Часть 1.

Лифшиц Мих.

ДЖАМБАТТИСТА ВИКО СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ТРЕХ ТОМАХ.

Том II. Из истории эстетики и общественной мысли.

- Москва: "Изобразительное искусство", 1986. Приложение к журналу

"Вопросы философии".

ДЖАМБАТТИСТА ВИКО1

1. ИДЕЯ "НОВОЙ НАУКИ"

Всякое историческое движение имеет свои сознательные мотивы, свое

отражение в головах людей, являющихся его участниками. Рабы и

вольноотпущенники древнего мира искали утешения в мифах христианской

религии, средневековый крестьянин мечтал о тех временах, когда Адам пахал, а

Ева пряла. Эти формы общественного сознания были стихийным выражением

определенных исторических обстоятельств. И все же судить о действительном

содержании эпохи на основании ее фантастических представлений нельзя, как

нельзя судить о болезни по сознанию больного. Сознание лишь там приобретает

действительную силу, где оно возвышается над своей собственной

ограниченностью, стихийным ходом событий, слепо идущих друг за другом.

У Щедрина крепостная девка Феклушка объявила однажды в общем собрании

всей девичьей, что скоро она, Феклушка, с барыней за одним столом сидеть

будет и что неизвестно еще, кто кому на сон грядущий пятки чесать будет, она

ли Прасковье Павловне или Прасковья Павловна ей. Такая Феклушка -

превосходный материал для наблюдения со стороны, в данном случае со стороны

великого писателя, как Щедрин. Горячим, словно уголь пылающим жизненным

содержанием феклушкина утопия богаче многих томов, наполненных самой

энциклопедической ученостью. Но для того чтобы выделить это содержание из

состояния первичной туманности, нужен более развитый ум, для которого

феклушкина утопия - внешний предмет, кусок объективного мира, продукт

исторической обстановки и среды.

Развитие сознания определяется тем, насколько оно способно быть своим

собственным предметом - не только предметом для психологических наблюдений

извне. Сознание как автоматическая реакция живого организма, вздох

угнетенной твари, не совпадает с сознательностью - ясной картиной

окружающего мира и своего собственного положения в нем. На этом основана

разница между сознанием вообще (которым может обладать животное, ребенок,

дикарь) и самосознанием. Разница эта относительна. Энгельс замечает, что уже

группировка тела вокруг нервной системы у простейших животных Vertebrata

дает возможность развития самосознания - и все же это только возможность.

Самосознание развивается исторически как драгоценная способность выделить

свою мысль из обычного хода вещей, понять свое собственное место в

естественном процессе жизни.

Самосознание - величайшее преимущество, которым может обладать человек.

Старые философы говорили, что истина - это index sui et falsi. Тот, кто

владеет ею, понимает и самого себя, и своего противника. Истина объясняет

заблуждение, показывает причины ошибки и путь к ее исправлению, если это еще

возможно. Напротив, заблуждение слепо. Оно ошибается не только в истине, но

и в самом себе, сохраняя иллюзию знания. На почве общественной борьбы

высокое развитие самосознания является залогом успеха в широком историческом

смысле. Таким преимуществом обладает движение рабочего класса. Марксизм - не

только естественное выражение его интересов, не только определенная картина

внешнего мира. Это наука, которая показывает необходимость своего

собственного возникновения. "Разум существовал всегда, - говорит Маркс, -

только не всегда в разумной форме"2. Научный коммунизм впервые придал

разумную ясность стихийной борьбе угнетенных народов: "Он - решение загадки

истории, и он знает, что он есть это решение"3.

Маркс сравнивал человеческую историю с палеонтологией. Даже те остатки

прошлого, которые лежат на поверхности, часто оказываются незамеченными и

непонятыми. Но вот наступает время, и обнажаются исторические напластовани

самых отдаленных эпох. Прошлое открывается для настоящего, когда само

настоящее достигло определенного уровня развития. Род ирокезов и марка

германских народов были открыты, когда созрели условия для социалистического

общественного движения XIX века. Поэзия готики стала очевидной, когда

буржуазная цивилизация вызвала первые разочарования, еще недоступные

рациональным понятиям общественной науки. "Анатомия человека - ключ к

анатомии обезьяны. Наоборот, намеки более высокого у низших видов животных

могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже

известно"4. В этом смысле революционно-критическая практика рабочего класса

дает современному человечеству ключ ко всей его прежней истории или, вернее,

предыстории.

Мы можем теперь с большей полнотой, по крайней мере in crudo, постигнуть

те противоречия, которые проникали собой жизнь и деятельность лучших

представителей старой культуры, ибо мы сами являемся результатом этих

противоречии, а наша практическая борьба может быть их решением. Какое

разнообразие форм и типов сознания, какая смесь наивности и глубокомыслия,

утопической веры и здравого смысла на каждой странице истории культуры! И

все это еще не является доказательством глупости человеческого рода, как

думал Вольтер. "Сознание [das Bewu(tsein] никогда не может быть чем-либо

иным, как осознанным бытием [das bewu(te Sein], а бытие людей есть реальный

процесс их жизни. Если во всей идеологии люди и их отношения оказываютс

поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то и это явление точно так

же проистекает из исторического процесса их жизни; - подобно тому как

обратное изображение предметов на сетчатке глаза проистекает из

непосредственно физического процесса их жизни"5.

Одна из главных особенностей марксизма состоит в исторической критике

ложных форм сознания, тех "объективных представлений", которые естественно

рождаются капиталистическим строем жизни, его превращениями и метастазами.

Эта черта имеет громадный практический смысл. Здесь речь идет не об

освобождении кабинетного мыслителя от призраков массового сознания.

Достаточно вспомнить борьбу Ленина за освобождение рабочего класса от

иллюзий "тредъюнионизма", "добросовестного оборончества" времен мировой

войны 1914 - 1918 годов, детской болезни "левизны". Видеть в каждом духовном

явлении определенное отражение общественных сил, дружественных или

враждебных интересам народа, - одно из азбучных правил ленинизма. В истории

массового движения нашего века мы на каждом шагу видим наглядное применение

исторической теории познания, созданной Марксом и Лениным. И само понимание

ее измеряется не субъективным мастерством ученого, а тяжким коллективным

шагом миллионов людей.

