Мальцева А.В. О задачах изучения истории политических учений в связи с методом историко-философских исследований. 2004

Мальцева А.В. О задачах изучения истории политических учений в связи с методом историко-философских исследований // Вестник Российского университета дружбы народов. - Сер.: Политология. - 2004. - № 1 (5). - С. 71-78.

Нумерация в конце текста

Владимирский государственный университет

ул. Горького, 83, 600000, г. Владимир

История политических учений относится к области философских наук: по целям, задачам, по методу, по предмету исследования; история философии политики, поэтому, есть лучшее название тому, что традиционно предстоит нам и преподносится как предмет подобного исследования. Однако сказанное сразу же заставляет нас обратить сугубое внимание на весьма важное здесь различение: история науки (любой) есть совсем не то же самое, что история философии (тоже любой). Основную идею, - выявлением всех следствий ее мы и будем заняты в данной статье, - можно сформулировать так: результаты исторического пути каждой науки содержатся в ее "настоящем" в "снятом виде" - важнейшим, единственно существенным результатом философии является сама ее история. Именно поэтому мы утверждаем: есть история политической науки - и есть история политических учений; однако до настоящего времени абсолютное большинство исследователей, работающих в указанной области, игнорируют это различение, и даже не так, как если бы оно было несущественно, но так, как будто бы этого принципиального различия вообще не было. Ничто не приносит столько вреда для развития научного знания, как смешение границ наук, - утверждал И. Кант в своей "Логике" (и не только он). Для отечественной политической науки, не имеющей традиции и стоящей вне школы, это смешение может стать (если оценивать сегодняшнее ее состояние - то уже стало) роковым: накопленное (хаотическое, бессистемное и т.п.) политическое знание может никогда не конституироваться в форму науки, оставаясь "мудростью", "апологией власти" и чем угодно еще, только не наукой и не философией.

Предмет истории науки, например, физики, выявляется сразу и вполне однозначно. Различия, существующие здесь, сами по себе может быть и достаточно существенные, кажутся "исчезающими", если сравнивать с предметом истории философии и задачами историко-философского исследования. Нас интересует прежде всего предмет истории философии, - поэтому мы можем позволить себе уклониться от достаточно интересных проблем, связанных с обсуждением позиций, например, П. Фейерабенда в его отношении, к примеру, к К.Р. Попперу или И. Лакатосу и т.д. Поэтому мы и сочли достаточным сослаться на один источник, полагая все дальнейшие возможные в случае определения предмета истории науки уточнения, для решения задач нашего исследования, излишними. Приведем обширную выписку из работы по истории физики одного из

[c.71]

крупнейших физиков ХХ века П.А.М. Дирака: точка зрения историка науки "на самом деле резко отличается от точки зрения физика-исследователя. Физик, если он что-то открыл, занимает обретенные позиции и уже с них обозревает открывшиеся перед ним просторы. Он задает себе вопросы: куда идти дальше? Какие применения можно найти этому открытию? Сколь далеко можно с его помощью продвинуться в решении тех задач, которые продолжают стоять перед нами? Какие из этих задач самые важные? Физик предпочитает забыть путь, который привел его к открытию. Он шел по извилистой дороге, сворачивая иногда на ложные тропы. - об этом не хочется теперь даже вспоминать. Ему, может быть, даже стыдно, он разочарован в себе из-за того, что так долго возился. "Сколько времени я потерял, пойдя по такому пути, - говорит он сам себе. - Я должен был сразу понять, что эта дорога никуда не ведет". Когда открытие уже сделано, оно обычно кажется таким очевидным, что остается лишь удивляться, как никто не додумался до этого раньше. В таких условиях никому не захочется вспоминать о той работе, которая привела к открытию. Но это все просто противоречит желанию историка науки. Он хочет узнать о различных влияниях на работу, о промежуточных этапах, и его порой интересуют даже ложные тропинки. Это две несовместимые точки зрения. Большую часть своей жизни я прожил как физик-исследователь, а это означает, что все промежуточные этапы я должен забыть как можно скорее" [2, с. 7]. Принципиально та же ситуация в других науках, - и нельзя представить ничего более противоположного смыслу, содержанию, задачам историко-философского исследования (и, как нам предстоит показать, исследованию в области истории политических учений). Что в приведенных словах Дирака для нас существенно? Во-первых, следует обратить внимание, что путь, проделанный физикой, принципиально оценивается с точки зрения ее современного состояния: оно представляется как истинное, если не выражающее, то имеющее преимущественное отношение к истине, относительно (об абсолютности мы говорить здесь затрудняемся) пройденного ею пути. Это возможно потому, во-вторых, что в качестве модели и меры в этом случае берется математика: чем "ближе" к математике тематизируется предмет той или другой науки - тем более научный интерес в исторических ее исследованиях смещается с самой истории на психологию научного исследования: на историю того, как делались "научные открытия". Таким образом, историческое исследование включает в себя два аспекта: историю "движения к истине" (попутно указывается на "ложные направления" и т.п.) и историю "творческого акта" исследователя, идущего к своему открытию. Самое важное здесь то, что известна цель, конечный пункт назначения: историческое исследование в этой области есть выявление (освещение, экспликация - здесь это не так важно) пути к современности, считающейся истинной и задающей меру рациональности самого исторического пути - к ней самой.

