Обвинение

Дело против Сократа было возбуждено в марте 399 г. до н. э.

По афинским законам, судебный процесс мог начаться лишь после соответствующего заявления того или иного лица, полноправного афинского гражданина. Причем если по существу дела речь шла о частных интересах, то возбуждался процесс дике, если же дело касалось государственных интересов - процесс графэ, точнее, графэ параномии. Процесс второго рода и был начат против Сократа. Инициатор дела, Мелет, как и полагалось в таких случаях, в письменной форме обратился с официальным обвинением в коллегию фесмофетов, которая состояла из 6 афинских архойтов, ведавших делами о государственных преступлениях и при их слушании председательствовавших в афинском суде присяжных (гелиэе).

Текст обвинения следующий: "Это обвинение составил и, подтвердив присягой, подал Мелет, сын Мелета из дема Питтос, против Сократа, сына Софрониска из дема Ало-пеки: Сократ повинен в отрицании богов, признанных городом, и во введении новых божественных существ; повинен он и в совращении молодежи. Предлагается смертная казнь". Так воспроизводит содержание жалобы Мелета Диоген Лаэртский со ссылкой на свидетельство философа Фаворина, который лично ознакомился с ней спустя 6 веков (во II в. н. э.), роясь в афинских архивах.

Платон, сам присутствовавший на суде, воспроизводит обвинение, видимо, по памяти и отмечает, что оно звучало "примерно так": "Сократ преступает законы тем, что портит молодежь, не признает богов, которых признает город, а признает знамения каких-то новых гениев" (Платон. Апология Сократа, 24 с). Другой ученик Сократа, историк Ксенофонт, который хотя и не присутствовал на суде, по впоследствии был хорошо осведомлен о происшедшем, пишет в "Воспоминаниях о Сократе" (I, I, 1): "...Самое обвинение против него было приблизительно такое: "Сократ виновен, потому что не признает тех богов, каких признает город, а вводит другие, новые божества; виновен и потому, что развращает юношество"".

Обвинение, таким образом, содержало 3 пункта: 1) безбожие Сократа, 2) введение им каких-то новых божеств (подразумевался знаменитый демон Сократа, его внутренний голос) и 3) развращение молодежи. По всем этим пунктам Сократ обвинялся именно в государственном преступлении, так как по афинским представлениям и почитание богов, и воспитание юношества относились к делам общеполисным, государственным.

Хотя вопросы отправления религиозного культа и воспитания юношества в Афинах и не были четко и ясно урегулированы законами и постановлениями, однако сложившаяся практика, традиции и обыкновения в этих делах считались общеобязательными. Те или иные вариа- , ции и отступления допускались, судя по всему, лишь в пределах признания общепринятого; явные отступления от традиционно сложившегося положения вещей считались вызовом полисному правопорядку. Является ли подобный вызов преступлением и какое наказание доляшо за него последовать - эти вопросы, поскольку они не были законодательно жестко регламентированы и оставляли довольно широкий простор для разнотолков, решались на основе сложившегося правосознания, с ориентировкой на имеющееся законодательство, на традиции и обыкновения, на неписаное право, общеполисную мораль и т. д. В конечном счете эти вопросы решались, после соответствующего сигнала от членов полиса, афинским полномочным судом присяжных (гелиэей), разбиравшим уголовные дела в составе 501 судьи. По числу своих членов гелиэя не уступает законодательным собраниям нового времени, а рассмотренное в пропорции ко всем афинянам число афинских судей выглядит еще более внушительно. Таким образом, наличие пробелов в афинском законодательстве компенсировалось тем, что конкретные дела решались на таком широком судебном форуме, который, по более поздним понятиям, мог бы быть наделен даже законодательными полномочиями, не говоря уж о юстиционных.

По сути дела, афинский суд, решая ставившиеся перед ним обвинителями и жалобщиками правовые коллизии, занимался не только специальной узкосудебной деятельностью по применению к данному спору уже наличного конкретного и определенного закона, но, поскольку таковой часто отсутствовал, также и правотворчеством в отношении к рассматриваемому случаю. Значительную роль в правопонимании и правосознании афинян и избранных ими по жребию судей играла правовая аналогия - толкование и решение данного правового спора на основе устоявшихся общих принципов полисного правопорядка, по аналогии с прежними решениями подобных дел, подведение актуальной коллизии под тот или иной наиболее подходящий по смыслу закон.