Что же такое историческая теория познания? Это и есть та новая наука,

которую предсказывал в начале XVIII столетия Джамбаттиста Вико. Без нее

невозможен переход из царства необходимости в царство свободы (то есть

разумного контроля человеческого общества над развитием своих собственных

творческих сил), переход от туманного полусознания к ясному пониманию

исторических предпосылок культуры, к ее самопознанию. Новая наука - это

наука будущего, диалектика. "А диалектика, в понимании Маркса и согласно

также Гегелю, включает в себя то, что ныне зовут теорией познания,

гносеологией, которая должна рассматривать свой предмет равным образом

исторически, изучая и обобщая происхождение и развитие познания, переход от

незнания к познанию"6. В своих "Философских тетрадях" Ленин перечисляет те

составные части, из которых должна сложиться новая наука общественного

познания. Это - история отдельных наук, история умственного развити

ребенка, развития животных; особенно - история языка, плюс психология и

физиология органов чувств. "Продолжение дела Гегеля и Маркса должно состоять

в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники"7

Наука, объединяющая огромный материал всеобщей истории культуры, -

могучее орудие человеческого ума, освобожденного от слепоты и ограниченности

классового общества, отражение глубокого революционного переворота в

умственной жизни общества. Но отсюда вовсе не следует, что эта наука явилась

в законченном виде, без всякой предварительной подготовки. Не говоря об

античной философии, попытку взглянуть на формы сознания объективно,

исторически мы находим уже у Монтеня. Учение об идолах Бэкона, полемика

Декарта против предрассудков детства отдельной личности и всего

человеческого рода, очищение интеллекта от чувственного полусознания у

Спинозы, критика мнения (opinion) у французских моралистов, теори

идеологии, разработанная материалистическими писателями XVIII века и

систематизированная Дестют де Траси, - все это различные попытки поставить

стихийное развитие сознания под контроль самого сознания. Нечего и говорить

о "Феноменологии духа" Гегеля с ее диалектически развивающимся противоречием

между достоверностью, всегда относительной, и самой истиной, которая в своем

причудливом вакхическом танце является только понимающему самосознанию.

"Новая наука" Вико занимает в этом подготовительном процессе одно из самых

почетных мест. Эта книга представляет собой фантастическое предвосхищение

той обработки истории человеческой мысли, науки и техники, которая должна

быть продолжением дела Гегеля и Маркса. В книге Вико есть история отдельных

наук, история языка, искусства и поэзии, умственное развитие ребенка,

история государства, права и материальной культуры. Все это выражено в

чрезвычайно наивных формах, глубокие мысли пересыпаны всякими учеными

пустяками, изложение крайне запутано, и все же гениальность основной идеи

вне всякого сомнения. Маркс знал "Новую науку" и цитировал ее в "Капитале"8.

Он советует Лассалю познакомиться с сочинением Вико, в котором "содержатся в

зародыше Вольф ("Гомер"), Нибур ("История римских царей"), основы

сравнительного языкознания (хотя и в фантастическом виде) и вообще немало

проблесков гениальности"9

2. СВОЕОБРАЗИЕ "НОВОЙ НАУКИ"

Как писатель Вико представляет собой загадку. Первое издание его

основного сочинения вышло в 1725 году, второе - пять лет спустя, а третье,

переработанное и дополненное, появилось уже в 1744 году после смерти автора.

Это было время первых успехов широкого просветительного движения во Франции.

Борьба иезуитов и янсенистов, полная фанатизма, интриг и взаимных обвинений,

привела к падению авторитета церкви. Общество находило, что обе борющиес

стороны, как монах и раввин в стихотворении Гейне, "одинаково воняют".

Финансовая афера Ло стала более популярной, чем булла Unigenitus. Появилась

третья партия - партия философов, и ее появление было ознаменовано взрывом

судебных преследовании. В 1734 году парижский парламент осудил на сожжение

"Философские письма" Вольтера. "История Карла XII" и "Заира" были запрещены.

Но все это только способствовало славе непокорных писателей. Через

какой-нибудь десяток лет служители трона и алтаря были встревожены успехом

откровенно безбожных сочинений, как "Естественная история души" Ламетри и

"Философские мысли" Дидро.

В это время в Италии вышла странная книга под заглавием "Основания новой

науки об общей природе наций". Можно себе представить ироническую улыбку

Вольтера, если бы ему довелось прочесть сочинение Вико. Да, в этой книге

встречаются забавные вещи! Одна из аксиом "Новой науки" гласит: "Ведьмы, в

то время когда они сами преисполнены устрашающими суевериями, особенно дики

и бесчеловечны: так, если это необходимо для совершения их чародейств, они

безжалостно убивают и разрубают на куски самых милых невинных младенцев".

Книга Вико совсем не похожа на произведения писателей просветительной эпохи.

Ее очень трудно читать. Вико неразборчив в выражениях, косноязычен, его

рассуждения о всемирном потопе, о достоверности библейских сказаний, о

преимуществах христианской религии никого не могут теперь соблазнить. В

рецензии "Лейпцигского журнала" (1727) было написано, что "Новая наука"

является апологией католической церкви. Так или иначе Вико совсем не

просветитель, несмотря на то что его сочинение имело в Италии местное

просветительское значение (через Марио Пагано и Филанджери).

По своему образу жизни Вико также решительно отличается от передовых

людей этого времени. Гуманисты эпохи Возрождения были политическими

деятелями, чиновниками флорентийской синьории, придворными писателями, от

которых зависела посмертная слава князей. Просветители XVIII века - это

свободные литераторы, познавшие могущество печатного станка, светские люди,

прославленные умы, обучающие филантропии монархов. Вико с большим уважением

относится к первым и совсем не знает вторых. Он родился в Неаполе 23 июн

1668 года в семье мелкого книготорговца и всю свою жизнь имел дело только с

книгами. "Много забот ему причиняла возраставшая бедность семьи, он горел

желанием получить досуг, чтобы продолжать свои занятия, но душа его питала

великое отвращение к шуму Форума". Так рассказывает о себе автор "Новой

науки". Его жизненный путь вполне обычен. Добрых девять лет он провел в

зависимом положении домашнего учителя. Заботясь о пропитании большой семьи,

Вико сочиняет оды "на случай", свадебные поздравления, хвалебные биографии.

