сильней, мучительней, и под конец мы остаемся наедине с собой. Одно только достоверно, что мы стали чужды бывшим жизненным состояниям, внутренне с ними развязались и от них освободились. Теперь мы чувствуем впервые нашу самостоятельность и в душе вознаграждены этим великим сознанием за все то, к чему мы более не стремимся или думаем, что более не стремимся. С этих пор начинается для нас размышление о нас самих, о проблеме нашего бытия, о проблеме мира. Мы начинаем философствовать, насколько это нам под силу, насколько хватает нашего образования. Эта философия, сколь незрелой бы она ни была, есть плод нашего творчества; она обусловливается степенью нашего образования, из него она исходит и от него же нас освобождает. Поэтому она необходимо является показателем высоты нашего образования.
Я нарисовал из опыта и развития единичной жизни настроение души, в котором воля начинает склоняться к размышлению и к самопознанию и зарождаются первые стимулы к философствованию; есть такие моменты, когда в горячих душах пробуждается страстная потребность познать философию и получить от нее удовольствие, которого жизнь более не дает.
То, что в развитии индивидуума является полным смысла самосозерцанием, то в социальной жизни людей составляют выдающиеся системы философии; эти системы не сопровождают развивающийся дух человечества, а овладевают незаметно, но властно этим развитием; они превращают в объекты рассмотрения то, что до этого имело значение господствующего состояния, они освобождают мир от подчинения и действуют, восполняя настоящее, подготовляя и обосновывая новую человеческую культуру; они действуют как всемирно-исторические факторы, благодаря которым получают жизнь великие культурные системы и которые порождают великие культурные кризисы. Человечество — это проблема, которая в истории раскрывается все полнее и полнее, в философии же все более получает освещение и постигаетс
все глубже. В этом, собственно, все содержание истории философии, содержание самого высокого исторического значения. История философии тогда представится в истинном свете, когда ей удастся познать ход развития, в котором необходимые проблемы человечества определяются с возможной ясностью и разрешаются так, что каждое такое разрешение в последовательном порядке рождает все новые и более глубокие проблемы. В этом ходе развития мы должны ориентироваться для того, чтобы установить тот пункт, с которого мы начинаем его изложение.
Глава втора
ХОД РАЗВИТИЯ ГРЕЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ
Появление христианства во всемирной истории образует границу, отделяющую друг от друга два великих мировых периода: христианский и языческий. Мы понимаем под такой границей всю ту эпоху, в которой новая религия нуждалась для того, чтобы получить перевес над старой религией и самой сделаться всемирно-исторической силой.
В дохристианском западном мире был один народ, наиболее философский из всех прочих народов. В продолжение тысячелетия народ этот почти единовластно господствует в духовном отношении. Системы, созданные им, служат школой образования и воспитания и для последующего христианского века. Господствующая философия античности — греческая философия. Начало ее относится к шестому дохристианскому веку, конец — к шестому столетию по христианскому летосчислению. Ее возникновение совпадает с началом персидского мирового государства, ее последняя школа прекращает существование полстолетия спустя после падения западно-римского мира. Капризной судьбе было угодно, чтобы первые греческие философы были принуждены искать спасения от персов, завоевательное движение которых угрожало эллинскому миру, и чтобы тысячелетие спустя последние философы Греции, изгнанные из Афин на основании эдикта одного христианского императора, искали спасения у персидского царя.
Не раз проводили параллели между греческой и новой философией. При этом Сократа сравнивают обыкновенно с Кантом, а точки зрения досократовских направлений — с до-кантовскими. Но и в философах после Канта находили много достойного быть отмеченным сходства с великими аттическими философами после Сократа. Однако в целом основания обоих периодов существенно различны. Я хотел бы здесь держаться этого сравнения хотя бы только для того, чтобы достигнуть скорейшего обозрения. Если в развитии античности следует различать периоды сообразно общим схемам деления истории на древнюю, среднюю и новую, то греческая философия в этом последнем из отделов начинается в такую эпоху, которая, несомненно, характеризуется как реформационная. Творцы античной философии были проникнуты потребностью полного религиозно-нравственного преобразования греческого мира; философия является на помощь этому реформаторскому стремлению. Мне достаточно назвать имя Пифагора для обозначения типа и прообраза того направления, которое отразилось на греческой философии уже при самом возникновении ее и возобновлялось постоянно во все время ее развития. В реформационную эпоху греческого мира возникает античная философия, а в реформационную эпоху христианского мира — новая философия. Между концом одной и началом другой лежит целое тысячелетие специфически христианской культуры, новый религиозный принцип которой строит мировой порядок на господстве церкви, а мировую систему на теологической основе. Таким образом философские проблемы античности и теологические проблемы христианства, рассматриваемые в целом, создают ход развития философии, который предшествует нашему предмету в качестве его исторического условия.
Греческая философия как в создании, так и в последовательном движении ее проблем представляет собой достойный удивления и ни с чем не сравнимый пример глубочайшего и вместе с тем простого и естественного развития. Здесь
ничто не выдумано, нигде в развивающемся ходе идей не встречается скачков, всюду мысль продумала и установила соединительные промежуточные члены; живая связь соединяет члены этого широко раскинувшегося ряда в одно целое, в великолепных формах которого мы вновь опознаем художественный дух классического искусства. Такое впечатление производит только греческая философия. Идеальный мир этой философии создан одним народом, одним языком и потому в ней не чувствуется разнохарактерности, присущей философии, создававшейся в разные века разными народами. И какое богатое содержанием развитие переживает греческая философия! При зарождении своем она все еще сливается с космологической поэзией естественной религии, в конце мы находим ее стоящей лицом к лицу с христианством, которое она не только воспроизводит в качестве существенного фактора, но требует его в качестве необходимого образовательного средства.
1. КОСМОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА
1.1. Основное вещество и основная форма
Первая задача философии состоит в объяснении мира, каким он представляется в качестве природы созерцающему духу. Первые мысли ее, долженствовавшие разрешить эту проблему, очень просты. Из чего состоит мир? Каково основное вещество, создающее и образующее его? Но мир не только вещество и материя, он вместе с тем форма и порядок, мироздание, космос. В чем заключается основная форма, каков правящий принцип мира? Оба эти вопроса суть первые вопросы. Разрешение одного из них, а именно определение основной материи, берет на себя ионийская школа, разрешение другого, высшего, а именно определение основной формы — пифагорейская философия.
Если мы объединим оба эти вопроса, то получим основную проблему всей греческой философии, разрешаемую только в классическом зените ее развития: как объединяются материя и форма? Как материя становится формой? Как создается мир? Как возникают веши? Это образование или возникновение в самой простейшей форме есть становление, процесс, изменение. И здесь, таким образом, создается третья элементарная, • но великая проблема— проблема мирового процесса, возникновения мира. Если определен принцип, реальное основание вещей, будет ли принцип материей или формой, ясно, что ближайшим вопросом должен быть вопрос: как создаются вещи из их реального основания?
1.2. Мировой процесс
Вопрос о мировом процессе поставлен, и разрешение его вызывает новые противоположения. Понятия становления, возникновения и исчезновения, одним словом, понятие мирового процесса есть великая загадка. Нужно понять, как нечто возникает, то есть переходит из небытия в бытие, как нечто изменяется, то есть из одного становится другим, из одного качества переходит в другое качество. Такой переход кажется непонятным, необъяснимым, невыводимым. Поставленная космологическая проблема находит, таким образом, только два решения. Генезис вещей невозможно ни вывести, ни объяснить, ни мыслить; генезис поэтому немыслим, невозможен, его и быть не может: это одно решение. Становление невыводимо, но его нельзя и отрицать, следовательно, оно изначально и вечно: оно не вытекает из мирового принципа, оно само — мировой принцип. Таково второе решение вопроса. Оба решения диаметрально противоположны. Первое утверждает: ничто не постигается в процессе или в становлении, второе утверждает: все постигается в процессе, в продолжающемся и постоянном преобразовании, которое не начинается, не прекращается, не останавливается.
И то, и другое решение признают в понятии становления то противоречие, что нечто существует и вместе с тем не существует. «Такое противоречие невозможно», — объясняет элеатская школа. «Это противоречие необходимо», — объясняет Гераклит «темный» из Эфеса. И для той, и для другой стороны проблемы ясны. Как можно мыслить мир, если он не заключает в себе этого противоречия, если бытие во всех смыслах исключает небытие, а следовательно, становление и всякую множественность, если, одним словом, становление и множественность суть понятия противоречивые, немыслимые, невозможные? Такова именно проблема элеатов. Они впервые делают то важное открытие, что в нашем естественном мышлении заключены противоречия и невозможности, и потому естественное и чувственное представление мира не может быть истинным. Благодаря этому элейское направление имело важные последствия для всех времен. Мировой процесс невыводим, нельзя понять, каким образом перво-сущность из постоянного состояния переходит в изменчивое состояние.
Такой переход немыслим, а потому и невозможен. Нет никакого становления, первосущность остается постоянно себе равной, в ней нет небытия, нет различия, нет развития, нет множественности, она всеедина — таково основное понятие элеатов; необходимо мыслимое есть противоположность невозможно мыслимому (Ксенофонт, Парменид, Зенон, Мелисс).
Каким же образом постигнуть мир, если он заключает в себе неподвижное, неизменное бытие как вполне противоестественное? Таков вопрос Гераклита. Мировой процесс нельзя отрицать, он есть; его нельзя выводить, ибо непостижимо, каким образом неизменное бытие могло начать изменяться; следовательно, мировой процесс изначален, первосущность постигается в вечном, непрерывном превращении, она сама есть мировой процесс, вечно возникающий и преходящий мир, она есть единое божественное, мировой порядок, мировой разум, логос, первоогонь. Так разрешает эту проблему Гераклит.
Как ионийская и пифагорейская проблемы вместе образуют основной вопрос греческой философии, так элеатское и ге-раклитовское направления образуют ее глубокие и кардинальные противоположности. Для разрешения первого вопроса, для выяснения правильного отношения между материей и формой или их соединения потребовалась аристотелевская метафизика. Для разрешения второго вопроса, для выяснения правильного отношения между единым и многим, постоянно пребывающим и изменчивыми явлениями, между бытием и становлением — для понимания этого единства элеатской и гераклитовской основных мыслей — потребовалась платоновская диалектика.
1.3. Основные вещества и образование мира. Дуализм
Между тем проблема философии сталкивается лицом к лицу с космологическим процессом как природой. Проблема эта должна быть разрешена, космологический процесс, возникновение и образование вещей должны быть поняты и объяснены. Объяснить — значит дедуцировать. Но такое объяснение естественного становления невозможно ни с точки зрения элеатов, ни с точки зрения Гераклита: первые считают мировой процесс невозможным, последний считает его изначальным, и о выведении не может быть речи ни с одной из этих точек зрения.
Если должно выводить космологический процесс, то необходимо, чтобы в основании его лежало нечто, что само не стало быть, нечто, изменению не поддающееся, следовательно, первоначальное и неизменное, нечто такое, в чем возникновение и исчезновение не находят себе места, то есть пребывающее бытие в том смысле, в каком понимали его элеаты. Космологический процесс существует. В пребывающем бытии он не может иметь места. Что же остается? Как же в таком случае нужно его мыслить, если очевидно, что космологический процесс должен мыслиться так, чтобы первосущность сама уже не изменялась? Так именно и стоит теперь проблема греческой философии. Выясняется и решение, причем единственно
возможное. Постоянно пребывающее бытие мыслимо не в качестве единого, но как множество, как множественность пер-восущностей; мировой процесс, то есть все естественные изменения, всякое возникновение и исчезновение вещей могут быть поняты только как постоянная смена соединения и разделения первосущностей, то есть как механический процесс.
