Часть 1.

Ж. Делёз

РАЗЛИЧИЕ И ПОВТОРЕНИЕ

ЦЕНТРАЛЬНО-ЕВРОПЕЙСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ "TRANSLATION PROJECT"

ПЕТРОПОЛИС

Санкт-Петербург 1998 г.

ББК 87.3 - 4Фр. Д-29

Ж. ДЕЛЁЗ. «Различие и повторение». — ТОО ТК «Петрополис», 1998.—384с.

Перевод с французского Н. Б. Маньковской (содержание с. 3—7 и вторая часть с. 215—382), Э. П. Юровской (первая часть с. 9—215).

Научный редактор — Н. Б. Маньковская.

Книга Жиля Делёза (1926—1995) — крупнейшего философа последней трети XX века, опубликованная в 1969 г., была одной из первых работ складывавшегося постмодернизма, привлекающего в настоящее время столь пристальное внимание. Известный теоретик постмодернизма Ж. Деррида называет представляемую книгу одной из лучших работ Делёза. Исследование философских проблем ведется Делёзом на фоне современного искусства и является выражением состояния европейской культуры, переживающей кризис традиционных представлений о мире и человеке.

Книга представляет большой интерес для философов, культурологов, искусствоведов, преподавателей вузов, студентов и всех, интересующихся состоянием современной философской мысли.

Данное издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университета "Translation Project" при поддержке Регионального издательского центра Института "Открытое общество" (OSI —Budapest) и Института "Открытое общество. Фонд Содействия" (OSIAF—Moscow).

© ТОО ТК «Петрополис», 1998 г. © Н. Б. Маньковская, 1998 г. © Э. П. Юровская, 1998 г.

Ж. Делёз «Различие и повторение»

Компьютерный набор и макетирование:

Данилова Е. Г., Копепевич М. Г., Костина Ю. Г., Шевчук Г. В. Корректор Старостина Н. Б. Художник Рассадина Н. В.

Лицензия ЛР № 061171 от 3 июня 1997 г. Сдано в набор 6.05.97. Подписано в печать 12.02.98.

Формат 60Х90/16. Печать офсетная. Усл. печ. л. 24. Тираж 5000 экз. Заказ № 1305.

ТОО ТК «Петрополис». 190121, Санкт-Петербург, ул. Союза Печатников, д. 7 «Г», тел. 113-71-29.

Отпечатано с оригинал-макета в ГПП «Печатный Двор» Государственного комитета РФ по печати. 197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие. ............................ 9

Введение. Повторение и различие ........... 13

Повторение и общность: первое различение с поведенческой точки зрения. Два порядка общности: подобие и равенство. Второе различение с правовой точки зрения. Повторение, закон природы и моральный закон.

Программа философии повторения по Кьеркегору, Ницше, Пеги. Истинное движение, театр репрезентации.

Повторение и общность: третье различение с понятийной точки зрения. Понимание концепта и феномен "блокировки". Три случая "естественной блокировки" и повторение: номинальные концепты, понятия природа.!, понятия свободы.

Повторение не объясняется тождественностью понятия или исключительно негативным состоянием. Функции "инстинкта смерти": соотношение повторения с различием, требующее позитивного принципа (Пример понятий свободы).

Два повторения: посредством тождественности понятия и негативного состояния; путем различия и избыточности Идеи (Пример естественных и номинальных концептов). Ню и травести в повторении.

Концептуальное и неконцептуальное различие. Но концепт различия (Идея) несводим к концептуальному различию, подобно тому как позитивная сущность повторения несводима к неконцептуальному различию.

Глава первая. Различие само по себе .......... 45

Различие и тёмное содержание. Нужно ли изображать различие? Четыре аспекта представления (четырехстепенный корень). Удачный момент, различие, большое и малое.

Концептуальное различие: чем больше, тем лучше. Логика различия по Аристотелю и смешение концепта различия с концептуальным различием. Специфическое различие и различие врожденное. Четыре аспекта, или субординация различия: тождественность понятия, аналогия в суждении, оппозиция предикатов, подобие воспринятого. Различие и органическое представление.

Единообразие и различие. Два типа дистрибуции. Невозможность примирения единообразия и аналогии. Моменты единообразного: Скот, Спиноза, Ницше. Повторение в вечном возвращении определяет единообразие бытия.

Различие и оргиастическое представление (бесконечно большое и бесконечно малое). Обоснование как основание. Логика и онтология различия по Гегелю: противоречие. Логика и онтология различия по Лейбницу: речь-заменитель (континуальность и неразличимое). — Каким образом оргиастическое или бесконечное представление о различии не избегает четырех предыдущих аспектов.

Различие, утверждение и отрицание. Иллюзия негативного. Исключение негативного и вечное возвращение.

Логика и онтология различия по Платону. Символы метода разделения: претенденты, испытание-обоснование, вопросы-задачи, (не)-бьггие и статус негативного.

Определяющее в проблеме различия: симулякр, сопротивление симулякра.

Глава вторая. Повторение для себя ........... 95

Повторение: что-то изменилось. Первый синтез времени: живое настоящее. Габитус, пассивный синтез, сокращение, созерцание. Проблема привычки.

