Часть 2.

О массовых реакционных движениях

В обширной исторической и социологической литературе западных исследователей и публицистов подчеркивается массовый характер нацистского движения, участие в нем рабочих и ремесленников, крестьян и мелкой буржуазии, формирование многочисленных отрядов штурмовиков, организация многотысячных шествий, акций протеста и насилия. Из этого делается вывод о мелкобуржуазной сущности нацизма, восстании люмпенизированных слоев общества, движимых страстями толпы, темными эмоциями, иррациональными силами. Проявлялось это не только в Германии. Достаточно вспомнить “поход в Рим” Муссолини, забастовку шоферов в Чили, парализовавшую экономику страны и открывшую Пиночету дорогу к власти.

Надо сказать, что в критических ситуациях ХХ в. (особенно после первой мировой войны) традиционные респектабельные буржуазные партии постепенно теряли массовую базу, и перед капиталом встал вопрос об обретении новой широкой опоры в народе, тем более в условиях нарастания революционной волны.

Правящие верхи Германии не сразу остановили свое внимание на Гитлере, были и иные альтернативы, особенно в среде бывших фронтовиков, солдатских землячеств, завсегдатаев пивных, выбитых из нормальной колеи в разоренной, неблагоустроенной послевоенной Германии. В конечном итоге выбор был сделан. Без ассимиляции с крупным капиталом и промышленниками, военной бюрократией Гитлер мог рассчитывать лишь на вспышкопускательство типа мюнхенского “пивного путча”. Об этом хорошо писал Лион Фейтвангер в своих антифашистских романах.

Фашизм как специфическое социальное явление сформировался лишь в результате подчинения разрозненных реакционных движений интересам крупного финансового и промышленного капитала. При этом следует иметь в виду их глубинную общую основу: частную собственность, отношения господства- подчинения, мещанские нравы, национализм, утверждение в обществе антагонистических традиций.

Одним из дремучих пережитков темного, архаического сознания является настороженное, подозрительное, враждебное отношение к представителям иных племен, рас и народов. Черты национализма можно обнаружить даже у античных греков, считавших всех остальных людей варварами. Еще в те времена родились понятия ксенофобии – неприятия чужих, ксеноласии – изгнания инородцев. Расисты встречались среди людей разных эпох и народов. Расистских взглядов не чужды были французский аристократ Гобино, один из основателей Британской империи еврей Дизраэли (лорд Биконсфилд), российские черносотенцы.

К категории этих мрачных явлений относится и антисемитизм. В статье “Об антисемитизме” в 1890 г. Ф. Энгельс писал: “Антисемитизм, таким образом, – это не что иное, как реакция средневековых, гибнущих общественных слоев против современного общества, которое состоит в основном из капиталистов и наемных рабочих, он служит, поэтому, лишь реакционным целям, прикрываясь мнимосоциалистической маской, это уродливая разновидность феодального социализма, и мы не можем иметь с ним ничего общего” [6].

Стоит напомнить, что писал об антисемитизме в 1931 г. Сталин: “Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма.

Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. В СССР строжайше преследуется антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются в СССР смертной казнью” [7].

В XIX в. был рожден шутливый тезис: антисемитизм – социализм дураков. Как бы в ХХ в. не родился иной: русофобия – социализм ренегатов.

Антисемитизм нацистов привел к чудовищной человеческой катастрофе: к гибели миллионов людей, к Освенциму и Бжезинке, Майданеку и Треблинке, Бухенвальду и Бабьему Яру. Он понадобился немецкой буржуазии для спасения своего классового господства.

Нацистам нужно было искоренить из сознания масс рациональное понимание происходящего. Этим определялись методы и формы гитлеровской пропаганды, делавшей ставку не на знания, а на волевой инстинкт, на психологию толпы. Гитлер с откровенным цинизмом говорил, что нацистская пропаганда должна ориентироваться не на разум, а на чувства, не на объективные истины, а на инстинкт. Сейчас уже мало кто знает, но стоит напомнить, как это делалось. Для разжигания националистических и захватнических эмоций на митингах и в средствах массовой информации в толпу летели выкрики: “Народ без пространства!”, “Крови и почвы”, “Германия, пробудись!” В ответ звучал массовый ритуальный отклик: “Месть! Месть! Месть!”. Тяга к мистике, иррационализму – характерная черта идеологии фашизма. Фашистские идеологи были, конечно, против материализма, за идеализм – идеализм германского духа, крови, расы, сверхчеловека.

Антикоммунизм – каинова печать фашизма

В свое время у нас искаженно цитировали Ленина, якобы полагавшего, что мир вступил в период войн и революций. Ошибка рождена благодушным оптимизмом, в действительности Ленин утверждал, что мы вступили в полосу войн, революций и контрреволюций. Фашизм на определенном этапе стал ведущей силой всемирной контрреволюции. Этого не скрывали думающие головы буржуазии. “Было бы катастрофой, – заявил один из лидеров германской реакции фон Папен английскому послу в Берлине, – если бы гитлеровское движение развалилось или было разбито, ибо нацисты – это последний оплот против коммунизма в Германии” [8].

Американский капитал прекрасно отдавал себе отчет относительно классовой природы нацизма. Экономист одной из американских компаний Дж. Эдвардс без всяких обиняков писал: “В противоположность своему названию эта партия является не социалистической, а подлинно капиталистической, включающей в себя многих крупных промышленников”. Активным сторонником гитлеризма был один из столпов буржуазной Америки Генри Форд, известный своими расистскими взглядами.

Кельнский банкир К.Шредер, ближайший сподручный Гитлера, кредитовал германскую тяжелую промышленность через лондонский банк “Дж.Генри Шредер энд К°” и через нью-йоркскую фирму “Дж.Генри Шредер бэнкинг корпорэйшн”. Любопытные детали: пост директора американского банка Шредеров долгие годы занимал Аллен Даллес, позднее возглавивший ЦРУ, совладельцем юридической конторы этого банка был Джон Фостер Даллес, будущий государственный секретарь США.

Для американской буржуазии привлекательной стороной нацизма был беспощадный антикоммунизм. Эта направленность привлекла к нацизму и германский капитал, который понял существо дела, вопреки демагогической псевдосоциалистической трескотне гитлеровской пропаганды с ее воплями о всеобщем благе, о борьбе с плутократией.

В США и Англии газеты Херста, Ротемира и Бивербрука открыто рекламировали Гитлера по понятным мотивам. Ротемир в своей газете “Дейли Мейл” писал: “Если мы ближе рассмотрим переход политической власти к национал-социалистам, то увидим, что он представляет разнообразные преимущества, а именно – он создает прочную плотину против большевизма” [9].

Крупнейшие промышленники и банкиры Германии поддерживали гитлеровское движение как орудие борьбы против коммунизма; в их числе Тиссен, Борзиг, Маннесман, Феглер, Кирхдорф, крупнейший химический концерн “ИГ Фарбениндустри”. После прихода нацистов к власти они активно включились в разработку программ милитаризации Германии и подготовке к войне, в первую очередь против СССР.

19 ноября 1932 г. промышленные магнаты направили петицию президенту Германии Гинденбургу с требованием передать власть Гитлеру. Среди них владельцы Стального треста, “Дейче банка”, магнаты Рура. Надо сказать, что историки и публицисты Запада всячески стремились преуменьшить и скрыть поддержку нацистов германским капиталом.

Правящие круги Запада поддерживали франкистов в Испании, создав комитет по невмешательству Лиги наций, который сквозь пальцы смотрел на открытое вмешательство германских и итальянских вооруженных сил на стороне Франко, но блокировал помощь испанским республиканцам со стороны Советского Союза и интернационалистов всего мира. Режим Пиночета в Чили также был установлен при поддержке американского капитала.

