Часть 1.

В. ВИНДЕЛЬБАНД

ИСТОРИЯ НОВОЙ ФИЛОСОФИИ

В ЕЕ СВЯЗИ С ОБЩЕЙ КУЛЬТУРОЙ

И ОТДЕЛЬНЫМИ НАУКАМИ

Виндельбанд В. История новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками.В 2 т. Том 2. От Канта до Ницше.М.: Терра-Канон-Пресс-Ц, 2000.512с.

Том 2. ОТ КАНТА ДО НИЦШЕ

Вильгельм Виндельбанд — крупнейший немецкий философ конца XIX — начала XX века, основатель южнонемецкой школы неокантианства. «История новой философии в ее связи с обшей культурой и отлельными науками» — его лучшая историко-философская работа, которая представляет собой систематическое изложение философских идей от эпохи Возрождения до конца XIX века. Общеизвестное достоинство этого труда заключается в том, что "История новой философии...» — лучший учебник но истории философии этого периода.

Двухтомник предназначен для преподавателей философии, студентов, аспирантов и для всех, кто интересуется историей философии.

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ И ТОМА

В подлиннике второй том озаглавлен так: «От Канта до Гегеля и Гербарта». Но так как я присоединил к нему приложение, заменяющее, по словам самого Виндельбанда, Третий (заключительный) том и заканчивающееся философией Ницше, то я позволил себе в русском издании второго тома заменить заглавие подлинника словами: «От Канта до Ницше».

Александр Введенский Санкт Петербург, 10 февраля 1913 г.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ НЕМЕЦКОМУ ИЗДАНИЮ И ТОМА

Второй том этого труда еще не содержит заключения, которое я сперва предполагал составить. Причина этого кроется в затруднениях, связанных с подготовкой недостающей части работы. Когда я убедился, что пройдут еще целые годы, пока удастся полностью осуществить мой первоначальный план, я почел за благо опубликовать отдельно ту часть, источники которой были давно доступны и изложение которой уже закончено. Я тем более вправе поступить так, что получившиеся два тома доводят новую философию до того пункта, которым заканчивается большинство ее изложений и после которого ее исследователи ограничиваются лишь эскизными очерками. Все, что «принадлежит истории» в точном смысле этого слова, уже содержится в двух этих томах— третий том будет иметь дело с историческим изображением движений, которые мы еще можем наблюдать. Подтверждение своего права на отдельное издание этого тома я усматриваю также в следующем: его содержание, охватывающее огромный период немецкой философии от Канта до Гегеля и Гербарта, образует столь замкнутое целое, что до известной степени этот отрезок времени сам собой выделяется из общего хода истории. Чем сильнее грозит современному сознанию опасность утратить понимание духовного величия, которое придает этому времени, при всех ошибках и недостатках отдельных учений непреходящее значение наивысшего пункта развития современного мышления, тем более важной становится задача истории философии — заставить проявиться в своем чистом виде глубочайшее фундаментальное содержание этого могучего движения.

Вильгельм Виндельбанд Фреибург в Бадене, Май 1880 г.

ФИЛОСОФИЯ КАНТА

Новейшее мышление развилось из различных исходных пунктов. Соприкасаясь со всей широтой европейской культурной жизни, оно придало сознательную форму всем ее интенциям. И хотя через все течения проходит одно общее стремление к достижению внутренней самостоятельности разумного познания, но все-таки само собой выходило, что каждое из этих движений, соответствуя особым побуждениям и отношениям, переживало само себя и запечатлевалось во всей своей своеобразности. При этом, по самой природе вещей и вследствие связности умственной жизни, эти различные направления переплетались самым разнообразным образом, и выдающиеся умы всех стран укрепляли эту связь. Но прежде были необходимы совершившиеся в век Просвещения самая общая обработка и постепенное упорядочение всей этой массы идей, чтобы после того мог явиться ум, который, вполне владея ими, в обширной системе выяснил и изложил бы внутреннюю структуру этой связи. Этот ум — Кант, и его историческая роль заключается именно в том, что в его философии сконцентрировались в живом единстве все движущие принципы, которые ранее выработало новейшее мышление, и в том, что все нити новейшего мышления, пройдя через хитросплетения его учения, выходили оттуда в совершенно измененной форме. То великое влияние, которое Кант имел на философское движение своего времени, быть может, более всего обусловлено беспримерной широтой его умственного горизонта и той уверенностью, с которой он умел со своей точки зрения надлежащим образом представлять как близкое, так и далекое. Нет ни одной проблемы новой философии, которой бы он не занимался, одной, на разрешение которой, даже если он лишь коснулся ее, его ум не наложил бы своеобразного отпечатка. Но в этой универсальности заключается лишь внешнее очертание, а не сущность его величия. Сущность же эта гораздо больше связана с той достойной удивления энергией которую он умел привести к единству и обработать материал мышления во всей его полноте. Широта и глубина его ума одинаково велики, и его взор охватывает мир человеческих представлений на всем его пространстве — так же, как в каждом пункте этого мира он проникает до самых его глубин. В подобном соединении свойств, редко встречающихся вместе, и заключается то очарование, которое всегда было присуще личности Канта и его трудам, и которое всегда будет давать ему право на первое место среди философов. Этим же можно объяснить то своеобразное положение, которое Кант занимает в эпохе Просвещения.

Поскольку все философские стремления, наполняющие этот век, находят место в каком-нибудь из разделов его учения, одновременно получая самую строгую формулировку, постольку он — величайший философ самой эпохи Просвещения и ее всесторонний и сильнейший представитель. А поскольку при этом указывается отношение каждой из этих идей к другим и таким образом создается совершенно новая связь их в целом, постольку философия Канта возвышается над той односторонностью, которая свойственна была веку Просвещения в его отдельных направлениях, и начинает новый, отчасти противоположный этому веку, период немецкого, а в дальнейшем общеевропейского мышления. Учение Канта есть тот кульминационный пункт, которого достигает линия умственного развития в эпоху Просвещения и начиная с которого это развитие под влиянием творческого стремления, заложенного в его философской системе, переходит в нисходящее движение; оно есть завершение просветительского движения и именно поэтому одновременно заканчивает и преодолевает век Просвещения.