В философии ситуация принципиально иная: мы не знаем ничего о цели, "современность" философии есть нечто, чего просто "нет", ничего в этой современности не может служить для определения "пути", аналогичного "пути к цели" в истории любой науки. Впрочем, многие из нас - если не большинство - продолжают сейчас рассуждать таким образом, как будто бы есть нечто, что "венчало" бы историю философии, превращая ее в "путь к современности". Когда "марксизм" считался таким "завершением" и рассматривался как "мера истины", то история философии с точки зрения марксизма могла представляться историку философии как подобный "путь". Гегель тоже знал цель, видел ее в своей собственной философской системе, выражающей истину. Здесь не суть важно, как понимать эту цель: как истину саму по себе, или как состояние, имеющие преимущественную истинность по отношению к пройденному к ней пути. Каждая школа в философии, таким образом, конструирует свою "историю философии", существенно, принципиально отличающуюся от всех других "историй". Этим не отрицается "прогрессивное развитие" отдельных "философских дисциплин", например, логики. Уайтхед это выразил в словах о том, что вся европейская философия есть посильный комментарий к Платону. Я могу добавить, что он (Платон) больший современник любого подлинного философа нашего времени, чем большинство одновременно

[c.72]

живущих с ним "профессоров философии"). Вернее же будет сказать, что вся подлинная философия от своего появления до наших дней - современна. Значит, историко-философское исследование, в противоположность научному, есть "историчное" в каком-то совершенно особенном смысле. Первое, что приходит здесь на ум каждому: считать историко-философским аспектом философствование, находящееся в нелицемерном диалоге (общении) с традицией ради поиска своей особенной, философской, цели. Второе, если считать, что философское знание есть знание научное, либо высшая, либо особенная его форма (то есть философствовать в "горизонте требования" к философии быть строгой наукой), то ситуация становится принципиально аналогичной с ситуацией в любой другой науке, с одной, правда существенной, поправкой. В научной философии исключительное, по сравнению с любой областью научного знания, значение приобретает школа: только она выполняет требование задавать меру рациональности и направление пути, только в границах школы решается вопрос об отношении к истине, об истинности.

