Часть 1.

Марк Аврелий.

Размышлени

Перевод А.К.Гаврилов

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ

"Размышления" -- это личные записи римского императора

Марка Аврелия Антонина, сделанные им в 70-е гг. II в. н. э. Они

отражают упорное стремление Марка Аврелия руководствоваться в

своем мироощущении стоическим учением. Благодар

исключительному положению Марка Аврелия и его развившемус

литературному дарованию этот документ, позволяющий (редчайший

случай в истории античной литературы!) наблюдать не столько

даже личную жизнь, сколько напряженную личную работу над

освоением достижений многовековой стоической традиции, стал

впоследствии одним из наиболее читаемых памятников мировой

литературы. Книги имеют свою судьбу -- эта книга, можно

сказать, создана судьбой.

В настоящем издании читателю предлагается новый перевод

"Размышлений" Марка Аврелия, выполненный А. К. Гавриловым. При

ознакомлении с переводом рекомендуется постоянное обращение к

экзегетическому комментарию Яана Унта, поясняющему содержание

текста, особенно в смысле истории идей; такое обращение тем

более настоятельно, что текст насыщен специальной стоической

терминологией, которая в тексте Марка Аврелия (а следовательно,

и в переводе) не растолковывается, зато может быть отлично

разъяснена благодаря изобилию фрагментов Древней Стой, текстам

Эпиктета и др. В этой же связи читателю, приступающему к чтению

памятника, полезно предварительно ознакомиться с указателем

важнейших понятий и терминов, выявляющим те характерные слова и

словоупотребления, которые особенно остро нуждались в

комментарии.

Текстологические примечания, составленные переводчиком,

дают отчет в том, какой именно текст воспроизведен в переводе и

разъясняется в комментарии. Приняв их во внимание,

заинтересованный читатель может увереннее предпринять

сопоставление предлагаемого перевода с другими -- русскими или

иностранными -- переводами, что вполне естественно для этого

памятника, текстология и самый жанр которого создает множество

трудностей.

Арабские цифры в тексте "Размышлений" указывают на

экзегетический комментарий, звездочки -- на текстологические

примечания. Отыскивается как то, так и другое по номеру книги и

записи в традиционной нумерации.

Статья А. И. Доватура "Римский император Марк Аврелий

Антонин" характеризует эпоху, биографические обстоятельства и

государственную деятельность римского императора

(генеалогическая таблица и хронологический указатель полезны

для быстрого обзора этого материала). В статье Яана Унта

"„Размышления" Марка Аврелия как литературный и философский

памятник" анализируется состав, происхождение и назначение

памятника; там же дан очерк основньк понятий стоической

философии, знакомство с которыми необходимо для адекватного

восприятия текста. Той же цели служат указатели имен и цитат и

упомянутый уже Указатель важнейших терминов, встречающихся в

тексте Марка Аврелия. Все указатели настоящего издани

составлены Яаном Унтом.

Записи Марка Аврелия неоднократно -- полностью и частично

-- переводились на русский язык. Истории этих переводов и

обзору перипетий русской рецепции памятника посвящена статья А.

Гаврилова "Марк Аврелий в России"; там же выясняются принципы,

положенные в основу нового перевода.

Статья "Римский император Марк Аврелий Антонин",

помещенная в настоящем томе, оказалась одной из последних работ

А. И. Доватура (1897 -- 1982), который наряду с университетским

преподаванием и исследовательской деятельностью более 50 лет

занимался переводами с древних языков: переводил сам, правил

переводы других, организовывал коллективные работы. К

редактированию настоящего тома Аристид Иванович отнесся любовно

и строго: личность Марка Аврелия, по всей видимости, выдержала

испытание его дисциплинированного и критичного ума. Общая с

учителем работа теперь становится для младших участников не

только драгоценным воспоминанием, но и залогом единства в

отношении к филологическому труду.

Редакция приносит благодарность рецензентам М. Е.

Сергеенко и М. Л. Гаспарову, которые сообщили участникам ряд

полезных замечаний, а также Л. В. Андреевой (Эрмитаж), давшей

ряд советов при подборе иллюстраций. Неизмеримо многим в смысле

техники комментирования и основных филологических приемов

настоящая книга обязана университетскому преподаванию Я. М.

Боровского и А. И. Зайцева.

ПРЕДИСЛОВИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

Со времени выхода в свет первого издания этой книги

коллеги и читатели высказали -- письменно, устно, печатно, --

множество критических замечаний, поучительных даже тогда, когда

воспользоваться ими при переиздании было трудно. Том в целом

был с доброжелательно-критичной взыскательностью прочитан Я. М.

Боровским, сообщившим целый ряд наблюдений и советов.

Накопились и собственные наблюдения, тем более что переводчик

работает над двуязычным изданием "Размышлений", где перевод

естественно было по возможности еще больше приблизить к

подлиннику, а текстологические замечания излагать гораздо

подробнее, чем в приложении к "Литературным памятникам".

В настоящем издании предприняты в соответствии с этим

некоторые изменения. Текст перевода был сверен и поправлен во

многих местах; принципы перевода оставлены прежними -- не

потому, что они безусловны, а потому, что переводчику, если он

много лет работает над текстом, просто ничего не остаетс

лучше, как держаться сложившегося у него подхода к памятнику.

Текстологические примечания иногда поправлены там, где

переводчик решительно переменил свое мнение. Наибольшее число

поправок, изменений, дополнений приходится на статью "Марк

Аврелий в России". Указатели уточнены. Статья А. И. Доватура

оставлена без изменений.

А. Гаврилов Петербург, июнь 1992 г.

ПЕРВАЯ КНИГА

1. От деда моего Вера -- добронравие и негневливость.

2. От славной памяти, оставленной по себе родителем,

скромное, мужеское.

3. От матери благочестие и щедрость, воздержание не только

от дурного дела, но и от помысла такого. И еще --

неприхотливость ее стола, совсем не как у богачей.

4. От прадеда -- что не пошел я в общие школы, а училс

дома у хороших учителей и понял, что на такие вещи надо

тратиться не жалея.

5. От воспитателя, что не стал ни зеленым, ни синим, ни

пармуларием, ни скутарием; еще выносливость и неприхотливость,

и чтобы самому делать свое, и не вдаваться в чужое; и

невосприимчивость к наговорам.

6. От Диогнета несуетность; неверие в россказни колдунов и

кудесников об их заклинаниях, изгнаниях духов и прочее; и что

перепелов не стал держать и волноваться о таких вещах; что

научился сносить свободное слово и расположился к философии и

слушал сперва Бакхия, потом Тандасида и Маркиана; что еще

мальчиком сочинял диалоги и пристрастился спать на шкурах и ко

всему, что прививают эллины.

7. От Рустика я взял представление, что необходимо

исправлять и подлечивать свой нрав; не свернул в увлечение

софистической изощренностью, не стал писать умозрительных

сочинений, выдумывать учительные беседы или еще, вообразив

невесть что, выступать самоистязателем да благодетелем; и что

отошел от риторики, поэзии, словесной изысканности; что не

расхаживал дома пышно одетый или что-нибудь еще в таком роде; и

что письма я стал писать простые, наподобие того, как он писал

моей матери из Синуессы; и еще что в отношении тех, кто

раздосадован на нас и дурно поступает, нужен склад отзывчивый и

сговорчивый, как только они сами захотят вернуться к прежнему;

и читать тщательно, не довольствуясь мыслями вообще; и не

спешить соглашаться с тем, кто вообще что-либо тебе говорит; и

что встретился я с эпиктетовыми записями, которыми он со мной

поделился.

8. От Аполлония независимость и спокойствие перед игрой

случая; чтобы и на миг не глядеть ни на что, кроме разума, и

всегда быть одинаковым -- при острой боли или потеряв ребенка,

или в долгой болезни; на живом примере я увидел явственно, что

может один человек быть и очень напористым, и расслабившимся; и

как, объясняя, не раздражаться; и воочию увидел я человека,

который считал опыт и ловкость в передаче умозрительных

положений наименьшим из своих достоинств; у него я научилс

принимать от друзей то, что считается услугой, не теряя при

этом достоинства, но и не бесчувственно.