Недостатка в таком правовом материале не было. Так, сократовскому случаю предшествовали дела философа Анаксагора и софиста Протагора, которые, будучи обвиненными в безбожии и спасаясь от расправы, покинули Афины. Обвинение Сократа по двум первым пунктам (непризнание признанных богов и введение новых божеств) довольно отчетливо подпадало под действие закона, предложенного примерно в 433-432 гг. до н. э. афинским прорицателем Диопифом, приверженцем старины и врагом "софистических" нововведений. Плутарх сообщает: "Диопиф внес предложение о том, чтобы люди, не почитающие богов или распространяющие учения о небесных явлениях, были привлекаемы к суду как государственные преступники". Законопроект Диопифа был нацелен, прежде всего, против "софиста" Анаксагора, а косвенно - против его ученика и покровителя Перикла. Кстати, Анаксагору удалось спастись благодаря вмешательству и помощи Периклавы.

Что же касается третьего пункта - обвинения Сократа в "совращении молодежи", то, судя по всему, имелось в виду, во-первых, это "совращение" путем внушения им в ходе бесед собственного отношения к богам, т. е. распространение преступных воззрений, отмеченных в двух первых пунктах обвинения, и, во-вторых, "совращение" юношей-"учеников" с истинного пути воспитания их в преданности демократическим устоям и порядкам афинского полиса. В этом втором аспекте Сократ обвинялся в подрыве самих основ полиса, его основных законов, а не какого-то частного и конкретно определенного законоположения.

Великий принцип нового времени - "нет преступления, нет наказания, если об этом не сказано в законе" - не адекватен условиям и отношениям в античном полисе, где удельный вес собственно юридического законодательства незначителен по сравнению с другими средствами упорядочения и регламентации человеческого поведения и общественного устройства (обычаями, традициями, заветами, гражданской присягой, нравами, сложившимися обыкновениями и нормами полисной жизни, правосознанием, чувствами принадлежности к единому коллективу полиса и т. п.).

Все устоявшееся и вошедшее в жизнь полиса считалось законом и законным в силу своей фактической при-нятости; такое утвердившееся в течение времени установление и выкристаллизовавшаяся норма-правило политической, религиозной или частной жизни становились регулятором поведения и без того, чтобы специально оформляться в качестве закона на народном собрании. Легкая обозримость внутриполисной жизни, обстановка общеизвестности (вот уж где все обо всех знали все!) п доступности позволяли довольствоваться во многих отношениях и сферах жизни фактичностью, не прибегая к формальностям: силой обязательной нормы пользовалась сложившаяся фактичность.

Основой всего афинского правопорядка было полисное единомыслие, та общая и безусловная преданность полису, которая в самом существовании полиса и его благе видела высший закон жизни. Полис подразумевал единомыслие, состоявшее в том, что основным законом для всех сограждан-афинян было само наличие полиса, восходящего к богам и обладавшего безусловной ценностью. Этой преданностью своему городу-государству, полисным патриотизмом и признанием установленных в нем порядков и законоположений пронизана гражданская присяга, которую давали все афиняне, приобщаясь к коллективу полноправных членов полиса.

Преданность граждан полису дополнялась доверием полиса к ним. Ближе к интересующему нас делу это доверие полиса к своим гражданам видно уже из того, что полис, не заводя специальных органов публичного обвинения, вполне полагался на правосознание своих членов, их понимание того, что полезно и что вредно для полиса, следует или нет выступать с обвинением, каким именно и т. д.

Это, правда, имело и теневую сторону - чрезмерную распространенность в Афинах крючкотворства, сутяжничества и вымогательства. Лукиан отмечал, что финикиец занимается торговлей, киликиец разбойничает на море, спартанец истязает себя, а афинянин крючкотворствует. И Аристофан в пьесе "Мир", обращаясь к афинянам, бросает им такой же упрек: "Ваше единственное занятие - сутяжничество".

Под благовидным предлогом защиты полиса и его законов афиняне развивали усилия, достойные лучшего применения. Афинские суды были завалены частными и публичными делами. По словам неизвестного автора "Государственного устройства афинян" (около 425 г. до н. э.), афинянам приходилось разбирать столько частных и государственных процессов и отчетов, сколько не разбирают и все люди вообще.

