Часть 2.

скупы и корыстолюбивы, образованные - гуманны и великодушны. Однако римские

и греческие герои остаются образцами доблести и самопожертвования, а новые

народы, более склонные к удобствам и погружению в частную жизнь, показывают

мало примеров настоящего героизма. Или все это только заблуждения историков?

Вико думал иначе. Он понимает, что гражданский ум и великодушие римлян не

заключали в себе того идеального гуманного содержания, которое предполагают

в них писатели, зараженные предрассудком о непостижимой мудрости древних. Но

в героические времена, когда государство носило аристократический характер,

каждый из героев "лично обладал значительной частью общественной пользы".

Этой частью была его семейная монархия - господство над сыновьями и слугами,

famuli. "И ради этого великого личного интереса, сохраненного для них

Государством, они естественно отодвигали на задний план меньшие личные

интересы. Поэтому они естественно и великодушно защищали общественное благо,

то есть благо Государства, и мудро судили о государственных делах".

Это был героизм естественный, который во многих отношениях прямо

противоположен гражданскому героизму в общечеловеческом смысле этого слова.

Возможность настоящего гражданского героизма возникает только вместе с

переходом от варварства к цивилизации. Но она погибает на пороге своего

существования. В республиках общественное благо распылено на множество

мельчайших частей, в монархиях подданным предлагают заниматься своими

личными интересами, предоставив заботу об общественном благе одному лицу,

суверенному государю. Развитие человечности происходит вместе с падением

всесокрушающей общественной энергии, которой так богаты варвары (она

раскрывалась не только в господской доблести благородных, но и в

соревновании с ними подчиненных сословий). "Героизм теперь по самой природе

гражданственности невозможен". В республиках герои единичны, как Катон

Утический (да и тот лишь благодаря своему аристократическому духу). В

монархии героями называют тех, кто верно служит своим правителям. "Поэтому

нужно прийти к заключению, что героя в нашем смысле угнетенные народы

жаждут, философы изучают, поэты воображают, но гражданская природа не знает

такого рода благодеяний".

Другими словами, поступательное движение наций полно самых глубоких

противоречий. Создает ли оно гарантии действительной народной свободы? Не

вырождается ли общественная энергия народов вместе с развитием общественного

богатства, обособлением государства от общества, утверждением формального

права, изучаемого особым сословием юристов, вместе с победой эгоистического

рассудка над бессознательным общественным чувством примитивных народов? Да,

на высшей ступени цивилизации народы снова впадают в состояние варварства,

вначале совершенно иного, чем варварство эпохи Гомера или Данте. "Так как

Народы, подобно скотам, привыкли думать только о личной пользе каждого в

отдельности, так как они впали в последнюю степень утонченности или, лучше

сказать, спеси, при которой они, подобно зверям, приходят в ярость из-за

одного волоса, возмущаются и звереют, когда они живут в наивысшей заботе о

телесной преисполненности, как бесчеловечные животные при полном душевном

одиночестве и отсутствии иных желаний, когда даже всего лишь двое не могут

сойтись, так как каждый из них преследует свое личное удовольствие или

каприз, - тогда народы, в силу всего этого, из-за упорной партийной борьбы и

безнадежных гражданских войн начинают превращать города в леса, а леса - в

человеческие берлоги. Здесь в течение долгих веков варварства покрываютс

ржавчиной подлые ухищрения коварных умов, которые варварством рефлексии

сделали людей такими бесчеловечными зверями, какими сами они не могли стать

под влиянием первого варварства чувств: ведь это варварство обнаруживало

великодушную дикость, от которой можно было защититься или борьбой, или

осторожностью, а варварство рефлексии с подлой жестокостью, под покровом

лести и объятий посягает на жизнь и имущество своих ближних и друзей.

Поэтому народы от такой рассудочной злости, применяемой в качестве

последнего лекарства провидением, настолько тупеют и глупеют, что не

чувствуют больше удобств, изысканности, наслаждений и роскоши, но одну лишь

необходимую жизненную полезность".

Эти страницы - одно из самых блестящих изображений падения человеческих

нравов в обществе, основанном на купле и продаже. Это духовное царство

животных, по выражению Гегеля, описано Вико во всех его

морально-психологических особенностях, описано с дерзкой полнотой и

откровенностью, с подлинным даром исторического предвидения. Царство

рассудочной злости, одичание под сенью культуры, стихия глупости,

подавляющая всякие признаки мысли, полное погружение в идиотизм и

бесчеловечность - разве все это не заставляет вспомнить замечательные слова

Ленина: "Как будто с цивилизацией, с культурой страны опять возвращаются к

первобытному варварству, опять переживают такое положение, когда дичают

нравы, звереют люди в борьбе за кусок хлеба... "цивилизованный",

"культурный", капиталистический мир идет к неслыханному краху, который

способен порвать и неминуемо порвет все основы культурной жизни"19.

Учение Вико о круговороте отражает некоторые реальные стороны

поступательного движения наций. Многие предсказания "Новой науки"

подтвердились в самых широких размерах - позднейшие критики буржуазной

цивилизации в XIX веке повторяют слова великого итальянца о новом

варварстве. Но, как всякий пророк, Вико рассуждает туманно, с оттенком

мистицизма. Реальные картины действительности подернуты у него

фантастической дымкой, ослаблены бессознательным впечатлением общественного

круговорота малых культур. Это впечатление носит еще слишком

непосредственный и провинциальный характер, чтобы искры самосознания, те

блестки гениальности, которые Маркс находил в "Новой науке", могли осветить

всеобщие формы диалектического движения истории. Идея круговорота становитс

односторонней, и древний предрассудок поглощает едва родившуюся научную

истину.

