Часть 1.

Фишер Куно.

Фрэнсис Бэкон Веруламский:

реальная философия и ее эпоха

Фишер К. История новой философии: введение в историю новой философии. Фрэнсис Бэкон Верлуамский // Фрэнсис Бэкон Верлуамский: реальная философия и ее эпоха. М.: Издательство АСТ, 2003. 541с. С.217-536.

Предисловие автора

Театр новой философии являет собой поприще борьбы, на котором права истины оспариваются двумя соревнующимися, друг другу противоположными направлениями: реализмом и идеализмом. Эти направления суть не особые системы, а два рода философии, которые ни в каком другом, кроме нового всемирного периода, не могли так ясно осознать свое естественное различие и так резко и отчетливо его проявить. Если научные противоположности можно сравнивать с драматическими, то реалисты и идеалисты составляют как бы два соперничающих хора на сцене новой философии. Они не замолкнут, пока не удастся их соединение; пока два враждебно настроенных образа мыслей не проникнут друг в друга так, чтобы взаимно насытиться. Ибо каждое из них живет только недостатками и слабостями другого. Освободиться от этих ограничений — значит ясно понять их, значит признать силу противника и сделать ее своей. Опыты такого рода не раз предпринимались а последний период нашей философии. Если точно рассмотреть суть дела, то реализм и идеализм, начиная с их нового происхождения, представляли собой не параллельные направления, а течения, которые в одно время сошлись у одной общей цели. Этой целью, в которой идеалистическое и реалистическое направления пересекли друг друга как бы в высшей точке своего развития, была кантовская философия. Она свела счеты обоих направлений и соединила их в один элемент. В этом отношении, как и во всех других,

217

она установила руководящую точку зрения, которая должна служить путеводной звездой для последующей философии. Если ныне кто-то спросит: «Что значит ориентироваться в философии?» — то нужно отвечать: «Это значит изучать Канта, и притом самым точным образом!» После него не было ни одного значительного философа, который бы не хотел быть одновременно и реалистом, и идеалистом. Если бы было довольно одного имени, то великая и постоянная задача, занимающая дух новой философии, была бы решена уже не раз. Все эти так называемые идеалистически-реалистические или реалистически-идеалистические попытки не доказывают, что задача решена, но доказывают, что они признают ее и подтверждают. Для нас достаточно установить тот факт, что задача есть и повсюду признается имеющей силу без возражений, достойных внимания. Тем не менее борьба продолжается, и наши немецкие идеалистические философские системы, как ни стараются они быть реалистическими, все еще имеют реализм своим противником. Расхождение двух основных направлений постоянно обнаруживается и не дает себя устранить никаким названием и никакой формулой.

Для немецких идеалистов было бы очень хорошо основательно познакомиться со своими противниками и присвоить себе их силу, чтобы тем вернее уклониться от их недостатков. Наши немецкие идеалисты не имеют никаких оснований так высокомерно относиться к английским философам опыта и в нескольких словах предавать их, как неспекулятивные умы, презрению своих школ. Тем более что такой человек, как Лейбниц, вовсе не был снисходительным, когда так подробно разбирал Локка и своими «Новыми опытами о человеческом разуме* оказал немецкой философии большую услугу, чем все философские сочинения, которые появились у нас до «Критики чистого разума». Его пример остался без подражания. Если наша философия считается в Англии и во Франции немецкой мечтательностью, то мы, кажется, должны были бы не платить несправедли-

218

востью за несправедливость, а ослабить этот упрек тем, чтобы без всяких мечтаний, без всяких предрассудков узнать чужих философов как они есть и оценить их, как они того заслуживают, ибо в научных предметах каждая несправедливость означает невежество.

Фрэнсис Бэкон Веруламский поныне считается у своих соотечественников величайшим философом Англии — и с полным правом. Он основатель той философии, которую называют реалистической. Она имела сильное влияние на наших Лейбница и Канта, а Канту она послужила последним толчком к его составляющему эпоху произведению. Она господствовала во Франции в XVIII в. И этот-то философ первого разряда среди реалистов все еще не имеет у нас в Германии не только должной оценки, но даже подробного и исчерпывающего изложения. В наших историях и компендиях новой философии Бэкон или вовсе не играет никакой роли, или же играет роль незначительную и второстепенную, как один из многих в странное переходное время от средневековой философии к новой. Одни ставят его в ряд итальянских натурфилософов, с которыми Бэкон, если мы оценим суть дела, едва ли имеет что-нибудь общее, кроме названия «натурфилософия», и от которых он отличается не только по всему своему образу мыслей, но и — что здесь является решающим — своим отношением к античности. Другие противопоставляют английского реалиста — в некотором подобном отношении и к новой философии — немецкому мистику Якобу Бёме, с которым Бэкон не имеет ничего общего, кроме первой буквы фамилии. Одним словом, большая часть распространенных суждений о Бэконе у нас столь же поверхностна, сколь недостаточна и неверна. Если бы это было не так, то я имел бы меньше оснований написать эту книгу, преследующую цель справедливо оценить значение Бэкона.

Мне могут возразить, что точки соприкосновения немецкой и английской философий, идеализма и реализма заключаются не столько в Бэконе, сколько в других философах его

219

типа — что не Бэкон, а Юм воздействовал на Канта; не Бэкон, а Локк воздействовал на Лейбница; что Спиноза, если только он вообще подвергался влиянию с этой стороны, был под влиянием не Бэкона, а Гоббса, и, как известно, кое-где очень презрительно отзывался о Бэконе. На это я отвечу, что именно Бэкону противостоял Декарт, всеми признанный основатель догматического идеализма. А что касается тех реалистов, которые прикасались к противоположной им философии Спинозы, Лейбница и Канта, то эта книга докажет, что Гоббс Локк и Юм все происходят от Бэкона, что они все имеют свой корень в Бэконе, что без Бэкона они не могут быть действительно объяснены и обоснованы, а могут быть поняты только фрагментарно, так сказать — только общипаны. Бэкон есть творец реальной философии, а ее век есть сплошь раскрытие бэконовских зародышей, ибо каждое из ее образований есть метаморфоза бэконовской философии. До настоящего времени реализм не имел большего ума, чем Бэкон, его основавший; ни одного, кто бы так широко и вместе с тем столь своеобразно и характеристически, столь трезво и вместе с тем так идеально, с таким стремлением к величию выразил истый реалистический дух, живущий своей жизнью; ни одного, у кого бы границы этого духа выступали одновременно и так определенно, и так естественно. Бэконовская философия есть живейшее и вполне безыскусственное выражение реализма. После того как долгое время меня возбуждали, наполняли и, так сказать, поглощали системы Спинозы и Лейбница, занятие Бэконом показалось мне как бы новой жизнью, плоды которой я и собрал в этой книге. Отдаваясь тому впечатлению, которое производит эта философия в целом и которое привлекательно даже для фантазии, я могу сказать, что в ней есть нечто, чем она в высшей степени своеобразно и вместе с тем естественно отличается от всех других творений европейской философии. В своей стройной и сильной жизненной полноте, исключающей всякую искусственную правильность, эта философия не имеет ничего подстриженного, подобно англий-

220

скому парку, или, чтобы выразить суть дела значительнее и мягче: у нее нет ничего центрального, как у могучего острова, который ее породил. Я очень хорошо понимаю, почему Бэкон считается английским национальным философом par excellence1.