Второй синтез времени: чистое прошлое. Память, чистое прошлое и представление о настоящих временах. Четыре парадокса прошлого. Повторение в привычке и памяти. Материальное и духовное повторение.

Картезианское cogito и кантовское cogito. Неопределенное, определение, определимое. Треснувшее Я, пассивный мыслящий субъект и пустая форма времени. Недостаточность памяти: третий синтез времени. Форма, порядок, система и временной ряд. Повторение в третьем синтезе: его недостаточное состояние, агент метаморфозы, незаданный характер. Трагическое и комическое, история, вера с точки зрения повторения в вечном возвращении.

Повторение и бессознательное: "По ту сторону принципа наслаждения". Первый синтез связи: Габитус. Второй синтез: виртуальные объекты и прошлое. Эрос и Мнемозина. Повторение, смещение и маскировка: различие. Последствия для сущности бессознательного: ряды, дифференциальное и вопрошающее бессознательное. К третьему синтезу, или третьему "потустороннему": нарциссический мыслящий субъект, инстинкт смерти и пустая форма времени. Инстинкт смерти, оппозиция и материальное повторение. Инстинкт смерти и повторение в вечном возвращении.

Подобие и различие. Что такое система? Темный предшественник и "дифференсирующее". Литературная система. Фантазм или симулякр и три лика тождества в соотношении с различием.

Истинная мотивация платонизма заключена в проблеме симулякра. Симулякр и повторение в вечном возвращении.

Глава третья. Образ мышления .................163

Проблема предпосылок в философии. Первый постулат: принцип Cogitatio natura untversalis.

Второй постулат: идеал обыденного сознания. Мышление и слово.

Третий постулат: модель узнавания. Двусмысленность кантовской Критики.

Четвертый постулат: элемент представления.

Дифференциальная теория способностей. Расходящееся применение способностей: насилие и граница каждой из них. Двусмысленность платонизма. Мысль: ее генезис в мышлении.

Пятый постулат: "негативное" ошибки. Проблема глупости.

Шестой постулат: привилегия обозначения. Смысл и предложение. Парадоксы смысла. Смысл и задача. Седьмой постулат: модальность решений. Иллюзия решений в доктрине истины. Онтологическое и эпистемологическое значение категории задачи.

Восьмой постулат: результат знания. Что значит "узнавать"? Повторение постулатов как помех философии различия и повторения.

Глава четвертая. Мыслительный синтез различия 209

Идея как проблематичная инстанция. Неопределенное, определимое и определение: различие.

Дифференциал. Количественность и принцип определимости. Качественность и принцип взаимоопределения. Потенциальность и принцип полного определения (вид рядов).

Бесполезность бесконечно малого в дифференциальном исчислении. Дифференциал и проблематичное. Теория задач: диалектика и наука.

Идея и множественность. Структуры: их критерии, типы Идей. Приемы речи-заменителя: особенное и упорядоченное, выдающееся и обычное.

Идея и дифференциальная теория способностей. Задача и вопрос. Императивы игры.

Идея и повторение. Повторение, вьщающееся и обычное. Иллюзия негативного. Различие, отрицание и оппозиция. Генезис негативного.

Идея и виртуальность. Реальность виртуального: ens omnimodo.... Дифференциация и дифференсиация; две половины объекта. Два аспекта каждой половины. Различение виртуального и возможного. Дифференциальное бессознательное; отчетливо-смутное.

Дифференсиация как процесс актуализации Идеи. Динамизмы или драмы. Универсальность драматизации. Комплексное понятие дифференгц/сиации.

Глава пятая. Асимметричный синтез чувственного 271

Различие и разрозненное. Различие и интенсивность.

Исчезновение различия. Здравый смысл и обыденное сознание. Различие и парадокс.

Интенсивность, качество, объем понятий: иллюзия исчезновения. Глубина или spatium.

Первый признак интенсивности: неравное в себе. Роль неравного в числе. Второй признак: утверждать различие. Иллюзия негативного. Бытие чувственного. Третий признак: импликация. Сущностное и пороговое различие. Энергия вечного возвращения. Повторение в вечном возвращении не качественно и не экстенсивно, но интенсивно.

Интенсивность и дифференциал. Роль индивидуации в актуализации Идеи. Индивидуация и дифференсиация. Индивидуация интенсивна. Индивидуальное различие и различие индивидуирующее. "Перпликация", "импликация", "экспликация".

Эволюция систем. Центры упаковки. Факторы индивидуации, Я и Мыслящий субъект. Сущность и функция другого в психических системах.

Заключение. Различие и повторение.........................................................317

Критика представления. Бесполезность альтернативы конечное-бесконечное. Тождество, подобие, оппозиция и аналогия: как они предают различие (четыре иллюзии). А также, как они предают представление.

Обоснование как основание: три значения. От обоснования к лишенному основы. Безличные индивидуации и доиндивидуальные особенности.

Симулякр. Теория Идей и задач. Другой. Два типа игры: их признаки. Критика категорий. Повторение, тождественное и негативное. Два повторения. Патология и искусство, стереотипия и припев: искусство как место сосуществования всех повторений. К третьему, онтологическому, повторению.