Человечество стоит перед дилеммой, писал Ленин в 1917 году, - "погубить

всю культуру и погибнуть или революционным путем свергнуть иго капитала,

свергнуть господство буржуазии, завоевать социализм и прочный мир"20. Вико

не знает и не может знать подобной дилеммы. Падение культуры является дл

него неизбежным. Правда, автор "Новой науки" придает большое значение

революции масс. Но он не верит в прочность завоеваний народа. "Люди сначала

стараются выйти из подчинения и жаждут равенства, - таковы Плебеи в

Аристократических республиках, которые в конце концов изменяются в Народные.

Потом они стараются превзойти равных, - таковы Плебеи в Народных

республиках, искажающихся в республики Могущественных". Все это, в конце

концов, приводит к анархии, при которой "столько тиранов, сколько в

государстве наглецов и разбойников". Тогда начинается период отрезвления, и

народы находят выход в подчинении единовластию. Таков извечный круговорот

всех революционных эпох.

Ограниченность этого представления, взятого как закон вечной истории, не

нуждается в доказательствах. Но не следует забывать, что для прежней истории

мнение Вико имело свое объективное оправдание. Идея круговорота гораздо

старше идеи прогресса, и, конечно, она не беспочвенна.

Наш мир подобен колесу, что вверх и вниз стремит судьба...

Так плотник мастерит равно и колыбели и гроба:

Приходит сей, уходит тот, а он работает всегда.

Эта гномическая мудрость старых поэтов часто встречается у народов

древности и средневековья. Ее наиболее известными образцами являются "Книга

Екклесиаста" или отрывки из поэмы Гераклита. Настроение, лежащее в основе

этих изречений, при всех оттенках различия передает одну из объективных

сторон древней истории - присущие ей черты постоянного возвращения к одному

и тому же пункту. Люди приходят и уходят, шумные политические событи

сменяют друг друга, рушатся и вновь создаются великолепные царства, а бедный

феллах по-прежнему ковыряет землю. О повторении одних и тех же форм в

истории Древнего Востока хорошо писал Энгельс в статье "К истории

первоначального христианства". Греческий полис и средневековые городские

республики также прошли однообразный путь подъема и увядания согласно тому

порядку гражданских и политических форм, который Вико назвал основанием

вечной идеальной истории.

Европейская цивилизация нового времени разорвала замкнутую оболочку

прежних культур. Но при всей быстроте движения, свойственной

капиталистическому строю, старые азиатские черты извечного круговорота в нем

сохранились. Движение культуры было поверхностным и непрочным, оно задевало

лишь узкую верхушку, оставляя в тени все остальное человечество. Недаром

скептики позднего Возрождения - Монтень и Шаррон - сравнивали народную массу

с неподвижной почвой, молчаливым основанием, на котором совершаются все

земные события. Назначение почвы - терпеть. Владыки меняются, меняютс

правительства и системы, политическая феерия проносится над согнутыми

спинами людей, а земля по-прежнему требует пота и крови. "Я видел старые

времена, - говорит у Бальзака старик Фуршон, - и вижу новые, милейший мой

ученый барин, вывеска другая, это правда, но - вино все то же! Сегодняшний

день только младший брат вчерашнего. Да. Напишите-ка об этом в ваших

газетах! Разве мы раскрепощены? Мы по-прежнему приписаны к тем же селениям,

и барин по-прежнему существует: называется он - труд! Кирка остаетс

по-прежнему единственной нашей кормилицей. На барина ли работать или на

налоги, которые все лучшее у нас отбирают, - все одно, жизнь проходит в поте

лица".

Начиная с эпохи Возрождения, народы, доведенные до отчаяния, не раз

поднимались, защищая свои интересы. Но эти движения, полные самых

драматических эпизодов, еще не могли осуществить глубокие устремлени

плебейской массы - они неизменно оканчивались отливом революционной волны.

Одни угнетатели сменяли других, на месте аристократии божьей милостью

утвердилась новая аристократия капитала. Не задолго до своей гибели

предшественник пролетарского коммунизма Гракх Баб„ф писал: "Сильные мира

сего оригинально понимают слово "революция", когда утверждают, что революци

у нас уже произошла. Лучше бы они сказали - контрреволюция. Еще раз:

революция - это всеобщее счастье, но этого-то у нас и нет, следовательно -

революция не совершена. Контрреволюция - это несчастье подавляющего

большинства; это у нас есть, следовательно - у нас имела место

контрреволюция"21.

Так оценивал итоги буржуазного переворота во Франции один из самых

последовательных борцов за народные интересы. Гибель революционных

поколений, годы величайшего напряжения, голод, иностранное нашествие,

бесчисленные жертвы гражданской войны - все это, казалось, было нужно лишь

для того, чтобы на почве, обильно политой кровью, могли расцвести

спекуляция, грюндерство, карьеризм. Люди, выдвинутые революцией, погибали на

эшафоте или становились сенаторами Империи, как Мален, герой романа Бальзака

"Темное дело". На сцену выступили деятели, подобные Фуше и Талейрану,

практические учителя скептицизма, условности всех норм добродетели и права.

Среди развалин былых революционных идеалов выросли внутренне опустошенные

молодые люди начала XIX столетия.

Конечно, ни сама идея круговорота, ни связанное с ней скептическое

умонастроение не могли исчерпать всего содержания революций прошлого. В этой

идее отразилась только одна из сторон исторического развития, имеющая лишь

относительное значение. Мы знаем теперь, что гибель революционных поколений

не была напрасна. Она внесла свою лепту в предысторию социалистического

общества, хотя посев всегда отделен от жатвы. Это правило, кажется, в

гораздо большей степени может претендовать на роль закона "идеальной вечной

истории", чем сам по себе круговорот вещей, ослепляющий ум своей формальной

достоверностью. С более широкой точки зрения не существует круговоротов -

они растворяются в поступательном движении наций. Но в определенные

трагические периоды истории конечная цель еще слишком далека, а брем

сегодняшних жертв так тяжело и мучительно, что сами массы приходят к

философии старика Фуршона и на долгие годы погружаются в состояние

политической апатии. Периоды квиетизма и безразличия неизменно следовали за

революционными бурями прошлого.