Как Декарт относится к догматическому идеализму, Лейбниц — к немецкому Просвещению, Кант — к современной философии, так Бэкон относится к реализму. Он прокладывает путь, который продолжают другие по его следам. Вот почему я изложил его так подробно, а других реалистов сжато и кратко, точно так же, как в другом сочинении я поступил с Лейбницем и немецкими философами XVIII в. Такое изложение оправдывается научным значением, которое я приписываю Бэкону, и ограниченностью задачи моей книги. Моей задачей было изложить бэконовскую философию и из нее объяснить последующих философов. Если от Бэкона зависит английская философия, а от нее — французская философия XVIII в., то относительно последней я должен был удовольствоваться лишь тем, что обозначил место, которое она занимает.

Как ни самостоятельна эта книга сама по себе, будучи отделена от моего общего труда «История новой философии», я желал бы, чтобы ее отнесли к нему, так как в нем я не изложил предметов, о которых пишу здесь. В этом случае книга соответствует своему объекту. Ибо Бэкон и его последователи, как бы они ни восполняли собой новую философию и сколько бы ни воздействовали на ее идеалистическое племя, сами движутся все же по отдельному и независимому пути. А то, что реализм и идеализм сомкнулись в Канте, произошло от притягательной силы, с которой реализм подействовал на Канта.

Отношение Бэкона к древности и отношение его философии к Канту, эти пограничные и поворотные точки излагае-

1По преимуществу, в высшей степени, в истинном смысле слова (фр.) – Примеч. Ред.

221

мого предмета, были первыми точками, которые я усмотрел и уяснил себе. В их изложении состояли первые пробы для этой работы. Обе они были важны и в моей жизни. Читая публичную лекцию об отношении Бэкона к древним, я после нескольких лет перерыва снова выступал с академической кафедры. Философский факультет Берлинского университета да позволит мне в воспоминание этого часа с искренней благодарностью посвятить ему эту книгу.

Гейдельберг. Куно Фишер

27 июня 1856 г.

222

Глава перва

БЭКОН ВЕРУЛАМСКИЙ КАК

НРАВСТВЕННЫЙ И НАУЧНЫЙ ХАРАКТЕР1

Великие деяния человека никогда не бывают так отличны и отделимы от его жизни, чтобы в ней он был совершенно другим человеком, чем в творениях своего духа. Всегда есть некоторое согласие между научным и нравственным характерами. Несправедливо судили, когда пытались изъять характер Бэкона из закона этой аналогии. Но этот закон был бы прилагаем весьма неверно, если бы известные упреки и проступки, пятнающие жизнь Бэкона, мы приписывали его научному направлению или стали из этого направления объяснять его нравственный образ действий. Это была бы не аналогия, а причинная связь. И о таком непосредственном влиянии научного характера на нравственный уже потому нельзя говорить, или следует говорить только с большой осторожностью, что нравственный характер всегда предваряет научный, ибо человеческие характеры вообще образуются не перед зеркалом науки. И однако же между этими двумя проявлениями духовной индивидуальности существует естественная однородность, состоящая не в том, что одно из них отражается в другом, а происходящая от того, что гений

1Фрэнсис Бэкон, родившийся 22 января 1561 года в Лондоне, был вторым сыном Николаса Бэкона, лорда-хранителя печати Англии. О жизни его см.: Cambell J. The lives of the Lord chancellors of England. Vol. 2.,ch. 51.; 1845, Macaulay Th. B. Essays; Montagu. Life of Lord Bacon.

223

человека направляет и то, и другое к одним и тем же целям. Ибо гений великого человека остается одним и тем же во всех своих проявлениях. Лейбниц со своим личным характером никогда не мог бы стать философом, подобным Спинозе; точно так же и Бэкон — философом, подобным Декарту. Научное направление, принятое Бэконом, совершенно отвечало своеобразию его натуры, его потребностям и склонностям, а его нравственное настроение очень благоприятствовало этому направлению. Без подобного соития душевных сил вообще невозможна никакая значительная деятельность.

Несправедливо, когда осуждают и сожалеют, что Бэкон, научный талант первого ранга, был слишком честолюбив, чтобы предпочесть тихую жизнь науки приманке значительных государственных должностей. Сам Бэкон в старости жаловался на это как на несчастье, но не как на слабость. Это несчастье было его судьбой и вместе с тем судьбой его науки. Не только он, но и его наука была слишком честолюбива, слишком алчна в деятельности, слишком открыта для света, чтобы посвятить себя уединению. Способствовать могуществу человечества — вот что сам Бэкон называет в одном месте высочайшею степенью честолюбия1. И этим честолюбием обладала его наука, это стремление было ее первой и последней мыслью, и это честолюбие сформировало научный характер Бэкона. Сама его наука была такого рода, что она не могла ужиться с уединением; она желала скорее плыть по течению мира, чем жить в тихом и сокрытом созерцании. «Талант образуется в тишине, характер — в мирском волнении». Соглашаясь с этими словами Гёте, мы должны сказать, что отчизной бэконовской философии была школа не таланта, а характера — а именно мирская жизнь в обширнейшем смысле. Сюда клонилась его философия, сюда обращены все его устремления. Он рано убедился, что наука, чуждающаяся мирской жизни, с необходимостью оказывается узкой и бесполезной, что то жалкое положение философии, из которого

См. Nov Organ. l. 129.

224

он хотел ее вывести, объясняется уединенной жизнью ученых. «Понятия этих людей, — говорил Бэкон, — так же узки, как их кабинеты, как монастыри и монастырские школы, в которых они живут заключенными, не зная света, природы и века». Научный дух Бэкона по склонности и по принципу был так противен современной ему учености, что он необходимо должен был иметь стремление изменить и внешнюю форму жизни и вместо монастырской жизни избрать светскую. Кабинетный ученый превратился в светского человека, который как в науке, так и в практической жизни стремился к одним и тем же высоприще требовало больших затрат труда и времени; конечно, это время погибло для научной работы. Но можно ли на этом основании желать, чтобы Бэкон вполне или большей частью посвятил свою жизнь уединенной науке? Это значило бы требовать, чтобы Бэкон имел совершенно другой научный дух, чтобы он стал совершенно не тем философом, каким был; это значило бы счесть ничем своеобразный характер бэконовской науки. Если принять этот характер во внимание, то не будет никакого противоречия в том, что Бэкон заботился одновременно и о науке, и о государственных должностях. Во имя своей науки он мог бы даже требовать от ученого, чтобы тот познакомился с практической жизнью на собственном опыте, не просто теоретически, с высоты своего величия, а самостоятельно в ней участвуя. И действительно, Бэкон желал этого. Он упрекал ученых в том, что им обыкновенно совершенно недостает тех умственных качеств, которые можно приобрести только в практической жизни, а именно: понимания сути дела и гражданского благоразумия1.