Запад изменил свое отношение к фашизму, когда понял, что за сила претендует на мировое господство, на колонии, на рынки сырья и сбыта.

Все, кто хоть как-то представляет историю первой половины ХХ в., знает о несовместимости, полной противоположности между коммунизмом и фашизмом. Вожди и теоретики, публицисты и пропагандисты Гитлера неоднократно подчеркивали этот момент. В материалах Нюрнбергского процесса можно найти письмо ведущего идеолога нацизма А.Розенберга, в котором он подчеркивает, что “Германия ведет войну против Советского Союза по идейным причинам” (28 февраля 1942 г.) [10]. План “Барбаросса” исходит из идеи борьбы двух диаметрально противоположных политических систем.

Распоряжение гитлеровского Верховного командования от 8 сентября 1941 г. гласило: “Большевизм является смертельным врагом национал-социалистической Германии. Впервые в этой войне немецкому солдату противостоит противник, подготовленный не только как солдат, но и как политический противник, который видит в коммунизме свой идеал, а в национал-социализме своего злейшего врага”[10, с. 199]. Девятая заповедь (из двенадцати) поведения немецких солдат на Востоке гласит: “Не заражайтесь коммунистическим духом” [10, c. 364].

Отношение фашизма к коммунизму, марксистскому учению, большевистской тактике, к советской власти и Советскому Союзу хорошо отражено в документах прошлого.

Идеологические устои национал-социализма изложены Гитлером в его автобиографической книге “Майн кампф”. Размышляя о бедах, обрушившихся на Германию после ее поражения в первой мировой войне, Гитлер причину их видел в марксизме, а выход из этих бед – в уничтожении марксизма.

Борьба против марксизма велась разными методами. Из библиотек Германии после прихода нацистов к власти изымались и сжигались книги Маркса, Энгельса, Бебеля, Ленина. Была запрещена Коммунистическая партия Германии, ее активисты были брошены в тюрьмы и концлагеря.

Затем последовал Лейпцигский процесс, а затем создание Антикоминтерновского пакта, включившего Германию, Италию Японию. Были созданы концентрационные лагеря, куда гитлеровцы в первую очередь бросали тысячи активных деятелей коммунистической и социал-демократической партий.

Придя к власти самым “демократическим” путем, Гитлер уже в январе 1933 г. провел через президента Гинденбурга декрет “О защите народа и государства от коммунистического насилия”, а управление германской полиции на этой основе приказало: всех деятелей КПГ “в интересах общественной безопасности” арестовать. Отсюда превентивный шаг: регирунгспрезидент фон Ханке распоряжается о пресечении возможной деятельности коммунистических нелегальных оганизаций. Все это повторилось в колоссальном масштабе в оккупированной Гитлером Европе.

Что касается нашей страны, то ненависть фюрера к марксизму естественно трансформируется в любое неприятие большевизма. Еще накануне войны, в мае 1941 г. в директиве ставки Гитлера подчеркивалась необходимость уничтожения политических работников и политических руководителей на Востоке. Идеолог нацизма Розенберг объявлял тотальную войну против мировоззрения оккупированного русского населения, проводником которого, по словам сочинителя “Мифа ХХ века”, является большевистская партия. Такие же установки солдатам вермахта давались его высшим генералитетом: Райхенау, Йодлем, Кейтелем.

Главная цель – уничтожение СССР

В своей книге “Майн кампф” Гитлер рассматривал захват России как средство обретения жизненного пространства для немцев. Геббельс в своих дневниках в начале войны писал о советском строе: “Эта чума будет изгнана из Европы”. И тут же у него текли слюни: “Теперь мы организуем сырьевые ресурсы этой богатой страны” [11].

Но шире всего о целях фашизма распространялся гитлеровский уполномоченный по оккупации Розенберг. В речи 20 июня 1941 г. он говорил: “Германия вступила в последний бой с большевизмом, и этот последний бой в области военной и политической нужно довести до конца. Сегодня мы ищем не “крестового похода” против большевизма только для того, чтобы проводить германскую мировую политику и обезопасить Германскую империю. Мы хотим решить не только временную большевистскую проблему... Война с целью образования неделимой России поэтому исключена” [12]. “Задача наша... выкроить из огромной территории Советского Союза государствееные образования и восстановить их против Москвы” [12, с. 291]. При этом намечалось создать Великую Финляндию, отсечь Прибалтику (с границей, проходящей в 250 км от Москвы), Украину с ЦЧО, Воронежем и Саратовом и весь Кавказ. Нацистские главари открыто заявили о том, что их целью был не только разгром нашего государства, но и тотальное истребление русского народа.

Главарям нацистского рейха принадлежит приоритет в переименовании нашей страны. Они назвали ее “Остраум” – “Восточное пространство”. Фашистами делалось все, чтобы расчленить ее. В связи с планами прорваться на многонациональный Кавказ гитлеровское командование ставило цель: расчленить, противопоставить друг другу племена и народности Кавказа, облегчив тем самым господство над ними. На этой основе предполагалось даже создание национальных воинских частей. Начальник гитлеровского генштаба Йодль требовал от своих идеологических служб такой работы, которая способствовала бы распаду Советского Союза.

Надо отметить, что все послевоенные планы Пентагона США (“Пинчер”, “Бройлер”, “Дропшот” и др.) содержали в себе не только ядерную компоненту, но и политическую программу, мало чем отличающуюся от намерений Розенберга: уничтожение советской власти, распад и капитуляцию нашей страны.

Директивы гитлеровского командования не только разрешали всем офицерам без суда и согласия начальства расстреливать коммунистов, но и прямо требовали этого.

Наша государственность стояла костью поперек горла для гитлеровцев. Они понимали, что сила страны – в культуре ее народа. Это подверждается требованием Гитлера: в интересах управления оккупированными территориями поощрять стремления к индивидуализму, подавлять всякую государственную самостоятельность, тем самым создавая условия для возможно более низкого уровня культуры. Гитлер приветствовал даже активизацию шаманов и колдунов. Нацисты настаивали на том, чтобы не давать населению на Востоке высшего образования. С немецкой педантичностью разрешалось учить детей считать до 500.

Социальные мифы нацизма

Нацизм провозгласил главной пружиной истории борьбу не классов, а рас. Здесь он не оригинален, заимствуя свою человеконенавиствническую идею от таких предшественников, как Гобино, Ницше, Аммон, Гумплович, еще в прошлом веке написавший книгу “Борьба рас”, в которой пытался доказать, что движущей силой истории является не классовая, а расовая непримиримость. Гитлер призывал переписать всю историю человечества на основе расовых взаимоотношений. Розенберг отвергал интернационализм и классовую борьбу в своем “Мифе ХХ века”.

Гитлеровцы считали, что учет классовых позиций, признание классовой борьбы – измышление марксизма. Но марксизм не открывал классовой борьбы в классовом обществе, ее признавали и признают и прошлые и современные буржуазные идеологи. Философ Гегель отмечал, что в Спарте существовали господствующий класс и другой класс, который вынужден служить ему и выполнять работы. Английские экономисты Адам Смит и Давид Рикардо установили экономическую природу классов. Французкие социологи и историки Сен-Симон и Тьери, Гизо и Минье вскрыли классовую природу революционных битв своего времени. Гитлер демагогически отстаивал классовый мир между пролетариатом и средними слоями, предпринимателями на базе национализма. В беседе со штурмовиком Шрассером еще в 1930 г. он говорил: “Предприниматель, на котором лежит ответственность за производство, обеспечивает тем самым пропитание рабочему. Наши крупные предприниматели обязаны своим положением своим способностям. Этот отбор, лишь подтверждающий их принадлежность к высшей расе, дает им право руководить”[8, с. 101].