Такое главенствующее положение на вершине великого культурно-исторического процесса может быть занято каким-либо философом только потому, что ему дано силой творческого синтеза преобразовать все богатство идей данной эпохи в одно замкнутое целое, а эту организующую силу следует искать не в чем ином, как в том великом принципе, с которым соприкасается все богатство содержания эпохи и которое по-новому освещает это содержание. Если же мы попытаемся найти подобный принцип у Канта, то неизбежно столкнемся с удивительным фактом — в основоположениях кантовской теории его нет. Пока мы будем рассматривать поле идей и пребывать в царстве абстрактной мысли, до тех пор мы не обнаружим этот принцип. Нет такого центрального теоретического положения, от которого свет равномерно падал бы на все части учения кантовской философии. Тот, кто пожелал бы выделить и объяснить какой-либо пункт этого учения таким образом, чтобы вся остальная система с логической необходимостью была выведена из него, из его применения к различным проблемам (как это часто случается у других философов), тот обманулся бы в своих ожиданиях. В содержании кантовского учения нет того главного ключа, который мог бы отпереть все двери обширного здания его философии. Централизующая и организующая сила этой системы заключается не в абстрактной мысли, а в живом убеждении ее создателя. Вся философия Канта оживляется и согревается непоколебимой верой в могущество разума, и это верно не есть воззрение, почерпнутое из теории познания. Она выходит за пределы теоретической функции и коренится в нравственном разуме человеческого рода. Исходя из этого центрального пункта, которым является не чисто теоретическая мысль, а личное убеждение, и нужно рассматривать учение Канта в его частностях, чтобы вполне понять и оценить его. В этом и заключается его истинное отношение к веку Просвещения. Кант разделяет стремление этой эпохи повсеместно — во всей области вещей как человеческих, так и нечеловеческих — сохранить права разума и обеспечить его господство, но Кант возвышается над сухой и холодной рассудочностью Просвещения тем, что усматривает глубочайшую сущность этого разума не в теоретических положениях, а в энергии нравственного убеждения. Таким образом, вместе с Кантом в немецкую философию проникает согретое чувством могущество личного убеждения. Этот-то союз ясного мышления с исполненной убеждения волей и определил характер философского развития, которое находилось в зависимости от Канта.

Итак, центральным пунктом философии Канта является его личность. Если кто-нибудь из великих мыслителей может служить живым доказательством того, что история философии есть не подобное плетению нитей на ткацком станке нанизывание друг на друга абстрактных идеальных необходимостей, а борьба мыслящих людей, и что в каждой системе мы имеем перед собой волнующие мир могущественные мысли в индивидуальной концентрации, — то это именно Кант. Из всех систем новой философии нет ни одной, которая представляла бы всю эту философию до такой степени in nice1, которая давала бы такую полную картину новейшего мышления, как система Канта, поэтому-то она и требует более непредвзятого и обстоятельного изучения, чем другие. Если же центральный пункт этой системы заключается в личности ее творца, то здесь более чем в других случаях необходимо познакомиться с человеком, прежде чем перейти к обзору его учения.

§ 57. Жизнь и сочинения Канта

Удел величия — одиночество. Редко жизнь великого человека служит таким полным доказательством этого, как жизнь Канта. Он родился на самой крайней периферии немецкой культурной жизни, до конца своих дней вращался в тесном кругу отечественных интересов и никогда не знал счастья, которое испытывает гений от соприкосновения с родственными ему умами. Никогда, как ученик, он не сидел у ног выдающегося человека, и из тех личных поощрений, которые он испытал в своем развитии, ни одно непосредственно не обусловило его истинного значения. Зато тем величественнее выделяется он из окружающей его обстановки. Себе самому главным образом обязан он тем, чем он стал. Даже там, где в его внутренний мир определенно проникает влияние великих философов, с творениями которых он познакомился (хотя бы Лейбница и Юма), даже и там обнаруживается самостоятельная подготовка его ума по отношению к этому влиянию. И переработка и преобразование этого влияния получает гораздо большие размеры, чем само это влияние. Потому-то над миром кантонского мышления веет свежее дыхание самобытности. Из недр своего уединения он создает и облекает в оригинальную форму мысли, которые производят переворот в эпохе, и доказывает, что можно знать мир, не видев его — если носишь его в себе.

Иммануил Кант родился 22 апреля 1724 года в Кенигсберге, в Пруссии, в семье скромных ремесленников, которые вели свое происхождение из Шотландии. Из влияний, которым он подвергался в юности и которые воздействовали на всю его жизнь, следует особенно выделить влияние его матери, державшейся благочестивых верований современного ей пиетического направления, которое, как легкий отзвук немецкой мистики, искало сущность религиозной жизни во внутреннем усвоении веры и ее нравственном осуществлении. Главным представителем этого направления был тогда в Кенигсберге профессор Ф. А. Шульц, и, благодаря его личному знакомству с семьей молодого Канта, последний поступил в находившуюся под его руководством Фри-дериканскую коллегию, чтобы посвятить себя поприщу ученого. Здесь философу нужно было пройти строгую школу классического образования и религиозно-нравственного воспитания. Она-то и придала его уму ту чистую строгость и ту великую силу самообладания, благодаря которым он получил античный характер простого и благородного величия. Рано научившись искать истинное счастье во внутреннем мире, Кант — даже на высоте своей славы — никогда не забывал уроков скромности и так никогда и не приобрел умения стремиться к внешнему блеску; и так как он с юности в этой внутренней работе превыше всего ставил истину по отношению к самому себе, то вся его жизнь было служением правдивости — той правдивости к самому себе и к другим, которая представляет единственный путь к истине.

Когда в 1740 году он поступил в университет в своем родном городе, чтобы, согласно желанию своей матери, изучать теологию, он застал там разноголосицу и сильное брожение. В своих общенаучных подготовительных занятиях Кант рано столкнулся с философией. Его учитель Мартин Кнутцеи был одним из лучших представителей философской школы Вольфа и занимал, даже за пределами Кенигсберга, почетное место в этой школе. В ней-то, наподобие бури в стакане воды, возник горячий спор о понятии предустановленной гармонии, в котором Вольф был не в состоянии следовать за смелым полетом мысли своего патрона — Лейбница. Из сочинений Кнутцена, до известной степени разрешающих этот вопрос, видно, что он, как человек не без самостоятельности мышления и вполне владеющий лейбни-це-вольфовской проблематикой, был вполне пригоден для того, чтобы познакомить молодого Канта с состоянием тогдашней философии, причем особенно ценно было то, что, хотя в этом спорном вопросе он в существенных пунктах стоял на стороне Вольфа, но в целом не соглашался с ним и, очевидно, указывал также и своим ученикам, что основы философского познания следует искать у самого Лейбница. Наряду с постижением азов философии для Канта были особенно важны занятия естественными науками, которые уже тогда очень интересовали его и которым он в столь существенной степени был обязан своему позднейшему величию. В этом отношении весьма счастливым обстоятельством является то, что профессор физики Теске рано познакомил его с ньютоновским воззрением на мир. Именно так возник тот важный антагонизм, который долго сказывался в мышлении Канта. Два великих человека, которые при жизни своей вели ожесточенную войну, продолжили ее и в уме своего еще более великого ученика, и философское развитие Канта в первый период обусловливается противоположностью между метафизикой Лейбница и натурфилософией Ньютона. Тем тверже образовалось в нем убеждение, которое было общим для них обоих и которое притом соответствовало направлению его специальных занятий. В очень различной форме Лейбниц и Ньютон одинаково соединяли со своим основным теологическим постулатом признание причинного механизма в возникновении мира и, пользуясь в качестве посредствующего звена физико-теологическим доказательством бытия Божия, стремились примирить философию и религиозную веру. В этом-то пункте и переплелись все влияния раннего воспитания и академических занятий Канта, почему он и стал для него ядром личных убеждений.