Но то, каким образом Бэкон обнаружил свой гражданский характер, как он, в частности, осуществил его, находится, по-видимому, в самом крайнем противоречии с его научным величием. На это противоречие часто указывали с великим со-

1De dignitate et augmentis scientiarum. Lib. VIII, cap. 2 c начала

225

жалением, даже часто выставляли Бэкона как пример того, как далеко могут уклоняться друг от друга научное и нравственное измерения человека, до какой степени внутреннего противоречия может довести их расхождение. А именно: в недавнее время Маколей довел это противоречие до такой крайности, что оно стало казаться неразрешимым, а характер Бэкона — необъяснимым. Маколей в рассуждении о нравственном достоинстве Бэкона возражает Монтегю, последнему издателю бэконовских сочинений, и читатель хорошо сделает, если сравнит обоих биографов (из которых второй— панегирист), ибо тогда один послужит поправкой другому. Мы не хотим ни защищать характер Бэкона, ни обвинять его, а хотим объяснить, и потому ищем здесь гармонию, в которой каждый значительный характер находится с самим собою. Взвесив все строго и психологически, мы должны признаться, что противоположность между Бэконом-философом и Бэконом-гражданином вовсе не кажется такой резкой, как ее представляет Маколей. Первый не был, как выражается Маколей, неудачно цитируя бэконовское выражение, «парящим ангелом», а второй не был «ползущею змеею». Не было на одной стороне одного лишь света, не было на другой одной лишь тьмы; обе стороны представляли смесь того и другого. Весьма неправильно — и из всех образов, которые можно выбрать, это самый неудачный — сравнивать Бэкона-философа с «парящим ангелом». Напротив, часто повторяемое и прямо выражаемое намерение Бэкона состояло в том, чтобы отучить философию парить, оторвать у нее крылья и на их место привязать свинец и тяжести, чтобы удержать ее на земле, среди земных вещей, именно там, где жил сам Бэкон со всеми своими склонностями. Из парящего духа, глядящего на мир с высоты, Бэкон хотел превратить философа в человека, который осторожным шагом взбирается по пути опыта. Если Бэкон как гражданский характер избрал ту же самую дорогу, если он часто и много спотыкался на этой неровной, извилистой, крутой жизненной дороге, то он не становится от этого «ползущей змеей».

226

Было бы очень дурно, если бы считалось змеей все, что ползает. И я думаю, что тот, кто в тех же обстоятельствах, как у Бэкона, пустится в такого рода жизненный путь, часто будет, вынужденным ползти. Я знаю, что мне возразят. Упреки, которых заслуживает жизнь Бэкона, касаются не просто человеческих слабостей и заблуждений, а недостойных намерений и гражданских преступлений. Я далек от того, чтобы отрицать их, не говоря уже о том, чтобы их защищать; они доказаны несомненно. Недостойные намерения обнаружены, в преступлениях он сам сознался; они запятнали его гражданское имя, и я не стану возражать, если их назовут самыми позорными именами. Но эти отдельные черты для меня не определяют его характер. Как мне кажется, его характер был бы тем же самым, если бы он и не обнаружил так ясно этих недостойных намерений и не совершил этих преступлений. Я могу очень хорошо себе представить, что Бэкон при большем благоразумии мог бы избежать преступлений или ответственности за них, и я не стал бы думать о нем ни на йоту лучше, но и не хуже. Скорее действительный злодей, искусный интриган никогда бы не впал в столь явную вину. Нужно судить о человеческом характере по его действиям, но не по отдельным действиям, а по всем, то есть по всему его настроению; не по тому, как он ведет себя в отдельных случаях при совокупном действии разнообразнейших обстоятельств, а по тому, как в нем смешаны нравственные элементы. Из того, что в основе характера есть только слабость, очень легко может выйти под влиянием обстоятельств, овладевающих слабостью, дурное действие, даже преступление. От этого, конечно, образ действия не становится лучшим, но и элементы характера не станут худшими. При одинаковой степени общественной негодности, которой отличаются дурные действия людей, для опытного психолога в основе их характеров открывается в этом случае значительное различие. Не обратив внимания на сочетание нравственных элементов, мы будем судить о характере односторонне, отвлеченно и потому неверно.

227

Применим это правило к Бэкону. Если бы он не попал в затруднения с Эссексом и в связь с Бекингемом, то не явилось бы оснований, в силу которых Маколей ставит нравственную личность Бэкона так чрезмерно низко в противоположность его научной личности, и он думал бы о нем лучше. Но это было бы несправедливо, так как нравственная природа Бэкона была бы той же самой; мы говорим это не для зашиты или извинения его характера, а для его объяснения, которое становится невозможным, коль скоро допускается указанная противоположность. Что связывало Бэкона с Эссексом и Бекингемом? Не дружба, не сродство в настроениях, а житейские интересы. Они были людьми с могущественным влиянием; один был любимцем Елизаветы, другой — Якова I. Чтобы идти вверх в государственных должностях, Бэкону нужно было расположение двора, которого он не мог достигнуть или удержать за собой без подобных посредствующих лиц. Для целей приобретения веса и ускорения возвышения такая чужая благосклонность была, к сожалению, более надежным средством, чем собственный талант. Или Бэкон должен был не вступать на практическое поприще? Идти по нему Бэкона побуждали его склонность, его натура, его отношения. Он уже в самом начале должен был преодолевать величайшие препятствия: его ближайшие родственники, могущественные Бурлейги, закрыли ему дорогу и долгое время держали его в стесненном и зависимом положении. Если Бэкон не хотел отказаться от своих практических целей, не хотел обратиться к скромной мирной жизни, которая была ему противна, то он сверх своего таланта должен был искать себе средства совершенно другого рода — чужого влияния, протекций, патронажа; всего этого, конечно, он не мог достичь без придворной гибкости; он вынужден был стать услужливым орудием в руках сильных.

Здесь Бэкон вступил на ту опасную и скользкую дорогу, которая привела его к высшим почестям, но также и ко множеству замешательств и затруднений и, наконец, с вершины счастья довела до погибели. Путь, пройденный Бэконом, был

228

длителен и крут: от бедного адвоката до лорда-хранителя печати и канцлера Англии, от неутомимого искателя до барона Веруламского и виконта Сент-Олбанского. И ему не было трудно ходить по различным извилинам своей дороги и жертвовать своей нравственной самостоятельностью настолько, насколько этого требовали обстоятельства. Природа создала его не из хрупкого материала. Он был в высшей степени гибким, податливым и годным на то, чтобы сообразовываться с обстоятельствами, которые он взвешивал очень верно; служение времени соответствовало его естественному настроению и ходу идей его философии, имевшей принципом подчиняться времени посредством мышления, вполне сообразного со временем. Бэкон вообще смотрел на жизнь не с нравственным сознанием задачи, имеющей вечное содержание, которая требовала бы разрешения по нравственному правилу, а как на игру, единственное средство выиграть которую состояло в быстром подборе верной тактики. Есть характеры, которые представляют себя гибкими, податливыми, преданными воле других, чтобы тем вернее быть или стать прямо противоположными, которые видимо подчиняются, чтобы тем вернее подчинить себе, которые, подобно одному мудрому папе, с согбенной головой добиваются ключей власти, Бэкон не принадлежал к таким лицемерным и по своей натуре необузданным характерам. Он обладал, как он сам сознавался, уступчивым честолюбием, а его естественная честность часто приходила в разлад с его практическим благоразумием. Сегодня он по убеждению произносит патриотическую парламентскую речь против правительственного предложения субсидий1 и тем самым сердит королеву, а тотчас же вслед за тем делает все возможное, чтобы укротить ее гнев; он раскаивается в произнесении речи, и можно быть убежденным, что ему в самом деле было искренне досадно делать что-нибудь неблагоразумное и вредное для своих планов. Сегодня Бэкон еще прилагает все

1Эту речь Бэкон произнес в 1593 году как депутат от Мидлсекса.