Наконец в 1697 году ему удается получить должность профессора риторики

Неаполитанского университета. Отсутствие нужных связей, неумение поладить с

начальством, гордость великого человека, которому пришлось унижаться перед

учеными ничтожествами, - все это помешало ему занять кафедру юриспруденции,

по тем временам наиболее важную в университете. В последние годы жизни Вико

имел уже некоторое влияние и довольно значительный круг учеников, которым он

частным порядком преподавал основания своей "Новой науки". Он умер 23 январ

1744 года, оставив в наследство университету гораздо менее даровитого сына.

Вот и вся небогатая внешними событиями жизнь этого замечательного

человека. Она немного напоминает биографию Гегеля. И это вполне понятно -

между Вико и Гегелем есть глубокое внутреннее сходство10. Время, когда жива

диалектическая мысль облекается в странный философский наряд, когда

педантство становится поэзией творчества, а гениальные люди бывают школьными

профессорами, - это время приходит один раз у каждого народа. Сова Минервы

вылетает только вечером. Италия в эпоху Вико была погружена в самые глубокие

сумерки, и неудивительно, что Вико резко отличается от просветителей. Он,

скорее, замыкает собой более раннюю эпоху - эпоху Возрождения, медленное

умирание которой еще продолжалось под жесткой корой абсолютных монархий и

философской метафизики XVII столетия. В Италии этот процесс сопровождалс

падением национальной независимости и величайшим обнищанием народа. Вс

философия Вико сложилась под впечатлением этого круговорота, а его взгляд на

греческую и римскую историю сделался более острым благодаря национальному

опыту, уже давно отошедшему в прошлое, но сохранившему еще значение великого

и живого урока.

Итальянские писатели задолго до Вико пытались понять величие и падение

городской демократии эпохи Ренессанса. Достаточно назвать мрачные

предсказания Леонардо, глубокие исторические наблюдения Макиавелли и

Гвиччардини. Но у людей Высокого Возрождения, переживших трагедию этой

эпохи, общие выводы носят характер практических советов. Не следует

обманываться фразами о свободе, господствующими в республиках, ибо люди

руководствуются только своими интересами. Стремление к богатству,

охватывающее отдельных лиц и целые народы, приводит к обратному результату -

разложению и гибели. Держитесь подальше от власти, ее источник - насилие,

неразборчивое в средствах. Все эти правила есть как бы следствие

разочарования в политической жизни эпохи, своеобразный индифферентизм, быть

может наиболее полно выраженный в наставлениях Джероламо Кардано его

потомству. У Вико также есть элемент безразличия к "шуму Форума", но

безразличия, очищенного от всяких соображений житейской мудрости.

Предметом его философии является не благоустройство личной жизни или

жизни отдельного народа, а "Идеальная История вечных Законов, соответственно

которым движутся Деяния всех Наций в их возникновении, движении вперед,

состоянии, упадке и конце, даже если бы (что, безусловно, ложно) в Вечности

время от времени возникали бесчисленные Миры".

Философия Вико основана на примирении с действительностью, в которой он

открывает разумный ход и неотвратимый закон. С этого начинается его коренное

отличие от просветителей XVIII века и близость к Гегелю. Наиболее общей

чертой просветительной эпохи можно считать склонность судить обо всем с

точки зрения отвлеченных требований разума, а в такой отвлеченной версии

разум часто опускается до уровня рассудка. Во имя цивилизации было

презрительно отвергнуто все, что явилось на свет из темных глубин

средневековья. Буржуазные отношения казались людям XVIII века законом

разумной природы. Борьба классов в период французской революции, победа

нового, буржуазного строя жизни развеяли эту иллюзию и вызвали огромную

волну политического разочарования. Гегель играет по отношению к этой эпохе

такую же роль, как Вико по отношению к эпохе итальянского Возрождения. Оба

они живут воспоминанием о революционном периоде в прошлом, отвергают далеко

идущие претензии конечного рассудка и стремятся открыть разумное зерно в

противоречиях реальной истории.

Главным врагом философии Вико был рационализм в его классической форме,

выработанной еще в XVII веке Декартом. Вико иронически относится к тайной

мудрости философов, он больше уважает государственную мудрость политических

деятелей, но выше всего ставит простонародную мудрость массы людей, котора

своими руками творит историю, творит ее бессознательно вместе со множеством

предрассудков и суеверий, свирепых и варварских обрядов, творит в постоянной

кровавой и бескровной борьбе вокруг материальной собственности и власти.

Вико не только стремится обнаружить в истории естественную закономерность,

независимую от желания отдельных людей, он понимает также, что в

противоречивом и сложном ходе "всех человеческих и гражданских вещей"

заключается какое-то внутреннее оправдание, хитрость разума, как сказал бы

Гегель. И это оправдание представляется Вико фантастическим промыслом

божьим, а философия истории - рациональной гражданской теологией. Свою

собственную задачу он видит в раскрытии того, как должна была раньше, как

должна теперь и как должна будет впредь протекать история наций, ибо, в

сущности говоря, ее логический бег закончен. Французские просветители XVIII

века предвидели славную заваруху, un beau tapage, в своем отечестве. Вико,

напротив, представляет собой законченный тип мыслителя, пришедшего после

великого оживления практической деятельности своего народа. Этим достаточно

объясняется то обстоятельство, что "Новая наука" осталась почти незамеченной

в литературе XVIII века.

