Касавин И. Т.

Мир науки и жизненный мир человека. 2002

К философским и социальным предпосылкам проблемы

Со времен О. Шпенглера и Э. Гуссерля кризис современной западной цивилизации становится постоянной философской темой. Духовный кризис усматривается, в частности, в том, что ускорение общественного развития и давление науки на общественное мнение ведет к утрате здравым смыслом своей компетенции. Современная цивилизация вообще утрачивает способность перерабатывать следствия научно-технического развития в политических и культурных формах. Наука уже более не является, в отличие от эпохи Просвещения, интегрирующим культурным фактором именно потому, что не усваивается в должной мере повседневным сознанием и другими, менее динамичными, но уже неотъемлемыми от человека традиционными формами (религией, мифом, нравственностью). Складывается парадоксальная ситуация: «динамика научного прогресса приводит к потере значения научных картин мира как средств достижения единства культуры»[2]. Мир науки и техники, с одной стороны, и жизненный мир человека, с другой, противопоставляются друг другу как автономные, а то и враждебные сферы сознания и бытия.

Напомним, что философское значение термина «жизненный мир» изначально связано с поляризацией двух представлений о мире. Первое из них предполагает различение между специфически человеческим миром, сформированным культурой и наукой, и миром органической и неорганической природы. Второе основано на различии дорефлексивного мира интерсубъективного существования и мира предметной среды, сформированного наукой и техникой. Еще до начала его собственно феноменологической истории термин «жизненный мир» (world of life, Lebenswelt) был введен в философию к началу ХХ века американским прагматизмом (У. Джемс. Опыт деятельности. 1904), «философией жизни» (Г. Зиммель. Религия. 1907), а также другими немецкими авторами: протестантским философом Э. Трелчем (Перспективы христианства в отношении к современной философии, 1910) и представителем «позднего идеализма» Р. Ойкеном (Человек и мир, 1918). Данный термин использовался в полемике как с позитивистскими, так и с умозрительно-метафизическими философскими учениями. Его употребляли в критике эволюционизма, который доминировал в понимании природы человека (Ч. Дарвин, Г. Спенсер, Э. Геккель), а также универсалистского подхода англо-американских неогегельянцев (Ф. Брэдли, Дж. Ройс).

Феноменология, которая у позднего Э. Гуссерля как раз и становится учением о жизненном мире, впервые придает данному термину концептуально-разработанную форму. Кризис современной науки, идущей от Галилея, и тем самым европейской духовности вообще, состоит, по Гуссерлю, в забвении того, что М. Хайдеггер называет повседневным бытием (Alltaglichkeit des Daseins). В качестве терапии против научного объективизма, который обесценивает чувственный жизненный опыт человека, Гуссерль выдвигает проект трансцендентальной феноменологии. Она призвана развенчать позитивистскую идею вещей самих по себе - объектов истинного познания, противопоставив ей открытие реальной человеческой субъективности. Впрочем, «жизненный мир» Гуссерля выступает как идеальный конструкт, практически не связанный с научными, эмпирическими исследованиями повседневности, и это противоречие надолго определяет дискуссии в рамках феноменологической философии[3].

Под их влиянием термин и понятие «жизненный мир» у М. Мерло-Понти, А. Шюца, Ю. Хабермаса в дальнейшем находит разнообразные интерпретации, все более погруженные в эмпирические контексты. Так, уже в ранних работах Шюц рассматривает жизненный мир как многослойную сеть интерсубъективных отношений, в которой каждая область жизненных смыслов характеризуется собственным стилем и особенной «формой релевантности». Шюц анализирует face-to-face-отношения в рамках некоторой ограниченной пространственно-временной области как нормальный случай повседневной коммуникации. Благодаря этому тематика жизненного мира частично освобождается от «эгологических», субъективистских импликаций. Это позволяет использовать понятие жизненного мира в социологически ориентированных исследованиях повседневности и в микросоциологии вообще, благодаря чему с середины ХХ в. феноменология приобретает статус междисциплинарной гуманитарной методологии. Вместе с тем жизненный мир человека в контексте техногенной цивилизации и постнеклассического типа рациональности получает более глубокое философское понимание на пути выхода за пределы простых дихотомических противопоставлений миру науки и техники.

Здесь философия в свою очередь ориентируется на междисциплинарные исследования жизненного мира как повседневной реальности и обыденного сознания на стыке социологии, психологии, лингвистики и социальной антропологии. Понимание сложности, многомерности повседневности происходит на пути перехода от субстанциалистской к ее функционалистской интерпретации[4].