9. От Секста благожелательность; образец дома с

главою-отцом; мысль о том, чтобы жить сообразно природе;

строгость без притворства; заботливая предупредительность в

отношении друзей; терпимость к обывателям и к тем, кто мыслит

несозерцательно; умение ко всем приладиться, так что обращение

его было обаятельнее всякой лести и в то же время внушало тем

же самым людям глубочайшее почтение; а еще постигающее и

правильное отыскание и упорядочение основоположений,

необходимых для жизни; и что никогда он не подавал малейшего

признака гнева или другой какой страсти, но был одновременно

предельно нестрастен и вместе предельно приветлив; похвалы -- и

те у него были без шума, и многознания напоказ не выставлял.

10. От Александра-грамматика неосуждение -- то, что он не

начинал бранить тех, кто выговаривал что-нибудь, как варвары,

или не по-столичному или неблагозвучно, а только изловчалс

произнести как следует, в виде ответа, подтверждения или

встречного рассмотрения не слова уже, а дела, или с помощью

другого какого-нибудь ловкого упоминания.

11. От Фронтона, что я разглядел, какова тиранска

алчность, каковы их изощренность и притворство, и как вообще

неприветливы эти наши так называемые патриции.

12. От Александра-платоника:! не говорить никому часто и

без нужды и в письмах не писать, что я-де занят, и не извинять

себя вечно таким способом, когда в отношении тех, с кем ты

живешь, не делаешь надлежащего, ссылаясь на обступившие теб

дела.

13. От Катула -- не пренебрегать ни одним дружеским

упреком, даже если неразумно упрекают, но пытаться еще и

восстановить прежнее; также учителей восхвалять с восторгом,

как вспоминают о Домиции и Афинодоте; и к детям привязанность

подлинная.

14. От брата моего Севера любовь к ближним, истине,

справедливости; и что благодаря ему я узнал о Тразее,

Гельвидии, Катоне, Дионе, Бруте и возымел представление о

государстве, с законом, равным для всех, где признаютс

равенство и равное право на речь; также о единодержавии,

которое всего более почитает свободу подданных. А еще от него

ненатужное и ровное напряжение в почитании философии; благие

дела и великая щедрость, добрые надежды и вера в дружбу друзей;

и нескрытность перед теми, кого случалось ему осуждать; и что

его друзьям не приходилось гадать, чего он хочет или не хочет,

а было это всегда ясно.

15. От Максима владение собой, никакой неустойчивости и

бодрость духа, как в прочих испытаниях, так и в болезни;

размеренность нрава, любезность, достопочтенность; как он без

сокрушения выполнял поставленные перед собой задачи; и как все

ему верили, что он как говорит, так и думает, а что делает, то

беспорочно делает. Никогда не изумлен, не потрясен, нигде не

торопится и не медлит, не растерянный и не унылый, без готовой

улыбки или, наоборот, без гнева и подозрений;

благодетельствующий и прощающий, и нелживый; от него

представление, что невывернутый лучше, чем вправленный; и еще,

никогда не казалось, что он свысока смотрит на кого-нибудь, но

никто не осмелился бы признать себя лучше его; и кака

обходительность.

16. От отца нестроптивость, неколебимое пребывание в том,

что было обдумано и решено; нетщеславие в отношении так

называемых почестей; трудолюбие и выносливость; выслушивание

тех, кто может предложить что-либо на общую пользу, и

неуклонность при воздаянии каждому по его достоинству, умение,

когда нужно, напрячься или расслабиться; как он положил предел

тому, что связано с любовью к мальчикам; всепонимание и

разрешение друзьям даже трапезу с ним не делить, не только что

не выезжать с ним в дальний путь -- всегда оставался прежним с

теми, кто был чем-нибудь задержан. Во время совещаний

расследование тщательное и притом до конца, без спешки

закончить дело, довольствуясь теми представлениями, что под

рукой; дружил бережно -- без безумства и без пресыщения;

самодостаточность во всем, веселость лица; предвидение издалека

и обдумывание наперед даже мелочей, притом без театральности; и

как ограничил возгласы и всяческую лесть; всегда он на страже

того, что необходимо для державы; и при общественных затратах,

словно казначей, бережлив; и решимость перед обвинениями во

всех таких вещах; а еще то, что и к богам без суеверия, и к

народу без желания как-нибудь угодить, слиться с толпою: нет,

трезвость во всем, устойчивость, и без этого невежества, без

новшеств. Тем, что делает жизнь более благоустроенной, если по

случаю что-нибудь такое было в избытке, пользовался, без

ослепления, как и без оправданий, так что покуда есть -- брал

непринужденно, а нет -- не нуждался. И то, что никто о нем не

мог сказать, будто он софист, что доморощенный, что ученый, нет

-- муж зрелый, совершенный, чуждый лести, способный постоять и

за свое, и за чужое. Кроме того, уважая подлинно

философствующих, прочих не бранил, но уж и не поддавался им; а

еще его общительность и любезность без пресыщения; и забота о

своем теле с умеренностью -- не из жизнелюбия или для того,

чтобы красоваться, но и без небрежения, а с тем, чтобы

благодаря собственной заботе как можно меньше нуждаться во

врачебной, в лекарствах или наружных припарках. А особенно то,

что он был независтлив и уступчив к тем, кто в каком-нибудь

деле набрал силу -- в слоге, скажем, или в законах осведомлен,

нравах, еще в чем-нибудь -- таким он ревностно содействовал,

чтобы каждый был прославлен тем, в чем превосходит других.

Делая все по заветам отцов, он даже и то не выставлял напоказ,

что вот по заветам отцов поступает. А еще то, что не

перекидывался, не метался, а держался одних и тех же мест и тех

же дел. А еще, что после острых приступов головной боли он,

снова молодой и цветущий, был при обычных занятиях, и что не

много было у него тайн, а совсем мало и редко, притом всегда в

связи с государственными делами; при устроении зрелищ и

сооружении построек, при раздачах и тому подобном

внимательность и размеренность человека, вперившего взгляд в

самое то, что должно быть сделано, без мысли о славе, котора

от этого произойдет. Не из тех, кто купается не вовремя, вечно

украшает дом или выдумывает какие-нибудь блюда, ткани,

расцветку одежды, печется, чтобы люди его были все как на

подбор. Одежда, в которой он из Лория возвращался в город, и

многое, что случалось в Ланувии; как он обошелся в Тускуле с

извиняющимся откупщиком, и прочее в этом духе. Ничего резкого,

не говорю уж беззастенчивого или буйного; никогда он не был что

называется "весь в поту" -- нет, все обдуманно, по порядку и

будто на досуге, невозмутимо, стройно, сильно, внутренне

согласно. К нему подойдет, пожалуй, то, что рассказывают о

Сократе, который мог равно воздерживаться или вкусить там, где

многие и в воздержании бессильны, и в наслаждении безудержны. А

вот иметь силу на это, да еще терпеть и хранить трезвость как в

том, так и в другом -- это свойство человека со сдержанной и

неодолимой душой, какую он явил во время болезни Максима.

