Парсонс Т. О построении теории социальных систем.

Парсонс Т. О построении теории социальных систем: интеллектуальная автобиография\\ Система современных обществ. - М., 1998. - 270 с.-С.207-268.

О ПОСТРОЕНИИ ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНЫХ СИСТЕМ:

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ АВТОБИОГРАФИЯ.

Редакторы просили своих авторов писать автобиографично и неформально. В этом духе я и могу сразу начать с заявления, что главным предметом этой статьи является эволюция моих взглядов в сфере обобщенного теоретического анализа человеческого действия, как

такового, и особенно его социальных аспектов, то есть в теории социальной системы. Такой научный интерес требовал объединения знаний из различных областей и в таких сочетаниях, которые нечасто используются людьми, больше меня склонными к дисциплинарной специализации.

Возможно, я был подготовлен к такому синтетическому мышлению тем, что получил весьма неординарное образование. Будучи студентом Амхерст-колледжа вслед за старшим братом, избравшим медицину, я намеревался сосредоточиться на биологии, с перспективой либо аспирантуры в этой области, либо чисто медицинской карьеры. Но в 1923 г., на предпоследнем году обучения там, под сильным влиянием своеобразного <институционального экономиста> Уолтона Хамилтона я увлекся общественными науками. Но в тот момент все мои планы были нарушены увольнением (под конец предпоследнего года обучения) президента колледжа Александра Миклджона. Осенью, к

началу нового учебного года ни одного из профессоров, чьи курсы я выбрал, уже не было. Я собирался посещать дополнительные курсы по биологии, некоторые по философии (включая курс по <Критике чистого разума> И. Канта) и некоторые по английской литературе.

С самого начала я допускал возможность продолжить свои занятия в аспирантуре. Но хотя социология в распространенном тогда довольно расплывчатом и туманном ее образе привлекала меня, обычные американские программы для аспирантов - нет. Когда мой дядя

предложил оплатить год обучения за границей, я выбрал Лондонскую школу экономики. Особенно манили меня туда имена Л.Т. Хобхауза, Р. Тони и X. Ласки. И только после прибытия на место я открыл человека, который интеллектуально оказался для меня самым важным, - Бронислава Малиновского, социального антрополога.

В Лондоне я не был кандидатом на ученую степень и мои планы были неопределенными, так что я был готов ухватиться за предложение участвовать в программе по обмену стипендиатами с Германией, куда меня рекомендовал Отто Мантеи-Цорн, с которым я работал в

207

семинаре по немецкой философии в Амхерст-колледже и который годом позже предпринял много усилий для моего назначения преподавателем экономики в том же колледже. Я был направлен в Гейдельберг не по собственному выбору, но попал именно туда, где влияние Макса Вебера (умершего за пять лет до того) было наисильнейшн.м.

Примечательно, что я не помню, где услыхал впервые его имя - в Амхерсте или в Лондоне. Работы Вебера, особенно <Протестантская этика и дух капитализма> (которую я несколькими годами позже перевел на английский язык [1; 53]), сразу произвели на меня сильное впечатление. Собираясь в Гейдельберг, я не имел намерения получить ученую степень, но затем узнал, что это можно сделать, получив зачет всего за три семестра, сдав устные экзамены и написав диссертацию. Я решил писать ее под руководством Эдгара Залина (позднее он работал в Базеле, Швейцария) на тему <Понятие капитализма в новой немецкой литературе>. Я начал с дискуссии о Карле Марксе, затем остановился на некоторых менее значимых фигурах, таких, как Луйо Брентано, и основное внимание уделил Вернеру Зомбарту (автору огромного труда <Современный капитализм> [4; 46]) и Максу Веберу. В этой работе определились два главных направления моих будущих научных интересов: во-первых, природа капитализма как социоэкономической системы и, во-вторых, исследования Вебера как теоретика социологии.

За год преподавания в Амхерсте, которое оставляло время для усердной работы над моей диссертацией, постепенно стало ясно, что мне нужно глубже вникнуть в отношения между экономической и социологической теориями. В особенности я благодарен за это дискуссиям с Ричардом Мериамом, который пришел в Амхерст как глава факультета экономики уже после получения мною степени. Мериам убедил меня, что, хотя экономическая теория и была одним из моих экзаменационных предметов в Гейдельберге, мне нужно знать о ней гораздо больше, и я решил сделать приобретение этого знания своей ближайшей задачей. Хотя немецкий <Dr. Phil.> не был равноценен добротному американскому <доктору философии> (Ph. D.), я решил не претендовать на звание последнего. Мериам рекомендовал мне идти в Гарвард и устроил мое назначение туда преподавателем на осенний семестр 1927 г.

Аллин Янг, в то время, может быть, наиболее интересный для меня человек, как раз тогда уехал в Англию, но мне удалось наладить контакты с гарвардскими экономистами Ф.У. Тауссигом, Т.Н. Карвером, У.3. Рипли и Иозефом Шумпетером (который в тот момент был на должности приглашенного профессора, хотя позднее он получил постоянное место в Гарварде). Эдвин Гей, историк-экономист, хорошо знал немецкую интеллектуальную среду Гейдельберга и симпатизировал моим интересам, сложившимся в результате обучения там.

208

Мериам был совершенно прав, утверждая, что знание экономической теории, которое я мог бы приобрести в Гарварде, далеко превосходило то, чему меня учили в Гейдельберге. Постепенно выяснилось, что экономическую теорию следует рассматривать внутри своего

рода теоретической матрицы, в которую была бы включена и социологическая теория. В первый раз я попытался высказать эту идею в нескольких статьях, которые Тауссиг доброжелательно опубликовал в <Quarterly Journal of Economics> [47], будучи тогда его редактором. Более важным, однако, оказалось мое решение исследовать эту тему в творчестве Алфреда Маршалла (который в то время был высшим авторитетом в <ортодоксальной>, или <неоклассической>, экономической теории), с намерением извлечь на свет <социологию> Маршалла и проанализировать способ ее сочетания с его строго экономической теорией. Результаты, опубликованные в 1931-1932 гг. [21; 22], представили первую стадию моей теоретической ориентации, которая, как мне казалось, обещает превзойти уровень, достигнутый моими учителями в деле соединения теоретических структур этих двух дисциплин.

В этом смысле общение с Шумпетером особенно помогало мне, так как в вопросах, касающихся пределов действия экономической теории, он был строгий конструктивист в отличие от Маршалла, не желавшего проводить никаких четких границ. Знание трудов Вильфредо Парето, приобретенное собственными усилиями и через общение с Л. Хендерсоном, также было чрезвычайно важным. Парето был

выдающимся экономистом-теоретиком, во многом работавшим в той

же традиции, что и Шумпетер, но одновременно пытавшимся сформу-

лировать более широкую систему социологической теории, которая, на

его взгляд, включала и весьма строго определенную экономическую

теорию'. Поэтому и Шумпетер, и Парето служили как бы критической

точкой отсчета, от которой начинались попытки различить экономи-

ческие и социологические компоненты в мышлении Маршалла.

Из этого зародыша постепенно вырастал проект включения в об-

ширное исследование группы <новых европейских авторов> не только

Маршалла и Парето (о последнем я написал длинную, размером чуть

ли не в книгу, аналитическую статью вскоре после опубликования

исследований о Маршалле)^ но также М. Вебера и Э. Дюркгейма.

' Французскому изданию своей книги Парето дал название <Traite de sociologie generale>. Мне всегда казалось неудачным название английского перевода <Трактата...>, вышедшего несколькими годами позже моей работы <The mind and society> (<Сознание и общество>).

^ Как таковая эта статья никогда не публиковалась, но ее основное содержа-

ние после значительной переработки вошло в три главы о Парето в моей книге

<The structure of social action> 1231.

209

Общие идеи Вебера о природе современного капитализма, которая

была главной темой моей диссертации, и более конкретно его кон-

цепция о роли этики аскетического протестантизма в развитии

капитализма давали достаточное основание надеяться, что <кон-

вергенция> Маршалла-Парето-Вебера возможна.

Все больше и больше мне хотелось включить в задуманную схему

и Дюркгейма, но это было значительно труднее. Из этих четырех ав-

торов Дюркгейм, бесспорно, меньше всех занимался экономикой как

дисциплиной в техническом смысле этого термина. Кроме того, у меня

никогда не было таких наставников по Дюркгейму, какими были мои

гейдельбергские учителя по Веберу, а также Тауссиг и Шумпетер -

по Маршаллу и Хендерсон - по Парето. Ко всему прочему, представ-

ление о Дюркгейме, которое я получил, особенно от М. Гинсберга и

Б. Малиновского в Лондоне, не просто мало помогало, но положи-

тельно вводило в заблуждение, так что следовало предварительно

преодолеть многие неверные представления о Дюркгейме, Ключ к

пониманию его социологии, однако, имелся. Таким ключом стала

для меня первая большая работа Дюркгейма <О разделении обще-

ственного труда> (1893) [2; 9], которая удивительно редко упоми-'

налась в англоязычной литературе того периода. Внимательное изу-

чение этой книги показало, что результаты ее анализа действи-

тельно можно прямо связать с веберовским анализом капитализма, а

тот в свою очередь с маршалловской концепцией свободного пред-

принимательства. Тогда теория, как таковая, представляла бы скорее

социологические, нежели строго экономические, компоненты твор-

чества Парето и Вебера и, более опосредованно, Маршалла. Ком-

плекс основополагающих понятий касался институционального укла-

да собственности и особенно договора (контракта) - уклада, отлича-

емого от <динамики> экономической деятельности, как таковой, и

составляющего для своего понимания в теоретическом смысле задачу

больше социологического, чем экономического, исследования.

ПЕРВЫЙ БОЛЬШОЙ СИНТЕЗ

Результатом этой сложной серии исследований была <Структура

социального действия>, опубликованная в 1937 г., но законченная в

первом варианте (хотя и существенно переработанном впоследствии)

почти двумя годами раньше^. Книга была представлена как исследо-

вание идей разных авторов о современном социоэкономическом по-

" Первое, что я фактически занес на бумагу для этой книги, касалось ранних

эмпирических работ Дюркгеима, связанных с феноменом разделения труда и с его

впоследствии знаменитым исследованием о самоубийстве (глава 8) [31.

210

рядке, капитализме, свободном предпринимательстве и т.д. и одно-

временно как анализ теоретической конструкции, на базе которой

эти идеи и интерпретации формировались. В этом отношении исход-

ная предпосылка книги состояла в том, что четверо названных авто-

ров (а они не стояли особняком) в чем-то сходились, что, в сущности,

было единой концептуальной схемой. В интеллектуальном климате

того времени такой подход никоим образом не был простым выраже-

нием здравого смысла - напротив, по мере его развертывания полу-

ченные результаты удивляли даже меня самого^.

Чтобы прийти к такому заключению, мне понадобилось три ис-

точника для размышления. Первый - это, конечно, тщательное, кри-

тическое изучение весьма обширного массива нужных текстов-перво-

'источников, а также комментаторской литературы, хотя большая часть

последней была, как правило, более чем бесполезной. Вторым было

развитие теоретической схемы, пригодной для истолкования этих ма-

териалов. Наконец, третий источник в некотором смысле питал вто-

рой. Он содержал своеобразную ориентацию философии науки.

о которой надо сказать несколько слов.

Всякий, кто претендовал на известную утонченность в интеллек-

туальной деятельности, задолго до 20-х годов, когда эти проблемы

стали занимать меня, развивал ту или иную концепцию о природе и

условиях эмпирического знания и особенно о природе и роли теории

в этом знании. Я был вовлечен в круг таких проблем частично через

прослушанные курсы эмпирических наук, особенно биологии, а

частично через философию, включая, как я уже упомянул, интен-

сивный курс по <Критике чистого разума> И. Кантат Гейдельберг-

ский опыт повел меня значительно дальше, особенно в познании про-

блем, поднятых <Wissenschaftslehre> (нау-коучением) М. Вебера. Сре-

ди них самыми заметными были, во-первых, проблемы, тяготеющие

к немецким историческим традициям и, следовательно, к обсужде-

нию статуса обобщенных, генерализованных теоретических понятий

' Так, например, П. Сорокин, чьи <Современные социологические теории>

были в 30-х годах наиболее широко известным компендиумом в этой области,

рассматривал Парето, ДюркгеИма и Вебера как представителей совершенно раз-

ных школ и ни разу не упомянул о какой-либо теоретической связи между ними.

' Ретроспективно мне кажется теперь, что тот опыт был (даже независимо от

содержательной весомости Канта для моей проблематики) чрезвычайно важным

тренингом для всей моей последующей работы. Он был подкреплен и усилен

семинаром и устным экзаменом по той же книге у Карла Ясперса в Гейдельберге

в 1926 г. Значение этого опыта кроется в самом факте, что я повторно и подробно

изучают великую книгу, плод великого ума. пока не добился определенного уровня

самостоятельной оценки ее вклада в науку, не удовлетворяясь множеством оче-

редных весьма поверхностных комментариев к ней. Этот опыт сослужил мне хо-

рошую службу в адекватном осмыслении концепций тех авторов, чьи методологи-

ческие подходы я пытаются синтезировать.

в социальных и культурных дисциплинах, и, во-вторых, вопросы о

месте толкования субъективных смыслов и мотивов в анализе челове-

ческого действия - все то, что немцы называли проблемой Verstehen

(проблемой понимания).

Возвратясь в Соединенные Штаты, я нашел бихевиоризм столь

распространенным, что всякого, кто верил в научную общезначимость

толкования субъективных состояний сознания, часто считали до глу-

пости наивным. В равной степени господствовала установка, которую

я назвал <эмпирицизмом>, а именно мнение, согласно которому на-

учное знание - это полное отражение <реальности вне нас> и любое

проведение отбора незаконно.

Вебер же настаивал на неизбежности и познавательной достовер-

ности научной процедуры отбора данных из доступной фактичес-

кой информации. Важность аналитической абстракции усиленно

подчеркивал и Хендерсон в своей формуле: <Факт есть высказыва-

ние об опыте в категориях концептуальной схемы> [13]. По моему

мнению, эта установка достигла кульминации в работах А. Н. Уайт-

хеда, особенно в его книге <Наука и современный мир>, включая

блестящее обсуждение <обманчивости неуместной конкретности>

[54]. Через такие источники я и пришел к своей концепции, кото-

рую назвал <аналитическим реализмом> и которая описывала вид

интересовавшей меня теории как абстрактный по природе, но ни-

коим образом не <фиктивный> в смысле Ханса Файхингера [52].

Это определение казалось мне применимым, в частности, к трак-

товке статуса экономической теории у Шумпетера и Парето. Мне

также очень помогли разнообразные писания Джеймса Конанта о

природе науки, особенно о роли теории.

Со всем этим была тесно связана концепция <системы>. Шумпе-

тер и Уайтхед сыграли важную роль в формировании основ этого

понятия, но, думаю, оно окончательно сложилось прежде всего

под влиянием Парето и Хендерсона. Как не уставал повторять

Хендерсон, Парето использовал модель системы, заимствованную

им из теоретической механики, но попытался применить ее и к

экономике, и к социологии. Отсюда утверждение Хендерсона, что,

возможно, самый важный вклад Парето в социологию - это его

концепция <социальной системы>, которую я воспринял так се-

рьезно, что позднее использовал указанное словосочетание как на-

звание своей книги.

Собственная первичная модель Хендерсона, которую он доста-

точно подробно объяснил в книге <Общая социология Парето>, была

моделью физико-химической системы [12]. Он, однако, соотносил

ее с биологическими системами. Хендерсон был большим поклон-

ником Клода Бернара и в свое время написал предисловие к анг-

лийскому переводу его <Экспериментальной медицины> [7]. Их

центральной идеей была идея <внутренней среды> и ее стабиль-

212

ности. Это вплотную приближалось к идее У. Каннона о гомеоста-

тической стабилизации физиологических процессов и к моим соб-

ственным представлениям, вынесенным из соприкосновения с био-

логией [8р.

Таким образом, уже в те ранние годы была заложена определен-

ная основа для перехода от понятия системы, используемого в меха-

нике, и понятия физико-химической системы, проясненного Хен-

дерсоном, к пониманию особого характера <живых систем>. Это

было важно для более поздней фазы моего интеллектуального раз-

вития, которую обычно называют <структурно-функциональной>

и которая высшее свое выражение нашла в моей книге <Социаль-

ная система> [24]. На дальнейшие мои шаги повлияла постоянно

действующая Конференция по теории систем, работавшая при-

близительно с 1952 по 1957 г. под руководством доктора Роя Грин-

кера в Чикаго. Среди нескольких участников, чьи идеи оказались

для меня важными, выделялся биолог, специалист по социальным

насекомым Алфред Эмерсон. Все, что он говорил, а также некото-

рые из его работ в значительной мере способствовали укреплению

моей склонности к гомеостатической точке зрения Каннона. Од-

нако его выступления ориентировали меня и, думаю, других в на-

правлении тогда только зарождавшихся концепций кибернетичес-

кого контроля не только в живых системах, но и во многих систе-

мах иных родов. Позднее это стало ведущей темой моих научных

исследований.

Наконец, Эмерсон выдвинул особенно плодотворную для меня

концепцию, во многом закрепившую мое убеждение в существовании

фундаментальной непрерывности между живыми системами органи-

ческого мира и системами человеческого социокультурного мира". Это

была идея функциональной эквивалентности гена и, как он говорил,

<символа>. Вероятно, можно иначе сформулировать все это как про-

блему генетической конституции вида и организма и культурного на-

следия социальных систем. С некоторых пор такой подход приобрел

для меня фундаментальное теоретическое значение.

' В дискуссии на конференции в Белладжио. когда я впервые представлял это

эссе, был поднят вопрос о серьезности моего обращения к биологии. Я был чрез-

вычайно доволен, когда профессор Курт Штерн сказал: <Позвольте мне коротко

указать на одну черту Амхерста, которая не каждому известна. В Амхерсте биоло-

гию преподавали на очень высоком, даже аспирантском уровне, хотя Амхерст и не

присуждал докторских степеней. Там были блистательные люди, и, вероятно, их

влияние и должно быть сильнее, чем в любом другом колледже с хорошими, но

менее выдающимися профессорами, куда мог бы поступить профессор Парсонс>.

^ Здесь следует напомнить, что обществоведы были вынуждены прибегать к

изобретательности и тратить много энергии на отражение поползновений к неза-

конному и преждевременному биологическому <редукиионизму>.

213

ДЕЛА ЛИЧНЫЕ И ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЕ

Книга <Структура социального действия> [23] старта главным по-

воротным пунктом в моей профессиональной карьере. Ее основное

свершение - доказательство идейной конвергентности четырех уче-

ных, которым была посвящена книга. - сопровождалось прояснени-

ем и развитием моих собственных мыслей о состоянии западного об-

щества, которое было в центре их внимания. Западное общество, ко-

торое можно обозначить как капитализм, или как свободное пред-

принимательство, а с политической стороны как демократию, явно

было тогда в состоянии кризиса. Русская революция и появление пер-

вого социалистического государства, контролируемого коммунисти-

ческой партией, входили в сферу моих постоянных интересов со вре-

мен студенчества. Фашистские движения влияли на мои дружеские

связи в Германии. Меньше чем через два года после публикации этой

книги началась вторая мировая война и, наконец, к этому времени

мир испытал на себе великий экономический кризис 1929-1930 гг. с

его неисчислимыми последствиями для всего мира.

Мои личные проблемы были обусловлены ростом семьи^ (трое

детей, рожденных с 1930 по 1936 г.) и трудностями обретения достой-

ного положения на профессиональном поприще. Хотя тогдашняя си-

туация не вполне сравнима с теперешней, но даже и тогда было ано-

мально, что я оставался на должности самого рядового преподавателя

девять лет - первые четыре года на факультете экономики и послед-

ние пять на новообразованном факультете социологии. Я имел не-

счастье служить под началом не симпатизирующих мне руководителей:

в экономике - покойного X. Бербанка, в социологии - П.А. Сорокина.

Мое продвижение на уровень ассистента состоялось только в 1936 г.,

и не по инициативе Сорокина, а (поименно) Э.Ф. Гея, Э. Б. Уилсона

и Л. Хендерсона, которые все были <внештатными профессорами>

факультета социологии. Первый вариант <Структуры социального дей-

ствия> к тому времени уже существовал и был известен начальству и

всем ведущим преподавателям.

