательным единодушием, несмотря на различие партий, отзывались явно неблагосклонно" (Бестужев-Рюмин К. Н. Теория культурно-исторических типов // Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Спб., 1889. С. 560). О малой популярности книги Н. Я. Данилевского говорит тот факт, что к моменту смерти автора (1885) часть тиража первого издания книги еще не была распродана. Несмотря на это, Н. Н. Страхов еще трижды (1888, 1889 и 1895 гг.) предпринимал издание сочинения своего единомышленника и друга. По словам русского дореволюционного философа Э. Л. Радлова, книгу Данилевского "Н. Н. Страхов, можно сказать без преувеличения, заставил русское общество читать, указав на выдающиеся стороны этого труда" (Радлов Э. Несколько замечаний о философии Н. Н. Страхова. Спб., 1890. С. 4). Принимая во внимание это обстоятельство, при подготовке настоящего издания было решено включить в книгу Н. Я. Данилевского в качестве приложения статью Н. Н. Страхова "О книге Н. Я. Данилевского "Россия и Европа"" (1886), а также вошедшие в сборник его произведений "Борьба с Западом в нашей литературе" полемические статьи "Наша культура и всемирное единство" (1888) и "Последний ответ г. Вл. Соловьеву" (1889), направленные против публикаций известного философа в журнале "Вестник Европы", которые содержали резкие нападки на книгу Данилевского.

Литературное и научное наследие Н. Я. Данилевского, включающее, кроме "России и Европы", еще целый ряд не утративших своей актуальности произведений, нуждается в глубоком и всестороннем изучении. По-видимому, не за горами и первое академическое издание основного труда русского философа и естествоиспытателя, содержащее квалифицированный научный анализ не только историософских взглядов Н. Я. Данилевского, но и его вклада в развитие естественных наук, и в первую очередь биологии. Настоящее издание "России и Европы" не претендует на такой уровень научности; оно является только первым приближением к наследию Н. Я. Данилевского после 95-летнего перерыва. Это определило подход к тексту книги, который печатается с некоторыми сокращениями. Они коснулись главным образом тех ее страниц, которые содержат значительный объем отчасти малопонятной для неспециалиста, отчасти устаревшей к настоящему времени информации. В наибольшей степени сокращения затронули 6-ю главу книги, посвященную выявлению признаков "естественной системы" в науке, для чего Н. Я. Данилевский использовал материал всего современного ему естествознания. Отсутствующий в настоящем издании текст обозначен отточием в угловых скобках (...). Орфография и пунктуация книги приближены к современным, за исключением случаев, характерных для индивидуального стиля Н. Я. Данилевского. Содержащиеся в книге факты, почерпнутые из ботаники, зоологии и других естественнонаучных дисциплин, в комментариях к настоящему изданию не отражены.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

С.А.Вайгачев

Нет человечески истинного без истинно народного.

А. С. Хомяков

В 1988 г. культурный мир отмечал юбилей книги, ставшей значительным явлением в философской литературе нашего века: 70-летие со дня выхода первого тома "Заката Европы" Освальда Шпенглера. Вновь возникший интерес к творчеству немецкого мыслителя, яркого представителя некогда популярного на Западе философского направления, известного под названием "философии жизни", высветил не только сильные стороны его труда, вынесшего суровый приговор современной западной цивилизации за её голый техницизм и отсутствие животворящих органических начал, но и вторичность многих положений автора "Заката Европы". Так, известный английский исследователь Дж. Уолден, выступая в Чикагском университете, говорил о существовании другой книги, появившейся в России еще в конце 60-х гг. XIX в. и во многом предвосхитившей книгу Шпенглера: "Освальд Шпенглер сказал, что западная цивилизация превратилась в простой комплекс методов и орудий, что у нее нет души. За пятьдесят лет до него Николай Данилевский говорил очень похожие вещи и предлагал добыть недостающую душу из русских национальных корней. Можем ли мы надеяться на то, что Россия... вдохнет новую жизнь в нашу больную культуру?" [+1]

Оставим на время вопрос английского ученого и обратимся к фактам. Они со всей определенностью свидетельствуют о том, что выдвинутая Н. Я. Данилевским в книге "Россия и Европа" теория "культурно-исторических типов" оказала исключительно большое влияние на современную западную философию культуры. Написанная 120 лет назад, книга Н. Я. Данилевского не канула в Лету, но продолжает свою жизнь - правда, не на родине автора, где идеи славянской самобытности сгорели в огне политических и социальных катаклизмов начала XX в., а на Западе, по-своему распорядившемся наследием Н. Я. Данилевского. После Октябрьской революции автор "России и Европы" воспринимался там уже не в пугающем ореоле панславистских идей, а гораздо спокойнее и потому объективнее - в качестве основоположника получившей признание теории множественности и разнокачественности человеческих культур. (Хотя, разумеется, ряд "советологов" не мог удержаться от соблазна подойти к труду Н. Я. Данилевского с политико-идеологическими мерками, о которых в свое время хорошо написал Ф. И. Тютчев:

Давно на почве европейской,

Где ложь так пышно разрослась,

Давно наукой фарисейской

Двойная правда создалась:

Для них - закон и равноправность,

Для нас - насилье и обман...

И закрепила стародавность

Их, как наследие славян.)