Предметные особенности научного знания делают, в достаточно узких границах, возможным диалог между различными школами и направлениями в рамках "одной науки". Особенность эта - большая "твердость", большая "сопротивляемость" предмета нашему познанию: в "эмпирических науках" мы, в предмете, имеем более или менее твердую почву под ногами. Этой "сопротивляемости" практически нет уже в науках гуманитарных и социальных, и совсем нет в философии. М. Хайдеггер пишет об этом так: "В этом проявляется своеобразная закономерность, определяющая развитие наук о духе вообще: объект их исследования, дух, не противится этим попыткам - по существу всегда насильственным - так, как это имеет место в области естествознания, где природа тотчас наказывает за превратный подход к ней. В сфере духа - в силу нашей специфической несоразмерности ей - дело обстоит так, что предметы и феномены легко поддаются превратным толкованиям, тем более, что последние сами реализуются, понимаются и используются в качестве духовного продукта, и тем самым заступают на место вещей, которые нужно понять, - так что те или иные науки могут длительное время репрезентировать нашу мнимую соразмерность духу. Эта своеобразная несоразмерность порождает иллюзию, будто мир духовных предметов легко может понять и определить кто угодно и какими угодно средствами, в силу чего здесь царит удивительная невостребованность адекватного понятийного аппарата, без которого, например, естествознание не продвинулось бы ни на шаг" [3, с. 213].

Итак, феноменология имеет "свою" "историю философии", отличную от "неокантианства". Близость школ между собой определяет возможность диалога между ними; например, "советский марксизм" совершенно не имеет ни общей истории, традиции, ни общих тем с той же феноменологией. Спорить здесь совершенно не о чем, - если, конечно, оставаться в пределах философии и не переходить в область идеологии. Наконец, на первый взгляд, есть еще возможность осуществить в области историко-философского исследования принцип "зрелого александрийства": музейного собирания на этот раз "философских систем", их "размещение" в коллекции (например, в учебнике по истории философии) по каким-то внешним к ним самим критериям, вроде "объективный идеализм", "субъективный идеализм" и т.п. Лучшие из учебников по истории философии стараются выполнить именно эту задачу; удачные (редкие) изложения именно и создают иллюзию, что это возможно. Однако скажем во всей определенностью: мы считаем невозможными "музейные коллекции" философских систем. Прежде всего, совершенно неясен принцип отбора. В музей стаскивается все, что удалось найти, лишь бы "это" было "древним" или отвечало формальным признакам "предмета искусства". Что будет "стаскиваться" в коллекцию "философских систем"? Как "важное" будет отличаться от "случайного"? Ответ может быть только один: или на основе метода имманентной критики, - или на основе "понятности для нас". Во втором случае мы выходим за рамки последовательного александрийства и реализуем вторую из обозначенных нами выше возможностей: осознанно или бессознательно конструируем историю философии с точки зрения своей собственной школы, которая выполняет функции "цели", к которой "шла" философия. Однако и "имманентная критика" совершенно бессильна в деле

[c.73]

воссоздания мира "живой" ("действительной") философской системы. Поясню на примере: в большинстве наших учебников по истории философии говорится, что по Лейбницу, "монады не имеют окон". Если нет самих "монад" (а едва ли кто-то из наших авторов сомневается в том, что их нет), то абсурдно и само это утверждение. Место ему - в истории фантазий и заблуждений, которыми так богата история человеческой мысли. Но ведь вся история философии, таким образом, превращается в историю фантазий и заблуждений. Однако, возвращаясь на позиции "имманентной критики", мы можем открыть смысл этого утверждения в контексте лейбницевской системы. Оставим вопрос о принципиальной бессмысленности этого занятия: зачем восстанавливать заведомо ложную систему? Впрочем, одна причина есть: чтобы на ее фоне проиллюстрировать собственные преимущества. Учебники по истории философии так и написаны, чтобы для всех была очевидной "мудрость" и "преимущественное отношение к объективной истине" их авторов: Платон "не понимал", "суеверия средневековья", "бесплодность схоластики" и т.п. "вещи" укрепляют сознание собственного превосходства и собственной способности судить с "точки зрения высоты сегодняшнего дня и передовых достижений человечества в процессе его многовекового развития". Разрешите мне не поверить не только тому, что "талант" любого, кто сегодня пишет о Платоне соизмерим с платоновским гением, но даже и тому, что "система Платона" менее истинна, чем "система", разделяемая любым современным "профессором философии". Повторю: дело не в величии "субъективного гения Платона" - дело в том, что его система, не для своего времени, но навсегда, более "философия" и более "истина". Утешение, что "платоновский гений был ограничен условиями своего времени и потому не мог открыть объективных закономерностей окружающего мира", есть именно только "утешение" для тех, кто может и хочет этим утешаться и оправдывать свою бездарность, но, в силу принадлежности к "современности", свою опять же "преимущественную истинность"). Вопрос в том, в состоянии ли мы произвести эту "реконструкцию" так, чтобы более или менее восстановить действительный смысл этой "системы философии". Любая реконструкция будет приблизительной в том случае, если она не оживлена подлинно философским (не историческим!) интересом, - то есть если не является результата нелицемерного диалога (в нашем случае, допустим, с Лейбницем) об истине.