229

усилия, чтобы спасти человека, бывшего его благодетелем, но когда убеждается, что из-за этого может лишиться милостей королевы, бросает его на погибель, ибо расположения его он искал только потому, что тот был любимцем королевы. Он всегда сгибался, когда замечал, что его поднятая голова производит дурное впечатление. Конечно, безотрадное зрелище — видеть столь великий ум в столь двусмысленном и недостойном положении, но и здесь можно отметить черту, которую Бэкон проявлял на всех своих жизненных путях, которая принадлежит к его особенностям и имеет основание в его сокровеннейшем существе: я имею в виду необыкновенную легкость, с которой он преодолевал дурные места своей дороги и спешил дальше, как будто с ним ничего худого не случилось, как будто за ним не оставалось никаких недобрых следов. Так легко снималось у него всякое давление, восполнялась каждая утрата, даже нравственная, даже, утрата доброго имени. Его сочинения, как и его жизнь, производят на нас одинаковое впечатление: как будто для этого человека нет ничего тяжелого ни в том, что нужно перенести, ни в том, что нужно сделать. Эта легкость в таком человеке составляет и твердость, свидетельство неистощимой жизненной силы и мужества: естественную упругость, которая, конечно, при сопротивлении всегда обнаруживается в виде слабости. Дэвид Юм был прав в своей «Истории дома Стюартов», не находя в характере Бэкона той душевной твердости, которую мы называем силой нравственного сопротивления. Мы не знаем философа, который был бы эластичнее Бэкона. Он в высшей степени обладал силой и стремлением простираться и расширяться до необычайности, но у него недоставало силы сопротивления: он уступал давлению, а напору обстоятельств позволял загонять себя в трудное положение. Он мог возвеличиваться и принижаться, причем делал и то и другое с одинаковой естественной легкостью, без того сильного чувства своего высокого или низкого положения, которое в одном случае усиливало бы его гордость, а в другом мучительно тяготело бы над ним. Так вот и случи-

230

лось что один и тот же человек, который силой ума превосходил всех и сообщил своему веку новую умственную форму, сохранившую себя на многие века, представлял собой вместе с тем мягкий материал, на который налагала свою печать каждая рука, если только она была сильна. Эта эластичность образует как бы его тип, ту форму его индивидуальности, в которой гармонируют все свойства Бэкона — как его достоинства, так и его слабости. Здесь мы видим согласие его характера с самим собою. Отсюда мы объясняем своеобразные повороты в его жизни, его судьбу, даже самые крайние его заблуждения.

Для нас совершенно ясно, что такая сила ума, способная, как это было у него, и стремиться к великому, и вместе с тем внедряться в подробности вещей, должна была произвести в науке необыкновенные действия, была совершенно пригодна возбудить в этой области новую жизнь, и эта сила соответствовала его научному подходу, стремившемуся переходить от частностей к законам. Если мы представим себе эту силу в общественных отношениях, то увидим, что такой ум — богатый, подвижный, угождающий каждому, доступный каждой форме жизни — соединяет в себе все таланты, отличающие достопочтеннейшего члена общества. Он от природы обладал всеми необходимыми достоинствами, чтобы блистать в обществе: он соединял в себе знаменательное с легким не по намеренному искусству, а с естественной грацией. Дар устного изложения был вполне в его распоряжении как в публичной речи, так и в частном разговоре. По свидетельству Бена Джонсона, Бэкон был оратором, которого нельзя наслушаться. Но та самая сила, которая в науке и ^общественной жизни обнаруживается таким блестящим высоким образом, получает совершенно другой вид, когда1 она воплощается нравственно; нравственный элемент есть наиболее опасный и чуждый для такой формы индивидуальности. Нет эластичной нравственности, а нравственная сущность Бэкона была так же эластична, так же легка, так же сильно устремлена к практическим жизненным целям, так же гибка, как его ум; она вполне согла-

231

совывалась с этим основным тоном его индивидуальности. Здесь ясно видна гармония его характера, которую часто не замечали или даже совершенно отрицали, как, например, Маколей. Мы видим в нравственном характере Бэкона в сравнении с его умом не другую сущность, а только тень его индивидуальности, становившуюся тем больше, чем больше возрастала в силе и значении сама его индивидуальность, Эластичная мораль — это мораль распущенности. Нравственная доблесть требует прежде всего тугой, упорной, непоколебимой силы сопротивления, ибо она состоит в победоносной борьбе с прелестями и искушениями жизни. Если эта сила сопротивления находит себе точку опоры в природных задатках индивида, она составляет талант. Этого нравственного таланта недоставало природе Бэкона; в его жизни не было соответствующей доблести. Все нравственное зло, обезображивающее жизнь Бэкона, на самом деле имеет свое основание в этом отсутствии доблести, в естественном недостатке силы сопротивления, в легкости ума, которая так необычайно оживляла его научную деятельность и так сильно парализовывала нравственную. Жизнь Бэкона всегда была для меня наилучшим доказательством правильности суждения Лейбница, который принимал дурное за недостаток хорошего и, следовательно, зло за нравственную слабость. Бэкон не был злым от природы. Его нравственное настроение менее всего можно назвать демоническим. Оно было в высшей степени легким и потому слабым, и среди всех обстоятельств его жизни оно не стало хуже, чем было от природы; оно легко портилось, но едва ли можно удивляться, что при той нравственной испорченности, которая окружала его со всех сторон, его нравственный характер склонялся иногда к самым дурным поступкам. В его темпераменте не было никаких грустных струн, при которых бы иго жизни было для него более чувствительным; он умел легко переносить свою судьбу; даже от страшного удара, смертельно поразившего его честь, Бэкон оправился удивительно быстро и с тех пор в добровольном уединении обратил все свои силы на науку. Его

232

сердце походило на его темперамент. У него не было никаких сильных и глубоких чувств, которые могли бы возбудить и увлечь его душу: ни любовь, ни ненависть не покорили его сердца; его любовь была только холодной склонностью, а ненависть— холодным недовольством. Доказательства дружбы и привязанности не могли его тронуть так, чтобы он отдался им всем сердцем, но и враждебные действия так же мало его возмущали. Ему было просто ради королевских милостей покидать или даже преследовать своих друзей, ради денег заключить брак, не вызванный увлечением. Сильные страсти были так же чужды его сердцу, как чужды были его уму ошибочные понятия, которые он называл идолами. Это была не холодная, но ровная натура, склонности и недовольства которой держались в пределах равнодушия. Таким образом, Бэкон мог без любви и преданности быть благожелательным, угодливым, миролюбивым, а без ненависти и злобы— действовать враждебно. Чтобы быть к нему справедливым, мы должны выразить и то, и другое: что он в дружбе был неверен, но и во вражде незлопамятен, что и ту, и другую он встречал и трактовал легко, что та же самая основная черта его нравственной сущности обнаруживалась в отношении к другу как неверность и неблагодарность, а в отношении к врагу — как великодушие и миролюбие. Он мог быть неблагодарным к своим благодетелям, но не мог быть мстительным к своим врагам. У него не было никаких страстей, принадлежащих к роду любви, но его не трогали и страсти противоположного рода — ненависти. Были случаи в его жизни, когда он действовал без сострадания, но нет ни одного свидетельства, что он был завистлив. Он так же легко мог защитить свою душу от чужой неблагодарности, как легко открывал ее для признания чужих заслуг. И потому верно судил Спиноза, считая зависть чувством, обратным состраданию. Если бы для накала человеческих страстей существовал термометр, способный измерить его, то оказалось бы, что у Бэкона градус теплоты сердца был весьма близок к нулю. Практические цели имели для него гораздо

233

большее значение, чем сердечные склонности. Где те и другие согласовывались между собой, там можно было быть уверенным, что Бэкон — один из достопочтеннейших людей. Но каждый случай коллизии тотчас же нарушал равновесие его естественного благорасположения. Если ему приходилось выбирать между практической жизненной целью и сердечной склонностью, то можно было определенно предположить, что Бэкон предпочтет первую. Он, конечно, пытался примирять их между собой; ему было бы очень приятно, если бы попытка удалась, но если она не удавалась, и Бэкон видел ее невозможность, он решался жертвовать склонностью, и эта жертва стоила ему очень малой борьбы с собой.