В целом же, как было сказано, к труду Н. Я. Данилевского на Западе ныне преобладает взвешенный, объективный подход. В современной западной философии и социологии культуры имя Данилевского упоминается первым в ряду таких мыслителей, как О. Шпенглер, А. Тойнби, Ф. Нортроп, А. Шубарт, П. А. Сорокин, объединяемых общим критическим отношением к европоцентристской, однолинейной схеме общественного прогресса. Автору "России и Европы", переведенной на несколько европейских языков, посвящено множество статей в самых престижных научных изданиях Западной Европы и Америки, он объявляется "пионером", заложившим популярный на Западе подход пространственно-временной локализации явлений культуры. Именно так был оценен в 1964 г. вклад Н. Я. Данилевского Международным обществом сравнительного изучения цивилизаций. По-иному сложилась судьба наследия Данилевского на его родине, в России, где с 1895 г. его капитальный труд и другие произведения ни разу не переиздавались, а имя было предано забвению.

По словам известного русского философа и публициста, современника и друга Данилевского, Н. Н. Страхова, автор "России и Европы" принадлежал "к тем, кого можно назвать солью земли русской, к тем неизвестным праведникам, которыми спасается наше отечество" [+2]. Думается, можно согласиться с этой оценкой личности Данилевского, данной Н. Н. Страховым, жизнь и литературная деятельность которого оказались тесно связанными с жизнью автора "России и Европы" и судьбой его литературного наследства. Как и Данилевский, Страхов относился к тесному кругу людей (по определению В. В. Розанова, к "кучке гонимых"), которые в условиях быстрого превращения России в буржуазное государство - и как следствие этого прогрессирующей "порнофикации русского общества" (К. К. Толстой) - оставались "верными заветам, смыслу и духу земли русской" [+3]. Н. Н. Страхову принадлежит и заслуга написания первой и единственной биографии Н. Я. Данилевского, к которому, по свидетельству В. В. Розанова, он "был привязан как к типично собравшему в себе светлые народные черты: ясный ум и твердый, открытый характер" [+4].

В письме к Л. Н. Толстому от 13 июня 1886 г., написанном спустя полгода после смерти Данилевского, Н. Н. Страхов дал следующую краткую характеристику жизненного пути своего друга: "Жизнь эта была очень трудная, очень полезная, очень счастливая и очень скромная [+5]. Проследим обстоятельства этой жизни.

Николай Яковлевич Данилевский родился 28 ноября (по старому стилю) 1822 г. в селе Оберец Ливенского уезда - одном из "дворянских гнезд" богатой литературными и научными талантами Орловщины. Его отец, заслуженный генерал, в 1812 г. оставил учебу в Московском университете и поступил на военную службу в действующую армию; в составе гусарского полка он участвовал в заграничном походе русской армии и был ранен в "битве народов" под Лейпцигом (1813 г.).

Родители Н. Я. Данилевского сделали все, чтобы дать сыну наилучшее образование. После учебы в частном пансионе в Москве он был принят в знаменитый Царскосельский лицей, по окончании которого поступил (в качестве вольного слушателя) на физико-математический факультет Петербургского университета. Здесь в 1847 г. состоялась его первая встреча со Страховым. Впоследствии Н. Н. Страхов так описал обстоятельства их первого знакомства: "Между студентами вдруг пронесся говор: "Данилевский, Данилевский!", и я увидел, как около высокого молодого человека, одетого не в студенческую форму, образовалась и стала расти большая толпа. Все жадно слушали, что он говорит; ближайшие к нему задавали вопросы, а он отвечал и давал объяснения. Дело шло о бытии Божием и о системе Фурье" [+6].

Продолжением этих студенческих бесед стали знаменитые "пятницы", проходившие на квартире у М. В. Буташевича-Петрашевского. Как и Петрашевский, будущий автор "России и Европы" видел достоинство "социальной науки" Фурье в том, что фурьеризм подходил к проблемам "общественного быта" не с позиций буржуазного либерализма, который приносит личность "в жертву капиталу", а искал их решения на пути соединения выгод частного и общего хозяйства.

В 1849 г. Данилевский защитил магистерскую диссертацию по кафедре ботаники, представив в университет описание флоры родной Орловщины. В том же году, находясь на научной практике в Тульской губернии (на берегах воспетой И. С. Тургеневым Красивой Мечи), он был внезапно арестован и отвезен в Петербург, где его привлекли к следствию по делу Петрашевского. Хотя данных к его обвинению не нашлось, Данилевский после трехмесячного заключения в Петропавловской крепости был выслан из Петербурга в Вологду. После светлых аудиторий столичного университета молодой ученый оказался в унылой обстановке канцелярии вологодского губернатора. Однако и в условиях ссылки, оторванный от родных и друзей, Данилевский с успехом продолжает занятия наукой. Его работа "Климат Вологодской губернии" была отмечена премией Русского географического общества.

В 1853 г. Н. Я. Данилевский, сменивший к тому времени Вологду на Самару, был командирован (в звании статистика) на Волгу - участвовать в важной для экономики страны экспедиции, целью которой было исследование состояния рыбных запасов и рыболовства в низовьях великой русской реки и в Каспийском море. "Эта командировка,- писал Н. Н. Страхов,- определила всю дальнейшую судьбу Николая Яковлевича; он и умер в одной из своих поездок для исследования рыболовства" [+7]. Возглавлявший эскпедицию академик Карл Бэр быстро оценил познания и способности своего статистика; во время проведения изыскательских работ Бэр часто передоверял ему самые трудные участки.