Обстановка благоприятствовала доносам. Критон как-то пожаловался Сократу, что из-за засилья сикофантов¹ "трудно жить в Афинах человеку, который желает заняться собственными делами" (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, II, IX, 1). Узнав, что Критона одолевают сикофанты, зарившиеся на его богатство, Сократ напомнил ему, что хорошие пастухи держат собак, чтобы не допустить волков до овец. Нашли и соответствующего "волкодава" - некоего Архидема, человека энергичного и бедного, который за "милости" со стороны патрона оказал ему множество услуг. "Скоро он открыл множество преступлений, совершенных сикофантами Критона, и множество их врагов. Тогда он одного сикофанта подвел под уголовное преследование, за что сикофант должен был подвергнуться телесному наказанию или денежному штрафу. Сикофант, сознавая за собой множество преступлений, употреблял все усилия, чтобы избавиться от Архидема, но тот не отступал до тех пор, пока сикофант не прекратил своих доносов на Критона и не внес платы самому Архидему" (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе, II, IX, 6).

¹ (Сикофант буквально означает "указатель смоковницы". Так в Афинах первоначально называли тех, кто доносил о случаях нарушения древнего закона, запрещавшего из-за нехватки продуктов вывоз плодов смоковницы из города. Позднее сикофантами стали называть всех доносчиков.)

Этот эпизод с энергичной антисикофантской деятельностью Архидема, надежно засвидетельствованный историком Ксенофонтом, интересен не только для уяснения конкретных деталей правовой ситуации в Афинах сократовского времени, но и как дополнительный штрих к политико-правовому портрету главного героя нашей книги, который, как видим, был за активный и действенный отпор волкам, рыскавшим по темным тропам полисного правопорядка в поисках наживы. А как сказал поэт, "быть злым к неправде - это доброта!"

Но прием Архидема явно не годился в случае с обвинителями Сократа, которые как бы олицетворяли собой реакцию различных слоев афинского демократического полиса, враждебно относившихся к опасным сократовским "софистическим" новшествам и мудрствованиям. "Вот почему,- поясняет Сократ на суде,- накинулись на меня и Мелет, и Анит, и Ликон; Мелет негодует на меня из-за поэтов, Анит - из-за ремесленников, а Ликон - из-за ораторов. Так что я удивился бы, как говорил в начале, если бы оказался в силах опровергнуть перед вами в такое короткое время эту разросшуюся клевету" (Платон. Апология Сократа, 24 а).

После сокрушительного поражения в Пелопоннесской войне Афины из надменного лидера Эллады и ведущей державы всего Средиземноморья превратились в ординарный полис, судьба которого оказалась в руках победителя, Спарта вынудила Афины вступить в союз под своим главенством и вносить соответствующие взносы в казну этого союза. Борющиеся в Афинах политические партии взваливали на своих внутриполитических противников ответственность за внешнеполитические неудачи. Каждая новая смена власти в полисе сопровождалась поисками "козлов отпущения" и кампанией расправ над поверженным соперником и лицами, его поддерживающими.

Когда в начале 403 г. до н. э. "правление тридцати" было низложено и в Афинах вновь установилась демократия, уцелевшие сторонники олигархии обосновались в Элевсине, крупном населенном пункте в Аттике, северо-западнее Афин. Условия примирения между враждующими партиями, в частности, предусматривали - и на этом настаивали спартанцы, убедившиеся в бесперспективности олигархического правления в Афинах,-право всех желающих покинуть Афины и поселиться в Элевсине и право всех изгнанных при олигархах из полиса сторонников демократии возвратиться обратно.

Во избежание новых кровопролитий в Афинах была объявлена амнистия всем сторонникам прежней олигархии, кроме уцелевших правителей (сам Критий погиб) и узкого круга должностных лиц. "За прошлое,- сообщает Аристотель,- никто не имеет права искать возмездия ни с кого, кроме как с членов коллегий Тридцати, Десяти, Одиннадцати¹ и правителей Пирея, да и с них нельзя искать, если они представят отчет" (Аристотель. Афинская полития, ч. I, XIV, 39, 6).

¹ (Имеются в виду 30 членов "правления тридцати", 10 помощников тиранов в Пирее, 11 стражей тюрьмы.)