С течением времени ввиду такого объединения науки и философии догматико-теологический отпечаток религиозных верований Канта все больше и больше сглаживался. Этому содействовали, быть может, и внешние обстоятельства — он отказался от теологического поприща и в 1746 году покинул университет с твердым намерением посвятить себя академическому преподаванию. Канту пришлось приступить к тяжелым обязанностям домашнего учителя, чтобы при достижении этой цели обеспечить себя в денежном отношении. В продолжение девяти лет он с полным самоотвержением исполнял эти обязанности, но, как он сам говорит, с малым педагогическим успехом. Последние годы его учительства прошли в семье графов фон Кейзерлинг, которые сумели оценить умственные дарования и личную любезность Канта и впоследствии также сохранили с ним дру жеские отношения. Неутомимо пользовался он этим временем для расширения своих собственных познаний и, особенно в области наук естественно-исторических, вполне стал на высоту знаний своего времени. Сначала могло казаться, что ум Канта целиком занят исследованием природы. Перед поступлением на должность домашнего учителя он написал свое первое сочинение «Мысли об истинной оценке живых сил», которое скромно, но уверенно заняло свое место в критическом рассмотрении этого вопроса математической натурфилософии, неоднократно служившего предметом спора между приверженцами Декарта и Лейбница; а в конце своей учительской деятельности он обнародовал труд, который на деле доказал, что Кант был великим исследователем природы.

«Всеобщая естественная история и теория неба3 принадлежит к числу тех сочинений, которые не забудутся в истории человеческого понимания мира. Оно заключает в себе разработку ньютоновской теории тяготения, которая в своих наиболее существенных чертах лежит в основании теории небесных явлений современной астрофизики, и которая более известна под именем гипотезы Канта-Лапласа* Изложенная в этом сочинении позиция Канта является шагом вперед по отношению к небесной механике Ньютона в том направлении, в каком были сделаны шаги и другими исследователями его времени, особенно англичанином Райтом. Новый способ представления касался двух главных пунктов. Прежде всего, наблюдение над Млечным путем позволяет Канту допустить, что отношение, аналогичное тому, что существует в группировке и в движении планет нашей Солнечной системы, характерно и для всех неподвижных звезд, расположенных приблизительно в одной плоскости, а также предположить, что между солнцами происходит движение, определяемое законами тяготения. Если даже новейшие исследования расходятся с этим выводом по аналогии в частностях (а именно, в том, что касается вида Млечного пути), то все-таки сам принцип кантовского заключения и доныне остается единственно возможным способом, позволяющим ориентироваться в бесконечном пространстве и ввести закономерность в движение звезд. Другой вывод кантовской гипотезы относится к прошлому пла-

нетной системы. Начало гармонического движения, математические законы которого в ньютоновской механике выводятся из принципа тяготения, сам Ньютон мог объяснить лишь непонятным толчком, актом божественного движения. Опираясь на успехи, которых достигли в то время химия и физика, преимущественно по отношению к теории газов, Кант развил учение о первоначальном газовом шаре. При вращательном движении этого шара от него должны были отделяться, по чисто механическим законам, один за другим меньшие шары — теперь они являются планетами с охлажденной корой и все еще продолжают всеобщее движение. Это воззрение в своих основных чертах стало до такой степени достоянием нашего образования, что нет надобности подробно излагать здесь, каким образом Кант чисто механическим путем вывел из этого положения отдельные данные о величине, плотности, расстоянии между планетами и их спутниками и таким образом оправдал свои гордые слова: «Дайте мне материю, и я построю из нее мир»1. Чтобы сделать понятной всю систему планетных движений, не нужно ничего, кроме двух основных сил — притяжения и отталкивания, которые Кант уже в то время считал сущностью материи. И если здесь гипотеза, построенная относительно нашей Солнечной системы, распространяется на всю Вселенную, если тот первоначальный вращающийся газовый шар сам, в свою очередь, представляется выделением из большего шара, то этим путем достигается величественное завершение механического объяснения мироздания, рассматривающего жизнь мировых тел не как нечто вечно неизменное, но, скорее, кок исторический процесс. Мы теперь привыкли говорить о подобном развитии Вселенной, но можно также сказать, что гипотеза Канта впервые создала для этого астрофизическое основание, ибо далее он высказывает мысль, что, подобно тому как планетные системы в известный момент выделились из своих солнц, они должны с течением времени, в силу постепенного ослабления их движения в центробежном направлении, снова вернуться к своему первоначальному газовому шару. Он выдвигает предположение, что, вероятно, наполняющие Вселенную солнечные системы находятся в очень различном возрасте и что таким образом она являет собой бесконечное разнообразие жизненных явлений, и, наконец, Кант допол-

няет эти выводы рассуждениями об обитателях других миров и мировых систем. Именно этот, продуманный до конца, принцип механического объяснения мироздания приводит Канта к глубокому изложению физико-теологического доказательства бытия Божия. Действительно, если существует тот факт, что природа создает гармонические системы движения созвездий из хаоса вращающихся газов по ей присущим законам, то именно из этого со всей очевидностью следует, что она вместе с этой закономерностью обязана своим происхождением Высшему Разуму. Таким образом, Кант принимает доказательство, заимствованное из аналогии с машинами, чтобы применить его шире, чем это делалось до него, и продолжить механическое объяснение мироздания до последнего предела. Но все-таки и в его рассуждениях оставался один пункт, по отношению к которому принцип механического воззрения на мир оказывается несостоятельным. Все его объяснение имело силу лишь в приложении к неорганической природе, и если он утверждал, что гипотеза, достаточная для объяснения солнца и планет, должна рухнуть перед былинкой и гусеницей, то это вполне соответствовало тогдашнему положению опытного знания. Уже здесь понятие организма служит для него пределом механического объяснения природы.