Вот чем с внутренней стороны объясняется печальный эпизод его жизни: роль, которую Бэкон сыграл как официальный адвокат королевы против графа Эссекса. Это был самый жестокий случай коллизии, в какую только могли прийти его интересы. Коллизия была не между долгом и интересом, а между эгоизмом и дружбой. Граф любил его страстно и осыпал множеством благодеяний, за которые Бэкон питал к нему такую сильную признательность, какую только допускал его чуждый страстей темперамент. Но в графе он любил не столько друга, сколько могущественного любимца королевы, бывшего для него полезным. Любимец пал, и дружба Бэкона должна была подвергнуться испытанию, которого не смогла выдержать. Она была побеждена таким образом, который, к сожалению, столь же строго соответствует характеру Бэкона, сколь сильно оскорбляет наше чувство, хотя и вполне согласуется с нашим объяснением его нравственного настроения. Он действительно пытался и словом, и делом пустить в ход все средства, чтобы спасти графа Эссекса, не повредив себе самому. Попытка не удалась: страстные и противозаконные действия, которыми увлекся пылкий граф, уничтожили всякую возможность спасения, и Бэкон был вынужден выбирать между графом и королевой. Он выбрал согласно своему характеру. Он должен был по воле королевы поддержать обвинение и публично оп-

234

равдать казнь графа, когда она была совершена. Он поддержал обвинение, оправдал казнь; он сделал то и другое без сострадания, так, что явственно обнаружилось, что Бэкон имел единственное намерение — угодить королеве. Когда королева пожелала, чтобы он защитил совершенную казнь в особом сочинении, Бэкон ответил изъявлением радости по поводу того, что его перо нравится королеве. Когда в царствование Якова I друзья Эссекса снова приобрели вес, Бэкон сделал все возможное, чтобы его сочинение было забыто: он сердечно поздравил лорда Саутгэмптона с освобождением из тюрьмы, куда его привели дружба с Эссексом и участие в его намерениях. Весьма характерным и верным было то, в чем Бэкон письменно сознался в этом случае: он уверял лорда, что перемена царствования произвела в нем самом только ту перемену, что теперь он может безопасно быть в отношении к лорду тем, чем он на самом деле был уже прежде. В этих строках Бэкон с наивной искренностью нарисовал свой портрет.

Из всего этого видно, как легко подчинялся влияниям этот нравственный характер, как он был способен тотчас же сообразоваться со всякого рода отношениями. Подобная нравственная покорность еще далека от подкупаемости, но становится последней, коль скоро подчиняющие основания заключаются не в собственной совести, а исключительно в силе внешних обстоятельств. Без строгой совести и без могучих страстей, по-своему господствующих над душой, такие характеры постоянно подчиняются подкупающим влияниям извне. От одних этих влияний зависит, какую форму принимает подкупае-мость, до какой степени она доходит. И отношения, среди которых жил Бэкон, как могущественное и вместе покорное орудие, были причиной того, что его естественная подкупаемость приняла грубейшую форму подкупа и достигла степени настоящего преступления. В его нравственном настроении не было ничего, что бы он мог противопоставить таким растлевающим влияниям. Себя и свое высокое положение генерал-Фискала и лорда-хранителя печати Англии он подчинил мило-

235

стям и влиянию одного из придворных. Так как Бекингем имел на короля самое сильное влияние, то для Бэкона он был непобедимой силой. Бэкон не мог отказаться от поддержки влиятельного царедворца, и точно так же не мог повлиять на безрассудного человека своими более правильными взглядами. Поэтому он подчинился ему и участвовал в его несправедливых деяниях, которые позволили Бекингему обогатиться. Бэкон разрешил Бекингему выдавать патенты за высокую цену и продавать монополии, что очевидно наносило вред стране. Он терпел, что было еще хуже, вмешательство королевского любимца в свою судейскую деятельность, и Бекингем часто готовил решения, которые Бэкон подписывал. Бэкон очень хорошо знал, что подкупность судов — одно из величайших зол, какое только может терзать государство, но он терпел, когда корона и чиновники вмешивались в процессы и располагали судей в свою пользу или в пользу своих клиентов; больше того, и сам Бэкон делал то, чего никогда не должен был бы делать при своем правильном взгляде на веши: он позволял подкупать себя и продавал свои судейские решения. На этом противозаконном пути он, как говорят, собрал большую добычу; его противники оценили ее в 100 000 фунтов. Эта жадность имела свое основание не в грязной жажде денег, а в беззаботной и легкомысленной любви к роскоши. Сам Бэкон от природы был умерен и воздержен, но он любил пышность и общественные расходы; роскошь принадлежала к соблазнам, перед которыми он не мог устоять; он позволял безрассудные расходы, превосходившие его денежные средства, и таким образом навлек на себя бремя долгов, облегчить которое он едва ли мог без противозаконных и бессовестных поборов. Здесь Бэкон и его судьба являются поистине в жалком свете, с печатью обыкновенного легкомыслия. Для жизни, в которой сочетаются эти три вещи — впрочем, логически довольно тесно связанные, — а именно роскошь, долги и поборы, мы по опыт- . ной аналогии воображаем себе индивидов совершенно иных, нежели этот великий и самостоятельный ум. Впрочем, у Бэко-

236

на экономическое разорение явилось не одновременно с блеском его служебного положения. По-видимому, он всегда любил несоразмерную роскошь; по крайней мере известно, что однажды его арестовал за долги на улице один золотых дел мастер, и это случилось еще раньше эпизода с Эссексом.

Судьба Бэкона выступила против него как Немезида, как будто перед нею был один из античных героев. Она позволила ему подняться до высочайшей вершины счастья, чтобы потом внезапно поразить быстрыми и страшными ударами. В несколько мгновений гордое здание его счастья, не без трудностей возводимое им в течение долгих лет, обратилось в жалкие развалины.

При Якове I он был возвышен королевским благорасположением и поднялся по лестнице государственных должностей до высших ступеней. Посвященный в рыцари при восшествии короля на трон, Бэкон в 1604 г. был произведен в штатные адвокаты, в 1607 г. стал генерал-прокуратором, в 1612 г. — генерал-фискалом, в 1616 г. под влиянием Бекингема был принят в тайный совет короля, год спустя стал лордом-хранителем печати, а в 1620 г. — канцлером. В Лондоне он жил блестящим образом в Йоркхаусе. Свои каникулы посвящал тускуланскому досугу в Горгэмбэри, где занимался литературными работами и садоводством. Здесь, между прочим, он жил в научных связях с Томасом Гоббсом, которому было суждено развить бэконовскую философию и которого Маколей называл «самым острым и сильным из человеческих умов». На вершине своего политического поприща Бэкон был возведен в звание барона Веруламского и виконта Сент-Олбанского, и эти события торжественно отмечались двором. Он был первым сановником Англии и вместе с тем стал первым философом Европы, когда в 1620 г. явилось его главное творение — «Новый Органон». Это было время, когда Бэкон достиг вершин своей силы и своего счастья, по справедливости почитаемый всеми и отовсюду собиравший дань удивления.