Гуманизация науки и модернизация жизненного мира

Ускоряющийся научно-технический прогресс выявил неизбежные и имманентные пределы, связанные с ограниченностью природных ресурсов, политической нестабильностью, социальными конфронтациями, растущей неустойчивостью человеческой психики. Нововременное естествознание, возникавшее под оптимистическим лозунгом освобождения креативных сил человека («Знание - сила»), сегодня становится одной из отраслей не только венчурного, но и вполне рутинного бизнеса, утрачивает культурообразующую функцию и порождает многочисленные глобальные проблемы. Однако развитие социально-гуманитарного знания и антисциентистские общественные движения вносят коррективы в данный процесс. Благодаря этому создаются альтернативные интеллектуальные ресурсы, происходит формирование новых парадигм в области естественных и технических наук, необходимыми элементами которых становятся гуманитарная экспертиза, социальный контроль, междисциплинарное взаимодействие, сложные развивающиеся системы и человекоразмерные объекты. Философия науки и науковедение рисуют сегодня многомерный, исторический, социально и антропологически нагруженный образ науки, в котором главное место отводится анализу взаимодействия когнитивных, психологических, культурных и космологических факторов ее развития. Выясняется, что многие науки не дистанцируются полностью от жизненных смыслов - как предмета исследования и мировоззренческих ориентиров.

Одновременно и жизненный мир, сфера повседневности трансформируется под влиянием цивилизационных реалий настолько, что требует, подобно современной науке, исторической, неклассической интерпретации. Для Э. Гуссерля он представлял собой исходные, непроблематичные и взаимосвязанные структуры сознания, характеризуемые целостностью и стабильностью. Как уже говорилось, во многом это понимание сохранилось даже у А. Шюца. Однако эмпирические исследования историков, социологов, психологов, лингвистов, культурологов существенно видоизменяют это понимание. Во-первых, обнаруживаются историческая изменчивость жизненного мира, в контексте которой феноменология Гуссерля ограничена описанием лишь его классического типа.

К историческому взгляду на жизненный мир

Уже у Гуссерля имеются отдельные замечания по поводу историчности жизненного мира, которые, впрочем, не нашли последовательной разработки. Однако независимо от феноменологической философии одной из новых тенденций в исторических исследованиях стала история мира повседневности - сознания и деятельности рядового человека в типичных сферах его частной жизни. Данная проблематика вписывается в общий антропологический поворот исторической науки - от тех или иных уникальных личностей (богов, царей и героев), экстраординарных событий (сражений, путчей, коронаций), категориального уровня понятий (вроде политических институтов, культурных учреждений и символов), - непосредственно к человеку минувших эпох, его внутреннему миру (мыслей, чувств, надежд) и соответствующему - привычному, каждодневному поведению в кругу близких и понятных ему людей и вещей[5]. Как и любую другую сторону социального прошлого, повседневность в историческом дискурсе оказалось возможно трактовать на разных уровнях. По степени обобщения, концептуализации различаются мега-, макро- и микроподходы к реконструкции истории общества[6], в том числе повседневной. В силу специфики последней эвристичность каждого из подходов прямо пропорциональна уменьшению масштаба рассмотрения соответствующих источников, размера привлекаемых для анализа фактов.

Мегаисторические выкладки относятся к объективным закономерностям исторического процесса, определению более или менее универсальных его тенденций и этапов. Применительно к рассматриваемой стороне жизни общества и личности на этом уровне исторического познания используются и проверяются такие интегральные (и частично перекрывающиеся по смыслу) характеристики, как общественная (массовая) психология, менталитет, нравы, (наивная) картина мира, дух народа, образ жизни, этос (тех или иных социальных групп).

Микроистория, напротив, претендует с максимальной в идеале, достаточной для их понимания полнотой восстановить детали последовательных и в целом неповторимых событий, которые происходили с теми или иными лицами, контактными группами, представителями этнополитических и прочих общностей, организаций на определённом отрезке прошлого. Подобные сочинения знакомят нас с тем, во что разные люди разных эпох и стран одевались, чем они украшали себя, что ели и пили, где, в каких строениях и помещениях жили (в том числе, на чём спали, чем укрывались), где и как проводили свободное время, чем развлекались, как они любили друг друга или же как мстили враг врагу и пр.

«Повседневность» понимается при этом предельно широко - как нечто типичное для жизни определённой группы людей, её культурная обстановка, бытовой антураж, личностные типажи; даже если всё это предельно отличается от спокойствия усреднённого быта своим богатством, эпатажем, риском, приключениями, преступлениями и прочими крайностями.