Этим объясняются также безусловные достоинства и недостатки философской

позиции Вико. Его отсталость по сравнению с общим уровнем просветительской

литературы - вне сомнения. Но по странной иронии судьбы с этой отсталостью

связана передовая роль философии истории Вико. "Новая наука" неизмеримо выше

популярных исторических представлений XVIII века. По глубине научного

анализа ей уступают даже гениальные творения Вольтера, Руссо, Фергюсона,

Ленге. Рядом с великими деятелями эпохи Просвещения Вико обладает

преимуществом большей народности - правда, народности нищей, отсталой и

сохранившей только следы былого величия.

3. ТЕОРИЯ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Одним из главных завоеваний общественной науки нового времени являетс

учение о поступательном развитии человечества. Зачатки идеи прогресса в

древности незначительны, она возникает впервые у христианских мыслителей

начала новой эры, растет вместе с первыми успехами капитализма и принимает

определенные очертания уже на исходе эпохи Ренессанса. Так, Парацельс

убежден в превосходстве новейших вещей над старыми. Если бы Апеллес жил в

наше время, он был бы плохим художником, говорит Эразм. Знаменитый филолог

XVI столетия Юлий Цезарь Скалигер уже подвергает сомнению авторитет Гомера.

Мошенники нового времени более учены, чем ученые прежних дней. Это изречение

старика Грангузье, впрочем, весьма двусмысленное, может служить

торжественно-иронической надписью на триумфальной арке прогресса.

Теория цивилизации стала впоследствии хвастливой фразой либеральной

буржуазии. Отвлеченное представление о прямолинейном поступательном движении

истории, страсть к новизне и презрение к темному прошлому человечества - вот

истинное тщеславие наций буржуазной эпохи. Но в XVII - XVIII столетиях иде

прогресса была еще смелым научным открытием, сделанным под влиянием успехов

всемирной торговли, развития теоретической механики, регулярного

государства, полицейской системы. Французский крестьянин в голодные годы

питался лепешками из травы, - "фасад общественного здания, - говорит Маркс в

одном письме к Даниельсону, - ...выглядел насмешкой на фоне застоя большей

части производства (сельскохозяйственного) и голода среди производителей"11.

Но никогда еще не было такого преклонения перед поступательным движением

наций, как в эту эпоху. Первые восторги цивилизации, научный энтузиазм

поклонников геометрического метода, изящество светского человека, презрение

к наивным обычаям простонародья, нелепым фантазиям средних веков, ко всякому

чувственному, неясному познанию - поэзии, свободе воображения, шекспировской

живости характеров - все смешалось в общем культе рациональных начал.

Народы древности и средневековья находились в состоянии ребячества.

История их баснословна. Теперь наступило время, когда просвещенные нации уже

не могут верить в забавные выдумки древних историков. Голландец Якоб

Гроновиус и англичанин Генри Додвелл отвергли традиционный рассказ о

возникновении римского государства, само существование Ромула стало для них

сомнительным. Издания Монфокона и Муратори поколебали прежнюю

беллетристическую манеру писать историю. Мифы древних народов, воскресшие в

эпоху Ренессанса, снова подверглись суровому осуждению. "Нас так приучили в

детстве к мифологическим сказаниям греков, - говорит просвещенный

картезианец Фонтенель, - что, когда мы становимся способны рассуждать, мы

более не замечаем, насколько они удивительны. Но если отделаться от

привычки, то нельзя не прийти в ужас при мысли о том, что вся история одного

народа представляет собой нагромождение химер, фантазий и абсурдов. Возможно

ли, чтобы все это выдавали за правду? До какой степени это признавалось

ложью? Как велика была любовь этих людей к явным и нелепым выдумкам, и

почему она не сохранилась впоследствии?"12

В то время как Вико писал свою "Новую науку", во Франции происходила

оживленная полемика литераторов, известная под именем "спора древних и

новых". Картезианцы Перро, Фонтенель, позднее Удар де Ламот восстали против

безусловного авторитета античности с точки зрения строгого рационализма.

Сравнивая страну Гомера с образованной Францией, они находили, что перва

похожа на деревню, а ее герои - на грубое простонародье. Древние времена

были дики, безнравственны и полны всевозможных предрассудков. "Эти времена,

именуемые греческими, - говорит Ламот в "Рассуждении о Гомере", - кажутс

царством самых неправедных и самых низких страстей и прежде всего - триумфом

скупости... Героям "Илиады" не хватало какого-то достоинства, неизвестного в

то время и в той стране, где писал Гомер... Нет никакого сомнения в том, что

в эпоху Гомера в его стране умы еще не достигли утонченности последующих

времен"13.

Аббат Депон ("Письмо об "Илиаде" де Ламота", 1714) считает "свержение

Гомера столь же необходимым, как и переворот, произведенный в философии

Декартом". Аббат Террассон в "Критическом рассуждении об "Илиаде" (1715)

объявляет античность эпохой варварства, слабого рассудка и неразвитой

морали. В сочинении "Философия, применимая ко всем предметам",

опубликованном после его смерти (1754), он развивает идею непрерывного

прогресса человеческого рода от жалкого ребяческого состояния к совершенной

зрелости, достигаемой народами под эгидой абсолютной монархии. Аббат

Террассон был прямым последователем Перро, провозгласившего превосходство

нового искусства над художественным гением древности. Если мы превосходим

древних "в искусствах, тайны которых доступны вычислению и измерению", то

нельзя предположить, что мы можем уступать им "в делах вкуса и фантазии,

каковы красоты поэзии и красноречия"14.

Другим вариантом картезианской идеи прогресса, перешедшей отчасти к

просветителям XVIII века, был взгляд Фонтенеля. Он отделяет эпоху

воображения и поэзии от последующего века прозы и механических искусств

(промышленности). Но отсюда следует, что поэзия стала уже невозможной, ибо

она - результат невежества и отсталости. Этот вывод действительно сделали

современники Вико во Франции. Они отвергали все, что противоречит сиятельной

прозе царствования . Даже защищая Гомера от нападок последователей Декарта,

мадам Дасье Людовика XIVсравнивает внутреннюю стройность "Илиады" с

планировкой Версаля. Общей идеей времени было убеждение в том, что мифы

древних - детские сказки. Что касается поэзии, то все ее условные

требования, рифмы и размеры - нелепое стеснение. Для того чтобы лишить себ

возможности точно выражать свои мысли, люди изобрели специальное искусство.