Неоспоримое значение Канта как исследователя природы является вместе с тем самым выдающимся основанием его философского величия. Но учение, изложенное в этом сочинении, все-таки более характеризует его лично, чем стоит в непосредственной необходимой связи с его позднейшей философией. То же самое можно сказать о многочисленных более мелких естественно-научных сочинениях, которые он обнародовал до и после этого. Лишь постепенно в его писательской деятельности на первый план выступают философские темы. Даже его докторская диссертация, написанная в 1755 году, была рассуждением об огне — рассуждением, которое, равным образом предваряя новейшие теории, касалось учения о невесомых веществах и искало в них общий источник происхождения теплоты, света, а также явлений упругости. Конечно, в это время его особенно интересовала натурфилософия — область, где исследование природы переходит в философию. Получив осенью 1755 го

да доступ на философский факультет своего отечественного

университета с помощью сочинения о началах метафизического познания (Principiorum primorum cognitionis metaphysicae nova dilucidatio"), он весной следующего года издал натурфилософскую программу, свою «Физическую монадологию»7, которая, главным образом, касалась различия в отношении математики и метафизики к вопросу о пространстве, и дополнением которой послужила выпущенная двумя годами позже маленькая статья «Новая теория движения и покоя»8.

Хотя главным делом жизни Канта было преподавание философии, однако до последних дней он постоянно с очень большим интересом относился к естественнонаучным предметам. Даже последняя, неоконченная рукопись, написанная в старости и обнародованная только в новейшее время — правда, не важная для его философии — это «Об обоснованном на априорных принципах переходе от метафизических начал естествознания к физике»9. Время от времени в своей академической деятельности Кант читал лекции по физической географии, и именно они привлекали наибольшее число слушателей. Собиравшихся на эти лекции представителей всех сословий помимо ясности изложения привлекала наглядность в его описаниях стран и народов. Сам он никогда не отдалялся от стен своего родного города больше, чем на несколько миль, однако путем чтения описаний путешествий и пристального изучения окрестностей Кант приобрел такое тонкое и всестороннее знание света и людей, что его лекции по прагматической антропологии также доставляли многочисленным слушателям истинное наслаждение. В этом отношении Кант был мудрецом в античном смысле этого слова, и его сограждане до такой степени ценили это, что ожидали от него наставлений — и получали их в мелких сочинениях и статьях, которые он писал в случаях, подобных землетрясению в Лиссабоне10 в 1755 г. или появлению авантюристов. Сюда относятся две статьи-размышления о землетрясении в Лиссабоне, «Опыт некоторых рассуждений об оптимизме», «Рассуждения о бродяге Комарницком», «Опыт о болезнях головы» и, наконец, в некотором смысле, и «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики»".

Вследствие этого постоянного соприкосновения с опытом Кант оставался свободным от школьного педантизма, в который в это время в Германии впало большинство его сотоварищей по специальности. Язык его в этих небольших произведениях отличался изяществом, живостью, свежестью и, по большей части, большим остроумием. Это — essuys12 в английском жанре, причем нужно заметить, что именно в эти годы Кант усердно и основательно занимался английской литературой и рекомендовал ее устно и письменно своим слушателям, точно так же, как произведения Руссо, которого очень почитал. Даже специальные философские сочинения, относящиеся к этому времени, носят на себе те же особенности и то же стремление стать свободным как от школьного языка, так и от школьного образа мыслей. «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма». «Опыт введения в философию понятия отрицательных величин»,. «Единственно возможное основание для доказательства существования Бога», «Исследование степени ясности принципов естественной теологии и морали», нравственно-эстетический опыт «Наблюдения над чувством прекрасного и. возвышенного»13 — все эти сочинения, написанные и напе-. читанные одно за другим, служат также многочисленными: доказательствами освобождения кантовского ума от уз старинного образа мыслей и способа изложения.

Между тем академическая карьера человека, пользовавшегося уже таким глубоким уважением как в самом Кенигсберге, так и за его пределами, шла необыкновенно неудачно. Первая освободившаяся кафедра по желанию русского генерала, правившего в 1758 году в Кенигсберге, была замещена другим лицом. От кафедры теории поэзии, предложенной философу в 1762 году, он отказался, а полученное им в следующем году плохо оплачиваемое место помощника библиотекаря лишь в незначительной мере могло заменить ему кафедру. Лишь в 1770 году Кант одновременно получил приглашение в Эрланген и Йену, но раньше, чем он принял одно из них, последовало его назначение ординарным профессором в самом Кенигсберге. Сочинение «De mundi sensibilis atque intelligibilis form a et principiis» не только послужило диссертацией для получения этой должности, но, в известном смысле, представило его новую, тем временем созревшую философию и, вместе с тем, ознаменовало начало новой эпохи в философском мышлении.

Великие духовные перемены, происходившие в философе в продолжение второй половины семидесятых годов, коснулись если и не его характера, то внешней манеры высказываться и, во всяком случае, способа изложения его сочинений. Легкий, изящный поток его речи становится скованным, ее свежесть и наглядность, ее искрящийся юмор уступают место сухой деловитости, обстоятельности и пространности, тщательно обдуманному языку со множеством ограничительных оговорок, со вставленными друг в друга предложениями, и лишь время от времени встречается тяжеловесное выражение, полное пафоса и достоинства. Во всем существе Канта в этот период обнаруживается строгая и суровая серьезность, ригористический взгляд на жизнь: из остроумного доцента, легко и охотно вращавшегося в обществе, он превратился в размышляющего в одиночестве профессора. Отныне вся его жизнь была посвящена развитию и академическому преподаванию его собственной системы.

В 1778 году он отказался от приглашения в Галле и до конца своей жизни оставался в Кенигсберге. Скоро получили широкую известность его лекции, носившие на себе отпечаток силы, стремления действовать на слушателей не мертвым академическим преподаванием, а призывом к самостоятельному мышлению; и в городе, и в университете он стал знаменитостью. Последние десятилетия жизни Канта невольно поражают мирным, скромным величием. Всем известная правильность в его образе жизни и в распределении занятий, проистекавшая из его удивительного высокого сознания долга, давала ему возможность соединять громадную работу над философскими сочинениями и внимательное исполнение академических обязанностей с приятным, но заключенным в тесные рамки, общением с окружающими его людьми. Он не был женат и очень высоко ценил дружбу, причем искал друзей не столько среди своих сослуживцев, сколько в других сословиях. Именно вследствие этого Кант обладал той чуткостью по отношению к практической жизни и тем знанием действительности, которые таким удивительным образом соединяются в его характере и сочинениях с мудростью философа. Чрезвычайная любезность, которую он обнаруживал в этом общении с людьми, изменяли ему лишь в тех случаях, когда на сцену выступали сознание своего долга и великой жизненной задачи или то упрямство педанта, которое, в виде оборотной стороны этой добродетели, постепенно развилось в нем, подобно тому,

как в старости черты лица делаются острее и жестче, и о котором сохранилось много анекдотов. Удивительная последовательность, величайшее самообладание, полное подчинение своей деятельности раз поставленным целям, железная твердость в заполнении своей жизни выработанными принципами, — все эти черты делают характер Канта таким же сильным, каким был и его ум. Этот характер может служить доказательством того, что нет истинного величия умственной силы без величия воли.

