Часть 3

Клянча сухие куски и стола чужого отбросы* [5].

Итак, у Каллимаха рассказ идет о высокопоставленном шалопае, который совершил святотатство, оскорбив Деметру, за что и был наказан голодом. Странным образом весьма проницательные специалисты по истории мифологии лишь бегло касаются выходки Эрисихтона. Так, несомненный знаток мифологии А.Ф. Лосев мимоходом упоминает об Эрисихтоне по случайному поводу [6].

Дотошный Дитер Лауэнштайн вскользь отмечает: “В остальном пропитание – сфера Деметры, как подчеркивает Каллимах в своих гимнах к этой богине на примере обжоры Эрисихтона, “того, на кого гневается богиня” [7].

Великий итальянский мастер Джорджоне на своем полотне “Адонис и Эрисихтон” также противопоставляет фессалийского царька кругу Деметры – Персефоны в лице прекрасного юноши Адониса – символа вечно возрождающейся природы.

Роберт Грейвс более детально анализирует проступок “обжоры”. Рассказ о сыне Тритона Эрисихтоне – это нравоучение. Среди греков, латинян и древних ирландцев бытовал обычай, в соответствии с которым рубка деревьев в священной роще каралась смертью. Однако наказание ненасытным голодом, который в елизаветинские времена получил название “волчьего аппетита”, – это несправедливое наказание за рубку деревьев, и имя у Эрисихтона означает “бороздящий землю” и говорит о том, что его действительным преступлением была пахота без согласия Деметры [8].

Мудрый знаток мифологии Я. Голосовкер не поверил внешней канве сюжета об обжорстве: “Эрисихтонов голод – голод ненасытный, ничем не утолимый. Такова и трагедия ума: никакое знание не может утолить голода мысли, ее голода, и она в итоге сомнений, потеряв все основания знания, съедает самое себя” [9].

Голосовкер справедливо замечает, что Эрисихтон выпадает из ряда “голодающих” античных героев. Те просто лишены доступа к пище: Тантал тщетно домогается питья и плодов, гарпии отбирают съестное у Финея; у несчастного Мидаса пища превращается в золото. Эрисихтон успешно пожирает все окружающее и не может насытиться. Голосовкер почувствовал, что не так все просто с Эрисихтоном и попытался нащупать в мифе некую эпистемологическую метафору, отходя от традиции Каллимаха и обращаясь к варианту мифа, представленному Овидием [10]. В “Метаморфозах” римский поэт примыкает к традиции Каллимаха, но под его пером миф об Эрисихтоне приобретает новые, подлинно космические очертания, мрачную глубину, характер социального прогноза и предостережения.

Подобно Каллимаху, он начинает со вторжения Эрисихтона в священную рощу Деметры-Цереры. Однако уже не тополь становится жертвой его топора, а могучий дуб, символизирующий во многих мифологиях Древо жизни или Древо мира. На него поднял руку Эрисихтон в священной роще богини растительности, богини плодородия, щедро одаряющей человека своими плодами.

Мало понимали древние греки в экологии, но в их душах и в памяти их предков хранились картины опустынивания обширных районов Малой Азии, обезлесения их родной Эллады, Балкан. Нить Ариадны тянется с тех времен к современному экологическому кризису биосферы. Вырубается не роща Деметры-Цереры, нет! Рушатся зеленые гиганты в лесах Амазонки, забиты гниющим молевым лесом реки Сибири. Отравлены коралловые рощи на дне океана, о чем с болью рассказал нам великолепный Кусто. Осыпалась листва от американских дефолиантов на миллионах гектаров джунглей Вьетнама. На землю пришел экоцид, биоцид, геноцид.

Повторяя сюжетную линию Каллимаха, Овидий внес в миф об Эрисихтоне новые, принципиально важные отличия и черты. Видимо, поэту римской эпохи были доступны более широкие источники, чем александрийскому греку. Под пером Овидия миф не только обогатился новыми деталями, но приобрел поистине общечеловеческое значение. Последуем же за его рассказом об Эрисихтоне.

Он топором – говорят – оскорбил Церерину рощу,

Будто железом нанес бесчестье древней дубраве.

Дуб в той роще стоял, с долголетним стволом, преогромный,

С целую рощу один, – весь в лентах, в дощечках на память,

В благочестивых венках, свидетельствах просьб не напрасных.

Часто дриады под ним хороводы в праздник водили,

Часто, руками сплетясь по порядку, они окружали

Дерева ствол, толщина того дуба в обхват составляла

Целых пятнадцать локтей. Остальная же роща лежала

Низменно так перед ним, как трава перед рощею всею.

Но несмотря ни на что, Триопей топора рокового

Не отвратил от него, приказал рабам, чтоб рубили

Дуб. Но, как медлили те, топор из рук у них вырвал.

“Будь он не только любим богиней, будь ею самою,

Он бы коснулся Земли зеленою все же вершиной!” –

Молвил. И только разить топором он наискось начал,

Дуб содрогнулся и стон испустило богинино древо.

В то же мгновенье бледнеть и листва, и желуди дуба

Стали; бледностью вдруг его длинные ветви покрылись,

А лишь поранили ствол нечистивые руки, как тотчас

Из рассеченной коры заструилася кровь, как струитс

Пред алтарями, когда повергается тучная жертва,

Бык, – из шеи крутой поток изливается алый,

Остолбенели кругом; решился один святотатство

Предотвратить, отвести беспощадный топор фессалийца.

