Часть 6.

рторение приходит обязательно после трагического эволюционного или созидающего повторения ("все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды... первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса."). Но этот временной порядок не представляется полностью обоснованным. Комическое повторение действует из-за нехватки, по образу своего прошлого. Герой необходимо сталкивается с этим повторением в виде "непосильного для него действия": убийство Полония по ошибке — комично, эдиповское расследование — тоже. Трагическое повторение наступает после, это момент метаморфозы. Верно, что эти два события не независимы и существуют лишь ради третьего, по ту сторону комического и трагического: драматическое повторение в производстве чего-то нового, исключающее самого героя. Но когда два первых элемента обретают абстрактную независимость или становятся жанрами, то комический жанр следует за трагическим, как если бы провал метаморфозы, возведенный в абсолют, предполагал уже происшедшую старую метаморфозу.

Отметим, что трехвременная структура повторения не менее присуща Гамлету, чем Эдипу. Гёльдерлин с несравненной точностью показал это в случае Эдипа: предшествующее, цезура и последующее. Он указывал, что относительные размеры предшествующего и последующего могут варьировать в зависимости от положения цезуры (такова быстрая смерть Антигоны, в отличие от долгих блужданий Эдипа). Но главное — устойчивость структуры триады. В этом отношении Розенберг интерпретирует Гамлета в полном соответствии с гёльдерлиновской схемой, где цезура образовывалась морским путешествием: см.: Rosenberg Н. Ор. cit. Гл. XI. Р. 136—151. Гамлет сходен с Эдипом не только по сути, но и по драматической форме.

У драмы только одна форма, объединяющая три повторения. Очевидно, что Так говорил Заратустра Ницше это — Драма, то есть театр. Предшествующее занимает большую часть книги в Духе нехватки прошлого: это действие превосходит меня (ср. идею "бледного преступника" или всю комическую историю смерти Бога, или страх Заратустры перед открытием вечного возвращения: "Твои плоды созрели, но ты не созрел для плодов своих"). Затем следует момент цезуры или метаморфозы, "Знак", когда Заратустра становится способным. Не хватает третьего момента открытия и утверждения вечного возвращения, включающего смерть Заратустры. Известно, что Ницше не успел написать эту часть, которую планировал. Поэтому мы всегда считали, что ницшеанская доктрина вечного возвращения не сформулирована, оставлена для будущего произведения: Ницше

121

изложил только прошедшее условие и метаморфозу в настоящем, но не вытекающее из них в качестве "будущего" необусловленное.

Тему трех времен обнаруживают, находят в большинстве циклических концепций: три Завета Иоахима Флорского или три века у Вико — век богов, век героев, век людей. Первый необходимо связан с нехваткой и как бы замкнут на себя; второй — открыт, свидетельствуя о героической метаморфозе; но самое главное или таинственное состоит в третьем, играющем роль "означаемого" по отношению к двум другим (так, Иоахим писал: "Есть две означающие вещи для одной означаемой". — Joachim de Flore. L'Evanqile eternel. P. 42). Пьер Баланш, который многим обязан Иоахиму и Вико вместе взятым, пытается определить этот третий век как век плебея, Улисса или "никого", "Человека без имени", цареубийцы или современного Эдипа, "который ищет разрозненные члены великой жертвы" (см. его странные заметки — Ballanche P. Essais de la palingenesie sociale. P., 1827).