Только один раз было нарушено спокойное течение жизни Канта, столь глубокой по своему внутреннему содержанию, когда после смерти великого короля, которому он, как дань искреннего уважения, посвятил свою «Естественную историю неба», при его преемнике начался один из тех припадков насильственного насаждения сверху религиозного духа, которые время от времени, в связи с переменой правителей, нарушали спокойный ход прусской политической жизни. Система строгой цензуры, введенная министерством Вельнepa, затронула Канта не только в плане приостановки публикации его религиозно-философских сочинений, но и тем, что королевским указом ему и его товарищам было запрещено преподавать с кафедры его философию. Кант глубоко переживал из-за этих притеснений, но переносил их с мужественным достоинством. Когда с новой переменой правления в 1797 году был снят этот запрет и уничтожены его последствия, на нем лежал уже отпечаток старости. С этого года он вынужден был отказаться от чтения лекций. Разрушенное могучей умственной работой, стало хиреть его тело, вместившее в себя величайшую из философий. Еще долгие годы влачил он печальное существование, пока, наконец, 12 февраля 1804 года не наступила смерть.

С 1770 года писательская деятельность Канта, за исключением незначительных отступлений, была посвящена исключительно систематическому изложению учения, развитие которого составило работу всей его жизни, и которому он сам дал имя критической философии. Диссертация, представленная на соискание должности ординарного профессора, заключала в себе изложение только одного, хотя одного из самых значительных принципов этой философии. Прошло еще целое десятилетие, прежде чем Кант был в состоянии обнародовать теоретическое основание своего учения в

фундаментальном труде. «Критика чистого разума»: — главная книга немецкой философии, появилась в 1781 году. Два года спустя Кант изложил объяснение и защиту этого сочинения в своих «Пролегоменах ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука» . Это было необходимо, ибо изложение «Критики чистого разума» было так трудно, употребление терминов в ней в некоторых отношениях так неопределенно, содержание мыслей так колоссально, а противоречие между разнообразными представленными в книге мыслительными процессами так неразрешимо, что многочисленные недоразумения и сравнительно малый ее успех приходится приписывать не одному лишь недоброжелательству школьных философов. Когда таким образом был возбужден интерес публики к новому учению, в 1787 году появилось второе издание «Критики...», с которого печатались все последующие издания. Многочисленные изменения, вошедшие при этом в книгу, замеченные сначала Шеллингом и Якоби, и затем еще более подчеркнутые Шопенгауэром и Розенкранцем, подали повод к широко распространенному спору о преимуществах того или другого издания. На самом деле, существенные различия между обоими изданиями сводятся к тому, что некоторые из числа многих сплетающихся между собой рядов мыслей, обработке которых посвящен этот труд, во втором издании отмечаются с заметно более сильным акцентом, чем в первом. Но все упреки, будто Кант впоследствии отступил от духа первого издания, не имеют основания, потому что все без исключения акценты, наиболее резко расставленные во втором издании, слегка обозначены и в первом. Из этого несомненно следует заключить, что у самого Канта после появления первого издания эти мысли получили характер большей определенности, чем раньше. Но удивляться этому может лишь тот, кто приступает к «Критике чистого разума», ожидая найти в ней вполне законченную, совершенно согласованную в своих частях и готовую систему. Подобное ожидание оправдывается здесь меньше, чем в каком бы то ни было другом сочинении всемирной литературы. Именно то, что эта книга, одновременно разрабатывает все направления новой философской мысли, не приходя ни к какому точно сформулированному выводу, исключающему всякую другую мысль, я делает «Критику чистого разума» единственным в своем ро-

де произведением и вместе с тем является причиной ее громадного исторического влияния.

Второму изданию «Критики чистого разума» предшествовали другие труды, в которых Кант начал прилагать свои принципы к специальным задачам философского познания. В 1785 году появились «Основы метафизики нравственности», через год — «Метафизические начала естествознания». Позднее, в 1788 году, вышла в свет «Критика практического разума», в 1790 году полемическая статья против Эбергарда и самое главное из сочинений Канта, наиболее важное для понимания всего его миросозерцания — «Критика способности суждения». В 1793 году Кант опубликовал «Религию в пределах только разума» — сочинение, состоящее из четырех статей религиозно-философского содержания, а в 1797 году — «Метафизику нравов» (в нее вошли два труда: «Метафизические начала учения о праве» и «Метафизические начала учения о добродетели»), уже отразившую стареющий ум автора, так же, как и статьи, относящиеся к 1798 году и вышедшие под общим заглавием «Спор факультетов». К этим главным трудам примыкает целый ряд в высшей степени важных маленьких статей, которые отчасти появились в разных журналах при жизни автора, отчасти были напечатаны после его смерти. Здесь мы упомянем преимущественно об историко-философских работах, потому что по своему содержанию они непосредственно не примыкают ни к одному из упомянутых главных трудов. Сюда относятся «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», «Ответ на вопрос, что такое Просвещение», вышедшие в свет в 1784 году, а также «Предполагаемое начало человеческой истории» 1786 года и две статьи девяностых годов «Конец всего сущего» и «К вечному миру».

§ 58. Философское развитие Канта

Достаточно уже было бросить взгляд на темы, ставшие предметом писательской деятельности Канта, чтобы убедиться в универсальности его философских интересов, обусловливающей его первенствующее значение в истории новой философии. Но кто возьмет в руки хоть одно из его великих сочинений, тот непременно удивится полноте воззрений, на которые он опирается при рассмотрении отдельных вопросов и между которыми он старается установить правильное соотношение. Но при этом на первом плане стоят вовсе не исторические сопоставления. Канту очень далеко до той учености, что позволяла Лейбницу во всеоружии приступать к осмыслению каждой отдельной проблемы. И если кто захочет найти у Канта слабую сторону, то ему следует искать ее в недостатке научного знания истории его собственной науки, и особенно истории античной философии. Но именно тем-то и доказывается широта ума Канта, что, опираясь лишь на отрывочные свидетельства и следы влияния философских систем прошлого в современной ему литературе, он все-таки был способен уловить суть образа мыслей его предшественников, пытавшихся решать ту или иную проблему, и самостоятельно воспроизвести ход их рассуждений. Но именно потому, что каждый из этих тезисов Кант выстраивает заново, как бы от себя, его собственная мыслительная работа является самой сложной и запутанной из тех, что только представляет история философии. Каждое направление новой философии есть неотъемлемая составная часть его системы, и этим обусловлено то великое разнообразие толкований — зачастую диаметрально противоположных, — которые давались его учению позднейшими мыслителями. С этим связано также и следующее обстоятельство: того, что мы называем его собственной системой, в юности у Канта не было. Более того, ни малейшего намека на нее нет и в его первых произведениях. Она созрела лишь в сравнительно позднем возрасте, на той стадии его философского развития, когда в его уме тесно переплелись и ярко проявились самые разнообразные направления мысли, которые он неспешно, со свойственной ему спокойной силой самообладания, освоил и продумал. Поэтому-то нельзя понять собственную систему Канта, если не принять во внимание ход его развития, а для того, чтобы понять это развитие, следует, в свою очередь, не считая его простым и прозрачным, заранее согласиться с тем, что оно было в высшей степени многосторонним и сложным. Это развитие является повторением докантовской философии, но в совершенно оригинальной форме. Документы, находящиеся в сочинениях, в переписке и в заметках Канта (особенно в заметках в его тетрадях с лекциями и собственных