Попытки найти золотую середину между «историей на глобусе» и «историей под микроскопом» привели к выделению ещё одного среза гуманитарной ретроспективности. Его можно назвать макроисторией. Это реконструкции типичных для того или иного периода ситуаций или же структурных типологий межчеловеческих отношений; ментальных установок, стереотипов, реакций на окружающий мир согласно архетипическим традициям, которые определяют и внешний рисунок событий общественной жизни, и внутренние пружины их причинения. Поведение отдельной личности в данном ракурсе его рассмотрения предстаёт в виде функции господствующего в данном социуме мировоззрения (со всеми его более или менее осознаваемыми слоями и компонентами). Тут выясняется, насколько по-разному в те или иные времена функционировали в качестве априорных форм опыта такие категории, как пространство и время; природа и культура; труд, бедность и богатство; дружба и ненависть; семья и любовь; святость и греховность; жизнь и смерть; многие иные архетипы коллективного бессознательного[7]. Классикой этого жанра стали исторические исследования, выполненные представителями французской школы «Анналов» и близкими к ним авторами. Они описывают такие феномены, как короли-чудотворцы западноевропейского Средневековья и их народная аудитория (М. Блок); интеллектуалы, клерикалы, коммерсанты той же эпохи (Ж. Ле Гофф), патриархальные и модернизированные восприятия детства и смерти, этих крайних рубежей людского бытия (Ф. Арьес); влияние мировых религий на экономическое поведение их адептов (М. Вебер); игрового начала культуры (Й. Хейзинга), типы личности, формы социальности и менталитета разных эпох (в особенности энциклопедично представленные в работах Ф. Броделя, Ж. Дюби, Л. Стоуна). Тем самым понятие жизненного мира наполняется конкретным историческим содержанием.

К феноменологии повседневных форм

Второе изменение, вносимое в феноменологию современной гуманитаристикой, призвано модернизировать идущее от И. Канта понятие трансцендентального субъекта и, соответственно, гуссерлево понятие субъективности. Современные постмодернисты[8], напротив, используют для этой цели образ ризомы как запутанной корневой системы, состоящей из множества отростков и побегов, регулярно отмирающих и заново отрастающих, находящихся в состоянии постоянного обмена с окружающей средой. Ризома служит моделью бессознательного с его асистематичностью, иррациональностью, свободой комбинации знаков, несвязанностью с пространством и временем, динамичностью, континуальностью, симультанностью, наличием аналоговой операциональной системы и может быть рассмотрена как структура субъективности, соответствующая современной эпохе.

Во многом этот образ жизненного мира используется в социально-психологических исследованиях. Так, В. Зальбер[9] сравнивает повседневность с… миграцией (Volkerwanderung): повседневность так же перерабатывает беспокойную реальность, как миграция является движением, ведущим беспокойство к новым формам бытия. Великие переселения народов создали прототипы ситуаций и аффектов, породившие исторические формы повседневности. Повседневные движения души образуют классификацию обыденных форм чувственности. Вскрывая драматические события, окаменевшие в формах повседневности, мы понимаем ее генетически, глубже[10]. В дальнейшем мы приведем примеры феноменологического описания повседневных форм.

Рутинность повседневности проявляет себя отнюдь не только в буквальной и монотонной повторяемости фигур мышления и речи, актов коммуникации и поведения. Повседневность, обслуживая реальную цикличность человеческой жизни, вырабатывает ряд специальных форм, позволяющих парадоксальным образом воспроизводить, культивировать новизну в рамках хорошо известного старого. Постоянство жизненных ситуаций осваивается человеком всякий раз заново; даже заключенный в тюремной «одиночке» находит в жизни мельчайшие детали, позволяющие выстраивать структуру своей повседневности как целесообразной и осмысленной деятельности.

Так, один из устойчивых мотивов повседневности - это постоянное обновление. «Завтра с утра начинаю новую жизнь» - любимое обещание русского человека. От утреннего пробуждения ожидается, тем самым, вхождение в новый, более благоприятный и благополучный мир, мир, открывающий новые возможности и лишенный старых, надоевших проблем. Сознание, отдохнувшее за ночь, ранним утром продуцирует идеи («Утро вечера мудренее»), просыпается тело, постепенно обретая чувствительность, как бы оживая заново. Сначала включается мозг, порой демонстрируя особенную свежесть и новизну восприятия и мышления, затем он посылает импульсы во все участки тела, заставляя их вспомнить привычные действия - зевание, дыхание, потягивание, лицевую мимику, сгибание рук и ног, сжимание пальцев в кулак, фокусировку зрения, функционирование пищеварительного тракта. Пробуждение и засыпание издавна ассоциировались в народном сознании с расставанием и встречей души с телом, с погружением в другой мир и возвращением из другого мира, мира сна, мира странных и неожиданных впечатлений и испытаний, дающих новое знание. Раннее утро окрашено воспоминаниями о снах, оттеняющими новые надежды; вечер - предвкушением (желанием, боязнью) сна и завтрашнего дня.