С этой точки зрения следует различать многие возможные повторения, не совсем точно согласующиеся между собой: 1. Внутри-циклическое повторение, состоящее в способе первых двух веков повторяться друг в друге, или, скорее, повторяют одну и ту же "вещь", действие или грядущее событие. Именно таков тезис Иоахима, составляющего таблицу соответствий между Ветхим и Новым Заветами; но этот тезис еще не может превзойти простые аналогии мышления. 2. Повторение циклическое, где предполагается, что в конце третьего века, или в крайней точке распада, все снова начинается с первого века: аналогии, следовательно, устанавливаются между двумя циклами (Вико). 3. Но вся проблема в следующем: нет ли повторения, свойственного третьему веку, только и заслуживающего называться вечным возвращением? Ведь то, что повторяли два первых века, проявится для себя только в третьем; но в третьем веке эта "вещь" повторится в себе. Два "значения" — уже повторяющие, но само означаемое — чистое повторение. Именно этого высшего повторения, понятого как вечное возвращение в третьем состоянии, уже достаточно, чтобы исправить внутри-циклическую гипотезу и возразить гипотезе циклической. С одной стороны, действительно, повторение в двух первых моментах уже выражало не мысленные аналогии, а условия действия, при которых вечное возвращение действенно; с другой стороны — эти два первых момента не возвращаются, они, напротив, исключаются воспроизведением вечного возвращения в третьем моменте. С этих двух точек зрения у Ницше были глубокие основания противопоставить "свою" концепцию всем циклическим теориям .

________________

13 См.: Nietzsche F. Werke. Kroner, XII, 1-re partie, § 106.

122

Таким образом, в этом последнем синтезе времени настоящее и прошлое являются, в свою очередь, только измерениями будущего: прошлое — как условие, настоящее — как агент действия. Первый синтез, синтез привычки, учреждал время как живое настоящее с пассивным обоснованием, от которого зависели прошлое и будущее. Второй синтез, синтез памяти, устанавливая время как чистое прошлое с точки зрения обоснования, заставлял настоящее проходить и становиться другим. Но в третьем синтезе настоящее является лишь актером, автором, агентом действия, обреченным на то, чтобы стушеваться; прошлое же становится лишь условием, действующим заочно. Синтез времени устанавливает здесь лишь предстоящее, которое утверждает одновременно необусловленный характер произведения и его независимость от автора или актера. Настоящее, прошлое, будущее раскрываются в трех синтезах как Повторение, но раскрываются очень по-разному. Настоящее — это повторяющееся, прошлое — само повторение, а будущее — это повторяемое. Итак, секрет повторения в целом состоит в повторяемом, как обозначенном дважды. Королевское повторение — это повторение предстоящего, подчиняющее себе два других и лишающее их автономии. Ибо первый синтез затрагивает только содержание и основание времени; второй синтез — его обоснование; кроме того, третий синтез обеспечивает порядок, систему, ряд и конечную цель времени. Философия повторения проходит через все "стадии", обреченная повторять само повторение. Но эти стадии обусловливают ее программу — превратить повторение в категорию будущего, используя повторение привычки и памяти как преходящие этапы; борясь, с одной стороны, с Привычным, а с другой — с Мнемозиной, отказаться от содержания повторения, которое так или иначе поддается "выманиванию" различия (Габитус); отказаться от формы повторения, включающей различие, ради его подчинения Одинаковому и Подобному (Мнемозина); отказаться от слишком простых циклов, как претерпевающего обычное настоящее (привычный цикл), так и образующего чистое прошлое (памятливый или беспамятный цикл); заменить обоснование памяти простым условием нехватки, а также — основание привычки несостоятельностью "габитуса", метаморфозой агента Действия; избавиться от агента и условия во имя произведения или продукта; превратить повторение из того, что позволяет "выманить" различие или включает различие как вариант, в мысль о производстве "совершенно отличного"; сделать так, чтобы повторение для себя стало различием в себе.

Большая часть пунктов этой программы вдохновляет протестантке и католические исследования: Кьеркегор и Пеги как никто сумели противопоставить "свое" повторение повторению привычки и

123

памяти. Никто лучше не сумел вскрыть недостаточность настоящего или прошлого повторения, простоту циклов, западню воспоминаний, состояние различий, которые якобы "выманили" у повторения, или, наоборот, якобы поняли как простые варианты. Никто не был так привержен повторению как категории будущего. Никто так решительно не отвергал античное обоснование Мнемозины, а вместе с ним и платоновское припоминание. Обоснование — не более чем условие нехватки, поскольку оно погрязло в грехе и должно быть вновь дано во Христе. Не в меньшей мере отвергается и настоящее основание Габитуса: оно не избегает метаморфозы актера или агента действия в современном мире, хотя бы ценой утраты связности, своей жизни, привычек14.