Эти первосущности, так как они должны быть связаны и разделены, не могут, естественно, быть не чем иным, как только веществами, основными веществами. Но каковы же эти вещества? Первая по времени теория приравнивает их к четырем стихиям (Эмпедокл). Но элементы изменчивы, делимы по природе, а основные вещества должны быть неизменчивыми, как того требует логический принцип элеатов, которому это направление в данном пункте остается верным, и притом догматически. Если же они должны быть неизменными, то они уже не могут овладеть теми или иными качествами, следовательно, быть элементами неоднородными и вообще четырьмя элементами, но они должны быть лишенными качеств, неопределенно множественными и неделимыми веществами, то есть бесчисленными, только количественно различными атомами, разнообразное сочетание или агрегаты которых образуют вещи (Левкипп и Демокрит).
Но если только механическое слепое движение с помощью тяжести сочетает атомы между собой, то, спрашивается, куда же делись форма и порядок вещей? Очевидно, без этого регулирующего движения космологическая проблема неразрешима, очевидно, что из основных веществ не может создаться такое вносящее порядок движение, очевидно, должно быть такое разумное начало, из которого вытекают и это движение, и всякое движение вообще, потому что механическое движение вместе с тем и целесообразно. Следовательно, нужно отделить духовную первосущность от вещественного первоначала и провозгласить дуализм между духом и материей. Рассматриваемая сама по себе космологическая материя представляет собой массу неподвижную и неразличимую — хаос, в котором находит место не разделение веществ,
а совершенное смешение всего со всем. Следовательно, и основные вещества также могут быть не атомами, а качественными веществами, из которых каждое в каждой своей части смешано с частями других, а потому они должны быть равночастичными веществами, или гомеомериями, как назвал их Аристотель, согласно Анаксагору.
Здесь первый период греческой философии достигает своего естественного конца. Этот период, называемый обыкновенно периодом натурфилософии, продумал космологическую проблему и продвинул ее решение уже настолько, чтобы из него должно было наконец родиться понятие духа в качестве новой проблемы. Весь этот период философии заполнили собой три проблемы; проблемы мирового вещества, миропорядка и мирового процесса (генезис вещей). Все эти исследования в совокупности слагаются в один вывод, который вместе с тем подготовляет новые и высшие задачи.
Этот вывод выражен Анаксагором. Он был первым дуалистом в истории философии.
2. ПРОБЛЕМА ПОЗНАНИЯ
2.1. Софистика
Если природа вещей на самом деле такова, как ее определили первые натурфилософские системы, то представляется непонятным и потому невозможным, чтобы человеческая природа познавала вещи. Познание есть духовный процесс. Если нет вообще никакого процесса, как утверждают элеаты, то не должно быть и духовного процесса. Если же существует только процесс и нет ничего постоянного, как объясняет Гераклит, то и субъект, и объект непостоянны и, таким образом, нет ни познающего, ни познаваемого, а следовательно, нет и никакого познания. При существовании исключительно механического процесса и вещественных соединений и разъединений,
как этому учат Эмпедокл и атомисты, нет уже духовного, а следовательно, и познавательного процесса. Если же духовный процесс обусловлен внемировой сущностью, как того хочет Анаксагор, то нет естественного познавательного процесса, а следовательно, нет человеческого познания. Общий вывод: человеческое познание невозможно, оно невозможно с точек зрения господствовавших направлений философии, оно не может иметь места в мире, так понимаемом.
Таким образом, не остается ничего более, кроме отрицания всего. Нет познания, а следовательно, нет истины, следовательно, и ничего, имеющего значения само по себе или в общем, ни в научной, ни в нравственной области; не остается ничего более, кроме субъективного мнения и искусства его доказывать, ничего, кроме отдельного человека, провозглашающего самого себя мерилом всех вещей: такова тема софистики (Горгий, Протагор). Эта софистика образует собой переход от миропознания к самопознанию; софистика есть кризис греческой философии, она ведет к новой проблеме, господствующей в последующий период — в классический век аттических мыслителей: софистика вполне разъясняет современное ей состояние мысли тем, что она делает невозможность познания, а вместе с тем и самой философии, при таком состоянии вполне очевидной. Софистика сама была действительно убеждена в этой невозможности, по крайней мере в лице самых выдающихся представителей, так как она не видела никакого выхода для философии. В этом ее убеждении она не лишена была принципа, и если понимать ее правильно и в ее целом, то нужно сказать, что она не только благотворно повлияла на просвещение своего века, но и осветила состояние философии таким образом, что для прогрессирующего духа сама собой вытекла новая проблема. Она вполне выяснила состояние греческой мысли, а путаница понятий, которую она должна была внести, была лишь неизбежным следствием современного духовного уклада, вполне ею постигнутого и разъясненного сознанию других.
Первым мыслителем, нашедшим новую проблему и проникшимся ею непосредственно, давшим новое направление и создавшим новую эпоху — эпоху самопознания в греческой философии, был Сократ. Софистика представляет собой переход от досократовской философии к сократовской. Досократовские проблемы, если мы пожелаем выразить их все в одной проблеме, составляющей их ядро, касались генезиса вещей. Сократовская проблема есть проблема генезиса познания. Последняя является господствующей во всей аттической философии. Космологическая проблема формулируется и разрешается при предположении проблемы познания. Вопрос формулируется так: как должен мыслиться мир, если он должен мыслиться в качестве познаваемого, в качестве объекта познания?