Тот поглядел – “За свое благочестье прими же награду!” –

Молвил, и вместо ствола в человека направил оружье,

Голову снес – и рубить стал снова с удвоенной силой.

Вдруг такие слова из средины послышались дуба:

“В дереве я здесь живу, Церере любезная нимфа,

Я предрекаю тебе, умирая: получишь возмездье

Ты за деянья свои, за нашу ответишь погибель!” [10, с. 269 – 270].

Овидий вплетает в повествование новый важный мотив: кровь, насилие, убийство. Из нанесенной дубу раны струится кровь обитавшей в нем прекрасной нимфы. В человека направил оружие Эрисихтон и снес топором голову своего товарища, воспротивившегося разрушительному неистовству.

Нет, не духовною жаждою был томим Эрисихтон, как думал Голосовкер, в нем восторжествовали “дикие, слепые и необузданные силы разрушения”, как их охарактеризовал Mapкс [11].

Как и Каллимах, Овидий описывает далее то великое проклятье, которое пало на Эрисихтона по воле Деметры-Цереры. Это проклятье – смертный голод. Исполнительницей кары стала богиня голода. Правда, Церера не хотела иметь с ней личных контактов и направила за ней в запряженной змеями колеснице одну из своих помошниц на окраину “Скифии льдистой”.

Да на мерзлой горе, на Кавказе

Остановилась она и змей распрягла, и сейчас же

Глада богиню нашла на покрытом каменьями поле [10, с. 271].

На первый взгляд, представляется неожиданным то обстоятельство, что богиня голода обитает на Кавказе, в скифских степях. На наш современный взгляд, именно здесь раскинулись плодородные степи, поля и сады Кубани, Предкавказья и лишь злые большевики организовали тут голод в тридцатых годах. Однако дело, видимо, сложнее.

В историческом сознании предков античных греков сохранились воспоминания о давних временах миграции индоарийских племен. Эти же воспоминания отразились у современных кавказских народов в Нартских сказаниях. Как и греческая мифология, нартский эпос связывает богоборческие мотивы с наказанием голодом.

Герой кабардинского эпоса, прославленный нарт Уазырмес, спасает нартов от голода, который наслал на них мстительный властелин Пако [12]. Осетинское сказание повествует о голодном годе нартов, когда пал весь скот и выгорели нивы. Более того, гибель племени героев связывается с тем, что на земле нартов перестал родиться хлеб [13].

Поэтому местообитание царицы голода в Скифии не случайно, миф об Эрисихтоне в изложении Овидия имеет серьезное основание.

Враждебная Церере богиня голода исполнила ее просьбу и вдохнула в спящего Эрисихтона неутолимую ненасытность:

Сладостный сон между тем Эрисихтона нежил крылами

Мягкими: тянется он к соблазнительно снящимся яствам;

Тщетно работает ртом; изнуряет челюсть об челюсть,

Мнимую пищу глотать обольщенной старается глоткой.

Но не роскошную снедь, а лишь воздух пустой пожирает.

Только лишь сон отошел, разгорается буйная алчность,

В жадной гортани царит и в утробе, отныне бездонной.

Тотчас всего, что земля производит, и море, и воздух,

Требует; блюда стоят, но на голод он сетует горько.

Требует яств среди яств. Чем целый возможно бы город,

Целый народ напитать – для него одного не довольно.

Алчет все большего он, чем больше нутро наполняет,

Морю подобно, что все принимает земные потоки,

Не утоляясь водой, выпивает и дальние реки,

Или, как жадный огонь, постоянно питания алчет

И без числа сожирает полен, и чем больше получит,

Просит тем больше еще и становится все ненасытней, –

Так нечестивого рот Эрисихтона множество разных

Блюд принимает и требует вновь: в нем пища люба

К новой лишь пище влечет. Он ест, но утроба пустует.

Вот истощает уже, голодая пустою утробой,

Средства отцовские. Ты лишь один, о, безжалостный голод,

Не притуплялся внутри; не смирённое пламя пылало

В глотке его. Наконец все имущество кануло в чрево [10, с. 271 – 272].

По мере того, как вчитываешься в драматические строки поэмы, невольно охватывает и проникает в сознание мысль: так ведь это же описание общества потребления, которое ненасытно, в нарастающем неистовстве требует всего, что производит земля, и море, и воздух. Создатель и глава Римского клуба Ауреллио Паччеи утверждает, что ныне на карту поставлена судьба человечества как вида и объясняет, почему это так: “Уподобившись Гаргантюа, он развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию” [14].

Как не вспомнить здесь грозную филиппику Энгельса: “Самые низменные побуждения – вульгарная жадность, грубая страсть к наслаждениям, грязная скаредность, корыстное стремление к грабежу общего достояния – являются воспреемниками нового, цивилизованного, классового общества; самые гнусные средства – воровство, насилие, коварство, измена – подтачивают старое бесклассовое родовое общество и приводят его к гибели” [15].

Но эти фурии частного интереса и корысти празднуют свое торжество именно в нашу эпоху.

Жестокий миф продолжает свою беспощадную логику. Эрисихтон ищет спасения в ... рыночной экономике: он решил продать свою дочь:

Дочь оставалась одна, – не такой подобал ей родитель!

Нищий, он продал и дочь... [10, с. 272].

Однако вырученных от продажи родной дочери средств хватило не намного. Обладая даром перевоплощения, дочь возвращается к своему непутевому отцу. Тот снова торгует ее жизнью:

Но, убедившись, что дочь принимает различные виды,

После отец продавал Триопеиду часто, – и дева

То кобылицей была, то оленем, коровой и птицей

И доставляла отцу беззаконное тем пропитанье.