Но я был не вполне уверен, что хочу остаться в Гарварде даже и на

должности ассистента. В этом критическом для меня 1937 г. я полу-

чил очень хорошее предложение извне. Так как Гей в 1936 г. получил

отставку и уехал в Калифорнию, я обратился к Хендерсону - не к

Сорокину. В те дни, до введения системы комиссий ad hoc. Хендер-

сон поставил вопрос прямо перед президентом Гарвардского универ-

ситета Конантом, который, конечно с согласия Сорокина, предложил

* Я женился в 1927 г. на Хелен Уокср, с котороп познакомился как студент-

сокурсник в Лондоискои школе экономики. Она много лет работала в Гарварде.

еще совсем недавно - в администрации Русского исследовательского центра.

214

мне еще существовавшую тогда должность ассистента, назначаемого

на второй срок, при этом определенно пообещав постоянное место

профессора через два года. На этих условиях я и решил остаться в

Гарварде.

Я уже отметил, что в интеллектуальном плане имел очень хорошие

отношения с Тауссигом, Шумпетером и Геем. Вышеупомянутый кри-

зис случился вскоре после окончания моих исключительных отноше-

ний с Хендерсоном. Я знал его по руководимому им семинару, посвя-

щенному Парето, и в других качествах еще до того, как предложил ему

в связи с моим утверждением в должности ассистента рукопись моей

книги для критического отзыва. Вместо обычного краткого отзыва он

встретился со мной (думаю, в основном в связи с тем, что в ней обсуж-

дались взгляды Парето) и начал длинный ряд приватных занятий у себя

дома, что-то около двух часов дважды в неделю в течение почти трех

месяцев. Во время этих занятий он проходил со мною рукопись пара-

граф за параграфом, разбирая главным образом разделы о Парето и

Дюркгейме. Маршалла он проскочил очень быстро и совсем не вни-

кал в .мою трактовку Вебера.

И в личном, и в интеллектуальном плане это был экстраорди-

нарный опыт. Знавшие Хендерсона будут помнить его как трудно-

го человека, который мог быть догматичным и в политике (где он

оставался заведомым консерватором"), и во многих научных во-

просах, что выражалось в несправедливом (по моему суждению)

отношении ко всем социологам, кроме одного или двух. Но он

имел огромные знания о науке, особенно на уровне философии

науки и природы теории, и если человек выстаивал под его напо-

ром и не позволял себя подавить, то Хендерсон оказывался чрез-

вычайно проницательным критиком, очень полезным в решении

как раз моих интеллектуальных проблем. Я в полной мере исполь-

зовал благоприятные возможности этого общения и почти год по-

святил пересмотру текста, внести поправки в который убедили меня

дискуссии с Хендерсоном'".

' Так. он был крайне враждебен к президенту Рузвельту, политику которого я

лично в общем поддерживал.

"' Заметим, что тогда, как и теперь, преобладающим девизом было <Публи-

куйся или погибай'> и что конформизм и приспособленчество выражались в том.

чтобы публиковаться как можно скорее и как можно больше. Могу засвидетельст-

вовать. что советы, которые я получит от старших сотрудников в Гарварде, нс

подходили под эту формулу. Все единодушно советовали потратить столько вре-

мени, сколько надо. чтобы выдать самую лучшую работу, на какую ты способен.

Конечно, это очень помогало, что такие люди. как Хендерсон. Гсй и Уплсон.

знали о том, что я делал, и просматривали отдельные куски. Еще один старший по

возрасту критик, кого надо упомянуть добрым словом. - это покойный А.Д. Пок.

Как всегда при встрече с выдающимися личностями, не обошлось без некой

подспудной реакции на Хендерсона. Он был рыжебород и заглазно имел широ-

В эти ранние гарвардские годы помимо прочего я приобрел важ-

ный опыт общения со сверстниками, а со временем и с учащимися.

Группа младших преподавателей факультета, встречавшихся достаточно

регулярно, включала Эдварда Мейсона, Сеймура Харриса, Эдварда

Чемберлена и в течение какого-то времени экономиста Карла Биге-

лоу, специалиста в области политического управления Карла Фрид-

риха и историка Крейна Бринтона. С движением в сторону социоло-

гии, которое приблизило меня к сфере психологии и социальной

антропологии, я ближе познакомился с Гордоном Олпортом, не-

давно возвратившимся в Гарвард из Дартмута, и Хенри Марром. В

антропологии особенно значительными были два моих современ-

ника. Первый -У. Ллойд Уорнер, привлеченный к преподаванию

в Гарварде главным образом Элтоном Мейо, который под началом

Хендерсона направлял исследование, заказанное <Western Electric>,

чтобы получить в итоге исследование местных общин, ставшее в

конце концов широко известной <серией исследований Янки-Сити>.

Когда Уорнер променял Гарвард на Чикаго, его заменил Клайд Клак-

хон, молодой социальный антрополог, совершенно независимый от

группы Хендерсона, но сотрудничавший с нею. Он стал близким дру-

гом Марри. В дальнейшем Олпорт, Марри и Клакхон составили ядро

пропагандистов эксперимента, получившего название <Социальные

отношения>.

С середины 30-х годов началось также мое общение с аспиранта-

ми, некоторые из которых со временем получили преподавательские

назначения. Самым важным и единственным в своем роде был Ро-

берт Мертон, который входил в первую когорту аспирантов в области

социологии, но после него пришли Кингсли Дейвис, Джон Райли и

Матильда Райли, Робин Уилльямз, Эдвард Деверу, Лоуган Уилсон,

Уилберт Мур, Флоренс Клакхон и Бернард Барбер. Именно они со-

ставили неформальную группу, которая собиралась по вечерам в моем

учебном кабинете в <Adams House> для обсуждения проблем социоло-

гической теории, когда я был еще рядовым преподавателем.

ко известное прозвище Красная Борода. Мои сидения с ним происходили далеко

за полдень, и, как правило, я шел прямо домой и рассказывал своей жене, что

говорил Красная Борода. Помню, как я беспокоился, что мои дети подхватят кличку

и при случае в глаза скажут Хендерсону: <Это вы Красная Борода, о котором

толкует наш папочка?>

Большая удача, что между первым и окончательным набросками этой статьи

появилась книга <Л. Хендерсон о социальной системе> под редакцией Бернарда

Барбера. Она содержит большую часть социологических писаний Хендерсона с

длинным и информативным введением Барбера. В нем подробно изложена исто-

рия вовлечения Хендерсона в мир гарвардского обществоведения и академическое

общество.

216

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИНТЕРЕСЫ

ПОСЛЕ <СТРУКТУРЫ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ>

Завершение <Структуры социального действия> было радостным

событием, хотя в то время я не задумывался о том, какой отклик в

научной среде получит эта книга". Теоретическая схема, которая по-

зволила мне доказать тезис об идейной конвергентности разных мыс-

лителей, явно еще не выработала свой ресурс, но существовало сразу

несколько альтернатив, какой следующий шаг делать с ее помощью.

На конференции в Белладжио, где я впервые заговорил о такой пер-

спективе, возникла большая дискуссия, почему я не захотел самооп-

ределиться как экономист. Ко времени, когда <Структура социально-

го действия> близилась к окончанию, вопрос частично был уже ре-

шен фактом моего перевода с экономического факультета на новый,

социологический. Несмотря на дружеское расположение Тауссига, Гея

и Шумпетера, я совершенно уверен, что в Гарварде я не мог бы рас-

считывать на большое будущее в пределах экономической науки. Но

в основном я и сам не хотел связать свою научную карьеру с этой

дисциплиной и ретроспективно вижу главную причину этого в моей

<пропитанности> сначала веберовскими, потом дюркгеймовскими идея-

ми (время 3. Фрейда тогда еще не пришло). Хотя тогда я не собирался

навсегда порывать с моим интересом к экономической теории, фак-

тически впоследствии это тем не менее произошло, я все же уже ясно

понимал, что не хочу быть исключительно экономистом, во всяком

случае не больше, чем был им Вебер.

В моей жизни был еще один интересный эпизод, который на от-

носительно позднем этапе мог вновь повернуть меня, по меньшей

мере в более отдаленной перспективе,, в сторону экономики. После

моего формального перехода в социологию Шумпетер организовал

маленькую дискуссионную группу с участием молодых людей, в боль-

шинстве своем аспирантов, по проблемам природы рациональности.

После нескольких собраний он предложил мне нацелить группу на

создание книги, в которой он и я должны быть, самое малое, соредак-

" Возможно, меня извинят, если я скажу, что хотя впервые чувствовал себя

безмерно счастливым, когда удалось опубликовать книгу без субсидии, а потом и

переиздать ее в 1949 г., она тем не менее продавалась свыше тридцати лет в значи-

тельных количествах. Как раз тридцать лет спустя после первого появления вы-

шло издание в мягкой обложке, которое разошлось хорошо. Этим я прежде всего

обязан Иеремии Каплану (который практически олицетворял издательство <The

Free Press>) за его смелость в осуществлении перепечатки 1949 г. и за хлопоты.

связанные с нею и с рядом других моих публикаций. Без Каплана и его главного

советника Эдварда Шилза. вероятно, не случилось бы (по крайней мере так ско-

ро) послевоенного процветания социологического книгоиздания, которым я от-

части успел воспользоваться.

217

торами, если не соавторами. Помню, что. не отказываясь определен-

но, по крайней мере сразу, я реагировал на предложение весьма сдер-

жанно и, по сути, позволил этому проекту постепенно умереть. Мне

самому не вполне ясны мои тогдашние мотивы, но думаю, что нее

дело в смутной потребности почувствовать свой формальный разрыв

с экономикой относительно завершенным^.

ПРОФЕССИИ И ДВЕ СТОРОНЫ ПРОБЛЕМЫ

РАЦИОНАЛЬНОСТИ

Реально я задумал предпринять исследование определенного аспек-

та профессий как социального явления. Это решение логически выте-

кало из сочетания моего интереса к природе современного индустри-

ального общества с концептуальной схемой, в рамках которой я пытал-

ся его понять. Эмпирически было почти очевидным, что <ученые про-

фессии> начали занимать выдающееся место в современном обществе,

тогда как в идеологической формулировке альтернативы <капитализм-

социализм> они вообще не упоминались. В самом деле, то, что теперь

привычно называется <частным, неприбыльным> сектором деятельнос-

ти, организованным на профессиональном принципе (ц отличие, на-

пример, от семейного уклада), при идеологическом подходе выпадало

из рассмотрения. Оглядываясь назад, можно утверждать, что обе идео-

логические позиции отстаивали версии <рационального преследования

собственных интересов>: по капиталистической версии, обоснованной

утилитаристской мыслью, - это интерес индивида в удовлетворении

своих потребностей; по социалистической версии - это интерес кол-

лектива (согласно линии рассуждений, идущих от Т. Гоббса и Дж. Ос-

тина) в максимизации удовлетворения общественных потребностей.

Внутри этой проблемной области я выбрал исследование некото-

рых аспектов медицинской практики. Думаю, что такой выбор имел

достаточные <технические> основания, но объясняется также и лич-

ными мотивами. Определенно, какую-то роль играло мое прошлое

отречение от биолого-медицинской специальности, которое как бы

компенсировалось ролью социолога, исследователя медицинской прак-

^ Я уже отметил выше, что на последнем курсе принял окончательное реше-

ние идти в общественную, а не в биологическую науку. Мое переключение на

обществоведение (первоначально на экономику в узком смысле) было связано и с

моим отцом, который, пока я искал свои путь. оставался преподаиателем и адми-

нистратором. Когда я был студентом, мои отец занимал пост президента <Marietia

College> в штате Огайо. Он начинал свою карьеру конгрегационистским священ-

ником и основательно включился во влиятельное тогда <сониалыю-евангелист-

ское> движение, которое, как стало ясно теперь, много сделало для зарождения

социологии в США.

218

тики с ее возможностью сочетать оба интереса. Правда, группа Хен-

дерсона-Мейо тоже повлияла на это решение. Сам Хендерсон имел

медицинскую подготовку, хотя никогда не практиковал, и свою пре-

подавательскую деятельность в Гарвардском университете он начал

на медицинском факультете. Он объединил свои медицинские и со-

циологические интересы в знаменитой статье <Врач и пациент как

социальная система> [13], в которой изложил подход, очень близкий

мне по духу. Неудивительно, что я должен был посоветоваться и с

Хендерсоном, и с Мейо (но также и с У.Б. Канноном) о моих планах.

Все трое сильно подкрепили мое собственное ощущение потенциаль-

ной плодотворности такого исследования. В своем исследовании, по-

мимо подробного разбора литературы, я предполагал использовать ме-

тоды включенного наблюдения и интервью. Полупубличный харак-

тер медицинской практики в современных больницах позволил де-

лать многое в духе первого метода: с законным (хотя и не медицин-

ским) титулом доктора и в белом облачении совершать больничные

обходы, наблюдать операции, присоединиться к службе помощи на

дому Медицинского центра Тафтса и т.п. (Возможно, теперь, с рос-

том интереса к этическим сторонам исследования такой легкий об-

ман пациентов сочли бы неэтичным.) Другим источником данных была

серия интервью с довольно большим числом врачей, выборка кото-

рых была осуществлена по типам практики.

Был еще один важный момент, определивший направление моего

исследования. То было время, когда идеи о значимости психосомати-

ческих связей в организме человека начинали овладевать интеллекту-

альной элитой в медицине (типичными представителями которой, воз-

можно, были терапевты Массачусетской больницы общей практики,

где я провел много времени). Такая ситуация сложилась в результате

распространения психоанализа и того обстоятельства, что профессор

психиатрии названной больницы, Стенли Кобб, недавно стал главным

основателем Психоаналитического института в Бостоне. Группа Хен-

дерсона-Мейо также очень интересовалась этим и родственными

направлениями мысли (они были поклонниками Пьера Жане, но.одно-

временно и Жана Пиаже).

Решающим событием для меня стал разговор с Э. Мейо о моих

интересах в области медицинской практики, в ходе которого он прямо

спросил, насколько хорошо я знаю работы 3. Фрейда. Я вынужден был

ответить, что только очень фрагментарно. Тогда он настойчиво пореко-

мендовал мне прочитать Фрейда более серьезно и в полном объеме. К

счастью, у меня было достаточно свободного времени благодаря долж-

ностному отпуску ассистента, и я последовал его совету. 'Было уже слиш-

ком поздно встраивать выводы, сделанные мною из идей Фрейда. в

<Структуру социального действия>, но изучение его работ оказалось

одним из немногих переломных интеллектуальных переживаний за всю

мою жизнь. Оно подготовило путь для того, что почти десятилетием

219

позже я обратился к формальному обучению психоанализу, конечно на

дозволенном уровне.

Я использовал экономическую парадигму <рационального пресле-

дования собственных интересов> в качестве основной точки отсчета

(в данном случае негативно), чтобы показать различия между класси-

ческой экономической моделью рыночной ориентации и профессио-

нальной ориентацией, которой я занимался. Главные различия лежа-

ли на поверхности. У практикующих врачей они проявлялись, во-

первых, в характере зависимости платы за услуги от состояния паци-

ентов, то есть в применении так называемой скользящей шкалы, или

повышения вознаграждений за благополучных пациентов и пониже-

ния за менее благополучных. И, во-вторых, в характере протеста про-

тив <лавочничества> пациентов, судящих о врачах по цене, назначен-

ной за предлагаемую медицинскую услугу в денежном или ином вы-

ражении. Позже я должен был существенно смягчить это сближение

(при всех различиях) профессионального отношения с идеальным

типом коммерческого отношения.

Наиболее важные теоретические моменты моего исследования

затрагивали проблему природы рациональности - тот самый вопрос,

с которым я соприкасался не только в собственной работе, но и в

совместных трудах с Шумпетером. При этом открылось различие не

только между экономическими и неэкономическими аспектами ра-

циональности, но, внутри второй ее категории, между двумя разными

способами или направлениями рассмотрения проблемы рациональ-

ности. Первое различие касалось очень старой проблемы, в том числе

для меня, - проблемы отношения между рациональным (в основном

научным) знанием и действием как его <приложением>. Медицина,

особенно в то время, когда я изучал ее, была своего рода прототипом

возможностей и получения потенциально полезного знания и прило-

жения его к решению насущных человеческих проблем. То, что назы-

вали <научной медициной>, находилось тогда в зените славы, и веру в

ее великую важность внушил мне мой брат, который учился в универ-

ситете Джона Хопкинса. Были, конечно, и определенные связи меж-

ду этим аспектом медицины и более общей постановкой проблемы

рациональности в <Структуре социального действия>, особенно в кон-

цепции <логического действия> Парето.

Психосоматические проблемы, а в определенных случаях и упо-

мянутые выше проблемы умственных болезней затрагивали иной круг

вопросов. Прежде всего это был вопрос о значении научных способов

рационального исследования и анализа для понимания и в каком-то

смысле контроля нерациональных и иррациональных факторов в де-

терминации человеческого действия, в первую очередь индивидуаль-

ного, но явно также и социального. Интерес к этим темам был у всех

авторов, бывших в центре моего внимания до этих пор, за исключе-

нием Маршалла. Интенсивное ознакомление с концепциями Фрейда

220

придало моей схеме законченность и новые измерения, особенно это

относится к вопросу о пригодности нерациональных факторов и ме-

ханизмов в более интимных микросоциальных процессах взаимодей-

ствия. Я подозреваю, что интерес к этому пласту проблемы рацио-

нальности был не последней причиной моего прохладного отноше-

ния к предложению Шумпетера, лестному для молодого и еще не

имеющего прочного положения ученого.

На развитие у меня такого рода интересов явно влияли мои креп-

нущие связи с такими коллегами, как К. Клакхон и X. Марри.

Г. Олпорт, напротив, был психологом заведомо рационалистических

наклонностей. Во всяком случае, оказалось, что в моем исследовании

медицинской практики надо было сочетать обе грани <комплекса ра-

циональности>, и обе они резко контрастировали с моим предшеству-

ющим опытом сосредоточения на экономических и политических ас-

пектах рациональности. Самый глубокий интерес вызывал вопрос о

месте религии в любом общем анализе социального действия - инте-

рес, который, честно говоря, имел и семейные корни и стал для меня

центральным под влиянием веберовского анализа протестантской этики

и его общих исследований по сравнительной социологии религий.

Как я теперь вижу, эти три (или, включая религию, четыре) фоку-

са <проблемы рациональности> почти полностью доминировали в

структурировании моих творческих интересов, начиная с этой ситуа-

ции перепутья в конце 30-х годов. Первым большим свидетельством

моих колебаний был поворот от политико-экономического комплек-

са к социопсихологическому, то есть к проблеме нерационального,

увиденной больше с позиций Фрейда, нежели Вебера и Парето, как

бы ни отличались друг от друга эти двое. В ходе этого поворота я

полностью сознавал важность <когнитивной рациональности>, в част-

ности, как культурной основы научного компонента медицины. Од-

нако усиленные занятия всем этим вынудили подождать с моим воз-

вращением к теме профессий в системе высшего образования и науч-

ных исследований - теме, ставшей для меня ведущей позже. В из-

вестном смысле, говоря в терминах психоанализа, это случай <возвра-

щения вытесненного>.

В контексте социально-эмоциональных составляющих медицин-

ской практики я начал анализировать некоторые ее аспекты (которые

тогда все еще, в отличие от <науки>, называли <медицинским искус-

ством>), опираясь на фрейдовскую концепцию отношений между пси-

хоаналитиком и пациентом, и особенно на феномен <переноса>, ко-

торый я считал одним из главных открытий Фрейда. Ясно, что не он

изобрел проблему взаимоотношений врача и пациента, которая в за-

падной традиции восходит, по меньшей мере, к Гиппократу (см. у

Хендерсона), но он сделал ее первичным социальным каркасом для

здания психоаналитической практики и необычайно углубил основу

ее понимания. Выяснилось, что психоаналитическое отношение пред-

221

ставляло собой крайний и потому, в некотором ограниченном смыс-

ле, парадигмальный пример этих взаимоотношений, а также и то. что

обширная и расплывчатая область психосоматических взаимоотно-

шений вписывалась в рамки психоанализа. Между двумя главными

аспектами проблемы рациональности, интересующими нас в данном

случае, существовало, конечно, связующее звено в виде притязания

психоанализа на научный статус, которое, несмотря на многие спор-

ные пункты, по-моему, уже достаточно обосновано и, возможно, в

прикладном контексте, для процесса терапии лучше всего символи-

чески выражено афоризмом Фрейда: <На место Оно должно встать Я>.