Социальная природа фашизма является общей для всего мира частной собственности. Национал-социалистическая рабочая партия, утверждал Гитлер, стоит на почве частной собственности. В июле 1943 г. гитлеровское правительство опубликовало декларацию о земле, в которой ставилась задача ликвидировать большевистскую систему и создать условия жизни, соответствующие европейским, в том числе восстановить право крестьян на частную земельную собственность. Немецкий генштаб предупреждал, что по экономическим причинам нельзя немедленно разделить землю и уничтожить коллективные хозяйственные предприятия, однако эти меры запланированы на будущее.

Социальные противоречия в немецкой деревне были объявлены “вымыслом коммунистов”. Аграрный фюрер Германии В. Дарре требовал установления в деревне “классового мира”. Профессор Кильского университета Бенте признавал крестьянский двор высшей формой сельскохозяйственного предприятия, ибо только он, по его убеждению, может служить базисом как для отдельной семьи, так и для всего крестьянства. Ему вторит Гитлер, утверждая, что костяк мелких и средних крестьян был во все времена лучшей защитой от социальных заболеваний. Германия должна стать страной наследственных дворов, т.е. фермеров, – заявлял Дарре. На землях колхозов и совхозов нашей страны гитлеровцы собирались расселить немецких фермеров.

Другая опора фашизма определена в пункте 16 Программы НСДАП, принятой еще в апреле 1920 г., в котором высказывалось требование о создании “здорового среднего сословия и его сохранения”.

Насилие кровавым блеском освещает всю человеческую историю. Его использовали и Ассаргадон и Торквемада, испанские конкистадоры и организаторы крестовых походов. К диктату личной власти стремились многие: Александр Македонский, Савонарола, Кромвель, Робеспьер, Наполеон.

Гитлера привели к власти Крупп фон Болен, Тиссен, Стиннес, Клекнер, Борзинг, Пенсген, Кирдорф, Флик, Цанген, Функ, Сименс, Феглер, Шахт, “Иг-Фабен” – хозяева германской промышленности. Гитлера привела к власти милитаристическая группа Людендорфа и Гинденбурга, пангерманисты. Кстати говоря, все они живы в своих потомках.

И сейчас угроза фашизма может стать во весь рост, когда политическая демагогия смыкается с практическими потребностями быстро обогащающихся кругов хищнической финансовой необуржуазии и мирового капитала.

Следуя своей буржуазно-капиталистической, частнособствен-нической природе, гитлеровцы активно проводили политику приватизации на оккупированных территориях. Помнится, осенью 1943 г. пришлось быть в освобожденном от немцев Мариуполе. Оказывается, во время оккупации города нацисты вернули работавший там трубный завод компании Маннесман, которая владела им до революции.

С первых дней оккупации развернулась приватизационная грызня. Партайгеноссе Плейгер волком смотрел на партайгеноссе Круппа, который хотел захватить заводы в Краматорске, Макеевке, Мариуполе. А тут еще вмешались Старый трест и концерн Флика. А на новеньком, с иголочки, машиностроительном заводе в Днепродзержинске гигантскими жирными черными буквами было начертано: “Герман Геринг Верке”.

Кстати, неподалеку, в освобожденном в 1943 г. Синельникове, мне довелось увидеть уже заросшую травою поверженную скульптуру Ленина. Это тоже было частью нацистского плана – уничтожение символов большевизма. На этой основе исчезли скульптуры Маркса, памятники Ленину, эмблемы серпа и молота, переименовывались города и улицы.

Победа в Великой Отечественной войне знаменовала не только величайший патриотический подвиг, но и крушение реакционной идеологии нацистского антикоммунизма. Опиравшаяся на всю промышленность оккупированной Европы, на домны не только Рура, но и Бельгии, Швеции, Клермон-Феррана, военные комплексы Шкоды и Шнайдер-Крезо, на трехсотмиллионный людской потенциал, военная машина фашизма разбилась, столкнувшись с организованной силой, волей и духом нашего народа.

Хотелось бы надеяться, что фашизм полностью принадлежит прошлому. Однако некоторые события и факты современности свидетельствуют о живучести этого монстра.

Почву для фашизма легкомысленно взрыхляет тот, кто полагается на реставрацию капитализма, кто насаждает власть хищнической финансовой олигархии; кокетничает с антикоммунизмом и искореняет из общественного сознания идейное наследие передовой мысли; пропагандирует шовинизм и фыркает по поводу интернационализма; создает атмосферу социальной нестабильности и незащищенности людей; снижает уровень образованности в народе и затрудняет научное творчество; ориентируется на темные инстинкты толпы и “демократию глупости” (Маркс); лишает людей перспективы труда и созидания; насаждает конкуренцию против сотрудничества и взаимной помощи людей; содружеству народов противопоставляет дремучий национал-сепаратизм.

Думается, что человечество научится извлекать уроки из прошлого, не допустит повторения роковых ошибок и сумеет основать свое бытие на принципах реального гуманизма.

Литература

1. Turner jr H.A. Faschismus und Kapitalismus. Gottingen, 1972. S. 7.

2. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 293.

3. Сталин И. О великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1952. С. 28.

4. VII Конгресс Коммунистического Интернационала и борьба против фашизма и войны. М., 1975. С. 120.

5. Дашичев В. Банкротство стратегии германского фашизма. М., 1973. С. 50.

6. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.2. С. 53.

7. Сталин И. Соч. Т. 13. С. 28.

8. Гинцберг Л.И. На пути в имперскую канцелярию. М., 1972. С. 384.

9. Dayly Mayl. 1930. 24 Sept.

10. Нюрнбергский процесс. М., 1990. Т. 4. С. 214.

11. Die Tagebucher von Joseph Gebbels. Mьnchen, 1987. Т. 1.

12. Нюрнбергский процесс. М., 1991. Т. 5. С. 290.

1995 г.

Третья, “Героическая”…

Это было в Вене, в последние дни минувшей войны. Неподалеку от столицы Австрии, в Тироле, в Баварии еще велись упорные, кровавые бои с отчаянно сопротивлявшейся группировкой Шернера, пытавшейся сохранить в горах последние бастионы рушащегося тысячелетнего рейха. В окруженном войсками Берлине шло к своему завершению ожесточенное сражение – последняя битва войны. Падение германской столицы ожидалось со дня на день, и вечерами, настраивая трофейный радиоприемник на какие-то уцелевшие немецкие станции, мы ловили в эфире самые свежие сообщения о судьбе города.

И вот глубокой ночью тридцатого апреля сквозь писк морзянок мы услышали немецкий голос, который сообщал, что фюрер германской империи Адольф Гитлер “пал” в Берлине, “защищая европейскую культуру от большевистского варварства”. После этого в эфир понеслись скорбные звуки траурного марша из Третьей, “Героической”, симфонии Бетховена.

Кто не помнит этих сосредоточенных горестных аккордов! В них слышатся сдерживаемые слезы, болью прерванные вздохи, суровое мужество поверженных, но непокоренных борцов, надежда на победу и торжество справедливости.

Но в тот ночной час, насыщенный предчувствием и ожиданием близкой победы, звуки симфонии рождали в нас чувство глубокого возмущения, яростного протеста: как?! оплакивать позорную гибель Гитлера под руинами железобетонной мышеловки музыкой Бетховена?!

В этом кратком и ярком эпизоде вновь вспыхнуло ощущение полной несоединимости, противоположности, враждебности фашистского варварства и общечеловеческой культуры. Нет, нельзя придать феномену культуры чуждое ему социальное общественное звучание, нельзя извратить его содержание до полной противоположности!