В своем замечательном исследовании о природе человеческой деструктивности известный философ и психоаналитик Эрих Фромм так определяет природу рыночных отношений: “... для рыночной личности весь мир превращен в предмет купли-продажи” [16].

Греки времен Эрисихтона еще не знали денег, но уже освоили товарный обмен. Замечательным образом они инстинктивно почувствовали его внутреннюю антагонистическую природу. Более того, несчастная дочь Эрисихтона уже выступает в форме всеобщего товарного эквивалента, который может быть обменен на кобылицу или корову. Удивительным образом это напоминает схему Маркса из “Капитала”, представляющую всеобщую форму стоимости:

1 кобылица

1 корова = 1 дочь

1 олень

1 курица

К сожалению, это мрачное уравнение отнюдь не носит демагогический характер. Во времена Овидия слово “pecunia” означало одновременно и деньги, и скот. Что касается наших дней, то в условиях цивилизованного капитализма возник и развился киднепинг (торговля детьми). Торгуют не только детьми, но и тканями неродившихся младенцев, эмбрионов; торгуют живыми глазами, почками – проституировано все. Продать можно мать, историю, отечество, идею, наркотик, оружие – дали бы хорошие деньги. Появились политические проституты. Далеко до всего этого Исаву или Иуде! Видимо, недаром творец кибернетики Норберт Винер призывал людей не подходить к добру и злу с позиций свободного рынка, убеждал их в том, что “выход один – построить общество, основанное на человеческих ценностях, отличных от купли-продажи [17], поскольку, по его мнению, конкуренция приводит не к саморегуляции общества, а к “столпотворению измен, ренегатства и обманов”.

Но и это еще не конец в рассказе об Эрисихтоне. Заключительный аккорд мифа ужасен:

После того, как алчба достояние все истощила,

Снова и снова еду доставляя лихому недугу,

Члены свои раздирать, зубами грызть Эрисихтон

Начал: тело питал, убавляяся телом, – несчастный! [10, с. 273].

Итак, начав с разрушения природы, пролив чужую кровь, Эрисихтон приходит к саморазрушению, самопожиранию. Отчуждение от мира, от человеческой сущности ведет к самоотчуждению в самой дикой форме.

Здесь хотелось бы обратиться к одному понятию, над которым размышлял еще Гегель и к которому не обращались последующие мыслители, к понятию “озлобление”. Именно оно характеризует Эрисихтона. По Гегелю, озлобление – это “дикий выход за пределы всех границ”, оно “представляет собой разрушение природы”, “пожирает свой образ” [18].

В основе эволюции рода человеческого, как и всего живого на Земле, лежат две максимы: воспроизводство индивида и продолжение рода. Достигается это в живой природе разными путями. Но, во всяком случае, зайцы не уничтожают зайцев. А тигры не пожирают тигров. Странные причуды антропогенеза привели к тому, о чем Эмпедокл с негодованием вопрошал еще две с половиной тысячи лет тому назад:

Где же убийствам ужасный предел?

Неужели беспечный

Ум ваш не видит того, что друг другу вы служите пищей? [19].

Минувшие столетия не внесли ничего нового в этот мир звериных антагонизмов, кроме внешнего лоска и блеска, технических конструкций и бессильных ламентаций. О прекрасных итогах цивилизации, в первую очередь западной, с беспощадностью писал наш великий Плеханов: “И как не велики технические завоевания и научные открытия капиталистической эпохи, но несомненно, что с нравственной стороны ее тенденция превратить человека в умного зверя, прекрасно вооруженного наукой для удовлетворения своих звериных инстинктов” [20]. Умные звери вдохновенно сочиняют электрические стулья, табун и зарин, газовые камеры, атомные бомбы и нейтронное оружие.

Плеханов слыл аналитиком, склонным к теоретизированию. Его родной брат по духу Герцен как художник был более эмоционален, ядовито саркастичен: “Когда не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один – на счет других, лишь бы кому-нибудь было хорошо и широко. Только с этой точки зрения и можно понять аристократию. Аристократия – вообще более или менее образованная антропофагия; каннибал, который ест своего невольника, помещик, который берет страшный процент с земли, фабрикант, который богатеет за счет своего работника, – составляют только видоизменения одного и того же людоедства” [21].

Нет, людоедство – это, увы, не метафора. Военные историки спорят о том, сколько людей истреблено в ходе 15 тыс. вооруженных столкновений, прогремевших за писаную историю. Цифры сильно колеблются, но все равно беспощадны: от полутора до четырех с половиной миллиардов. Еще опаснее и разительнее тенденция и динамика. Ссылаясь на работу К. Райта, Э. Фромм дает таблицу числа сражений, которые провели только европейские державы:

1500 – 1599 87

1600 – 1699 239

1700 – 1799 781

1800 – 1899 651

1900 – 1940 892 [16, с. 187].

После этого нам пытаются что-то бормотать о прелестях западной цивилизации, о благах свободного рынка, конкуренции и предпринимательства. Но в приведенной таблице еще не вся и не главная правда. За эти столетия изменился характер войн: из локальных они превратились в мировые. И счет потерь детей человеческих пошел теперь на десятки миллионов: в первой мировой – 20, во второй – 55. Ныне человечество обрело возможность полного самоуничтожения, что было лишь фантазией во времена откровения Иоанна.