То, что движет сократовскую философию в лице ее творца, в действительности есть не что иное, как происхождение познания, переход из состояния незнания к состоянию знания, поиски истины, ее выяснение и связывание истинных понятий, фактическое опровержение софистов, объявивших познание невозможным, потому что нет понятия или суждения, по отношению к которым нельзя было бы с одинаковым правом утверждать противоположное. У софистов постоянное противоречие человеческих мнений имеет значение критерия невозможности знания, у Сократа — созданное из противоречивых мнений единое согласованное воззрение есть критерий противоположного убеждения. Поэтому-то обрести истину он может только в общении с людьми, в живом разговоре и в совместном диалогическом мышлении.
2.3. Платон
Общие представления, в которых мыслящие люди согласны между собой, являются истинными понятиями, объектами истинного мышления, следовательно, вообще истинными объектами. Разве не обязателен вывод, что эти роды или идеи,
выражающие собой сущность вещей, и составляют на самом деле сущность вещей, что истинные объекты являются истинно действительным первоначальным бытием и что, следовательно, они и образуют тот истинный, умопостигаемый, первообразный мир, который в чувственном мире проявляет себя как в своем отражении, подобно идее в художественном произведении? Если есть истинное познание, то его объект должен быть истинно действительным — в этом выражается переход от Сократа к Платону. С этой точки зрения философия представляется отражением идей, вечным и жизненным созданием искусства, естественным созданием космоса и нравственным созданием государства. Этот идеальный мир возникает в философском сознании, он становится доступным человеку только через возвышение до своей мыслящей или идеальной природы, и само это возвышение возможно только благодаря очищению от чувственного содержания, от того, что составляет в своей основе чувственность: таковыми являются страсти, помрачающие в нас светлый мир и низводящие нас до уровня простого вещественного материала. Эта философия должна требовать отвращения от страстей и обращения к идеям; возвышение до идеала мира она должна ставить в зависимость от внутреннего очищения человека, от его нравственного перерождения. Теперь приобретено представление о единой вечной мировой цели, раскрывающейся жизненно, картинно в мире вещей, представляющейся человеческому бытию в виде первообраза, соответственно которому должна слагаться и устраиваться наша нравственная жизнь. В этом стремлении воздействовать на нравственное преобразование человеческой жизни платоновская философия религиозна и исполнена реформаторства. В этом пункте Платон чувствует свое родство с Пифагором. Будущие столетия почувствуют свое родство с Платоном. Настанет время, когда люди будут горячо стремиться заглянуть в тот умопостигаемый мир, который Платон мыслил все же как великий пластический художник и противопоставил своему миру в качестве единственного спасения от только что начинающегося падения.
Противоположность между идеей и материей, между умопостигаемым и телесным мирами, между мыслящей и чувственной природой составляет особенность платоновской философии и вытекает из ее склонности к противоположению. Выражаясь проще, это есть дуализм между формой и веществом. Такому дуализму противостоит философское сознание, требующее единства и внутренней связи. Таким образом, и из платоновской философии вытекает вопрос, отмеченный нами в качестве первой проблемы греческой мысли, а именно: в каком отношении между собой находятся вещество и форма? Как объяснить их единство? Если они отделены и обособлены друг от друга, то их единство объяснимо только посредством третьего принципа, посредством внешнего искусства, остающегося уже необъяснимым.
Форму, следовательно, нужно мыслить как нечто присущее веществу, как силу образующую, то есть как энергию; вещество должно, в свою очередь, мыслиться так, чтобы оно содержало в себе форму в качестве возможности, как склонность к такому определенному образованию, то есть как дина-мис (силу), а всякая действительная вещь должна мыслиться как отлившееся в форму вещество, восполняющее свою форму, осуществляющее свою цель, то есть как энтелехия. Вещи в совокупности должны представляться нам как последовательный ряд таких форм, из которых самая низшая содержит в себе склонность к ближайшей высшей форме, то есть как ряд ступеней энтелехии. Космологический процесс может быть постигнут только как движение, в котором формируется вещество, восполняется форма, осуществляется предрасположение, и, получившее бытие, оно вновь становится веществом и материалом для высших образований. Космологический порядок следует мыслить как развитие.
Этим понятием Аристотель преодолевает платоновский дуализм. По Аристотелю, и познание есть также процесс развития.
Таким образом, понятием развития разрешаются одновременно обе проблемы: космологическая и познавательная. Это понятие стоит непоколебимо, коль скоро форма понимается в качестве энергетического, а материя в качестве динамического принципа или, что то же, коль скоро идея приобретает значение присущей вещам цели. В таком случае материю следует объяснять через посредство понятия склонности или способности к образованию. Вещество у Платона имеет значение несуществующего, у Аристотеля —- существующего динамически. Короче и сильней невозможно выразить различия между обоими философами.
Здесь заканчивается классическая эпоха греческой философии. Последующий переход принимает другое направление, подготовленное сократовскими школами и платоно-аристоте-левскими учениями.
Эта философия перестает быть космологией, каковой в ее тогдашних формах оставалась греческая философия, так как она ни до, ни после сократовского исходного пункта не переставала заниматься спекулятивным разрешением космологических проблем. Проблемы мирового вещества, мирового порядка, мирового процесса были задачами досократовского периода; проблемы само- и миропознания — задачей сократовского периода. Последнее по времени решение первых проблем представил Анаксагор, последнее по времени решение вторых — Аристотель. Анаксагор обосновал дуализм между духом и материей, который Аристотель хотел бы в принципе преодолеть, но не вполне преодолевает понятиями энтелехии и развития, так как в конце его системы этот дуализм вновь прорывается во многих местах: он существует между деятельным и страдательным умом в человеке, между теоретической и практической добродетелью, между миром и Богом. Если мы обратим внимание на это обособление духа от материи, на это разделение их, то увидим, что Аристотель приходит к тому дуализму, из которого исходил Анаксагор.