Творчество Бетховена нельзя вписать в полностью дегуманизированную, людоедскую геббельсовскую псевдокультуру, навеки запятнавшую себя кровавым позором преступления. В памяти вставали костры, на которых горели книги Маркса, Эйнштейна, Фейхтвангера, руины Амстердама, пожар Минска, газовые камеры Освенцима и трупы десятков миллионов людей – убитых, расстрелянных, повешенных, сожженных. Только для них могли звучать трагически прекрасные, скорбные звуки бетховенской симфонии.

Бетховен чужд и враждебен не только фашистскому мракобесию, но и буржуазной культуре в целом. Творчество гениального композитора пронизано якобинским, бунтарским духом. Хотя оно и рождено революционным взлетом французской буржуазной революции XVIII в., но по своему характеру антибуржуазно, как враждебны были буржуазии взгляды Кампанеллы и Томаса Мора, Бабефа и “бешеных”. Герой Бетховена – всегда борец за народную свободу, за торжество свободолюбивого начала. Таков Эгмонт, сражающийся против испанской тирании за независимость Нидерландов, тех самых Нидерландов, которые были растоптаны гитлеровским сапогом. Совестно даже сопоставлять со свободолюбивым призывом Бетховена человеконенавистнический вздор фашистских пигмеев.

С надеждой взирая на молодого консула Наполеона и посвящая ему свою Третью, “Героическую”, Бетховен видел в нем символ революции, военачальника, идущего во главе освободительной армии. Но он в ярости рвет свое посвящение, узнав, что Наполеон объявил себя императором: “И этот, как все!” – честолюбец, тиран.

Для буржуазии как класса, для ее социально-политического строя, для ее эксплуататорской сущности, для идеологии брюха и барыша Бетховен был весьма неуклюжей, неловкой, мешающей фигурой. Надо было что-то с ним делать, куда-то девать.

Мудрый и осторожный Гегель поступил очень просто: в его многотомной “Эстетике”, где дотошно и скрупулезно упомянуты самые ничтожные и давно перезабытые сочинители музыки вроде Дуранте или Меркаданте, имя Бетховена даже не упомянуто. Зато как приятно было писать о легкой, изящной музыке Россини! Такова была одна из первых попыток избавиться от несносного Бетховена.

Очень любил своего гениального брата Людвига торговец различными старинными товарами Иоганн ван Бетховен. Так любил он своего великого брата-музыканта, так хотел подчеркнуть свою причастность к его гению, что назвал двух своих жеребцов Эгмонтом и Кориоланом, а кобылу – Леонорой. При всей странности этого поступка в нем была своя логика: этим путем немецкий бюргер хотел ассимилировать, приспособить гения к своему уровню. И, быть может, вполне объяснима вспышка Бетховена, который писал своему брату Иоганну: “Ты, правда, тоже дрянь и ложный брат ... прощай” [1].

Но ложных братьев оказалось много. В бисмарковской Германии Бетховена гримировали под розовощекую нордическую валькирию, формальное почитание его имени сопровождалось выхолащиванием и забвением идейного содержания его музыки. Ее хотели превратить в достояние светских салонов, в предмет аристократических развлечений. Именно на эту сторону дела обратил внимание Толстой в “Крейцеровой сонате”. В уста своего героя Позднышева он вложил страстный монолог о музыке, о силе ее воздействия на людей: “А то страшное средство в руки кого попало! Например, хотя бы эту Крейцерову сонату, первое престо, разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам? Это престо играть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне? Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке, поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно...” (глава XXIII).

Да, музыка Бетховена создана для того, чтобы побудить людей совершать лишь соответствующие этой музыке поступки. В чем же они?

Доведенный до отчаяния, оглохший композитор, потерявший всякую надежду на счастье, лишенный нормального человеческого общения, восклицает: “Ты больше не можешь быть человеком, ты больше не можешь им быть для себя, будь же им для других!” Быть человеком для других – вот великий бетховенский завет. Отдать все людям, их счастью, их борьбе, служить “бедному, страждущему человечеству”.

Личная трагедия довела Бетховена до роковой черты. Находясь на грани самоубийства, 6 октября 1802 г. он пишет завещание, в котором прощание с жизнью предстает как новое рождение гения: “О божество, ты с высоты проникаешь в глубь моего существа, ты знаешь его, ты знаешь, что в нем живут любовь к людям и желание делать добро” [1, с. 116]. Бетховен ищет истинную радость в храме природы и человечности.

“Дай нам мир”, – провозглашает он в “Торжественной мессе” ре-мажор и в письме к своему издателю Брейткопфу в 1809 г. пишет: “Барабаны, пушки, страдания людей... какое варварство, какие разрушения!”

Мир радость и доброта – вот о чем мечтает Бетховен. Глубокий знаток его творчества, Ромен Роллан утверждал, что идея “Похоронного марша на смерть героя” из Третьей симфонии, навеянная Кантом, воплощенная в музыке, должна воспевать победу над смертью, осуществленный идеал человечества. Подводя итог творчеству композитора, Роллан писал: “Бетховен, единственный из всех музыкантов, достиг в своих симфониях самого величественного и вместе самого простого стиля, созданного для народов, для их битв, для их побед, для их игр и для их залитых огнями празднеств, а в камерной музыке с предельной выразительностью передал раздумье души, углубленной в себя, которая мечтает и возносит молитвы в полумраке катакомб” [2].

В передовой русской культуре существует давняя и прочная традиция глубокого восприятия всего неисчерпаемого богатства музыкального творчества Бетховена. Бетховенские интонации слышны в увертюре к трагедии “Князь Холмский”, написанной Глинкой, в Первом фортепьянном концерте Чайковского. Имя Бетховена было написано на знаменах “Могучей кучки” Серова и Стасова, боровшихся за народность и демократизм искусства.

Друг и соратник Герцена – Н.П.Огарев посвятил “Героической” симфонии Бетховена следующие взволнованные строки:

Я вспомнил вас, торжественные звуки,

Но применил не к витязю войны,

А к людям доблестным, погибшим среди муки

За дело вольное народа и страны;

Я вспомнил петлей пять голов казненных

И их спокойное умершее чело,

И их друзей, на каторге сраженных,

Умерших твердо и светло.

Нет, не “витязя войны”, не Наполеона вызывают в памяти Огарева печальные звуки траурного марша: перед его взором встают образы первых русских борцов за свободу – декабристов, встает виселица с пятью повешенными, так часто рисованная рукою Пушкина, встают казематы Петропавловки, гибельные места сибирской ссылки. В душе Огарева звучит призыв к борьбе и свободе – вот что такое “Героическая” для передовых русских людей.

Но все это было не нужно буржуазии, ее идеологам, ее художникам. Наведя хрестоматийный глянец, они вправили лик Бетховена в рамку классика – так спокойнее. Однако громоподобный гений выбивался из всех рамок – он рвался на площади, на баррикады. Тогда хулиганствующие молодчики паразитического класса попросту отвергли Бетховена.

Футурист Маринетти, разъярясь против “наваждения культуры”, цинично заявил: “Вот почему мы находим бесконечно больше удовольствия в идеальном комбинировании шумов трамваев, автомобилей, экипажей и кричащей толпы, чем в слушании, например, “Героической” симфонии” [3].

Нападки на музыку Бетховена, на ее глубокие идеи, на ее гуманизм и свободолюбие постепенно нарастали и среди его коллег-композиторов, оказавшихся в тенетах модернистской, формалистической музыки. Нельзя думать, что формализм – лишь забава, бездумная игра звуками и красками; по своей природе он означает распад целостного сознания и мироощущения, болезнь и опустошение духа.