книгах) и облегчающие понимание хода его философского развития, при всей своей сложности отличаются такой фрагментарностью, что историю его мыслительных поисков можно воспроизвести лишь предположительно, да и тогда исследователю придется лишь проложить свою собственную стезю среди тех различных путей, какими шли к пониманию Канта его толкователи.

Кант называет свое собственное позднейшее учение критицизмом и этим самым выдвигает на первый план его гносеологическую направленность, но на самом деле оригинальность его системы заключается не в отношении к вопросу о теории познания вообще, но скорее в его новой постановке, которая влекла за собой совершенно новый метод его решения. Вся философия XVIII века полна опытами в области теории познания, но, с одной стороны, они всегда подчинены методологической точке зрения на вопрос об истинном пути к философскому познанию, с другой, — принимают ряд предпосылок частью метафизического характера, частью же таких, которые касаются связи и сущности других наук. Сущность же развития Канта заключается в том, что он последовательно освободился от этих предпосылок и таким образом, в результате философского размышления, наконец нашел необходимую форму, свободную от них.

Для обыденного сознания наиболее распространенной из упомянутых выше предпосылок является тот наивный реализм, который полагает, будто познающему разуму противостоит мир самостоятельных вещей, которые нужно постигнуть, которыми нужно овладеть при помощи мышления, и что вопрос только в том, каким путем это может произойти всего вернее и правильнее. Ни эмпиризм, ни рационализм докантовской философии не могли освободиться от этой наивной метафизики, служившей основанием теоретической постановки вопроса о познании и вместе с тем представлявшей предпосылку, заранее определявшую его решение. Первый объяснял процесс познания воздействием вещей на разум, второй должен был, в конце концов, признать предустановленную гармонию, при помощи которой законы мышления и законы познавательной деятельности изначально приведены к тождеству. Таким образом, учения Локка и Лейбница в одинаковой мере основаны на этой предпосылке, и несмотря на все попытки найти между ними сере-

дину и преодолеть их односторонность, было принципиально невозможно выйти за пределы выработанных ими взглядов до тех пор, пока не удалось разгадать сущность этой предпосылки наивного реализма и выявить то решающее влияние, которое она оказывала на теорию познания. Данный вывод и сделал Канта критическим философом по преимуществу. То мгновение, когда Кант пришел к нему, и стало началом его собственного учения. Именно поэтому вывод этот был только целью и завершением его докритического развития, а начало его учения связано с другими, гораздо более специальными проблемами.

Среди отдельных предпосылок, которые принимала вся докантовская философия, одна сыграла роль фермента в процессе развития Канта — господствующее мнение относительно научного характера математики. Эмпирики и рационалисты в равной степени видели в математике идеал всякой доказывающей науки. Это воззрение и послужило тем основанием, которым руководствовался эмпирический скептицизм в лице Юма, обращая свою беспощадную критику на остальные науки. Это же воззрение было той предпосылкой, под влиянием которой рационализм, от Декарта до Вольфа, непрерывно работал над построением «геометрического метода» философии. Если Кант в своих философских занятиях впадал в этот рационализм, если он также привык смотреть на тождество математического и философского методов, как на нечто само собой разумеющееся, то первый толчок к самостоятельному развитию должен был возникнуть в тот момент, когда он при решении какого-нибудь вопроса осознал принципиальную разницу между математическим и философским подходами к одной и той же проблеме. Математические и метафизические теории ранее всего вступили между собой в состязание именно в натурфилософии, в области первых самостоятельных работ Канта, и взаимоотношения этих наук тем скорее должно было стать для него предметом исследования, что тот философ, которого он привык ценить выше всех, и тот великий представитель математической натурфилософии, которому он всего больше удивлялся, казалось, в самых важных вопросах находились в неразрешимом противоречии друг с другом.

Поэтому-то, если Кант уже и в самом первом своем сочинении заметил разницу между результатами математиче-

ского и философского рассмотрения природы (он нашел, что живые силы должны быть изгнаны из математики, чтобы занять свое место в природе и ее метафизическом рассмотрении), то это получило еще большее значение, когда для Канта стало ясно, что Лейбниц и Ньютон заняли и должны были занять диаметрально противоположные позиции относительно проблем пространства. Когда он в своей «Физической монадологии захотел определить, каким образом сочетаются между собой метафизика и геометрия в натурфилософском исследовании, то сразу же пришел к выводу, что они находятся в противоречии. Метафизика, под которой Кант всегда разумеет лейбницевскую монадологию, отрицает бесконечную делимость пространства, существование пустого пространства, воздействие на расстоянии, а математическая натурфилософия во всех этих вопросах утверждает противоположное. Пытаясь преодолеть это несоответствие, Кант использует против Ньютона учение Лейбница о феноменальности пространства. Ньютоновское учение имело бы неоспоримый характер, если бы пространство было абсолютной деятельностью и субстратом телесного мира и вследствие этого законы пространства определяли бы также и внутреннюю сущность всего телесного. Если же, напротив, пространство есть лишь продукт монад, составляющих тела, то пространственные законы имеют значение для способа явления всего телесного, но не для метафизической сущности тел. Таким образом в представлении Канта лейбницевская метафизика одерживает победу над учением Ньютона, а последнее, вследствие признаваемого Кантом различия между действительным телом и пространством (этот тезис непосредственно направлен против основного положения картезианской натурфилософии), ограничивается областью внешней, то есть лишь способом явления тел. В то время как для Ньютона пространство представляет собой нечто абсолютное, Кант вслед за Лейбницем видит в нем нечто относительное и старается обосновать этот взгляд, как в «Новой теории движения и покоя», так и с помощью эмпирических соображений.