Форма времени и три повторения. Избирательная сила третьего: вечное возвращение и Ницше (симулякры). То, что не возвращается. Три значения Одинакового: онтология, иллюзия и ошибка. Аналогия бытия и представления, единообразие бытия и повторение.

Примечания ......................... 365

Библиография........................ 369

Именной указатель ................... 383

Предисловие

Слабости книги часто бывают проявлениями бессодержательности неосуществленных намерений. Заявление о намерениях, в этом смысле, свидетельствует о подлинной скромности по отношению к идеальной книге. Нередко говорят, что предисловие следует читать лишь в конце. Заключение же, напротив, — вначале; это верно для нашей книги, в которой заключение могло бы сделать ненужным чтение всего остального.

Обсуждаемый здесь сюжет явно присутствует в воздухе нашего времени. Можно выделить знаки этого явления: все более и более подчеркнутая ориентация Хайдеггера на философию онтологического Различия; применение структурализма, основанное на распределении различительных признаков в пространстве сосуществования; искусство современного романа, вращающееся вокруг различия и повторения не только в наиболее отвлеченных размышлениях, но и в результативных техниках; открытия в разнообразных областях присущей повторению силы, свойственной также бессознательному, языку, искусству. Все эти признаки могут быть отнесены на счет обобщенного антигегельянства: различие и повторение заняли место тождественного и отрицательного, тождества и противоречия. Происходит это потому, что различие не включает отрицание, позволяя довести себя до противоречия лишь в той мере, в которой его продолжают подчинять тождественному. Главенство тождества, как бы оно ни понималось, предопределяет собой мир представления. Однако современная мысль порождается крушением представления, как и утратой тождеств, открытием всех тех сил, которые действуют под воспроизведением тождественного. Современный мир — это мир симулякров. Человек в нем не переживает Бога, тождество субъекта не переживает тождества субстанции. Все тождества только симулированы, возникая как оптический "эффект" более глубокой игры — игры различия и повторения. Мы хотим осмыслить различие само по себе и отношения различного с различным независимо от форм представления, сводящих их к одинаковому, пропускающих через отрицание.

Современная жизнь такова, что, оказавшись перед лицом наиболее механических, стереотипных повторений вне нас и в нас самих, мы не перестаем извлекать из них небольшие различия, варианты и модификации. И наоборот — тайные, замаскированные, скрытые повторения восстанавливают в нас и вне нас голые, механические, стереотипные повторения. В симулякре повторение

9

уже нацелено на повторения, различие — на различия. Именно повторения повторяются, различающее различается. Цель жизни — добиться сосуществования всех повторений в пространстве распределения различия; у истоков этой книги — два направления исследований: первое относится к понятию различия без отрицания, потому что именно различие, не подчиненное тождественному, не дойдет, "не должно бы дойти" до оппозиции и противоречия; второе направление исследования касается понятия повторения, когда физические, механические или голью повторения (повторение Одинакового) обнаруживают свою причину в более глубоких структурах скрытого повторения, где маскируется и смещается "дифференциальное" (differentiel). Оба эти направления исследования спонтанно соединились, потому что понятия чистого различия и сложного повторения во всех случаях, казалось, совпадают и смешиваются. П.остоянному расхождению и смещению различия непосредственно соответствуют смещение и маскировка в повторении.

Есть немало опасностей в обращении к чистым различиям, свободным от тождественного, ставшим независимыми от отрицания; Самая же большая опасность — впасть в прекраснодушные представления: имеются, мол, только различия, примиримые и соединимые, далекие от кровопролитной борьбы. Прекраснодушие говорит: мы разные, но не противостоящие... Понятие проблемы, связанное, как мы увидим, с понятием различия, также как бы питает состояние прекраснодушия: только задачи и вопросы имеют значение... Однако мы считаем, что как только проблемы достигают степени свойственной им положительности, как только различия становятся предметом соответствующего утверждения, они высвобождают силы агрессии и отбора, которые разрушают прекраснодушие, лишают его самотождественности, разбивая его благие намерения. Битвы и разрушения, вызываемые отрицательным, —лишь видимости по сравнению с теми, которые определяются проблематичным и различающим, а прекраснодушные — только видимые мистификации. Симулякру свойственно не быть копией, а опрокидывать все копии, опрокидывая также и образцы: всякая мысль становится агрессией.

Философская книга должна быть, с одной стороны, особым видом детективного романа, а с другой — родом научной фантастики. Говоря о детективном романе, мы имеем в виду, что понятия в некой зоне присутствия должны вмешиваться в разрешение локальной ситуации. Они сами меняются вместе с задачами. У них есть сферы влияния, где, как мы увидим, они осуществляются в связи с "драмами" и путем известной "жестокости". У них должно

10

быть соответствие, но оно не должно исходить от них. Соответствие должно прийти извне.