Ромен Роллан рассказывает о характерном эпизоде, участником которого был композитор Шенберг: “Я встретил Шенберга в Вене в 1927 г. – в столетнюю годовщину со дня смерти Бетховена – он преждевременно торжествовал, предвкушая крушение Бетховена, которое заранее искусно подготовил. Но десять лет спустя Шенберг был забыт, а Бетховен по-прежнему шагал вперед” [2, с. 262].

Композитор Шенберг был известен своей попыткой разрушить нормальную музыкальную речь, устранить гармонию и мелодию и на обломках музыкальной культуры воздвигнуть некую додекафонию. Трудно сказать, в какой мере имел в виду Шенберга замечательный немецкий писатель-гуманист Томас Манн, когда он описывал трагическую судьбу своего героя композитора Адриана Леверкюна в романе “Доктор Фаустус” и тем самым – трагическую судьбу европейской культуры в условиях наступления фашистского варварства, мертвящее воздействие гитлеровского мракобесия на творцов культуры. Пройдя через духовные освенцимы, рушится композитор Леверкюн. Он не сумел стать на защиту многовековой культурной традиции, он сломался, и в его сифилитическом мозгу возникает образ главного противника, главного врага – Бетховена. Он, Бетховен, несгибаемый борец, стоит перед Леверкюном как укор, как упрек, как вызов. И полутруп решает его устранить:

– Я понял, этого не должно быть.

– Чего, Адриан, не должно быть?

– Благого и благородного, – отвечал он, – того, что зовется человеческим, хотя оно благо и благородно. Того, за что боролись люди, во имя чего штурмовали бастилии и о чем, ликуя, возвещали лучшие умы, этого быть не должно. Оно будет отнято. Я его отниму.

– Я не совсем тебя понимаю, дорогой, что ты хочешь отнять?

– Девятую симфонию, – ответил он [4].

Описывая это покушение на Девятую симфонию, Томас Манн отлично знал, что консервативно настроенные музыковеды на протяжении столетия пытались вычеркнуть ее из творчества Бетховена. В музыковедческой литературе можно встретить прямые утверждения, что Бетховен написал лишь восемь симфоний, а Девятая – бред глухого, выжившего из ума старика, разрушающего каноны и традиции симфонического искусства.

Но великий композитор хорошо знал, что он делает. Внутренним гением своим он почувствовал, что явятся иные, которые станут вкривь и вкось толковать его творчество, используя для чуждых ему, низменных, мелких пошлых целей. И он решается на великий революционный шаг: чтобы на все времена лишить пигмеев надежды приспособить гиганта к своим карликовым целям, отнять у них возможность похоронить идею в ворохе партитур, в чернилах нотных знаков, в дереве скрипок, Бетховен вводит в симфонию живой человеческий голос, хор “К радости”. Бетховен хорошо знал, что использованная им ода Шиллера первоначально имела название “К вольности”. Композитор открыто провозгласил свой гуманистический идеал: “Обнимитесь, миллионы!” во имя общечеловеческой радости, свободы и братства людей. Этот гимн человечеству и человечности в финале Девятой симфонии является манифестом и апофеозом всего симфонического творчества великого немецкого композитора.

Отнять у человечества Девятую симфонию, отнять “Героическую”, “Эгмонта”, всего Бетховена было не под силу не только Леверкюну, но и всей гигантской машине фашизма.

Этой страшной угрозе противостоял мир человечества, в первую очередь – страна социализма, ее народ, ее культура. Чиновник германского министерства по делам восточных территорий вспоминал, что в сентябре 1941 г. Гитлер высказался по поводу судьбы Ленинграда: “Здесь надо подать пример, и город должен исчезнуть с лица земли... Город должен быть окружен, расстрелян артиллерией, затем умереть” [5]. Но в блокированном Ленинграде, где голод, холод, смерть собирали свою страшную жатву, жили, боролись сыны и дочери героического народа, и им помогала музыка великого Бетховена. Никогда раньше она не звучала так современно, никогда еще не была столь необходимой.

А в апреле 1945 г. в прифронтовой Вене к могиле Бетховена пришли многочисленные группы советских солдат и офицеров. В короткий час фронтовой передышки, готовясь к последней схватке с германским фашизмом, они несли свою любовь и признательность великому гению немецкой земли – Бетховену.

Литература

1. Если бы Бетховен вел дневник. Будапешт, 1966. С. 256.

2. Роллан Р. Собр. соч. Т. 12. М., 1957. С. 288.

3. Маринетти. Футуризм. СПб., 1914. С. 210.

4. Манн Т. Доктор Фаустус. М., 1975. С. 544.

5. Цит. по: Безыменский Л. Укрощение “Тайфуна”. М., 1978. С. 85.

1980 г.

Демоническая сила невежества

Во многой мудрости много печали;

и кто умножает познания, умножает скорбь.

Екклесиаст

Внимание интеллектуальных кругов человечества, философов и публицистов, историков и эссеистов давно привлечено к неисчерпаемой проблеме ума и глупости. В обширной литературе выделяются такие сверкающие шедевры, как книги Гельвеция “Об уме” и “Похвала глупости” Эразма Роттердамского. Русская мысль постоянно возвращается к этой теме; достаточно вспомнить “Горе от ума” Грибоедова, “Историю одного города” Щедрина, “Письмо ученому соседу” Чехова, “Город Градов” Платонова, чтобы представить актуальность проблемы.

Однако одна смежная категория, на наш взгляд, не привлекла к себе достаточного внимания. Речь идет о таком явлении в сфере сознания, как невежество. Пожалуй, только Маркс обратил внимание на сей предмет и высказал таинственную сентенцию: “Невежество – это демоническая сила, и мы опасаемся, что она послужит причиной еще многих трагедий [1]. Итак, не экономика, не базис, не надстройка, не идеология, а самое бесхитростное невежество, а результат – трагедия.

На первый взгляд, невежество – попросту неосведомленность, отсутствие знания, информации, как говорим мы теперь. Но уже давно сказано: многознание не научает уму. Невежество не просто незнание, это агрессивное самоутверждение своего незнания, с порога отвергающее знание, удовлетворяющееся своей самодостаточностью, враждебно, подозрительно относящееся к знанию, злобно и воинственно навязывающее себя. Вот почему оно может принять демонический характер.

Невежество всегда кутается в мантию высокомерия, оно презирает знание с самоупоением и чванливостью, и в то же время с трусливой агрессией.

Незнание – следствие случайных вариаций в жизни индивида: не изучил бином Ньютона, не помню расстояние до Солнца или формулы ДНК. Невежество – сущностная характеристика личности. Для него опыт и знания не поднялись до целостной теоретической картины мира. Невежественный человек не знает своего незнания и посему за все берется. В письме к молодежи академик И. Павлов учил признаваться себе: “Я – невежда”. Только так можно преодолеть невежество, выйти на дорогу знаний.

Невежда никогда не сделает этого признания, для него оно – саморазоблачение; напротив, он купается в своем невежестве. Тот же Павлов обращал внимание на то, с каким упоением физиологи-агностики отрицали возможность понимания духовной природы человека. Великий ученый с презрением отмечал у них “восторг невежества”: не понимаю, не пойму, никогда не пойму!

Истоки и природа невежества могут быть самыми различными. Маркс в свое время сурово порицал русских анархистов за то, что они навязывают молодежи “культ невежества”, неуважительное отношение к науке, к знанию. Эта тенденция не угасла и имеет не только российскую прописку. Вот что написал в наши дни международный журнал “Нэйчер”: “Высокий уровень общенаучной безграмотности в Соединенных Штатах и других развитых странах является потенциальным источником ошибочной политики и возможной социальной нестабильности” [2].