Итак, история философии по настоящему существует только в диалоге с современниками (Платоном, Декартом, Кантом) - в совместном поиске того, что считается целью философского познания (уклонимся опять же от употребления здесь слова "истина"). Оставим историю философии и обратимся к интересующей нас непосредственно области научного социально-политического познания и области социальной философии.

В "общем виде" решение поставленных нами в начале статьи вопросов просматривается следующим образом. Политическая наука, социально-политическое знание в целом, находится в настоящее время в стадии "борьбы школ": так как нет "единой науки" - то не может быть и "единой истории". Впрочем, в этой области опять-таки представляется возможным "александрийство": на этот раз можно посчитать возможным коллекционирование "политических учений". Невозможно это, помимо уже указанных, еще по двум причинам.

Первое. Политические учения никакого отношения не имеют к политической науке, которая содержит не учения, а теории. А истинная (действительная) теория только одна, и именно та, что "адекватна" или, лучше сказать, "соразмерна" своему предмету. Предмет, как мы видели, характеризуется "несопротивлением". (Еще раз: в современном социально-политическом знании на сегодняшний день нет ничего сколько-нибудь сопоставимого с "природой" естесвознания. Значит: мы не "гаранитрованы" в главном, что, собственно, и делает науку (естествознание) возможной: в "непрерывности", в "однородности" научного знания, гарантированного его предметом - "природой". - В природе мы, - если воспользоваться прекрасно иллюстрирующими сказанное словами А.Ф. Лосева, - "с очков на моем носу", при правильном, то есть методическом, исследовании непременно (без принципиальных скачков, без "перехода в другой род", дойдем до "общих законов природы". В области "политики" же мы, начав путь с тех же самых "очков", - можем

[c.74]

прийти "куда угодно". Но это нисколько не означает "произвола", просто "порядок" здесь другой, нежели в "природе", и об этом порядке мы еще слишком мало знаем, не знаем даже приблизительно имени такого порядка (была попытка именовать этот "порядок" "историей"). "Куда угодно" же мы придем, если будем ориентироваться на "природный", или "естественный" порядок). Значит, каждая школа будет иметь своей предмет, и свою его теорию. Каждая из этих теорий будет "соразмерна", более или менее, своему "предмету". Между множеством "политик" не будет практически ничего общего. Но политические учения никакого отношения ко всему этому не имеют, и ни в одну "линию" здесь не выстраиваются. Наука, в том числе и политическая, занимается объяснением, то есть выявлением достаточного основания и экспликацией причинности, - политическое учение ничего не объясняет, но истолковывает смысл. Не уходя далеко в обсуждения вопросов о принципиальной противоположности "объяснения" и "истолкования смысла" скажем только, что история политических учений не имеет никакого отношения, к истории политической науки, которой, к тому же, и "не существует" (согласимся, что "пока не существует"): существует несколько школ, которые не доказали ни своего "преимущественного отношения к истине", ни своей "преимущественной полезности".