Это была благодарнейшая почва для всякого преклонения перед стихийным

ходом вещей, для фатализма в духе Платона Каратаева. Отрицательные стороны

прогресса, страдания подавляющего большинства людей казались бессмысленными,

ибо практически они были оторваны от положительных результатов истории.

Философия, которая хотела подняться над отрицательной мудростью

скептицизма, как философия Вико, искала мистических связей. Именно в этой

бессмыслице она стремилась открыть глубокий исторический смысл. Так, Вико

восхваляет монархию, хотя превосходство народных правлений для него

совершенно понятно. Он понимает и оправдывает все, и во всяком несчастье,

ниспосланном человечеству, видит перст провидения. Все целесообразно. И

пусть народы, уставшие от бесплодных гражданских войн, предавшиеся всем

порокам варварства рефлексии - роскоши, изнеженности, скупости, зависти и

спеси, - теряют свою национальную независимость и делаются рабами других

народов, покоряющих их силою оружия, - даже в этом заложен разумный смысл.

"И здесь сияет двоякий свет естественного порядка: во-первых, что тот, кто

не может управлять собою сам, должен предоставить править собою другому,

могущему это делать; во-вторых, что в мире всегда правят те, кто лучше по

природе". Как странно, что это говорит - и говорит почти гегелевскими

словами - неаполитанец Вико, уроженец страны, которая долго стонала под игом

чужеземцев! Даже абсолютное падение культуры и постепенное возвращение к

первоначальному варварству, варварству чувств, кажется ему естественным,

целесообразным. С возвращением к исходному пункту нации возрождаются, как

Феникс, черпая из этого грубого состояния новую силу, и могут начать еще раз

свое кругообразное движение. Похоже на то, что само падение культуры также

разумно.

Вико не приходит в голову, что с точки зрения непосредственной

целесообразности всего происходящего в истории непонятно, зачем понадобилось

божественному уму это бессмысленное кружение на одном месте. Если круговорот

культуры есть следствие естественных катастроф, если историей правит

извращенная злая воля Демиурга, фатальный закон падения всего великого и

прекрасного, - все это еще переносимо для нашего сознания. Но представление

о вечном разуме, направляющем движение культуры от варварства к цивилизации

и обратно, - бессмысленно и вызывает протест самого разума, мнение которого

в данной случае невозможно отбросить в сторону.

Идея круговорота отражает всемирную историю односторонне. Это кривое

зеркало. Но, как всякое зеркало, даже кривое, оно отражает по-своему

реальные стороны исторического развития. Вико не сумел соединить в живом

диалектическом понятии два элемента развития: поступательное движение наций

и возвращение человеческих вещей (обратное движение, повторение прежних

моментов на новой, более высокой ступени). Таков основной недостаток его

философии истории, который нельзя считать результатом личной слабости или

простого непонимания. Если идея круговорота искажает историческую

реальность, то причины этого искажения коренятся в самой истории (подобно

тому как обратное изображение предметов на сетчатке глаза проистекает из

непосредственно физического процесса жизни).

Единство поступательного движения наций и возвращения всех человеческих

вещей существует во все времена, но вместе с тем оно может быть только

результатом долгого и мучительного процесса развития. Постоянное разрушение

культур в истории Древнего Востока, упадок демократической Греции,

разложение всемирного государства римлян, падение городских республик эпохи

Возрождения и многое, многое другое свидетельствует о глубоких противоречиях

поступательного движения наций. Это движение прерывается стихийными

катастрофами, которые обращают цивилизацию вспять и производят непоправимые

разрушения. Только в итоге всей глубокой и всеохватывающей коммунистической

революции возвращение человеческих вещей станет нормальной пульсацией

общественного организма.

При всех своих фантастических чертах философия истории Вико несет на себе

отпечаток живой реальности. В ней слышен бессознательный отзвук мучительной

исторической работы, голос обнищавших народов, чьи слезы были

непосредственным результатом первых больших завоеваний прогресса. "Новой

науке" не хватает сознательного элемента; в остальном даже то, что являетс

у Вико нелепым, может быть понято как отражение определенной исторической

ситуации, столь же нелепой и варварской, как и само отражение, если судить о

ней с точки зрения человеческой истории в собственном смысле слова, то есть

истории будущего коммунистического общества.

1936 ПРИЛОЖЕНИЕ

ДОПОЛНЕНИЯ К СТАТЬЕ "ДЖАМБАТТИСТА ВИКО"

1

В высшей степени инересна у Вико теория происхождения языка и поэзии. Еще

в XVII столетии Гоббс (в De corpore), следуя Аристотелю, высказал мнение,

что человеческая речь является собранием знаков, выражающих определенные

предметы. Происхождение этих знаков относится к тем временам, когда

первобытные люди - изолированные эгоисты - начали вступать в общение друг с

другом. Язык - искусственное изобретение людей.

Эта теория в настоящее время кажется слишком поверхностной. Но следует

помнить, в каких исторических обстоятельствах она сложилась. Теория условных

знаков была направлена против средневековой мистики слова, имени, титула;

против суеверного отношения к словесным формулам, присущего мышлению

феодальных времен. Гоббс повторяет Шекспира:

Слово - раб простой,

Что лжет над каждой гробовой плитой.

Язык, состоящий из слов, начертанных на пергаменте или высказанных в

устной речи, не есть самостоятельная стихия, господствующая над человеком и

подчиняющая его слепому авторитету, как заклинание подчиняет духов. Слова -

это только слова, нечто изменчивое, относительное, условное и служащее дл

определенных человеческих надобностей.