С точки зрения своей методологии невежество бьется в метафизических тенетах внешних противоположностей. С другой стороны, ему присуща неофобия – отвержение нового, боязнь его, страх перед изменениями, с другой – разухабистый модернизм, авангардизм, погоня за модой; оно исполнено релятивизма, недоверия и в то же время догматизма, цепляния за старые формулы; для него характерен авторитаризм мышления, некритическая вера в авторитеты и одновременно – тяга к плюрализму мнений; для него “маститые классики в пыли – апчхи!” – как говорил Маяковский. Но мнение не составляет истины – это знал еще Коран. Мнение становится самомнением. Невежество не признает объективной, общезначимой истины и в то же время “что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет”.

Серьезным источником невежества является высокомерие узкого профессионализма, профессионального кретинизма: если я хорошо знаю химию, то могу компетентно судить о социологии, хотя ее и не изучал; если мне доступны глубины математики, то уж политические проблемы руками разведу. Норберт Винер предостерегал против появления кибернетиков, которые могут передать сообщение, но им нечего сообщить другим людям; отсюда – дилетантизм в решении любых вопросов, о чем писал еще Герцен.

Отрицая объективное знание, невежество легко смыкается с иррационализмом, становится жертвой шарлатанства, обскурантизма, модных мифов. Оно может глубокомысленно рассуждать об “избыточности образования” в современном мире или о необходимости сокращения научно-технической базы в России на две трети, как в недавних решениях парижской “Организации по экономическому сотрудничеству и развитию”. Правда, бывает и благодушное невежество, когда простота хуже воровства.

Не умея подняться в познании к теоретическим высотам, невежество стремится превратить науку в идеологию, служанку власти, не ощущает самоценности науки, как квинтэссенции универсального исторического процесса развития, действуя под девизом: мне лишь бы желуди, ведь я от них жирею.

Невежество не в состоянии осмыслить происходящее, не умея познать явления, кажимость, пестроту мира из их сущностных характеристик. Отсюда – капитуляция мысли перед сложностями проблем. “Они ровным счетом ничего не знают и именно поэтому решительно ничему не желают учиться”, – ворчал Энгельс [3].

Познание сущности вещей требует углубленной работы мысли, физической силы ума. Но, как отмечал еще Гегель, “обыденное сознание вообще не входит в рассмотрение внутренних связей, существенного в вещах, причин, оснований, целей, но довольствуется тем, что берет все существующее и совершающееся как нечто отдельное, в соответствии с его лишенной значения случайностью [4].

Роковую роль в становлении невежества может играть частный интерес личности или той социальной группы, к которой она принадлежит. Этот интерес активно препятствует познанию, насилует истину для самооправдания. Возникает страх перед истиной, отмеченный еще Гегелем. Так случилось с такой серьезной наукой, как политическая экономия. Заложенная трудами классиков: Ульяма Петти, Адама Смита, Давида Рикардо, Карла Маркса, – она вдруг выродилась в вульгарную политическую экономию, когда выяснилось, что наука выносит приговор существующему строю. Вульгарная политэкономия свелась к скрупулезному исследованию спроса и предложения, движения денег, размеров дохода. Это, несомненно, полезно и необходимо, но при этом, в отличие от подлинной науки, вульгарная политэкономия, писал Маркс, “объявляет истинным делом науки простой перевод обыденных явлений в столь же обыденные представления”. В то время как истинные науки “стремятся выяснить скрытую за обыденными явлениями и, как правило, по своей форме противоречащую обыденному явлению (такому, например, как движение Солнца вокруг Земли) сущность” [5].

Печальным и трагическим примером современности, когда демоническая сила невежества сыграла свою трагическую роль, является судьба марксистского учения. Люди никак не хотят понять, что нынешнее попрание марксистской науки по своей природе ничем не отличается от гонений на менделизм-морганизм в биологии или гонений на кибернетику. Но этот процесс имеет глубокие корни.

В свое время замечательный русский мыслитель и революционер Г.В. Плеханов, попав в эмиграцию, с удивлением обнаружил: “Я начинаю думать, что марксисты являются очень редкими птицами в социалистических партиях Запада” [6]. Он горестно резюмирует: “Есть профессора, “люди науки”, которые в своих произведениях воздвигли себе несокрушимый памятник абсолютной неспособности уловить смысл учения Маркса” [6, т. 3, с. 49]. Увы, таких профессоров и академиков оказалось очень много и не только на Западе.

Надо отметить, что Ленин разделял позицию своего товарища и противника Плеханова. Конспектируя и обсуждая в своих “Философских тетрадях” труды Гегеля, Ленин приходил к неожиданному выводу: “Нельзя вполне понять “Капитала” Маркса и особенно его 1 главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса 1/2 века спустя!” [7]. А многие ли поняли позже? Чтобы понять марксизм, необходимо не просто вызубрить его вершки, но понимать и корни, и истоки, и составные части. Марксизм мертв; если не видеть его исторических корней, он вырождается в идеологию. Чтобы понять, открыть для себя марксизм, необходимо знание всей истории философии от элеатов, Аристотеля, Платона, Спинозы, Декарта до Канта и Гегеля. Необходимо понять движение экономической мысли от ибн Хальдуна, Смита, Рикардо до Маркса. Не избежать и истории социологической, политологической, религиозной мысли от Геродота, Фукидида, Августина, Лютера, Кампанеллы, Томаса Мора, Сен-Симона, Конта, Спенсера до современности.

Марксизм впитал в себя все богатство общемировой культуры – Гомера, Сервантеса, Шекспира, Пушкина, Рембрандта, Бетховена, Бальзака и Гете. А ныне нужно к этому присовокупить все последующее развитие до теории относительности Эйнштейна, термодинамики Гиббса, квантовой механики, синергетики Хакена, астрофизики Хаббла, а также дарвинизм и генетику, теорию катастроф и взгляды Пригожина.

Но широкое распространение марксизма не могло не привести к принижению его теоретического уровня. Бюрократия, родное дитя капитализма, не могла не обречь его на окостенение и догматизацию. Тем не менее следует вспомнить слова вполне независимых мыслителей нашего времени.

Вот что писал Вернадский: “То понятие ноосферы, которое вытекает из биогеохимических представлений, находится в полном созвучии с основной идеей, проникающей “научный социализм” [8]. Эйнштейн в своей работе “Почему социализм” придерживается того же взгляда.

Бывший европейский, а потом американский философ и психолог Эрих Фромм в книге “Душа человека” так характеризует нынешнюю ситуацию с марксизмом: “Ирония истории состоит в том, что, несмотря на доступность источников, в современном мире нет предела для искажений и неверных толкований различных теорий. Самым ярким примером этого рода является то, что сделано в последние десятилетия с учением К. Маркса” [9]. Именно невежество, корыстный социальный интерес, классовая заинтересованность объединили свои усилия для разрушения марксизма. Однако нельзя не согласиться с видным американским экономистом и социологом Дж. Гэлбрейтом: “Приверженность Марксу... продолжает оставаться признаком мужественного мышления” [10].

Но не только шкурные интересы “взрослых дядь” рождают невежество. Есть еще одна очень серьезная, очень глубокая, можно сказать, космическая причина. Да, в прошлом были и Аристотель и Дарвин, и Эйнштейн и Маркс, и Пушкин и Толстой. Но каждый раз из великого небытия Вселенной рождается маленькое живое чудо, которое ничего этого не знает, которому гены матери и отца не передали традиций культуры, которому всему надо научиться за короткий миг бытия. Удастся ли это? Не пройдут ли многие мимо богатства культуры, науки, нравственных и художественных свершений человечества, исторического опыта? Проблема разрыва и преемственности поколений – одна из существеннейших для судеб человечества. Невежество паразитирует на ней, соблазняя молодые души болотными огоньками, яркими манками. Поэтому проблема формирования культуры нового поколения, образования и приобщения ко всему богатству знания и умения является ключевой.