В основном это и была та дорожка, которой я пришел к мысли о

болезни как своего рода форме социального <отклонения> и о тера-

пии как деятельности, принадлежащей к очень обширному семейству

типов <социального контроля>, - точка зрения, за которую я дорого

заплатил, будучи обвинен как агент правящих кругов, заинтересован-

ный в сохранении status quo. Тем не менее в этой моей позиции со-

держится определенная доля истины, которая, думаю, в основном

независима от конкретной формы социального порядка. Важный тео-

ретический момент здесь - это сдвиг от рассмотрения приложений

медицинской науки как только биофизической технологии к рассмот-

рению их также и как разновидности социального взаимодействия. В

более технической терминологии, которая сформировалась позднее,

скажем так, что традиционный взгляд на медицинскую практику пред-

ставлял ее себе как отношение между культурными системами (науч-

ным знанием) и отдельными организмами, где социальные агенты

лишь внедряли очевидные посылки и выводы знания. В соответствии

с иным подходом медицинские взаимоотношения трактовались, по

меньшей мере отчасти, как тонкая взаимоигра между бессознатель-

ными мотивами на личностном уровне и особенностями структуры

социальных систем. Существуют и другие социологические соответ-

ствия этому двухуровневому различению врача как компетентного

агента социального контроля и пациента как реципиента важных ус-

луг такого рода, но здесь не место дальнейшим подробностям. Такой

подход высвечивает важный аспект социальной структуры, которого

нет ни в преимущественно экономических, ни в политических моде-

лях (таких, как капитализм и социализм).

ОТ МЕДИЦИНСКОЙ ПРАКТИКИ

К ТЕОРИИ СОЦИАЛИЗАЦИИ

На этом этапе карьеры, протекавшем под столь сильным влияни-

ем Фрейда, вероятно, было вполне естественным перемещение моих

интересов от анализа социальной ситуации, складывающейся во вре-

мя сеанса психоанализа, и анализа медицинской практики вообще к

222

анализу истоков тех проблем, с какими сталкивались психоаналитик

и анализируемый. Среди них были прежде всего проблемы личности

анализируемых (основные элементы <обратного переноса> попали под

анализ несколько позже); что касается позиции социолога, то такие

проблемы вплотную подводили его к рассмотрению условий развития

ребенка в семье, понимаемой в качестве социальной системы. Сам

Фрейд с течением .времени придавал все большее значение <объек-

тивным отношениям>, но едва ли можно говорить, что он развил до-

статочно удовлетворительную социологию семьи. В этой связи цент-

ральную роль начала играть концепция, на которой мы заметно схо-

дились. При чтении работ Фрейда мне постепенно открывалась важ-

ность того, что я и другие начали называть феноменом интернализа-

ции (собственный термин Фрейда был <интроекция>) как социокуль-

турных норм, так и представлений о личностях других людей, с кото-

рыми индивид взаимодействовал прежде всего как <субъект социали-

зации> (второй случай иногда называют процессом <идентификации>).

Впервые эта идея отчетливо проявилась в концепции сверх-Я, хотя

можно говорить о ее присутствии у Фрейда уже на ранней стадии,

особенно в концепции <переноса> (например, в трактовке аналитика

словно бы отца анализируемого субъекта). Фрейд начал рассматривать

моральные нормы, в частности внедряемые отцом, как неотъемлемую

часть личности ребенка, прошедшего через известные фазы процесса

обучения. Постепенно сфера действия этого фрагмента фрейдовской

теории <объектных отношений> расширялась в более поздних работах,

охватывая не только сверх-Я, но и Я и даже Оно [25]. Почти тогда же

мне стало ясно, что очень похожая концепция, развитая с совсем иных

позиций, не чужда и Дюркгейму, особенно в его теории социального

контроля посредством морального авторитета. Та же идея подразумева-

лась, по меньшей мере неявно, в веберовской трактовке роли религиоз-

ных ценностей в детерминации поведения и очень отчетливо про-

явилась в трудах группы американских социопсихологов, особенно

Дж. Г. Мида и У. Томаса. Эта концепция интернализации (в опреде-

ленной последовательности) множества культурных норм и социаль-

ных объектов стала главной организующей осью всей теории социа-

лизации, присутствуя, конечно, в новых формах, даже в самых пос-

ледних исследованиях проблем высшего образования.

Интернализация есть свойство структуры личности как системы.

Аналогичное явление для социальных систем я назвал институциона-

лизацией, особенно выделяя формирование социальных взаимоотно-

шений через приобщение к нормативным компонентам культуры,

которые уже прямо становятся структурными частями исходной со-

циальной системы. Возможно, самым выдающимся теоретиком тако-

го подхода был Вебер, особенно в своей сравнительной социологии

религии, но Дюркгейм тоже немало сделал в этом отношении. Более

того, обе эти концепции можно было понять только при условии, что

223

первичные подсистемы общей системы действия будут восприниматься

не только как взаимозависимые, но и как взаимопроникающие. Тем

самым определенные компоненты культурной системы одновременно

становились компонентами социальной и личностной систем. Эта

весьма важная концепция взаимопроникновения в свою очередь сильно

зависела от понимания рассматриваемых подсистем как аналитичес-

ких абстракций. При таком взгляде социальная система (например,

общество) есть не конкретная сущность, но способ установления оп-

ределенных отношений среди множества компонентов <действия>,

которые при этом становятся более четко различимыми по сравне-

нию с необозримым разнообразием конкретной реальности.

Мой интерес к <нерациональному> определенно усиливался неко-

торыми обстоятельствами тех времен. Тогда мне казались важными

дискуссии о немецком характере, в связи с чем впервые стал заметной

для меня фигурой Эрик Эриксон [26]. Свою лепту внесли и события

семейной жизни, включая преждевременную смерть (1940 г.) моего

брата-медика, а также старение и последующие смерти моих родите-

лей (1943 и 1944 гг.).

Видимо, в этой совокупности обстоятельств надо искать главное

объяснение самой большой заминки в моей карьере: отказа от наме-

рения опубликовать обширное монографическое исследование меди-

цинской практики. Думаю, что я многое приобрел в ходе этого иссле-

дования, но все же меня тянуло к изучению более общих вопросов,

например скрытых аспектов социального контроля и происхождения

медицинских проблем в процессах социализации вне их профессио-

нального контекста". Во всяком случае, я поставил перед собой цель

как-то завершить это предприятие и, в дополнение к довольно боль-

шому числу обсуждений разных аспектов темы в статьях, удовольст-

вовался в итоге пространной главой <Случай современной медицин-

ской практики> в книге <Социальная система>. Вероятно, с конца

40-х годов у меня было обратное движение от психологических и мик-

росоциологических проблем в сторону макросоциологических, вклю-

чая экономические, кроме того, произошло обновление чувства при-

частности к событиям на европейской сцене, когда я летом 1944 г.

проводил семинар в Зальцбурге. В каком-то смысле процесс возврата

к изначальным научным интересам достиг высшей точки, когда я вновь

занялся проблемами взаимоотношения экономической и социологи-

'" Возможно, одним из ускоряющих факторов в этом отношении была смерть

в 1938 г. моего тестя - доктора У.Д. Уокера из Алдовера (Массачусетс) в возрасте

60 лет. Доктор Уокер был типичным врачом общей практики в лучшем смысле

этого слова и очень помог мне при разработке полевой фазы моего исследования

и в общих обсуждениях медицинской тематики. В то же время он был достаточно

старомоден, чтобы <не принимать всерьез> мои более эзотеричные психологичес-

кие интересы.

224

ческой теорий во время моего пребывания в качестве внештатного

профессора в английском Кембридже (1953/54 г.).

В 1946 г., однако, я начал проходить официальный курс психоа-

налитичЬского обучения в качестве кандидата <класса С> в Бостон-

ском психоаналитическом институте. Более общие интеллектуальные

основания моего интереса к этому, надеюсь, ясны из предыдущего

обсуждения, хотя были и некоторые личные причины для поисков

психотерапевтической помощи. Я считаю чрезвычайной удачей, что

моим обучающим психоаналитиком была доктор Грета Бибринг, вхо-

дившая в первоначальный кружок Фрейда в Вене до своего вынуж-

денного изгнания после нацистского захвата Австрии. Разумеется, без

медицинской степени нельзя было надеяться стать практикующим

психоаналитиком, и согласно правилам того времени мне не дозволя-

лось самостоятельно работать с пациентами. На деле меня допускали

к клиническим семинарам только в качестве исключения, по особому

распоряжению. Но я никогда и не намеревался заниматься врачебной

практикой.

Вдобавок к углублению моего понимания психоаналитической

теории и явлений, с которыми она имеет дело, этот опыт помог мне

<отучиться> от чрезмерного увлечения психоаналитическим уровнем

рассмотрения человеческих проблем и, следовательно, стал своеоб-

разным коррективом к воздействию первоначального прочтения Фрей-

да и ранних этапов моего изучения медицинской практики. В резуль-

тате соответственно стад возрастать мой интерес как к более абстракт-

ным и аналитическим проблемам теории, так и к эмпирическим по-

искам в непсихологических областях, например снова в экономичес-

кой и политической, а позже - в образовании.

Я был не единственным профессором Гарвардского университета.

призванным на военную службу из Кембриджа. Но занимался я в

армии чем-то вроде преподавания в Школе заграничной администра-

ции. где директором был мой друг Карл Фридрих, ответственный за

исполнение региональных и языковых программ, а также программ

по подготовке чиновников государственной гражданской службы. Я

читал курс лекций о европейских и восточно-азиатских обществах.

Под конец войны я служил консультантом в Управлении иностран-

ной экономики по отделу военных противников, занимавшемуся во-

просами послевоенных отношений с Германией. Я написал несколь-

ко меморандумов против так называемого плана Моргентау.

В 1944 г., отчасти в ответ на очень хорошее предложение извне,

меня назначили главой социологического факультета в Гарварде, по-

нимая. что за этим скоро может последовать значительная реоргани-

зация. О возможностях реорганизации со мной совещались Олпорт.

Клакхон и Марри. В 1945 г. на факультете открылись две профессор-

ские вакансии. Одну из них занял Джордж К. Хоманс, который уже

преподавал здесь до ухода на флотскую службу. На другое место при-

225

15-1438

шел Самюэл Стауффер, который как раз заканчивал свою государст-

венную службу на посту руководителя исследований в Отделе инфор-

мации и образования военного ведомства. Эти события конца 1945 г.

позволили нам начать хлопоты по организации специального факуль-

тета социальных отношений, который открылся осенью 1946 г. Ста-

уффер стал руководителем лаборатории социальных отношений, до-

черней исследовательской организации, а я возглавил весь факультет,

который кроме социологии включал социальную антропологию, со-

циальную и клиническую психологию. Главой его я был в течение

десяти лет, до 1956 г. В становлении и развитии факультета социаль-

ных отношений видную роль сыграл проректор университета и декан

факультета свободных искусств и наук Пол Бак.

На протяжении этого периода я вел более активную профес-сио-

нальную жизнь и вне Гарварда. В 1942 г. я служил президентом Вос-

точного социологического общества, но поскольку год был военный,

этот пост не потребовал особой активности. В 1949 г. меня избрали

президентом Американской социологической ассоциации, и это, ко-

нечно, оказалось куда более серьезной работой. Ассоциация пережи-

вала тогда крупный организационный кризис, вызванный ростом числа

ее членов и видов деятельности. Во время моего президентства были

существенно пересмотрены устав ассоциации, ее внутренняя структу-

ра и впервые назначен платный помощник-администратор. После

перерыва в несколько лет я опять активизировал свое участие в делах

ассоциации - сначала в качестве главы комитета по профессиям, за-

тем пять лет в качестве секретаря и, наконец, главного редактора жур-

нала <The American Sociologist>, <семейного> органа ассоциации, от-

ражавшего больше события и проблемы нашего профессионального

мирка, чем <вклады в знание>. В 50-х годах я усердствовал также в

Американской ассоциации университетских профессоров, работая в

специальном комитете по делам лояльности и безопасности, а также

по одному сроку в совете ассоциации и в комитете по вопросам ака-

демической свободы и полномочий.

ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ, 1937-1951

В роли преподавателя, особенно на аспирантском уровне, истин-

но золотым веком для меня были первые годы работы факультета

социальных отношений. Открытый ровно через год после окончания

войны, факультет привлек благодаря закону о ветеранах необычайно

талантливых молодых людей из обширного резерва тех, чье образова-

ние прервала война. В числе уже побывавших в Гарварде были Бер-

нард Барбер, Альберт Коуэн, Марион Леви, Хенри Рикен и Франсис

Саттон, а Роберт Бейлз оставался с нами всю войну. Среди новопри-

бывших были Дейвид Шнейдер, Харолд Гарфинкель, Дейвид Аберле

226

и Гарднер Линдсей. Чуть позже пришли Джеймс Оулдз, Моррис Зел-

дич, Джозеф Бергер, Рене Фоке, Клиффорд Гирц, Франсуа Бурико

(французский стипендиат фонда Рокфеллера), Роберт Белла, Нил

Смелзер, Джексон Тоуби, Каспар Нагеле, Теодор Миллс, Джозеф

Элдер, Эзра Фогель, Уильям Митчел (на факультет проблем полити-

ческого управления), Одд Рамсю из Норвегии и Бенгт Рундблатт из

Швеции.

В конце 50 - начале 60-х годов пошла третья волна выдающихся

аспирантов. В их числе были Уинстон Уайт, Леон Мейхью, Жан Лоб-

сер, Эдвард Ломанн, Чарлз Акерман, Энно Шваненберг, Виктор Лидз,

Эндрю Эффрат, Райнер Баум, Марк Гоулд, Джон Эйкьюла и Дже-

ральд Платт, сразу после официального окончания курса обучения

особо тесно сотрудничавший со мной. Близкие отношения с лучши-

ми учащимися такого калибра были одной из самых больших наград

за всю мою академическую карьеру. Такие молодые умы. как мне

кажется, не могут не оказывать стимулирующего действия на своих

учителей. Личный опыт сильно укрепил мое убеждение в важности

сочетания обучения и исследовательских функций в одних и тех же

организациях и ролях.

Некоторые из этих отношений прямого сотрудничества (с такими

людьми, как Р. Бейлз, Д. Оулдз, Н. Смелзер, У. Уайт, В. Лидз и

Дж. Платт) имели результатом соавторские публикации. Рабочие

связи иного рода были у меня с Д. Шнейдером, К. Гирцем, Л. Мей-

хью и (пусть не как с официальным исследователем) с моей дочерью,

недавно умершей Анн ПарсОнс.

Несмотря на отмеченную выше смену занятий, видимо, все-таки

существовало определенное единство моих интеллектуальных инте-

ресов и поступательность моего теоретического развития на протяже-

нии всего периода от завершения <Структуры социального действия>

до двух больших книг, опубликованных в 1951 г.: <К обшей теории

действия> - коллективной работы в соавторстве с Эдвардом Шилзом

[51] и моей монографии <Социальная система>. Я думаю, что самой

важной нитью, поддерживающей преемственность в моей деятель-

ности, была так называемая схема <переменных образцов ценностной

ориентации>. Эта схема начиналась как попытка сформулировать тео-

ретический подход к толкованию феномена профессий. Было ясно,

что дихотомия капитализм-социализм исчерпала себя. так что я об-

ратился к знаменитому различению двух типов социальной организа-

ции - Gemeinschaft и Gesellschaft, сформулированному в немецкой

социологии Ф. Теннисом и использованному Вебером 150]. Исходной

точкой отсчета у них была проблема <частного интереса>, взятая как

альтернатива, далеко отстоящая от всеобщего коллективного интере-

са в социалистическом понимании. Профессиональная ориентация

была, как я предположил с самого начала, <незаинтересованной>, бес-

корыстной (позднее определяемой еще как <коллективно-ориентиро-

227

15*

ванной>) в том смысле, в каком врач претендует быть выше всех рас-

четов, связанных с богатством пациента. В соответствии с этим кри-

терием профессии относятся к разряду Gemeinschaft.

Научный же компонент медицины, то есть универсалистский ха-

рактер знания, примененный к проблемам болезни, входит в числен

определений современного общества, которое Теннис и его много-

численные последователи классифицировали бы как Gesellschaft. Оче-

видный вывод из этого таков, что теннисовскую дихотомию не следу-

ет трактовать только как продукт варьирования одной переменной,

но надо рассматривать также и как результирующую от действия мно-

жества независимых переменных. Если бы переменные были дейст-

вительно независимы, то мы должны бы иметь не просто два основ-

ных типа социальных отношений, а существенно более обширное се-

мейство таких типов. Я предположил, что профессиональный тип от-

ношений принадлежал к этому семейству, но не описывается полнос-

тью ни как Gemeinschaft, ни как Gesellschaft. Сколь бы значительной

сама по себе ни была проблема частного интереса, теперь мне каза-

лась гораздо важнее другая проблема - как охватить в одной и той же

аналитической схеме и универсализм, особенно характерный для ког-

нитивной рациональности, и свойственные человеческой деятельнос-

ти нерациональные эмоции, или аффекты. С этой целью очень рано

была сформулирована дихотомическая переменная, которую я назвал

<аффективность-аффективная нейтральность>, и введена мною в ту

же систему, куда входила и переменная <универсализм-партикуля-

ризм>.

За многие годы схема переменных образцов ориентации претер-

певала весьма сложные модификации, которые здесь нет нужды по-

дробно описывать. Но первый настоящий синтез получился благода-

ря проекту, который стимулировал появление книги <К. общей тео-

рии действия>. Он начался как своеобразная теоретическая инвента-

ризация материала, на который опирался эксперимент с определен-

ного рода социальными отношениями, и для этого проекта в Гарвард

внештатно были приглашены Э. Шилз и психолог Е. К. Толман. Шилз

и я сотрудничали особенно тесно, создав в итоге совместную моно-

графию <Ценности, мотивы и системы действия>, которая в извест-

ном смысле стала теоретическим ядром книги <К общей теории дей-

ствия>. В монографии мы развили схему переменных образцов как

теоретическую основу не только, как я предполагал первоначально.

для научного анализа социальных систем, но и для анализа действия

вообще, и особенно в пределах нашего тогдашнего кругозора, вклю-

чавшего личностные и культурные системы. В таком качестве схема

уже не была простым каталогом дихотомических различений, но со-

вершенно определенно стала <системой>, которая к тому же содержа-

ла зачатки ее дальнейшего усложнения, что мы мало сознавали в то

время.

228

Казалось, эти обобщения и систематизации составляли реальный

теоретический прорыв, который придал мне смелости попытаться в

общей форме высказаться, от своего собственного лица, о природе

социальных систем, более четко описав макросоциальные уровни. Моя

книга <Социальная система>, помимо упорядочения ею общеприня-

той социологической мудрости, держалась прежде всего на двух иде-

ях, которые можно считать оригинальными. Первая нацеливала на

прояснение отношений между социальными системами, с одной сто-

роны, и психологической (или личностной) и культурной системами -

с другой. Второй особенностью книги было обдумаино систематичес-

кое использование схемы переменных образцов в качестве главного

теоретического каркаса для анализа социальных систем.

ЕЩЕ РАЗ ОБ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ

И СОЦИОЛОГИИ

В некоторых отношениях обе книги 1951 г. были завершением

определенного этапа теоретического строительства, но еще важнее

оказалось то, что в них содержалось и основание для его продолже-

ния. Используемую в нашей совместной с Шилзом работе схему пере-

менных образцов мы обобщили от уровня социальной системы до

уровня действия вообще. В это же время я много дискутировал с

Р. Бейлзом^ об отношении данной схемы к его схеме, созданной для

анализа взаимодействия в малых группах. Наши двусторонние дис-

куссии оказались столь важными, что летом 1952 г. мы пригласили к

участию в них Шилза, и в итоге втроем сочинили <Рабочие тетради по

теории действия> (1953) 1551.