Таков секрет эмпиризма. Эмпиризм ни в коей мере не противодействует понятиям, не взывает просто к пережитому опыту. Напротив, он предпринимает самую безумную из ранее известных попыток создания понятий. Эмпиризм — это мистицизм понятий и их математизм. Но он трактует понятие именно как объект встречи, здесь—сейчас, или, скорее, как Erewhon*, откуда появляются неисчерпаемые "здесь" и "сейчас", всегда новые, иначе распределенные. Только эмпиризм может сказать: понятия есть сами вещи, но вещи в свободном и диком состоянии, по ту сторону "антропологических предикатов". Я составляю, переделываю и разрушаю свои понятия, исходя из подвижного горизонта, из всегда децентрированного центра и всегда смещенной периферии, их повторяющей и дифференсирующей. Современной философии свойственно преодолевать альтернативу временного—вневременного, исторического — вечного, частного — универсального. Вслед за Ницше мы открываем вневременное как более глубокое, чем время и вечность, — философия не есть философия истории или вечности, она вневременна, всегда и только вневременна, то есть "против этого времени, в пользу времени, которое, я надеюсь, придет". Вслед за Сэмюэлом Батлером мы открываем Erewhon как означающее одновременно исходное "нигде" и "здесь—сейчас", смещенное, замаскированное, измененное, постоянно пересоздаваемое. Ни эмпирические частности, ни абстрактное универсальное, a Cogito для распавшегося мыслящего субъекта (moi). Мы верим в мир, в котором индивидуации лишены персонификации, особенности — доиндивидуальны: великолепие "безличного" (on). Вот откуда тот аспект фантастики, который необходимо вытекает из Erewhon. Цель этой книги — выявить приближение к связности, не более присущей нам, людям, чем Богу или миру. В этом смысле это скорее апокалиптическая книга (третье время временного ряда).

Научная фантастика присутствует здесь еще и в другом смысле, выявляющем слабости. Как можно писать иначе, как не о том, чего не знаешь или плохо знаешь? Воображают, что именно об этом и есть что сказать. Берутся писать лишь в той точке знания, его высшей точке, которая разделяет наше знание и наше невежество и переводит одно в другое. Только так и решаются писать. Восполнить незнание значит лишь отложить письмо на завтра или, вернее, сделать его невозможным. Может быть, для письма это более опасная связь, чем та, которую оно будто бы поддерживает со смертью, с молчанием. Итак, о науке, к сожалению, говорилось, мы это чувствуем, явно не научным образом.

11

Приходит время, когда писать философские книги так, как это делалось издавна, будет невозможно: "О, старый стиль...". Поиск новых средств философского выражения был начат Ницше и должен быть сегодня продолжен в связи с обновлением некоторых других искусств, например, театра и кино. По этому поводу мы уже сейчас можем поднять вопрос о применении истории философии. История философии, как нам представляется, должна играть роль, во многом аналогичную роли коллажа в живописи. История философии является воспроизведением самой философии. Следует, чтобы изложение истории философии действовало как подлинный двойник и включало присущее двойнику максимальное изменение. (Можно представить философски бородатого Гегеля, философски безволосого Маркса на том же основании, что и усатую Джоконду.) В реальной книге надлежит так рассказать о философии прошлого, как будто это книга — воображаемая и мнимая. Известно, что Борхесу великолепно удаются пересказы воображаемых книг. Но он идет еще дальше, рассматривая реальную книгу, например "Дон Кихота", как воображаемую, воспроизведенную воображаемым автором, Пьером Менаром, рассматриваемым, в свою очередь, в качестве реального. Таким образом, корреляция самого верного и точного повторения — максимум различия ("Текст Сервантеса и текст Менара словесно идентичны, однако второй бесконечно более богат...1"). Изложения истории философии должны представлять собой некое замедление, застывание и остановку текста: не только текста, с которым они соотносятся, но также текста, в который они включаются. Так что у них двойное существование, в идеальном двойнике — чистое повторение старого и современного текста, одного в другом. Вот почему мы должны были иногда включать в наш текст исторические заметки ради приближения к этому двойному существованию.

_____________________

1 Борхес X. Л. Пьер Менар, автор "Дон Кихота" // Борхес X. Л. Проза разных лет.М., 1984. С. 67.

12

Введение

Повторение и различие

Повторение не есть общность. Следует различными способами отличать повторение от общности. Любая смешивающая их формулировка ошибочна: например, когда мы говорим, что две вещи похожи как две капли воды, или когда устанавливаем, что "в науке есть лишь общее" и "в науке есть лишь повторяющееся". Различие между повторением и подобием, даже наиболее значительным, сущностно. Общность состоит из двух больших классов — качественного класса подобного и количественного класса равноценного. Ее символами являются циклы и равенства. Но в любом случае общность выражает точку зрения, согласно которой один термин может быть заменен, замещен другим. Обмен или замещение частного определяет наше поведение по отношению к общности. Эмпиристы не ошибаются, представляя общую идею как саму по себе частную, когда чувствуют возможность ее замены совершенно другой частной идеей, хотя бы одним словом сходной с ней. Напротив, совершенно очевидно, что повторение является необходимым и обоснованным действием лишь в отношении того, что не может быть заменено. Повторение как действие и как точка зрения касается особенности, не подлежащей обмену, замещению. Отображение, отзвуки, двойники души — не из области подобия или равноценности; невозможно подменить одного из близнецов, невозможно обменять свою душу. Если обмен — критерий общности, то кража или дар — критерии повторения. Таким образом, между ними существует экономическое различие.