17. От богов! получил я хороших дедов, хороших родителей,

хорошую сестру, хороших учителей, домашних, родных, друзей --

все почти. И что никому из них я по опрометчивости не сделал

чего дурного -- это при душевном складе, от которого мог я при

случае что-нибудь такое сделать, -- благодеяние богов, что не

вышло стечения обстоятельств, которое меня бы изобличило. И то,

что я не воспитывался дольше у наложницы деда, и что сберег

юность свою, и не стал мужчиной до поры, но еще и прихватил

этого времени. Что оказался в подчинении у принцепса и отца,

отнявшего у меня всякое самоослепление и приведшего к мысли,

что можно, живя во дворце, не нуждаться в телохранителях, в

одеждах расшитых, в факелах и всех этих изваяниях и прочем

таком треске; что можно выглядеть почти так же, как обыватели,

не обнаруживая при этом приниженности или же легкомыслия в

государственных делах, требующих властности. Что брат у мен

был такой, который своим нравом мог побудить меня позаботитьс

о самом себе, а вместе радовал меня уважением и теплотой; что

дети рождались здоровые и не уродливые телом. И что не пробилс

я далеко в риторических, пиитических и прочих занятиях, на

которых я, пожалуй, и задержался бы, если бы почувствовал, что

легко продвигаюсь на этом пути. Что успел я моих воспитателей

окружить тем почетом, о каком, казалось мне, каждый мечтал, а

не откладывал, полагаясь на то, что они еще не стары и что

попозже сделаю это. Что узнал Аполлония, Рустика, Максима. Что

явственно и нередко являлось мне представление о жизни в

согласии с природой, так что, поскольку это от богов зависит и

даяний оттуда, от их поддержки или подсказки, ничто мне не

мешало уже по природе жить, и если меня не хватает на это, так

виной этому я сам и то, что не берег божественные знаменья и

чуть ли не наставления. Что тело мое столько времени

выдерживало такую жизнь. Что не тронул ни Бенедикты, ни

Феодота, да и потом выздоравливал от любовной страсти. Что

досадуя часто на Рустика, я не сделал ничего лишнего, в чем

потом раскаивался бы. Что мать, которой предстояло умереть

молодой, со мною прожила последние свои годы. Что всякий раз,

когда я хотел поддержать бедствующего или нуждающегося в

чем-нибудь, никогда я не слышал, что у меня нет средств дл

этого; и что самому мне не выпадала надобность у другого

что-нибудь брать. И что жена моя -- сама податливость, и

сколько приветливости, неприхотливости. Что у детей довольно

было хороших воспитателей. Что в сновидениях дарована мне была

помощь, не в последнюю очередь против кровохарканья и

головокружений, и как это поможет в Кайете. И что, возмечтав о

философии, не попал я на софиста какого-нибудь и не засел с

какими-нибудь сочинителями да за разбор силлогизмов; и не

занялся внеземными явлениями. Ибо все это "в богах имеет нужду

и в судьбе".

ВТОРАЯ КНИГА

Писано в области квадов близ Грана.

1. С утра говорить себе наперед: встречусь с суетным, с

неблагодарным, дерзким, с хитрецом, с алчным, необщественным.

Все это произошло с ними по неведению добра и зла. А я усмотрел

в природе добра, что оно прекрасно, а в природе зла, что оно

постыдно, а еще в природе погрешающего, что он родствен мне --

не по крови и семени, а причастностью к разуму и божественному

наделу. И что ни от кого из них не могу я потерпеть вреда --

ведь в постыдное никто меня не ввергает. а на родственного не

могу же я сердиться или держаться в стороне от него, раз мы

родились для общего дела, как ноги и руки, как ресницы, как

верхний ряд зубов и ряд нижний. Так вот: противодействовать

другому противно природе, а негодовать и отвращаться -- это

противодействие.

2. Что бы я ни был такое -- все это плоть, дыханье и

ведущее. Брось книги, не дергайся -- не дано. Нет, как если б

ты уже умирал, пренебреги плотью; она грязь, кости, кровяниста

ткань, сплетение жил, вен, протоков. Посмотри и на дыханье: что

оно такое? дуновение, да и не постоянное, а то изрыгаемое, то

заглатываемое вновь. Ну а третье -- ведущее. Так сообрази вот

что: ты уже стар; не позволяй ему и дальше рабствовать и дальше

дергаться в необщественных устремлениях, а перед судьбой и

дальше томиться настоящим или погружаться в грядущее.

3. Что от богов, полно промысла; что от случая -- тоже не

против природы или увязано и сплетено с тем, чем управляет

промысл. Все течет -- оттуда; и тут же неизбежность и польза

того мирового целого, которого ты часть. А всякой части природы

хорошо то, что приносит природа целого и что ту сохраняет.

Сохраняют же мир превращения, будь то первостихий или же их

соединений. Прими это за основоположения, и довольно с тебя. А

жажду книжную брось и умри не ропща, а кротко, подлинно и

сердечно благодарный богам.

4. Помни, с каких пор ты откладываешь это и сколько уже

раз, получив от богов отсрочку, ты не воспользовался ею. А пора

уж тебе понять, какого мира ты часть и какого мироправител

истечение, и очерчен у тебя предел времени; потратишь его,

чтобы так и не просветлиться душой -- оно уйдет, ты уйдешь, и

уж не придется больше.

5. С мужеской, с римской твердостью помышляй всякий час,

чтобы делать то, что в руках у тебя, с надежной и ненарочитой

значительностью, приветливо, благородно, справедливо, доставив

себе досуг от всех прочих представлений. А доставишь, если

станешь делать всякое дело будто последнее в жизни, удалившись

от всего случайного и не отвращаясь под влиянием страсти от

решающего разума, вдали от притворства, себялюбия, неприяти

сопутствующих решений судьбы. Видишь, сколь немногим овладев,

можно повести благотекущую и богоподобную жизнь -- ведь и боги

ничего больше не потребуют от того, кто это соблюдает.

6. Глумись, глумись над собой, душа, только знай, у теб

уж не будет случая почтить себя, потому что у каждого жизнь --

и все. Та, что у тебя, -- почти уже пройдена, а ты не

совестилась перед собою и в душе других отыскивала благую свою

участь.

7. Дергает тебя что-нибудь вторгающееся извне? -- Ну так

дай себе досуг на то, чтобы узнать вновь что-нибудь хорошее,

брось юлой вертеться. Правда же, остерегаться надо и другого

оборота: ведь глупец и тот, кто деянием заполнил жизнь до

изнеможения, а цели-то, куда направить все устремление, да

разом и представление, не имеет.

8. Не скоро приметишь злосчастного от невнимания к тому,

что происходит в душе другого; а те, кто не осознает движений

собственной души, на злосчастие обречены.

9. О том всегда помнить, какова природа целого и какова

моя, и как эта относится к той, и какой частью какого целого

является, а еще что никого нет, кто воспрещал бы и делать, и

говорить всегда сообразно природе, частью которой являешься.

10. Сравнивая погрешения, Феофраст хоть и делает это

сравнение по-обыденному, однако по-философски утверждает, что

проступки, допущенные из вожделения, тяжелее тех, что от гнева.

Разве не явственно. что разгневанный отвращается от разума с

некой печалью, втайне сжимаясь; тот же, кто погрешает из

вожделения, сдавшись наслаждению, представляется как бы более

распущенным и вместе расслабленным в своих погрешениях. Так что

правильно и достойно философии он утверждал, что погрешения,

совершенные в наслаждениях, заслуживают более тяжкого

обвинения, чем когда с печалью. И вообще, один похож скорее на

потерпевшего обиду и понуждаемого к гневу печалью; другой же

прямо с места устремляется к несправедливости, вожделением

увлекаемый к деянию.

11. Поступать во всем, говорить и думать, как человек,

готовый уже уйти из жизни. Уйти от людей не страшно, если есть

боги, потому что во зло они тебя не ввергнут. Если же их нет

или у них заботы нет о человеческих делах, то что мне и жить в

мире, где нет божества, где промысла нет? Но они есть, они

заботятся о человеческих делах и так все положили, чтобы

всецело зависело от человека, попадет ли он в настоящую-то

беду, а если есть и другие еще беды, так они предусмотрели и

то, чтобы в каждом случае была возможность не попадать в них. А

что не делает человека хуже, может ли делать хуже жизнь

человека? Что ж, по неведению ли, или зная, да не уме

оберечься наперед или исправиться после, допустила бы это

природа целого? Неужто по немощи или нерасторопности она так

промахнулась, что добро и худо случаются равно и вперемешку как

с хорошими людьми, так и. с дурными? Ну а смерть и рождение,

слава, безвестность, боль, наслаждение, богатство и бедность --

все это случается равно с людьми хорошими и дурными, не являясь

ни прекрасным, ни постыдным. А следовательно, не добро это и не

зло.