Опыт, приобретенный Данилевским во время Волжско-Каспийской экспедиции 1853 г., не пропал даром. Спустя пять лет он был назначен начальником эскпедиции для исследования рыбных и звериных промыслов на Белом море и на Ледовитом океане; по возвращении в Петербург Данилевский за свою научно-административную деятельность был награжден золотой медалью Русского географического общества. Затем последовали экспедиции на Черное, Азовское моря... Всего за свою жизнь Н. Я. Данилевский совершил 9 экспедиций, в результате которых было проведено исследование всех вод Европейской России. Не меньших успехов он достиг и на административном поприще. Войдя в конце своей карьеры в состав Совета Министерства государственных имуществ, Данилевский принял самое активное участие в выработке законов, которые регулировали состояние рыбных богатств страны вплоть до начала XX в.

Свою научно-литературную деятельность Н. Я. Данилевский начал еще в стенах Петербургского университета. В 1848 г "Отечественные записки" опубликовали три его критические статьи о "Космосе" Александра фон Гумбольдта. В дальнейшем им были написаны многочисленные книги и статьи, среди которых преобладали капитальные труды по вопросам рыболовства и статистики, но встречались и такие работы, как "Опыт областного великорусского словаря", статьи о русской географической терминологии и др.

В 60-е гг. с началом эпохи реформ, когда общественно-политическая жизнь страны резко активизировалась, в интересах Данилевского совершается все более отчетливый сдвиг в сторону проблем социально-политических и историко-культурных. Мы не располагаем точными данными о времени начала его работы над "Россией и Европой"; однако есть основание считать, что это относится к тому времени, когда он наконец получил возможность прочно осесть со своей семьей на постоянном месте. В 1864 г. он поселился на Южном берегу Крыма, в Мшатке, купив за небольшую плату это расположенное близ станции Байдары имение, состоявшее из огромного сада и развалин барского дома, сожженного французами в Крымскую войну. Думается, что сама атмосфера этого дома, стены которого помнили недавнее вражеское нашествие, чрезвычайно благоприятствовала вызреванию замысла книги Данилевского. Здесь, в Мшатке, подолгу гостил Н. Н. Страхов. Здесь признанного лидера поздних славянофилов посетил "старый" славянофил И. С. Аксаков, с которым хозяин усадьбы был в дружеских отношениях и вел переписку. Здесь весной 1885 г. в гостях у Данилевского побьшал находившийся в то время в Крыму Л. Н. Толстой. Данилевский "очень полюбился" великому русског.ту писателю [+8].

24 апреля 1877 года Александр II подписал манифест о вступлении России в войну с Турцией. Данилевский приветствовал это решение, видя в нем "первое сознательное действие... Русского государства во имя освобождения порабощенного Славянства" [+9]. Хотя военные действия развивались успешно для русской армии и привели к подписанию 3 марта 1878 г. в пригороде турецкой столицы Сан-Стефано мирного договора, который давал свободу и независимость народам Болгарии, Румынии, Сербии и Черногории, именно в этом, победном для России году, над тихой Мшаткой возникла угроза нового вражеского нашествия. Западные державы подняли шумную кампанию якобы в защиту Турции, а в действительности с целью удовлетворения своих собственных захватнических замыслов. Правительство Дизраэли отправило военную эскадру в Мраморное море и развернуло шовинистическую антирусскую кампанию в печати, В Крыму ждали высадки английских десантов, в связи с чем семья Данилевского вынуждена была на время переселиться в другое место. Действия западных держав накануне и во время Берлинского конгресса, на котором они потребовали от России пересмотра условий Сан-Стефанского договора к невыгоде славянских народов Балканского полуострова, явились в глазах Данилевского еще одним подтверждением тех его мыслей, которые он высказал десятью годами раньше в "России и Европе". В статье "Как отнеслась Европа к русско-турецкой распре" он отмечал факт широкого распространения на Западе антирусских настроений. На стороне Турции, писал он, выступила не только "жидовствующая, банкирствующая, биржевая, спекулирующая Европа - то, что вообще понимается под именем буржуазии", но и левые политические силы -"Европа демократическая, революционная и социалистическая, начиная от народно-революционных партии... до космополитической интернационалки" [+10].

Политическая неудача России, вынужденной уступить на Берлинском конгрессе жесткому давлению Запада, надолго омрачила душевное состояние Данилевского. Но еще больше его угнетали те настроения, которые с каждым годом все отчетливее проявлялись среди образованной части русского общества. В статье "Горе победителям!" (1879) он пишет о большой распространенности "сомнения в смысле, цели, значении самого исторического бытия России, которые как нечто несущественное, сравнительно маловажное, второстепенное, должны уступить место более существенному, более важному, первостепенному". Особенно трагично, с точки зрения Данилевского, то обстоятельство, что носителями подобных настроений выступают как раз те общественные слои, которые называются интеллигенцией и призваны жить сознательной исторической жизнью. "С такими сомнениями в сердце исторически жить невозможно!" - пророчески восклицал Н. Я. Данилевский [+11].

Как и всегда, когда ему бывало трудно, Данилевский ищет и находит выход из душевного нестроения в напряженной работе. Он деятельно борется с филоксерой, опустошавшей виноградники Крыма, хлопочет о пополнении Никитского Ботанического сада (в течение ряда лет он исполнял должность его директора), и - что самое главное - пишет двухтомный труд "Дарвинизм", представляющий собой уничтожающую критику учения Чарлза Дарвина об естественном отборе. Отвергая дарвиновскую теорию эволюции организмов, Данилевский находит объяснение их происхождения в деятельности высшего разума. По словам Н. Н. Страхова, Данилевский определял свой неоконченный труд как "естественное богословие". В нем он мечтал о славянской науке, в которой жизнь природы рассматривалась бы, исходя из принципов единства материи и духа.