Просветители XVIII века вложили в эту теорию более широкий утилитарный

смысл. Кондильяк заставляет первобытных людей - мужчину и женщину -

испытывать потребность в выражении своих чувств. Постепенно они переходят от

естественных знаков (signes naturels) - каковы, например, крики, вызванные

болью или приливом страсти, - к произвольно выбранным символам

артикулированной речи (signes arbitraires). Кондильяк вовсе не утверждает,

что выбор и понимание этих знаков были с обеих сторон вполне сознательны. Он

даже прямо отрицает присутствие сознательного момента в процессе изобретени

или, скорее, открытия языка. И все же первая пантомима или первый разговор,

описанный в "Опыте о происхождении человеческих знаний", - это обычная дл

XVIII века робинзонада, с той разницей, что здесь действует не один

Робинзон,а два. Первобытному человеку приписывается позднейшее сознательное

стремление к выражению своих идей. Связь между языком и предметным миром

человеческой практики рассматривается как условное, правда, вошедшее в

привычку, но внешнее, аллегорическое соответствие. Из первобытного языка

жестов Кондильяк выводит танец, из просодии - музыку, драматическое

искусство и поэзию вообще. Происхождение живописи он объясняет потребностью

в передаче идей на расстоянии посредством изобразительного письма.

Таким образом, происхождение искусств утилитарно, они возникли на основе

практической потребности и лишь впоследствии стали делом чистого

удовольствия. Эта мысль, вообще говоря, правильна, но само понимание

материальной необходимости, практической нужды носит у Кондильяка настолько

отвлеченный характер, далекий от исторического развития общественных форм,

что вся его теория остается в области чистой условности. Подобно этому

экономисты XVII - XVIII столетий считали деньги условными знаками, выросшими

из материальной потребности в обмене. "Так как деньги в известных своих

функциях могут быть заменены простыми знаками денег, то отсюда возникла

другая ошибка, - что деньги только знаки".

"С другой стороны, в этом заблуждении сквозит смутная догадка, что

денежная форма вещей есть нечто постороннее для них самих и что она только

форма проявления скрытых за ней человеческих отношений. В этом смысле каждый

товар представлял бы собой только знак, потому что как стоимость он лишь

вещная оболочка затраченного на него человеческого труда. Но, объявл

простыми знаками те общественные свойства, которые на основе определенного

способа производства приобретают вещи, или те вещные формы, которые на

основе этого способа производства приобретают общественные определени

труда, их тем самым объявляют произвольным продуктом человеческого разума.

Такова была излюбленная манера просветителей XVIII века, применявшаяся ими

для того, чтобы, по крайней мере временно, снимать покров таинственности с

тех загадочных форм, которые имели человеческие отношения и возникновение

которых еще не умели объяснить"22

Это типичный прием общественной философии XVII - XVIII веков. То, что

казалось ей простым, рациональным, желательным, она переносила в отдаленное

прошлое. Изолированный эгоистический индивид буржуазного общества,

освобожденный от всех патриархальных связей, превращается в естественного

человека, Робинзона, стоящего у истоков культуры. Он охотится или удит рыбу,

изобретает язык для выражения своих мыслей, деньги - для обмена, искусство и

поэзию - для своего удовольствия и, наконец, вместе с другими охотниками и

рыболовами заключает общественный договор. Эти условные образы, как бы

геометрические допущения общественной науки, почти заслоняют в эту эпоху

реальную историю культуры.

Ничего подобного нет у Вико. "Новая наука" отвергает кабинетные фикции

ученых и популярные предрассудки буржуазного кругозора. Государственна

власть, право, язык, поэзия - не искусственное изобретение общества. Они

непосредственно вплетены в материальную жизнь первобытных народов и

развиваются вместе с классовой борьбой, которую Вико понимал как борьбу

угнетенных и угнетателей. Уже в начале своего сочинения он обращается против

тщеславия наций и тщеславия ученых. Так называет Вико привычку мыслить

поверхностно, неисторически, переносить в отдаленное прошлое современные

отношения между людьми, судить о всех временах на основе тех представлений,

которые воспитывает в людях буржуазная цивилизация.

Два представления были особенно распространены в эпоху Вико. Согласно

одной из распространенных теорий у истоков культуры безраздельно

господствовало правило "человек человеку волк". Люди необщительны и злы по

природе, они ищут во всем своей собственной выгоды. Только насилие и

привычка могут заставить их соблюдать некоторый порядок и законы общежития.

Цивилизация является искусственной надстройкой, под сенью которой шевелитс

естественный эгоизм.

Мы увидим в дальнейшем, что Вико отвергает эту теорию, созданную или,

вернее, теоретически выраженную Гоббсом. Но еще наивнее представление, будто

история общества началась с тихой идиллии, блаженного естественного

состояния первобытных людей, нравственных, справедливых, мудрых и

благовоспитанных. Вико смеется над "беспочвенным мнением о невинности

Золотого века". Философы и филологи рассказывают басни о таинственной

мудрости первобытных людей, они переносят в древние времена новейшие

представления о праве и справедливости. Вико приводит десятки примеров

бесчеловечности древних народов, для того чтобы показать "до какой степени

пусто тщеславие Ученых, восхваляющих Невинность Золотого века, наблюдаемую у

первых языческих наций".

Древние времена были царством жестокости и грубой силы. Полуживотные,

полулюди, гиганты телом и дети умом, бродили предки современного

человечества по "великому лесу Земли". Они овладевали женщинами там, где

могли, не зная ни правильного брака, ни законов, запрещающих кровосмешение.

Наиболее могущественные из них основали цивилизацию, состоявшую на первых

порах из самых грубых привилегий. В это время государство еще не

существовало, но ему предшествовала циклопическая семейная дисциплина,

власть отцов. Патриархат - господство руководителей кланов выглядит в

изображении Вико далеко не так благодушно, как у Бодена или английского

теоретика патриархальной монархии Филмера. Это не юридическая фикция, а

реальная власть, деспотическая и жестокая, власть над собственностью и телом

членов семьи, а семья, по утверждению Вико, включала не только сыновей, но и

famuli, то есть домочадцев, клиентов, новоселов, зависимых от "владыки

Полифема" (отсюда и название семьи - familia).