237

Новый парламент собрался три дня спустя после того, как Бэкон самым торжественным образом был произведен в виконта Сент-Олбанского. Парламентарии говорили об общественных жалобах, о своекорыстной и вредной раздаче монополий и патентов, но более всего — о злоупотреблениях в судах. Палата общин избрала комитет по расследованию этих злоупотреблений. 15 марта 1621 г. председатель этого комитета доложил, что лицо, против которого направлены жалобы, есть не кто иной, как сам лорд-канцлер; он прибавил к этому: «Человек, столь щедро одаренный природою и образованием, что я не хочу более о нем говорить, так как, сколько бы ни говорил, сказал бы мало». Жалобы были расследованы, и было устаноатено до двадцати трех случаев подкупа. Список их был представлен Бэкону, чтобы он защищался. Бэкон в конце концов ответил письменно, и так как никакого иного выхода не оставалось, писал: «Взвесив со вниманием обжалованные пункты, я сознаюсь прямо и откровенно, что я виновен в подкупе и отказываюсь от всякой защиты». Подавленный и больной от стыда, несчастный уединился в своей комнате. И когда к нему явилась делегация лордов, он назвал себя «сломанною тростью», к которой нужно иметь милосердие, Его признание было предписано ему как его сокрушенной совестью, так и благоразумием: сам король советовал ему через посредников объявить себя виновным. Он был приговорен к заключению на срок, какой будет угоден королю, к денежному штрафу 40 000 фунтов и к гражданской смерти. Наказание было строже, чем его судьи, у которых осужденный вызывал и удивление, и сострадание. Поэтому оно почти и не было исполнено или было исполнено только по форме. Уже через два дня король освободил Бэкона из заключения, а затем он был прощен по всем статьям приговора; ему даже было вновь предоставлено присутствие в палате лордов на ближайшем парламенте. Но он уже не являлся туда и остаток своих лет прожил в уединении в лесах Горгэмбэри, погруженный в занятия наукой.

Если теперь мы сравним нравственное настроение Бэкона с его научным характером, то между ними найдем не какое-

238

либо загадочное противоречие, а естественную аналогию. Именно те черты послужили во благо его науке, какие были вредны и опасны для его жизни. Поскольку наука по существу своему отличается от жизни, постольку и научный характер должен обнаруживаться иначе, чем нравственный, хотя и тот, и другой в основном совершенно согласны, Ум, ищущий истину, никогда не бывает подвержен известным заблуждениям. Наука никогда не может давать известные блага, поэтому научный характер никак не может действовать ради таких благ. Легко понять, что преобладающий практический смысл, ум, жаждущий силы и значения, становится своекорыстным в жизни света, что при малой силе сопротивления и при большой гибкости он не пугается и извилистых путей для достижения своей цели, что он, наконец, достигает своей конечной выгоды пусть многими нравственными потерями. Но поставьте такой ум с его силой понимания на путь науки, и он обнаружит здесь те же самые черты характера, которые вообще определяют форму его индивидуальности, только без той грязи, которой он запятнал себя в нечистой мирской жизни. Сама по себе наука чиста. В ней нет позорного своекорыстия, позорной подкупаемости. И чтобы перевести какой-нибудь характер с нравственной стези на научную, в нем нужно опустить все то, чего нельзя перевести, что может быть только нравственным явлением жизни. В отношении Бэкона это была своекорыстная и слабая форма его воли. Как может она выразиться научно? Какую пищу может дать ей наука? Недурно говорит Маколей: «Бэкон только в своей библиотеке был правдив, откровенен, бескорыстен. Со схоластами ему нечего было церемониться: Фома Аквинский не мог заплатить ему никакой подати; Дунс Скотт не мог дать никакого пэрства; magister scientiarium1 не мог дать надежды на богатое место». Если исключить эту разнородность научного и нравственного характеров Бэкона, то общее их соответствие бросается в глаза. Науку Бэкон понимает в том самом смысле, который явным

1 мастер суждений (лат.).Примеч. ред.

239

образом выражает его нравственную особенность. Это соответствие очевидно. Чтобы доказать, что воля производит ум (как это утверждает один из наших оригинальных философов), я взял бы для примера Бэкона. Его наука совершенно согласуется с основным тоном его индивидуальности и его воли. Он направляет ее, как и свою жизнь, к практическим целям, хочет поставить ее в новое и плодотворное общение с жизнью света, от которой она была оторвана; все его философские планы направлены на то, чтобы обогатить науку, сделать ее могучей, почитаемой, влиятельной, общеполезной: она должна стать властью среди людей, властью благодетельной и потому всеми признаваемой. Но обогатиться наука может только знаниями, а сильной она может стать только тогда, когда ее знания полезны, приложимы, действительны. Итак, представим себе, что жизненный идеал Бэкона внедрен в науку: к чему иному она может стремиться, как не к обогащению полезными и могущественными знаниями? И как иначе может быть приобретено это богатство, если не с помощью ловкого, открытого для жизни, годного для мирского опыта рассудка? Но вместо этого богатства, которого Бэкон ищет, он находит в современной ему науке прямую противоположность: самую прискорбную бедность, малое количество знаний, к тому же непригодных и пустых, и при всем этом, как бы в довершение несчастья, мечтательное воображение, будто наука удивительно богата. Итак, если Бэкон хочет внедрить в науку свою волю, то ему ничего не остается, как только отнять у существующей науки ее самомнение и — так как эта наука не может быть богаче, чем она есть — создать новую, способную к приобретениям науку. Так возникает в его душе идея научного instauratio magna1. Чтобы обогатить науку, он должен преобразовать ее, открыть ей новые источники, изменить ее образ мыслей до самого основания. Древо познания, которое застал Бэкон, уже не приносило никаких плодов; с него можно было только отрясать сухую листву, и, как видел Бэкон, присяжные ученые

1великое восстановление (дат.). - Примеч. ред.

240

занимались этим делом с превеликим удовольствием, Бэкон был знаком со схоластической ученостью, а на вопрос о том, что он нашел и книгах схоластов, отвечал, как Гамлет Полонию: «Слова, слова, слова!» На место этой мертвой и устаревшей учености слов должна была явиться — если идти но проложенному им пути — новая, плодотворная, юношески живая наука.

Исходя из характера Бэкона, можно объяснить, с каком единственном смысле он только и мог преобразовать науку. Открытый для света, жадно искавший славы и почестей, полный интереса к общественной жизни — таков он был сам; так и науку он хотел научить мыслить практически, направить ее понимание на одни действительные вещи, сделать это понимание таким трезвым и гибким, чтобы оно могло смотреть на вещи без предрассудков и исследовать их правильно. Для этого науке нужен был путеводный метод, и Бэкон установил его. Ей нужно было множество вспомогательных средств, чтобы преодолеть трудности непривычного пути. Бэкон нашел эти средства со свойственной ему ловкостью; он придал своей теории подвижную и гибкую форму, которая вполне могла приспосабливаться к обстоятельствам, повсюду открывать доступные веши, для всякого случая находить особый прием. Это направление науки и гений Бэкона были как бы созданы друг для друга. Я повторяю: преобразованию науки, которое имел в виду Бэкон, весьма благоприятствовало его нравственное настроение. В отношении к страстям он находился в естественном и потому счастливом нейтралитете; его неувлекающийся и неослепляемый ум, никогда не отдававшийся во власть исключительных склонностей, никогда не привязывавшийся к сердечным объектам, тем с большим интересом, тем с большей ясностью мог обращаться к целому. Его равнодушное сердце поддерживало его проницательный ум. Науке, как Разумел Бэкон, прежде всего был необходим трезвый, холодный рассудок, которому очень благоприятствовало то, что склонности Бэкона не были горячи. В науке он признавал только анатомический анализ вещей: рассудок, который вместе с орудием осязательно проникает во внутренность объектов. Поэтому он

241

должен был здесь подавить в себе все эстетические и сердечны чувства. Кстати, здесь не лишне отметить, что Бэкон в интереса науки требовал также живосечений.