Пробуждение от сна лишь один из элементов семьи обыденных форм обновления. В ней и солнечная ванна, которая связана с обнажением - возвращением к первоначальному состоянию, после которой кожа приобретает темный и ровный цвет, как бы молодеет. Занятия спортом и лицезрение спортивных мероприятий - еще одна форма повседневного телесного обновления, в которой происходит приобщение к архетипу героя-атлета[11], энергетически-эмоциональная подпитка организма.

Здесь же и приготовление и принятие пищи. Нам уже приходилось писать об архетипе священного кулинара Иакова, чечевичная похлебка и козлиное рагу которого символизируют его обновление, обретение им нового социального статуса и имени. Трапеза всегда выступала и как повторное творение природы, ее социализация, прототипом которой является религиозная жертва, когда природный предмет (небесное светило, животное, растение, элемент ландшафта) вовлекается в типично человеческие отношения. В силу этого же переноса отношений обмена между человеком и природой на более широкую сферу трапеза оказывается и договором с богом, и символом власти над людьми, и дорогой к сердцу любимого человека. Эти мифические коннотации бессознательно присутствуют в самом обыденном кулинарно-гастрономическом контексте.

Еда - потребность, которая особенно сильно сопротивляется торможению. Но и здесь человек действует не только как животное, но как социокультурное существо. Он пассивно воспринимает объективные требования природы и социума, но при этом способен к активному и индивидуальному пищевому предпочтению и выбору. Общество благоденствия усиливает эту тенденцию. Происходит переход от сезонной пищи к всесезонной, от локальной к интернациональной, от свежей к консервам и полуфабрикатам. Расширяется набор продуктов и способы их переработки. Расширяется область знания, связанная с питанием, и формы их фиксации в обыденном сознании. Перечислим лишь некоторые:

O феномен «кухни» с ее размером и оборудованием как символами статуса; также как место беседы и встречи;

O иерархия и социализация за обеденным столом;

O женщины и мужчины на кухне и за столом - половые и культурные роли;

O повседневная и праздничная трапеза;

O застольный дискурс: «симпозион» и тост, напитки и яства как тема разговора за столом.

Другой устойчивый сюжет повседневного поведения и сознания можно обозначить как очищение. Мы уже упоминали о мусоре как одном из типично современных повседневных способов отношения к природе. Уборка квартиры также представляет собой вариацию архетипа очищения. Вытирание пыли, чистка туалета, мойка посуды - малосодержательные процедуры, после выполнения которых человек ощущает, вместе с тем, облегчение и удовлетворение: теперь все в порядке, внешняя грязь смыта, облику жилища возвращен установленный, «здоровый» вид. Современная мода на голодание, очевидно, преследует собой ту же цель, только обращенную вовнутрь человека. Эта обыденная идеология на свой лад перефразирует классика, словно говоря: в человеке все должно быть чисто - и извне, и снаружи. Утренний туалет и умывание выступают как вариации сказанного, придавая повседневности темпоральную и пространственную ориентацию особого рода; это и обновление, и очищение от прошлого и подготовка себя для будущего. Мытье, бритье и косметические процедуры обнаруживают пространство (тактильное и визуальное) тела, его «тайны», проверяют его поверхности и отверстия, работу желез, желательные и нежелательные волосы, прочие особенности и дефекты; это своеобразная «слежка за собой», «инквизиция тела» как форма аутоэротизма и самолечения, согласование себя как наглядного образа с собой как понятием.

Неожиданные параллели с очищением обнаруживает поход на «блошиный рынок», как он существует в Европе. Люди загружают машину ненужными вещами и рано утром воскресного дня приезжают на заранее объявленную площадь, где можно за пять евро арендовать пять квадратных метров, поставить на них стол, вешалку и предлагать свой товар желающим. Тем самым реализует себя возможность со смыслом провести свободный день, заработать немного денег и «очиститься», избавиться от хлама, загромождающего дом.

Если сны понимать как высвобождение ненужных и навязчивых идей, ассоциаций, страхов из сферы бессознательного, то и они оказываются способом самоочищения психики. Альтернативным процессом освобождения сознания от излишних креативных, будоражащих импульсов служит посещение музеев, выставок и т.п., где хранятся объекты культуры. Общение с ними навевает блаженную усталость и придает убежденности в том, что постоянное соседство с продуктами гения не является необходимым. К такому же выплеску креативного сопереживания приводит и посещение театра, концерта.