Второе. Коллекционирование предполагает внешний по отношению к "экспонатам" принцип их "собирания вместе" и "классифицирования". Политическое знание слишком "политическое", чтобы здесь сохранить даже видимость "объективности". Принцип отличения "важного" от "устаревшего", от "хлама", от бывшего "изначально ошибочным" и т.п. - задает идеология. Под идеологией мы понимаем самосознание власти; основным принципом его является "самоусиление". Таким образом, собранная коллекция в любом случае не будет "музеем", но скорее "арсеналом". Разница между ними слишком очевидна.

Итак, история политической науки не может сейчас быть ничем иным, кроме истории школ, формулирующих каждая свою теорию политики.

Но ведь есть важные, интересные, значительные, - на первый взгляд, во всяком случае, - рассуждения о политике, которые не "объясняют", но именно "истолковывают смысл политического". С точки зрения последовательной теории отношение к ним вполне однозначное: наиболее яркий пример такого правильного отношения продемонстрирован К.Р. Поппером в работе "Открытое общество и его враги". Вивисекция, произведенная там этим ученым исследователем не только впечатляет и удивляет - она совершенно оправдана, и именно как последовательная и бескомпромиссная реализация принципа науки в конструировании своей истории. Однако с точки зрения философии политики, которая сама занимается ничем иным, как именно "истолкование смысла политики" и в качестве своего предмета имеет дело с "сущностью политического" отношение к "политическим учениям" не может быть определено так просто. Наука (еще приходится об этом говорить) никогда не имеет дело с "сущностью"; само понятие о сущности не имеет к науке никакого отношения. Наука вся во "внешнем": она, повторим, устанавливает достаточные основания в силу "основоположения причинности", - выражение достаточно неуклюжее, но мы намеренно употребляем именно его, чтобы не выявлять своей собственной принадлежности ни к одной из философских традиций (потребовалось бы слишком долго оправдываться в своих предпочтениях). У нас еще, от имени науки конечно, от имени научной объективности, требуют оправдания своих "последних оснований". Как будто бы М. Вебер в своем обосновании политической науки, единственном на сегодняшний день действительном ее обосновании, не доказал, что вопрос о целях и о "началах" - вне научной компетенции раз и навсегда. Но мы как правило "забываем" об этом, когда приступаем к допросу своих политических противников и своих ученых соперников, - предпочитаем не вспоминать об этом же, когда дело идет о нас самих: так сильно искушение "научного оправдания и обоснования" собственной идеологии и собственных "последних целей". Вебер же, если быть предельно краткими, утверждал о границах научного исследования следующее. Цели (ценности) для научного политического познания Вебер предполагает данными. Задача науки, во-первых, определить соответствие избранным целям применяемых средств (или подыскание средств для достижения

[c.75]

поставленной цели); во-вторых, оценка достижимости избранной цели, "осмысленности" или "бессмысленности" стремления к данной цели в данных исторических условиях; в-третьих, установление тех следствий, к которым приведет применение избранных средств, помимо достижения (недостижения) поставленной цели; одновременно здесь же может быть рассмотрен вопрос о том, к каким следствиям приведет само достижение данной цели; в-четвертых, научному рассмотрению подлежит вопрос о соотношении запланированных и незапланированных последствий целерациональной деятельности: этот вопрос Вебер обозначает как проблему "цены" достижения избранной цели. Наконец, специально может быть выделен вопрос о том, какой "ущерб" ожидает другие цели (ценности) при условии достижения избранной цели ("реализации" ценности) целерациональной деятельности. Это - первая группа вопросов, преимущественно подлежащая научному исследованию.