Поэзия враждебна разуму, говорит Ламот. Не довольствуясь исправлением

"Илиады", он пишет собственные произведения - оды и трагедии - в прозе. Чем

больше развивается разум, тем меньше места для воображения. Последние поэты

будут философами, предсказывал аббат Трюбле в 1735 году15.

Итак, не только мифология - сама поэзия враждебна цивилизации.

Поэтическое творчество основано на воображении, оно обманчиво. Это ложь, а

всякая ложь, даже приятная, может скорее принести вред, чем пользу. Так

определяет значение поэзии знаменитый Жан Леклерк, которого Вико почтил

латинским посланием. Прогрессивное развитие народов отбрасывает поэзию как

пережиток темных баснословных времен древнейшей истории. Но открытие той

истины, что греки гомеровских времен были дикарями, имело также неожиданные

и полезные для исторической мысли следствия. За девять лет до появлени

"Новой науки" в Париже вышла книжка аббата д'Обиньяка, в которой уже

доказывалось, что произведения Гомера суть беспорядочное собрание басен,

распевавшихся на ярмарках слепыми, и что сам Гомер никогда не существовал.

Эти итоги популярной философии до некоторой степени подготовили выводы

"Новой науки", хотя, как мы увидим ниже, выводы ее были совсем другие. К

началу XVIII столетия идея непрерывного развития цивилизации (сам термин еще

не устоялся) уже вошла в привычку, а с этой идеей неразрывно связана критика

предшествующих форм общественной жизни, варварски-героических и феодальных

порядков. Как уже сказано выше, традиционные представления об историческом

прошлом народов утратили свою достоверность в глазах ученых. Мировоззрение

прежних эпох было отвергнуто как нелепый клубок предрассудков и химерических

представлений. Мы знаем также, что поэзии, силе воображения и чувственному

восприятию мира новая философия предпочитала трезвую ясность идеи и

прозаический характер изложения. Вместе с темными временами древности были

осуждены предания и сказки простого народа, остатки средневековой народной

драмы и все, что напоминало вакхический хоровод прошедшей жизни, по

выражению Гегеля.

Философия торжествующей прозы обладала своеобразным величием. Ее

по-своему разделяли величайшие представители метафизики XVII столетия и даже

такие противники рационализма, как Локк, для которого поэтическая форма -

лишнее стеснение. В этом с ним согласен и Лейбниц, несмотря на переворот,

совершенный его теорией малых и темных представлений, позволившей

Баумгартену построить первую эстетику как "низшую гносеологию".

Здесь впервые в наивной, почти схематической форме проявилась

двойственность нарождающегося буржуазного сознания. С одной стороны,

действительное освобождение мысли от темной доисторической бессмыслицы

поэтических времен - времен Ахиллеса и Роланда, языческой и христианской

мифологии. И наряду с этим движением вперед - новая мифологи

механистического воззрения, нелепые выдумки взбесившегося рассудка,

враждебного творческой энергии, свободной игре духовных способностей

человека. Кабинетная тупость и спесь одичавшего индивидуального сознания,

далекого от чувственно практической жизни народа, породили метафизическое,

одностороннее представление о прогрессивном развитии духовной культуры как

монотонной функции, меняющейся в одном и том же направлении. Маркс отвергает

это представление в "Теориях прибавочной стоимости": "Так, капиталистическое

производство враждебно известным отраслям духовного производства, например

искусству и поэзии. Не учитывая этого, можно прийти к иллюзии французов

XVIII века, так хорошо высмеянной Лессингом. Так как в механике и т.д. мы

ушли дальше древних, то почему бы нам не создать и свой эпос? И вот взамен

"Илиады" появляется "Генриада"16.

Чтобы понять отвлеченный и механистический характер этой теории

прогресса, достаточно сопоставить оптимизм картезианцев со всеми бедствиями

первоначального накопления, обнищанием крестьянства, роковым поворотом в

условиях наемного труда, новым подъемом религиозного фанатизма, идущим рука

об руку с успехами эмпирического естествознания, упадком искусства и

свободной мысли эпохи Возрождения. Но для стран европейского Запада теори

цивилизации имела свои объективные основания. После бурного взрыва классовой

борьбы на грани нового времени сложилась компромиссная форма развития -

абсолютная монархия. Утратив свои городские свободы и уступив первое место в

государстве дворянам, буржуазия приобрела ряд несомненных преимуществ.

Прежде всего она стала классом в широких национальных рамках. Ее измена

крестьянству и раболепство перед самодержавием до некоторой степени

окупались успехами внешней торговли, развитием мануфактур, уничтожением

феодальной раздробленности централизованной государственной машиной. Декарт,

Гоббс и Ньютон, Спиноза и Лейбниц создали грандиозную картину мира,

построенную на принципах универсальной научной логики. Буржуазное общество

вышло из пеленок провинциального быта на большую дорогу истории.

В Англии и Франции теория цивилизации, устраняющей в своем постепенном

развитии все недостатки общественной жизни, не была простым лицемерием. Она

заключала в себе прогрессивные материалистические элементы. Иначе обстояло

дело в такой стране, как Италия. Падение культуры Ренессанса не искупалось

здесь широким национальным развитием. Напротив - разложение городской

демократии стало прологом глубокого упадка. Нация развивалась исподволь, но

развивалась ценой всеобщего равного унижения. Жалкие монархи утвердились на

месте цветущих городских республик. Торговля итальянских городов, и без того

разрушенная глубоким хозяйственным кризисом, окостенела под игом

стеснительной регламентации.

В этих монархиях чувствовало себя прекрасно только множество помещиков,

все остальные классы были придавлены. Войска и чиновники его католического

величества грабили страну и помогали грабить ее всевозможным мелким пиявкам,

как в настоящее время итальянские интервенты помогают фашистским генералам в

Испании17. Моральное ничтожество итальянской буржуазии, преклонившейся перед

господством "сеньоров", хорошо обрисовано Манцони в его историческом романе.