На первых порах положения этой амнистии соблюдались довольно жестко. Когда один из демократов-возвращенцев стал добиваться наказания какого-то сторонника бывшей олигархии, он в назидание другим был сам без суда казнен. Искатели возмездия за прошлое на некоторое время приутихли. Твердость в соблюдении амнистии диктовалась как внешним давлением со стороны Спарты, так и поиском путей к преодолению раскола среди афинян и достижению гражданского мира. Политика сдерживания принесла свои плоды: к 400 г. до н. э. государственное единство Афин и Элевсины было восстановлено. Это была крупная мирная победа афинского демократического полиса в трудной внутри- и внешнеполитической обстановке. Появилась возможность несколько свободнее и раскованнее оглянуться назад, предъявить кое-какие счета за прошлое, дать хоть некоторое удовлетворение ранее вынужденно отжатым политическим эмоциям, начать развязывать на время связанные чувства и настроения нетерпимости, восстанавливать привычные стандарты и прежний стиль внутренней жизни демократического полиса.

Именно в этой ситуации представители окрепшей демократии начали уголовное преследование Сократа. Дело было щекотливое, требовавшее тонкого камуфляжа. Поэтому политические мотивы преследования были умело приглушены и сокрыты под религиозно-воспитательными формулировками пунктов обвинения. Открыто политический процесс был, видимо, не своевременен; кроме того, Сократ, не бывший активным политиком, и не подошел бы в качестве фигуры для такого процесса. Но в той обстановке он для афинских демократов был удобной мишенью, позволявшей начать громкое дело против широко известного критика демократии и в то же время делать вид, будто речь идет не о политике, а о богах и детях - о религии и воспитании. Афинская демократия вытаскивала на судебную сцену человека, хотя прямо и не занимавшегося политикой, но весьма заметного за философскими кулисами афинской полисной жизни.

Как видно из формулы обвинения, Сократу вменяли в вину прочно устоявшийся образ мыслей и поведения: все глаголы, характеризующие его, употреблены в настоящем времени, хотя подразумевают длящиеся действия. Мы бы сегодня сказали, что Сократ был обвинен в длящемся преступлении - давно начатом и к моменту обвинения продолжающемся. Обвинители его не указывали, когда именно, с какого времени, при каких конкретных обстоятельствах и каким путем Сократ проявил неуважение к отечественным богам, кого из юношей и в чем совратил и т. п. Полностью отсутствует указание на цели и мотивы его поведения, хотя, судя по всему, подразумевается его критичность к афинской демократии. Обвинялся, таким образом, весь сократовский образ мысли и жизни за весь период его всеафинской известности.

По такому делу, как сократовское, его инициаторы без расчета на успех, конечно, не стали бы начинать уголовное преследование. Браться за такое обвинение могли лишь люди, хорошо знающие настроения афинского демоса и твердо рассчитывающие на его поддержку. Все это приводит к выводу, что к моменту обвинения Сократ в глазах афинского демоса был довольно одиозной фигурой, успевшей порядком ему надоесть. Такое впечатление подтверждается и самохарактеристикой Сократа, сравнивающего себя с оводом, не дающим своим согражданам покоя. Вряд ли афинский демос мог всерьез принять слова Сократа о высших целях этого беспокойства. А вот его иронические выпады и критические насмешки в адрес "незнающего большинства" - демоса не забывались и не прощались.

Пожалуй, в Афинах Сократа знали, так или иначе, все - видели, слушали его или, на худой конец, были наслышаны о нем. Не будем забывать, что всего-то взрос-

лых афинян было не более двух десятков тысяч человек - народу на один небоскреб. Популярность в Афинах ценилась и наказывалась: свободный демос, сам не претендуя на популярные (и неоплачиваемые!) роли и должности (даже демагоги, как правило, были выходцами из знатных и богатых афинских семей), зорко следил за тем, не пора ли освободиться от чрезмерно популярного деятеля.

Популярность Сократа была особого рода, будь она привычно политической, не дотянуть бы ему до своих семидесяти. Предчувствуя все это, Сократ и ушел в философию, чураясь прямых занятий политикой. Но философия оказалась тоже политикой, хотя и замедленного действия.

Официальное обвинение Сократа лишь по-своему резюмировало уже давние антисократовские предрассудки, наветы, настроения.

Античный демос - и до и после Сократа - настороженно относился к мудрости и мудрецам. В этом плане признание дельфийским оракулом Аполлона мудрости Сократа лишь осложнило его жизнь. Основная масса современников Сократа не проводила какого-либо различия между философией и софистикой, между Сократом и многочисленными софистами. Это уж потом, усилиями прежде всего Платона, самого знаменитого ученика Сократа, было проведено и отстоялось это различение, а тогда все они были в глазах большинства людьми одной суетно, бесполезно и даже опасно мудрствующей породы, дурачащими своих слушателей умниками, сбивающими с толку демос и подрастающее поколение.