Архетип очищения, впрочем, не является изначальным, он производен от страха осквернения - элемента тотального экзистенциального страха. Его формы неисчислимы. Среди наиболее распространенных - угроза терроризма или бандитского нападения, грабежа. Мы как рутину воспринимаем необходимость встречи возвращающейся вечером жены у метро, домофон в подъезде и металлическую дверь в квартире. «Переходи осторожно дорогу», «не входи в лифт с незнакомым мужчиной», «не останавливай «частника» - так напутствуют дочь. Запрет на открывание дверей, не глядя в глазок; повышенное внимание к подозрительным предметам в метро и других общественных местах; контроль на посту ГАИ на въезде в Москву - внешне нестрашные признаки тотального страха.

Особенностью современного обыденного сознания выступает паранаучная символика страха. Материал для последнего черпается в науке, которая рассматривается как причина страха или, что почти одно и то же, как источник информации о нем. Невидимая радиоактивность вошла в нашу жизнь в основном после Чернобыля, и индикаторы радиоактивности повседневно используются отныне при покупке как клюквы на рынке, так и пиломатериалов для строительства дачи. Страх перед СПИДом или холестерином расслаивает общество, входя в повседневность значительной его части. И здесь же двойственность, которой оказывается чревата как неумеренность в сексе, так и неумеренность в пище, заставляет обращать внимание на конфликт повседневного сознания с наукой. Еще вчера вполне невинное удовольствие сегодня проблематизируется. Женщины то страдают от порочной притягательности шоколада, то убеждаются в его пользе для нервной системы и даже - для профилактики кариеса (по утверждению одной телевизионной рекламы). Мужчины то клянут себя за пристрастие к спиртному, то поражаются своей проницательности, услышав о профилактической пользе алкоголя.

Страх порождает эскапизм, стремление ограничить собственную активность, заменить ее наблюдением или обсуждением со стороны, пересудами, сплетнями и слухами. М. Хайдеггер уделил, как известно, специальное внимание феномену сплетни как проявлению безличного das Man - символа повседневности, в которой теряется личность. Из того же ряда явлений и сидение у окна, телевизор, радио, газеты, долгие телефонные разговоры. В них рефлексия вырождается в скольжение по поверхности, банализацию, профанацию предмета, создающие некоторую видимость его мыслительного освоения, которая призвана создать иллюзию знакомства с ним и известного превосходства над ним. Это - эрзац, инобытие научно-философской рефлексии, которая в отличие от повседневности специально культивирует рационально-критические стандарты.

«Психопатология повседневной жизни» З. Фрейда явилась, в сущности, следствием из его теории ошибочных действий. Анализ множества случаев и форм того, что Фрейд называет «ошибочными», или «случайными» действиями, приводит его к следующей мысли. Повседневность, нагруженная определенными стереотипами поведения, восприятия и мышления, устойчивыми воспоминаниями и доминирующими впечатлениями, встраивает в себя всякий новый психический акт, относя и порой даже редуцируя его к имеющимся структурам. Забывание имен и словосочетаний, впечатлений и намерений, оговорки, описки, очитки и т.п. «кажущаяся неправильность функционирования разрешается в виде своеобразной интерференции двух и большего числа правильных актов»[12]. При этом ведущая роль отводится негативному эмоциональному значению тех или иных психических явлений, которые подавляются и вытесняются в сферу бессознательного, но продолжают существенно определять функционирования сознания: «феномены эти (ошибочные действия - И. К.) могут быть сведены к действию вполне подавленного психического материала, который, будучи выстеснен из сознания, все же не лишен окончательно способности проявлять себя»[13].

Фрейд имеет в виду, что повседневность, характеризуемая по преимуществу бессознательной детерминацией психических актов, не справляется в обширном ряде случаев с властью бессознательного и закономерно порождает заблуждения. Более того, порождение заблуждений оказывается атрибутом повседневности. Каким образом действует механизм порождения аномалии настроениями, страхами, навязчивыми состояниями, т.е. самой рутиной обыденной жизни? Это прослеживает, продолжая мысль Фрейда, американский психолог Ч. Тарт[14], который использует для описания повседневности навеянную буддизмом метафору «колесо самсары».