12. Как быстро все исчезает, из мира -- само телесное, из

вечности -- память о нем; и каково все чувственное, в

особенности то, что приманивает наслаждением или пугает болью,

о чем в ослеплении кричит толпа. Как это убого и презренно,

смутно и тленно, мертво! Разумной силе -- усмотреть, что такое

они, чьи признания и голоса (несут) славу? И что такое умереть?

и как, если рассмотреть это само по себе и разбить делением

мысли то, что сопредставляемо с нею, разум не признает в смерти

ничего кроме дела природы. Если же кто боится дела природы, он

-- ребенок. А тут не только дело природы, но еще и полезное ей.

Как прикасается человек к богу и какой своей частью, и в каком

тогда состоянии эта доля человека.

13. Нет ничего более жалкого, чем тот, кто все обойдет по

кругу, кто обыщет, по слову поэта. "все под землею" и обследует

с пристрастием души ближних, не понимая, что довольно ему быть

при внутреннем своем гении и ему служить искренно. А служить --

значит блюсти его чистым от страстей, от произвола, от

негодования на что-либо, исходящее от богов или людей. Ибо то,

что от богов, своим превосходством вселяет трепет, а что от

людей -- по-родственному мило. Ведь иной раз и жалко их за

неведение того, чтб добро и чтб зло. Ибо этот недуг ничуть не

лучше того, из-за которого лишаются способности различать

черное и белое.

14. Да живи ты хоть три тысячи лет, хоть тридцать тысяч,

только помни, что человек никакой другой жизни не теряет, кроме

той, которой жив; и живет лишь той, которую теряет. Вот и

выходит одно на одно длиннейшее и кратчайшее. Ведь настоящее у

всех равно, хотя и не равно то, что утрачивается; так

оказывается каким-то мгновением то, что мы теряем, а прошлое и

будущее терять нельзя, потому что нельзя ни у кого отнять то,

чего у него нет. Поэтому помни две вещи. Первое, что все от

века единообразно и вращается по кругу, и безразлично,

наблюдать ли одно и то же сто лет, двести или бесконечно долго.

А другое, что и долговечнейший и тот, кому рано умирать, теряет

ровно столько же. Ибо настоящее -- единственное, чего они могут

лишиться, раз это и только это, имеют, а чего не имеешь, то

нельзя потерять.

15. Что все -- признание. Верно, конечно, то, что отвечали

на это кинику Мониму, но верно и то, что изречение это

пригодно, если принять его силу в пределах истины.

16. Душа человека глумится над собой более всего, когда он

начинает, насколько это в его силах, отрываться и как бы

нарывать на мировом теле, потому что негодовать на что-либо

значит отрываться от природы, которой крепко держится природа

всякой другой части. Глумится также, когда отвращается от

кого-нибудь или еще кидается во вражду, как бывает с душой

разгневанных. В-третьих, глумится, когда сдается наслаждению

или боли. В-четвертых, когда делает или говорит что-нибудь

притворно и лживо. В-пятых, когда отправит безо всякой цели

какое-либо деяние или устремление, действуя произвольно или

бессвязно, между тем как надо, чтобы и самая малость

сообразовалась с некоторым назначением. А назначение существ

разумных -- следовать разуму и установлениям старейшего града и

его государственности.

17. Срок человеческой жизни -- точка; естество -- текуче;

ощущения -- темны, соединение целого тела -- тленно; душа --

юла, судьба -- непостижима, слава -- непредсказуема. Сказать

короче: река -- все телесное. слепота и сон -- все душевное;

жизнь -- война и пребывание на чужбине, а память после --

забвение. Тогда что способно сопутствовать нам? Одно и

единственное -- философия. Она в том, чтобы беречь от глумлени

и от терзаний поселенного внутри гения -- того, что сильнее

наслаждения и боли, ничего не делает произвольно или лживо и

притворно, не нуждается в том, чтобы другой сделал что-нибудь

или не сделал; и который приемлет, что случается или уделено,

ибо оно идет откуда-то, откуда он сам; который, наконец,

ожидает смерти в кротости разумения, видя в ней не что иное,

как распад первостихий, из которых составляется всякое живое

существо. Ведь если для самих первостихий ничего страшного в

том, чтобы вечно превращаться во что-то другое, для чего тогда

нам коситься на превращение и распад всего? Оно же по природе,

а что по природе -- не зло.

ТРЕТЬЯ КНИГА

Писано в Карнунте.

1. Высчитывать не только, как с каждым днем растрачиваетс

жизнь и остается все меньшая часть ее, -- и то высчитай, что

проживи человек дольше, неизвестно, достанет ли у него силы-то

ума для понимания вещей и того умозрения, которое заботится об

искушенности в божественном и человеческом. Ведь начнет же

дуреть: дышать, кормиться, представлять, устремляться и все

такое будет без недостатка, а вот располагать собой, в

надлежащее по всем числам вникать, первопредставлени

расчленять и следить за тем, не пора ли уже уводить себя и

прочее, что нуждается в разумной мощи, -- это все раньше

угасает. Значит должно нам спешить не оттого только, что смерть

становится все ближе, но и оттого, что понимание вещей и

сознание кончаются еще раньше.

2. Следует примечать и в том, что сопутствует

происходящему по природе, некую прелесть и привлекательность.

Пекут, скажем, хлеб, и потрескались кое-где края -- так ведь

эти бугры, хоть несколько и противоречащие искусству пекаря,

тем не менее чем-то хороши и особенно возбуждают к еде. Или вот

смоквы лопаются как раз тогда, когда переспели; у перезрелых

маслин самая близость к гниению добавляет плодам какую-то

особенную красоту. Так и колосья, гнущиеся к земле, сморщенна

морда льва, пена из кабаньей пасти и многое другое, что далеко

от привлекательности, если рассматривать его отдельно, однако в

сопутствии с тем, что по природе, вносит еще более лада и душу

увлекает; поэтому кто чувствует и вдумывается поглубже, что

происходит в мировом целом, тот вряд ли хоть в чем-нибудь из

сопутствующего природе не найдет, что оно как-то приятно

слажено. Он и на подлинные звериные пасти станет смотреть с тем

же наслаждением, как и на те, что выставляются живописцами и

ваятелями как подражание; своими здравомысленными глазами он

сумеет увидеть красоту и некий расцвет у старухи или старика, и

притягательность новорожденного; ему встретится много такого,

что внятно не всякому, а только тому, кто от души расположен к

природе и ее делам.

3. Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер.

Халдеимногим предрекли смерть, а потом их самих взял рок.

Александр, Помпеи, Гай Цезарь, столько раз до основани

изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и

пеших, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об

испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом,

умер. Демокрита погубили вши, Сократа -- другие вши. Так что

же? -- сел, поплыл, приехал, вылезай. Если для иной жизни, то и

там не без богов, а если в бесчувствии, то перестанешь

выдерживать наслаждение и боль и услужение сосуду, который тем

хуже, что сам он в услужении, ибо одно -- разум и гений, другое

-- земля и грязь.