Комплекс Эрисихтона фантастически разросся. Судьба незадачливого фессалийского царька разрослась до поведения групп, паразитических классов, элит, господствующих народов, которые стали коллективными Эрисихтонами. Вспомним, как погибла культура Центральной Америки, инков при вторжении благочестивых испанских католиков! Вспомним, как немецкий Михель быстро замаршировал на Восток, когда ему пообещали кур, “яйки” и фермы! “История цивилизации от Карфагена и Иерусалима до разрушения Дрездена и Хиросимы и уничтожения людей, земли и деревьев Вьетнама – это трагический документ садизма и жажды разрушений”, – резюмирует Э. Фромм [16, с. 147].

После второй мировой войны планета не погрузилась в благостную нирвану. Напротив, ее потрясли сотни войн (по статистике около 300) и конфликтов, несмотря на все упования, связанные с созданием ООН. Вспомним хотя бы географию этих кровавых драм: Ближний Восток, Израиль, Египет, Сомали, Судан, ЮАР, Заир, Ангола, Танзания, Курдистан, Ирак, Карабах, Чечня, Шри-Ланка, Бангладеш, Пакистан, Кашмир, Афганистан, Таджикистан, Никарагуа, Гаити, Гватемала, Венесуэла, Колумбия, Алжир, Марокко, Кипр, Югославия, Ирландия! Стрелять, взрывать, травить начали повсеместно и в массовом масштабе. Гибнут от рук террористов люди в Лондоне и Париже, Токио и Москве, Вашингтоне и Белграде. Перепуганные интеллигенты либерально-демократической веры, потеряв способность к анализу и размышлению, мечтают лишь о пришествии мирового жандарма, который наведет порядок, пусть ценою “Бури в пустыне” во вселенском масштабе.

Люди на всей Земле утратили чувство безопасности, поскольку атомная угроза сомкнулась с волной террора повсеместного и беспощадного.

Это значит, порочна основа общественного бытия, и никаким рок-звездам не заглушить нарастающего грохота взрывов, никакими кока-колами не отмыть потоков льющейся крови, никакими “сникерсами” и “блендамедами” не замазать зияющих трещин, раскалывающих мир.

Богиня голода празднует ныне непрерывную тризну, унося ежегодно миллионы жизней, и в первую очередь детей. Всеохватывающая система финансового капитала высасывает из человечества не цифры на дисплеях, не зеленые бумажки или золотые кругляшки, а горячую человеческую кровь, которая омывает клеточки мышц и мозга работающего организма. Именно она составляет субстанцию стоимости, оседающую в швейцарских, парижских, лондонских банках, в Международном валютном фонде и питающую паразитический класс, народы-рантье.

Как отмечал в далекие двадцатые годы нашего века почти забытый ныне К. Каутский, “эпоха существования цивилизации, государства и классов является самой ужасной и самой кровавой эпохой в истории человечества” [22]. Он подчеркивал, что тенденция к истреблению естественных богатств заложена в самом товарном производстве, в частном производстве отдельных лиц для частной пользы, а не для удовлетворения общественных потребностей.

Антагонистический базис западной цивилизации неизбежно становится основанием психологии отдельного индивида.

Вот теперь роковой комплекс Эрисихтона завершен. Чудес не бывает: на заре формирования общества классовых антагонизмов гениальная интуиция греков уловила их коренные черты и фундаментальные характеристики: разрыв с освещенными традицией нравственными, духовными ценностями народа, разлад с природой, насилие над человеком, хищническое потребительство, продажа всех и вся, наконец, самоотчуждение, вплоть до самопожирания, самоозлобления и самоуничтожения. В этих условиях, тем не менее, формировалась и созидающая, утверждающая культура, творчески преобразующая прометеево начало человека. Но всему наступает конец: “... производительные силы и формы общения развились настолько, что стали при господстве частной собственности разрушительными силами” [23]. Своей гениальной интуицией греки увидели эту перспективу и отразили ее в форме мифа, смысл которого где-то затеряли.

Ныне этот смысл теоретически осознан. Роковой комплекс Эрисихтона должен быть преодолен. Здесь не помогут песнопения о постиндустриальном или информационном обществе. Выход заключен в смене исторического основания бытия общества. Должны быть изжиты в свое время необходимые и прогрессивные, но ныне исчерпавшие себя формы отчуждения человека от человека, а тем самым и самоотчуждения. Разумный совместный труд, научное познание мира, стремление к прекрасному призваны стать основой для торжества иных заложенных в человеке начал: прометеева духа, сотрудничества, взаимной поддержки, радости свободного общения, тождества личного и общего интереса. Лишь на этом пути, в темных глубинах мироздания мерцает творческая космическая эволюция человека.

Литература

1. Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. С. 75.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 419.

3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 41. С. 214.

4. Гегель. Лекции по истории философии // Соч. Т. 9. М., 1932. С. 78.

5. Каллимах. К Деметре // Александрийская поэзия. М., 1972. С. 126 – 128.

6. Лосев А.Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. С. 485, 562.

7. Лауэнштайн Д. Элевсинские мистерии. М., 1996. С. 208.

8. Грейвс Р. Мифы древней Эллады. М., 1992. С. 66.

9. Голосовкер Я.Э. Логика мифа. М., 1987. С. 63.

10. Овидий. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. М., 1983.

11. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 9. С. 135.

12. Нарты. Кабардинский эпос. М., 1951. С. 338.