Повторять — значит вести себя по отношению к единичному или особенному, лишенному подобного или равноценного. Возможно, такое повторение, как внешнее поведение, является откликом на более тайную вибрацию, более глубокое, внутреннее повторение движущего им особенного. Праздник имеет один явный парадокс — повторять "возобновляемое". Не добавлять второй и третий раз к первому, а придавать первому разу "энную силу". От связи с этой силой повторение опрокидывается, интериоризируясь;

13

как говорил Пеги, не праздник Федерации чествует или представляет взятие Бастилии, но взятие Бастилии заранее празднует и повторяет все Федерации; так первая белая кувшинка Моне повторяет все остальные . Итак, противопоставляют общность как общность частного и повторение как универсальность особенного. Произведение искусства повторяют как непонятийное особенное — не случайно поэму нужно выучить наизусть. Голова — орган обменов, а сердце — влюбленный орган повторения. (Несомненно, повторение также касается головы, но именно потому, что для головы оно — ужас или парадокс.) П. Сервен справедливо различал два языка: язык науки, где преобладает символ равенства и каждый термин может быть заменен другим, и лирический язык, каждый незаменимый термин которого может быть лишь повторен . Повторение всегда можно "представить" как исключительное подобие или полную равноценность. Но ступенчатый переход от одной вещи к другой не препятствует сущностному различию между ними.

С другой стороны, общность — из ряда законов. Закон же определяет лишь подобие подчиненных ему субъектов, их соответствие его формулировкам. Далекий от обоснования повторения, закон скорее выявляет невозможность повторения для чистых субъектов закона — частных лиц. Он обрекает их на перемены. Пустая форма различия, неизменяемая форма изменчивости, закон принуждает своих субъектов прославлять его лишь ценой собственных перемен. Безусловно, в формулировках закона столько же постоянных, сколько и переменных. В природе столько же непрерывности, сколько приливов и колебаний. Но постоянство тем не менее не является повторением. Константы закона являются, в свою очередь, переменными более общего закона, подобно тому как самые твердые скалы за миллионы лет геологического периода превращаются в мягкие, текучие материалы. На каждом уровне субъект закона испытывает по отношению к великим постоянным объектам природы свою собственную неспособность к повторению и обнаруживает, что это бессилие включено в объект, отражено в постоянном объекте, в котором он видит свой приговор. Закон соединяет текучесть вод и постоянство реки. Эли Фор сказала о Ватто: "Он поместил самое мимолетное там, где наш взгляд встречает самое непреходящее, — в простор и высокие леса". Таков метод XVIII века. Вольмар в "Новой Элоизе" систематизировал это: невозможность повторения, изменение как общее условие, на

______________

1 См.: Peguy С. С1io, 1917. 33-е. Р. 45.114.

2 Servien P. Principes d'esthetique. P. 1935. P. 3—5; Science et poesie. P., 1947. p. 44—47.

14

которое, видимо, закон Природы обрек все частные создания, были постигнуты в соотношении с постоянными терминами (которые, несомненно, изменчивы относительно других постоянных, подчиняющихся иным, более общим законам). Таков смысл рощи, грота, "священного" объекта. Сен-Пре узнает, что не может повторять не только из-за перемен, происходящих с ним или Юлией, но из-за великих постоянств природы, обретающих символическую ценность, тем не менее исключающих его из подлинного повторения. Если повторение возможно, оно вытекает скорее из чуда, чем закона. Оно противозаконно: направлено против сходной формы и равноценного содержания закона. Если повторение можно найти даже в природе, то во имя противозаконно самоутверждающейся силы, работающей под законами, быть может, превосходящей их. Если повторение существует, оно одновременно выражает особенность — против общего, универсальность — против частного, примечательное — против обычного, единовременность — против переменчивости, вечность — против постоянства. Во всех отношениях повторение — это трансгрессия. Оно ставит под вопрос закон, оно изобличает его номинальный или всеобщий характер в пользу более глубокой художественной реальности.

Тем не менее, трудно полностью отрицать связь между повторением и законом с точки зрения научного экспериментирования как такового. Но при этом следует задаться вопросом, при каких условиях экспериментирование обеспечивает повторение. Явления природы происходят в открытых пространствах, возможны любые заключения относительно больших циклов подобий: именно в этом смысле все реагирует на все и все похоже на все (подобие неодинакового с собой). Экспериментирование же образует относительно закрытые среды, в которых мы определяем феномен в соответствии с небольшим количеством избранных факторов (минимум двух — пространство и время, например, для движения какого-либо тела в пустоте). Тогда неуместно задаваться вопросом о применении математики к физике: физика здесь — непосредственно математика, заданные факторы или закрытые среды образуют также системы геометрических координат. При этих условиях феномен необходимо предстает как равный некоторым численным отношениям между избранными факторами. В экспериментировании речь идет о том, чтобы заменить один порядок общностей другим: порядок равенства порядком сходств. Подобие разрушают для того, чтобы открыть равенство, позволяющее идентифицировать феномен в частных условиях экспериментирования. Повторение появляется здесь при переходе от одного порядка общностей к другому, проявляясь благодаря этому переходу, в связи с ним. Все происходит так, как если бы повторение проступило в какое-то