4. Не переводи остаток жизни за представлениями о других,

когда не соотносишь это с чем-либо общеполезным. Ведь от

другого-то дела откажешься, воображая, значит, что делает

такой-то и зачем бы, и что говорит, и что думает, и что такое

замышляет и еще много всякого, отчего сбивается внимание к

собственному ведущему. Должно поэтому уклоняться того, чтобы в

цепи представлений было случайное или напрасное, а еще более --

суетное или злонравное; приучать себя надо только такое иметь в

представлении, чтобы чуть тебя спросят: "О чем сейчас

помышляешь?", отвечать сразу и откровенно, что так и так; и

чтобы вполне явственно было, что все там просто и

благожелательно и принадлежит существу общественному, не

озабоченному видениями услад или вообще каких-нибудь

удовлетворении, а еще -- что нет там какой-нибудь вздорности

или алчности, или подозрительности, или еще чего-нибудь такого,

в чем не сможешь признаться не краснея, что оно у тебя на уме.

И вот такой человек, который более уж не откладывает того,

чтобы быть среди лучших, есть некий жрец и пособник богов,

распоряжающийся и тем, что поселилось внутри его, благодар

чему человек этот наслажденьями не запятнан, не изранен никакой

болью, ни к какому насилию не причастен, ни к какому не

чувствителен злу; подвижник он подвига великого -- ни единой не

покорился страсти, справедливостью напоен до дна; от всей

принимает души все, что есть и дано судьбой. А представлениями

о том, что говорит, делает или думает другой, он себя без

крайней и общеполезной надобности не часто займет. То, что при

нем, то ему для действия, а что отмерено судьбой, в то он

вглядывается непрестанно; в том он поступает прекрасно, а в

этом уверился, что оно благо. Ибо удел, отмеренный каждому,

несом целым и целое несет. А еще он и то помнит, что единородно

все разумное, и что попечение о всех людях отвечает природе

человека, а славы стоит добиваться не у всех, а у тех только,

кто живет в согласии с природой. А кто не так живет, про тех он

всегда помнит, каковы они дома и вне дома, ночью и днем, и с

кем водятся. Вот и не станет он считаться хотя бы и с хвалой

таких людей, которые и сами-то себе не нравятся.

5. Не действуй как бы нехотя, необщественно или же

необдуманно, или же зависимо. Пусть вычурность не изукрасит

твою мысль; многословен и многосуетен не будь. И пусть бог, что

в тебе, будет покровитель существа мужеского, зрелого,

гражданственного, римлянина, правителя, того, кто сам поставил

себя в строй и по звуку трубы с легкостью уйдет из жизни, не

нуждаясь ни в клятвах, ни в людском свидетельстве; в нем лишь

веселие и независимость от помощи другого и независимость от

того покоя, который исходит от других. Верно: "исправным быть,

а не исправленным".

6. Если находишь в человеческой жизни что-нибудь лучше

справедливости, истины, здравомыслия, мужества или вообще того,

чтобы мысль твоя довольствовалась собою, когда ты благодаря ей

действуешь по прямому разуму, и судьбой довольствовалась, когда

принимаешь то, что уделено нам не по нашему выбору; если,

говорю я, усмотрел ты что-нибудь лучше этого, то, обратившись к

нему всей душой, вкуси от этой прекраснейшей из находок. Если

же не появится ничего, что лучше поселенного в тебе гения,

который и собственные устремления себе подчинил, и свои

представления обследует, и от чувственных переживаний себя, как

выражается Сократ, оттащил, и богам себя подчинил, а о людях

печется; если ты находишь, что все прочее более мелко и убого,

чем он, то не давай места такому, к чему однажды потянувшись и

прибившись, уже без судорожного усилия не сможешь предпочитать

то, что есть благо и само по себе, и твое. Недозволительно

выставлять против разумного и деятельного блага что бы то ни

было чужеродное, хоть бы хвалу от многих, или должности,

богатство, или вкушение наслаждений. Все эти вещи, даже если

кажется, что понемногу они кстати, вдруг овладевают и несут за

собой. Так избери же, говорю, просто и свободно то, что лучше,

и этого держись. -- Тем лучше, чем больше приносят пользы. --

Если как разумному тебе полезно, храни. А если как животному,

то докажи и соблюдай свое суждение без ослепленья. Смотри

только, основательно рассуди.

7. Никогда не расценивай как полезное тебе что-нибудь

такое, что вынудит тебя когда-нибудь нарушить верность, забыть

стыд, возненавидеть кого-нибудь, заподозрить, проклясть,

притворствовать, возжелать чего-нибудь, что нуждается в стенах

и завесах. Право, тот, кто предпочел собственный разум и своего

гения, и таинства его добродетели, тот не разыгрывает трагедию,

не стенает, не нуждается ни в одиночестве, ни в многолюдстве. А

главное -- станет жить, не гоняясь и не избегая, а будет ли он

больший отрезок времени распоряжаться душой и объемлющим ее

телом или же меньший, это ему ничуть не важно. Да хоть бы и

пора было удалиться -- уйдет так же легко, как на всякое другое

дело из тех, которые можно сделать почтительно и мирно. Всю

жизнь он будет остерегаться единственно того, как бы мысль его

не оказалась в каком-нибудь развороте, не подходящем дл

разумного государственного существа.

8. Не отыщешь в мысли выученного и очищенного никакого

нагноения, пятна или воспаления, и рок не застанет его жизнь

незавершенной, так чтобы можно было сравнить его с лицедеем,

который ушел не кончив, не доиграв. А еще ничего рабского,

никаких ухищрений, никак он не скован и не отщеплен, не

подотчетен, не зарылся в нору.

9. Силу признавать -- чти. В ней все для того, чтобы

признание в твоем ведущем не было больше несвязно с природой и

устроением разумного существа. Они ведь требуют

неопрометчивости, расположения к людям и покорности богам.

10. Так брось же все и только этого немногого -- держись.

И еще помни, что каждый жив только в настоящем и мгновенном.

Остальное либо прожито, либо неявственно. Вот, значит, та

малость, которой мы живы; малость и закоулок тот, в котором

живем. Малость и длиннейшая из всех слав, что и сама-то живет

сменой человечков, которые вот-вот умрут, да и себя же самих не

знают -- где там давным-давно умершего.

11. К названным выше опорным положениям пусть приложитс

еще и то, чтобы всегда находить пределы и очертания тому или

иному представляемому, рассматривая его естество во всей

наготе, полно и вполне раздельно, и говорить себе как

собственное его имя, так и имена тех вещей, из которых оно

составилось и на которые распадается. Ничто так не возвышает

душу, как способность надежно и точно выверить все, что

выпадает в жизни и еще так смотреть на это, чтобы заодно

охватывать и то, в каком таком мире и какой прок оно дает, и

какую ценность имеет для целого, а какую для человека,

гражданина высочайшего града, перед которым остальные города --

что-то вроде домов. Что оно, из чего соединилось и как долго

длиться дано ему природой -- тому, что сейчас создает мое

представление? И какая нужна здесь добродетель --

нестроптивость, мужество, честность, самоограничение,

самодостаточность, верность и прочие. Вот почему всякий раз

надо себе говорить: это идет от бога, а это по жребию и

вплетено в общую такнь, а это так получается или случай, а это

-- единоплеменника, родственника и сотоварища, не ведающего

только, чтб тут ему по природе. А я вот ведаю и потому отнесусь

к нему и преданно, и справедливо по естественному закону нашей

общности. Вместе с тем в вещах средних ищу должную оценку

каждой.

12. Если будешь, действуя в настоящем, следовать за прямым

разумом с рвением, силой и благожелательностью, и не

привходящее что-нибудь, а собственного гения сохранишь в

устойчивой чистоте, как будто бы надо уже вернуть его; если

увяжешь это, ничего не ожидая и ничего не избегая,

довольствуясь в настоящем деятельностью по природе и

правдивостью времен героических в том, что говоришь и

произносишь, -- поведешь благую жизнь. И нет никого, кто

помешал бы этому.

13. Как у врача! всегда под рукой орудия и железки на

случай неожиданного вмешательства, так пусть у тебя будут

наготове основоположения для распознания дел божественных и

человеческих и для того, чтобы даже и самое малое делать,

памятуя о взаимной связи того и другого. Ведь не сделаешь

ничего человеческого хорошо, не соотнеся это с божественным, и

наоборот.