Вторая группа проблем связана с научным познанием самой области ценностей. Задачи науки здесь значительно скромнее, но в некотором (прежде всего именно "ограничивающем", "регулятивном") отношении не менее важны. "Царство ценностей" не образует, как мы уже видели, когда говорили о возможном "ущербе", понесенной от реализации одной ценности другой, "монолитного" единства. Данная культура вырабатывает (а иногда и заимствует) противоположные ценности, которые конечно, но именно лишь в конечном счете - взаимообусловлены. Одновременно есть несколько культур, ценности которых противоречат друг другу как "непосредственно" (это ситуация довольно редкая, но случается), так и "опосредованно": как "царства ценностей" различных культур, вступивших в "отношение" между собой. Задача научного исследования в этой области заключается в том, чтобы, во-первых "дать человеку знания, которые помогут ему понять значение того, к чему он стремится; научить его видеть цели, которые его привлекают и между которыми он делает выбор в их взаимосвязи и значении, прежде всего посредством выявления "идей", лежащих фактически или предположительно в основе конкретной цели и логической их связи в дальнейшей эволюции. Ведь не может быть никакого сомнения в том, что одна из существеннейших задач каждой науки о культуре и связанной с ней жизни людей - открыть духовному проникновению и пониманию суть тех "идей", вокруг которых действительно или предположительно шла и до сих пор идет борьба" [1, с. 349]. Вебер утверждает, что "это не выходит за рамки науки, стремящейся к "мысленному упорядочению эмпирической действительности, хотя средства, которые служат такому истолкованию духовных ценностей, весьма далеки от "индукции" в обычном понимании этого слова" [1, c. 349]. По Веберу, это задача философии как науки. Во-вторых, Вебер считает, что научное рассмотрение оценочных суждений состоит не только в том, чтобы способствовать пониманию и сопереживанию целей и лежащих в их основе идеалов, но и в том, чтобы научить критически судить о них" [1, c. 349]. Порядок и характер такого суждения определяется следующим образом: "Эта критика может быть только диалектической по своей природе, то есть способна дать только формально-логическое суждение о материале, который лежит в основе исторически данных оценочных суждений и идей, проверку идеалов в аспекте того, насколько в поставленной индивидом цели отсутствует внутренняя противоречивость. Такая критика, ставя перед собой упомянутую цель, может помочь индивиду постичь сущность тех последних аксиом, которые лежат в основе его желаний, важнейшие параметры ценностей, из которых он бессознательно исходит или должен был бы исходить, если хочет быть последовательным. Довести до сознания эти параметры, которые находят свое выражение в конкретных оценочных суждениях - последнее, что может совершить научная критика, не вторгаясь в область спекуляции" [1, c. 349-350]. Ставя подобные задачи, Вебер подчеркивает, что "эмпирическая наука никого не может научить тому, что он должен делать, она указывает только на то, что он может, а при известных обстоятельствах на то, что он хочет совершить" [1, c. 350]. В-третьих, имея в виду стремление к "общезначимости" научного знания, Вебер считает, что "в научной критике законодательных и других практических предложений выявление мотивов законодателя или идеалов критикуемого писателя во всем их значении в ряде случаев может быть дано в наглядной, понятной форме только [c.76] посредством конфронтации положенных ими в основу ценностей с другими и лучше всего, конечно, с их собственными ценностями. Каждая рациональная оценка чужого воления может быть только критикой, которая исходит из собственных "мировоззренческих" позиций; борение с чужим идеалом возможно, только если исходить из собственного идеала. Если в отдельном случае последняя ценностная аксиома, лежащая в основе практического воления, должна быть не только установлена и подвергнута научному анализу, но и наглядно показана в ее отношении к другим ценностным аксиомам, то необходимо дать "позитивную" критику последних в связном изложении" [1, c. 355]. То есть мы должны применить метод имманентной критики к анализу мировоззрений и основанных на них практически-политических программ, - мы бы сказали: применение имманентной критики в области идеологии. Во-вторых, к области науки, как мы видим, относятся "сравнительные" исследования, которые могут носить как преимущественно исторический (с точки зрения исторической обусловленности генезиса данной системы ценностей, и всего, что на ней основывается), так и преимущественно систематический характер (например, такие попытки предпринимались при "построении" различных вариантов теории модернизации). Чего наука принципиально делать не может - это непосредственно судить о значимости ценностей; что касается суждений опосредованных, то возможность их, как нам кажется, открывается именно в области сравнительного исторического и систематического исследования областей ценностей - впрочем, это вопрос дискуссионный. Вебер считает, что "судить о значимости этих ценностей - дело веры, быть может также задача спекулятивного рассмотрения и толкования жизни и мира с точки зрения их смысла, но уже, безусловно, не предмет эмпирической науки в том смысле, как мы ее здесь понимаем"[1, c. 351].