Дуалистический способ представления, в противоположность принципу Аристотеля, является естественным выводом из его философии. Эта философия видит в мире ряд ступеней энтелехии, она мыслит этот ряд как завершенное целое, она требует последнего члена, последней энтелехии, то есть такой, из которой уже не может возникнуть чего-либо высшего, которая, следовательно, ни в коем случае не содержит склонности к новому образованию и которая поэтому не вещественна по природе, но является вполне нематериальной; ее следует мыслить как чистую форму, как простую энергию; она сама по себе только цель, мысль, созерцающая саму себя, дух, Бог. Приводя все в движение, она сама пребывает в неподвижности. Не будучи захвачена мировым процессом, она возвышается над миром и на этой высоте абсолютно совершенна. Она находит удовлетворение в самой себе. Такая автаркия представляется совершенным состоянием, которое достижимо только для духа, покоящегося на своем самосознании и остающегося свободным от движения мира. Человек является также самосознающим личным существом. Если бы он был свободен от мира, он был бы совершенен. Это совершенство становится его целью, его высшей задачей. То, чего он ищет, есть совершенное состояние жизни, личный идеал. Философия, избравшая это направление, является не столько космологией, сколько житейской мудростью; то, что рисуется ей впереди, — не столько идея, сколько идеал, не столько мировая истина, сколько мудрец, образ которого она старается познать для того, чтобы осуществить его в жизни. Главное направление этой философии, практическая ее задача — восстановить божественное совершенство в человеке, внутреннюю преисполненность человека, могущего приблизиться к божеству; ее цель — богочеловеческое состояние или,
если можно так выразиться, богостановление человека. Разрешение этой задачи возможно через освобождение его от мира, В этом смысле новая проблема может быть названа проблемой мироосвобождения (освобождения не самого мира, но человека от мира). Здесь мы уже видим, как греческая философия, захваченная и преисполненная стремлением к человеческому идеалу, отрешается от мира и направляется к цели, которая незаметно ведет по пути, открывающемуся и достигающему своего конечного пункта в христианстве.
Но как же возможно это освобождение от мира, которым достигается личная автаркия? До тех пор, пока мы находимся во власти мирового процесса, во власти мира и связаны им, мы находимся в зависимости от него и несвободны. В этой зависимости мы будем находиться до тех пор, пока будем жаждать мира, страдать о нем и стремиться к нему, до тех пор, пока будем увлечены благами мира, его пороками, его стремлениями. Для полного освобождения от мира нужно перестать желать, страдать, стремиться и домогаться решения космологических проблем. Мы должны перенестись в такое состояние, в котором мир для нас не представляет уже никаких благ и не дает нам ничего, достойного желания и страсти, воля ничем не колеблется и не приводится в движение; таким состоянием является добродетель стоиков. Мы должны защищаться от мира и достигнуть такой формы жизни, которая давала бы нам меньше страданий и возможно больше наслаждения; таким состоянием является блаженство эпикурейцев. Наконец, для освобождения от томления духа нужно перестать стремиться к разгадке космологических проблем и отказаться от них, вполне убедившись в их неразрешимости. Это сомнение есть покой скептиков. То, что началось после Сократа в кинической, киренской и мегарской школах, теперь, после Аристотеля, появляется вновь, но с еще большей силой в родственных им направлениях стоиков, эпикурейцев и скептиков. Все эти различные системы движимы одним мотивом и
ведут к одной цели. Этот общий мотив есть идеал освобожденного от мира человека, пребывающего в спокойном самосознании и совершенной автаркии. Это объединяет между собой стоиков, эпикурейцев и скептиков.
Если мы сравним средства, которые предлагаются для освобождения человека, с той силой, от которой должно освободиться, то последняя покажется большей, чем первые. Философы хотят быть независимыми от мирового потока, но мировой поток сильнее их, и идеал мудреца разбивается о не поддающуюся воздействию силу вещей. Стоической добродетели противостоит мировое течение с постоянно обновляющейся силой естественных влечений; эпикурейскому блаженству мировое течение противостоит всей силой зла, и если эпикурейцы не спасаются бегством в межпространственный мир своих богов, то они и не избегают зол мира; наконец, скептическому сознанию, отрицающему общезначимые истины, мировое течение противостоит силой господствующих представлений и целей, которые скептик не способен рассеять и от которых сам он не может освободиться. Невозможно достигнуть борьбой идеала автаркии в мировом процессе, извлечь его во всей чистоте и победоносно удержать неприкосновенным в борьбе с силами мира: в борьбе человека с этими силами этот идеал — слабейшая сторона, которая в конце концов вынуждена подчиниться.
Средства, противополагаемые мировому течению, в сущности, сами черпаются из него же. Стоик ищет освобождения при помощи автаркии воли, называемой им добродетелью: эта добродетель — горделивое чувство собственного достоинства; это чувство идет по пути человеческого тщеславия, ведущего как раз в центр мирового течения. Эпикуреец ищет освобождения в наслаждении, которое он мог бы превратить в постоянное состояние. Это наслаждение — приятное чувство собственного благополучия, и это чувство встречается в центре мирового течения. Скептик ищет освобождения при помощи
сомнения, желающего отнять значение у естественных воззрений и проблем, но само это сомнение опирается на естественные основания, на воззрения естественного рассудка, составляющего принадлежность колеса мирового процесса. Идеал, долженствующий одержать победу над мировым течением, соткан из вещества, созданного силами мира.
Таким образом, каждое из этих направлений оказывается в своеобразном противоречии с самим собой. Стоику хорошо от сознания своей добродетели, в ней он чувствует себя возвышенно, в возвышенности — счастливым и удовлетворенным; как и эпикуреец в самонаслаждении, он удовлетворен сознанием того, что он не нуждается и не стремится к благам мира; в этом сознании он может ими наслаждаться, и наслаждаться впервые вполне оправданно. Говоря короче, стоик из добродетели создает себе удовольствие.