В недрах большой семьи начинается борьба классов. Первым в мире

авторитетом была собственность. Не нужно думать, что собственность отцов

покоилась на какомнибудь общественном условии или формальном праве. Вико

следующим образом разъясняет манципацию - один из титулов собственности в

Древнем Риме. Термин mancipatio происходит от capere manu, то есть брать,

хватать рукой. Юридический титул имеет реальное вещественное содержание.

Прототип всякого владения есть захват, простая оккупация. Это первый великий

естественный источник всякой собственности. Mancipatio началось с "истинной

руки" (vera mano): говорили рука вместо сила, так как сила абстрактна, а

рука ощутима. Рука у всех наций обозначает власть. Отсюда - возложение рук,

поднятие рук кверху и другие обычаи, которые постепенно отделились от их

простейшей основы. "У Римлян впоследствии это выражение сохранилось на

войне; поэтому рабы назывались mancipia, а добыча и завоевания - res mancipi

Римлян, став в результате победы nes - necmancipi для побежденных".

Вот почему первая собственность не была юридическим понятием. "Еще не

понимали права и думали, что имеют благосклонного или неблагосклонного

Бога". Собственность освящалась религией, но об этой религии также не

следует судить на основе позднейших представлений. Ученые пытались толковать

религиозные легенды древних аллегорически, вкладывая в них глубокий

моральный смысл. Но смысл их в первые времена был более прост. "Варрон

обладал достаточным прилежанием, чтобы собрать имена тридцати тысяч Богов,-

и столько их насчитывали Греки. Эти имена относились к такому же числу нужд

жизни, или природной, или нравственной, или экономической, или, наконец,

гражданской первых времен".

Обращение с религией - одна из наиболее двойственных черт исторического

анализа Вико. С одной стороны, он постоянно заявляет, что без религии не

было бы культуры. Вико полемизирует против предшественника просветителей

Бейля, утверждавшего, что государство атеистов вполне возможно. Словарь

Бейля подготовлял буржуазно-демократическую идею отделения церкви от

государства. Вико, разумеется, неправ, отвергая эту идею. Но он глубоко прав

в другом, если понять его взгляд на религию достаточно полно. Первые

времена, согласно теории Вико, были божественным веком именно потому, что

это времена наибольшей грубости и варварства. Вообще, там, "где народы

настолько озверели от войн, что у них уже больше не действуют человеческие

законы, там единственным могущественным средством обуздать их являетс

Религия". Положение в высшей степени двусмысленное для католического

писателя, каким был или по крайней мере хотел казаться Вико.

Это отчасти напоминает религиозность Фейербаха и позднего Гейне. Мне

нужна религия, ибо я исковеркан болезнью, а на костылях куда же пойти?

Только в церковь. Будь я здоров, я бы, конечно, отбросил костыли и пошел

гулять на бульвар. Так рассуждал однажды Гейне в беседе с Альфредом

Мейснером. Начало культуры освящено религией именно потому, что положение

человека в это время было наиболее жалким. Государство атеистов невозможно.

Что хотел сказать этим Вико? Прежде всего то, что государство основано не на

"Естественной справедливости вполне развитого Человеческого Разума", а на

угнетении большинства людей меньшинством. Это угнетение не может быть

санкционировано развитым чувством истины и справедливости, а только темным

религиозным сознанием, теорией священного авторитета власти. Подлинное

отделение церкви от государства было бы возможно только вместе с падением

самого государства, основанного на классовой несправедливости. В пределах

классового общества государство атеистов - такая же фикция, как общественный

договор. Вот что сказал бы Вико, если бы он пожелал освободить свою мысль от

двусмысленной фразеологии. И нужно признать, что в основе своей его

понимание исторической роли религии глубже, чем самые остроумные домыслы

писателей эпохи Просвещения.

Итак, первые времена человеческой истории были божественны, ибо они

покоились на "недостаточной экономике и ложной политике". Это классический

век религии. Но не ищите здесь благочестия, теплого религиозного чувства,

единения одинокой души с богом и тому подобных вещей в духе исповеди

савойского викария. Первое благочестие означало выполнение жестоких и

суеверных обрядов, которые должны были отделить господствующий слой от

непосвященной толпы плебеев. Главы семей обладали монополией исполнения этих

обрядов. Они одни заключали торжественные браки и производили законных

наследников, тогда как остальная масса долгое время довольствовалась простым

сожительством. Один плебейский трибун у Тита Ливия так определяет римских

патрициев: это те, которые могут назвать родовые имена своих отцов.

"Оказывается, что отцы у Евреев назывались Левитами от el, что значит

сильный. У Ассирийцев они назывались Халдеями, то есть мудрецами, Персы

называли их Магами, то есть предсказателями, Египтяне, как каждый знает -

жрецами". У греков они назывались Героями и вели свою родословную от богов.

В эти древнейшие времена все религиозные, моральные и эстетические

добродетели являются только выражением материального господства. Главна

функция религии заключалась в охране "суверенной Собственности на Поля" от

"безбожных бродяг, воровавших хлеб". Грозные божества охраняли границы и

держали в страхе плебеев. Таков источник религиозного благочестия, согласно

Вико. Атеизм древнейшего мира также прост и реален. "Люди без бога" - это

famuli, то есть угнетенная масса, находящаяся в подчинении у "благочестивых

сильных людей", основателей городов.

Вико придает огромное значение филологическому анализу особого рода. Он

берет слова цивилизованные, утратившие всякую связь с вещественной, грубой

основой, и сопоставляет их с материальными условиями жизни первобытных

людей. Слово благородство давно уже приобрело общечеловеческий, нейтральный

оттенок. Вико постоянно напоминает, что первое благородство означало

принадлежность к господствующей касте (вспомним, что в русском языке слово

подлый означало когдато принадлежность к подчиненному, тягловому сословию и

лишь впоследствии приобрело свой широкий моральный смысл). Латинские

выражения summo loco, illustri loco nati в смысле "благородные", и imo loco,

obscuro loco nati вместо "плебеи" означают буквально "рожденные на высоком,

светлом месте" и "рожденные на противоположном, темном месте".