15

мгновение между двумя общностями, под ними. Но и тогда существует риск принять сущностно различное за различие уровней. Ведь общность предполагает и представляет собой лишь гипотетическое повторение: если даны одинаковые условия, то ... Эта формулировка означает следующее: в подобных целостностях всегда можно удержать и отобрать тождественные факторы, представляющие бытие — равенство феномена. Но тогда нельзя понять, что устанавливает повторение, что в нем — категорическое или истинно ценное (истинно ценное — это "n" случаев как сила одного случая, при которой нет необходимости прибегать ко второму или третьему). Повторение по своей сути отсылает к особой силе, сущностно отличной от общности, даже когда она чтобы проявиться, пользуется искусственным переходом от одного общего порядка к другому.

"Стоическая" ошибка состоит в ожидании повторения закона природы. Мудрец должен обратиться в праведника. Мечта открытия закона, делающего повторение возможным, свойственна моральному закону. Вновь и вновь браться за дело, подтверждать в повседневной жизни верность, совпадающую с подтверждением Долга. Бюхнер вкладывает в уста Дантона слова: "Как же опостылело натягивать вначале рубашку, затем — штаны, вечером тащиться в постель, а утром из нее вылезать, всегда ставить одну ногу впереди другой. И нет надежды, что это когда-либо изменится. Очень грустно, что так делали миллионы людей, а другие миллионы будут делать то же самое после нас, грустно, что кроме всего прочего мы состоим из двух половинок, делающих одно и то же так, что все происходит дважды". Но на что бы годилась мораль, если бы она не освящала реитерацию и, главное, не делала ее возможной, давая нам законодательную власть, которой лишает нас закон природы? Случается, что моралист представляет нам категории Добра и Зла в следующем виде: каждый раз, когда мы пытаемся что-то повторить согласно законам природы, как природные существа (повторение удовольствия, прошлого, страсти), мы предпринимаем заранее проклятую демоническую попытку, чей результат — лишь отчаяние или скука. Добро же, напротив, дало бы нам возможность повторения, его успех и духовность, поскольку это зависело бы от закона долга, а не природы, и мы как моральные существа были бы его субъектами в качестве законодателей. Чем же может быть то, что Кант называет высшим испытанием, как не мыслительным испытанием, чья цель — определить, что может быть воспроизведено по праву, то есть непротиворечиво повторено в форме морального закона? Человек долга придумал "испытание" повторением, он определил то, что может быть повторено с правовой точки зрения. Итак, он считает, что победил и

16

демоническое, и надоевшее одновременно. Нет ли в таком отклике, ответе на заботы Дантона морализаторства, вплоть до удивительных подвязок, изготовленных Кантом, в том механизме повторений, который скрупулезно описывают биографы, например, неизменности ежедневных прогулок (в том смысле, что небрежность в одежде или недостаток движения — принадлежности поведения, максима которого не может быть непротиворечиво помыслена как всеобщий закон, а следовательно, стать обликом законного повторения)?.

Но двойственность сознания такова: оно может помыслить себя, лишь выдвинув нравственный закон — внешний, высший, безразличный к закону природы; но применение нравственного закона мыслимо только при восстановлении образа и образца закона природы. Так нравственный закон, далеко не давая подлинного повторения, оставляет нам лишь общность. Общность на этот раз связана не с природой, а с привычкой как второй натурой. Не стоит ссылаться на существование имморальных, дурных привычек. Форма привычки или, как говорил Бергсон, привычка приобретать привычки (целостность долга) нравственна по сути, обладает формой добра. Тогда в этой целостности или общности привычек усматриваются два больших порядка: порядок подобия, вариативное соответствие элементов действия предполагаемого образца, когда привычка еще не приобретена; порядок равноценности с равенством элементов действия в различных ситуациях, когда привычка уже приобретена. Так что привычка никогда не дает подлинного повторения: или действие меняется и совершенствуется при постоянном намерении; или же действие — то же при различных намерениях и контекстах. Если здесь и возможно повторение, оно появляется между двух общностей — совершенствования и интеграции, под ними, ценой их опрокидывания, свидетельствуя о совсем иной силе.

Если повторение возможно, то только вопреки как нравственному, так и природному закону. Известны два способа отбросить нравственный закон. Или отбросить, восходя к его принципам:

опротестовывают порядок закона как вторичный, производный, заимствованный, "общий", в законе вскрывают принцип вторичности, который меняет направление силы закона или присваивает его исходную мощность. Или же, напротив, закон отбрасывается успешнее, когда обращаются к его последствиям, подчиняясь закону со слишком большим тщанием; именно в силу приятия закона душе, неискренне его принимающей, удается обойти закон и вкусить радостей, которые ей следовало охранять. Это хорошо видно во всех доказательствах от противного: в забастовках "усердия", в мазохистском способе насмешки через подчинение.