Только в сердце народа не затухало пламя ненависти к чужеземным захватчикам

и многочисленным мелким тиранам. В 1647 году Неаполь был потрясен восстанием

Мазаньелло, испугавшим всю монархическую Европу. Народ инстинктивно

чувствовал, что придворная и ученая цивилизация напоминает пятна

отвратительной плесени на теле общества.

В этих условиях европейский рационализм принял особенно мелкий и

односторонний характер. Вико был одинок среди итальянских ученых своего

времени. Ему пришлось испытать на себе все неудобства, проистекающие из

одиночества, - травлю, замалчивание и связанную с ним бедность, словом, все,

чем литературные йеху могут ответить на презрение, которое должен испытывать

к их бездарным рассудочным фикциям такой человек, как Вико. Благодаря своему

глубокому демократическому чутью он разгадал безжизненность метафизических

учений, их отчужденный характер, далекий от реальных интересов народа. Вико

относится к своим научным противникам, как Свифт к обитателям летающего

острова Лапута. Самые изощренные построения человеческого ума, созданные

посредством безукоризненной формальной логики или демонстративного метода,

самые отвлеченные понятия он сопоставляет с действительным миром истории, в

котором все происходит гораздо менее гладко и рационально, чем это хочетс

нашему рассудку. В "Новой науке" поражают глубокое понимание аграрной основы

мировой истории, превосходный анализ классовой борьбы у древних народов и

государства как средства защиты господствующей формы собственности.

Если сравнить "Новую науку" с лучшими произведениями позднейшей

просветительской литературы, то различие с самого начала бросается в глаза.

Вико ближе к простым материальным отношениям общественной жизни, он смотрит

на них глазами крестьянина, он умеет читать слова деревенские и лесные.

Одним из главных предметов научной критики является для него тщеславие

ученых. Мы не найдем у Вико гражданского пафоса и демократической морали

просветителей. Он вообще не учит какому-нибудь общественному поведению, не

убеждает в полезности хороших законов, а только следит за действительным

развитием законодательства и всех человеческих и гражданских вещей. Но

иногда сквозь запутанное, местами педантски-сухое изложение какого-нибудь

отрезка истории блеснет такое яркое пламя ненависти к угнетателям, така

глубокая уверенность в верховном праве народа как главной движущей силы

истории, что весь гражданский пафос литературы XVII - XVIII столетий и вс

ее теория цивилизации покажутся бледной кабинетной выдумкой.

Вико слишком близок к трудящемуся человечеству и слишком осторожен в

своем оптимизме, чтобы отдаться энтузиазму и провозгласить окончательную

победу разума над стихией. Он хорошо понимает противоположность классовых

интересов и готов поверить всякому новому достижению, всякому новому слову,

только изучив его материальное содержание. Просветитель рассуждает с точки

зрения развитого индивидуального сознания, Вико - с точки зрения большой

массы людей, которая не всегда достаточно сознательна, но всегда озабочена

делом реальнейшей необходимости и потому разумна в историческом смысле этого

слова. Отсюда ясно, что древний обычай народов, легенды, поверья, мифы

варварских времен Вико не может рассматривать как простой клубок

предрассудков, и для него нет абстрактной противоположности между

варварством и цивилизацией, чувством и разумом, поэзией и наукой.

Учение Вико сложилось в эпоху разносторонней критики средневековья. Он

сам считает научную критику своей специальностью. Однако презрение к

прошлому, стремление очистить интеллект от всяких исторических наслоений,

сделав его достоянием математики и отвлеченной морали, - эти популярные идеи

времени чужды "Новой науке". Своеобразие Вико состоит именно в том, что его

исторический анализ переходит в критику современной ему научной критики и

обращается не только против феодального и еще более глубоко лежащего

архаического прошлого, но и против претензий буржуазного рассудка. Так,

доказав, что Гомер никогда не существовал, что имя его - псевдоним народов

Греции, которые сами творили свои легенды и мифы, Вико признает "Илиаду" и

"Одиссею" двумя сокровищницами простонародной мудрости целой исторической

эпохи. Чувства Ахилла грубы и ложны с точки зрения последующей цивилизации,

но они заключают в себе глубочайшие истины как ступень духовного роста

общества, отражение живых и реальных общественных отношений.

Если эпоха науки (тайной мудрости философов) превосходит эпоху поэзии

(простонародной мудрости героических времен) в смысле гражданского сознани

и утонченности, то, с другой стороны, время Гомера и Данте богаче творческой

энергией, силой воображения и своеобразной народностью. "Поэтически

возвышенное всегда должно быть едино с народным". Это единство Вико находит

у древних и средневековых поэтов, а в новое время только в одном классе

общества - крестьянстве. "Во всякой деятельности люди, не склонные к ней по

природе, добиваются ее упорным изучением мастерства; но в Поэзии совершенно

невозможно добиться чего-нибудь посредством мастерства тому, кто не склонен

к ней по природе". Так пишет Вико, устанавливая первые истины "Новой науки".

"В силу выставленной выше аксиомы, в каждой Способности может преуспеть

посредством техники тот, кто не склонен к ней по природе, но в Поэзии

совершенно невозможно тому, кто не склонен по природе, преуспеть при помощи

техники, - в силу этого Искусства Поэтики и Искусства Критики служат только

для того, чтобы воспитать талант, но не могут сделать его великим, так как

утонченность - это малая добродетель, а величие по самой своей природе

пренебрегает всем малым: великий разрушительный поток не может не нести с

собою мутную воду и не переворачивать камни и стволы своим стремительным

течением; поэтому так называемые низкие вещи столь часто встречаются у

Гомера. Но из этого не следует, что Гомер перестает быть Отцом и Царем всех

возвышенных Поэтов".