Как уже было сказано, Данилевский не успел закончить свой труд. Болезнь сердца, которой он страдал в последние годы жизни, настигла его во время очередной научной поездки. 7 ноября (по старому стилю) 1885 г. Н. Я. Данилевский скоропостижно умирает в Тифлисе. Его тело было перевезено в Мшатку и похоронено в саду, неподалеку от дома, в котором он прожил 20 последних - трудных и счастливых - лет своей жизни.

...Когда в январе 1869 г. в свет вышел первый номер почвеннического журнала "Заря", немногочисленные подписчики увидели в числе его авторов имена Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова: первые главы "России и Европы" соседствовали на страницах "Зари" с первой статьей Страхова о "Войне и мире" Л. Н. Толстого. В то время "передовая" литературная критика требовала от искусства показа социального и нравственного антагонизма между правящими классами и народом и вела курс на разъединение общества. "Война и мир" с ее апологией "общей жизни", национального единства прозвучала в этих общественных условиях резким диссонансом, вызвав недовольство у публицистов радикального лагеря. Само собою разумеется, представители "передового направления" русской публицистики встретили в штыки статью Страхова, первым разъяснившего значение "Войны и мира" как русской героической эпопеи и подлинно народной книги. Еще более негативную реакцию среди сторонников "прогрессирующей литературы" (Э. Л. Радлов) вызвала книга Данилевского. Вначале,.как писал противник теории культурно-исторических типов философ В. С. Соловьев, выступивший в этом вопросе заодно с либералами-западниками, "все компетентные люди" признали труд Данилевского "за литературный курьез", не заслуживающий сколько-нибудь серьезного критического разбора; затем, после того как, благодаря усилиям Н. Н. Страхова, "Россия и Европа" увидела свет отдельным изданием в 1871 г., а в дальнейшем за короткий промежуток времени (с 1888 по 1895 г.) была издана еще три раза, против труда Данилевского выступила вся либеральная печать с "Вестником Европы" во главе. Тон задавали высказывания Вл. Соловьева, окрестившего теорию Данилевского "ползучей теорией"; ее создатель порицался известным философом за то, что он "отрицает всякое нравственное отношение к прочим народам и к целому человечеству". Под пером некоторых ретивых публицистов конца 80-х гг. XIX в. Данилевский (к тому времени уже покойный) выступал в качестве пророка "роковой смертельной борьбы России со всем Западом, т. е. со всем образованным миром"; автору "России и Европы" приписывалось стремление воссоздать славянское просвещение и - нечто еще более нелепое - славянский государственно-общественный строй не иначе как "на развалинах европейской культуры". При этом следует отметить, что жупел панславизма, которым размахивали публицисты вроде В. П. Безоб-разова, автора цитированных выше обвинений в адрес Данилевского, был отнюдь не оригинальным изобретением отечественных радетелей "Запада, т. е. всего образованного мира". Термин "панславизм" возник в правительственных кабинетах европейских столиц, находившихся на большом удалении от редакций "Вестника Европы", "Наблюдателя" и других "прогрессивных" изданий того времени; его ввели в политический оборот (еще в 40-х гг. XIX в.) буржуазно-националистические круги Венгрии и Германии, видевшие в славянском национально-освободительном движении угрозу своим шовинистическим устремлениям. В дальнейшем это понятие активно использовалось противниками России и славянства в спекулятивной кампании по поводу так называемой панславистской опасности, в ходе которой национальные движения славянских народов Австро-Венгрии, а заодно и находившегося под властью турок Балканского полуострова, изображались всегда готовой к действию разрушительной силой, своего рода "пятой колонной" русского правительства, якобы стремившегося к созданию "Всемирной Российской империи".

Трудно предположить, что это обстоятельство было неизвестно российским ученым-гуманитариям,- профессорам истории Н. И. Карееву и П. Н. Милюкову. Однако факт остается фактом: представители ученого сословия России не нашли в труде Данилевского ничего заслуживающего внимания, сведя все его содержание к пресловутому "национализму" и панславизму. А П. Н. Милюков, горячий поборник взгляда, в соответствии с которым под Западом следует понимать "весь образованный мир", средоточие общечеловеческой культуры, колыбель свободы и прогресса, зло иронизировал над "сшитой довольно грубою ниткою историко-философс-кой теорией" Данилевского; в работе под претенциозным названием "Разложение славянофильства" будущий лидер партии кадетов и министр Временного правительства безапелляционно заявлял о том, что "Россия и Европа", взятая как культурное явление, представляет собой "один из фазисов вырождения славянофильской доктрины". По сути дела, об этом же, но с иных позиций писал в "Записках профана" один из теоретиков либерального народничества Н. К. Михайловский.

Все эти примеры (их число можно было бы при желании умножить) подтверждают справедливость слов К. Н. Бестужева-Рюмина - единственного представителя тогдашней российской исторической науки, сумевшего оценить значение книги Данилевского,- что "для русских литераторов (почти без исключения) существует пункт, на котором они все сходятся. Пункт этот - как ни странным кажется такой факт - отрицание возможности самостоятельной русской или всеславянской культуры". "Как противна русской интеллигенции мысль о возможности такой культуры,- писал К. Н. Бестужев-Рюмин в 1889 г.,- можно убедиться и теперь". Однако руководитель Высших женских (Бестужевских) курсов не терял надежды на то, что книга Данилевского рано или поздно станет "поворотным пунктом в развитии русского самосознания", когда "наконец с нею ближе познакомятся мыслящие русские люди и решатся изучать ее без всяких предубеждении" [+12].