13. Нарты. Осетинский героический эпос. Кн. 2. М., 1989. С. 484.

14. Паччеи А. Человеческие качества. М., 1985. С. 65.

15. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 99.

16. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 299.

17. Винер Н. Кибернетика. М., 1968. С. 77.

18. Гегель. Работы разных лет. Т. 2. М., 1971. С. 542.

19. Цит. по: Якубанис Г. Эмпедокл: философ, врач и чародей. Киев, 1994. С. 68.

20. Плеханов Г.В. Философско-литературное наследие. Т. 1. М., 1973. С. 37.

21. Герцен А.И. О социализме // Избранное. М., 1974. С. 123.

22. Каутский К. Материалистическое понимание истории. Т. 1. М.; Л., 1931. С. 779.

23. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 491.

1998 г.

Престол Сатаны

Так случилось, что в годы далекой юности довелось мне увидеть фотографию алтаря Зевса из древнего Пергама. Всю жизнь потом теплилась во мне надежда хоть однажды взглянуть на это “чудо света”, как именовали его греки. И вот сбылось. Помню, с каким трепетом входил в берлинский музей, где в гигантском стеклянном тереме возвышался сказочный храм.

Описать его пером публициста или ученого невозможно; здесь нужен только художник. И, слава богу, такой нашелся. В 1880 г. о пергамских раскопках в “Вестнике Европы” рассказал Иван Сергеевич Тургенев. Вот маленький отрывок из его письма, в котором он описывает горельеф знаменитого пергамского фриза.

“Все эти – то лучезарные, то грозные, живые, мертвые, торжествующие, гибнущие фигуры, эти извивы чешуйчатых змеиных колец, эти распростертые крылья, эти орлы, эти кони, оружия, щиты, эти летучие одежды, эти пальмы и эти тела, красивейшие человеческие тела во всех положениях, смелых до невероятности, стройных до музыки, – все эти разнообразнейшие выражения лиц, беззаветные движения членов, это торжество злобы, и отчаяние, и веселость божественная и божественная жестокость – все это небо и вся эта земля – да это мир, целый мир, перед откровением которого невольный холод восторга и страстного благоговения пробегает по всем жилам” [1]. И в заключение: “Выходя из Музеума, я подумал: “Как я счастлив, что я не умер, не дожив до последних впечатлений, что я видел все это!” Смею полагать, что и другие подумают то же самое, проведя час-другой в созерцании пергамских мраморов “Битвы богов с гигантами”.

Великое дело совершил безвестный германский консул из Смирны Карл Хуманн, открыв в куче мусора, в хаосе камней чудо ушедшей культуры, памятник самого высокого искусства. Нет, никакая культура не может погибнуть полностью – трагедия Пергама позволяет извлечь этот мучительно-оптимистический урок.

Смысл алтаря в том, что он, без языка и без слова, повествует о судьбах культуры, в утилитарном плане является ее мраморным учебником. Сюжет большого фриза, на первый взгляд, повествует о битве светлых богов античного неба со звероподобными гигантами – порождением темных сил Земли. Эта художественная аллегория в своем иносказании, вероятно, отразила многолетнюю борьбу народа Пергама с варварскими набегами племени галатов. Царский род Атталидов с переменным успехом и конечной победой вел эту борьбу; Эвмен II призвал художников эллинистического мира запечатлеть в камне это торжество, победу культуры над варварством, прекрасного над безобразным.

По преданию, большой вклад в сооружение алтаря внес скульптор Эпигон. И сразу же в сознании мелькает ассоциация: а не был ли прекрасный храм эпигонским отсветом ушедшей классики древней Эллады? Думается, нет. Ведь эпигонство – лишь подражание прошлым образцам, не имеющее своей самостоятельности, своей идеи.

Когда же вдумываешься в Пергамский храм, то постепенно начинает выявляться идея всемирно-исторического значения, редкой глубины, содержательности и красоты. Невольно обращаешься к уходящей в глубины тысячелетий истории греческого этноса. Как не вспомнить тут мысль Фридриха Энгельса о том, что люди постоянно будут возвращаться “к достижениям того маленького народа, универсальная одаренность и деятельность которого обеспечила ему в истории развития человечества место, на какое не может претендовать ни один другой народ” [2].

Такая оценка – не публицистический прием и не реверанс. Она заставляет задумываться над судьбами человеческой культуры и ее творцов. И вот, стоя в оцепенении перед Пергамским алтарем, невольно задумываешься над смыслом времен и народов...

История пока развивалась так, что каждый народ, каждая этническая общность создавала и развивала для мира свою особенную, неповторимую цивилизацию. В ней, говоря словами Гегеля, реализуется определенный дух народа, присущий ему принцип. Этот народный дух пробегает моменты своего развития от становления через расцвет до гибели, не исчезая полностью, но продолжая пребывать в конечном лоне прозябания*.

Как правило, этнос осуществляет в истории культуры лишь один взлет, обогащая общечеловеческую цивилизацию неповторимым вкладом. Упомянем ведическую культуру индийских ариев, конфуцианскую культуру в Китае, доколумбовы цивилизации Центральной и Южной Америки, древние Шумер, Вавилон, Египет, Рим. Видимо, обычно этнос способен лишь на один культурный порыв.

С присущей ему основательностью великий Гегель во многих своих трудах настойчиво развивает эту мысль. Вот размышления из “Философии духа”: движение мирового духа осуществляется через историю, “ее единичные моменты и ступени суть духа отдельных народов. Каждый такой дух как единичный и природный в некоторой качественной определенности имеет своим назначением заполнение только одной ступени и осуществление только одной стороны всего деяния в целом” [3].