14. Не заблуждайся доле; не будешь ты читать своих

заметок, деяний древних римлян и эллинов, выписок из писателей,

которые ты откладывал себе на старость. Поспешай-ка лучше к

своему назначению и, оставив пустые надежды, самому себе --

если есть тебе дело до самого себя -- помогай, как можешь.

15. Они же не знают, сколь различное значит "воровать",

"сеять", "прицениваться", "не беспокоиться", "смотреть, что

делаешь", что делается не глазами, а неким иным зрением.

16. Тело, душа, ум; телу -- ощущения, душе -- устремления,

уму -- основоположения. Впитывать представления -- это и

скотское, дергаться устремлениями, -- и звериное, и двуполое, и

Фаларидово, и Нероново. Руководствоваться умом, когда нечто

представилось как надлежащее, -- это и для тех, кто в богов не

верует, бросает родину или берется действовать, разве что

заперев двери. Так вот если остальное -- общее с теми, кто

назван выше, то свойством собственно достойного человека

остается любить и принимать судьбу и то, что ему отмерено, а

гения, поселившегося у него внутри, не марать и не оглушать

надоедливыми представлениями, а беречь его милостивым, мирно

следующим богу, ничего не произносящим против правды и не

делающим против справедливости. И если даже не верят ему все

люди, что он живет просто, почтительно и благоспокойно, он ни

на кого из них не досадует и не сворачивает с дороги, ведущей к

назначению его жизни, куда надо прийти чистым, спокойным,

легким, приладившимся неприневоленно к своей судьбе.

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА

1. Главенствующее внутри, когда оно в сообразии с

природой, поворачивается к происходящему так, что ему всегда

легко перестроиться на то, что возможно и дается ему. Не

склонно оно к какому-нибудь определенному веществу, и

устремляясь к тому, что само же себе с оговоркойпоставило, само

себе делает вещество из того, что выводят ему навстречу, -- так

огонь одолевает то, что в него подбрасывают; малый светильник

от этого угас бы, а яркий огонь скоро усвояет себе то, что ему

подносят, берет себе на потребу и отсюда-то набирает силу.

2. Не делай ничего наугад, а только по правилам искусства.

3. Ищут себе уединения в глуши, у берега моря, в горах.

Вот и ты об этом тоскуешь. Только как уж по-обывательски все

это, когда можно пожелать только и сей же час уединиться в

себе. А нигде человек не уединяется тише и покойнее, чем у себ

в душе, особенно если внутри у него то, на что чуть взглянув он

сразу же обретает совершеннейшую благоустроенность -- под

благоустроенностью я разумею не что иное, как

благоупорядоченность. Вот и давай себе постоянно такое

уединение и обновляй себя. И пусть кратким и основополагающим

будет то, что, едва выйдя навстречу, всю ее омоет и отпустит

тебя уже не сетующим на то, к чему ты возвращаешься. Правда, на

что ты сетуешь -- на порочность людей? Так повтори себе

суждение о том, что существа разумные рождены одно для другого,

что часть справедливости -- сносить и что против воли

проступки; и то вспомни, сколько уж их, кто жили во вражде,

подозрениях, ненависти и драке, потом протянули ноги и сгорели,

-- и перестань наконец. Или ты сетуешь на то, что уделено тебе

из целого? Так обнови в уме разделительное: либо промысл, либо

атомы; а также все то, откуда доказано было, что мир подобен

городу. Или вновь затронет тебя телесное? Но ты же понял, что

мысль не смешивается с гладкими или шероховатыми движениями

дыхания, если она однажды обрела себя и узнала присущую ей

власть и прочее, что ты слушал о наслаждении и боли, с чем и

сам согласился. Или издергает тебя тщеславие? Но ты же видел,

как быстро забывается все, как зияет вечность, бесконечная в

обе стороны, как пуст этот звон, как переменчиво и

непредсказуемо то, что мнится зависящим от нас, также и узость

места, которым все это ограничено. Ведь и вся-то земля --

точка, а уж какой закоулок это вот селенье, и опять же --

сколько их, кто восхваляет и каковы. Вот и помни на будущее об

уединении в этой твоей ограде: прежде всего не дергайся, не

напрягайся -- будь свободен и смотри на вещи как мужчина,

человек, гражданин, как существо смертное. И пусть прямо под

рукой будет у тебя двойственное, на что можно быстро бросить

взгляд. Одно -- что вещи души не касаются и стоят недвижно вне

ее, а досаждает только внутреннее признание. И второе: все, что

ни видишь, скоро подвергнется превращению и больше не будет --

постоянно помышляй, скольких превращений ты и сам уже был

свидетель. Мир -- изменение, жизнь -- признание.

4. Если духовное у нас общее, то и разум, которым мы умны,

у нас общий. А раз так, то и тот разум общий, который велит

делать что-либо или не делать; а раз так, то и закон общий; раз

так, мы граждане; раз так, причастны некоей государственности;

раз так, мир есть как бы город. Ибо какой, скажи, иной общей

государственности причастен весь человеческий род? Это оттуда,

из этого общего города идет само духовное, разумное и законное

начало -- откуда же еще? Что во мне землисто -- от земли

какой-нибудь уделено мне, влажное -- от другого начала,

душевное -- из некоего источника, а горячее и огненное -- из

собственного источника (ведь ничто не происходит из ничего, как

и не уходит в ничто); так и духовное идет же откуда-то.

5. Смерть -- такое же, как рождение, таинство природы,

соединение из тех же первооснов в те же. ! И нет в ней ничего

ни для кого постыдного: нет в ней для духовного существа

непоследовательности, нет и противоречия с его строением.

6. Так оно и должно со всей необходимостью происходить у

этих людей; кто не желает этого -- не желает, чтобы смоковница

давала свой сок. И вообще помни, что так мало пройдет времени,

а уж и ты, и он умрете, а немного еще -- и даже имени вашего не

останется.

7. Сними признание -- снимается "обидели меня"; снято

"обидели" -- снята обида.

8. Что не делает человека хуже самого себя, то и жизнь его

не делает хуже и не вредит ему ни внешне, ни внутренне.

9. Природа того, что приносит пользу, вынуждена делать

это.

10. Что происходит, по справедливости происходит: проследи

тщательно -- увидишь. Я не о сообразности только говорю, а

именно о справедливости, как если бы некто воздавал всякому по

достоинству. Так следи же за этим, как уже начал, что бы ни

делал, делай так, как достойный человек, в том смысле, в каком

и мыслится достоинство. Сохраняй это в любой деятельности.

11. Не то признавай, как судит твой обидчик или как он

хочет, чтобы ты сам судил, а смотри, как оно на деле.

12. Две готовности надо всегда иметь. Одна: делать только

то, что поручает тебе смысл власти и закона на пользу людей. И

еще: перестраиваться, если явится кто-нибудь, чтобы поправить

или переубедить в каком-нибудь мнении. Только чтобы

переубеждение шло от некой достоверности, будь то

справедливость или общая польза или что-нибудь такое, а не

оттого, что поманила сладость или там слава.

13. Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься?

Или чего еще желаешь, когда он делает свое дело?

14. Как часть в целом ты возник и в породившем теб

исчезнешь. Вернее, превратившись, будешь принят в его

осеменяющий разум.

15. Много комочков ладана на одном алтаре. Один раньше

упал, другой позже -- вполне безразлично.

16. Десяти дней не пройдет, и ты богом покажешься тем, дл

кого ты сейчас зверь! и обезьяна, -- сверни только к

основоположениям и к почитанию разума.

17. Жить не рассчитывая на тысячи лет. Нависает

неизбежность. Покуда жив, покуда можно -- стань хорош.

18. Сколько досуга выгадывает тот, кто смотрит не на то,

что сказал, сделал или подумал ближний, а единственно на то,

что сам же делает, чтобы оно было справедливо и праведно; и в

достойном человеке не высматривает он темноту нрава, а спешит

прямо и без оглядки своим путем.