Национальный нигилизм, разъедающий сознание многих наших современников, имеет глубокие корни, уходящие в далекое прошлое - к "чужебесию" московских "западников" допетровской Руси. Во времена Данилевского проповедниками нигилистического отношения к историко-патриотической традиции России выступали деятели вроде персонажа романа "Бесы" Ф. М. Достоевского писателя Кармазинова. Достоевский точно обрисовал тип российского "общечеловека" - лишенного национальных духовных корней интеллектуала, который "надменно усмехается над Россией, и ничего нет приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях перед великими умами Европы". В другом месте своего романа Достоевский изобразил "маниака", словам которого ("В Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии - торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар в память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины") шумно аплодировал зал; "увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?" Разумеется, среди критиков книги Данилевского были не одни только кармазиновы; встречались и по-настоящему незаурядные натуры. Говоря о последних, прежде всего следует упомянуть имя В. С. Соловьева. Разрабатывая историософскую теорию христианского "богочеловеческого процесса" как совокупного спасения человечества, философ в начале 80-х гг. отходит от своей прежней позиции, во многом смыкавшейся со взглядами славянофилов.

Ранняя философско-историческая концепция Вл. Соловьева, изложенная им в статье "Три силы", а затем в "Философских началах цельного знания", базировалась на представлении о том, что судьбы человеческой цивилизации определяют три мировые силы - Восток, Запад и славянский мир (с Россией во главе). Молодой философ считал, что первые две: "мусульманский Восток" и "западные цивилизации" - уже исчерпали себя, впав соответственно в "твердыню мертвого единства" и во "всеобщий эгоизм и анархию". "Третья сила" - Россия - должна была, по мысли Вл. Соловьева, дать жизнь и обновление двум первым. "...Неизбежно царство третьей силы,- писал философ,- единственным носителем которой может быть только славянство и народ русский" [+13]. В дальнейшем в философии Вл. Соловьева все сильнее начинают звучать мысли о жертвеннической и примирительной миссии русского народа. В одном из своих стихотворений он задавал вопрос:

О, Русь! В предвиденьи высоком

Ты мыслью гордой занята:

Каким ты хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

Отвечая на него, Вл. Соловьев в своих работах 80-х гг. ставил задачу "найти для России новое нравственное положение, избавить ее от необходимости продолжать противохристианскую борьбу между Востоком и Западом и возложить на нее великую обязанность нравственно послужить и Востоку и Западу, примиряя в себе обоих"[+14]. Мессианские мотивы, столь часто звучавшие в ранних философско-исторических работах В. С. Соловьева, приобретают теперь качественно иной смысл: роль России заключается в способности к "национальному самоотречению".

Уже в "Чтениях о Богочеловечестве" (1881) Соловьев одинаково критически смотрит и на западное, и на восточное христианство. В дальнейшем в поисках реального "положительного всеединства" и совокупного спасения человечества он все больше приходит к мысли о союзе русского царя с папой римским. Философ не только выступал с осуждением "национального" (исторического) православия в России, но и всерьез помышлял о переходе в католичество. Вчерашний славянофил, он убеждает своих соотечественников в благостности латинства; его труд "Россия и вселенская церковь" (1888) вызвал одобрительные отзывы папы Льва XIII.

Видя свою жизненную задачу в том, чтобы радикально реформировать христианство, облечь его в современную форму, сделать всеобщим достоянием, В. С. Соловьев выдвинул проект "вселенской теократии" - всемирного политически и религиозно единого человеческого сообщества, основанного на соединении монархической (российский абсолютизм), римско-католической (Западная Европа во главе с папой) и пророческой властей. Выступая за синтез "начал западного и восточного христианского мира", Вл. Соловьев писал Е. Н. Трубецкой, "вышел из славянофильского лагеря и стал выдвигать ту сторону истины, которая заключалась в западничестве"[+15].

Разумеется, идейная эволюция взглядов Вл. Соловьева на историческое предназначение России не могла пройти мимо внимания Н. Я. Данилевского. Незадолго до смерти он написал статью "Г. Владимир Соловьев о православии и католицизме", в которой решительно возражал против мысли, что для решения задачи соединения церквей русский народ должен осуществить "великий акт самоотречения, духовного самопожертвования" и таким образом продолжить совершенное им ранее "в иных, более низких сферах деятельности" - при "призвании варягов" и при Петре I. Думается, что, вряд ли чуждый всякой мистики, автор "России и Европы" с одобрением отнесся и к соловьевскому пониманию богословской идеи Софии, которая, по мысли Соловьева, "есть одушевленное единство народов", воплощенное в телесной форме в виде преобразованной церкви и объединенного человечества. Ученый-естествоиспытатель и трезвый политик, Данилевский мог отнестись только отрицательно к попытке подчинить природный и социальный процесс надприродным и надистори-ческим целям. И уж в любом случае Данилевский отвергал мысль о том, что в интересах достижения "вселенской" задачи - создания всемирного человеческого сообщества - следует пожертвовать славянским (русским) культурно-историческим типом.