Итак, проблема может быть названа: история политических учений как история философии политики, - мы считаем только такую формулировку (о задачах изучения истории политических учений) соразмерной своему собственному предмету (собственно, отечественной науке было свойственно именно такое понимание: П.И. Новгородцев назвал свои лекции по данному вопросу "Лекциями по истории философии права"). Мы хотим обратить внимание на еще один вопрос, возникающий в контексте нашего рассуждения: вопрос об объекте и предмете научного и философского социально-политического знания. Когда мы говорим о том или другом "фрагменте действительности" как об объекте, становящемся предметом нашего научного познания, мы вправе это делать прежде всего потому, что исходим из общего для всех нас (более или менее) представления о действительности. Под предметом понимается "образ" объекта в той или иной теории, или та или иная "тематизация" фрагмента для научного исследования. В области социально-политического научного знания объект и предмет могут различаться только логически (правомерность и правила такого различения для каждой теории, то есть для каждой школы политической науки должны определяться специально). В области философии политики и социальной философии такого различения просто нет. Попытки ввести его искажают "то, что есть" до такой степени, что познание становится невозможным: смысл, который истолковывает философия (и истолкованием которого единственно и были заняты творцы "политических учений") имеет совершенно другую структуру, нежели "реальность" называемая природой и ее фрагменты - объекты научного познания.

Решение обозначенной выше проблемы: "узнать" в истории политических учений историю философии политики, - такое же точно, как и для всей истории философии. Обращаемся ли мы к Платону, Макиавелли, Гроцию и т.д. - с действительными вопросами? Не лицемерен ли наш интерес к их "политическим учениям", не симулируем ли мы то, чего на самом деле нет? - "Не обращаемся", то есть и лицемерим, и симулируем, и только "в лучшем случае", именно когда хотим "оказать им уважение" (как будто им это наше лицемерное уважение нужно: оно не может их даже унизить; впрочем, в основе этого "уважения" иногда проскальзывает смутное ощущение собственной неполноценности, собственного глухого непонимания, неспособности понять, о чем именно писали великие).

[c.77]

Однако просто констатировать это - значить сделать лишь половину дела. Вопрос еще должен быть поставлен и так: а нужны ли "по большому счету" нам "знания" из истории политических учений? Если можно "философствовать на современном уровне" не зная Канта или Гегеля, не зная Платона кроме как по именам (английские профессора философии говорят это не смущаясь, - мы смущаемся и не говорим, но Гегеля и Платона, за редкими исключениями, все равно не читаем), - то тем более можно научно исследовать "политические отношения" и власть не зная, например, Макиавелли даже по имени (впрочем, в случае с Макиавелли дело не представляется столь очевидным: именно он является первым ученым, теоретиком политики, отказавшимся от "истолкования смысла" и обратившимся именно к "объяснению", и в этом качестве ему оказывается большее внимание и уважение "политологами", чем тому же Гегелю). Все современные научные школы, исследующие власть (власть есть объект-предмет наук о политике, всех школ и направлений) - явно и открыто или тайно, но отрицают действительное, подлинное значение политических учений прошлого для современности: все важное, что было открыто в них, в "снятом виде" уже содержится в их собственных теориях; остальное не заслуживает внимания (исторические исследования все равно будут писаться, но "центр тяжести" в них перенесен на "историю", а не на "истину").

Подлинную ценность исследования в области истории политических учений приобретают только в том случае, если признается, что научное знание о политике не является единственно важным, значительным, не является исключительной формой подлинного знания о власти. Обоснование философии политики, таким образом, будет и "оправданием" (несколько утилитарным - но ведь именно только такие "оправдания" принимаются во внимание современной наукой, которая сама вынуждена все время оправдываться на предмет приносимой ею пользы). В той степени, в какой философия не нуждается в оправдании - не нуждаются в нем и все ее "приложения": напомним еще только, что, как признавал сам "отец" современной политической науки М. Вебер, решение "о началах и о последних целях" принимается не наукой и не может стать предметом научной критики.