Современный социально-психологический анализ повседневности идет во многом иным путем. Критический редукционизм уступает место стремлению понять, какие реальные функции выполняют те или иные структуры жизненного мира; абстрактной «ложности» или «истинности», «ошибочности» или «правильности» тех или иных психических действий придается значительно меньшее значение, поскольку понятия «осознание», «рефлексия», «рассудок» утрачивают безусловно позитивный смысл. Феноменология повседневности озабочена в большей мере тем, чтобы воссоздать как можно более полную картину повседневной психики во всем ее многообразии, в котором и отклонения, и правила рассматриваются как особенности, в равной мере значимые для человека. „Alltagspsychologie“ как психологический анализ повседневности не исчерпывает и не решает в точном смысле встающие в этом контексте проблемы. Однако он озвучивает, артикулирует повседневность, рисуя ее сложный, противоречивый, текучий образ. Грань, отделяющая науку и искусство, становится здесь почти невидимой. Быть может, тексты Пруста или Кафки, «очищенные» (кавычки здесь эквивалентны вопросительному знаку) от их художественных особенностей, тоже могут быть признаны научными результатами?

Десубъективация жизненного мира

Попытка понять жизненный мир человека ХХI века как сферу субъективности наталкивается, впрочем, на неожиданное препятствие. Оказывается, что он на деле в значительной мере вынесен за пределы психики. В современную эпоху общение с техникой явно выходит на первый план по сравнению с общением между людьми или с природой, в особенности, если учесть, что два последних типа общения также почти невозможны вне технических средств. Мы только и делаем, что переходим от компьютера к телефону, а от него - к телевизору, а выходя на улицу, не в состоянии обойтись без автобуса, трамвая, метро, личного автомобиля, мобильного телефона, транзистора, велосипеда, роликов, детской коляски... При этом роль средства порой отходит для техники на второй план: телевизор, телефон, машина, компьютер становятся ценностью сами по себе, как бы независимо от того, насколько они помогают общению людей между собой или с природой. По телевизору мы смотрим передачи о самих тележурналистах; телефон играет нам встроенную в него электронную музыку; мойка, заправка, покупка запчастей и ремонт машины, разговоры на эту тему отнимают значительно больше времени, чем машина его экономит. А компьютер, возможности которого опережают потребности рядового пользователя на годы, а то и десятилетия вперед?

Вершиной информационной революции нашего времени сегодня объявляется Интернет, который многими рассматривается как едва ли не главное открытие ХХ века, принципиально расширяющее человеческие возможности. В первую очередь это возможности общения. Привычные средства связи - телефон, почта, телеграф - медленнее и дороже интернетовского мейла и телефона. Но попробуем пойти дальше и задать вопрос о качестве этого общения и его субъектах. Для человека, лишенного семьи и живого общения с друзьями, обремененного физическим недугом Интернет - несомненная находка, дающая ему выход в мир. Он также помогает поддерживать общение с близкими людьми, если эти близкие вообще в наличии. Все остальное, что предлагает Интернет желающему общаться человеку, не выходит за пределы того, что уже известно нам из увлечения радиоделом или практики «pen friends» - дружбы по переписке, которой увлекалась наша молодежь с начала 60х годов ХХ в. в отсутствие возможности ездить по миру. Для тех же, кто мог свободно передвигаться, практика «pen friends» была в основном способом организации дешевого туризма. Из этого редко вырастало что-то большее; и сегодня Интернет тоже позволяет быстро завязывать и столь же быстро заканчивать анонимные знакомства, которые ни к чему не обязывают и едва ли способны перерасти во что-то большее, оставаясь в рамках Интернета.

В чем корень, сердцевина всех аргументов в пользу Интернета? Хорошо или плохо, но это - не более чем реклама нового типа коммерции. Интернет в большей степени порабощает человека, облегчая его пленение покупкой товаров и услуг, чем освобождает его. Нет случайности в том, что торговля, в первую очередь рассчитанные на молодежь товары видео, аудио и автопромышленности, туристические и секс-услуги занимают в Интернете центральное место. Задача Интернета в том, чтобы раскрутить в человеке страсть к приобретению предметов наслаждения, привлечь его к использованию благ современной цивилизации, сделать их него профессионального юзера.

Термин «юзер» (от англ. use - использовать) возник, впрочем, несколько в другом контексте, как обозначение человека, противоложного программисту; «юзер» в состоянии пользоваться компьютером, но столбенеет при возникновении малейшей проблемы. Не вызывает сомнения то, что постоянно усложняющийся в конструктивном и программном отношении компьютер усугубляет у подавляющего большинства людей комплекс «юзера», даже если они сами этого не замечают. Современный человек, являющийся в среднем более покупателем, чем производителем, весьма слабо осведомлен о том, каков механизм работы тех технических средств, которые он использует ежедневно. Коллективный процесс производства товаров фактически сделал чуть ли не каждого отдельного работника бессознательным и легко заменимым элементом почти бесконечной промышленной цепи. Повседневное общение с техникой, поэтому, постоянно флуктуирует между стремлением разобраться в ней по существу (с помощью инструкций, советов знакомых, консультаций специалистов) и отчаянием по поводу невозможности это сделать. Однако даже вне сложной техники современный человек неизбежно и необратимо превращается в довольно беспомощного «юзера», способного лишь более или менее успешно пользоваться окружающими предметами, не понимая их свойств и принципов работы. Мы не только не строим сами дома, в которых живем, но даже не можем качественно наклеить обои; не только не выпекаем хлеб, но и вообще предпочитаем пользоваться полуфабрикатами для микроволновки; не только не стрижем овец, но даже не способны сделать ровную строчку с помощью швейной машины. И все это происходит, как ни странно, на фоне растущего объема свободного времени, которое порой вообще нечем заполнить, или же это заполнение слишком дорого стоит.