Первый способ нарушения закона — иронический, ирония предстает здесь как владение принципами, как восхождение к принципам и их опровержение. Второй способ — это юмор, владение следствиями и нисхождениями, незавершенностью и падениями. Следует ли понимать, что повторение возникает как в этом неопределенном положении, так и в восхождении, как будто бы существование овладевает собой и "повторяется" в себе, когда его больше не стесняет закон? Повторение принадлежит к юмору и иронии; его сущность — в трансгрессии, исключении; оно всегда выступает в пользу особенности против частностей, подчиненных закону, универсального против законополагающих общностей.

* * *

Кьеркегору и Ницше присуща одна и та же сила. (Следовало бы присоединить к ним Пеги, чтобы создать триптих: пастор, антихрист и католик. Каждый из троих по-своему превращает повторение не только в силу, свойственную языку и мышлению, пафосу и высшей патологии, но и в фундаментальную категорию философии будущего. Каждому из них соответствует Завет и Театр, концепция театра — и выдающийся персонаж этого театра как герой повторения: Иов — Авраам, Дионис — Заратустра, Жанна д'Арк — Клио). То, что их разделяет, значительно, очевидно и хорошо известно. Но ничто не зачеркнет чудо их встречи вокруг идеи повторения: повторение они противопоставляют всем формам общности. Слово "повторение" они употребляют не метафорически, у них, напротив, особая манера воспринимать его дословно и превращать в стиль. Можно и нужно перечислить сначала основные положения, свидетельствующие о совпадениях между ними:

1. Сделать из повторения даже нечто новое; соединить его с испытанием, отбором, отборочным испытанием; представить его высшим объектом воли и свободы. Кьеркегор уточняет: не извлекать из повторения нечто новое, не выманивать у него нечто новое. Только созерцание, только созерцающий извне дух "выманивает". Напротив, речь идет о том, чтобы действовать, превратить повторение как таковое в новизну, то есть свободу и задачу свободы. У Ницше: освободить волю от всего, что ее сковывает, сделав из повторения сам объект воли. Безусловно, уже само повторение сковывает; но если от повторения умирают, то оно же и спасает, лечит, прежде всего лечит от другого повторения. Итак, в повторении одновременно содержится мистическая игра гибели и спасения в целом, вся театральная игра смерти и жизни, положительная игра болезни и здоровья (См. Заратустра больной и Заратустра выздоравливающий благодаря одной и той же силе, силе повторения в вечном возвращении).

2. Отсюда — противопоставить повторение законам Природы. Кьеркегор заявляет, что он вовсе не говорит о повторении в природе, о циклах и временах года, об обменах и равенствах. Более того: повторение затрагивает самое внутреннее воли потому, что все меняется вокруг воли, в соответствии с законом природы. По закону природы повторение невозможно. Поэтому Кьеркегор не только как эпикуреец, но и как стоик, идентифицирующийся с законодательным принципом, говоря об эстетическом повторении, осуждает всякую попытку вызвать повторение законов природы. Скажут, что у Ницше ситуация не так ясна. Однако заявления Ницше формальны. Если он открывает повторение в самой physis*, то потому, что открывает в ней нечто превосходящее царство законов: воля, утверждающая себя, несмотря на все перемены, противозаконная сила, недра земли, противостоящие законам поверхности. "Свою" гипотезу Ницше противопоставляет гипотезе циклической. Повторение в вечном возвращении он понимает как Бытие, но противопоставляет это бытие любой узаконенной форме, как бытию-подобию, так и бытию-равенству. Каким образом мыслитель, дальше всех продвинувший критику понятия закона, мог бы вновь ввести вечное возвращение в качестве закона природы? И как он, знаток греков, имел бы основание считать свою собственную мысль чудодейственной и новой, удовлетворись он этой плоской банальностью общности природы, прекрасно известной древним? Дважды Заратустра поправляет ложные интерпретации вечного возвращения: с гневом возражая своему демону ("Дух тяжести... не слишком упрощает дело!")исласкойобращаяськсвоим зверям ("О вы проказники и шарманки... вы уже сделали из этого уличную песенку!") . Уличная песенка — это вечное возвращение как цикл или круговращение, как бытие-подобие или бытие-равенство, короче, как естественная животная уверенность и как ощутимый закон самой природы.

3. Противопоставить повторение нравственному закону, приостановить им этику, сделать его мышлением по ту сторону добра и зла. Повторение выступает как логос единичного, особенного, как логос "частного мыслителя". Кьеркегор и Ницше развивают оппозицию образа частного мыслителя, мыслителя-кометы, носителя повторения — образу официального профессора, узаконенного доктора, чья заемная речь опосредована; ее морализаторский источник — в общности понятий (Кьеркегор — против Гегеля, Ницше — против Канта и Гегеля, с такой точки зрения Пеги — против Сорбонны). Иов — бесконечный протест, Авраам — бес-

_____________

3 Ницше Ф. Соч. в двух томах. М„ 1990. Т. 2. С. 158. Пер. Ю. М. Антоновского.