После смерти Н. Я. Данилевского вопрос об отношении общечеловеческого к народному (национально-русскому) стал стержневым пунктом той полемики, которая в течение ряда лет велась на страницах "Вестника Европы" и "Русского вестника" между В. С. Соловьевым и Н. Н. Страховым. Если последний отстаивал позиции Данилевского по этому судьбоносному для России вопросу, то Вл. Соловьев придерживался прямо противоположных позиций. В письме своему оппоненту он называл книгу Данилевского "кораном всех мерзавцев и глупцов, хотящих погубить Россию и уготовить путь грядущему антихристу". Философ был уверен в своей конечной правоте: "В этом споре из-за "России и Европы" последнее слово во всяком случае должно остаться за мной - так написано на звездах" [+16].

Светила не обманули В. С. Соловьева. Хотя философ в конце жизни отошел от веры в благополучную реализацию идеи богочеловечества(об этом говорит его последнее крупное сочинение "Три разговора"), во многом соловьевский прогноз в отношении России оправдался: спустя полвека после выхода в свет "России и Европы" вставшие у кормила государственной власти идеологи "мировой революции" и интернациональной "пролетарской культуры" сделали все возможное для проведения в жизнь программы "национального самоотречения" - и именно в интересах достижения "вселенской" (хотя, конечно, не общехристианской, как у Вл. Соловьева) задачи. Они постарались не оставить ни одного шанса на выживание славянскому (русскому) культурно-историческому типу. Свидетельство тому - тысячи уничтоженных храмов, избиение русской интеллигенции, антирусский геноцид, осуществленный под именем коллективизации, и многое другое. Ряд влиятельных деятелей новой власти вообще не признавал за Россией сколько-нибудь серьезного культурного значения. Таких взглядов, в частности, придерживался Л. Д. Троцкий, который, по словам современного западного историка Дж. Хафа, "проявлял особое рвение в своем стремлении доказать ничтожность русского вклада в цивилизацию" [+17]. В своей истории Октябрьской революции Троцкий писал о том, что Россия "приговорена самой природой на долгую отсталость", что дореволюционная культура России "являлась лишь поверхностной имитацией высших западных моделей и ничего не внесла в сокровищницу человечества" [+18].

Разумеется, в этих общественных условиях нечего было и рассчитывать на сколько-нибудь непредвзятый подход к книге Данилевского. Авторы 20-х гг.- и в их числе такие влиятельные члены Коммунистической академии, как М. Н. Покровский и А. М. Деборин (Иоффе),- обрушивали на труд русского мыслителя обвинения в проповеди великодержавного шовинизма и национальной исключительности, идеализме и поповщине, монархизме и других смертных грехах. В статье о Н. Я. Данилевском, помещенной в 20 томе Большой Советской Энциклопедии (М., 1930), говорилось о том, что "Россия и Европа" является "развернутой системой реакционного великодержавного национализма, полностью отражая классовое мировоззрение российских дворян-крепостников пореформенной эпохи". В полном противоречии со взглядами Данилевского, отвергавшего деление народов на высшие и низшие, ему приписывалось суждение о существовании "избранных" народов ("могущих стать культурно-историческими типами") и других, не способных к этому, являющихся "лишь "навозом истории"". О человеке, считавшем день 19 февраля 1861 г. "великим днем", когда наконец совершилось "святое действие" - освобождение крестьян, анонимный автор статьи писал как о закоренелом крепостнике, для которого "крепостнический режим - идеал общественного строя". В целом теория Данилевского о культурно-исторических типах оценивалась как "глубоко реакционное оправдание и восхваление колониального насилия и угнетения".

Возможно, удручающе низкий научный уровень публикации 1930 г. в БСЭ первого издания объяснялся тем, что статьи для энциклопедии, как об этом было прямо написано в предисловии редакции к первому тому за подписями Н. И. Бухарина, К. Радека, М. 3. Ларина, Л. Н. Крицмана, М. Н. Покровского и других видных деятелей того времени, были рассчитаны на "уровень знаний в объеме школы 2-й ступени или рабфака". Труднее понять, чем была вызвана публикация в 7 томе БСЭ третьего издания (М., 1972) и в "Философском энциклопедическом словаре" (М., 1983) почти столь же тенденциозной статьи Е. Б. Рашковского о Данилевском и его труде. В ней Н. Я. Данилевский обвиняется ни много ни мало, как в "отходе от гуманистических традиций русской культуры". Это пишется о человеке, от книги которого "был в восторге" Федор Михайлович Достоевский! [+19] В худших традициях идеологической травли конца 20-х -30-х гг. Е. Б. Рашковский обвиняет Данилевского в том, что он "санкционирует политические устремления царизма, оправдывает его великодержавный шовинизм и политику национальной вражды". Его учение трактуется Е. Б. Рашковским как доктрина "враждебного противостояния" славянского культурно-исторического типа "всему окружающему миру" [+20].

В работах некоторых советских авторов 70-80-х гг. содержится попытка более объективного анализа философско-социологической концепции Н. Я. Данилевского и ее исторического значения [+21]. Однако и эти, последние по времени, работы советских ученых не лишены недостатков, связанных с давлением идеологических клише прошлых десятилетий. Так, К. В. Султанов пытается увидеть в Данилевском "официального патриота" [+22]. Любой, кто внимательно прочитает "Россию и Европу", легко убедится, что это не так. Н. Я. Данилевский очень ясно писал о своем неприятии "политического патриотизма", защищающего только внешнее государственное единство России и готового принести в жертву ему интересы русского народа. Отнюдь не о следовании официальной точке зрения говорит и то место из "России и Европы", где Данилевский поместил предельно критичные по отношению к внешнеполитическому курсу царского правительства слова: "Вместо того, чтобы быть знаменосцем... свободы действительно угнетенных народов, мы сделались рыцарями легитимизма, паладинами консерватизма". Он ратовал за проведение "политики либеральной и национальной вместе".