«Цивилизация юзеров» не является порождением повседневности самой по себе, это результат целого комплекса социокультурных процессов, которые повседневность с той или иной степенью успешности пытается переварить, перевести в наименее болезненную форму. Параллельно «бегству от повседневности» (путешествия, знакомства, развлечения) выстраивается набор увлечений, как бы возвращающий человеку полноту его способностей. Поэтому наряду с такими русскими словами как «спутник» или «самовар» в немецкий лексикон попадает «дача» как место, где человек общается с природой, мастерит, культивирует растения и целенаправленно культивирует дилетантизм как способ справиться с тотальной властью техники, СМИ и политических структур. Увлечения дилетантов, как известно из истории науки, искусства, спорта, породили массу культурных феноменов сегодняшнего дня: эмпирическое естествознание, теннис, кинематограф и пр. Вообще изобретая нечто принципиально новое, человек ставит себя в позицию дилетанта, ибо нет ни одного профессионала, умеющего обращаться с несуществующим феноменом. В этом смысле в повседневном дилетантизме обнаруживается мощный креативный потенциал; именно дилетант, т.е. человек, практикующий некую деятельность в некоммерческих целях, без стремления к социальному признанию, только в силу внутренней мотивации, оказывается потенциальным первооткрывателем. Цивилизация юзеров оборачивается, тем самым, своей другой стороной. Это грандиозный плавильный тигль современной научно-технической культуры, позволяющий частично преодолевать отрыв последней от повседневности, переваривать в повседневных формах новейшие достижения науки, техники и промышленности, корректировать их, приспосабливая их к потребностям и возможностям человека.

Технизация общения, как показывают социологи[15], проявляется и во всепроникающей гиперкоммуникативности, или медийности, современного информационного общества. Если все подчиняется целям продолжения коммуникации, рекурсивному включению новых сообщений в уже сообщенное, если все становится коммуникацией, то коммуникации больше нет, «она умерла». Вместо нее остаются потоки сообщений, и экраны, которые сами смотрят зрителей. Из коммуникации исчезает самое главное, а именно рефлексия и понимание, а, следовательно, и субъект. Употребляемое Н. Луманом понятие «Эго» (адресат коммуникации) уже не несет в себе никакого субстанционального начала, но является лишь фикцией, операциональной схемой, функция которой - организовать порядок в хаосе переживаний. Схемы у Лумана формируют нерефлексивный рассудок масс-медиа, условия узнавания (а не понимания и рефлексии). Событие теряет свою новизну не в том смысле, что спустя некоторое время появляются более свежие новости. Новое в принципе не вмещается в рассудок, «проходит мимо» масс-медиа. За гегемонией производства осмысленности стоит «террор схематизации»[16].

Альтернативы повседневности

На представление о жизненном мире оказывают влияние также социологические и психологические исследования, квалифицирующие современное общество как «аномальное», или «общество риска»[17]. Динамичность общественных процессов, резко возросшая мобильность человека постоянно ставят его перед лицом новых и неожиданных обстоятельств. Это реалии наших дней, становящиеся фактом обыденного сознания благодаря тем же масс-медиа. В этих условиях человек утрачивает всякое ощущение собственной стабильности и критерии нормальности происходящего в мире; всякая переживаемая им стандартная, нормальная ситуация может в любой момент трансформироваться в пограничную или экстремальную. Если в классическом образе жизненного мира риск выступал в качестве аномалии, то сегодня риск оказывается вполне повседневным, повторяющимся, обычным явлением человеческой жизни. Риск как неизбежная составляющая деятельности, общения, поведения и сознания входит в неклассическую структуру жизненного мира, в котором это стимулирует развитие противоположной тенденции - усиление тяги к традиционным ценностям (дом, семья, нация, религия, патерналистское государство).