Ключевым моментом этой работы, .в свете последующего разви-

тия, было появление того, что теперь мы называем <четырехфункци-

ональной парадигмой>. Она родилась в результате поисков точек схож-

дения системы, охватывающей четыре элементарных переменных об-

разца ориентации, и классификации, которую Бейлз выдвинул в своей

книге <Анализ процесса взаимодействия> [61. Мы пришли к заключе-

нию, что системы действия вообще можно исчерпывающе анализи-

ровать в категориях процессов и структур, соотносимых с решением

(одновременным или поочередным) четырех функциональных про-

блем, которые мы назвали: <адаптация>, <системное (не единичное)

целедостижение>. <интеграция>, <воспроизводство соцнокультурного

образца взаимодействия и скрытое регулирование напряжений>. Хотя

'* Беилз был одним из немногих аспирантоп, оставшихся у нас и суропыс

военные годы. Он начал свою известную программу эксперимснта.1ыюго изуче-

ния малых групп как младший преподаватель факультета.

229

в наших формулировках того времени было много изъянов, эта базо-

вая классификация служила мне более пятнадцати лет с момента пер-

вого ее появления и стала точкой отсчета во всей дальнейшей теоре-

тической работе".

Одним из последствий, тесно связанных с работой Бейлза но ма-

лым группам, было распространение нашего анализа на процесс со-

циализации, возвращавшее меня к идеям исследования медицинской

практики. Этот поворот закончился появлением новой книги <Семья,

социализация и процесс взаимодействия> [401, написанной в соавтор-

стве с Р. Бейлзом, Дж. Оулдзом и другими. Ее главная идея состояла

в том, что малую нуклеарную семью, возникшую в современных ин-

дустриальных обществах, можно трактовать как малую группу и диф-

ференцировать в согласии с четырехфункциональной парадигмой по

возрасту (поколению) и полу. Такой анализ во многих отношениях

походил на модель дифференциации малых экспериментальных групп,

с которыми Бейлз и его помощники работали раньше. Возможно так-

же, что именно в этот момент я начал глубоко интересоваться фено-

меном дифференциации в живых системах вообще. Появление инте-

реса к этим явлениям было связано с моими прежними биологичес-

кими занятиями и подтверждало важность феномена <двоичного рас-

щепления>"'.

Эту линию теоретизирования, продолжавшую рассмотрение про-

блем нерациональности, обсуждавшихся выше, скоро затмила другая,

которая возвратила меня к старой проблеме отношений экономичес-

кой и социологической теорий. На 1953/54 академический год я был

приглашен внештатным профессором по специальности <социальная

теория> в Кембриджский университет. Туда меня пригласили на Мар-

шалловские чтения, организованные экономическим факультетом в

память Альфреда Маршалла. Предназначенным мне узкоспециальным

предметом были отношения между экономической и социологичес-

кой теориями.

Уже несколько лет я не занимался сколько-нибудь интенсивно

проблемами статуса экономической теории. И, приняв приглашение,

я не был уверен, что смогу намного превзойти уровень, достигнутый в

<Структуре социального действия>. Но оказалось, что развитие тео-

рии за истекший промежуток времени и особенно четырехфункцио-

" Эта схема была развернута в третьей главе <Рабочих тетрадей по теории

действия>. Краткое обозначение для нес: <A. G. 1. L-схема>.

"' Как отмечено выше, этот интерес сильно подстегнуло участие в продолжи-

тельной конференции по теории систем, организованной докторами Роем Грин-

кером и Джоном Шпигелем. На этой конференции особое впечатление на меня

произвели выступления Алфреда Эмерсона. биолога из Чикаго. См.: Приложение

в книге 1401.

230

нальная парадигма создали условия для совершенно нового подхода к

этой проблеме.

В процессе подготовки к своим выступлениям я в первый раз ос-

новательно изучил книгу Дж. М. Кейнса <Общая теория занятости,

процента и денег> и внимательно перечитал большие разделы мар-

шалловских <Принципов экономики> 15; 171. Внезапно меня порази-

ла мысль, что расширенную маршалловскую классификацию факто-

ров производства и долей дохода от земли, труда и капитала с добав-

кой к этим трем классическим четвертого фактора, который Маршалл

называл <организацией>, можно рассматривать как классификацию

соответственно <входов> и <выходов> в функционировании экономи-

ки как социальной системы, анализируемой в понятиях четырехфунк-

циональной парадигмы.

Это прозрение оказалось начальной точкой основательнейшего

пересмотра проблемы отношений двух наук, который был лишь час-

тично осуществлен ко времени прочтения трехлекций в ноябре 1953 г.

Но по необычайно счастливому стечению обстоятельств тогда в Окс-

форде как стипендиат фонда Роудса второй год изучал экономику

Нил Смелзер, которого я знал еще студентом в Гарварде. Я послал

ему рукопись моих лекций, и он откликнулся такими подробными и

удачными комментариями, что мы устроили серию обсуждений в те-

чение этого академического года в Англии. Затем, следующей осе-

нью, по возвращении в Гарвард мы увенчали наше сотрудничество

книгой <Хозяйство и общество> [41].

Думаю, что мы добились успеха в выработке нового и более обоб-

щенного подхода к анализу отношений экономической и социологи-

ческой теорий. Анализу подверглось отношение экономики как под-

системы общества к обществу как целому. Более того, это теоретичес-

кое построение удалось обобщить настолько, что стало возможно ана-

логичным образом рассматривать другие главные функциональные

подсистемы обществ. Тем самым оно позволило совершенно по-но-

вому взглянуть на структуру и функционирование всех социальных

систем, из которых общество представляет собой лишь один особо

важный тип.

Связующая идея состояла в том, что комплекс, называемый эко-

номистами-теоретиками <экономикой>, следовало рассматривать как

одну из четырех главных функциональных подсистем общества, пре-

имущественно адаптивного назначения, то есть как некий механизм

производства обобщенно понимаемых ресурсов. Тогда соотношение

трех факторов производства и долей дохода рассматривалось бы, соот-

ветственно, как отношение входа и выхода в каждую из трех других

первичных подсистем. Четвертое соотношение - земли и ренты следо-

вало трактовать как особый случай (собственно, так и было в долгой

теоретической традиции экономической науки). Ключ к пониманию

этой особости дает знаменитое учение, в соответствии с которым пред-

ложение земли и обеспечение ею, в отличие от других факторов произ-

водства, не есть функция ее цены. Это свойство удовлетворяло логичес-

ким требованиям функции <воспроизводства образца>, которую мы трак-

товали как устойчивую эталонную базу системы действия. В процессе

работы мы существенно пересмотрели традиционную экономическую

концепцию <земли>, включив в нее не только природные ресурсы, но

и любые экономически значимые ресурсы, безусловно подчиненные

функции производства в экономическом смысле, в том числе и цен-

ностные обязательства относительно производства. При нашем под-

ходе тогда экономическая рациональность становилась ценностной

категорией, а не категорией психологической мотивации.

Если бы наши определения источников поступления на входах и

пунктов назначения на выходах экономического действия в его отно-

шениях с тремя другими подсистемами действия были правильны и

если бы мы сумели разработать настолько же верные классификации и

категоризации для входных ресурсов и выходных продуктов при взаи-

мообменах и между этими тремя первичными подсистемами, то в кон-

це концов оказалось бы возможно выработать полную <парадигму вза-

имообмена> для социальной системы как целого^. Эта задача потре-

бовала нескольких лет и многочисленных совещаний со Смелзером и

другими специалистами.

Это направление мысли и породило новое осложнение схемы и

открыло новые благоприятные возможности. Исходную опорную мо-

дель взаимообмена дал нам по-кейнсиански внимательный анализ вза-

имообмена междудомашними хозяйствами и фирмами. Домохозяйства

мы отнесли к подсистеме <воспроизводства образца> (что удалось хоро-

шо истолковать социологически), фирмы - к <экономике>. Были рас-

смотрены, однако, две, а не четыре категории взаимообмена: то, что

экономисты назвали <реальными> вложением и результатом, и моне-

тарные выражения зарплат и потребительских расходов. Естественно,

это подняло ряд вопросов о роли денег как средства обмена и о дру-

гих их функциях, например как меры и средства накопления эконо-

мической ценности.

В экономических дисциплинах теория денег, безусловно, стала

центральной, но экономисты и другие специалисты сохранили тен-

денцию трактовать деньги как уникальное явление. Если, однако, идея

обобщенной парадигмы взаимообмена для социальной системы как

целого имеет смысл, то из этого, по всей вероятности, следует, что

деньги - лишь одно из средств некой совокупности средств обмена,

объединенных на основе их предельной обобщенности. Для социаль-

" Парадигма взаимообмена лапа как приложение к Moeii статье <О понятии

политической власти> и: Proceedings of the American Philosophical Society. Vol. 107.

June 1963, и перепечатанной и 1341.

232

ной системы должны существовать по меньшей мере четыре таких

средства.

Чтобы переосмыслить роль денег в таком духе, было не очень

трудно разработать некоторые необходимые вопросы социологии де-

нег, но с другими средствами обмена трудностей возникло гораздо

больше. Первый успех пришел вместе с попыткой истолковать власть

в политическом смысле тоже как средство взаимообмена, хотя и отлич-

ное от денег, но сравнимое с ними [41]. Это повлекло за собой гораздо

более основательную перестройку понятий, используемых политичес-

кими теоретиками, чем понятий экономистов, работающих в монетар-

ном контексте. Возникла необходимость ввести понятие <политики>,

определенной абстрактно-аналитическим образом, подобно тому как

это делалось в отношении <экономики>, и потому не сводящейся к

идее политического управления, но охватывающей сферу коллективно-

го целедостижения (за исключением <интеграции>) в качестве своей

основной социетальной функции. И самое главное - понимание влас-

ти как символического средства обмена (по аналогии со свойством де-

нег обретать ценность в обмене, а не в прямом материальном использо-

вании) почти полностью упущено из виду политической мыслью, счи-

тавшей <реальную эффективность> властного принуждения в гоббсов-

ской традиции важнейшей функцией власти. Тем не менее, я полагаю,

мне удаётесь выработать достаточно связную парадигму власти как сим-

волического средства (см. [34, 224]). После этого было уже гораздо лег-

че распространить данный род анализа на два других средства обмена:

<влияние> и <ценностные обязательства> - термины, употребляемые

в узкотехническом значении^.

СРЕДСТВА ВЗАИМООБМЕНА И СОЦИАЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС

Шаг за шагом движение, начатое Маршалловскими чтениями,

привело в конце концов не только к структурному, но и к процессу-

альному анализу социальных систем, что обещало поднять трактовку

их неэкономических аспектов на уровень теоретической изощренности.

сравнимый с достигнутым в экономике, и включало в анализ динами-

ку взаимоотношений между этими неэкономическими подсистемами

и <экономикой>. Например, концепции инфляции и дефляции, ис-

пользовавшиеся экономистами, по-видимому, удалось обобщить для

описания оборота других трех социетальных средств и их взаимоот-

'" Этот анализ есть в двух моих статьях: Parsons Т. On the concept of

infliience//Piiblic Opinion Quarterly. Spring 1963: Рагюцч Т. On the concept ofvalne-

cornrnitiTient//Sociological Inquiry. Vol. 38. Spring 196Я. Обе статьи перепечатаны и:

Politics and social structure. N.Y.: Free Press. 1969.

ношений не только с деньгами, но и друг с другом. Можно привести

лишь одну из множества возникающих при этом трудностей. Упомя-

нутая монетарная динамика явно несовместима с идеей, что деньги -

феномен, подчиняющийся принципу <нулевой суммы>. Расширение

кредита и рост долговых обязательств - это, конечно, центральные

характеристики денежной инфляции и дефляции. Но политичес-

кие теоретики в большинстве своем придерживались мнения, что

количество власти в обществе подчиняется принципу нулевой сум-

мы. Поэтому, чтобы сделать деньги и власть сравнимыми в этом

жизненно важном отношении, надо было исследовать причину

данного разногласия и показать, почему оно неприемлемо для меня.

Концепция систем действия и их отношений к подсистемам, отлив-

шаяся в формах четырехфункциональной и взаимообменной парадигм,

серьезно наводила на мысль о желательности и важности расширения

анализа. В одном направлении удалось добиться существенной детали-

зации, а именно на уровне, как мы это называли, <общего действия>.

Первую стадию, хорошо представленную в двух книгах 1951 г., можно

рассматривать как развитие двух граней проблемы рациональности,

появившейся в моем исследовании медицинской практики. На этой

стадии социальная система изображалась, так сказать, прикрытой с

флангов: психологической или личностной системой - с одного и куль-

турной системой - с другого, и в то же время взаимозависимой и взаи-

мопроницаемой ими. Логика четырехфункциональной парадигмы по-

степенно подсказала, каким образом сюда можно и должно встроить

<поведенческий организм>, который надо отличать от конкретного ор-

ганизма во всех его разнообразных проявлениях. Этому расширению

сферы анализа способствовало оживление и обогащение биологичес-

ких интересов, в частности благодаря контактам с А. Эмерсоном и

тесным связям с Дж. Оулдзом, который перешел к этому времени от

работы в области социальной психологии к исследованиям мозга. Функ-

циональные назначения четырех подсистем действия ясны и стабиль-

ны: адаптивную диспозицию имеет поведенческий организм, целедос-

тиженческую - личность, интегративную - социальная система, и

функцию воспроизводства образца исполняет культурная система.

Несколько лет этот подход был самым заметным, и на его базе

делались попытки пробного расчленения и других, отличных от соци-

альной систем (см., например, тексты о психологической теории, на-

писанные для симпозиума по инициативе 3. Коха, и о культурной

системе во Введении к четвертой части <Теорий общества>"'). Лишь

недавно, и потому очень предварительно, оказалось возможным раз-

'" См. Введение к части 4 книги: Theories of society/Ed, by Т. Parsons, E. Sliils,

K.D. Naegele. J.R. Pitts. N.Y.: Free Press, 1961: и мое эссе <Подход к психологичес-

кой теории с позиции теории деиствия> в: Psychology: a science, Ill/Ed. byS. Koch.

N.Y.: McCraw-Hill. 1959.

работать общую парадигму взаимообмена для уровня <общего дейст-

вия> (см. [48]). При этом выявилось интересное идейное сближение.

Оказалось, что под категории обобщенных средств обмена, введен-

ные в порядке опыта, можно подвести категории <четырех желаний и

определения ситуации>, которые поколением раньше предложил со-

циальный психолог У. Томас. Тогда на уровне общего действия соот-

ветственно: средством адаптации, аналогичным деньгам на уровне

социальной системы, оказывается умственная способность, которая в

своей позитивной форме может включать томасовское <желание но-

вого опыта>, а в негативной - <желание безопасности>, средством

целедостижения - способность исполнения, вознаграждаемая тома-

совским <признанием> со стороны других; средством интеграции -

чувство, в приблизительном психоаналитическом смысле вознаграж-

даемое, по Томасу, ответным эмоциональным <откликом>; и, нако-

нец, средством, участвующим в процессе <воспроизводства образца>.

оказывается томасовское <определение ситуации>, которое, как и дру-

гие составляющие этого процесса, должны рассматриваться и рас-

сматриваются Томасом как особый случай [49J.

<СТРУКТУРНО-ФУНКЦИОНАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ>?

В области анализа действия, как и в других областях, понятие

системы стало центральным в моем мышлении очень рано. С этим

понятием ассоциируется обширный комплекс эмпирико-теоретичес-

ких проблем, занявших особое место в широко известных критических

дискуссиях о системных теориях. В этот комплекс входят, например,

концепции равновесия и его отношений к условиям системной устой-

чивости, возможностей и реальных процессов изменения; роль понятия

функции; проблемы <консенсус против конфликта> как характеристи-

ки социальных систем; соотношение между тем, что можно назвать

<процессами сохранения> в системах, и процессами структурного из-

менения, способными расширяться до масштабов эволюции или су-

жаться до ее противоположности.

Возможно, я немного повторюсь, если. скажу, что мое первое зна-

комство с проблемой равновесия состоялось в версии Хендерсона-

Парето, подкрепленной ее приложениями к экономике Шумпетером.

Эта версия использовала понятие системы из механики, ориентируясь

на физико-химические системы в качестве рабочей модели. В ней спе-

циально обсуждались условия устойчивости, хотя Хендерсон не уставал

указывать, что паретовская концепция равновесия вовсе не обязательно

статична. Очень рано, однако, на меня начала влиять физиологическая

концепция равновесия, особенно построенная Канноном вокруг поня-

тия гомеостаза.

Эта физиологическая концепция имеет более прямое отношение к

функциональному подходу, чем трактовка равновесия, преобладавшая

в мышлении социальных антропологов, в частности А.Р. Радклифф-

Брауна и его последователей. Хотя Б. Малиновский тоже известен как

функционалист, он во многом вступил на другой теоретический путь

(см. 127]). На Радклифф-Брауна сильно повлиял Дюркгейм. и потому

первый попал в поле моего зрения. На долгое время Мертон и я стали

известны исключительно как лидеры структурно-функциональной школы

среди американских социологов.

Однако ступени развития, пройденные мною после появления

четырехфункциональной парадигмы и в особенности после анализа

обобщенных средств обмена, сделали обозначение <структурно-функ-

циональный анализ> все менее подходящим. Во-первых, постепенно

выяснилось, что структура и функция - понятия, не соотносящиеся

на одном и том же уровне, как, например, универсализм и партикуля-

ризм в формулировке <переменных образцов>. Стало очевидным, что

<функция> - более общее понятие, определяющее некоторые необ-

ходимые условия сохранения независимого существования системы

внутри какой-то среды, тогда как одноуровневое родственное слово

для <структуры> вовсе не функция, а <процесс>. Связь обоих понятий

с проблемой сохранения границ и другими аспектами функциониро-

вания системы действия все более, в свою очередь, привлекала вни-

мание к проблемам контроля. Так, деньги можно было рассматривать

как механизм оборота, через который осуществляется контроль за

экономической деятельностью, подобно тому как циркуляция гормо-

нов в крови контролирует определенные физиологические процессы.

Эти идеи дополнительно подчеркивают основную мысль современ-

ной биологии о том. что живые системы суть открытые системы, во-

влеченные в непрерывный взаимообмен со своими <средами>.

Прояснение проблем контроля колоссально продвинулось, одна-

ко, благодаря появлению (в самое стратегически важное для меня

время) нового общенаучного направления, а именно кибернетики в ее

тесной связи с теорией информации. С помощью достижений в этой

области можно было доказывать, что основная форма контроля в систе-

мах действия принадлежит к кибернетическому типу и вовсе не анало-

гична, как утверждалось до сего времени, насильственно-принудитель-

ным аспектам процессов, в которых участвует политическая власть. Более

того, можно было показать, что функции в системах действия не обя-

зательно <рождены свободными и равными>, но состояли, наряду со

структурами и процессами, обеспечивающими функциональные по-

требности системы, в различных иерархических отношениях между

собой по оси контроля.

Здесь крайне поучительным для теории действия оказалось и раз-

витие кибернетических аспектов биологической теории, особенно

<новой генетики>. В частности, важной была идея Эмерсона. что роль

236

<системы культурных символических значений> аналогична (в насто-

ящем смысле термина <аналогия>) роли генов в биологической на-

следственности. Пришлось проделать существенную работу по теоре-

тическому приспособлению этой концепции к той роли, которая в

теории действия приписывалась функции <воспроизводства образца>.

а также связанным с нею структурам и процессам вообще и культур-

ным системам в частности.

Этот путь предлагал выход из бесконечного круга рассуждений об

относительных преимуществах того или иного класса факторов в де-

терминации социальных процессов и направлений развития. Напри-

мер, был ли в конечном счете марксистский экономический детерми-

низм более верен, чем культурный детерминизм? Вообще такие во-

просы бессмысленны, будучи вопросами того же порядка, что и ста-

рый биологический спор о наследственности, противопоставляемой

среде. Альтернативное решение этой проблемы состоит в том, чтобы

представить процесс действия как комбинацию факторов, исполняю-

щих различные функции для объединяющей их системы, и один из

главных аспектов этих функций - контроль в кибернетическом смысле.

Кибернетический подход способствовал поиску также новых воз-

можностей для того, чтобы как-то разделаться с без конца обсуждае-

мыми проблемами стабильности и изменения в системах действия.

В этой связи стало возможно стыковать новые подходы с моими преж-

ними интересами в области социализации личности и родственных

тем. Настаивание на радикальном теоретическом разделении процес-

сов, благодаря которым сохраняется костяк системы (включая социа-

лизацию новых членов для обществ), и процессов, которые изменяют

саму ее основную структуру, по-видимому, оправдано, как во многом

аналогичное основному биологическому различению физиологичес-

ких процессов, благодаря которым поддерживается или изменяется

определенное состояние индивидуального организма, и эволюцион-

ных процессов, влекущих за собой изменения в генетической консти-

туции видов.