Рассмотрим некоторые другие обвинения, обычно выдвигаемые в адрес Н. Я. Данилевского. Был ли он монархистом по своим убеждениям? На этот вопрос можно ответить утвердительно, но со следующими необходимыми оговорками. Монархизм Данилевского ничем не отличался от монархизма А. С. Хомякова, И. В. Киреевского, братьев Аксаковых, В. И. Даля, Ф. И. Тютчева и других видных деятелей русской культуры, которых обычно относят к славянофильскому направлению русской общественно-политической мысли XIX в. Возражая против конституции и какого-либо формального ограничения власти царя, славянофилы отстаивали идею Земского собора, добивались устранения цензурного гнета (от которого страдали, пожалуй, больше, чем западники), установления гласного суда с участием в нем выборных представителей населения, отмены смертной казни. Но возвратимся к Н. Я. Данилевскому. Да, он был монархистом, считавшим самодержавие единственно возможной формой государственного устройства России. По Данилевскому, самодержавный характер Русского государства - это данность всей русской истории, обусловленная "коренным народным политическим воззрением". Однако это обстоятельство отнюдь не свидетельствует о врожденной "рабской психологии" русских. В статье "Несколько слов по поводу конституционных вожделений нашей 'либеральной прессы"" (1881)[+23] Данилевский выступил против обвинений русского народа, в соответствии с которыми народ будто бы всегда был рабом верховной власти. Дело в том, писал Данилевский, что "есть... область, на которую, по понятиям нашего народа, власть эта совершенно не распространяется,- это область духа, область веры". Ни один другой народ, каким бы высокоразвитым и свободолюбивым он ни был, не придает такого первенствующего значения "внутреннему сокровищу духа" [+24].

Данилевского упрекали и упрекают в нравственном релятивизме. Этот упрек, восходящий к мнению Вл. Соловьева о том, что автор "России и Европы" будто бы отрицает всякое нравственное отношение к другим народам и к человечеству в целом, также, на наш взгляд, представляется незаслуженным. Еще Н. Н. Страхов, размышляя над словами Данилевского, призывавшего в сфере внешней политики следовать только "нашим особенным русско-славянским целям" и не жертвовать ими во имя "человечества, свободы, цивилизации", пришел к выводу, что слова эти не могут служить поводом для обвинений. Во-первых, национальные цели России не несут угрозы ни одному народу мира; они могут быть выражены "весьма краткою формулой: независимость и единство Славянства". (Удел России, писал Данилевский в своей книге, "удел счастливый": "не покорять и угнетать, а освобождать и восстановлять".) Во-вторых, как показал Н. Н. Страхов, Данилевский "рассуждает о политических делах, а не о чувствах частного человека"; ""быть равнодушным" тут значит - не посылать наших войск на смерть и не приносить в жертву благосостояние нашего государства", помня о том, что "всякая "симпатия и антипатия" тут выражаются не иначе как кровью десятков и сотен тысяч людей и золотом, тяжко собираемым с целого государства"+24. В свете событий нашей недавней истории предостережения Данилевского и Страхова о недопустимости жертвовать народными интересами во имя абстрактных целей ложно понимаемого "прогресса" звучат, думается, более чем актуально.

Рассмотрим, наконец, последнее и самое тяжкое обвинение, выдвигаемое против Данилевского. Речь идет о попытках представить русского мыслителя примитивным националистом, противопоставлявшим ненавидимой им общечеловеческой цивилизации (которую именно вследствие своей ненависти он объявил фикцией) единственно любимый им славяно-русский культурный тип. Да, действительно, Данилевский писал о том, что "общечеловеческого не только нет в действительности, но и желать быть им - значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности, одним словом, довольствоваться невозможною неполнотою". Однако, отвергая "общечеловеческое", Н. Я. Данилевский не только признавал "всечеловеческое", но и подчеркивал, что "оно, без сомнения, выше всякого отдельно человеческого, или народного". Всечеловеческое "неосуществимо в какой бы то ни было народности", представляя собой совокупность всего народного, во всех местах и временах существующего и имеющего существовать". Все дело в том, что всечеловеческое в своем разноместном и разновременном существовании всегда заключает в себе элемент национально-особенного. "Общечеловеческое" же, лишенное этого элемента, представляет собой всего-навсего "пошлость в полнейшем значении этого слова".

Автор "России и Европы" был далек от огульного охаивания всего западного точно так же, как он был далек от проповеди "роковой смертельной борьбы" между русскими и теми, кто отказывал русским в праве называться европейцами. Н. Я. Данилевский допускал возможность того, что в будущем враждебность Европы к независимому самобытному славянству прекратится, но это произойдет не раньше, чем она убедится в неодолимости появившейся на Востоке новой миродержавной силы - Всеславянского союза. По мысли Данилевского, Всеславянский союз необходим как гарант сохранения всемирного равновесия. Этот союз нисколько не угрожал бы окружающему миру, а был бы "мерою чисто оборонительной".