Первоначальные поселения благородных были устроены на высотах, а деревни

разбросаны по равнинам.

Таково происхождение позднейшей моральной противоположности высокого и

низкого. Красота и уродство также имели первоначальный гражданский смысл.

Спартанцы сбрасывали уродливых новорожденных с Тайгета, законы XII таблиц

предписывали топить их в Тибре. Но эти легенды следует понимать в

примитивном, варварском смысле, а не в позднейшем - эстетическом. Дело здесь

не в природной красоте, "подлежащей человеческим чувствам, а потому и

чувствам тех людей, которые руководствуются умом, понятливы и умеют

различать части или составлять соответствие в целом человеческого тела, в

чем и заключается сущность красоты". Такого рода эстетическое мышление

доступно только более развитым и демократическим временам. Первоначальна

Венера была религиозным образом гражданской красоты. "Совершенно

неправдоподобно, что Децемвиры при тогдашней скудости законов, свойственной

первым Государствам, думали о природных уродах, которые настолько редки, что

редкие в природе вещи называются уродливыми; даже при современном богатстве

законов законодатель предоставляет на усмотрение судей редко встречающиес

случаи". Безобразные новорожденные, которых уничтожали в древних

государствах, это - гражданские уроды, "то есть рожденные благородной

женщиной без торжественной свадьбы". Вико приводит множество разнообразных

примеров, показывающих, что элемент безобразного в античной мифологии -

соединение человеческих и животных черт - является символическим образом

гражданского уродства, то есть смешения благородной породы с подчиненной

плебейской средой, живущей вне закона и вне официальной религии.

Сопоставления и анализ часто бывают у Вико искусственны, фантастичны, но

основное содержание его метода чрезвычайно просто и убедительно. Уже из

немногих приведенных нами примеров совершенно ясно, почему Маркс так высоко

ценил "Новую науку". В XIX веке Гладстон еще рассматривал гомеровскую Грецию

сквозь очки лицемерного буржуазного либерализма. Нравственность, любовь к

отечеству, монархический принцип - все это было и в Греции. Буржуазные

писатели XIX века, при всей своей основательности, не могли освободиться от

тщеславия наций и тщеславия ученых: гражданскую историю, мифы и поняти

древних народов они толковали в духе современной цивилизации, упуская из

виду, что слова остаются, но содержание их совершенно меняется. Вот почему,

несмотря на огромный прогресс исторической науки, книга Вико до сих пор

производит освежающее впечатление. Высокое и низкое, красивое и безобразное,

доблесть и ничтожество, одиночество мудреца и косность толпы - все эти

популярные абстракции получают у него настолько глубокое, реалистическое

освещение, что история человеческого сознания сразу оживает во всем ее

своеобразии.

В конце XIX века началась критика либеральной манеры писать историю.

Буржуазная литература этой эпохи уже сомневается в применимости общих,

нейтральных принципов права и гуманности ко всем историческим периодам.

Появилась модная фраза о морали господ - красивых, мужественных и жестоких.

На первый взгляд может показаться, что учение Вико предвосхищает реакционную

филологию Ницше. Автор "Новой науки" доказывает, что мудрость, красота и

благородство были когдато однозначны с могуществом и сословной чистотой. Он

презрительно отзывается о первоначальной общности имуществ, в которой жили

люди до утверждения "суверенной Собственности на Поля". Он отвергает мнение

Макиавелли о высоких достоинствах римского плебса как преувеличенное. И все

же основная тенденция "Новой науки" не имеет никакого сходства с

прославлением сильных. "Генеалогия морали" Ницше - жалкая дилетантска

игрушка по сравнению с историческим анализом Вико.

"В одном письме, написанном весной 1882 г., Маркс в самых резких

выражениях отзывается о полном искажении первобытной эпохи в вагнеровском

тексте "Нибелунгов". "Слыхано ли было когданибудь, чтобы брат обнимал сестру

как супругу?" По поводу этих вагнеровских "богов сладострастия", которые

совсем по-современному придают своим любовным похождениям большую

пикантность некоторой дозой кровосмесительства, Маркс замечает: "В

первобытную эпоху сестра была женой, u это было нравственно"23. Так пишет

Энгельс в "Происхождении семьи, частной собственности и государства". Ницше

делает ошибку, совершенно аналогичную ошибке Вагнера. Посредством

филологического анализа он открывает первоначальное значение понятий

"добрый", "благородный", "прекрасный", которые выражали только

принадлежность к касте господ. И вместе с тем он сохраняет современное

эстетическое или моральное содержание этих понятий, подобно тому как Вагнер

превращает первобытное половое общение между братом и сестрой в современное

кровосмешение. Этот реакционный модернизм, оставляя в силе узость

буржуазного кругозора, только заменяет моральную ограниченность -

извращенной и циничной. Но историческое понимание прошлого от этого ничего

не выигрывает.

"Благочестивые сильные люди" Вико не имеют ничего общего с красивыми и

жестокими варварами Ницше. Эти последние - такая же фикция, как добродушные

Робинзоны прежней историографии. Вико не отрицает того, что в древнейшем

понимании благородные были красивы и мудры, а плебеи - уродливы и глупы. По

его убеждению, эти понятия вовсе не имели еще современного широкого

общечеловеческого смысла, выработанного только позднейшей цивилизацией.

Более того -- гениальное демократическое чутье, которое сказывается в "Новой

науке" на каждом шагу, помогает Вико заметить, что развитие подлинной

человечности приходит не сверху, а снизу. Какая колоссальная разница между

сословным представлением о превосходстве одного человека над другим

(гражданская красота) и современным чувством прекрасного, умением

беспристрастно оценивать красоту человеческих форм! Это уже совершенно иное

чувство, подобно тому как современное понятие о нравственной доброте весьма

отличается от варварской доброты феодальных времен (добрый меч, добрый

молодец), а научная философия - от фантастической мудрости отцов.