Эта мысль буквально не дает Гегелю покоя, кочуя из одной его работы в другую. Ей посвящен специальный параграф в “Философии права” (§ 347). Здесь он рассматривает общие тенденции всемирной истории, роль в ее течении отдельных народов. Гегель считает, что исторически значимый народ лишь однажды составляет эпоху во всемирной истории [4]. После того как народ выполнил свою историческую роль, он продолжает свое существование или прозябание и “возится, носимый случаем, с многообразными внутренними попытками преобразований и внешних войн”.

(Можно вздохнуть: ох уж эти фантазеры-идеалисты, создатели историко-философских абстракций и конструкций. Но странно, что сюда примыкает совершенно иная идеология, рассматривающая перемещение по планете центра революционного движения: Англия, Нидерланды, Франция, Германия, Россия... Однако не станем углубляться.)

Но вот появляются греки... Фантастическим достижением этого крохотного народа является создание четырех цивилизаций: ахейской (эгейской, критомикенской), классической, эллинистической и византийской. Процесс развития охватил не одно тысячелетие: на этом длительном отрезке времени были последовательно сформированы цивилизации разного типа, они разделены периодами упадка и, на первый взгляд, гибели всего того, что было накоплено на предшествующем этапе. В то же время просматривается и некоторый общий фон, позволяющий отметить черты преемственности.

Смысл Пергамского алтаря, на наш взгляд, и заключается в том, что он вобрал в себя все судьбы греческого этноса. Боги и чудовища, изображенные на фризе, созданы творческой фантазией греков еще на архаическом этапе их развития, в условиях эгейской культуры. Строгий портик в ионическом стиле, возвышающийся над фризом, – торжество классической эпохи, которой присуще было чувство гармонии и уравновешенности, ясности и полета.

Соединение, объединение этих двух начал, двух принципов родило нечто качественно новое: эллинистическую цивилизацию, символом которой стал Пергам, наряду с Александрией и Родосом. И восходящий по широким ступеням храма к жертвенному огню как бы поднимается по ступеням цивилизации от архаческих до самых высоких ее форм, как бы проходит в своей индивидуальной судьбе родовые ступени этноса.

Эллинизм был не только торжеством цивилизации над варварством, он явился соединением глубинного, темного варварского начала со светлым идеалом высшей гармонии. Здесь таились истоки его гибели. Отметим наблюдение Гегеля над сущностью эллинизма: “Но Александр, кроме того, распространил по Азии греческую культуру, чтобы поднять на уровень греческого мира эту обуреваемую дикими страстями, способную только на разрушение, раздираемую внутренними несогласиями, в высшей степени некультурную смесь народов, эти страны, впавшие в полную духовную расслабленность, духовное отрицание и вырождение” [5].

Малый фриз Пергамского алтаря, рассказывающий миф о Телефе, в какой-то мере также служит основанием для гегелевского суждения. Телеф – сын Геракла, это значит – дитя Эллады; но владеть ему суждено Мизией – азиатской страной. Как вождь варварских мизийцев Телеф ранен копьем Ахилла – героя эллинов. Но, по легенде, исцеление ему может принести лишь копье, которым была нанесена рана. Так в мифологеме переплетаются судьбы Европы и Азии, Запада и Востока – отличительная черта эллинизма.

Пергам дал многие образцы высокоинтеллектуального творчества не только в сфере градостроительства и скульптуры. Прекрасная библиотека Пергама соперничала с александрийской.

Культурная традиция Пергама знает и иной аспект проблемы. В рамках эллинистической филологии шла борьба александрийской школы Аристарха Самофракийского, который искал в грамматических структурах тенденции к единообразию, к аналогии, и пергамской школы филологов Кратеса Маллосского, усматривавшего вслед за стоиками несоответствие грамматики и мышления, аномалию языковых структур. Борьба аналогии, единообразия, традиции, гармонии; с другой стороны – несоответствие, аномалии – таков дух эллинизма.

Соединение противоречивых начал – в природе эллинизма. Упомянутый Кратес был не только царским библиотекарем в Пергаме, но и пергамским послом в Риме; он изобрел глобус, который, кажется, был многоугольным.

Пергам славен медицинской школой Галена – тонкого наблюдателя и рационалиста, формировавшего теоретические основы медицины. И здесь же высился храм, посвященный Асклепию, – символ иррациональной надежды на исцеление.

Эллинизм открывает заново культуру египтян. Его обычаи и обряды проникают в Пергам. Неподалеку от города, в Магнесии на Меандре, воздвигнут храм, прославляющий Исиду. Ей не до демократии, она утверждает античный принцип на вполне деспотический лад: “Я установила, чтобы истина считалась прекрасной!”

Здесь партикуляризм полисной системы взрывается космополитизмом киников. “Я – гражданин мира”, – провозглашает Диоген Синопский, ему рукой подать до Пергама.

Пергамский царь Аттал II из глубокого почтения к своей матери Стратонике, варварского происхождения, вводит в стране культ фригийско-фракийского бога Сабасия, наряду с культом Афины-победительницы. Сабасий – бог земледелия и плодородия, бог-исцелитель, постепенно отождествляется с библейским Яхве и римским Юпитером. В эллинистическом микрокосме рождается чудо Септуагинты.