Одним словом, характер Бэкона был так же практичен, так же трезв и так же гибок, как и та наука, которой он желал; и которую предписал своему веку. Все те личные особенности, которые отбрасывали столько тени на его жизнь, в его науке оказываются светлыми сторонами; Бэкон был не только подходящей для нее головой, но и потребным для нее характером. А человека не следует судить без головы — или наоборот. Не расходящиеся, а параллельные линии представлены направлением жизни Бэкона и направлением его науки. Один и тот же человек превратился из бедного адвоката в канцлера Англии, а из ученика аристотелевско-схоластической философии в великого преобразователя науки. В обеих областях, в политической и в научной, рано обнаружился его устремленный гений. Он почувствовал себя чуждым схоластической философии уже тогда, когда шестнадцатилетним юношей покинул школу в Кембридже (1577 г.). Мы не хотим утверждать, что он уже тогда вполне отчетливо осознал свою задачу и планы своих реформ. Сочинение, которое могло бы содержать свидетельства об этом, утеряно. Его позднейшие известные нам сочинения показывают, что он осторожно (по крайней мере внешне) уклонялся от школьной философии. Только в своих «Мыслях и мнениях» 1, первом очерке «Нового Органона», Бэкон открыто и прямо выступил против аристотелев-ско-схоластической философии, между тем как в первом очерке его другого главного творения, в книгах «О достоинстве и усовершенствовании науки»2, он обнаруживает дух, хотя и чуж-

1Cogita et visa (1612) (в том же году явилось сочинение «De sapientia veterum»). Хронология бэконовских сочинений сомнительна, даже в этом случае. Мы руководствуемся Кэмпбеллом.

2 De dignitate augmentis scientiarum. Первый очерк этой книги носил заглавие: The two books of Fr. Bacon of the proficience and advancement of learning divine and human (1605) Латинский перевод, представляющий вместе с тем значительное расширение этого сочинения, появился в восьми книгах под вышеприведенным названием в 1623г.

242

дый школьной системе, но не столь окончательно враждебный. И это - черта чисто бэконовская. Он шаг за шагом шел к своей мели, мыслил далеко и выражался осторожно. О том, какую роль Бэкон предназначал себе в науке и как ясно он ощутил свою научную силу задолго до полного ее обнаружения, свидетельствует одно из его писем к Сесилю Бурлейгу, его дяде, который не хотел выводить его на политическое поприще, вероятно, из каких-то своекорыстных побуждений. Он писал ему в 1591 г.: «Признаюсь, что в науке я стремлюсь к целям столь же далеким, сколь скромны мои цели в государстве, ибо я сделал своей областью все познание: если бы я успел изгнать из нее двоякого рода разбойников, которые частью словопрением, частью слепыми опытами, устными преданиями и всякого рода обманами причинили столько вреда, то я мог бы надеяться поставить на их место ревностные наблюдения, основательные заключения и открытия», В немногих словах здесь выражено то, чего всегда желал Бэкон в науке. Его планы были трезвы и практичны, насколько только это может быть в науке. Но какой мыслитель избежал упрека в том, что он мечтатель! Таким Бурлейгам казался и Бэкон, желавший разбудить науку от долгих мечтаний; в таком свете они выставляли его перед королевой Елизаветой.

Бэкон-политик и Бэкон-философ идут рука об руку: стремятся к великому, начинают с широких планов и достигают блестящих целей. Во время своего путешествия но Францию, куда Бэкон сопровождал английского посланника, когда оставил Кембриджский колледж, он написал, будучи девятнадцатилетним юношей, свое сочинение «О состоянии Европы»1. Смерть его отца призвала его в 1580 г. назад в Англию, и здесь он вскоре написал свой первый философский очерк, до нас не дошедший и носивший гордое название «Величайшее порождение времени»2. Его «Essays» сделали его одним из наиболее

1De statu Europae (1580)

2Temporis partum maximum. Cp.: Campbell J. Life of the Lord Bacon, II, 275. Сам Бэкон упоминает впоследствии об этом сочинении как о первом плане своего научного преобразования.

243

читаемых и наиболее популярных писателей Англии1. В царствование Якова вместе с общественным положением возвысилось и его философское значение. План его «Нового Органона», «Мысли и мнения», появился в том же году, когда он стал генерал-фискалом, а сам «Новый органон» увенчал его философское поприще в то мгновение, когда Бэкон завершил свое политическое поприще званием канцлера.

Если у Бэкона и была страсть, сильно и серьезно его наполнявшая, то это была страсть к одной науке. Она была единственным другом, которому он остался верным , она сопровождала его бурную и деловую жизнь, и к ней возвращался неутомимо деятельный муж в часы своего досуга. Жажда знания была главнейшим его честолюбием, которого он никогда не мог насытить, удовлетворение которого составляло настоящее содержание и чистейшее счастье его жизни. Эта страсть утешала и возвышала его в несчастье, когда до конца рушились все другие его честолюбивые устремления, и она осталась ему верна до смерти, которая как бы запечатлела ее своим свидетельством. Наука была последней судьбой Бэкона. Его смерть, последовавшая утром светлого воскресенья 1626г., была следствием физического опыта, и последними словами, написанными рукой умирающего Бэкона одному из друзей, были:

«Опыт удался!»

1Essays moral, economical and political (1597); позднее переведены на латинский язык под заглавием «Sermones fideles».

244

Глава втора

ИЗОБРЕТЕНИЕ КАК ЗАДАЧА БЭКОНОВСКОЙ ФИЛОСОФИИ

Прежде всего мы должны здесь вооружиться против одного заблуждения относительно бэконовской философии, которое очень распространено и особенно твердо укоренилось в Германии. Большей частью о Бэконе думают, что он был мыслитель весьма плодотворный и возбудимый, но не как не последовательный , что в составе его философии недостает строго научной связи, последовательного соединения отдельных частей и что этот недостаток может и должен существовать у Бэкона по внутренним причинам. Если под последовательностью разумеется систематическая форма философии, справедливо отрицать у бэконовской философии эту последовательность. Но есть философия, которая не имеет ни задатка, ни стремления быть системой; к ней принадлежит и бэконовская. Вместе с тем система и последовательность – вовсе не одно и то же. Систематический ход идей есть ход законченный, подобный кругообращению; последовательный – точно так же может возвратиться к себе, как и продолжаться бесконечной линией. Именно эту последовательность и принимает бэконовская философия, намеренно избегающая систематического кругооборота. Но на избранном пути она проходит правильный, связный и тесно сплоченный последовательный ряд мыслей. Чем меньше признана и понята эта последовательность в бэконовской философии, тем больше

245

мы вменяем себе в обязанность поставить вне сомнения ее логическую основательность. Две ошибки, обыкновенно до, пускаемые в понимании Бэкона, породили заблуждение, про, тин которого мы выступаем. Одна ошибка заключается в слишком беглом знакомстве, останавливающемся только на поверхности бэконовской философии, и в отказе проникнуть в ее средоточие. Эта поверхность имеет, конечно, довольно пестрый вид. Другая ошибка состоит в том, что с самого начала, когда желают проследить ход мыслей Бэкона, становятся на ложную точку зрения. Ложно рассматриваемый, этот ход, конечно, получает произвольный вид. Каким же образом он рассматривается?