Афинский демос отличался особым скепсисом в отношении к мудрецам и философам. Мы уже упоминали, что интерес к философии был привит афинянам мыслителями из других греческих полисов, в основном - мало-азийских и сицилийских. Правда, по крайней мере один коренной афинянин, законодатель Солон, числился среди легендарных "семи мудрецов" Эллады, но дальнейший переход от древней мудрости к философии и софистике произошел без какого-либо духовного вклада со стороны афинян. Собственно первым философом-афинянином был ученик клазоменца Анаксагора Архелай, который, по некоторым версиям, был учителем Сократа. Выходцами из других полисов были почти все софисты, учившие состоятельных афинян за плату своей мудрости. С точки зрения давних афинских представлений и предрассудков, стойкого религиозно-духовного традиционализма, все это новоявленное мудрствование было чужим делом - ненужным и опасным. К слову сказать, нелегко пришлось уже Солону, который после проведения своей реформы был вынужден покинуть накаленную обстановку родного полиса и на время удалиться в Египет. Да и "мудрым" он был признан не соотечественниками, перед которыми он даже прикидывался сумасшедшим, а другими эллинами. А иностранцы, софист Протагор и философ Анаксагор, тоже принятый за "софиста", во времена Сократа бежали из Афин, опасаясь расправы афинского демоса над ними за "безбожие" их мудрости.

Антисократовские настроения среди афинян и выпады против него начались задолго до официального обвинения и имели давнюю историю. Сам Сократ, по свидетельству Платона, отмечал, что против него имеется два рода обвинителей: теперешние обвинители (Мелет и поддерживающие его Анит и Ликон) и многочисленные прежние обвинители - озлобленные, сильные, честолюбивые, уже давно пустившие молву о том, будто Сократ не признает богов и законов, попусту усердствует, исследуя то, что под землею и в небесах, выдавая ложь за правду и научая всему этому других. Другими словами, Сократу приписывали объединенные "грехи" натурфилософа и софиста, ненавистные для традиционистски настроенного афинянина. Эти прежние обвинители, поясняет Сократ своим судьям, "восстанавливали против меня очень многих из вас, когда вы были еще детьми, и внушали вам против меня обвинение, в котором не было ни слова правды... Но всего нелепее то, что и по имени-то их никак не узнаешь и не назовешь, разве вот только случится среди них какой-нибудь сочинитель комедии" (Платон. Апология Сократа, 18 с-d).

Сократ имел в виду знаменитого Аристофана, который своей комедией "Облака" (423 г. до н. э.) во многом содействовал широкому распространению среди афинян всякого рода небылиц и вздора о Сократе. В "Облаках" Сократ представлен в качестве наглого софиста, натурфилософа и богохульника. Отрицая богов Олимпа и самого Зевса, он обожествляет облака. Хор облаков аттестует Сократа как "проповедника тончайшей чепухи", "философа-шарлатана", в школе которого развращают молодежь, обучая за плату искусству выдавать ложь за правду и "выскальзывать из рук кредиторов". Старик Стрепсиад, афинский крестьянин, хочет, чтобы его погрязшего в долгах сына Фидиппида научили этому искусству. "Ты,- обещает отец сыну, агитируя за учебу у Сократа,- познаешь самого себя, что ты невежествен и глуп". Плоды сократовского поучения оказываются горькими: ссылаясь на приоритет естественного положения дел среди животных перед условным человеческим законом, сын "объясняет" отцу свое естественное право бить его.

Кроме этого поучения "праву сильного", Сократу приписываются софистический релятивизм в вопросах нравственности ("ничего не считай позорным") и иные пороки. Сидя в корзинке, которая свешивается с потолка сцены, аристофановский Сократ изрекает: "Эти ходящие по небу облака, могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника". Приписывается Сократу и натурфилософское богохульство (в духе Анаксагора, Диогена из Аполлонии, Антифона). На вопрос Стрепсиа-да, почему это Сократ презирает богов "с корзинки, а не с земли", он отвечает: "Я воздухошествую и взираю на солнце... Я не мог бы правильно понять небесных вещей, если бы не подвесил свой ум и не смешал тонкую мысль с подобным ей воздухом. А если бы я наблюдал верхнее снизу, находясь на земле, я никогда не постиг бы этого, так как земля насильно влечет к себе влагу мысли". Далее, аристофановский Сократ глубокомысленно разъясняет строение неба, жужжание комара, действие мирового вихря, меля всякую чепуху и вздор.