19. Кого слава у потомков волнует, тот не представляет

себе, что всякий, кто его поминает, и сам-то очень скоро умрет,

а следом тот, кто его сменит, и так пока не погаснет, в

волнующихся и угасающих, всякая память о нем. Ну предположим,

бессмертны были бы воспоминающие и память бессмертна -- тебе

что с того? Не говорю уж мертвому -- что проку тебе живому от

похвал? или другой у тебя расчет? Ибо некстати ты пренебрегаешь

тем, что сейчас дарует природа, которая получает у тебя некий

иной смысл.

20. Впрочем, все сколько-нибудь прекрасное прекрасно само

по себе и в себе завершено, не включая в себя похвалу: от хвалы

оно не становится ни хуже, ни лучше. Это я отношу и к тому, что

принято называть прекрасным, будь то создания природы или

искусства, ибо воистину прекрасное нуждается ли в чем? Не

более, чем закон, не более, чем истина, не более, чем

преданность и скромность. Что из этого украсит хвала, что

испортит брань? Изумруд хуже станет, когда не похвалили его? А

золото как? слоновая кость, багряница, лира, клинок, цветочек,

деревце?

21. Если ввек пребывают души, как вмещает их воздух? -- А

как земля вмещает тела всех погребенных от века? Подобно тому

как тут превращение и распад дают место другим мертвым дл

некоего продленного пребывания, так и перешедшие в воздух души,

некоторое время сохраняясь, превращаются, изливаются и

воспламеняются, воспринимаемые в осеменяющий разум целого, и

дают таким образом место вновь подселяемым. Вот что можно

отвечать относительно предположения, что души пребывают.

Достаточно представить себе не только множество погребаемых

тел, но и бесчисленных животных, изо дня в день поедаемых нами

и другими животными -- сколько их истребляется и некоторым

образом погребено в телах поедающих, и все же благодар

переходу в кровь и преобразованиям в воздушное и огненное, то

же место приемлет их. Что значит здесь расследование истины?

Разделение на вещественность и причинность.

22. Не сбиваться: во всяком устремлении являть

справедливость, во всяком представлении -- беречь способность

постигать.

23. Все мне пригодно, мир, что угодно тебе; ничто мне не

рано и не поздно, что вовремя тебе, все мне плод, что приносят

твои, природа, сроки. Все от тебя, все в тебе, все к тебе.

Сказал поэт: "Милый Кекропов град", ты ли не скажешь: "О, милый

Зевеса град"?

24. "Мало твори, коль благоспокойства желаешь". А не лучше

ли необходимое делать -- столько, сколько решит разум

общественного по природе существа и так, как он решит? Потому

как тут и будет благо-спокойствие не от прекрасного только, но

еще и малого делания. Ведь в большей части того, что мы говорим

и делаем, необходимости нет, так что если отрезать все это,

станешь много свободнее и невозмутимее. Вот отчего надо

напоминать себе всякий раз: "Да точно ли это необходимо?" И не

только действия надо урезать, когда они не необходимы, но и

представления -- тогда не последуют за ними и действи

сопутствующие.

25. Испробуй, не подойдет ли тебе также и жизнь достойного

человека, довольного тем, что он получает в удел от целого,

довольствующегося справедливостью своего деяния и

благожелательностью своего душевного склада.

26. Видел то? ну а теперь это? Не смущай ты себя -- будь

проще. Кто-то дурно себя повел? -- Ему же дурно. Что-то хорошее

тебе случилось? -- Изначально определено и увязано было мировым

целым все, что с тобой случается. Вообще: жизнь коротка, так

поживись настоящим с благоразумием и справедливостью. Трезво

веселись.

27. Либо стройный миропорядок, либо груда, мешанина, и

все-таки миропорядок. Может ли это быть, что в тебе есть некий

порядок, а в мировом целом одна беспорядочность? И это при том,

что все так и разлито, и различено и единострастно?

28. Темный нрав, женский нрав, жесткий, звериное,

скотское, ребячливое, дурашливое, показное, шутовское,

торгашеское, тиранское.

29. Если чужой миру тот, кто не знает, что в нем есть, не

менее чужой, кто не ведает, что в нем происходит. Изгнанник,

кто бежит гражданского разумения; слепец, кто близорук

умственным оком; нищ, кто нуждается в чем-то, у кого при себе

не все, что нужно для жизни; нарыв на мире, кто отрывается и

отделяет себя от всеобщей природы, сетуя на происходящее, --

ведь все это она приносит, которая и тебя выносила. Отщепенец

города тот, кто отщепляет свою душу от других разумных, между

тем как она едина.

30. Один без хитона философствует, другой без книги. Тот,

полуголый, так говорит: "У меня хлеба нет, а я верен разуму".

-- "А у меня познавательной нет пищи, и я верен".

31. Люби скромное дело, которому научился, и в нем

успокойся. А остаток пройди, от всей души препоручив богам все

твое, из людей же никого не ставя ни господином себе, ни рабом.

32. Помысли себе, скажем, времена Веспасиана; все это

увидишь: женятся, растят детей, болеют, умирают, воюют,

празднуют, занимаются торговлей и земледелием, подлещиваются,

высокомерничают, подозревают, злоумышляют, мечтают о

чьей-нибудь смерти, ворчат на настоящее, влюбляются,

накапливают, жаждут консульства, верховной власти. И вот нигде

уже нет этой жизни. Тогда переходи ко временам Траяна -- снова

все то же, и снова мертва и эта жизнь. Точно так же взгляни на

другой какой-нибудь отрезок времен в жизни целых народов и

посмотри, сколько тех, кто напрягался, а там упал и распался на

первостихии. Особенно стоит возвращаться к тем, о ком знал ты,

что они дергаются попусту, пренебрегая собственным же

устроением вместо того, чтобы за него уцепиться и

довольствоваться им. А столь необходимо это припоминание

оттого, что озабоченность тем или иным делом имеет свою цену и

меру. Ты тогда не оплошаешь, когда не примешься за малое с

большей, чем надобно, силой.

33. Когда-то привычные слова, ныне ученая редкость. Так же

имена прославленных когда-то людей ныне -- вроде как забытые

слова: Камилл, Цезон, Волез, Дентат; а там, понемножку, и

Сципион с Катоном, зат'-м и Август, потом Адриан, Антонин. Все

переходчиво, все быстро становт ; я баснословием, а вскоре и

совершенное забвение все погребает. И это я говорю о тех, кто,

некоторым образом, великолепно просиял, потому что кто не

таков, тот, чуть испустив дух, уже "незнаем, неведом". Да и что

вообще вечно-памятно? Вздор все это. Так что же тогда есть

такого, ради чего стоит усердствовать? Единственно справедливое

сознание, деяние общественное и разум, никогда не способный

ошибаться, и душевный склад, принимающий все происходящее как

необходимое, как знакомое, как проистекающее из того самого

начала и источника.

34. Добровольно вручай себя пряхе Клото и не мешай ей

впрясть тебя в какую ей будет угодно пряжу.

35. Все на день, и кто помнит, и кого.

36. Созерцай непрестанно, как все становящееся становитс

в превращениях, и привыкай сознавать, что природа целого ничего

не любит так, как превращать сущее, производя молодое, подобное

старому. Ибо некоторым образом все сущее есть семя будущего, ты

же думаешь, семя -- то, что падает в землю или в лоно -- очень

уж по-обывательски это.

37. Умрешь вот, так и не сделавшись ни цельным, ни

безмятежным, ни чуждым подозрений, будто может прийти к тебе

вред извне; так и не сделавшись ко всем мягок, не положив себе,

что разум единственно в том, чтобы поступать справедливо.

38. Разгляди их ведущее, хотя бы и разумных, -- за чем

гонятся, чего избегают.