Однако Кьеркегор и Пеги, если и были самыми великими повторяющими, не были готовы платить должную цену. Высшее повторение как категорию будущего они доверяли вере. Несомненно, у веры достаточно силы, чтобы победить привычку и воспоминание, разрушить привычный мыслящий субъект и Бога воспоминаний, основание и обоснование времени. Но вера приглашает нас обрести раз и навсегда Бога и себя в общем воскресении. Кьеркегор и Пеги завершали Канта, они реализовывали кантианство, доверяя вере заботу о преодолении спекулятивной смерти Бога и о восполнении раны во мне. Это их проблема от Авраама до Жанны д'Арк: обручение обретенного меня и возвращенного Бога, так что по-настоящему не уйти ни от условия, ни от агента действия. Более того — обновляется привычка, освежается память. Однако есть приключение веры, вследствие которого всегда оказываешься шутом своей веры, комедиантом своего идеала. Дело в том, что у веры есть свойственное ей и, в свою очередь, обосновывающее ее Cogito — это чувство благодати как внутреннего света. В этом особом Cogito отражается вера, выражающая данность своего состояния лишь как "данное вновь"; она не только отлучена от этого состояния, но и раздвоена в нем. Тогда верующий живет не только как трагический грешник, лишенный условия веры, но и как комедиант и шут, симулякр самого себя, поскольку он раздвоен и отражен условием. Два таких верующих не могут смотреть друг на друга без смеха. Исключает и данная, и отсутствующая благодать.

____________

14 О том, каким образом повторение у Кьеркегора противостоит привычному циклу, а также кругу воспоминании, см. комментарии Мирча Элиаде, касающиеся жертвоприношения Авраама: Eliade М. Le mythe de I'eternel retow. P., 1949. Р. 116 и след. Автор делает из этого вывод о новизне категории истории И веры. Очень важный текст Кьеркегора о подлинном повторении, которое не должно поддаваться "выманиванию" различия, содержится в его Понятии страха (Р. 28). У Кьеркегора теория условия, не обусловленного и совершенно отличного, составляет предмет его работы Философские крохи.

124

Кьеркегор справедливо говорил, что был скорее поэтом, чем рыцарем веры, короче — "юмористом". Это вина не его, но понятия веры; невероятные гоголевские похождения, возможно, еще показательнее. Как вере не быть собственной привычкой и воспоминанием; как повторению в качестве ее объекта, повторению, парадоксально происходящему лишь однажды, не быть комичным? Под ним рокочет другое, ницшеанское повторение вечного возвращения. И это уже другое обручение, похоронное обручение мертвого Бога и распавшегося мыслящего субъекта, образующее подлинное недостающее условие, настоящую метаморфозу действующего, с тем, чтобы исчезнуть в необусловленном характере произведения. Вечное возвращение — не вера, но истина веры: оно выделило двойника или симулякр, освободило комическое ради его превращения в составляющую сверхчеловеческого. Вот почему, как говорит Клоссовский, это не доктрина, но симулякр любой доктрины (самая высокая ирония); это не верование, а пародия на всякое верование (самый высокий юмор): вечно ожидаемые вера и доктрина. Нас усиленно убеждали судить об атеисте с точки зрения верования, веры, как якобы все еще вдохновляющей его одним словом — с точки зрения благодати, чтобы не поддаться обратному: судить о самом верующем по обитающему в нем яростному атеисту, антихристу, вечно данному благодатью "на все случаи".