В комедии Аристофана Сократ олицетворяет начала новоявленной Несправедливости, пришедшей на смену прошлой Справедливости, в духе которой в доброе старое время были воспитаны герои Марафона. Ныне же, под влиянием "развратителей молодежи" типа Сократа, подрастающее поколение склоняется к Несправедливости. Такова охранительно-консервативная позиция Аристофана, тенденциозно нацеленная против философского просвещения и связанных с ним новшеств. Антисократовские насмешки и выпады Аристофана сродни реакции традиционно настроенного, темного афинского крестьянина и городского обывателя против новоявленной мудрости и вредного умничанья.

Реальный Сократ и его тезка из аристофановской комедии схожи, пожалуй, лишь в том, что оба они - и в жизни, и на сцене - ходят босиком. Это, однако, не помешало тому, что для многих афинян карикатура подменила собой прототип и прочно закрепилась в их памяти. Антисократовский предрассудок афинских обывателей, комедийно обыгранный и-шаржированный Аристофаном, привел в конечном счете к трагическому финалу,- правда, этот переход от смешного к печальному длился довольно долго, около трети всей сократовской жизни.

Уже у Аристофана в утрированной форме встречаются основные пункты будущего обвинения - безбожие и развращение молодежи. Для Аристофана, как и для будущих обвинителей, Сократ - софист и натурфилософ, сторонник опасных нововведений, критик устоявшихся представлений и канонов, ниспровергатель порядков и законов афинского полиса. Критика Сократа, таким образом, началась и проводилась с позиций консервативной реакции против просветительства софистов, рационализма и нововведений философов, поставивших под сомнение почти все привычные и традиционные ценности и их религиозно-мифологическую основу.

Позиция Сократа, как мы видели, существенно отличалась от воззрений софистов, но народной молве, прежним и новым обвинителям, да и самим судьям, состоявшим из того же демоса и разделявшим те же предрассудки и предубеждения, было, конечно, не до философских, этических и гносеологических тонкостей расхождения Сократа с софистами.

Кроме того, между взглядами Сократа и софистов было и немало общего - пафос просветительства, очеловечивания знания, демифологизация мира, жизни и мысли, дальнейший отход от мифа к рационально-логическим формам трактовки естественных и общественно-политических явлений, от мифологически ориентированного коллективного бессознательного к индивидуальному сознанию, критичность к сложившимся формам полисной жизни, ставка на обучение и воспитание как средство совершенствования индивидов и всего полиса. Предрассудок против софистов и Сократа, следовательно, состоял не только в отождествлении их взглядов, но и в приписывании последним огульно и чохом дурных мотивов антиполисного инакомыслия.

И в других своих комедиях ("Птицы"-414 г., "Лягушки"-405 г.) Аристофан не упускал случая еще раз высмеять "неумытого Сократа" и увеличивающуюся группу "сократствующих" молодых людей, увлеченных его болтовней и подражающих его спартански опрощенному образу жизни. Имя Сократа всплывает и в аристофановских нападках на Еврипида, находившегося под известным влиянием современной ему философской мысли, в том числе взглядов Сократа, с которым, согласно стойкой молве и легендам, он дружил и часто беседовал. В комедии "Лягушки", поставленной на афинской сцене вскоре после смерти Еврипида, творчество последнего как раз-лагателя народных нравов противопоставляется произведениям предшествующих трагиков Эсхила и Софокла, учивших народ истинной добродетели. Еврипид выведен в качестве наглого интригана, недостойными средствами домогающегося на том свете первенства среди поэтов. Беседы с Сократом и на этот раз, как говорится, пошли не впрок. Таков по существу смысл заключительного вывода этой комедии Аристофана.

Обращение античной комедии к Сократу свидетельствует о широкой его известности в Афинах по крайней мере уже в 20-е годы V в. до н. э. Более двух десятилетий "Сократ" сцены сосуществовал со своим реальным прототипом, усложняя, конечно, и без того трудную жизнь последнего. Насмешкам подвергался Сократ и в комедиях Каллия, Телеклида, Эвполида. Но его выводят в сноих произведениях - чаще всего в облике мудрствующего чудака и оригинала, гордо и стойко переносящего свою бедность, человека бескорыстного и добродушного - другие комедиографы, которых особенно привлекали старенький плащ и босые ноги Сократа. Так, с явным сочувствием к его нужде и симпатией к его душевным качествам вывел Сократа Амейпсий в комедии "Конн" (423 г. до н. э.), где к философу обращены, в частности, такие слова: "Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непригодный к массовым действиям, также и ты - страдалец и герой, среди нас?".