39. В чужом ведущем твоей беды нет, как нет ее, конечно, и

в том или ином развороте или изменении внешнего. Но где же?

Там, где происходит признание беды. Так вот: пусть не идет

оттуда признание, и все у тебя хорошо. И если даже это твое

тело режут и жгут, если оно гноится, гниет, пусть та доля,

которая ведает признанием этого, будет покойна, то есть пусть

так рассудит, что это ни добро, ни беда, раз может такое

случиться и с хорошим человеком, и с дурным. Ибо что равно

случается и с тем, кто живет по природе, то уже ни по природе,

ни против природы.

40. Как о едином существе! помышлять всегда о мире, о

едином по естеству и с единой душой, и о том, как все, что ни

есть в нем, передается в единое чувствование, и как оно единым

устремлением делает все разом, и как все сопричинно тому, что

становится, и как здесь все увязано и сметано.

41. Ты -- душонка, на себе труп таскающая, говаривал

Эпиктет.

42. Нет беды тому, что в превращение ввергается, равно как

и блага тому, что из превращения рождается.

43. Вечность -- как бы река из становлении, их 'властный

поток. Только показалось что-то и уж пронеслось; струя это

подносит, а то унесла.

44. Что ни случается -- привычно, знакомо, как роза по

весне или плоды летом. Таковы и болезнь, и смерть, клевета,

коварство и сколько еще такого, что радует или огорчает

глупцов.

45. Вновь наступающее всегда расположено следовать за

предшествующим. Это ведь не перечисление какое-то отрывочное и

всего лишь принудительное, а осмысленное соприкосновение. И

подобно тому, как ладно расставлено все сущее, так и

становящееся являет не простую последовательность, а некую

восхитительную расположенность.

46. Всегда помнить гераклитово: смерть земли стать водою,

смерть воды стать воздухом, воздуха -- огнем, и обратно.

Вспоминать и о том, кто забывает, как ведет эта дорога. А еще,

что люди особенно ссорятся с тем, с кем более всего имеют

общение, -- с разумом, который управляет целым; и с чем они

каждый день встречаются, то кажется им особенно странным. И что

не надо действовать и говорить как во сне -- ведь нам и тогда

кажется, будто мы действуем и говорим. И что не надо этого:

"дети своих родителей", а попросту сказать: "Живем, как

повелось".

47. Вот сказал бы тебе кто-нибудь из богов, что завтра

умрешь или уж точно послезавтра -- не стал бы ты ломать голову,

чтобы умереть именно послезавтра, а не завтра, если ты,

конечно, не малодушен до крайности. В самом деле, велик ли

промежуток? Точно так же через много лет или завтра -- не

думай, что велика разница.

48. Постоянно помышлять, сколько уж умерло врачей, то и

дело хмуривших брови над немощными; сколько звездочетов, с

важным видом предрекавших другим смерть; сколько философов,

бившихся без конца над смертью и бессмертием; сколько воителей,

которые умертвили многих; сколько тиранов, грозно, словно они

боги, распоряжавшихся чужой судьбой. Да сколько и городов, так

сказать, умерло: Гелика, Помпеи, Герку-ланум и другие без

счета. Переходи к своим знакомым, одному за другим: этот

хоронил того, а потом протянул ноги и сам, а этот другого, и

все это в скорости. И вообще: увидеть в человеческом

однодневное, убогое; вчера ты слизь, а завтра мумия или зола.

Так вот -- пройти в согласии с природой эту малость времени и

расстаться кротко, как будто бы упала зрелая уже оливка,

благославляя выносившую ее и чувствуя благодарность к

породившему ее древу.

49. Быть похожим на утес, о который непрестанно бьетс

волна; он стоит, - и разгоряченная влага затихает вокруг него.

Несчастный я, такое со мной случилось! -- Нет! Счастлив я, что

со мной такое случилось, а я по-прежнему беспечален, настоящим

не уязвлен, перед будущим не робею. Случиться-то с каждым могло

подобное, но беспечальным остаться сумел бы не всякий. Неужели

то несчастье больше этого счастья? Да и вообще, неужели ты

называешь человеческим несчастьем то, что не есть срыв

человеческой природы? и неужели тебе представляется срывом

человеческой природы то, что не противоречит воле этой природы?

Что ж! Волю ее ты познал. Может быть то событие помешало тебе

быть справедливым, великодушным, здравомысленным, разумным,

неопрометчивым, нелживым, скромным, свободным и прочее, при

наличии чего человеческая природа все свое уже получила? Так

запомни на будущее -- во всем, что наводит на тебя печаль, надо

опираться на такое положение: не это -- несчастье, а

мужественно переносить это -- счастье.

50. Обывательское, но действенное средство, чтобы

презирать смерть -- держать перед глазами тех, кто скаредно

цеплялся за жизнь. Что, много они выгадали по сравнению с

недолговечными? Все равно лежат ведь: Кадикиан, Фабий, Юлиан,

Лепид или еще кто-нибудь из тех, которые многих похоронили

перед тем, как похоронили их самих. И вообще: какой малюсенький

отрезок, а с кем и чего не хлебнешь, в эдаком-то теле! Вздор

все это. Ты посмотри только на это зияние вечности позади и на

другую беспредельность впереди. Что тут значит, жить ли три дн

или три Нестеровых века?

51. Спеши всегда кратчайшим путем, а кратчайший путь -- по

природе, чтобы говорить и делать все самым здравым образом.

Потому что такое правило уводит от трудов и борений, от

расчетов и всяких ухищрений.

ПЯТАЯ КНИГА

1. Поутру, когда медлишь вставать, пусть под рукой будет,

что просыпаюсь на человеческое дело. И еще я ворчу, когда иду

делать то, ради чего рожден и зачем приведен на свет? Или

таково мое устроение, чтобы я под одеялом грелся? -- Так ведь

сладко это. -- А ты значит родился для того, чтобы сладко было?

И ничуть не для того, чтобы трудиться и действовать? Не видишь

ты разве травку, воробышков, муравьев, пауков, пчел, как они

делают свое дело, соустрояют, насколько в их силах, мировой

строй? И ты после этого не хочешь делать дело человека, не

бежишь навстречу тому, что согласно с твоей природой? --

Отдыхать тоже нужно. -- Верно. Так ведь природа дала меру

этому, как дала меру еде и питью. И все-таки ты берешь сверх

меры, сверх того, что достаточно; а в деле -- нет, все "в

пределах возможного". Не любишь ты себя, иначе любил бы и свою

природу, и волю ее. Вот ведь кто любит свое ремесло -- сохнут

за своим делом, неумытые, непоевшие. Ты, значит, меньше

почитаешь собственную свою природу, чем чеканщик свою чеканку,

плясун -- пляску, серебро -- сребролюбец, тщеславие --

честолюбец? Ведь эти, когда их захватит страсть, ни еду не

предпочтут, ни сон -- только б им умножать то, к чему они

устремлены, а для тебя общественное деяние мелковато и

недостойно таких же усилий?

2. До чего же просто оттолкнуть и стереть всевозможные

докучливые или неподходящие представления и тут же оказаться во

всевозможной тишине.

3. Считай себя достойным всякого слова и дела по природе,

и пусть не трогает тебя последующая брань или молва, а только

то, прекрасно ли сделанное и сказанное -- не отказывай сам же

себе в достоинстве. Потому что у тех свое ведущее, и

собственными устремлениями они распоряжаются. Так что не смотри

на это, а шествуй прямо, следуя природе собственной и общей --

у них обеих одна дорога.

4. Шествую в сообразии с природой, пока не упаду и не

упокоюсь; отдам дыхание тому, чем дышу всякий день, а упаду на

то самое, из чего набрал мой отец семени, мать -- крови, молока

-- кормилица; чем всякий день столько уж лет объедаюсь и

опиваюсь, что носит меня, попирающего и столько раз им

злоупотреблявшего.