* * *

Биопсихическая жизнь включает поле индивидуации, в котором различия интенсивности там и сям распределяются в форме возбуждения. Удовольствие называют одновременно количественным и качественным процессом разрешения различия. Такая система — подвижное распределение различий и локальных решений в интенсивном поле — соответствует тому, что Фрейд называл "Оно", по крайней мере, его первичному слою. Слово "оно" означает в этом смысле не только неизвестное сомнительное местоимение, но и наречие подвижности места — "там" и "сям" возбуждения и разрядки. Вот здесь и начинается проблема Фрейда: речь идет о том, чтобы узнать, каким образом удовольствие становится принципом, переставая быть процессом; переставая быть локальным процессом, обретая значимость эмпирического принципа, стремящегося организовать биопсихическую жизнь в Оно. Очевидно, что удовольствие доставляет удовольствие, но это еще вовсе не причина обретения систематической ценности, согласно которой к нему "в принципе" стремятся. По ту сторону принципа Удовольствия прежде всего означает вовсе не исключения из этого

125

принципа, но, напротив, определение условий, при которых удовольствие действительно становится принципом. Ответ Фрейда заключается в том, что возбуждение как свободное различие должно быть в какой-то мере "вложено", "связано", скручено таким образом, чтобы его решение было систематически возможным. Связь или вложенность различия делает возможным вовсе не само удовольствие вообще, а достоинство принципа, обретенного удовольствием: так от состояния разрозненных решений переходят к статусу интеграции, образующей второй слой Оно или начало организации.

Итак, эта связь — настоящий синтез воспроизведения, иначе говоря, Габитус. Животное формирует свой глаз, сосредоточивая разрозненные рассеянные световые возбуждения на особой поверхности своего тела. Глаз связывает свет, он сам — связанный свет. Этого примера достаточно, чтобы показать, насколько сложен синтез. Ведь есть воспроизводящая деятельность, чей предмет — различие, которое следует связать; но в глубине есть страсть к повторению, из нее возникает новое различие (сформированный глаз и видящий мыслящий субъект). Возбуждение как различие уже было сокращением элементарного повторения. В той мере, в какой возбуждение, в свою очередь, становится элементом повторения, сжимающий синтез поднимается до второй силы, представленный как раз связью или вложением. Вложения, связи или интеграции являются пассивными синтезами, созерцаниями-сокращениями второй степени. Пульсации — ничто иное, как слитые возбуждения. На уровне каждого слияния в Оно формируется мыслящий субъект; но это пассивный, частный, личностный, созерцающий и сокращающий мыслящий субъект. Оно населяется локальными мыслящими субъектами, составляющими собственное время Оно, живое настоящее, где происходят интеграции, соответствующие связям. То, что такие мыслящие субъекты тут же становятся нарциссическими, легко объяснимо, если учесть, что нарциссизм — не созерцание себя самого, но наполнение собственным образом при созерцании иного: глаз, видящий, мыслящий субъект, наполняется собственным образом, созерцая возбуждение, которое связывает. Он сам себя производит или "выманивает" из того, что созерцает (и из того, что сокращает и вкладывает посредством созерцания). Поэтому удовлетворение, вытекающее из этой связи, — необходимо "галлюцинаторное" удовлетворение самого мыслящего субъекта, хотя галлюцинация нисколько не противоречит здесь эффективности связи. Во всех смыслах связь представляет собой чистый пассивньш синтез, Габитус, придающий удовольствию значимость принципа удовлетворения вообще; состав Оно — состав привычки.

126

Итак, пока привычку подчиняют удовольствию, проблема привычки ставится неправильно. Привычное повторение объясняют желанием воспроизвести полученное удовольствие; то относят к неприятным самим по себе напряжениям, которые преодолеваются ради получения удовольствия: идея полученного удовольствия, идея получения удовольствия действуют лишь согласно принципу и составляют два его применения — прошлое и будущее. Но привычка как пассивньш синтез связи, напротив, предшествует принципу удовольствия и делает его возможным. Как мы видели, идея удовольствия вытекает из нее, как прошлое и будущее — из синтеза живого настоящего. Результат связи — учреждение принципа удовольствия ее объектом — не может быть чем-либо, предполагающим этот принцип. Когда удовольствие обретает достоинство принципа, тогда и только тогда идея удовольствия действует, как предполагаемая принципом в воспоминании или проекте. Удовольствие в таком случае превосходит свою мгновенность, чтобы обрести облик удовлетворения вообще (попытки ввести вместо удовольствия, считаемого слишком субъективным, такие "объективные" понятия, как успех или удача, свидетельствуют о значимости, сообщаемой принципом; но это происходит, когда идея удовольствия на этот раз пришла в голову лишь экспериментатору). Возможно, что эмпирически мы переживаем повторение как подчиненное полученному или ожидаемому удовольствию. Но порядок условий как раз обратный. Синтез связи не может быть объяснен намерением или усилием обуздать возбуждение, хотя и обладает таким эффектом . Снова следует избегать смешения деятельности воспроизведения с заключенной в ней страстью к повторению. Подлинный объект повторения возбуждения — придание пассивному синтезу той силы, из которой вытекают принцип удовольствия и его будущие или прошлые применения. Привычное повторение или пассивный синтез связи находится, таким образом, "по ту сторону" принципа.