Таким образом, в этих сочинениях Кант до известной степени разграничивает области математики и метафизики с точки зрения их предмета, причем следует обратить большое внимание на то, что это разграничение идет по линии,

которую провел Лейбниц между метафизической сущностью тел и их пространственной формой явления. Но более ценной, чем проницательность, позволившая Канту заявить об этом существенном различии между обеими науками, является открытие им в последующие годы формального и методологического различия между ними. В этом отношении очень важно, что уже в первом сочинениями Канта, касавшемся теории познания и в общем твердо придерживавшемся лейбнице-вольфовского школьного взгляда на метафизику, вместе с тем заметно влияние человека, который более других восстал против господства геометрического метода в Германии. Когда Кант писал «Новое освещение первых принципов метафизического познания», он хотя и руководствовался основными понятиями вольфовской онтологии, но делал это так, что данные понятия постоянно рассматривались в свете критики Крузия. Кант продолжает начатое Крузием различение реального основания и основания познания; и если впоследствии он и высказывал суждения, прямо противоположные Крузию, все же влияние на него этого философа вполне очевидно. Как и Крузий, Кант видит задачу философии в познании действительности, и, ведомый своим интересом к действительности, который сказывался в натуралистическом направлении его ума и все живее обнаруживался в его сочинениях этого времени, он все больше и больше становится в оппозицию к школьному рационализму, который выводил свои представления о метафизической деятельности из логических понятий возможности и невозможности. Этот смысл и имеет то обстоятельство, что он в своей диссертации на право чтения лекций в университете Кенигсберга поставил на одну доску закон тождества и закон противоречия, сопроводив это объяснением, что невозможно выводить по схеме вольфовской онтологии высшее абсолютное бытие из «невозможности противоположного». Кант понял, что не может быть мышления, которое выходило бы за пределы абсолютной действительности и основание которого нужно было бы искать в логических отношениях. Он делает глубокомысленное замечание о бытии: «existit: hoc vero de modern el dixisse el concepissc suf/icit" В пределах этих характерных взглядов, уже слегка склоняющихся в сторону эмпиризма, Кант в своей диссертации на право чтения лекций еще придерживается той метафизи-

ки вольфовской школы, представителем которой был Кнутцен а именно: он еще убежден, что с помощью аналитического метода развития логических понятий вполне возможно воспроизвести в априорном знании действительность и ее причинную связь, и он еще твердо верит в возможность познания внешнего мира путем успешного логического мышления. Но раз Кант заметил известное несоответствие между реальностью и логическим обоснованием, он, «чтобы усовершенствовать метафизический метод», исследовал и другие отношения, существующие между действительными и логическими положениями. Ведь основной вопрос всякого рационализма сводится к тому, в какой мере и в каком смысле логическая необходимость составляет реальную необходимость. Другими словами: насколько с помощью логики можно понять реальность? Если Кант и вырос в рационалистическом убеждении в значении логических форм, то в его последовательном развитии это убеждение оказывается совершенно подорванным: не только изучение английских философов, но, в гораздо большей мере, собственная пытливая критика Канта способствовала его отчуждению от рационалистического предрассудка, и с течением времени привела к выводу о призрачности претензии рационализма на понимание мира посредством логического построения. Уже те логические воззрения, которые Кант изложил в 1762 году в маленькой статье «Ложное мудрствование в четырех фигурах силлогизма», имеют целью показать, что все действия над понятиями всегда лишь создают новые формальные отношения в существовавшем ранее содержании познания и никогда не заключают в себе и не могут прибавить ничего нового. В самой простой и совершенно самостоятельной, чисто логико-теоретической форме проскальзывает у Канта то самое воззрение, которое Бэкон и Декарт выдвинули против логического формализма схоластики, и это воззрение он обращает против того схоластического облика, который рационализм вновь принял в школе Вольфа. Здесь он уже провозглашает войну против этого логико-метафизического «колосса, голова которого вздымается до облаков Древности, а ноги сделаны из глины». Развитие этой мысли находится в сочинениях 60-х годов и, в конце концов, оно вполне последовательно приводит Канта к совершенно новому пониманию метода философии.

Всякая метафизика должна ответить на два основных вопроса. Один гласит: что существует? Другой — по каким законам действует существующее? Существование и причинность — два главных столпа всего нашего понимания мира. Поэтому, подойдя к критике метафизического метода, Кант спрашивает себя: каким образом ответ на оба эти вопроса может быть дан посредством логического анализа? Логическое рассмотрение знает лишь одно основание для заключения относительно существования — недопустимость противоречия. Поскольку дело касается конечных предметов, принцип непротиворечия выводится посредством заключений, основанных на причинной связи. Но как скоро дело касается абсолютного существа, остается лишь убедиться в логической невозможности мыслить его как не существующее. Таким образом Кант наталкивается на суть онтологического доказательства бытия Божия. Его новая позиция развивается в виде критики доказательств бытия Божия, завершившейся утверждением, что никаким путем невозможно «извлечь» существование из понятия — другими словами, что один лишь логический анализ не в силах доказать существование.

Исходя из этого открытия Кант с новой силой обращает свой взор на все случаи смешения логических отношений с реальными, дотоле имевшие место в философии, и прежде всего — на понятие противоречия. Чем больше та роль, которую играет во всех логических операциях отрицание, тем опаснее появляющаяся у человека склонность гипостазировать логические отношения. И в действительном мире повсюду господствуют противоположности. Следствием логического рассмотрения этого обстоятельства является стремление к признанию того, что взаимно противодействующие силы действительности так же относятся друг к другу, как и понятия или законы, которые находятся между собой в логическом отношении противоречия. Против этого и восстает Кант. Самое глубокое из его докритических сочинений делает попытку ввести в философию математическое понятие отрицательных величин, и эта попытка представляется ему более ценной, чем применение к философии математического метода. Обе силы, которые в математическом рассмотрении обозначаются как положительная и отрицательная, вполне реальны. Понятия же положительности и отри-

цательности (которые, вследствие возможной перемены знаков, являются лишь относительными) означают только то, что действие данных сил взаимно уничтожается. Это — совершенно иное отношение, чем логическое уничтожение, которое является следствием встречи двух противоречивых определений и приводит к полному ничто. Данную мысль Кант очень удачно поясняет примером движения тел. Тело, которое одновременно движется и не движется, есть небылица, но тело, которое одновременно подвергается действию двух одинаковых сил по двум диаметрально противоположным направлениям, остается в покое. В первом случае мы имеем пример логического противоречия, во втором — пример реального противодействия. И Кант обращает внимание на то, что весьма многие понятия, которые пытались поставить одно с другим в отношения первого рода, в действительности находятся друг к другу в отношениях второго рода. Радость и горе, ненависть и любовь, зло и добро, порицание и прославление, безобразие и красота, заблуждение и истина относятся друг к другу не так, чтобы одно из них всегда было только недостатком или отсутствием другого, но так, что одно понятие есть противоположная другому реальная сила, называемая отрицательной лишь в противоположность другой. Если вспомнить, какое значение в философии Спинозы имело метафизическое существование отрицания, какую важность в рационалистической теории познания получало учение об отрицательном характере заблуждения и как сильно «Теодицея» Лейбница опиралась на отрицательное значение страдания и зла, то мы поймем всю огромную роль этого небольшого труда, автор которого, конечно, должен был преодолеть предубеждение рационализма. Но Кант, не довольствуясь точным разграничением логической и реальной противоположностей, основывает на этом дальнейшее заключение: анализа логического развития понятий совершенно достаточно для познания логической противоположности, но вывести реальную противоположность из логических предпосылок совершенно невозможно. А это соображение в итоге приводит его к общей критике познания причинности вообще. Если уже доказано, что посредством силлогизма нельзя постигнуть, каким образом одна сила может уничтожить действие другой, то, в конце концов, обнаруживается, что совершенно так же