В средние века, эпоху вернувшегося варварства, людей, зависимых от

феодальных сеньоров, называли homines. Вспомним значение слов человек, люди,

людская в крепостнические времена русской культуры. Такого рода определени

отчасти представляют собой простые обозначения социального неравенства,

отчасти в них заключается позднейший элемент моральной оценки, осуждения.

Однако, поскольку господская мораль становится моралью в современном смысле

этого слова, она теряет все свое историческое оправдание. Да, люди

древнейшего общества, то есть бесправная масса, были ничтожны и глупы по

сравнению с полубогами из благородных. Именно глупы - ибо они позволяли

править собой при помощи священных законов, "иными словами - тайных и

запретных для простого народа". Но эти глупость, злодейство, безбожность,

уродство плебеев носят у Вико относительный, исторический характер. В

переводе на современный язык все это означает только зависимость, подобно

тому как все блестящие качества благородных означают господство.

Напротив - то, что плебеи были людьми, имеет гораздо более широкий смысл.

И если в устах благородных слово человек звучало презрительной кличкой, то

лучшего осуждения господской морали трудно найти. Именно победа плебейской

массы над кастой героев создала, согласно "Новой науке", настоящие

человеческие нравы, включающие "стремление к удобству, нежность к детям,

любовь к женщинам и жажду жизни", создала человеческие правления, основанные

на равенстве перед законом, воспитывающие современное чувство

справедливости, чувство красоты и бескорыстного благородства, понимание

того, что "разумная природа - а это и есть истинная человеческая природа -

равна во всех".

Наконец, народная масса создала те языки, на которых говорят и пишут все

цивилизованные нации. "Эти языки в подлинном смысле Латиняне называли

vernaculae, что можно произвести только от vernae - "рабы, рожденные дома от

взятых в плен на войне" (как их определяют Грамматики), т.е. рабы, которые

естественно выучиваются языкам тех народов, где они родятся. Однако ниже

будет показано, что первоначально и в собственном смысле vernae назывались

famuli Героев в состоянии Семей; из них составился народ первых плебеев

Героических Городов; это были прототипы рабов, которых Города под конец

создавали для себя во время войн. Все это подтверждается двумя языками, о

которых говорит Гомер, языком Богов и языком Людей".

Мы вступаем здесь в новый исторический период - эпоху борьбы двух природ

- героической и человеческой, народной. Это век Героев, по терминологии

Вико.

2

Прежде чем перейти к дальнейшему изложению, вернемся к вопросу о

происхождении языка. Теперь уже совершенно очевидно, что теория условных

знаков не имеет ничего общего с "Новой наукой". Вико замечает, что эта

теория выдумана грамматиками "ради успокоения своего невежества". Не зна

происхождения всей массы слов, неясно выражающих идеи вещей, "они установили

ту общую максиму, что значение артикулированных человеческих слов

произвольно". Отсюда вовсе не следует, что Вико вообще отвергает всякий

элемент условности и символизма в языке. Наоборот, целая эпоха истории

устной и письменной речи носит, с его точки зрения, символический характер.

Так, Гегель, отвергая теорию романтиков, которые видели символ в каждом

художественном произведении, показывает вместе с тем, что определенная и

притом наиболее ранняя эпоха истории искусства развивается именно под знаком

религиозной символики.

Вико также считает, что корни человеческой речи уходят в священный и

немой язык иероглифов. Только эти знаки вовсе не похожи на галантный язык

жестов, которым объяснялись друг с другом первобытный Робинзон и его

подруга. Вико отвергает два распространенных заблуждения. Философы много

писали о тайной мудрости, которую якобы заключают в себе иероглифы

первобытных народов, особенно египтян. Это предположение неверно, ибо нельз

представлять себе, что сначала возникла развитая мысль, а затем были найдены

знаки для ее выражения. Нет, мысль и ее внешний предметный образ развиваютс

из одного и того же источника. Точно так же нельзя отделять возникновение

устной речи от письменных знаков, которые, по мнению теологов и ученых, были

дарованы людям свыше - или изобретены - ими значительно позднее. Устная и

письменная речь - близнецы. Их общим предком является иероглиф, немой

внешний образ, соединяющий слабый проблеск мысли с лаконичным чувственным

выражением.

В первом издании "Новой науки" Вико приводит в качестве примера тотемы

американских индейцев. "Такие семейные Гербы существовали раньше

Геральдических, как и Родовые имена существовали раньше Городов, а Города -

раньше Войн, так как в Войнах бьются города. Несомненно, что Американцы, до

сих пор управляющиеся посредством семей, по наблюдениям позднейших

путешественников, пользуются иероглифами, по которым они отличают друг от

друга своих главарей. Поэтому нужно высказать предположение, что именно

таково было первоначальное применение иероглифов у древних наций".

Другой излюбленный Вико - пример письмо скифского цари Идантуры Дарию

Великому. В ответ на объявление войны Идантура якобы прислал Дарию пять

"реальных слов". Эти слова были - лягушка, мышь, птица, сошник и лук.

"Лягушка означала, что Идантура был рожден Скифской землей, как лягушки

родятся из земли во время летнего дождя, и что он тем самым оказываетс

сыном этой земли; мышь означала, что он, как мышь, где родился - там и

построил дом, т.е. что там же он основал свой род; птица означала, что он

сам обладает ауспициями, т.е., как мы увидим ниже, что он подчинен только

Богу; соха означала, что он обработал земли и тем самым силою подчинил их

себе; наконец, лук означал, что он обладает в Скифии высшей военной властью

и что он должен и может ее защищать". Здесь, как и в других случаях,

безразлично, верны ли отдельные догадки Вико, которые при всей своей

фантастичности могут быть иногда правдоподобны. В сущности, Вико даже не

утверждает, что переписка двух царей действительно происходила. Для него

важно только то, что предание сохранило нам память о древнейшей ступени

развития языка. Подобное свидетельство он находит также в немом ответе

Тарквиния Гордого его сыну, в иероглифической речи так называемых

пикардийских ребусов на севере Франции, в письменных знаках древних

шотландцев, жителей Мексики, китайцев и т.д.