Сила Гомера тесно связана с неразвитостью общественных отношений

древнейшей Греции. "При такой человеческой необходимости народы, которые

почти целиком были телом и почти совершенно лишены были рефлексии, обладали

чрезвычайно живыми чувствами для ощущения частностей, сильной фантазией дл

восприятия и расширения последних, острым умом для сведения их к

соответствующим фантастическим родам и крепкой памятью для их удержания; эти

способности, правда, принадлежат сознанию, но все они корнями своими уходят

в тело и от тела берут свою силу". Более того, "Смысл Поэзии доказывает, что

никому невозможно стать одинаково возвышенным Поэтом и Метафизиком: ведь

Метафизика абстрагирует сознание от чувств, а Поэтическая Способность должна

погрузить все сознание в чувства".

Общий характер мышления древних времен - поэтический, даже в тех случаях,

когда его содержанием являются право, политика или представление о космосе.

Общий характер мышления цивилизованных времен - более отвлеченный,

насыщенный рефлексией. Эта манера мышления облекается в форму тайной

мудрости. то есть специальной науки, доступной немногим. "Но так как Тайна

Мудрость может принадлежать лишь немногим отдельным людям, то гармони

поэтических героических характеров (в чем заключается вся сущность

Героических Мифов) не может быть теперь достигнута людьми, как бы они ни

были сведущи в Философии и в Искусствах Поэтики и Критики; именно ради этой

гармонии Аристотель прославляет Гомера как недостижимого в своей лжи; то же

самое говорит Гораций, признавая неподражаемость его характеров". Отсюда

вывод, который относится ко всей поэзии неразвитых народов, столь

презрительно отвергнутой писателями XVII - XVIII столетий, - "люди детского

мира были по природе возвышенными Поэтами".

Преимущество "Новой науки" заключается в глубоком диалектическом взгляде

на историю духовной культуры, ее своеобразное, противоречивое развитие.

Всякое завоевание, всякий успех цивилизации покупаются ценою тяжких утрат,

но нет и таких утрат, которые не имели бы своего искупления. Каждая ступень

истории культуры обладает своей самобытной ценностью, своеобразием.

Историческая теория познания Гегеля и Маркса уже проглядывает в гениальных

набросках Вико18.

Но эти преимущества "Новой науки" вытекают из тех же общественных

условий, которые сделали рационализм на итальянской почве особенно жалким.

Глубокий упадок культуры и аграрно-провинциальный характер развития Италии

XVII - XVIII веков обнажили классовое отношение верхов и низов, свели их к

самой простой и грубой форме. Возвышение дворянства на развалинах городской

демократии делает нам понятным блестящий анализ "героического общества" в

книге Вико - общества, во главе которого стоят благородные, патриции, герои.

Яркий контраст между нищетой и богатством, слабое развитие среднего

состояния, которое в Англии и Франции как бы заполнило пропасть между

цивилизацией и народом, - вот истинная основа глубокого исторического

реализма "Новой науки". Идея среднего состояния была опорой теории

цивилизации, залогом устранения общественных противоречий, источником

оптимизма; но вместе с тем она явилась источником всех иллюзий грядущего

века, века Просвещения и французской революции, буржуазной демократии.

Английские просветители от Локка до Адама Смита с особенной тщательностью

разрабатывали теорию цивилизации как философию компромисса.

В Италии дело обстояло иначе. Недоверие ко всем политическим рецептам,

идущим сверху, отсутствие национальных иллюзий, привычка к смене властей, не

изменяющей угнетенного положения народа, - все эти черты итальянского

простолюдина выступают у Вико то своей положительной, то своей отрицательной

стороной. Они порождают его примирение с жизнью, его политическое

безразличие, переходящее иногда в раболепство; они являются также

источниками его необыкновенных достоинств. Вико ближе к тем грубым временам,

когда классовое господство еще не было покрыто дымкой буржуазной свободы.

Вместе с тем он ближе к историческому материализму, созданному в XIX веке

Марксом и Энгельсом.

4. ТЕОРИЯ КРУГОВОРОТА

Представление о непрерывном развитии человеческого рода (поступательном

движении наций) является неотъемлемой частью философии Вико. Но это

представление лишено у него той отвлеченности, которая побуждала Перро или

Фонтенеля смотреть на всю предшествующую историю с более или менее ясно

выраженным высокомерием. Вико понимает вечную прелесть детства человеческого

общества и не стремится отбросить чувственно-практическое простонародное

отношение к миру ради успехов сиятельного рассудка. Он превосходно рисует,

как героический век - эпоха личной зависимости, господства и рабства,

фантастического права и суровой аристократии, век слабого рассудка и живого

воображения, мифологии и эпоса - уступает место демократическим порядкам,

рациональной прозе, господствующей в республиках (символом которых являетс

не копье, а кошелек и весы). Вико понимает прогрессивность этого перехода.

Картина жестокого угнетения народа землевладельческой аристократией,

набросанная в нескольких главах "Новой науки", превосходит самые смелые

рассуждения просветительской эпохи. Ненависть к остаткам средневековья у

Вико поистине органическая, нисколько не книжная. Но вместе с тем Вико

сомневается в том, что победа буржуазной цивилизации над эпохой поэтического

варварства является абсолютным прогрессом. Ее прогрессивность исторически

относительна.

Вместе с фантастикой героической эпохи из общественной жизни исчезает

определенный элемент народности, которого не может вернуть даже "милостивое

право, оцениваемое по равной для всех полезности причин". Формальна

независимость личности часто уступает естественной свободе, охраняемой

обычаем. Не является ли чувственное сознание, основанное на ярких и

общедоступных образах, более демократическим, более близким к

телесно-практической жизни большинства людей, чем тайная мудрость философов,

прозаическая и холодная? Что может быть более равнодушным к страданиям и

радостям человечества, чем рассуждения de more geometrico? Народы - "поэты

по своей природе".