19

конечное смирение, но оба являются одним и тем же. Иов сомневается в законе иронически, отказывается от всяких объяснений из вторых рук, отвергает общее, чтобы достичь наиболее особенное как принцип, всеобщее. Авраам юмористически подчиняется закону, но именно в этом подчинении находит единственность единственного сына, которого закон предписывал принести в жертву. Повторение в понимании Кьеркегора — общий трансцендентный коррелят и протеста и смирения как психических интенций. (Оба эти аспекта можно обнаружить в раздвоении Жанна д'Арк — Жервеза у Пеги.) В свете вызывающего атеизма Ницше ненависть к закону и amor fati*, агрессивность и согласие составляют двойной лик Заратустры, заимствованный из Библии и противопоставленный ей. В испытании повторением нравственного закона Заратустра некоторым образом соперничает с Кантом. Вечное возвращение говорит себе: чего бы ты ни желал, желай этого так, чтобы желать также его вечного возвращения. Здесь есть "формализм", который разбивает Канта на его же территории, испытание, которое заходит еще дальше, как бы превращая само повторение в единственную форму закона по ту сторону морали вместо того, чтобы отнести его к некоему предполагаемому нравственному закону. Но в реальности это еще более сложно. В вечном возвращении повторение имеет грубую форму непосредственного, всеобщего и особенного одновременно, свергающую всеобщий закон как таковой, разрушающую опосредование, губящую подчиненных закону частных лиц. Существует нечто по ту и по эту сторону закона, объединенное вечным возвращением, как ирония и черный юмор у Заратустры.

4. Противопоставить повторение не только общим местам привычки, но и частностям памяти. Возможно, именно привычке удается "извлечь" нечто новое из повторения, созерцаемого извне. По привычке мы действуем лишь при условии, что в нас есть маленький созерцающий мыслящий субъект: именно он извлекает новое, то есть общее из псевдо-повторений частных случаев. Быть может, память обнаруживает частности, растворенные в общности. Эти психологические движения мало что значат; у Ницше и Кьеркегора они уступают место повторению как двойному осуждению привычки и памяти. Именно в силу этого повторение является мышлением будущего: оно противостоит древней категории припоминания и современной категории habitus**. Именно в повторении и через него Забвение становится позитивной силой, а бессознательное — высшим положительным бессознательным (например, забвение как сила является неотъемлемой частью пережитого опыта вечного возвращения). Все сводится к силе. Когда Кьеркегор говорит о повторении как второй силе сознания, "вторая" означает не

второй раз, но бесконечность, называющую себя единственным разом; вечность, называющую себя мгновением; бессознательное, называющее себя сознанием, — силу "n". И когда Ницше представляет вечное возвращение как непосредственное выражение воли к власти, воля к власти вовсе не означает "хотеть власти", как раз напротив: придать желаемому "энную" власть, то есть выявить его высшую форму благодаря избирательной операции мышления в вечном возвращении, благодаря особенности повторения в самом вечном возвращении. Непосредственное тождество вечного возвращения и сверхчеловека — высшая форма всего сущего4. Никакого подобия между Дионисом Ницше и Богом Кьеркегора мы не предлагаем. Напротив, мы полагаем, мы считаем, что различие между ними непреодолимо. Но тем более важно спросить: откуда возникло это совпадение в теме повторения — фундаментальной цели, даже если цель понимается по-разному. Кьеркегор и Ницше принадлежат к тем, кто вводят в философию новые средства выражения. По их поводу охотно говорят о выходе за пределы философии. Однако тема движения обсуждается в их творчестве в целом. Гегеля они упрекают в том, что он ограничивается ложным, абстрактным логическим движением, то есть "опосредованием". Они же хотят привести метафизику в движение, активизировать ее. Они хотят, чтобы она перешла к действию, к немедленным действиям. Им недостаточно предложить новое представление о движении, поскольку представление уже есть опосредование. Речь, напротив, идет о том, чтобы вызвать в произведении движение, способное привести в движение рассудок вне всякого представления; без опосредования превратить самое движение в произведение; заменить опосредующие представления непосредственными знаками; изобрести вибрации, вращения, кружения, тяготения, танцы и прыжки, достигающие рассудок непосредственно. Какова идея театрального деятеля, режиссера, опередившего свое время? В этом смысле с Кьеркегора и Ницше начинается нечто совершенно новое. Они уже не думают о театре по-гегелевски. Тем более не создают

________________

4 В приведенных сравнениях мы ссылались на самые известные тексты Ницше и Кьеркегора. Что касается Кьеркегора, речь идет о "Повторении", отрывках из "Дневника" IV Б. 117, "Страхе и трепете"; очень важном "Понятии страха". О критике памяти см.: "Стадии на жизненном пути". Что касается Ницше — о "Так говорил Заратустра" (особенно ч. 2, "Об избавлении"; два больших отрывка из книги III, "О призраке и загадке" и "Выздоравливающий" — с первом речь идет о больном Заратустре, беседующем со своим демоном, во втором — о выздоравливающем Заратустре, говорящем с животными), а также "Заметки 1881—1882 годов" (где Ницше отчетливо противопоставляет "свою" гипотезу циклической и критикует все понятия сходства, равенства, равновесия и тождества, см. "Воля к власти", т. 1). Наконец, применительно к Ш. Пеги сошлемся главным образом на "Жанну д'Арк" и "Клио".

21