Эллинизм был преодолением, опровержением и в то же время синтезом предшествующих цивилизаций греков. Здесь осуществились важнейшие моменты развития культуры: преемственность, непрерывность путем преодоления прошлого, синтеза на основе творчества нового. Цветок не был растоптан, но породил плод.

Греческий этнос преподал нам и другой урок. Оказывается, можно было все подвергнуть отрицанию, разрушить, отвергнуть, опустошить. Этот исторический урок был преподан на византийском этапе развития греческого этноса. Судьба Пергамского алтаря отразила, обличила природу и сущность этого этапа.

“Ангелу Пергамской церкви напиши... знаю твои дела, и что ты живешь там, где престол сатаны”. Это Откровение Святого Иоанна Богослова (2, 13). Таков суд Апокалипсиса. И погрузился Пергамский алтарь, вместе с богами и гигантами, в пучины Земли, в каменную преисподнюю. От него не осталось ничего.

В римское время оскудевший и приниженный Пергам становится столицей имперской провинции Асии. Этот шаг административного возвышения стал шагом к культурному упадку и в конечном итоге – к гибели. Сбылось пророчество Ездры: “И ты, Асия, соучастница в надежде Вавилона и в славе его: горе тебе, бедная... и истребят тебя и города твои, землю твою, горы твои, все леса твои и дерева плодоносные сожгут огнем. Сыновей твоих уведут в плен, имущество твое захватят в добычу и славу твою истребят” (3 кн. Ездры, 15, 46).

Догорала на жертвеннике античная культура. Но среди дворцов и алтарей процвела ересь Николаптов, которые предавались языческим диспутам и пирам. Именно они провозгласили и осуществляли девиз: все дозволено, перебрасывая нить в иную эпоху, в раннее Возрождение, в телемскую обитель Рабле.

Византийские ортодоксы в массе своей искореняли малейшие проявления язычества, память о прошлом, овеществленную в скульптуре и архитектуре красоту. Здесь не место характеризовать причину и природу этого процесса. Многие идеи античных авторов, Аристотеля и Платона, вошли в христианскую ортодоксию и догматику – факт известный. Но дух античности был искоренен.

Не забудем, что идея в присущей античности форме чувственно-прекрасного трансформировалась в христианстве во внутреннюю духовность. Но утрата была слишком велика и неадекватна. Более того, она носила в себе и элементы деструктивного отрицания.

Христианская религия по-разному воспринималась народами с различным уровнем предшествующей цивилизации. Для варварских стран она представлялась как бы исходным пунктом цивилизации. По-иному она воспринималась народами, усвоившими греческую науку и утонченную восточную культуру, т.е. народами эллинистического круга.

Гегель был глубоко религиозным мыслителем, для которого абсолютная идея была синонимом и воплощением божества. Анализируя специфику исторического процесса, в том числе и культуру Византии, он с полной объективностью и научной беспощадностью рассматривает те сложные и противоречивые процессы, которыми сопровождалось утверждение христианства как государственной религии в империи.

Идеологи благих пожеланий и воздыханий получают от философа следующее предупреждение: “Обыкновенно представляют себе и говорят, когда идет речь о власти религии как таковой над сердцами людей, что если бы христианская любовь стала всеобщею, то частная и политическая жизнь страны были бы совершенными и быт стал бы вполне справедливым и нравственным” [6].

В 529 г. император Юстиниан запретил изложение греческой философии, закрыл просуществовавшую тысячу лет платоновскую Академию в Афинах. Видимо, в сознании его витал грядущий девиз в древнем облачении: сбросим Зевса с корабля современности.

Идеологический максимализм вел к физическому. Надо было защищаться от кочевых арабских племен. Камни Пергамского алтаря пошли на сооружение крепостных стен. Книги, свитки, пергаменты знаменитой библиотеки были отвезены в Александрию. В 640 г. войска Омара сожгли александрийскую библиотеку.

История знает немало не просто случаев, а периодов и стран, враждебных малейшему воздействию со стороны иных культур.

У Геродота можно прочитать, как скифы расправились со своим царем Скилом за то, что он перенимал обычаи эллинов, был посвящен в таинства Диониса-Вакха. Скифы подвергали суровой каре всех тех, кто заимствовал чужие нравы.

Аммиан Марциал рассказывает о гонениях на античную культуру и науку, на преследования ее адептов. По всему Востоку, пишет этот антиохийский грек, из страха жестоких бедствий каждый предавал огню свою библиотеку.

На основе опыта Византии Гегель отмечает, что провозглашение самых добрых принципов еще не освобождает общество от самых скверных и жестоких страстей и действий. “История высокообразованной Восточной римской империи, где, как следовало бы думать, дух христианства мог бы быть понят в своей истинности и чистоте, представляет нам тысячелетний ряд беспрестанных преступлений, слабостей, низостей и проявлений бесхарактерности, ужасающую и поэтому всего менее интересную картину” [6, с. 318]. Идeя духа временами обращалась в нечто совершенно бессмысленное, борьба вокруг христианских догматов порождала убийства, поджоги и грабежи. Религиозные страсти возбуждали помешательство, исключавшее всякое стремление к высокому.

При этих печальных обстоятельствах был разрушен и погребен в глубинах Земли Престол Сатаны – шедевр мирового искусства, символ победы светлого начала над стихией зла и тьмы.

Понадобились столетия, чтобы в недрах христианства наступило прозрение, чтобы возродились из небытия бесценные сокровища античной культуры и стали неотъемлемой частью цивилизации. Понадобились столетия, чтобы неистребимый дух гуманизма шаг за шагом извлекал из глубины веков и каменных завалов скульптуры и фрески, статуи и храмы, папирусы и пергаменты (придуман в Пергаме).