СОЦИАЛЬНОЕ ИЗМЕНЕНИЕ И ЭВОЛЮЦИЯ

Последний проблемный контекст сильно оживил мой интерес к

теории социальной и культурной эволюции в ее преемственности с

органической эволюцией. В значительной степени он конкретизиро-

вался на семинаре 1963 г. по проблемам социальной эволюции, кото-

рый совместно организовали С.Н. Эйзенгитадт и Р. Белла. В результа-

те последовал ряд публикаций (см. [28; 29: 311). Это направление ин-

тересов в чем-то продолжало, конечно, мои занятия веберопским срав-

нительно-историческим подходом, особенно в истолковании приро-

ды и проблем современного общества. Оно было связано также с бо-

237

лее мелкими проблемами, поднятыми в ряде исследований высшего

образования, которыми я недавно увлекался.

Значительная часть теоретического анализа процессов структур-

ного изменения в социальных системах проводилась по модели, про-

изводной от общей четырехфункциональной парадигмы. Она была

определена нами как модель, предназначенная для описания одной

из стадий в прогрессивном структурном изменении внутри системы

действия, и особенно социальной системы [41, ch. 5]. Отправным пунк-

том здесь служила концепция дифференциации - процесса, который,

по-видимому, дает достаточные основания обратить внимание на эле-

ментарное раздвоение, то есть разделение прежней структурной едини-

цы на две функционально и потому качественно отличные единицы.

Для социальной системы моделью будет дифференциация крестьян-

ского типа домохозяйства на собственно домашнее, семейное и про-

изводственное хозяйства, где из второго можно извлекать доход для

содержания первого.

Очень долго (например, в работах Г. Спенсера) дифференциация

понималась как обязательно дополняемая (по функциональным со-

ображениям) новыми интегративными структурами и механизмами.

Отчасти по этой причине новодифференцированную систему вклю-

чают и в контекст новых проблем адаптации, во многом согласую-

щихся с общебиологическим понятием адаптации, выработанным в

дарвинистской-традиции, но в котором ударение перенесено на ак-

тивные, отличаемые от пассивных, формы адаптации. И наконец, су-

ществуют компоненты такой системы, которые относительно обособ-

лены от вышеуказанных явных процессов структурного изменения.

Эти компоненты органично попадают в <генетический> класс: при-

менительно к нашим представлениям о действии - в класс компо-

нентов подсистемы <воспроизводства образца>, некой общекультур-

ной порождающей модели. Следовательно, четырехфункциональная

парадигма оказывается пригодной и на этом уровне. Сначала мы го-

ворим о дифференциации как процессе, сосредоточенном на функ-

ции целедостижения, потом, на вполне очевидном этапе, разговор

идет уже об интеграции, но здесь мы специально останавливаемся на

том, что в нашей парадигме называется <включением>, повышающим

приспособляемость как центральную адаптивную характеристику, и

<генерализацией ценностей>, той особой моделью изменения, кото-

рое необходимо для данной системы, чтобы завершить такую фазу,

если рассчитывать на ее будущую жизнеспособность.

Эта модель изменения сыграла существенную роль в отчетливом

выражении того интереса к социетальной эволюции, о котором я упо-

минал выше. Работа над темой социальной эволюции задокументиро-

вана в ряде статей и в двух небольших книгах, написанных для серии

<Основания социологии> в издательстве Prentice-Hall (редактор Алекс

Инкелес): <Общества в эволюционной и сравнительной перспективе>

238

(1966) и <Система современных обществ> (1971) 151; 32]. Первоосно-

вы этого интереса восходят к моей диссертации о природе капитализ-

ма как социальной системы, что отныне можно переопределить более

широко как интерес к природе и главным тенденциям современного

общества. На этот раз он был реализован в широкой перспективе, во

многом в духе М. Вебера, но с некоторыми важными отличиями от

его взглядов.

Конечно, сравнительный метод глубоко укоренился в моем созна-

нии, но одновременно меня напрямую интересовали условия и про-

цессы современного западного развития. Имея определенные пред-

ставления о них и достаточно много информации о примитивных и

промежуточных обществах, я начал анализировать, каким образом

христианство (в контексте иудаизма, а также культуры и общества

периода классической античности) заложило определенные предпо-

сылки для современного развития. В этой связи были, по-видимому,

важны два ряда соображений. Один строился вокруг идеи о том. что в

двух случаях малые общества - именно древние Израиль и Греция -

оказались способными сделать особо заметный культурный вклад в

общий процесс развития, потому что они отдифференцировались из

окружающей их среды как целостные общества, правда, на такой ос-

нове, которая не позволила им выжить надолго в качестве независи-

мых образований. Но их культуры смогли дифференцироваться от своих

социетальных базисов и оказать глубокое влияние на последующие

цивилизации. Я назвал эти общества обществами-<рассадниками>.

В некотором широком смысле вклады Израиля и Греции в современ-

ный мир (особенно, хотя и не исключительно, через христианство)

хорошо известны, но социологический смысл явления, вероятно, не

столь знаком публике.

Другой ряд соображений основывался на концепции христиан-

ской церкви как частично самостоятельной подсистемы всего позд-

неантичного общества Средиземноморья, политически объединенно-

го Римом, которая со своих стратегических (в <кибернетическом>

смысле) высот смогла в итоге оказать решающее влияние на весь про-

цесс современного развития. Можно было показать, что общество-

<рассадник> и дифференцированное религиозное коллективное объ-

единение долгое время исполняли функции, сходные в определенных

отношениях с инвестированием в процессе экономического разви-

тия. Я попытался изложить этот взгляд на христианство в двух статьях

о его общем значении и развитии (см. [29; 30]). Разумеется, в каком-

то смысле эта линия анализа представляет собой расширение и пере-

смотр знаменитого веберовского толкования этики аскетического про-

тестантизма.

В этой связи я вместе со многими другими воспринимал Израиль

и Грецию как страны, заложившие принципиальные основы того. что

можно назвать <конститутивной> культурой современной цивилиза-

239

ции. Эти основы были восприняты христианством и затем существен-

но изменены. Не довольствуясь констатацией этих общеизвестных

положений, я старься осветить те социальные процессы, благодаря

которым поддерживалась связь времен, и соединить их исторические

объяснения с новейшими истолкованиями существенных элементов

системы обществ современного типа.

ПРИРОДА СОВРЕМЕННЫХ ОБЩЕСТВ

Беберовское воззрение на капитализм, как и у К. Маркса, явно

опиралось на представление о связи капитализма с промышленной

революцией. В целом такой взгляд согласуется с предположением.

что это базисное изменение в экономической организации (конечно,

тесно связанное с изменениями в технологии) было наиболее сущест-

венной чертой нового общества. В этом главном пункте сходились

Маркс и Вебер, хотя они глубоко отличались в описаниях генетичес-

ких факторов этого изменения и в анализе внутренней динамики ин-

дустриальной структуры.

По-разному оба мыслителя страстно интересовались также пери-

петиями политического развития, которое, достигнув сперва высшего

накала в событиях Французской революции, в дальнейшем имело гро-

мадные и сложные последствия. Но и Маркс с его сосредоточеннос-

тью на классовой борьбе, и Вебер с его упором на бюрократизацию

были склонны рассматривать демократическую революцию как вто-

ричную по отношению к промышленной. Мне же казалось все более

необходимым отобразить значение обеих революций в теоретически

скоординированных измерениях. С точки зрения моей парадигмы.

как бы сильно эти революции ни зависели друг от друга, аналитичес-

ки одну все равно приходилось толковать как революцию преимуще-

ственно экономического, а другую - политического значения. В этом

смысле их можно было рассматривать как опирающиеся на общую

базу, но независимые по сути-"'.

В связи с моими исследованиями профессий я постепенно при-

шел к выводу, что так называемая революция в образовании по своей

значимости для современного общества, по меньшей мере, соизмери-

ма с двумя вышеупомянутыми революциями. Эта революция в обра-

зовании, конечно, началась значительно позже, ближе к середине XIX в.

"' Сюда добавляются сложности <перекрещивания> изаимов.тияиий. Так. бю-

рократия в экономическом производстис вовлекает аналитически рассматрипас-

мые политические компоненты в состав экономических интересов, а избиратели

как элемент политической демократии в сравнимом смысле способны включить

интегративные компоненты и состав правительственных интересов.

240

Но с массовым распространением высшего образования в последнем

поколении данная революция достигла своего рода кульминации.

В результате глубоко изменилась структура занятости - и в первую

очередь не по <линии> бюрократизации, а по составу самих профес-

сий, особенно четко выраженному в системе высшего образования.

Концепция этих трех революций - промышленной, демократи-

ческой и образовательной - согласуется с парадигмой прогрессивно-

го изменения, ибо все три революции включали в себя главные про-

цессы дифференциации, связанные с предыдущим состоянием совре-

менного общества. Более того. все они были главными двигателями

подъема цивилизации, способствуя колоссальному повышению уров-

ня обобщенности и увеличению подвижности общественных ресур-

сов. Все три революции ясно поставили также основные проблемы

интеграции для тех обществ, в которых они произошли, и сделали

необходимыми крупные сдвиги в том. что мы называем <генерализа-

цией ценностей>.

По логике четырехфункциональной парадигмы, казалось, имело

смысл искать более совершенную определяющую основу, стоявшую

за всеми тремя главными видами преобразовательных процессов и по

возможности включавшую временное измерение. В этом контексте я

стал усиленно изучать возможность того, что истинное начало совре-

менной фазы социетального развития состоялось задолго до возник-

новения трех революций и в такой культурной и социетальной среде,

которую можно было бы представить как заложившую общие для всех

трех фундаментальные основания. После того как мы допустили та-

кую возможность (отличную от более привычной тенденции датиро-

вать современную эпоху или от промышленной революции, или от

демократической, или от обеих), выяснилось, что первичный источ-

ник надо искать в местах, которые я назвал северо-западным углом

европейской системы XVII в.: в Англии, Франции и Голландии. Ко-

нечно, в одном важном отношении Англия и Голландия связаны бо-

лее тесно, потому что обе страны были преимущественно протестант-

скими державами с сильным экономическим уклоном, в то время боль-

шей частью коммерческим. Не следует забывать, однако, что Фран-

ция едва-едва избежала победы протестантизма и что кальвинизм ос-

тавил там следы продолжительного влияния.

Во всем этом регионе был особенно силен не только аскетичес-

кий протестантизм, но были обильными и плоды Ренессанса. В из-

вестном смысле оба ряда явлений соединились в великих успехах анг-

лийской и голландской науки того времени. Тот же век увидел пер-

вые достижения в развитии обычного права и установление первого

значительного парламентского режима. Но одновременно Франция

Людовика XIV создала еще невиданное, наиболее полновластное цент-

рализованное государство, которое послужило контрастным фоном

для демократической революции. Последняя оспаривала не концеп-

241

16-1438

цик) государства как такового (Ж.Ж. Руссо усиленно это подчерки-

вал), а структуру власти, которая его контролировала. Таким образом,

если мыслить в категориях культурной основы (особенно религии и

науки), правового порядка и политической организации, то эти три

страны заложили в XVII в. несколько главных составных частей эпохи

<современности>. Не следует забывать также, что названные страны в

то время были впереди всех в институционализации понятия нацио-

нальности, и это стало причиной некоторых конфликтов между ними.

Освобождение Голландии от испанского правления было, конечно,

главным эталоном при осмыслении и сравнении этих процессов.

Предполагалось, что все три революции имеют общую базу в не-

скольких важных смыслах. Первый - это некоторое расширение эко-

номической дифференциации и подъем экономической деятельности

с коммерческого уровня на индустриальный, то есть мобилизация

наиболее глубинных факторов производства. Второй, тесно связан-

ный с развитием национализма, - это мобилизация глубинных фак-

торов политической эффективности, особенно активной поддержки

со стороны граждан, переставших быть подданными монарха. Тре-

тий - это мобилизация культурных ресурсов в социетальных интере-

сах благодаря чрезвычайно сложному процессу интернализации ос-

новных культурных образцов и выполнению сопутствующих ценност-

ных обязательств.

В этой связи возникает большая проблема с истолкованием обще-

го направления развития современной системы обществ. Вероятно,

эту проблему можно поставить по контрасту со взглядами, о которых

допустимо говорить как общих для Маркса и Вебера при всех их раз-

личиях. В некотором смысле оба они были согласны с тем, что клю-

чевые проблемы современной системы кроются в отношениях власти.

Маркс усмотрел наиболее важную часть этих отношений в дихотоми-

ческой структуре промышленного предприятия, где собственник-уп-

равляющий противостоял рабочему, и затем положил данное отноше-

ние в основание классовой структуры всего общества. Вебер развивал

более реалистическую (в свете последующего опыта) концепцию бо-

лее дифференцированного предприятия как бюрократической систе-

мы, которая не раздваивает власть, но в неком расплывчатом общем

смысле контролирует действия всех своих участников.

В моем случае главным отправным пунктом в формировании ино-

го взгляда на указанную проблему были труды Дюркгейма, особенно

его концепция органической солидарности. Видимо, проще всего от-

личия моей позиции можно выразить, сопоставляя, во-первых, такие

образцы социальной структуры, как ассоциации (преимущественно

добровольные организации) и бюрократии (преимущественно иерар-

хические организации), и, во-вторых, относительно монолитные и

более плюралистические типы структуры. Отношение организации типа

ассоциации к проблеме концентрации власти в противопоставлении

242

к ее рассредоточению безусловно входит в концепцию демократичес-

кой революции. При обсуждениях в данном проблемном контексте

существовала тенденция сосредоточивать внимание на организации

правления как такового, и прежде всего на центральном правительст-

ве. Но во многих современных обществах, и, возможно, в Соединен-

ных Штатах особенно, обильно плодились добровольные ассоциации

всевозможных толков. Для моих целей исключительно важной разно-

видностью <ассоцианизма> были профессии по причине возрастания

их стратегической значимости в структуре человеческих занятий. Про-

фессии оказываются в центре споров сторонников капитализма или

социализма, а также теоретиков, исследующих влияние промышлен-

ной революции. Организация профессии явно не относится к бюро-

кратическому типу организации, а, напротив, поскольку высококва-

лифицированная профессиональная деятельность предполагает кол-

лективную выработку решений, профессиональные коллективы в зна-

чительной степени автономны по отношению к сторонним инстан-

циям и действуют в основном как ассоционистские группы. Так как

профессиональная роль обычно занимает все рабочее время, я назы-

ваю этот образец действия <коллегиальным> (фактически следуя сло-

воупотреблению Вебера и других). Не последний по важности случай

такого рода являют нам академические преподавательские профес-

сии, которые несколько веков сохраняют преимущественно коллеги-

альный образец организации, даже если он вынужденно сочетается с

более бюрократическими образцами, особенно в устройстве универ-

ситетской администрации.

Проблема плюрализма несколько тоньше. В довольно широком

диапазоне дифференциация социальной структуры не ведет к разме-

щению персонала прежней структуры исключительно в той или дру-

гой из производных структур. Так, например, когда дифференциро-

вался старый тип крестьянского домохозяйства, взрослые мужчины

продолжали быть членами домохозяйств по месту жительства, но ста-

новились также и членами нанимающих организаций, то есть фаб-

рик и учреждений. Часто тот же принцип применим к коллективным

образованиям, которые входят в более обширные социальные систе-

мы. Так, разнообразные научные ассоциации, организованные по

дисциплинарному признаку, в качестве правомочных юридических

лиц являются сочленами такого организма, как Американский совет

научных обществ. Фактически в состав университета наряду с инди-

видуальными членами входят и разные факультеты.

Поскольку я придал такое значение процессу дифференциации в

социетальном развитии вообще, а в особенности в его современной

фазе, то существенно важным становится феномен плюрализации со

всеми его отличительными чертами, условиями и следствиями. В кон-

цептуальном анализе этой области явлений плодотворную первоос-

нову заложил Дюркгейм своим понятием органической солидарности -

243

16*

основу, на которой я все более усердно пытался теоретизировать [ЗЗ].

Постепенно выяснилось, что явления в этой области имеют решаю-

щее значение для современного общества не только в экономическои

сфере, но и в способах связи структуры занятости с родственной, эт-

нической. религиозной структурами и с различными аспектами кате-

гории <сообщества>. Но по стечению идеологических соображений и

обстоятельств <интеллектуальной истории> оказалось, что данная про-

блематика не получила должного внимания, а свойственный ей кон-

цептуальный аппарат не развит в достаточной мере. Такая интеллек-

туальная ситуация в социологии явилась следствием устойчивой тен-

денции сосредоточиваться на двух великих фигурах - Марксе и Ве-

бере и заниматься анализом либо классов, либо бюрократии.

По моему собственному интеллектуальному опыту здесь можно

было использовать одну исключительно важную точку отсчета. Дюрк-

гей.м в своем анализе современной экономики в <Разделении труда>

делал ударение на ее институциональной регуляции в относительно

неформальных аспектах, а на формальных уровнях он больше внима-

ния уделял праву, чем правительственной администрации. Централь-

ными объектами его анализа были институт договора и институт соб-

ственности. В категориях более поздней версии моей теории и в соот-

ветствии с этим подходом экономика, как адаптивная подсистема

общества, прямо связывалась с интегративной системой, которую я с

недавних пор начал называть <социетальным сообществом>. Эта связь

с миром идей Дюркгейма и последующие ее усложения ведут к сосре-

доточению на дифференцированности и плюралистичности структу-

ры в прямую противоположность акцентированию иерархических

властных отношений, присущему и Марксу, и Веберу.

С точки зрения развития выяснилось, что, за исключением орга-

низации французского государства, фундаментальные структурные

сдвиги в обществе XVIII в. происходили в сторону плюрализации ор-

ганизаций ассоцианистского типа, заметными проявлениями которо-

го были аскетический протестантизм, обычное право, парламента-

ризм, а также наука и быстрое развитие рыночной экономики. В своей

капиталистической форме промышленная революция определенно

продвигала общество в том же направлении, что и демократическая

революция. С этих позиций стало понятным (возможно, под особен-

ным влиянием А. Токвиля), что в мировой <современной системе>

XX в. то современное общество, которое развивается в Северной Аме-

рике, с некоторых пор начало играть роль. в чем-то аналогичную роли

европейского северо-запада в XVII в. Это общество обязано своими

главными особенностями торжеству принципов ассоцианизма и плю-

рализма, а не четкости и жесткости классовых отличий или высокому

уровню бюрократизации. Кроме децентрализованного демократичес-

кого управления, можно указать такие примеры особенностей амери-

канского общества, как федерализм и разделение властей, религиоз-

244

ное законодательство об отделении церкви от государства, плюрализм

вероисповеданий и способность ассимилировать (в смысле <включе-

ния>) большие группы религиозных и этнических иммигрантов, хотя

эта ассимиляция остается далеко не полной.

Детализация многочисленных разветвлении этих основных струк-

турных тенденций (при условии, что они действительно существуют)

является сложной эмпирико-теоретической задачей, но в последние

годы она стала для меня главной. Работая с такими сложными про-

блемами, один ученый, даже если он сотрудничает и поддерживает

связь со многими другими, в лучшем случае может получить только

частичные и фрагментарные результаты.

Значительную долю интереса социальной мысли прошлого века и

близкого ему времени к проблематике иерархии и власти я приписы-

ваю идеологическим факторам. Так, классический случай представ-

ляет социалистическая реакция на капиталистическую концепцию

экономики, руководствующейся рациональным преследованием отдель-

ных частных интересов. Эту концепцию заменил принцип жестко цент-

рализованного правительственного контроля над экономикой в интере-

сах общества. Сама формулировка альтернатив этой дилеммы мешала

заметить, до какой степени новая индустриальная экономика факти-

чески уже не была>> чисто раиионально-индивидуалистической в смысле

экономистов-утилитаристов, ни коллективистской в социалистическом

смысле. Как показал Дюркгейм, она в значительной своей части управ-

лялась иными факторами. Среди них важна нормативная структура, ле-

гитимизированная на базе ценностей культурного и в том числе рели-

гиозного характера. Помимо этого регулирующее воздействие оказы-

вает эмоциональное содержание солидарности (в точном дюркгей-

мовском смысле этого понятия), выражающееся в мотивационных при-

вязанностях индивидов к своим ролям, к коллективам и коллегам.