невозможно исключительно силлогистическим путем «извлечь» заключение о том, что одна вещь оказывает положительное действие на другую. И Кант заканчивает кратким, совершенно самостоятельно в логическом отношении выведенным, указанием на то, что причинные отношения совершенно недоступны знанию, получаемому лишь при помощи аналитического развития понятий.

Но кто пришел к осознанию того, что нельзя познать ни существования, ни причинности с помощью одних лишь понятий, что применение закона противоречия и закона достаточного основания совершенно бесплодно в границах простого движения понятий, что поэтому из одних понятий не может возникнуть познание действительности, тот уже не ученик рационалистической метафизики и тот должен быть убежден, что геометрический метод — ложный путь для этой дисциплины. Поэтому, когда Кант, одновременно с занятиями над двумя этими сочинениями принялся за ответ на предложенный Берлинской академией наук вопрос об очевидности метафизических наук, на первом плане он поставил формальное и методологическое разграничение философии и математики, обнародовав свои выводы в виде работы с названием «Исследование степени ясности принципов естественной теологии и морали ». Сохраняя еще в это время за метафизикой характер аналитической науки, оперирующей над понятиями, он вполне понял, что в область математики входят совершенно противоположные этому методы. Сущность последней составляют приемы синтетического построения и она может пользоваться ими потому, что ее объект — пространственные величины, которые она же сама и строит в интуиции. В этом заключается первое великое научное открытие Канта, явившееся, вероятно, как бы результатом противопоставления. Оно состоит в том выводе, что математика — не наука рассудка, идущая аналитическим путем, а интуитивная наука, использующая синтетический метод. В этом Кант до известной степени возвращается к Декарту, который был убежден, по крайней мере, в синтетическом характере математического мышления, и во всяком случае Кант здесь пошел совершенно в разрез с общепринятым мнением своего века, в направлении, определившем дальнейшее развитие его теории познания. Математика и философия, оба элемента его научного обра-

зования, в это время у Канта окончательно расходятся и пребывают в постоянном антагонизме, потому что противоположность между аналитическим и синтетическим методами влечет за собой и дальнейшие следствия. Математика исходит из готовых определений, а философия еще должна их обнаружить. Математика имеет дело с величинами, которые она сама же и строит в интуиции, философия — с понятиями, которые должны быть ей даны. Здесь больше, чем где бы то ни было, Кант расходится с принципами рационализма. В этом звучит уже основная мысль Крузия, что для философии непригоден метод построения по аналогии с математикой, потому что задача последней — познать данную действительность. Потому-то в этом сочинении исходным пунктом философского познания для Канта служат не аксиомы вольфовской онтологии, а в гораздо большей степени понятия, данные опытом. Философия все еще для него — наука, исходящая из понятий, но уже не из чистых понятий, а из понятий, данных опытом. Понятно, что в это время он с большой симпатией воспринимал учения английского эмпиризма, и как в своих частных занятиях, так и в на кафедре часто обращался к Локку, Шефтсбери, Хатчесону и Юму.

Много раз подвергался обсуждению вопрос о том, на какой ступени развития Канта и каким образом английская философия, в особенности же Юм, оказали на него то влияние, которое сам он признавал в позднейшие годы, даже несколько преувеличивая его. Вопрос именно в том, отдалился ли Кант от рационализма под влиянием чтения английских эмпириков, или же, наоборот, склонился в сторону противоположного направления после того, как другим путем пришел к заключению об ошибочности рационалистического учения? Но, очевидно, способ, каким Кант в своих сочинениях 60-х годов изображает несостоятельность рационализма по отношению к познанию как существования, так и причинности, до такой степени оригинален, что гораздо вероятнее допустить такое предположение: если ему и оказала помощь разнородная оппозиция против Вольфа, возникшая в самой Германии, все же в самом существенном он своими собственными силами освободился от уз школьной системы и лишь после этого «склонил свой слух» к эмпиризму. Путем своей собственной критической работы он пришел к тем же самым результатам, что и англичане, и одно время в известном отношении казался солидарным с ними. «Эстетическое» (то есть разыскивающее, исследующее) понимание философского метода, согласно которому метод этот от понятий, данных опытом, должен постепенно подниматься к высшим определениям, этот бэконизм господствовал не только в его лекциях, но также и в его сочинениях, особенно в его трактате о моральных и эстетических проблемах — в «Наблюдениях над чувством прекрасного и возвышенного". По форме и содержанию он пришел к свободной от догматических оков точке зрения светской философии, которой в это время все больше и больше уподоблялось его учение.

До этого пункта философское развитие Канта относительно просто и понятно. Но, начиная отсюда, оно очень скоро становится несравненно более сложным и запутанным. Уже представленное на соискание премии Берлинской академии наук сочинение Канта показывает, что он никогда не принимал английского эмпиризма без известных ограничений. Теория познания, которую он развивает в этом сочинении, почти настолько же не закончена и полна противоречий, каким навсегда осталось учение Крузия. Даже на этой крайней стадии отхода от рационализма Кант все-таки сохранил верность некоторым его принципам, например убеждение, что последние задачи познания не могут быть разрешены с помощью понятий, данных опытом, если к ним не присоединить известные «неразложимые» понятия и аксиомы. Отношение последних к понятиям, полученным посредством опыта, а также способы их возникновения и применения, очевидно, еще совершенно неясны для Канта в это переходное время, а потому это принципиальное сочинение производит впечатление неопределенности и допускает различные толкования. Но заслуживает особенного внимания цель, ради которой Кант хочет, в виде дополнения к опытным понятиям, поставить рядом с ними понятия неразложимые — без этих последних наше мышление никогда не было бы в состоянии выйти из круга конечных, чувственных вещей. Лишь с помощью неразложимых понятий возможно научно установить принципы естественной теологии и морали, установление же это, с другой стороны, было в то время для Канта последней и высшей задачей фи-

лософии. Он ожидал и требовал от нее научного обоснования религиозного и морального убеждения, которое жило в нем как нечто совершенно непоколебимое. В этом смысле он