Камни Пергамского алтаря учат многому. В них – лапидарный очерк истории маленького талантливого народа. И первый завет греческого духа: один народ, один этнос может творить не одну, а множество высоких цивилизаций. Пусть подумают над этим представители иных краев.

Примыкающим к этому фундаментальным заключением является мысль о том, что творческий дух народа может реализовать себя при самых разнообразных общественных отношениях, социальных системах и структурах. Ахейская культура, заложившая фундамент эллинского своеобразия, формировалась в архаических условиях первичной формации. Классическая культура греков связана с расцветом рабовладельческой демократии. Всплеск эллинистической культуры – Александрия, Пергам, Эфес, Родос – возник в рамках монархии, во многом приближающейся к азиатским деспотиям. Расцвет византийской культуры пришелся на эпоху укоренения феодальных отношений.

И если Западный Ренессанс ассоциируется с пробуждением молодой буржуазии, то как быть с Восточным Ренессансом? Видимо, через все социальные структуры и системы пробивается и реализует себя нечто, отличное от них, но единое в себе, утверждающее свою универсальную природу.

Сквозным принципом, освещающим изнутри все ступени греческого чуда, несомненно, является общечеловеческое начало, утверждение человеческого. Утверждение не только глубины содержания, но и прекрасной художественной формы.

Традиция эгейских греков фиксирует богатство и многообразие человеческой культуры в форме мифа. Классическая Греция формирует прекрасные образцы искусства, глубину научной и философской мысли. Эллинизм порывает с полисным партикуляризмом, расширяет в бесконечное границы ойкумены; киники утверждают понятие космополитизма; Диоген Синопский, напомним, объявляет себя гражданином мира.

Много грехов взяли на свою совесть византийские греки, отвергнув достижения эллинизма, но христианская религия возвышает человеческий дух до всеобщности: несть эллина, несть иудея!

В рамках христианства формируется в религиозной форме крайне важная для человечества идея. Суть ее в том, что сегодняшнее бытие человека в юдоли скорби и печали обусловлено не только его прошлым (первородный грех), но и будущим: идея спасения. Детерминация будущим – необходимое условие существования как индивида, так и общества. Без будущего нет настоящего, а есть лишь суета и томленье духа. Это относится ныне к любому обществу, любой социальной системе.

Прикасаясь к камням Пергама, читаешь книгу не только творчества, но и разрушения, краха культуры. Еще не создана теория разрывов культуры, но уже просматриваются отдельные причины гибели культур: природный катаклизм, внешнее нашествие, внутреннее саморазрушение, социальное потрясение. Но, может быть, самая главная причина – смена поколений. Из бездны материи, из тьмы мироздания является на свет живой комочек, и в этом уже разрыв с миром предшествующей культуры. Каждому индивиду приходится создавать ее заново, и на вопрос любопытствующего: насколько древней является мировая культура, можно ответить вопросом: а сколько Вам лет? С Вас все начинается заново.

Нить судьбы, которую прядут неутомимые парки, это нить культуры. Если она рвется, то единая ткань человеческого прогресса превращается в лохмотья.

Условием формирования, трансформации и рождения новых культур является полицентризм культурной жизни народа. Афины и Коринф, Фивы и Спарта, Александрия и Пергам – каждый вносит свое в сокровищницу культуры. Насколько мы были бы беднее, если бы у России не было двух столиц: Москвы и Ленинграда.

Множественность культурных центров единого народа обогащает жизнь всех, рождает соревнование, соперничество, стремление к оригинальному творческому проявлению духа.

Каждому ясно, что греческое чудо рождалось не в вакууме, а в живейшем общении с иными народами и культурами. Ахейские греки поддерживали связи с хеттами и Египтом; в классический период ойкумена расширилась до Атлантики и Аравии, в эпоху эллинизма – до Индии и Китая. Культура Византии формировалась при участии армян, славян и других народов. Греки всех эпох посмеялись бы над тем, кто призывал к изоляции, кто отгораживался от иных идей и традиций. Греки отвергали то, что они же назвали ксенофобией – неприятием иного – и ксеноласией – отторжением, изгнанием чужих.

Высокая и печальная судьба Пергамского храма заставляет задуматься над многим. Пергам был построен для того, чтобы свести различие цивилизаций, созданных греками, к гармонии. Он знаменовал собой попытку преодолеть столь любезные грекам антагонизмы, став символом их культурного и исторического единства. Судьба Пергама – суд над нетерпимостью, невежеством тех, кто объявил его Престолом Сатаны. Суд над мрачными силами истории, над расчетливым коварством идеологов темных сил, облачавшихся в светлые ризы христианских добродетелей.

Судьба Пергама – символ надежды на бесконечную жизненность человеческого гения, даже тогда, когда он погребен под грудой мусора. Он вновь воспрянет!

Литература

1. Тургенев И.С. Полное собрание сочинений. СПб., 1897. Т. 10. С. 200 – 201.

2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 369.

3. Гегель. Энциклопедия философских наук. Т. 3. М., 1977. С. 366.

4. Гегель. Философия права // Соч. Т. 7. М.; Л., 1934. С. 356.

5. Гегель. Лекции по истории философии // Соч. T. 10. М., 1932. С. 229.

6. Гегель. Философия истории // Соч. T. 8. M.; Л., 1935. С. 318.

1990 г.