СОЛИДАРНОСТЬ И СОЦИЕТАЛЬНОЕ СООБЩЕСТВО

Параллельно жесткой <капиталистической-социалистической>

дихотомии между частным и общественным интересом существует

дихотомия сравнительно недавнего происхождения между отчужде-

нием индивида и разнообразных подгрупп от сложившихся видов кол-

лективной солидарности, с одной стороны, и, с другой, ожиданиями

и требованиями тотального поглощения индивида или соответствую-

щей подгруппы некоторым макроскопически понятым сообществом.

Здесь имеются и другие возможности (и не просто как некие промеж-

уточные состояния), которые почти наверняка важнее, чем хотели бы

нас уверить прошлые и теперешние идеологи. Предположительно,

такие возможности надо искать в широком ассоцнанистско-плюра-

листическом диапазоне.

245

Соответствующие теоретические средства для определения этих

новых возможностей, распознавания и последующего анализа реаль-

но существующих явлений, в составе которых они намечаются, а так-

же свойств многих из существующих структур, которые блокируют

возможные альтернативы, по всей вероятности, окажутся менее при-

годными, чем те же средства для анализа плюралистических норматив-

ных компонентов во времена Дюркгейма. Прежде всего нам придется

устанавливать адекватные теоретические связи между психологией ин-

дивида, функционированием социальных систем во многих и разных

измерениях и укорененностью нормативных факторов в культурных

системах. Одна из проблем во всем этом - как избежать элементарной

дихотомизации THnaGememschaft- Gesellschaft, которая поразительно

похожа на дихотомию социализм- капитализм. Среди теперешних ин-

теллектуалов распространена вредная тенденция полагать возврат к

относительно примитивному уровню Geineinschaft единственным ле-

карством против того, что обычно принято считать нездоровыми яв-

лениями и моральными пороками современного общества [18].

Наиболее близким мне подходом к этой проблемной области был

анализ социализации индивида, с особым вниманием к взаимоотно-

шениям между мотивационной динамикой и структурными компо-

нентами этого процесса, рассмотренными в рамках социальной и куль-

турной систем. Психология психоаналитической ориентации на стро-

го личностном уровне обеспечила солидную теоретическую базу для

продвижения в данной области. По известным причинам, однако, эта

психология ограничивалась изучением ранних фаз процесса социали-

зации - в его классической форме (эдипов комплекс). Даже в этих

вопросах она нуждалась в существенной коррекции и модификации в

свете социологического анализа систем семьи и родства.

За немногими исключениями (например, в работах Э. Эриксона о

подростках и юношестве [10]), психоаналитические теоретики замет-

но пренебрегали прогрессивными стадиями процесса социализации

на разных ступенях формального образования. Они часто довольство-

вались терапией и двусмысленным мнением о том, что структура ха-

рактера полностью закладывается к концу первого (чаще - шестого)

года жизни и что все происходящее после этого спокойно приписы-

вается патологии или ее отсутствию.

В моих более ранних работах были некоторые, достаточно успеш-

ные попытки анализа в этой области (например, в статье о возрасте и

поле как категориях социальной структуры [351, а позже в книге <Се-

мья, социализация и процесс взаимодействия> 1401, и, вероятно, сюда

же можно включить и модель социальных условий психотерапии, опи-

санную в <Социальной системе> и кое-где еще). Но при всем этом в

этой области мне не удалось достичь уровня аналитической обобщен-

ности, сравнимого с достигнутым в анализе политической, экономи-

ческой, правовой и даже религиозной структур общества.

246

Важное продвижение в этом направлении совершилось благодаря

возвращению, после нескольких лет перерыва, к анализу проблем род-

ства и запрета инцеста, с особенным вниманием к значению такого

запрета среди сиблингов для общества ассоцианистского типа. В свою

очередь, это пробудило интерес к значению <символических> образцов

родства в истории западных институтов, в частности религиозных

орденов, нареченных <братствами> и <сестринскими обителями>. Фак-

тически религиозный целибат нетрудно было истолковать как случай

<инвестирования>, аналогичный образцу обществ-<рассадников куль-

туры> и раннему христианству [36]. Мои взгляды в данных вопросах

чрезвычайно помогла прояснить работа моего старого ученика и дру-

га Дейвида Шнейдера по американской системе родства 144].

Еще раньше я был втянут в исследование связей среднего образо-

вания с социальной мобильностью, в сотрудничестве с Флоренс Клак-

хон и покойным С. Стауффером. Продолжение этого исследования

на уровне начальной школы тоже помогло прояснить некоторые важ-

ные структурные точки отсчета 137: 421. Как уже отмечалось, мои

эмпирические исследовательские интересы в этой области распро-

странялись также на социальную структуру и динамику высшего об-

разования, особенно в его внутренней связи с проблемой профессий.

Дальнейший теоретический прогресс оказался зависимым от разви-

тия другой обобщенной аналитической парадигмы - классификации

обобщенных средств взаимообмена и разработки категорий взаимооб-

мена между четырьмя первичными функциональными подсистемами

на уровне общей системы действия, включая культурную, социальную,

психологическую и поведенческо-органическую системы. Как сказано

выше, эти категории во многом сходятся со схемой У. Томаса.

Мне уже давно стало ясно, что <аффект>, эмоцию (в неком психо-

аналитическом, а не эротическом смысле) следовало бы трактовать

как обобщенное средство, используемое на уровне общего действия.

Проблема была в том, куда поместить это средство. Самоочевидность

вызываемых им психологических ассоциаций делала наиболее прав-

доподобной его привязку к личностной системе. Прорыв наступил

при изучении возможности, а затем в связи с окончательным приня-

тием решения определить принадлежность такого средства, как аф-

фект, к социальной системе и, разумеется, ее взаимообменам с други-

ми первичными системами^. При таком решении аффект трактуется

как прямой аналог (на уровне общего действия) <влияния> в социаль-

-" Профессор Репс Фоке в комментарии на перпып вариант JToro очерка пред-

положил. что решение привязать <аффект> в основном к социа.чыюП системе было

фактически принято гораздо раньше, а именно при формулировании переменно-

го образца ориентации <аффективность против аффективной нейтральности>. Та-

кое решение, новое оно или старое, горячо оспарииа.1и двое из моих способней-

ших молодых сотрудников - В. Лидз и М. Гоулд.

ной системе, а именно как главным образом средство интеграции.

К тому же трактовка аффекта как обобщенного средства позволяет

описать ряд ступеней в его дифференциации по аналогии с истори-

ческими ступенями в эволюции денежного обмена - от бартера до

развитых кредитных систем в условиях рыночной товарности основ-

ных факторов производства (труда, в частности), быстро прогресси-

рующей на определенной стадии (в сущности, на стадии все той же

промышленной революции).

Тогда солидарность социальной системы можно представить как

состояние платежеспособности ее <эмоционального хозяйства>, зави-

сящее и от потока инструментально значимых вкладов от членов сис-

темы, и от их мотивационных состояний удовлетворенности, которую

позволительно истолковать как фактор положительный, а ее отсутст-

вие как отрицательный. В простых социальных системах эти факторы

можно представить себе как природные, <аскриптивные> свойства.

Это верно не только для примитивных обществ, но и для учреждений

в более дифференцированном обществе, в которых протекает социа-

лизация ребенка на ранних стадиях.

Насколько дифференцированной должна стать система его лич-

ности, чтобы достигать высокой удовлетворенности от полноты соци-

ального участия, зависит, разумеется, от структуры социального и

культурного окружения, в котором действует ребенок. Главный ас-

пект сложности современной жизни - то, что выше названо плюра-

лизацией структуры общества. В таком контексте развитие массового

высшего образования (это столь заметное и в известной степени взры-

воопасное явление нашего времени) предположительно можно счи-

тать ответом на социетальную потребность в достаточно большом числе

личностей, обладающих многообразными формами инструментальной

компетентности и личностной интеграцией на эмоциональном уров-

не и потому способных справиться с этой сложностью. Новые спосо-

бы включения индивидов и подгрупп в разные формы социальной

солидарности составляют проблематику стабильности и других аспек-

тов интеграции в современных обществах.

Соблазнительно сравнить состояния разрухи, следовавшие за бур-

ным развитием и промышленной, и демократической революций.

В первом случае можно выделить два момента: нарушились трудовые

отношения и деловой цикл. Смелзер убедительно показал, что новый

вид нарушений привычного трудоустройства проявился и среди тех

групп рабочих, которых не задела (например, ткачей на ручных стан-

ках) напрямую глобальная ломка. Эти нарушения подтолкнули к раз-

витию профсоюзного и социалистического движений, поскольку они

вобрали в себя рабочие движения [45]. Экономические спады в то же

время ставили вопросы о стабильности новой системы на всех сис-

темных уровнях. Примечательно также, что попытки разобраться с

обоими нарушениями экономического характера выражались главным

248

образом в категориях личной заинтересованности - зарплат, часов и

условий работы, а также ожиданий прибыли со стороны фирм. Одно-

временно существовала тенденция, наиболее очевидная в социалис-

тическом воззрении и в марксистской теории, сочетать эти экономи-

ческие соображения с рассмотрением проблем политической власти.

Сравнимыми разрушительными последствиями демократической

революции можно посчитать, с одной стороны, борьбу за власть и

авторитет внутри конкретных политических образований (например,

вторичные революционные волны 1830, 1848 и фактически

1917-1918 гг. после европейской революции 1789 г.) и, с другой сто-

роны, межсистемные волны нарушения равновесия в отношениях

между национальными образованиями. Эквивалентом экономической

депрессии в данном случае, несомненно, выступают война или, при

ее отсутствии, особенно напряженные международные отношения с

заметной тенденцией ко все большей генерализации этих расстройств

общественной жизни. При этом место индивидуальной заинтересо-

ванности рабочего и предпринимателя явно занимает коллективная

заинтересованность существующих властей в удержании соответству-

ющих властных позиций. В то же время эта сосредоточенность на

захвате и удержании власти видоизменилась под влиянием попыток

найти значимую для большинства опору интеграции: в основе одной

из таких попыток лежал национализм. Точно так же как борьба цент-

ров власти за экономические интересы нередко становилась эконо-

мически иррациональной, борьба за национальный престиж часто пре-

вращалась в политически иррациональное явление. Поэтому

Realpolitiker вроде Бисмарка мог действовать более рационально, чем

политический романтик-националист типа Наполеона III.

Я допускаю, что феномен, названный мною революцией в обра-

зовании, можно истолковать как самое значительное событие некой

новой фазы в развитии современного общества, в ходе которой на

первое место выходят проблемы интегративные, а не экономические

или, в аналитическом смысле, политические. Тогда студенческие бес-

порядки становятся вполне сравнимыми с нарушениями трудовых

отношений и авторитета власти, потому что студенты - это катего-

рия лиц, поставленных перед одной из самых тяжелых проблем при-

способления к структурно изменившимся условиям. Центр их про-

блематики реально находится не в сфере власти, а в сфере поисков

способа включения в ход самого образовательного процесса (как но-

вой фазы процесса социализации) и в более общий социстальный

мир после формального завершения образования.

С этой точки зрения радикализм <новых левых> аиалогичен соци-

ализму рабочих движений и якобинству радикальных демократов.

Распространение волн отчуждения и соответствующих форм социаль-

ной патологии, в особенности среди наиболее чувствительных эле-

ментов современного населения - интеллектуалов, оказывается в та-

249

ком случае симптомом общесистемного расстройства. В первую оче-

редь это касается стабильности исполнения ожиданий и надежд на

прочную социальную солидарность, вследствие которых свидетельст-

ва явной недостаточности такой солидарности - нищета, расовая

дискриминация, преступность и войны - воспринимаются особенно

болезненно. Хотя можно оспаривать, что недавние проявления левых

настроений сходятся на проблеме интеграции, эта серия обществен-

ных волнений похожа на прежние тем, что они также взывают к более

высокому уровню интересов или контроля, а в данном случае - цен-

ностей. Это совершенно очевидно, ведь моральные вопросы исклю-

чительно важны сегодня, особенно в радикальных кругах 138; 43).

Таким образом, на протяжении более чем тридцати лет эмпири-

ческий интерес к проблеме капитализма оттачивался на специальной

теме о природе и значении профессий. Этот неугасающий интерес

постепенно развертывался в обширнейшую категоризацию природы

современного общества, описываемой, однако, уже не в понятиях

капитализма, как такового, и не в понятиях дилеммы капитализм-

социализм. Фактически я сочувственно отношусь к разговорам о по-

стиндустриальном обществ?, но спрашиваю себя, почему бы не назы-

вать его в каком-то смысле и <постдемократическим> обществом -

предложение, которое, вероятно, вызовет значительное сопротивле-

ние. (Я вовсе не хочу внушить этим термином, что демократию пора

сбросить со счетов, во всяком случае, ничуть не больше, чем употреб-

ление термина <постиндустриальное> подразумевает устарелость ин-

дустрии.) В подтверждение сказанному следовало бы уделить особое

внимание системе высшего образования, а внутри ее - университет-

скому профессиональному укладу как ее структурному ядру. В отно-

шении медицинских и академических профессий я попытался при-

близиться к неким стандартам эмпирического исследования больше,

чем в других моих работах. Но в обоих случаях я хотел понять рас-

сматриваемые профессиональные группы в контексте более обшир-

ной системы, неотъемлемыми и значимыми частями которой они ста-

новятся в наше время".

ВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ

КАК СРЕДОТОЧИЕ НАУЧНЫХ ИНТЕРЕСОВ

Возможно, само собой ясно. что научный интерес к тенденциям

развития современного общества естественным образом приведет к изу-

чению природы и положения системы высшего образования в совре-

^Предварительные результаты даны в статье, написанной совместно с

Дж. Платтом (см. [43]).

250

менном, особенно американском, обществе. Если мыслить в эволюци-

онных категориях, то высшее образование, как кульминация упомяну-

той революции в образовании, выдвинется в число важнейших соци-

альных институтов. Посвященное ему специальное исследование, по-

видимому, было бы далеко не тривиальным. Кроме того, эта исследова-

тельская область имела для меня особое значение ввиду моего долгов-

ременного интереса к проблемам современных профессий, поскольку

все более проясняется, что университетский уровень официальной

системы обучения становится одним из необходимых признаков про-

фессий. Подготовка к наиболее престижным из так называемых при-

кладных профессий способствовала появлению и распространению про-

фессиональных специализированных школ на базе высших учебных

заведений, эти школы в свою очередь все больше втягивались в рабо-

ту университетов.

Главным хранителем и двигателем развития великой традиции

познания стала академическая профессия, как таковая, институцио-

нально закрепленная в отделениях гуманитарных и естественных наук.

Эту профессию <обучения как такового> можно считать <краеуголь-

ным камнем храма профессий>, и именно на эту профессиональную

группу я обратил внимание в первую очередь. Одновременно изуче-

ние феномена высшего образования дало возможность продолжать и

развивать мои давнишние занятия в области социализации, перенеся

главный интерес на гораздо более поздние ее фазы. чем те, которые

привлекали внимание большинства психоаналитически ориентирован-

ных ученых.

Еще до волнений в Беркли этот интерес реализовался в виде про-

екта по исследованию университетских профессионалов в США, спе-

рва на уровне пилотажа на основе пробной выборки из преподава-

тельских составов восьми институтов и затем, начиная с 1967 г., на

основе общенациональной выборки из 116 институтов, обучение в

которых организовано по четырехлетним программам гуманитарного

образования, с аспирантурами и без оных. Национальный фонд нау-

ки щедро поддержал это исследование, и на главном его направлении

работал мой сотрудник доктор Дж. Платт. Описание результатов это-

го исследования близится к завершению*.

Вероятно, здесь уместно небольшое отступление автобиографи-

ческого характера. Ясно, что социолог вроде меня. столь погружен-

ный в общетеоретические проблемы, должен испытывать на себе тя-

жесть давления со стороны общепринятого американского предпо-

чтения и превозношения надежного эмпирического исследования. Оп-

* Сопместнын трул Т. Парсопса и Дж. Платта вышел и 1973 г.: Parsons 'Г.

Plan С. The American university. Carnbridge (Mass.): Harvard Univ. Press. 1973. -

Прим. ред.

ределенно, реакция на это давление стала одной из причин моего

решения изучать медицинскую практику. Это исследование было за-

думано преимущественно в антропологической традиции включенно-

го наблюдения и интервью.

С окончанием войны и появлением Стауффера на гарвардской

социологической сцене особое распространение в нашей науке полу-

чил метод обследования. Вскоре после встречи мы со Стауффером

решили сотрудничать и, пригласив в помощь Флоренс Клакхон, пред-

приняли исследование социальной мобильности среди учеников сред-

ней школы, участвующих в семинаре для выпускников, который мы

все трое вели. Был собран значительный массив данных, в основном

из вопросников, выборочно распространенных по общедоступным

средним школам большого Бостона.

Затем работы были приоставлены в связи с преждевременной смер-

тью Стауффера в 1960 г. и еще более преждевременной кончиной

Клайда Клакхона. Позже Флоренс Клакхон и я планировали подгото-

вить все же книгу к печати, и для этого тот статистический материал,

за который отвечал Стауффер, вместе со свидетельствами нашей па-

мяти был тщательно переработан ныне покойным Стюартом Клив-

лендом, но трудности, связанные с получением нужных данных от

других участников, похоронили проект.

Следовательно, вторая моя попытка приобщиться к методам об-

следования (уже на материале университетской жизни) обнаруживает

определенную психологическую последовательность. Фактически ре-

шение об использовании этих методов было принято еще до подклю-

чения Платта к проекту, и овладение ими составляло одно из главных

квалификационных требований к нему. У меня есть серьезные основа-

ния надеяться, что на этот раз все получится, хотя мой личный вклад

ограничен организующей ролью старейшины факультета, вкладом тео-

ретика и критика, а не оперативного работника в обследовании. Опера-

тивные исследования были задачей Платта и работающего с ним персо-

нала. В особенности с тех пор как я лучше узнал Стауффера, я возы-

мел большое умозрительное уважение к эмпирическому социальному

исследованию и очень надеялся на возможности прочного соедине-

ния его техники с тем родом теории, который интересовал меня.

Другая весьма наглядная преемственность между двумя моими

предприятиями в мире обследований заключается в том, что оба они

имели дело с различными ступенями образования и в известном

смысле связаны с процессом социализации. В рамках проекта по

изучению мобильности среди учеников школ были установлены, в

частности, связи социализации (сосредоточенной в системе регу-

лярного официального образования) с профессиональной струк-

турой, столь важной в современном обществе после индустриаль-

ной революции. В каком-то смысле наше исследование высшего

образования и академических профессий привело нас к выводам

252

иного рода. Сегодня проблемы отношения образования к культур-

ной традиции (как в фокусе сходящиеся в проблеме общественного

статуса интеллектуальных дисциплин) стали приоритетными по срав-

нению с проблемами распределения рабочей силы в системе профес-

сий, несмотря на всю их важность.

Здесь, возможно, самое подходящее место сказать об иных видах

моей деятельности, имевших тем не менее важное значение для моего

интеллектуального развития, а именно о деятельности в Американ-

ской академии наук и искусств. Я был избран ее членом в 1945 г.,

когда по множеству причин, включая тогда только еще заканчиваю-

щуюся войну, академия не проявляла большой активности. Я посетил

несколько <очередных собраний> академии, но думаю, что более жи-

вой интерес к ней пробудился благодаря журналу <Daedalus>. Моим

первым самостоятельным вкладом в дела этого журнала было участие

в 1961 г. в симпозиуме по проблемам молодежи. Я стал также членом

Академического комитета по исследовательским фондам и Преми-

ального комитета по работам в области общественных наук.

Я все более включался в начинания <Daedalus>, касавшиеся про-

блемы <новой Европы>, науки и культуры, цветного населения^, и,

независимо от <Daedalus>, в работу семинара по вопросам бедности

[19; 20]. Какое-то время я побыл также главой Академического коми-

тета по исследовательским фондам и членом Комиссии планирова-

ния будущего академии. Наконец, в 1967 г. меня избрали президен-

том академии - первым из обществоведов на эту должность.