Вступающий в мир индивид должен пройти тернистый путь приобщения к родовой сущности человека, что возможно лишь через культуру в ее универсальном значении как единства трудовой, познавательной, художественно-эстетической, ценностно-ориентированной деятельности в сфере общения. Если в судьбе индивида играют доминирующую, определяющую роль отчужденные формы человеческих отношений, традиции антагонизмов, агрессивность и стихия деструктивных насильственных действий, то он приобщается не к культуре, а к антикультуре, которая тождественна торжествующему невежеству. Фактически формируется на этой основе не Homo sapiens, а более или менее “умный зверь”, используя выражение Плеханова. Технические достижения нашего времени открывают перед ним невиданные возможности для торжества демонической силы разрушения, агрессии, насилия, террора.

Однако неведение – лишь возможная предпосылка невежества. Последнее не передается с генами, в том числе и далеким наследием животных предков. На это обстоятельство обращал внимание еще Эрих Фромм в своей работе по проблеме человеческой деструктивности. Согласно его концепции, деструктивность рождается системой общественных отношений, в первую очередь отчуждением: “человек технического века страдает не столько от страсти к разрушению, сколько от тотального отчуждения” [11]. Новый тип отчуждения рожден в первую очередь “рыночным человеком”, ориентированным на систему вещных отношений, вещных ценностей, что особенно ярко проявляется у американского правящего класса. “Он отворачивает свой интерес от жизни, от людей, от природы и от идей – короче, от всего того, что живет; он обращает все живое в предметы, вещи, включая самого себя и свои человеческие качества: чувства и разум, способность видеть, слышать и понимать, чувствовать и любить [11, с. 301].

В социально-психологическом плане речь идет о тех, кто не получил признания и не нашел своего места в социальной структуре.

Фромм не включил в систему деструктивности категорию невежества, однако это вытекает из хода его рассуждений. Не случайно он говорит об агрессивном иррационализме.

Но, может быть, невежество есть необходимый элемент развития, преодоления застывшего, окостеневшего, старого, традиционного? Вряд ли это так. Скорее здесь речь должна идти о пустом, зряшном отрицании, но отнюдь не о диалектике, для которой отрицание означает момент не только преодоления прошлого, но его удержания с сохранением положительного содержания предшествующего развития.

Проблема невежества должна быть рассмотрена в культурологическом аспекте, а именно в контексте антикультуры, которая не сводится к метафорически расплывчатому определению чего-то нехорошего, а понимается как ложное основание бытия. Если культура – путь самореализации, формирования, раскрытия человеческой сущности, то антикультура – способ ее деградации, разрушения, уничтожения.

Характеризуя культуру как способ деятельности, синтезирующий в себе творческую производственно-преобразующую, познавательную, художественно-эстетическую, ценностно-ориентационную формы деятельности, способ общения человека с людьми и природой, мы видим в антикультуре средоточение полярно противоположных качеств. Не творческое созидание предметного мира, а производство и применение средств разрушения; не познание законов природы и общества, а иррационально-мистическую антинауку; не формирование мира по законам красоты, а торжество эстетики безобразного; не нравственность, а низость цинизма, лакейства и ренегатства; не сотрудничество и взаимопомощь людей, а эксплуатация и господство-подчинение; не коэволюция природы и общества, а превращение окружающей среды в помойную яму. При этом невежество и является идеологией этой антикультуры, как следствие тотального отчуждения человека от его сущности.

Было бы наивно искать спасения от тотального отчуждения в его особенных формах, уповая то на рынок и деньги, то на религию, то на сциентизм, то на сектантское затворничество, то на прекраснодушные гуманистические ценности. И не от генетического наследства биологических предков, вомбата или гепарда, надо освобождаться, а от благоприобретенных антагонизмов, рожденных частной собственностью на орудия и средства производства, всем миром отчуждения.

Невежество не исчезнет на основе одной лишь образовательно-просветительной деятельности. Должны быть преодолены в обществе его предпосылки: отчужденный характер бытия, деструктивность социальных отношений, имманентный разрушительный характер общественных антагонизмов, рождающих тотальное насилие, войны, массовый террор не только на уровне государств, но и бытовых отношений.

Мы привыкли считать разум родовым атрибутом человека. Но чтобы стать разумным, необходим упорный постоянный труд каждого индивида, направленный на освоение истории и культуры мышления. Реальный, эмпирический факт заключается в том, что большинство людей не проходит такой школы. Фактически они отчуждены от достижений разумного духа. Этот грустный сюжет обсуждал известный французский математик Анри Пуанкаре, который писал: “Но большая часть людей не любит думать, и, может быть, это и к лучшему, ибо ими руководит инстинкт, и руководит ими обыкновенно лучше, чем интеллектуальные соображения, по крайней мере во всех тех случаях, когда люди имеют в виду одну и ту же непосредственную цель. Но инстинкт – это рутина, и если бы его не оплодотворяла мысль, то он в человеке не прогрессировал бы больше, чем в пчеле или в муравье. Необходимо, следовательно, чтобы кто-нибудь думал за тех, кто не любит думать” [12]. Это, конечно, хорошо, если хоть кто-нибудь думает; другим остается утешаться вздохом евангелистов: прости им прегрешения их, ибо не ведают, что творят.

Такое неведение может быть не очень опасным, если оно относится к узкому кругу бытовых хлопот, сиюминутной суеты. Но оно приобретает грозные формы, когда касается человеческих судеб, проблем исторического развития, грядущих поколений. Отсутствие научного подхода, глубокого анализа на этом уровне приводило и приводит к драматическим последствиям. Об этой опасности в свое время предупреждал Энгельс: “Это превращение в свою противоположность, это достижение в конечном счете такого пункта, который полярно противоположен исходному, составляет естественно неизбежную судьбу всех исторических движений, участники которых имеют смутное представление о причинах и условиях их существования и поэтому ставят перед ними чисто иллюзорные цели” [13].

Никого не удивляет, что для познания Космоса нужны телескопы и спектроскопы, спутники и ракеты; что для понимания атома необходимы циклотроны, синхрофазотроны и компьютеры. Но почему-то считается, что для познания общества, управления социальными процессами особых усилий не требуется, вроде всем и так все ясно. В действительности познать человека, общество во много раз сложнее и труднее. И инструмент познания, созданный долгой историей, лишь один: диалектический метод. А овладеть им обязаны и призваны все. Иначе – бесконечные судороги общественного организма.

Каждый призван внести свой вклад в преодоление тупиковой ситуации в развитии человечества, мобилизуя его исторический опыт и разум. Для людей науки в этой связи полезно было бы вернуться к мысли Вернадского, предлагавшего “внегосударственные организованные формы мировой научной среды”, поскольку “идея “научного мозгового центра” человечества выдвигается жизнью” [14]. Это могло бы содействовать соединению науки и демократии, знания и творческой силы труда, поиску путей преодоления всех форм отчуждения, в том числе и демонической силы невежества.

Литература

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 112.

2. Ziman J. Monthly Nature. Febr. 1994. Vol. 2. № 2. P. 37.

3. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 36. С. 77.

4. Гегель. Эстетика. Т. 3. М., 1971. С. 358.

5. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 612.

6. Философско-литературное наследие Г.В. Плеханова. М., 1973. Т. 2. С. 158.

7. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 162.

8. Вернадский В.И. Размышление натуралиста. Кн. 2. М., 1977. С. 67.