В-пятых, современный человек в условиях гиперкоммуникации и нестабильности парадоксальным образом остро ощущает одиночество в толпе и рутинность бытия. Альтернативой, призванной вытащить его за волосы из болота повседневности, выступает, помимо прочего, феномен, обозначаемый жаргонным словечком «экстрим». Он очерчивает область жизненного мира при посредстве Танатоса (З. Фрейд), агрессивного стремления познать границы своих возможностей, пределы социально дозволенного[18]. Нарушение закона, супружеская измена, спорт, наркотики, попытка суицида - неполный список разнообразных испытаний, которые, будучи плотно включены в повседневность, явно прерывают её мирное течение на какое-то время, а то и кладут ему конец навсегда (вместе с привычным качеством жизни или с ней самой). В силу практической неизбежности для каждого из нас большинство подобных феноменов приобретает некие черты обыденности - вольно или невольно для людей, их переживающих (особенно с возрастом), больше или меньше в условиях разных субкультур. Но эта повседневность иного, паранормального плана. Ей соответствуют изменённые (страстями повышенного накала, аффектами, либо, напротив, сниженными настроениями, депрессиями, неврозами и психозами) формы сознания.

Современный эпистемологический и междисциплинарный анализ практического, практически-духовного и обыденного типов опыта показывает их связь с определенным этапом в развитии научного знания и институционального образования. Для человека техногенной культуры навыки работы с персональным компьютером, разнообразными техническими устройствами, включенность в потоки информации и системы коммуникации радикально изменяют его жизненный мир по сравнению с миром его предков. И хотя структуры жизненного мира функционируют во многом нерефлексивно, их содержательное различие столь велико, что уже не обеспечивает беспроблемного понимания людей разных культур и эпох. Одновременно в жизненном мире стираются те различия (национальные, языковые, сословные), которые ранее препятствовали пониманию, и обеспечиваются определенные условия диалога культур.

Таким образом, в условиях техногенной цивилизации осуществляют себя две внутренне противоречивые тенденции. Прежде всего, происходит онаучивание и технизация жизненного мира, отчасти чреватые утратой ряда жизненных смыслов. Одновременно гуманизация и антропологизация науки оказываются оборотной стороной ее вульгаризации и снижения креативных потенций. При этом мир науки и жизненный мир человека уже не просто разводятся на разные полюса. Это полюса, между которыми осуществляется постоянный обмен смыслами; это инстанции, существование которых обеспечивает как динамику культуры, так и напряженность философского дискурса.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ. Грант 02-03-18023а «Социальная феноменология: исторические предпосылки и основные теоретические мотивы».

[2] См.: Lubbe H. Die Wissenschaften und ihre kulturellen Folgen. Uber die Zukunft des common sense // Rheinisch-Westfalische Akademie der Wissenschaften. Vortrage G 285. Geisteswissenschaften. Opladen, 1987. ?. 43. Повседневность уже не может ориентироваться на науку и нуждается, согласно Люббе, в религиозном фундаменте.

[3] О противоречивости понятия жизненного мира см.: Мотрошилова Н.В. Жизненный мир // Новая философская энциклопедия. Т. 2, М., 2001.

[4] См. об этом подробнее: Касавин И. Т. Где живет повседневность? // Знание в связях социальности. Екатеринбург, 2003.

[5] См., например: Человек в кругу семьи. История частной жизни в Европе до начала Нового времени. М., 1996; Человек в мире чувств. Очерки истории частной жизни в Европе и в некоторых странах Азии до начала Нового времени. М., 2000.

[6] См.: Историк в поиске. Микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999.

[7] См.: Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 1. Древние германцы. Викинги; Т. 2. Средневековый мир. М., 1999; Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. М., 1991.

[8] См.: Delez J., Gvattary F. Rhizome. P., 1976.

[9] См.: Salber W. Der Alltag ist nicht grau. Bonn, 1989.

[10] Ibid. S. 24-27.

[11] См.: Ленк Х. Спорт как современный миф // Разум и экзистенция. Анализ научных и вненаучных форм мышления. СПб., 1999.

[12] Фрейд З. Психопатология повседневной жизни // Психология бессознательного. М., 1989. С. 308.

[13] Там же. С. 309.

[14] См.: Тарт Ч. Состояния сознания // Магический кристалл. Магия глазами ученых и чародеев. М., 1992.

[15] См.: Luhmann N. Die Realitat der Massmedien. Opladen, 1996.

[16] См.: Бодрийар Ж. В тени молчаливого большинства. Екатеринбург, 2000.

[17] См.: Beck U. Risikogesellschaft. Frankfurt a .M., 1986.

[18] О таналогических исследованиях повседневности см.: Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М., 1992