Книга Данилевского содержит немало мыслей, ценность которых ощутимо возросла в конце XX столетия. Одна из них - это предостережение автора "России и Европы" об опасности денационализации культуры. Установление всемирного господства одного культурно-исторического типа, по мнению Данилевского, было бы гибельным для человечества, поскольку господство одной цивилизации, одной культуры лишило бы человеческий род необходимого условия совершенствования - элемента разнообразия. Считая, что самое большое зло - это потеря "нравственной народной самобытности", Данилевский решительно осуждал Запад за навязывание им своей культуры (под фиговым листком "общечеловеческих ценностей") всему остальному миру. Если, по словам Н. А. Бердяева, "Достоевский ненавидел не Запад, не западную культуру, а безрелигиозную, безбожную цивилизацию Запада" [+25], то Данилевский гораздо более отчетливо видел опасность отрыва от национальных истоков. Раньше большинства своих современников русский мыслитель понял, что ради того, чтобы "культурородная сила" не иссякла в человечестве вообще, необходимо противостоять власти одного культурно-исторического типа, необходимо "переменить направление" культурного развития. "Всемирная ли монархия, всемирная ли республика, всемирное ли господство одной системы государств, одного культурно-исторического типа - одинаково вредны и опасны для прогрессивного хода истории" - писал Н. Я. Данилевский.

В заключение вспомним слова английского ученого, задавшего на юбилейных чтениях, посвященных "Закату Европы" Шпенглера, вопрос:

возможно ли новое оплодотворение культуры Запада идеями, возникшими на востоке Европы? Будем надеяться, что это однажды произойдет. Будем вслед за Данилевским надеяться, что "русское и славянское, святое, истинно всемирно-историческое и всечеловеческое дело - не пропадет".

Примечания

[+1] Лит. газета. 1989, 22 марта.

[+2] Страхов Н. Н. Жизнь и труды Н. Я. Данилевского // Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Спб., 1888. С. XVI.

[+3] Розанов В. В. Вечная память//Русское обозрение. 1896, сент. С. 386.

[+4] Русское обозрение. 1896, окт. С. 649.

[+5] Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870-1894. Спб 1914. С. 332.

[+6] Страхов Н. Н. Жизнь и труды Н. Я. Данилевского // Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Спб., 1895. С. Х - XI.

[+7] Там же. С. XII.

[+8] Письма Н. Н. Страхова к Н. Я. Данилевскому//Русский вестник. 1901. № 3. С. 136.

[+9] Данилевский Н. Я. Сборник политических и экономических статей. Издание Н. Страхова. Спб., 1890. С. 32.

[+10] Там же. С. 44.

[+11] Там же. С. 215.

[+12] Бестужев-Рюмин К. Н. Теория культурно-исторических типов // Данилевский Н. Я. Россия и Европа, Спб., 1889. С. 559, 562.

[+13] Соловьев В. С. Собр. соч.: В 10 т. Спб., 1911. Т. 1. С. 285.

[+14] Там же, Т. 3. С. 215.

[+15] Трубецкой Евгений. Личность В. С. Соловьева//Наше наследие. 1988. № 2. С. 70.

[+16] Письма В. С. Соловьева: В 4 т. Спб., 1908. Т. 1. С. 59-60.

[+17] Hough Jerry. How the Soviet Union is Governed, Cambridge, 1979. Page 112.

[+18] Trotsky Leon. The Russian Revolution. N. Y., 1959. Pages 1, 484.

[+19] Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987. С. 260. Также о влиянии труда Данилевского на мировоззрение Достоевского 70-х гг. см. в книге Д. В. Гришина "Дневник писателя" Ф. М. Достоевского" (Мельбурн, 1966. С. 132-135).

[+20] В последнем издании "Философского энциклопедического словаря" (М., 1989) опубликована новая статья Е. Б. Рашковского о Н. Я. Данилевском. В ней автор отказался от своих прошлых негативных высказываний.

[+21] См.: Султанов К. В. Философско-социологическая система Н. Я. Данилевского и ее толкование в современной буржуазной философии. Автореф. канд. дис. Л., 1975; Авдеева Л. Р. Проблема "России и Европы" в воззрениях Н. Я. Данилевского и К. Н. Леонтьева // Вести. Моск. ун-та. Сер. 7. философия. 1982. № 3; Захарова А. А. Россия в философско-исторической концепции Н. Я. Данилевского. Томск, 1986.

[+22] Султанов К. В. Указ. соч. С. 10-11.

[+23] Данилевский Н. Я. Сборник политических и экономических статей. С. 227.

[+24] Страхов Н. Борьба с Западом в нашей литературе. Кн. 3. Киев, 1897. С. 145. "Имеем ли мы право,-писал Н. Н. Страхов,-когда-нибудь жертвовать силами своего государства, подвергать его ущербам и опасности - по нашим соображениям о пользах свободы, цивилизации, человечества?" Нет, отвечал он, такая трата народных сил недопустима. "Народ принадлежит только самому себе, и можно только служить ему, но не посягать на него, как на орудие ради придуманных нами целей" (Там же. С. 146).

[+25] Бердяев Н. Предсмертные мысли Фауста // Бердяев Н. Освальд Шпенглер и закат Европы. М., 1922. С. 66.

предыдущая главасодержаниеследующая глава



ПОИСК:




© FILOSOF.HISTORIC.RU 2001–2023
Все права на тексты книг принадлежат их авторам!

При копировании страниц проекта обязательно ставить ссылку:
'Электронная библиотека по философии - http://filosof.historic.ru'