Вико еще неизвестны противоречия развитого буржуазного строя. Он судит

только на основании тех круговоротов, которые испытали более ранние и

простые общественные организмы. Однако в этих пределах его рассуждени

безукоризненны. Туман героических времен рассеивается, демократия побеждает,

а вместе с ней приходят гуманность и самосознание. Но эта победа

недолговечна. Народная свобода в республиках, символом которых являются весы

и кошелек, становится удобной ширмой для обогащения немногих. Частные

интересы побеждают общественное начало, и свобода превращается в рабство.

"После того как Могущественные в народных республиках стали направлять

Общественный Совет в личных интересах своего Могущества, после того как

Свободные Народы в целях личной пользы дали Могущественным соблазнить себя и

подчинили свою общественную свободу их властолюбию, тогда возникли партии,

начались восстания и гражданские войны, и во взаимном истреблении наций

возникла форма Монархии". Благословенно рабство, ибо оно сохраняет частицы

справедливости! Благородные управляли своими вассалами или клиентами на

основе варварских обычаев, неписаных и тайных законов. Плебейская масса

боролась за писаные законы, рациональную юриспруденцию. И что же? Тирани

законов необычайно выгодна для могущественных и враждебна естественному

праву народов. Казуистика героических времен, сохранявших буквальное

значение законодательных формул, не исчезает, она лишь видоизменяется,

переходя в формализм юристов, - казуистику в собственном смысле слова,

известную только образованным нациям. Так цивилизация приводит к новому

варварству, варварству рассудка, рефлексии. "Как и во времена варварства

чувств, варварство рефлексии соблюдает слова, а не дух законов и

установлений, но оно значительно хуже первого, так как варварство чувств

верило, что справедливое - это то, что его поддерживало, то есть звуки слов;

варварство же рефлексии знает, что справедливое - это то, что его

поддерживает, то есть то, что имеют в виду установления и законы, но

стремится обойти это суеверием слов".

Справедливость общественных установлении остается в области отвлеченных

идеалов; на практике идеальные нормы осуществляются только посредством самых

уродливых извращений. Дух нового мира - лицемерие. Да и сами по себе

отвлеченные формулы права настолько узки, что справедливость находит себе

защиту только в милости. Система Вико содержит характерную

непоследовательность. Показывая, как человеческая природа угнетенных народов

побеждает героическую природу благородных, Вико сближает этот процесс с

общим развитием сознания от бесформенной и туманной фантастики к

рассудочному мышлению демократических времен. Согласно этой схеме высшей

формой юстиции должны быть суды, основанные на строжайшем соблюдении

рациональных норм. Пусть погибнет мир, но свершится правосудие! Однако в

действительности Вико считает более демократическим и гуманным

судопроизводством то, которое обращается с нормой закона более или менее

свободно. В своем отвращении к тирании законов Вико близок к идеям

Возрождения, как они выступают перед нами в комедии Шекспира "Мера за меру".

Не господство непогрешимых законов, а напротив: отступление от норм

рациональной юриспруденции (точнее - буржуазного права) является основой,

человеческого, милостивого правосудия. Это правосудие не довольствуетс

формой, но "рассматривает истинность фактов и милостиво склоняет смысл

законов везде, где того требуют равные условия".

Если два человека равны перед законом, но не равны на самом деле по

своему реальному положению, то для сохранения справедливости необходимо

следовать истинности фактов, нарушая формальную правильность закона. Итак,

узкий горизонт буржуазного права, по известному выражению Маркса, не был

секретом для Вико, но он полагал, что единственной возможной гарантией

справедливости явится допущение какого-то остатка иррациональных времен.

Чувство должно спасти рассудок от бессмыслицы, монархия - от жестокости

республик, основанных на богатстве. И Вико грезит о высшем типе судов -

судов, совершенно не упорядоченных. "В них господствует истинность фактов;

под диктовку совести, везде, где встретится нужда, на помощь им приходят

милостивые законы во всем том, чего требует равная для всех полезность

причин. Они овеяны естественным стыдом, плодом образованности, а потому и

гарантией в них служит добросовестность - дочь культуры, соответственно

искренности Народных республик и еще того больше - благородству Монархий,

где Монархи в такого рода судах торжественно ставят себя выше законов и

считают себя подчиненными только совести и Богу". Много времени спустя эти

рассуждения повторил Бальзак в "Банкирском доме Нусингена". Да, собственно,

и гегелевская философия права основана на подобном сдерживании противоречий

буржуазного строя посредством монархических учреждений.

Вико различает монархию, следующую за народными республиками, и

первоначальную монархию божественных времен (римских царей или греческих

базилевсов). Первая отвечает в известном смысле интересам плебеев, так как

она подчиняет себе могущественных, опираясь на ненависть к ним со стороны

простого народа. Автор "Новой науки" рисует картину утверждения монархии по

образцу итальянских государств эпохи Возрождения или императорского Рима.

Его монархизм - местами простое историческое наблюдение, местами

идеалистическая утопия в духе теоретиков просвещенного абсолютизма или,

скорее, в духе Гегеля. При этом повсюду Вико дает понять, что демократи

является высшим результатом культуры, и только в силу превратности вещей она

недолговечна и нуждается в сохранении ее прогрессивного зерна посредством

некоторого обращения вспять - к монархии.

Однако рабство в качестве гарантии свободы дорого обходится человечеству.

Возникает развитая государственная система, воплощенная в особе монарха,

"который силой оружия берет на себя все общественные заботы и предоставляет

подданным заботиться о своих частных делах; у подданных остается та забота о

делах общественных, и лишь постольку, какую и поскольку им разрешает

Монарх". Вследствие этого нация погружается в политический индифферентизм.

"Когда граждане становятся почти что чужестранцами в своих нациях, тогда

оказывается необходимым, чтобы Монархи своей особой их направляли и

представляли".

В монархиях, пишет Вико, народ отдыхает от гражданских войн и партийной

борьбы, но вместе с тем он утрачивает живую общественную активность и

подлинный гражданский героизм. Странное дело! "Почему в незрелые времена

Рима римляне были чрезвычайно мудры в государственных делах, тогда как в

просвещенные времена, по словам Ульпиана, государственные дела разумеют лишь

отдельные и весьма немногие люди, опытные в управлении?" Варварские времена