Эпикуреец ищет наслаждения как самого совершенного состояния жизни, которое исключает все страдания, насколько это возможно, но главный враг наслаждения — это наслаждения: поэтому эпикуреец осторожно сходит с пути наслаждений и предписывает себе ради достижения наслаждения отказ от наслаждений и такую умеренность, которая могла бы сделать честь любому стоику. Короче говоря, эпикуреец из наслаждения делает добродетель. И таким образом эти противоположные направления и системы жизни в их жизненных проявлениях могут уподобиться друг другу даже до их смешения.
Наконец, скептик превращает сомнение в достоверную истину и впадает, как бы он ни вертелся, в противоречие с самим собой. В самом деле, если сомнение достоверно, то оно более не скептично. Если сомнение само сомнительно, то оно устраняет само себя, и скептицизму наступает конец.
Достаточно сказать, что все эти системы ведут по пути к человеческому идеалу, но все их попытки остаются тщетными и они разрешаются просто в проблемы, которые нуждаются уже в более глубоком решении.
Мир — это мы сами. Наше природное себялюбие и наш природный рассудок представляют собой тоже мир, в своем основании они — силы мира, ибо без них нет никакого мира, который мы представляли бы себе и к которому стремились бы. Этот мир, составляющий с нашим «я» одно целое и в известном смысле представляемый нами самими, в идеале стоиков, эпикурейцев и скептиков не только не превзойден, но даже обожествлен. Отрешиться от мира и освободиться коренным образом от собственной земной природы, которая понимается как зло, сломить и сбросить иго нашего «я», которое нас держит и влечет нас вниз, — вот что делается задачей философии, а вместе с тем страстным стремлением всех, на кого обрушиваются несчастья времени и кто чувствует глубочайшее падение людей. Это неудержимое влечение к освобождению от своей собственной земной эгоистической природы есть потребность искупления и потому оно всецело является религиозным мотивом, двигающим отныне философией и направляющим ее непосредственно на спасение человека. Философия ищет пути к этой цели, она сама желает стать искупительным средством спасения, она делается учением о спасении: этим духом, этим мотивом должны быть объяснены ее характер, мысли и ее влияние. Ее проблема отныне — мироискупление, последняя из проблем античности. Эта проблема была вызвана к жизни мировой религией, которая пыталась разрешить ее, оставаясь на почве язычества, а именно: сначала путем очищения веры в древних богов, а потом путем восстановления ее. С этой мыслью она идет навстречу христианству, подготовляя его, состязается с ним, вступая с ним в борьбу с желанием одолеть его; но победу одерживает новая религия. Тем не менее идея ис-купляющей мир религии родилась и выросла на почве греческого мира, и когда возвышенное духом христианство разбило
оковы иудаизма, для того чтобы стать искупителем мира, то оно нашло для этого в греческом мире благодатнейшую почву. Та потребность к искуплению, которая заполняет философию античности в ее последний период и составляет мотивы к такому характеру ее образа мыслей, состоит в стремлении человека избавиться от мира, отрешиться от него или, что то же, соединиться с существом изолированным, стоящим совершенно в стороне от чувственного мира и свободным от его гнета и его зла. Поэтому точка зрения такой философии требует потусторонности Бога в самом точном смысле этого слова. Но для такой потребности искупления человека Бог не может быть в достаточной степени потусторонним, или трансцендентным. Именно благодаря отрешенности от мира, именно потому, что он свободен от всего того, от чего человек только хотел бы быть свободным, он и делается предметом и целью религиозного стремления. В представлении величайшей пропасти, отделяющей Бога от мира, и лежит поэтому религиозное удовлетворение. Бог должен быть представляем так, чтобы человек мог сказать себе: если бы я был при нем, то я нашел бы блаженство. Около него нет того, что меня давит и стесняет! Дуалистический образ мыслей делается характерной чертой этой философии и мотивируется в своем основании вполне религиозно. Бог относится к миру не как правящее начало к хаосу, не как движущая цель к приводимому в движение космосу, но как место блаженства к месту зла; он не принцип, объясняющий вещи, но цель для нуждающегося в спасении человека. Религиозная страсть расширяет до крайности пропасть, отделяющую Бога от мира и от человека; но вместе с тем она жаждет и единения с ним. Как же возможно, однако, это единение? Естественным путем, конечно, оно недостижимо, следовательно, оно возможно только сверхъестественным путем, а именно: чудесным откровением со стороны Бога, чудесным созерцанием со стороны человека и при помощи полного таинственности внутреннего просветления. Высшим состоянием, доступным человеку, является не состояние самоудовлетворения,
но состояние религиозного подъема, не автаркия, а энтузиазм. Такое состояние не имеет ничего общего с природным разумом и недостижимо для последнего: оно полно таинственности; философия с ее стремлениями к такому состоянию мистична.
То, что выпадает на долю философа и отвлекает его от естественного сознания, есть чудесное возвышение, состояние экстаза, не могущее возникнуть естественным путем; оно наступает внезапно и исчезает как мгновение божественного просветления. Сам по себе человек не может создать такого состояния, он может его только испытать и сделать себя восприимчивым к нему путем постоянного очищения своей жизни, продолжительного отрешения от мира и борьбы с природными страстями до наивысшего воздержания. Отсюда вытекает и строгая аскетическая форма жизни, проповедуемая этой благочестивой философией. Но бесконечно огромная пропасть между божественным и человеческим существом все-таки остается; только на одно мгновение экстаз подымает человека выше его самого, выше его обычного уровня; но это просветляющее мгновение исчезает, и человек вновь погружается в темный и нечистый мир своего природного сознания.