Это первое "по ту сторону" уже образует род трансцендентальной Эстетики. Эта эстетика представляется нам более глубокой, чем эстетика Канта, по следующим причинам: определяя пассивный мыслящий субъект через простую восприимчивость, Кант пользовался готовыми ощущениями, связывая их только с априорной формой репрезентации, определенной как пространство и время. Тем самым он не только унифицировал пассивный мысля-

_____________

15 Даниель Лагаш исследовал возможности приложения психологического понятая привычки к бессознательному и повторению в бессознательном (представляется, однако, что повторение рассматривалось бы тогда только в перспективе подавления напряжений). См.: Lagache D. Le problems du transfert //Revue francaise de psychanalyse. Janvier, 1952. P. 84—97.

127

щий субъект, воздерживаясь от составления пространства шаг за шагом; не только лишил этот пассивный мыслящий субъект всякой способности синтеза (синтез был зарезервирован за деятельностью), но и разделил две части Эстетики: объективную чувственную стихию, гарантированную формой пространства, и субъективный элемент, воплощенный в удовольствии и страдании. Целью предшествующего анализа было, напротив, показать, что восприимчивость должна определяться формированием локальных мыслящих субъектов, пассивными синтезами созерцания и сокращения, свидетельствующими одновременно о возможности испытывать ощущения, силе их воспроизведения и той значимости принципа, которую обрело удовольствие.

Но, начиная с пассивного синтеза, появляется двойное развитие в двух очень разных направлениях. С одной стороны, активный синтез устанавливается на основании пассивных синтезов: он состоит в том, чтобы перенести связанное возбуждение на предмет, полагаемый как реальный и как цель наших действий (синтез узнавания, опирающийся на пассивный синтез воспроизведения). Испытание реальностью в так называемом объектном отношении определяет активный синтез. Именно согласно принципу реальности мыслящий субъект стремится "активизироваться", активно воссоединиться, собрать все свои малые пассивные составляющие и созерцающие Я, чтобы топикой отличаться от Оно. Пассивные Я уже были интеграциями, но как говорят математики, интеграциями только локальными; активное Я — попытка глобальной интеграции. Было бы неправильно считать позицию реальности результатом воздействия внешнего мира или же неудач пассивного синтеза. Напротив, испытание реальностью мобилизует и оживляет, вдохновляет деятельность Я: не столько в виде негативного суждения, сколько в виде преодоления связи с "существительным", поддерживающим связь. Неправильно было бы также считать принцип реальности противостоящим принципу удовольствия, ограничивающим его или принуждающим от него отказаться. У обоих принципов одинаковая поступь, хоть один и обгоняет другой. Ведь роль принципа, в который возводится само удовольствие, та роль, которую играет идея удовольствия относительно прошлого или будущего, уже включает отказ от непосредственного удовольствия. Принципом не становятся, не имея обязанностей. Реальность и отказы, к которым она нас побуждает, лишь наполняют поле или широкое толкование принципа удовольствия, а принцип реальности только определяет активный синтез как основанный на предыдущих пассивных синтезах.