Мне тогда исключительно повезло в том плане, что интересы раз-

ных групп внутри академии, особенно выраженные через <Daedalus>,

повернулись в сторону изучения высшего образования. Это стало оче-

видным по ряду направлений исследования: Данфортскому проекту

по проблемам управления университетами, исследованию этических

проблем экспериментирования с людьми, обсуждению международ-

ных проблем высшего образования в индустриальных обществах, не-

давним исследованиям положения гуманитарных наук и по спениаль-

ному тому <Daedalus>, в котором опубликовано настоящее эссе".

В сентябре 1969 г. я участвовал в составе руководства в академичес-

кой ассамблее, посвященной университетским целям и проблемам уп-

равления, имея задачу обобщенного анализа природы действующей

системы высшего образования, ее места в современном обществе, и

возможностей ее изменения. Следовательно, в своей академической

^ См. тематические выпуски <Daedalus>: <Ноная Епропа"> (зима 1964): <Наука

и культура> (зима 1963): <Негр-американец> (осень 1965 и зима 1966): <Цист и

раса> (весна 1967).

'-* См. тематические выпуски <Daedalus>: <Университет-крепость> (зима 1970):

<Этические аспекты экспериментирования с людьми> (весна 1969): <Теория в гу-

манитарных исследованиях> (весна 1970).

роли я большей частью занимал социально значимые позиции в каче-

стве генерализирующего исследователя высшего образования и в каче-

стве наблюдателя, исследующего профессорско-преполавательскии со-

став, и пытался нащупать какие-то достаточно определенные эмпири-

ческие обобщения относительно того, что в действительности пред-

ставляет собой академический люд и что заставляет его продолжать

работать.

Участие в работе академии было особенно полезным для меня в

двух отношениях. В качестве явно междисциплинарной организа-

ции, в которой активно сотрудничают люди, представляющие весь

спектр интеллектуальных дисциплин и вненаучную среду, акаде-

мия показалась мне одним из немногих превосходных противоя-

дий (в организационном смысле) от воображаемой или действи-

тельно существующей тенденции к сверхспециализации в нашей

культуре, особенно в ее академическом секторе. Поэтому учено-

му, верящему в важность высокообобщенных ориентаций, почти

десятилетнее активное участие в жизни академии, по-видимому,

дало исключительную возможность для междисциплинарной дея-

тельности, которую трудно осуществлять в рамках отдельного уни-

верситета. Все это подразумевало открытость к восприятию сти-

мулов, которых я в противном случае не принимал бы в расчет, и,

как следствие, возможность более позитивного отношения к по-

знавательным интересам и привязанностям других людей в необо-

зримом море разнообразных дисциплин и умственных интересов,

представленных в академии и в разных видах ее деятельности".

С более общей и беспристрастной точки зрения на систему выс-

шего образования, академия все полнее воплощает некий потенциал

генерализирующего мышления в сфере культуры, социальной орга-

низации научного исследования, преподавания и практических при-

ложений, который если не совсем уникальное, то все же, видимо,

выдающееся явление. Сам факт, что подобная организация может.

хотя бы временно, процветать в век будто бы безудержной специали-

зации, по-видимому, указывает на то, что существуют более глубокие

интересы, которые, часто молчаливо и незаметно, руководят нашим

культурным развитием.

СТИЛЬ МЫШЛЕНИЯ И ОБЗОР ОСНОВНЫХ ТЕМ

Не один читатель первого наброска этого эссе поднимал вопрос о

соотношении своеобразного <интеллектуального оппортунизма> с

^ Обширное обозрение некоторых из этих интересов и цидоп дсятс.чьностн

можно составить из ежегодно публикуемых <Отчетов> академии. Мои дна первых

из ежегодных президентских отчетов находятся и томах за 196S и 1969 гг.

254

последовательностью и непрерывностью в моем развитии, которые я

обрисовал на предыдущих страницах. Попытка описать это соотно-

шение, видимо, более уместна в конце данного самоотчета, чем в его

начале.

Совершенно ясно. что ни в смысле выбора занятий, ни в смь1сле

интеллектуального содержания у меня не было тщательно спланиро-

ванной карьеры. Я не предвидел волнений, связанных с увольнением

Миклджона в Амхерсте, когда поступал туда, и не планировал переноса

моих интересов из биомедицинской области в сферу общественных наук.

Если я до некоторой степени и предполагал провести год в Лондоне, то

уж определенно никак не предвидел своей германской авантюры, вклю-

чая направление в Гейдельберг. Планируя дальнейшие занятия эконо-

мической теорией, я не знал, что увлекусь социологией и надолго бро-

шу якорь в Гарварде. Точно так же, когда я ехал в Гейдельберг, то

слыхом не слыхал о Вебере, а когда решил перейти в Гарвард, еще

ничего не знал о Гее или Хендерсоне. У меня рано сложилось пред-

убеждение против Парето и Дюркгейма как весьма незначительных и

неглубоких авторов. Фрейдом я тоже не увлекался и не изучал его спе-

циально, пока мне не перевалило далеко за тридцать, и почти до того

же возраста меня не интересовали профессии как предмет изучения.

Между счастливыми случайностями в этих поворотах профессио-

нальной и интеллектуальной карьеры и ее последовательностью су-

ществует связь, которая продолжается до настоящего времени. Эту

связь поддерживает определенный способ реагирования на интеллек-

туальные стимулы: приглашения организовывать научные встречи и

посещать конференции или, что более важно, писать статьи на самые

разные темы. Приведу два давних примера. Из пожелания на съезде

Американской социологической ассоциации (1941) устроить заседа-

ние по проблеме возраста и пола как координат ролевой структуры в

разных обществах вышла самая часто перепечатываемая статья, кото-

рую я когда-либо писал: <Возраст и пол в социальной структуре Со-

единенных Штатов>. В другом случае надо было попытаться синтези-

ровать антропологический метод анализа родства с социологическим

видением американского общества в ответ на просьбу редактора жур-

нала <Американский антрополог> Ральфа Линтона. В результате по-

явилась статья <Система родства в современных Соединенных Шта-

тах> (1943), которая также получила широкий отклик.

Возможно, именно из-за такого рода случаев и возникли два род-

ственных представления о моей роли в американском обществоведе-

нии. Одно (в основном, полагаю, чтобы противопоставить меня <со-

лидным> эмпирическим исследователям) утверждает, будто я преиму-

щественно обречен быть талантливым и <стимулирующим> других

эссеистом, пишущим на самые разнообразные темы, но без подлин-

ной основательности или последовательности, - своего рода <эзо-

терически академичным> журналистом. Второе приписывает мне

255

шизофреническое раздвоение личности как профессионала: с одной

стороны, журнализм, с другой - совершенно нереалистическое аб-

страктно-формализованное теоретизирование. При этом подразуме-

вается, если не утверждается прямо, что эти две личности не имеют

между собой ничего общего.

Профессор Рене Фоке специально побудил меня (в подробном

личном послании) рассмотреть проблему непрерывности и преемст-

венности моего развития, в особенности на теоретических уровнях.

Надеюсь, моя убежденность в том, что в действительности в течение

более чем сорока лет моей научной деятельности эта непрерывность

существовала, пронизывала все предыдущее изложение.

Пытаясь понять природу психосоциального процесса, благодаря

которому эта преемственность осуществлялась, я нашел одно особо

впечатляющее сравнение. Последние два академических года я со-

трудничал с профессором Лоном Фуллером из Гарвардской школы

права в семинаре под очень широким названием <Право и социоло-

гия>. В ходе его я много узнал о праве и не в последнюю очередь о

традиции обычного права. С точки зрения систематиков права конти-

нентальной Европы (выдающийся пример - Ханс Кельсен), состоя-

ние обычного права скандально. Оно якобы состоит лишь из набора

отдельных случаев и, по-видимому, почти полностью лишено руково-

дящих принципов.

Фуллер, больше чем кто-либо другой [II ], помог мне увидеть, что

<система казусов> по своей природе не противоречит <систематиза-

ции> и при соответствующих условиях может стать позитивным сис-

тематизирующим средством. Существенно здесь то, что после несколь-

ких определений на основе обычного права суды должны выносить

решение по любому случаю, поставленному перед ними в процедурно

приемлемой форме, причем они вынуждены решать не только про-

блему вынесения приговоров, но и их обоснования. Юридическая

апелляционная система предназначена для того, чтобы сомнительные

обоснования можно было оспорить подачей апелляций и профессио-

нальной критикой, например, в судебных обозрениях. В этом смысле

обоснование приговора требует не только подведения конкретного

решения под отдельные прецеденты, но и включения его в систему

более общих правовых принципов.

В моем непосредственном окружении есть люди (из них выделя-

ется мой коллега Джордж Хоманс [14: 15, 161), убежденные, что един-

ственно законно использовать термин <теория> только для обозначе-

ния логической дедуктивной системы с явными и формально уста-

новленными аксиоматическими посылками, множество выводов из

которых (при условии дополнения соответствующими меньшими по-

сылками) должно соответствовать эмпирически верифицируемым

высказываниям о (фактах. С точки зрения Хоманса, все. что я создал.

лишь концептуальная схема, а вовсе не теория. Без сомнения, здесь

256

затронуты семантические проблемы/однако я вместе со многими дру-

гими никогда не ограничивал употребление термина <теория> столь

узким смыслом. Я считаю такой тип теории идеальной целью ее раз-

вития, но ведь это совсем не то же самое, что утверждать, будто все не

влезающее в рамки данного типа не есть теория.

Как бы то ни было, о моем интеллектуальном развитии, обрисо-

ванном в этом эссе, можно высказать два замечания. Во-первых, все

опубликованное мною к настоящему времени даже в наиболее аб-

страктных работах не составляет зрелой теоретической системы в смыс-

ле Хоманса. Во-вторых, то, каким образом я пришел к своей теории в

ее настоящем виде, ничем не напоминает процедуру установления и

формулировки основных аксиоматических принципов, последующе-

го выведения из них логических следствий и проверки этих послед-

них известными фактами.

Напротив, процесс создания моей теории гораздо больше похож

на процесс развития системы обычного права. Работа, результатом

которой стала <Структура социального действия>, утвердила опреде-

ленную теоретическую ориентацию (в моем понимании теоретичес-

кого), отнюдь не представлявшую собой кучу случайных мнений из

подходящих областей. Если хотите, с точки зрения этой концептуаль-

ной схемы процесс формирования теории скорее напоминал разведку

весьма большого числа магистральных и побочных эмпирико-теорети-

ческих проблем, следовавших, однако, одна за другой, как правило,

неслучайно. В этом процессе, наряду с моим счастливым даром нечаян-

но натыкаться на интеллектуально значительные фигуры и концепции,

я откликался и на внешние предложения того рода, который охаракте-

ризовал выше, особенно на просьбы писать на заказную тему. Надеюсь,

что во многих подобных случаях я действовал как компетентный апел-

ляционный судья по обычному праву, а именно рассматривал предла-

гаемые темы и проблемы в связи со своей теоретической схемой, кото-

рая обладала значительной ясностью, согласованностью и последова-

тельностью, хотя ее посылки не были точно определены и не были

полны в строго логическом смысле. Мне кажется, что во многих случа-

ях процедура такого рода давала простор эмпирической интуиции и

обеспечивала доводку, расширение, пересмотр и обобщение теорети-

ческой схемы. В некоторых отношениях это означало повышенный

интерес к формально определенным теоретическим проблемам, а в дру-

гих - к вопросам эмпирического плана. Во всяком случае, описанный

процесс, по существу, и есть то, что я подразумевал под словами <по-

строение теории социальных систем> в названии этого очерка-"'.

'-'' Другои важной составляющей этого процесса является преподавание. Его

роль аналогична роли судов на базе обычного прана в том. что преподапатель.

особенно на уровне студентов-выпускников и аспирантов, обязан в рамках

споей компетенции стараться рассматривать и <формулировать проблемы, подни-

257

17- 1438

Если вышеприведенные рассуждения немного помогли понять

природу процесса, благодаря которому поддерживалась подлинная

идейная непрерывность в моей деятельности, то далее я бегло скажу

несколько слов об исследовательских темах, которые ретроспективно

кажутся мне наиболее важными в этом последовательном теоретичес-

ком развитии, и об их преемственности.

Хотя в теоретическую схему <Структуры социального действия>

входил ряд главных тем (особенно заметной была тема природы исто-

рических концепций экономического личного интереса и экономи-

ческой рациональности), из них со временем выделилась и во многих

вариантах продолжала оставаться на переднем плане одна, которую я

назвал <проблемой порядка>, имеющей отношение к условиям чело-

веческого существования вообще и социальной системы в частности.

Классическая раннесовременная постановка этой проблемы содер-

жится в гоббсовской концепции <естественного состояния> и в во-

просе, почему человеческие общества, несмотря на всевозможные

катаклизмы, все-таки не становились тем не менее государствами <вой-

ны всех против всех>. (При всем множестве войн в истории сражаю-

щиеся стороны были социальными системами, а не изолированными

индивидами".)

маемые студентами (в аудитории, особенно во время семинарских дискуссий; в

курсовых и дипломных работах или иных сочинениях: в персональных консульта-

циях), причем в пределах, доступных пониманию студентов, а не самого препода-

вателя. Если преподаватель работает со студентами компетентно и честно, он дол-

жен непрестанно связывать их представления с обобщенными теоретическими

структурами соответствующих разделов знания. Я давно пришел к выводу, что

огромная плодотворность этих взаимообменов и для формирования хорошего стиля

теоретического мышления, и для стимуляции желания стать информированным и

умелым эмпирическим исследователем указывает на то, что слишком сильное раз-

деление функций исследования и преподавания вряд ли благоприятно для акаде-

мических занятий.

В моем случае взаимодействие со сменяющимися поколениями способных и

любознательных студентов было главным стимулом к развитию моего теоретичес-

кого мышления и приобретению эмпирических знаний. Талантливые дипломан-

ты и аспиранты, названные ранее в этом очерке, сыграли в этом отношении осо-

бенно значительную роль, довольно часто продолжали выступать в этой роли и

после окончания обучения,

" Возможно, небезынтересно отметить, что я принял кантовский подход к

проблеме порядка. Очень широко, в плане эпистемологии эмпирического знания,

Д. Юм задавал вопрос: <Возможно ли достоверное знание о внешнем мире?> - и

приходил, в общем, к отрицательному ответу. Кант, со своей стороны, ставил этот

вопрос сложнее. Сперва он доказывал, что фактически мы имеем общезначимое

знание о внешнем мире, а затем вопрошал: <Как это возможно?> - то есть при

каких условиях возможно? Аналогично некоторые теоретики задавали себе во-

прос о возможности социального порядка вообще и часто отрицали саму его воз-

можность. Я же всегда предполагал, что социальный порядок, хотя и несовершен-

ный. существует реально, и вслед за этим задавался вопросом о том. при каких

условиях можно объяснить этот факт его существования.

258

Мои мысли по этому поводу согласуются с идеями Гоббса в том

смысле, что даже такой порядок, каким человеческие общества поль-

зовались до сих пор, следует рассматривать как проблематичный и не

полагать его самоочевидным или существующим <по природе вещей>.

В этом отношении, возможно, я унаследовал долю христианского пес-

симизма. Решение самого Гоббса - <общественный договор>, учреж-

дающий абсолютного суверена, который принудительно поддерживал

бы порядок, очевидно, устарело к 30-м годам XX в. Но проблема ос-

талась. Одним из наиболее важных оснований для моего решения

идейно связать Вебера, Дюркгейма и Парето (предварительно извлекая

существенные подспудные моменты из концепций последнего) было

растущее понимание того, что их объединяет признание интеллектуаль-

ной серьезности данной проблемы и убежденность в том, что, так или

иначе, решающее значение в человеческом действии имеют норматив-

ные факторы, аналитически не зависимые ни от экономических инте-

ресов в обычном смысле, ни от интересов политической власти^. Дюрк-

геймовские прозрения относительно нормативных элементов в струк-

туре и регуляции систем договорных отношений оказались решающи-

ми в оформлении моей собственной концепции. Сам Дюрктейм опре-

деленно ссылался на Гоббса в этой связи. Я твердо придерживаюсь

мнения, что порядок в этом смысле подлинно проблематичен и что

природа его ненадежности и условия, на которых он существовал и

может существовать, неадекватно представлены во всех популярных ныне

концепциях общества, независимо от их политической окраски. Со-

храняется глубокое различие между компетентным анализом и науч-

ной постановкой этой проблемы, с одной стороны, и ее идеологичес-

ким определением, рассчитанным на публику, - с другой. Они не

всегда резко расходятся, но в общем дело обстоит именно так.

Без сомнения, в <проблеме порядка> как в фокусе сходится про-

блематика отношений между состояниями устойчивости (и баланса

образующих их факторов) и тенденциями дезорганизации, распада и

изменения систем".

Эта связь между темой порядка и темой конвергентности проблем

должна была проясниться из предыдущего обсуждения. Глубокое пони-

мание теоретической значимости объяснения порядка, скрытых в нем

возможностей и недостатков само по себе можно бы считать теорети-

" Почти бесспорно, то же самое верно и для Маршалла в том смысле, что он

это допускал, но не позволял слишком сильно влиять на экономическую науку

как техническую дисциплину. Если о ком-то и можно сказать как об истинном

позднем внкторианце, <евангелическом> англичанине, то именно о Маршалле.

^ Критики очень часто объявляли меня последним защитником порядка лю-

бой ценой (под предельным случаем такой защиты обычно подразумевали фа-

шизм). К счастью, более проницательные из критиков сумели увидеть порядок

как проблему, а не как императив.

ческим достижением. Точно так же мой тезис о том, что очень разная

во всем остальном группа теоретиков сошлась в общем <направлении

решения> этой проблемы, которое было далеко не ясно академичес-

кому здравому смыслу того времени, тоже можно рассматривать как

<находку>.

Характер этого согласия бегло описан здесь и подробно объяснен

в разных моих работах. Оно проявилось во внимании к нормативному

контролю как феномену, прежде всего отличаемому от насильствен-

ного принуждения, что было связано с гомеостатическими концеп-

циями в психологии и с кибернетическими концепциями гораздо бо-

лее широкого масштаба.

Как заметил Клиффорд Гирц при обсуждении этого очерка, тема

<конвергентности идей> не ограничилась случаями, рассмотренными

в <Структуре социального действия>, но продолжала оставаться глав-

ной темой всего моего интеллектуального творчества. На ранних этапах

ведущую роль в этом играло убеждение в определенной близости со-

циоэкономического и биологического мышления. Возможно, в первую

очередь мои занятия Фрейдом выдвинули как проблему связи между

теорией социальной системы и теорией личности, так и вопрос о реаль-

ной степени этой связи. Разумеется, подобную связь часто надо было

извлекать из на первый взгляд несовместимых позиций. В большинстве

психологических концепций нечетко проводится аналитическое разли-

чение личности и организма. Многие нынешние психологи вообще от-

рицают его полезность. Но мне кажется (особенно благодаря общению

с Джеймсом Оулдзом на ранней стадии его исследований мозга и с

Карлом Прибрамом), что это хороший пример конвергентности образ-

цов в рамках их аналитической различимости. Сходные соображения

руководили мной при рассмотрении отношений между социальной и

культурной системами, где я прежде всего обязан Веберу, но также и

культурантропологам. В известном смысле, возможно, наиболее об-

ширное соединение идей разного рода произошло в концепциях ки-

бернетики, с множеством ее побочных ассоциаций и разветвлений.

Другой главный тематический комплекс образовала <проблема

рациональности>. Назвав ее проблемой, я надеюсь убедить всех. что

не являюсь наивным рационалистом ни в смысле поддержки мнения,

будто всякое человеческое действие по существу рационально, ни в

смысле обязательного осуждения нерациональных или даже иррацио-

нальных элементов действия. Скорее, мою позицию и центр теорети-

ческих интересов определяет попытка проанализировать роль и при-

роду рациональных элементов по отношению к тем, которых нельзя

назвать таковыми.

По-видимому, мой первичный интерес к экономической и произ-

водный от него интерес к политической рациональности (например.

в споре о капитализме и социализме) был оправданным, но слишком

ограниченным. Весь очерк я в значительной мере строил вокруг отно-

260

шения между этим фокусом моих интересов и двумя другими, кото-

рые в некотором смысле располагаются по обе его стороны в спектре

возможностей познания человеческого действия. Идеи <Структуры со-

циального действия>, подкрепленные чтением Фрейда и сходными вли-

яниями, раскрывали обе эти стороны. К примеру, концепция Парето о

<логическом действии>, строго ограниченном канонами научной об-

щезначимости, открывала путь к научному исследованию профессий,

функций высшего образования и, более общо, <когнитивной рацио-

нальности> как определенной ценностной структуры, а также давала

возможность для понимания <психологического> нерационального.