Религиозное стремление нуждается в посредниках, которые могли бы заполнить эту пропасть. Естественные существа не могут быть такими посредниками, следовательно, ими должны быть высшие сверхъестественные существа. От мира нет лестницы, ведущей вверх к Богу, следовательно, такая лестница должна спускаться от Бога вниз, к страждущему миру человечества. Эти посредники поэтому являются сверхчеловеческими, но ниже Бога стоящими существами: они суть демоны. Вера в демонов овладевает всецело вниманием этой религиозной философии, и тот самый мотив, который в представлении доводит отделение Бога от мира до самого крайнего выражения, изображает их отношения дуалистически и делает Бога
существом потусторонним, человеческое сознание Бога мистическим, а человеческую жизнь аскетической, — тот же самый мотив в интересах опосредствования Бога с миром превращает философию в демонологию.
Естественно, при таких условиях не может родиться новая научная система, да в ту эпоху в ней и не ощущалось потребности. Философия возвращается назад к прошедшему, и все родственное ей в системах прошедшего она усваивает, преобразует, обновляет в религиозном духе, который теперь руководит ею. В этом отношении интересны главным образом два направления, которые идут навстречу господствующей потребности, и так как они проникнуты одинаковыми реформаторскими и религиозными мотивами, то и представляются типическими. Таковы пифагорейское и платоновское учения, творцы которых теперь окружены ореолом божественного величия. Благодаря религиозному духу этого времени оба направления получают характер теологический. С этим характером являются теперь неоплатоновская и неопифагорейская философии. Для того чтобы пифагорейское учение превратить в теологическое и обновить его в этом духе, необходимо его понятия об устройстве мира выдать за мысли Бога, числа же, которые выражают этот порядок в старопифагорейской системе, должны пониматься образно в качестве символов или знаков понятий, а следовательно, в качестве самих идей, и в учение о числах нужно вложить учение об идеях, то есть в старопифагорейскую философию — вложить платоновскую. Таким образом, платоновское учение является орудием создания того религиозного мировоззрения, в котором так нуждалась античность последнего периода.
На этом основании все это направление можно назвать религиозным платонизмом, который начинается неопифагорейцами, систематически прогрессирует и живет в неоплатоновских школах (Плотин и Порфирий, Ямвлих и Прокл). И в самом деле, это страстное стремление к сверхчувственному, чистому, умопостигаемому миру, это влечение к освобождению
от чувственного мира, к освобождению от зла, эта воля, направленная к внутреннему просветлению, эти глубочайшие стремления, открывающие в философии доступ религиозному духу, вряд ли могли найти высший и более ясный образ, чем учение об идеях Платона. И сами платоновские идеи, идущие ступенями от высшего единства вниз к все возрастающему множеству до самой крайней границы, где формы соединяются с материей, представляются как бы посредниками, связующими членами, ступенями, которые ведут от Бога вниз к миру; этот идеальный мир представляет собой удобную схему, в которой философия, верующая в демонов, может уместить и уложить свое представление о подчиненных Богу посредствующих существах.
Это дает нам возможность легко определить ту систематическую форму, в которую последняя школа античности облекает свою задачу и в которой она ее разрешает. Здесь речь идет о системе, долженствующей удовлетворить двум условиям: с одной стороны, довести дуализм между Богом и миром до крайности, с другой — опосредствовать этот дуализм целым рядом промежуточных существ, которые должны составить один бесконечный ряд. Эти промежуточные существа следует мыслить в виде последовательного, нисходящего вниз ряда ступеней, иначе говоря, в виде царства ступеней, в виде убывающего совершенства, которое исходит из самого совершенного существа и кончается самым несовершенным, то есть чувственным, миром, но вместе с тем тяготеет к своему первоисточнику. Божественное первосущество следует мыслить как существо потустороннее не только по отношению к миру, но по отношению ко всякой духовной деятельности, даже по отношению к мысли и к воле, ибо как таковое оно недостижимо для человека. Это царство ступеней должно исходить из божественного первоисточника не при помощи воли или мысли, но как необходимое следствие, проистекающее из полноты первоначального существа без уменьшения этой полноты, как действие, из которого вновь рождаются новые и все менее совершенные
действия; иначе говоря, этот ряд ступеней посредствующих существ следует мыслить в виде последовательного ряда божественных эманации. То, что в староплатоновской философии суть идеи, то в неоплатоновской — эманации, в которых освобождение от мира, или стремление души, отдалившейся от Бога, к соединению с ним, мыслится в форме вечного мирового и естественного процесса. Здесь мы ясно видим, как религиозный мотив укладывается в типе языческого представления. Эманации — легко усвояемый материал для всех форм мифологии. То, что у Плотина — эманации, для Ямвлиха уже потомки богов и демонов, которых Прокл группирует и систематизирует.