Но подобная хвала Сократу тонула, по всей видимости, в более интенсивной хуле - на сцене и в жизни. Такое соотношение "за" и "против" должно было настраивать официальных обвинителей Сократа на уверенность в легком успехе. Новые обвинители - цодатель официальной жалобы Мелет и поддержавшие его обвинение Анит и Ликон - лишь искусно использовали старую неприязнь против Сократа и разросшуюся клевету на него, выбрав подходящее время и удобную форму для решительного удара.

Мелет был посредственным поэтом-трагиком, высмеянным современниками за бездарность. При "правлении тридцати" участвовал в преследовании неугодных властям лиц, в частности Леонта Саламинского. Сократ, отказавшийся от такой гнусной роли, на суде иронично аттестует Мелета как "человека хорошего и любящего наш город" (Платон. Апология Сократа, 24 b). Этот молодой честолюбец, решившись официально обвинить столь знаменитого человека, как Сократ, видимо, надеялся одним махом скомпенсировать свои неудачи в сфере Муз успехами на зыбком политическом поприще. Сократ, обычно воздержанный в своих оценках даже враждебно к нему настроенных людей, при характеристике Мелета прибегает к довольно сильным выражениям. "По-моему, афиняне,- говорит Сократ о своем обвинителе,- он - большой наглец и озорник и подал на меня эту жалобу просто по наглости и невоздержанности, да еще по молодости лет" (Платон. Апология Сократа, 27 а).

О Ликоне, поддержавшем вместе с Анитом жалобу Мелета, известно лишь, что он подвизался - правда, без заметного успеха - на процветавшем в Афинах ораторском поприще. Зачастую от такого рода занятий афиняне в дальнейшем переходили к участию в политических делах. Плохой оратор в Афинах не мог считаться хорошим политиком.

Из обвинителей лишь Анит, богач и владелец кожевенных мастерских, был заметной и влиятельной фигурой. Фактически именно он был главным инициатором травли Сократа. Еще ранее Анит, озлобленный насмешками Сократа, побудил Аристофана высмеять его публично в комедиях. Так сообщает Диоген Лаэртский. По некоторым сведениям, сын Анита после встреч и бесед с Сократом стал холодно и неприязненно относиться к отцу. И Анит решил, что сына против него настроил Сократ.

Будучи видным сторонником демократии, Анит принял активное участие в свержении власти "тридцати". Вместе с Фрасибулом он возглавлял выступление против олигархов и после их свержения играл влиятельную роль в политической жизни Афин.

Аристотель счел нужным в своем обзоре развития афинской демократии специально отметить, что именно Анит первым подал пример подкупа афинских судей. Когда в 409 г. до н. э. гавань Пилос (в западной части Пелопоннесса) была у афинян взята спартанцами, поход с целью спасения гавани возглавил Анит, бывший тогда одним из афинских стратегов. Действия его не имели успеха и за потерю Пилоса он был привлечен к суду, однако сумел подкупить суд и добился оправдания. Это был первый такой случай после введения Периклом государственного вознаграждения судьям.

Анит был догматическим приверженцем полисного традиционализма, нетерпимо относился к чужим мыслям и новым идеям, ко всем этим пустым умникам-софистам, к которым уже давно причислял и Сократа.

Анит и Сократ не раз встречались, сталкивались, полемизировали. Друг другу они явно не нравились. Для Сократа Анит был духовно ограниченным, нетерпимым я самоуверенным человеком, посредственным политиком, преуспевающим дельцом. А в глазах Анита Сократ олицетворял пустое и вредное мудрствование. Больно Анита задевали и иронические насмешки Сократа в его адрес.

О столкновениях этих двух людей словами одного ив них можно было бы сказать: ни дурному человеку не дано испортить прекрасного человека, ни прекрасному - исправить дурного. Видимо, это и придает особый драматизм подобному сосуществованию. В конце концов, антиподам становится тесно в границах одного полиса, и худший одолевает лучшего.