Каждый строгий ход мыслей определяется двумя точками: из одной он исходит, к другой он идет; первая есть исходная точка, вторая — точка цели. Спрашивается, какая из них дана первой, первой взята (умом): установила ли мысль сперва свою исходную точку и потом стремится к цели в последовательном ходе или же она сперва ясно высмотрела цель и потом осматривается, какую дорогу ей следует выбрать, из какой точки исходить? Очевидно, и в том, и в другом случае можно мыслить последовательно, но в первом случае образ мышления совершенно не такой, как во втором. В одном случае первая моя мысль есть принцип, и дальнейший ход идей состоит только в правильных умозаключениях. В другом случае моя первая мысль есть цель, а принцип с нею сообразуется; я мыслю тут следующим образом: «Вот моя цель, которую необходимо и безусловно нужно достигнуть; далее, вот средства, которые приведут меня к этой цели; эти средства сами образуют последовательный ряд, первым членом которого является моя исходная точка и в этом смысле мой принцип». Итак, я заключаю здесь от цели к исходной точке. Если я заключаю правильно, то ход моих мыслей бесспорно последователен, но его порядок и его направление противоположны другому их ходу, идущему от заданной исходной точки к незаданной цели. Оба хода одинаково последовательны,

246

но различаются направленностью. И тот, и другой образ мыслей имеют свои руководящие точки зрения и свои зависящие от них методы. Если мышление сообразуется с принципом, то его руководящая точка зрения есть некоторое основоположение; если же оно сообразуется с требующей достижения целью, то его руководящая точка зрения есть задача. Основоположения требуют следствий. Задачи требуют разрешения. 0 одном смысле я спрашиваю: «Что следует из основоположения?», в другом — «Как разрешить мне задачу?» В том и другом случае нужно мыслить последовательно и методично. Первый метод можно назвать методом выводов, второй — методом разрешения; первый есть синтетический, второй — аналитический метод, ибо каждое следствие есть синтез, каждое решение — анализ.

Итак, я утверждаю: ум, первая мысль которого есть не основоположение, а задача, требующая разрешения, который прежде всего поставил себе цель, требующую достижения, такой ум должен мыслить аналитически и должен быть прослежен нами и изложен в этом естественном для него ходе идей. Сначала он мыслит задачу, цель, ему представляющуюся, потом средства разрешения в строгом последовательном рядуло первого члена, дающего ему для самого разрешения исходную научную точку.

Ум Бэкона такого рода. Не основоположение, а задача составляет первую мысль и руководящую точку зрения всей его философии. Он сначала положил себе цель и потом стал думать о надлежащих средствах, чтобы неминуемо достигнуть этой цели. В своем ходе идей он постоянно и неуклонно имел эту цель в виду. Его мышление было целеполагающим и руководящим, и потому его метод — совершенно аналитический. Бэкон сам мыслил так, как, по его мнению, должна вообще мыслить наука, то есть он мыслил, анализируя вещи. Его ум был создан не для того, чтобы выводить из принципов следствия, а для того, чтобы решать задачи. И как думал, и только как мог думать Бэкон в силу всех особенностей своего ума,

247

так и мы должны на него смотреть и его излагать, а именно как аналитического мыслителя. Всякий иной способ изложения неправилен и ошибочен. Его аналитический ряд мыслей в высшей степени связан и последователен. Чтобы открыть Бэконе этого последовательного мыслителя, нужно вместе его духом и в его духе поставить задачи, потом искать средства решения: сперва наметить цель, потом найти и уровнять к ней дорогу. Мы поймем его искаженно и превратно, если, как обыкновенно делается, станем излагать его мысли синтетически – так, как будто Бэкон мыслил подобно Декарту или Спинозе. Аналитического мыслителя нельзя представлять синтетически, не превратив последовательный и связный ход его идей в произвольный и бессвязный и тем самым не уменьшив его философского достоинства. Ибо ясно, что аналитическое заключение от известной цели к известному средству совершенно строго и твердо, тогда как синтетическое заключение от этого средства к этой цели – всегда шатко и ненадежно. Цель повелительно требует соответствующего ей средства: заключение, сделанное таким образом, необходимо; напротив, средство может иметь многие цели; почему же я буду заключать именно к этой одной? Заключение, сделанное таким образом, произвольно. Если мы примем, что Бэкон поставил себе задачу, которую он мог разрешить только опытом, и только таким опытом, то его возведение опыта в принцип будет вполне оправданным. Но если бы Бэкон исходил из опыта как из первого принципа, то отсюда бесчисленные дороги могли бы вести его к бесчисленным целям. Почему же он выбрал только дорогу и только эту цель? Здесь оказывается произвольным выбором то, что там является необходимой мыслью. А бэконовская философия претендует быть именно необходимой последовательностью мыслей. Это невозможно, пока мы будем излагать ее синтетически и выставлять как верховное основоположение то, что у самого Бэкона была следствием или посредствующим членом. Не следует беспрестанно повторять, что Бэкон исходил из опыта, ибо это ровно ничего не выражает

248

или выражает ровно столько же, как простое утверждение, что Колумб был мореплавателем, между тем как суть дела заключается в том, что он открыл Америку. Мореходство само по себе так же мало было руководящей мыслью Колумба, как один только опыт – руководящей мыслью Бэкона.

1.Бэконовская точка зрени

ОТКРЫТИЕ И ИЗОБРЕТЕНИЕ

Итак, в чем же состоит точка зрения, которая господствует от начала до конца в бэконовской философии? Бэкон нашел эту точку зрения, уразумев задачу своего века и присвоив ее себе. Его век был глубочайшим образом волнуем теми реформаторскими силами, которые пробудились в последние столетия. Наступил всемирный переворот, который изменил человеческие вещи снаружи и внутри и произвел кризис культуры, указавший человечеству совершенно иные направления жизни и поставивший для него совершенно новые цели. Бэкон проницательным взглядом увидел эту изменившуюся физиономию своего века; он стал искать последние мотивы этого превращения и хотел привести в согласие с ними философию. Он хотел найти для новой жизни и ее образовательных стремлений новую, соответствующею ей логику. Философия хочет быть любовью к истине. Бэкон хотел сделать эту истину сообразной со временем. «Малодушно было бы, - писал он, - отрицать у времени его права. Истина есть дочь времени, а не авторитета. А какое время древнее нашего? Обыкновенный взгляд на древность легкомыслен и даже не согласуется с самим словом, ибо древностью нужно почитать многолетия и старость мира, А такую старость нужно приписать нашему времени, а не более юным векам былого времени. Оно древнее в сравнении с нами но молодо в отношении к миру»1. С тече-

1Nov. Org. Lib. L. Aph. 84. Cp.: De augm. Scient. Lib. L. Cog.et. visa, p. 593.op. Omn. Francf., 1665. (Я делаю ссылки на это издание.)

249

нием времени мир стал старше, обширнее, богаче, и наука должна поравняться с этим далеко ушедшим вперед состояли, ем мира. Границы материального мира расширились; умственный мир не должен оставаться позади этих границ. Таким образом, Бэкон видит свою задачу в следующем: расширить умственный мир так, чтобы он мог объять и постичь материальный мир в его настоящем протяжении. «Было бы постыдным для людей, если бы границы умственного мира оставались в тесных пределах того, что было открыто древними, в то время как в наши времена неизмеримо расширились и приведены в известность пределы материального мира, то есть земель, морей, звезд»1.

Итак, какие же новые силы были приведены в движение новой жизнью и сдвинули Средние века с их оси? Какие могучие перемены сделали век Бэкона новым, существенно отличным от прежних веков? Политическое, научное, географическое состояния мира одно за другим претерпели коренную реформу. Материальные и духовные отношения людей стали иными с тех пор, как новые средства ведения войны, распространения наук, расширения мореплавания освободились от сковывающих их прежних границ. Новые средства открыли новые, доселе невиданные цели. В военном деле эта реформа основывается на изобретении пороха, в науке — на изобретении книгопечатания, в мореходстве — на изобретении компаса, без которого было бы невозможно открытие Нового Света. Итак, открытие, которое само зависит от изобретения, составляет импульс и образовательное стремление Нового времени, и Бэкон думает, что здесь-то и скрывается тайна века, что именно в этом заключается существенное отличие его времени от античности и Средних веков, что именно здесь та цель, исключительно к которой и должна с этих пор направляться наука, и лишь об этом должна размышлять философия 2.

1Nov.Org. Lib.1. Aph. 84.

2De augm. Scient. Lib. V, cap.2.

250