Из центрального пункта религиозного платонизма, составляющего его основу, это мировоззрение описывает круг, который более широк, чем кругозор Пифагора, и выходит далеко за пределы греческого мира. Религиозные ощущения как таковые родственны друг другу. Всякое явление с ясно выраженным религиозным характером приобретает значение для интересов данного времени. Так как настроение этого времени мистично, то наиболее таинственные религиозные формы образования и носящая характер божественного откровения религиозная мудрость приобретают теперь особенное значение. Этим объясняется могучая и полная фантазии прелесть, с которой обставлялись мистерии греков, орфические таинства, восточные религии. Чем явление таинственнее, тем оно более магично и тем действительнее производимое им впечатление; чем оно темнее и непроницаемее, то есть чем отдаленнее, тем таинственнее оно должно быть. Отсюда и стремление этого платонизирующего направления отодвинуть источники религиозной мудрости за пределы истории и скрыть их во мраке времен. Люди этого времени, полного религиозной мудрости, желали бы, чтобы она родилась во мраке, отсюда проникла в философию и религию и при помощи гениев, этих светочей мира, достигла их времени, в котором обновляются древние, полные таинственности откровения. Характерно для религиозных
представлений и догм философии этого времени то, что они находятся в согласии со всеми религиозными мыслителями прошлого и приводят их в согласие между собой, наиболее соответствующее своим религиозным предпосылкам. Эта философия всюду как в зеркале видит отражение своего собственного образа мыслей, она открывает свои представления в платоновской философии, платоновскую философию открывает в мудрости Пифагора, а эту последнюю в египетских таинствах, в мудрости магов и браминов и в откровениях иудейских пророков; она чувствует себя членом в этой великой духовной цепи, посредством которой и передаются божественные откровения в человечестве. Ее же собственное отражение в прошедшем представляется ей первообразом, от которого она хочет получить свой собственный свет. Как думают эти рели-гиозно-платонизирующие философы, так должны были думать и сами Платон и Пифагор, староплатоновские и старопифагорейские философы, и чтобы оправдать такое полное согласие и создать для него доказательства, философы выпускают целый ряд сочинений, написанных в духе нового образа мыслей, но под именами Орфея, Пифагора и пифагорейцев. Воображаемая связь занимает место действительной, которая совершенно затемняется благодаря догматическим представлениям; таким же образом затемняются и наконец исчезают под давлением этих же самых представлений исторический смысл и историческая критика.
4.2. Идея логоса
Из восточных религий в особенности одна — иудейская — чувствует свое духовное родство с религиозным платонизмом и приходит в соприкосновение с ним. Падение и несчастье народа, находящегося под гнетом господства иноземцев, тягость этого гнета, потребность и стремление освободиться от него, надежда на восстановление царства в будущем, вера в потустороннего Бога, религиозное оживление, расширение и
очищение идеи Бога в сознании пророков, само явление пророчества как носителя религии с его реформаторским направлением, с его постигающим экстаз просветлением, вера в чудеса и сжившиеся с народной верой представления об ангелах как о существах-посредниках между Богом и людьми — все эти черты придают иудаизму характер, родственный с развитой нами формой греческой философии, и делают Моисееву веру доступной для платонизма.
Внешние условия для их духовного общения создались в Александрии, в этом центральном пункте эллинизирующего Востока. Иудаизм познает свое родство с платонизмом, он понимает свое согласие с платонизмом только таким образом, что предполагает происхождение греческой философии из Ветхого завета, из священных преданий своей родной веры, а предания своей веры понимает благодаря согласию их с греческой философией. Так создается аллегорический способ объяснения ветхозаветных писаний, и на них основывается иудейско-александрийская религиозная философия, достигающая своего полного выражения у Филона, подобно тому как религиозный платонизм со стороны греков достиг своего выражения у позднейших неоплатоников.
Эта иудейская философия тождественна с религиозным платонизмом, под именем которого поэтому мы обобщаем все движущие факторы в духе последнего дохристианского времени. Чтобы не потеряться в частностях, так как мы должны иметь в виду только главные мотивы, нам следует отыскать главный пункт всего этого направления. Господствующая проблема этой философии — искупление мира, главная мысль, разрешающая проблему, есть мысль о мироискупляющем принципе. Последний может быть мыслим только как божественная мировая цель, как мотив к творению, как мирорегулирую-щая и носящаяся при созидании вещей идея, которая привходит во Вселенную в творении, тогда как сам Бог пребывает совершенно свободным и изолированным в чистой потусторонности мира. Следовательно, миротворящий и мироискупляющий
принцип нужно отличать от Бога, он не Бог, но исходит от Бога, как слово от духа; он есть, выражая его наглядно и типически, слово Божие — божественный логос. В этом понятии соединены воедино все существа-посредники между Богом и людьми, независимо от того, называть ли их демонами, как называли их греки, или ангелами, как называли иудеи. Логос играет роль посредника между Богом и человечеством.
Идея о логосе развилась в греческой философии. Чтобы войти в сознание человека, идея эта требовала такого направления мысли, которое с самого начала сделало космологический принцип своей основной задачей. Греческая философия с самого своего возникновения постоянно имела в виду этот принцип; свою мысль о нем она развила и приспособила в досократовскую эпоху к объяснению вещей, в классический период — к объяснению познания вещей, в эпоху, непосредственно следующую за Аристотелем, — к осуществлению человеческого идеала, в последний период — к тому, чтобы понять освобождение человека от мира. Если мы пожелаем обозначить космологический принцип словом «логос», так как под логосом и нужно понимать такой принцип, хотя это обозначение не было постоянным, то мы можем сказать, что греческая философия была почти всецело занята вопросом о том, что такое логос. Из ряда знакомых нам решений я хочу остановиться на трех главных, в которых мы встречаемся с наиболее ясным выражением греческого понятия о логосе. Космологический принцип следует мыслить как миропорядок, который тождествен с вечным мировым процессом, но этот миропорядок немыслим без единой мировой цели, отражающейся в мировом процессе и являющейся в качестве неподвижного бытия в непрекращающемся становлении; однако эта вечная мировая цель немыслима без того, чтобы не представлять ее вместе с тем и образующей мировой силой и созидающей способностью, которая формирует мир и является в то же время семенем, из которого развивается мир. Мы узнаем в первой форме гераклитовское объяснение мирового начала, во
второй — платоновское, и в третьей — по примеру Аристотеля — стоическое. В первом толковании логос является в качестве миропорядка и мирового процесса в природе, или космосе; во втором — логос есть первообразный идеальный мир, мир идей, идея добра, и в третьем — он является полнотой мирообразующих сил.
В гераклитовско-стоической форме мы и встречаемся со словом «логос».