ЛИТЕРАТУРА

1. Вебер М. "Объективность" социально-научного и социально-политического познания. // Вебер М. Избранные произведения. - М., 1990.

2. Дирак П.А.М. Воспоминания о необычайной эпохе: Сб. статей. / Под ред. Я.А. Смородинского. - М., 1990.

3. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. - Томск, 1998.

ON PROBLEMS OF STUDYING THE HISTORY OF POLITICAL THEORIES IN CONNECTION

WITH METHOD OF THE HISTORIAL-PHILOSOPHICAL STUDIES

A.V. Maltzeva

The State University of Vladimir

M. Gorjkogo str, 83, 600000, Vladimir, Russia

In the article is kept an analysis of two forms and cognitive possibilities in studying an authorities: philosophy of authorities and theory an authorities. The First, considers an author, be a teaching on monarch; the second - a theory an authorities as "attitude of power" - is built on the base of scientific method, which, - to the case in point with reference to, - has got logically notorized mathematical expression in work by D. Hilbert "Bases of geometry", - in the book by М. Foucault "Will To the truth". [c.78]

Миронов

Сфера управления обществом как активно функционирующей и развивающейся системой является еще одной всеобщей сферой жизнедеятельности людей. Причем здесь имеется в виду не только согласование различных форм человеческой деятельности, многообразия общественных процессов, но и управление взаимодействием всего общества с окружающей его внешней средой.

Из каких элементов состоит целостный процесс управления системой? Прежде всего - из власти как субъекта управления. Власть принимает решения, связанные с постановкой конкретных задач и целей для всего общества. Эти решения принимаются некоторой группой лиц от имени общества или уполномоченных самим обществом и затем переводятся на язык конкретных практических действий. Они обязательны к исполнению, для чего у власти есть необходимые средства.

Управление предполагает, что люди, занятые различными видами деятельности (объекты управления), в основном объединены в организации, так что можно говорить об управлении организованной деятельностью. Управление невозможно без наличия обратной связи, т. е. без получения информации о том, как реально протекает управленческий процесс и каковы при этом фактические результаты. Наконец, в обществе должен существовать механизм оценки полученных результатов, чтобы можно было внести изменения в ранее принятые властью решения.

Центральным звеном всей системы управления общественными процессами и человеческой деятельностью является субъект управления - власть. За исключением первобытного общества на всех последующих ступенях развития общества субъектом управления является государство, государственная власть. Обычно понятие государства употребляется в двух смыслах. Государство есть отдельный социальный организм. От другого социального организма его отделяет государственная граница. Но поскольку главное в государстве - это власть, то под ним подразумевают также устройство властных структур в стране или форму государственного устройства.

В литературе существуют различные классификации этих форм. Еще древние мыслители выделяли четыре формы государственного устройства - демократию, охлократию, тиранию, аристократию. В настоящее время наибольшее значение имеет деление государств на республику, монархию (абсолютную или конституционную), тиранию и деспотию. С точки зрения идеологии можно разделять государства на теократические и идеократические.

Государство как социальный организм и как власть исторически появляется на стадии разложения первобытного общества и становления раннеклассового общества. С этой поры в обществе в той или иной мере начинает сущесгвовагь политика, политическая жизнь.

Политика связана с борьбой в обществе различных групп и слоев населения, имеющих разные интересы, за реальное участие в выработке и принятии государственных, властных решений или, по крайней мере, за влияние на содержание этих решений. Однако вплоть до начала Нового времени (XVII в.) и появления раннекапиталистического общества только в отдельные периоды истории наблюдалась сколько-нибудь развитая политическая жизнь (Древняя Греция и Рим). В восточных империях деспотического типа политическая борьба сводилась к заговорам, тайным интригам, убийствам и переворотам.

дальше