9. Фромм Э. Душа человека. М., 1992. С. 376.

10. Гэлбрейт Дж. Экономические теории и цели общества. М., 1976. С. 163.

11. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994. С. 229.

12. Пуанкаре А. О науке. М., 1990. С. 373.

13. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 22. С. 21 – 22.

14. Вернадский В.И. Размышление натуралиста. М., 1977. Кн. 2. С. 68 – 69.

1995 г.

Комплекс Эрисихтона

Выдающийся русский мыслитель советской эпохи Эвальд Ильенков как-то высказал мысль о том, что в современных условиях самыми важными для человечества являются две науки: психология и политическая экономия. Сам философ стремился связать эти две сферы познания в своей личной судьбе, осветив их единым гносеологическим подходом материалистической диалектики. При этом он, несомненно, опирался на опыт К.Маркса, который в “Капитале” рассматривает не только противоречивое движение товаров и стоимостей, но и их отражение, превращенные, иллюзорные и отчужденные формы в голове товаровладельца, предпринимателя, банкира, ученого.

Всеобъемлющий гений древних греков также не был чужд этих проблем, отразив их, в частности, в мифологической форме.

Античный мир обогатил духовную сокровищницу человечества бесчисленным количеством роскошных и разнообразных, мудрых и поучительных мифов. Нам с детства знакомы увлекательные рассказы о Зевсе и Посейдоне, Афродите и Афине, Геракле и Антее, Гефесте и Персее – список можно продолжить, но новых имен уже не внесешь. В новые времена Ницше пытался актуализировать аполлоновское и дионисийское начала. Но самый модернистский поиск был совершен Зигмундом Фрейдом, который выдвинул против изумленного человечества Эдипов комплекс. Правда, Курт Хюбнер сердито на это проворчал: “Истолкование мифа об Эдипе Фрейдом и его сторонниками является “совершенно произвольным” [1]. И в самом деле, весьма сомнительным является утверждение, будто каждый малыш желает прирезать своего папашу, чтобы овладеть матерью. Комплекс Эдипа скорее можно назвать в память о его отце комплексом Лаия, поскольку последний поднял руку на фундаментальный закон продолжения рода (случай с Хрисиппом).

В то же время нельзя не отметить наметившегося усиления внимания к мифологии у многих современных философов, культурологов, социологов. Мифологическое сознание оказалось весьма живучим, несмотря на все успехи научного познания, логики, диалектики. Правда, не следует забывать, что массовое обыденное сознание людей весьма далеко и от науки, и от логики.

Крупнейшие умы человечества немало внимания уделяли природе мифа, его, исторической обусловленности и эволюции. К.Маркс в свое время справедливо заметил: “Древние народы переживали свою предысторию в воображении, в мифологии…” [2]. Закономерность и неизбежность формирования мифов отмечал Ф.Энгельс. По его мнению, мифологический процесс – это “свободное саморазвитие сознания в пределах всемирно-исторической необходимости” [3].

В классической немецкой философии существовала мощная традиция глубокого анализа мифотворчества. Ф.Шеллинг посвятил этой проблеме “Введение в философию мифологии”, полагая, что в мифе “ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих человеческим миром” На этой основе формируется в сознании универсум первообразов, обладающий бесконечной природой. При этом, по мысли Шеллинга, мифология не только изображает настоящее или прошедшее, но стремится охватить также и будущее, обладая даром пророческого предвосхищения.

Глубокий анализ природы мифа заключен во многих работах Гегеля (“Философия духа”, “Философия религии”, “Лекции по истории философии”). Формирование мифов он связывает с закономерным этапом постижения мира в виде эмоционально насыщенных образов, представлений, колеблющихся между чувственным созерцанием и подлинной мыслью. По поводу мифологии Гегель пишет: “Она, правда, является продуктом фантазии, но не продуктом произвола, хотя последний также находит себе здесь место. Главное в мифологии является результатом фантазирующего разума, делающего своим предметом сущность, но не обладающего никаким другим органом, кроме чувственного способа представления, так что боги выступают в человеческом образе…” [4].

Размышления Гегеля имеют огромное значение для теории познания, гносеологии, теории отражения. Природный и общественный мир человека отражается в его голове в виде идеальных, всеобщих, еще абстрактных представлений, которые воплощаются в индивидуальные фантастические образы, как бы опредмечиваются и овеществляются вплоть до фетишей и кумиров.

Итак, мифология есть способ освоения природного и социального мира, образно-чувственное его восприятие, переливающееся в сферу интуиции и фантазии, творческого воображения. Она содержит в себе дискурс на уровне представлений и в то же время непрерывно отрывается от реальности.

Эти предварительные размышления, надеюсь, позволяют оправдать рискованный шаг актуализации еще одного, малоизвестного, фактически всеми забытого античного мифа. Речь идет о неприметном фессалийском царьке Эрисихтоне, мифологическую историю которого рассказали два автора – александрийский грек Каллимах и Овидий в своих “Метаморфозах”.

Извинившись за неизбежные купюры, приведем вначале миф в той форме, в которой его представил Каллимах в гимне “К Деметре”.

В давнее время не Книда предел, но Дотий священный

Племя пеласгов еще населяло, они посвятили

Рощу богине густую – сквозь листья стреле не пробиться,

Там и сосна возрастала, и статные вязы, и груши,

Там и сладчайшие яблоки зрели, электра яснее,

Там струилась вода из протоков. Не меньше ту рощу,

Чем Элевсин, иль Триоп, иль Энну любила богиня.

Демон благой отошел меж тем от Триопова рода.

И через то Эрисихтон был злым подвигнут советом:

Двадцать служителей он повел с собою, могучих,

Словно Гиганты, способных хоть целый град ниспровергнуть

Их секирами всех ополчил, ополчил топорами –

И предерзких толпа к Деметриной кинулась роще.

Был там тополь огромный, до неба росшее древо.

Тень в полуденный час для игры дарившее нимфам,

Первый принявши удар, печально оно восстенало.

Вот Деметра вняла, как тополь страждет священный,

И промолвила в гневе: “Кто дивные рубит деревья?”

Но попытка Деметры урезонить зарвавшегося буяна встретила решительный отпор:

“Прочь, – он вскричал, – иль моим топором тебя поражу я!

Что до этих дерев, то они пойдут на укрытье

Для чертога, где радостный пир сотворю я с друзьями!”

Юноша кончил, была записана речь Немесидой.

Гневом вскипела Деметра, мертвые от страха слуги

Прочь пустились бежать, в лесу топоры покидавши,

Их Госпожа отпустила, людей подневольных, не доброй

Волей пришедших сюда, но владыке молвила гневно:

“Так, хорошо, хорошо, о пес, о веселых

Ныне пекися пирах! Предстоит тебе трапез немало”.

Так провещала она, Эрисихтону горе готовя,

В тот же миг он был обуян неистовым гладом,

Жгучим, ярости полным, и злой в нем недуг поселился.

О, злосчастный! Чем больше он ел, тем больше алкал он.

Двадцать слуг подносили еду, а вина – двенадцать.

Ибо гневом пылал Дионис с Деметрой согласно:

Что ненавидит Деметра, всегда Дионис ненавидит.

Дома меж тем запершись, целодневно с утра до ночи

Ел он и ел без конца, но вотще – свирепый желудок

Только ярился сильней, как будто в пучину морскую

Все погружались бесплодно, нимало не пользуя, яства.

Словно снег на Миманте иль воск в сиянии солнца,

Так он таял и таял сильней, пока не остались

Только жилы одни у страдальца, да кожа, да кости.

Но когда от зубов ненасытных все опустело,

На перекрестке дорог уселся царственный отпрыск