В более широком смысле язык божественных времен - это магия жестов,

"немых религиозных движений" и предметных символов, тотемических знаков. Он

сохранился в acta legitima римского права - традиционных жестах и

церемониях, сопровождавших различные гражданские действия. Он сохранился до

сих пор в религиозных обрядах. "Этот язык подобает Религиям на основании

того вечного свойства, что для них важнее то, чтобы их почитали, чем то,

чтобы рассуждали о них". Язык жестов дополняется односложными звуками,

междометиями. Произношение древнейших слов напоминало пение, как у немых. По

содержанию своему эти слова являлись выражением общего чувства,

бессознательного суждения целого сословия или целого народа.

От языка Вико непосредственно переходит к мышлению божественного века -

тупому и вместе с тем необыкновенно фантастическому и возвышенному. Народы

божественного века состояли из поэтовтеологов. Как дети и дикари, они

одушевляли все окружающее.

"Речь Поэтов-Теологов была фантастической речью посредством одушевленных

субстанций, по большей части - воображаемых божественных субстанций". Не

следует приписывать этому времени умения составлять отвлеченные родовые

понятия. Вместо них народы божественного века создают фантастические

универсалии. Они обобщают "посредством фантазии в виде портретов". Если

впоследствии художники выражали духовные предметы - различные добродетели,

страсти и т.д. в пластических образах (большей частью женщин), то

первобытные поэты-теологи поступали иначе:они наделяли человеческими

чувствами и страстями предметы природы, "огромнейшие тела, как небо, землю и

море". Посредством фантастических обобщений боги творили богов и создавали

первобытную мифологию. Лишь много позднее, вместе с развитием способности к

отвлеченному мышлению все эти гигантские естественные образы приняли более

умеренные человеческие масштабы. "Метонимия ясно показывает незнание учеными

этих до сих пор погребенных начал вещей человеческих: Юпитер стал таким

маленьким и таким легким, что его несет летящий орел, Нептун плывет в

хрупкой раковине по морю, Кибела сидит на льве".

Все мироощущение божественного века проникнуто фантастикой религиозных

поверий и мифов. В них сказывается "поэтическая мудрость народов". Словом

поэтическая Вико обозначает не литературные склонности первобытных людей, а

особый склад мышления, почти недоступный позднейшему пониманию. Он говорит о

поэтическом праве, которое состояло в чувстве непосредственной зависимости

от богов и подтверждалось религиозными клятвами, священными жестами,

проклятиями и т.д. Это поэтическое право божественного века увенчивалось

теократией, созданием светской и жреческой власти, которое Вико замечает и в

эпоху раннего средневековья (особенно в Византии). Рядом с поэтическим

правом стоит поэтическая метафизика, включающая мораль, экономию, физику и

космографию древнейших народов. Все это в форме чувственных подобий,

реальных образов (поэтическая логика).

В письме к Лассалю от 28 апреля 1862 года Маркс цитирует следующее место

из "Новой науки": "Древнеримское право было серьезной поэмой, а древн

юриспруденция - суровой поэзией, в глубинах которой обнаруживаются первые и

грубые начатки метафизики законов"24.

Идея и чувственный образ едины в истоках языка и мышления древних

народов; они развиваются из одного и того же начала. Это начало - жива

предметная человеческая практика. "Этимология туземных Языков являетс

историей вещей, обозначаемых этими словами, согласно тому естественному

порядку идей, что сначала были леса, потом - возделанные поля и хижины,

после - маленькие дома и деревни, затем - Города, наконец - Академии и

Философы". Это прямой вывод из материалистической аксиомы, заимствованной

Вико у Спинозы: "Порядок идей должен следовать за Порядком вещей". И Вико

утверждает, что в латинском языке почти вся основная масса слов имеет лесное

или деревенское происхождение.

Так слово 1ex означало сперва собирание желудей, затем собрание людей,

закон. Глагол esse означал есть (питаться) и быть, эти значения еще

смешивают поэты Лациума. Чем ближе к начальным периодам истории языка, тем

больше преобладает в нем чувственно-телесный элемент; рефлексия и

способность к современному, абстрактному мышлению развивается медленно, в

тесной связи с общим развитием всех "человеческих вещей". Для того чтобы

привести филологические примеры, при помощи которых Вико развивает свою

основную мысль, нам пришлось бы переписать всю "Новую науку". Но и без того

ясно, что это сочинение занимает совершенно особое место в процессе

подготовки исторического материализма. Вспомним один замечательный отрывок

из "Немецкой идеологии" Маркса и Энгельса: "Производство идей,

представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в

материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной

жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являютс

здесь еще непосредственным порождением материального отношения людей. То же

самое относится к духовному производству, как оно проявляется в языке

политики, законов, морали, религии, метафизики и т.д. того или другого

народа. Люди являются производителями своих представлений, идей и т.д., - но

речь идет о действительных, действующих людях, обусловленных определенным

развитием их производительных сил и - соответствующим этому развитию -

общением, вплоть до его отдаленнейших форм"25.

Вико понимает мышление и речь древнейшего общества как язык реальной

жизни, и в этом его колоссальное преимущество по сравнению с лучшими

писателями XVIII века.

То же самое относится и к учению Вико о происхождении государства. Оно

гораздо глубже теории общественного договора. Государство сложилось вместе с

переходом к веку Героев второй ступени исторической схемы Вико (Греция эпохи

Гомера, европейское средневековье). Возникновению государства предшествовали

аграрные революции зависимой массы против циклопической власти "отцов". По