Как я пытался показать, ряд лет меня больше интересовала другая

альтернатива экономико-политической рациональности, а именно та,

которая связывала высокосложными отношениями социальную сис-

тему с личностью, с одной стороны, через органический комплекс

свойств и, с другой, через культурный. Так, например, в первом кон-

тексте выделялась проблема значимости эротического комплекса, а

во втором - проблема роли интернализованных ценностей, начиная

с фрейдовской концепции сверх-Я (суперэго).

<Проблема рациональности> в этом контексте имеет две или, воз-

можно, три стороны. Первая - это вопрос о роли рациональных и

нерациональных сил в детерминации действия, а на языке Фрейда

это вопрос о соотношении Я и <принципа реальности> с Оно в <ин-

стинктивных потребностях>, руководимых <принципом удовольствия>.

Читателю должно быть ясно, что мои взгляды в этой области гораздо

менее антирационалистические, чем у многих других исследователей

данных проблем, но, надеюсь, все же не наивно-рационалистические.

Вторая, очень важная сторона касается доступности нерациональ-

ных, а иногда иррациональных сил рациональному пониманию и по-

знанию. Интеллектуальные направления, которые увлекали меня,

включили эту проблему в число решаемых ими проблем. Интерес к

вопросу о возможности рационального постижения нерациональных

явлений наиболее заметен был у Фрейда. но достаточно отчетливо

проявлялся и у всех анализируемых мною авторов, за исключением

Маршалла. Возможно, самым отважным предприятием Фрейда была

программа <рационального понимания бессознательного>, сущность

которого, по его определению, нерациональна по самой его природе.

Фактически, это далеко отстоит и от рационалистического понима-

ния <рационального преследования личного интереса> и от рациона-

листического понимания стремления к рациональному познанию.

Третья сторона, если она существует, - это соединительное звено

между двумя первыми. Известен классический афоризм Фрейда <На

место Оно должно встать^>. Мы могли бы даже вернуться к О. Конту

и его лозунгу <Savoir c'est pouvoir> [<Знать, чтобы мочь>]. В каком смыс-

ле и в каких пределах рациональное познание нерационального (что

явно затрагивает и физический мир) открывает дорогу контролю над

261

действием? В самом общем виде ответ ясен: оно помогает такому кон-

тролю. Но это остается одной из самых противоречивых областей во

всем комплексе проблем рациональности, различные аспекты кото-

рой были для меня центральными.

Рациональный компонент в психотерапии имеет такой же инстру-

ментальный характер, как и экономическая и политическая рацио-

нальность. Но вслед за этим возникают две проблемы. Более очевид-

ная из них касается источников легитимности и оправданности ко-

нечных результатов или целей, во имя которых используется такая

инструментальная рациональность. Утилитаристы и пока еще в своем

большинстве экономисты толковали потребительские <хотения> как

данность, то есть как не оставляющие места для <интеллектуальных>

рассуждений по поводу их целей. Аналогично для Фрейда и психиат-

ров в целом умственное здоровье было частью общего здоровья, до-

стижение или восстановление которого, почти по определению,

желательно само по себе. Но в обоих этих контекстах и во множестве

других уместен вопрос как парафраз заглавия известной книги: <Ра-

циональность для чего?> (Robert Lynd. Knowledge for what?).

Соблазнительно простым решением было бы сказать, что цели ин-

струментально-рационального действия в основном нерациональны. Но,

как это часто бывает, такое решение слишком просто. Главный вклад в

более глубокое и тонкое понимание проблемы сделал Вебер введением

понятия <ценностной рациональности> (Wertrationalitat), которая, как

он полагал, лежит в основе одного из типов действия. Существенное

следствие из всего этого, которое разъяснить здесь подробнее затрудни-

тельно [39], состоит в том, что <мир ценностей> не лишен рациональ-

ной организации и что решения с <отнесением к ценностям>, включая

более или менее прямую их реализацию, имеют рациональный компо-

нент, независимый от инструментальности.

Эта в основном веберовская позиция оказалась полезной в ситуа-

ции <распутья>, возникающей при исследовании теоретических про-

блем, таящихся в концепции экономической рациональности. Более

очевидная из них касается религии. Проблемы религии я выделял почти

с самого начала. Главную линию в их понимании наметил для меня

очерк Вебера о протестантской этике, а общий интерес Вебера, Паре-

то, Дюркгейма и позднее Фрейда к интеллектуальным проблемам ре-

лигии как сугубо человеческого явления стал основной точкой отсче-

та моих интеллектуальных усилий на ранних этапах. При таких усло-

виях неизбежно актуализировалась проблема отношения рациональ-

ных и нерациональных компонентов религии^.

~'° На заре моей гарвардской преподавательской карьеры я начал курс по со-

циологии религии, который продолжают по меньшей мере два десятилетия, пос-

ледние годы в сотрудничестве с Р. Белла.

262

Интерес к религии (со стороны не столько активно неверующего,

сколько сомневающегося) был главной направляющей вехой в моей

интеллектуальной карьере. Он выразился уже в моем рано сформиро-

вавшемся неприятии <позитивизма> и в то же время был в центре

продолжительных усилий, предпринимаемых для того, чтобы понять

более общее соотношение рациональных и нерациональных компо-

нентов в человеческом действии. Ясно, что такая направленность

интеллектуальных интересов выводит далеко за пределы чисто позна-

вательных проблем религии в сферу моральных обязательств, эмоци-

ональной вовлеченности и практического действия.

Другое последствие понятия <ценностной рациональности> в не-

котором смысле несколько неожиданно. Оно касается статуса ценност-

ного компонента при определении отношения познавательных струк-

тур не к явно нерациональным характеристикам <познаваемых> явле-

ний, таким, как <бессознательное> или <основания для придания смыс-

ла> на религиозном уровне, но к самим познавательным структурам. В

последние годы эта сторона дела изложена в концепции <познаватель-

ной рациональности> именно как ценностного образца, а не просто

как максимы практически целесообразного <удовлетворения желаний>.

Обобщение этой концепции было намечено Смелзером и мною в

интерпретации <земли> как экономической категории, включающей

ценностную привязанность к экономической рациональности.

Уместность такого подхода при решении многих новых проблем

(и моих собственных как теоретика, и общественных) почти очевид-

на. Он уместен и легко применим к проблематике высшего образова-

ния и его отношения к разным интеллектуальным дисциплинам. По-

скольку для первоначальной формулировки проблемы рациональнос-

ти центральной была роль эмпирического познания, то обращение к

его ценностному аспекту как по вопросу об основаниях гносеологи-

ческой достоверности знания (привлекаемого для обслуживания ин-

струментальных моментов рационального действия), так и по вопросу

о гносеологических проблемах оправдания привязанности к некото-

рым инструментальным возможностям среди целей заключает про-

блему рациональности в замкнутый круг в том смысле, что соображе-

ния, требуемые при обосновании ценностного выбора, включая его

более или менее религиозную опору, одного порядка с аргументами

при обосновании достоверности эмпирического знания".

^ Если, не побоясь обвинений в <расизме>, отважиться процитировать ста-

рый негритянский спиричуэл, то, полагаю, выражение: <Негде спрятаться там> -

превосходно обрисовывает эту ситуацию. <Там> в настоящем контексте означает

позитивистское убеждение в полнои культурной самодостаточности науки, кото-

рая якобы не имеет <глубоких> связей с любыми составными частями или пробле-

мами человеческой ориентации вне себя.

263

Наверно, в заключение уместно сказать несколько слов о собст-

венном понимании значения для меня наиболее важных интеллекту-

альных образцов, то есть Вебера, Дюркгейма и Фрейда, ни одного из

которых (это важно отметить) я не знал лично, хотя все они жили в

период, когда я уже достиг определенного уровня самосознания или,

если воспользоваться термином Эриксона, <самоидентификации>. На

содержание моих теоретических поисков и формирование многих из

основных элементов их эмпирической и концептуальной структуры ре-

шительно повлияли все трое. Другие, конечно, тоже были чрезвычайно

важны, и в первую очередь, вероятно, Парето и Маршалл, но кроме

них - Шумпетер, Хендерсон, Каннон, Тауссиг, Пиаже и еще многие.

В этом определении значимости, конечно, присутствует элемент

интеллектуальной иерархизации, проведенной по признаку близости

к моим собственным идеям. Равные по рангу уже названным мною и

даже более известные исследователи, работавшие в более отдаленных

от моих интересов областях, естественно, не имели такого же значе-

ния для моего развития, даже если на этой периферии они достигли

несомненных вершин. Это относится к Каннону, классикам биоло-

гии вроде Дарвина, к Уайтхеду, Пиаже, Норберту Винеру и другим.

Иерархизация строилась и по другому признаку. Составление списка

было проведено в последовательности, отражающей весомость вклада

ученых в одной и той же проблемной области".

Как глубоко идеи Вебера, Дюркгейма и Фрейда проникли в мое

мышление, должно быть ясно из всего вышесказанного. Остается во-

прос о том, в каком смысле они служили образцами в формировании

<стиля мышления>. Здесь появляется важное различие между Вебе-

ром и двумя другими мыслителями. По содержанию Вебер был, по

меньшей мере, так же важен для меня, как и любой из них. По стилю

мышления в отличие от других он, по классификации Эриксона, при-

ближался к лютеровскому типу. Со всем своим колоссальным умст-

венным багажом, он пережил переходный кризис (в его случае ослож-

ненный серьезным психическим заболеванием), из которого вышел

новый Вебер, в течение двух или трех лет создавший с поистине осле-

пительной <виртуозностью> (любимое его выражение) великие мето-

дологические эссе (Wissenschaftslehre) и <Протестантскую этику>, от-

" Здесь мне приходит на ум не раз пережитый мною эффект наблюдения

географического ландшафта с различных точек. Из долины Шамони массив Мон-

блана ясно смотрится как наиболее значительная гора в той области Альп. Если,

однако, двигаться от Шамони и ее окрестностей не прямо в сторону Женевы, но

огибая склоны Юра, то при хорошей видимости превосходство массива становит-

ся подавляющим. По аналогии я думаю о своих трех главных фигурах как высо-

чайших <пиках> в наиболее важной для меня и моего времени области интеллек-

туальных свершении. Это никоим образом не отрицает важности остальных вер-

шина той же области.

264

крыв путь к новому истолкованию природы современного общества в

широчайшей сравнительно-эволюционной перспективе. Мне кажет-

ся очень существенным, что во многих своих последующих работах

Вебер особенно подчеркивал ключевое значение <харизматического

прорыва> как наиболее важного процесса в религиозном и социо-

культурном вообще нововведении и изменении. Настаивая, что его

путь, связанный с идеей об особой роли гения, не единственный, я ни

в коей мере не преуменьшаю значения высочайших интеллектуаль-

ных достижений Вебера.

Стиль мышления Дюркгейма и Фрейда совсем иной. Я ни на се-

кунду не допускаю, что любой из них имел меньшие интеллектуаль-

ные притязания, чем Вебер. Но их методом было выбрать и тем са-

мым взять на себя обязательство искать радикальное решение неко-

торых поддающихся определению проблем в соответствующих сфе-

рах. Для Дюркгейма это была особая версия <проблемы порядка> в

упомянутом ранее смысле. Для Фрейда - проблема рационального

понимания нерационального, со специальным обращением к роли

<бессознательного>.

Несомненно, в обоих случаях процесс созревания этих интеллек-

туальных привязанностей мотивационно был очень сложным (к при-

меру, в случае Фрейда его <освобождение> связано со смертью отца),

но все же не слишком драматическим событием, хотя для каждого он

вылился в книгу, содержащую в зародыше все последующие основ-

ные идеи. Для Дюркгейма это было <Разделение труда>, а для Фрейда -

<Толкование сновидений>.

Не совсем верно, но все же допустимо говорить, что со времени

великого прорыва Вебер по преимуществу занимался поистине мону-

ментальной расшифровкой и эмпирическим подтверждением основ-

ных прозрений этой критической переориентации. В случае Дюрк-

гейма и Фрейда их творчество было процессом постепенного разви-

тия теоретического мышления из первоначальной базовой формули-

ровки проблемы. В этом смысле существует теория Вебера, созданная

в русле его новой интеллектуальной ориентации, которую он осознал

после выздоровления от психического расстройства, то есть прибли-

зительно в 1904-1905 гг. Подобной теории нет у Дюркгейма или Фрей-

да, но зато имеются документальные свидетельства прогресса в их

теоретическом развитии.

Я не вижу причин допускать, что какой-то из этих альтернатив-

ных познавательных стилей мыслителей-новаторов превосходит дру-

гой в каком-либо общезначимом смысле. Все они важны, но каждый

эффективен в разное время и в разных ситуациях. Лично для меня

Дюркгейм и Фрейд были высшими <ролевыми моделями> в качестве

теоретиков и аналитиков человеческого действия. Возможно, сказан-

ное имеет какое-то отношение к вопросу о балансе между преемст-

венностью и <оппортунизмом> в моей интеллектуальной истории.

ЛИТЕРАТУРА

1. Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма//^е^е/? М. Из-

бранные произведения. М.: Прогресс, 1990.

2. Дюркгейм Э. Разделение общественного труда. М.: Канон, 1996.

3.ДюркгеймЭ. Самоубийство: социологический этюд. М.: Мысль, 1994.

4. Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1-2. М., 1903-1905: Т. 3.

М.-Л., 1930.

5. Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Про-

гресс, 1978.

6. Bales R.F. Interaction process analysis: a method for the study of small

groups. Cambridge (Mass.): Addison-Wesley, 1950.

7. Bernard С. An introduction to the study of experimental medicine/TransI.

by H.C. Green. N.Y.: Daler, 1957.

8. Cannon W.B. The wisdom of the body. N.Y.: Norton, 1932.

9. Durkheim E. De la division du travail social. P., 1893. Engl. traiisl. by G.

Simpson. N.Y.: Free Press, 1964.

10. Erikson E. Youth: fidelity and diversity//Dacdalus. Winter 1962. P. 5-

27.

11. Fuller L. The anatomy of the law. N.Y.: Praeger, 1968.

12. Henderson L.J. Pareto's general sociology: A physiologist's interpreta-

tion. Cambridge (Mass.): Harvard Univ. Press, 1935.

13. L. J. Henderson on the social system/Ed, by B. Barber. Chicago: Univ.

of Chicago Press, 1970.

14. ffomans G.C. Social behavior: its elementary forms. N.Y.: Harcourt,

Brace & World, 1961.

15. Homans G.C. The nature of social science. N.Y.: Harcourt, Brace &

World, a Harbinger Book, 1967.

16. Homans G.C. Contemporary theory in sociology//Handbook for mo-

dern sociology/Ed, by R. E. L. Faris. Chicago: Rand McNalley, 1964.

17. Keynes J. General theory of employment, interest, and money. N.Y.:

Harcourt, Brace & World, 1936; Marshall A. Principles of economics. L.:

Macrnillan & Co., 1925.

18. Nisbef R. A. The sociological tradition. N.Y.: Basic Books, 1966.

19. On fighting poverty/Ed, by J. L. Sundquest. N.Y.: Basic Books, 1969.

20. On understanding poverty/Ed, bv D. P. Movnihan. N.Y.: Basic Books,

1969.

266

21. Parsons Т. Wants and activities and Marshall//Quarterly Journal of Eco-

nomics. 1931. Vol. 46. P. 101-140.

22. Parsons Т. Economics and sociology: Marshall in relation to the thought

of his time//Quarterly Journal of Economics. 1931. Vol. 46. P. 316, 347.

23. Parsons Т. The structure of social action. N.Y.: MeGrow-Hill, 1937.

24. Parsons Т. The social system. N.Y.: Free Press, 1951.

25. Parsons Т. Social structure and the development of personality: Freud's

contribution to the integration of psychology and sociology//Social structure

and personality. N.Y.: Free Press, 1964.

26. Parsons Т. The problem of controlled institutional change//Essays in

sociological theory. N.Y.: Free Press, 1954.

27. Parsons Т. Malinowski and the social systems//Man and culture/Ed.

by R. Firth. L.: Routledge and K. Paul, 1957.

28. Parsons Т. Evolutionary universals in society//American Sociological

Review. Vol. 29. № 3.

29. Parsons Т. Christianity//lnternational Encyclopedia of the Social Sci-

ences/Ed. by D. Sills. N.Y.: Macrnillan and Free Press, 1968.

30. Parsons Т. Christianity and modern industrial society//Sociological the-

ory, values, and sociocultural change: Essays in honor of P. A. Sorokin/Ed. by

E. Tiryakian. N.Y.: Free Press, 1963.

31. Parsons Т. Societies: Evolutionary and comparative perspectives. Engle-

wood Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, 1966.

32. Parsons Т. The system of modern societies. Englewood Cliffs (N.J.):

Prentice-Hall, 1971.

33. Parsons Т. Durkheim's contribution to the integration of social

systems//Emile Durkheim, 1858-1917: a collection of essays with translations

and a biography/Ed, by K. Wolff. Columbus: Ohio State Univ. Press, 1960.

34. Parsons Т. Sociological theory and modern society. N.Y.: Free Press,

1967.

35. Parsons Т. Age and sex in the social structure of the United States//

American Sociological Review. 1942. Vol. 7. October. P. 604-616. Перепеча-

тано в: Essays in sociological theory.

36. Parsons T. Kinship and the associational aspects of social structure//

Kinship and culture/Ed.by F.L.K.Hsu.Chicago: Aldine Press, 1971.

37. Parsons T. The school class as a social system: some of its functions in

American society//Harward Educational Review. 1959. Vol. 29. P. 297-318.

38. Parsons T. Some problems of general theory in sociology.

39. Parsons T. The sociology of knowledge and the history of ideas//Dic-

tionary of the history of ideas/Ed, by Ph. Wiener. N.Y.: Scribner, 1971.

40. Parsons Т., Bales R.F., Olds J.. Zeldich M., Slater Ph. Family, socializa-

tion, and interaction process. N.Y.: Free Press, 1967.

41. Parsons Т., Smelser N. Economy and society. N.Y.: Free Press, 1956.

42. Parsons Т., Platt G.M. Higher education, changing socialization, and

contemporary student disscnt//A sociology of age stratification/Ed, by M. Ri-

ley. N.Y.: Rlissel Sage Foundation, 1971.

43. Parsons Т., Plati G. The American academic profession: a pilot study.

Cambridge (Mass.), 1968.

267

^.Schneider D.M. American kinship: acultural approach. Englewood

Cliffs (N.J.): Prentice-Hall, 1968.

45. Smelser N. Social change in the industrial revolution. Chicago: Univer-

sity of Chicago Press, 1959; Essays in sociological explanation. Englewood Cliffs

(N.J.): Prentice-Hall, 1968.

46. Sombart W.Der moderne Kapitalismus.3 Bd. Leipzig: Duncker and

Hlimblot, 1916.

47. Taussig F.W. Sociological elements in economic thought, I-ll//Quar-

terly Journal of Economics. 1935. Vol. 49. P. 414-453, 645-667.

48. Theoretical sociology: perspectives and developments/Ed, by J. Mckin-

ney, E. Tiryakian. N.J.: Appleton-Century-Crofts, 1970.

49. Thomas W.I. The unadjusted girl. Boston: Little Brown, 1923.

50. Toennies F. Community and society [Gemeinschaft und Gesellschaft]/

Transi. and ed. by Ch. P. Loomis. N.Y.: Harper & Row, 1963.

51. Toward a general theory of action/Ed, by T. Parsons, E. Shils. Cam-

bridge (Mass.): Harvard Univ. Press, 1951.

52. Vaihinger H. The philosophy of <As if>/Transl. by C. K. Ogden. N.Y.:

Barnes & Noble, 1952.

53. Weber M. The protestant ethic and the spirit of capitalism. L.: Alien and

Unwin, 1930.

54. Whifehead A. N. Science and the modern world. N.Y.: Macniillan,

1926.

55. Working papers in the theory of action/Ed, by R. F. Bales, T. Parsons,

E. Shils. N.Y.: Free Press, 1953