Однако реальные объекты, объект, полагаемый как реальность или опора связи, не составляют единственные объекты мыслящего

128

субъекта, как не исчерпывают они и систему так называемых объектных связей. Мы различали два одновременно заданных параметра: так, пассивный синтез не переходит в активный синтез, не углубившись также в другом направлении, где он остается пассивным и созерцательным, используя вместе с тем связанное возбуждение для достижения иным, отличным от принципа реальности способом. Более того, представляется, что активный синтез никогда не смог бы строиться на пассивном, если бы последний не происходил одновременно, не развивался бы при этом сам по себе, не находил бы новой формулы одновременно диссимметричной и дополнительной деятельности. Ребенок, начинающий ходить, не довольствуется связыванием своих возбуждений в пассивном синтезе, даже если предположить, что эти возбуждения эндогенны и порождены его собственными движениями. Никогда не начинали ходить эндогенным способом. С одной стороны, ребенок преодолевает связанные возбуждения в направлении расположения или Интенциональности объекта, например, матери как цели усилия, активно достигаемого "в реальности" предела, с которым он соизмеряет свои неудачи и свои успехи. Но, с другой стороны и в то же время, ребенок конституирует другой объект, объект совсем другого типа — объект или виртуальный центр, регулирующий или компенсирующий успехи и неудачи его реальной деятельности: он кладет в рот сразу несколько пальцев, прикрывает этот центр другой рукой и оценивает ситуацию в целом с точки зрения этой виртуальной матери. То, что взгляд ребенка устремлен к реальной матери, и то, что виртуальный объект — цель внешней активности (например, сосания), может вызвать у наблюдателя неверное суждение. Сосание совершено только для того, чтобы направить виртуальный объект созерцания на углубление пассивного синтеза; и наоборот: созерцание реальной матери служит лишь достижению цели действия в качестве критерия оценки действия в активном синтезе. Несерьезно говорить об эгоцентризме ребенка. Ребенок, который начинает манипулировать с книгой из подражания, не умея читать, никогда не ошибается — он всегда переворачивает ее наоборот, как если бы он протягивал ее другому, реальной цели его деятельности, в то же время схватывая это "наоборот" как виртуальное средоточие своей страсти, своего углубленного созерцания. Очень разные явления, такие, как леворукость, зеркальное письмо, некоторые формы заикания и некоторые стереотипы поведения, можно было бы объяснить, исходя из такой двойственности центров детского мира. Но важно, что ни один из двух Центров не является мыслящим субъектом. Одно и то же непонимание ведет к тому, что поведение ребенка истолковывается как Результат пресловутого "эгоцентризма", а детский нарциссизм —

129

как исключающий созерцание других вещей. В действительности, начиная с пассивного синтеза связи, начиная со связанных возбуждений, ребенок строит себя в двойном ряду. Оба ряда объектны: ряд реальных объектов как коррелят активного синтеза, и ряд виртуальных объектов — как коррелят углубления пассивного синтеза. Созерцая виртуальные центры, углубленный пассивный мыслящий субъект наполняется нарциссическим образом. Один ряд не существовал бы без другого; и тем не менее они не похожи друг на друга. Поэтому Анри Малдиней, анализируя, например, походку ребенка, имеет основание говорить, что мир детства вовсе не циркулярный или эгоцентричный, а эллиптический с сущностно отличающимся двойным центром; тем не менее оба объективны или объектны16. Возможно, даже между центрами в силу их несхожести образуются пересечение, скручивание, спираль в форме восьмерки. И что такое Я, где находится Я в топическом отличии от Оно, если не в пересечении 8, в точке стыка двух диссимметричных пересекающихся кругов, круга реальных объектов и круга виртуальных объектов или центров?

С такой двойственностью двух коррелятивных рядов следует связать дифференсиацию консервативных, сексуальных пульсаций. Ибо первые неотделимы от состава принципа реальности, от обоснования активного синтеза и глобального активного мыслящего субъекта, от связей с реальным объектом, оцениваемым как удовлетворительный или угрожающий. Вторые также неотделимы от создания виртуальных центров или углубления пассивного синтеза и соответствующего им пассивного Я: в догенитальной сексуальности действия всегда являются наблюдениями, созерцаниями; но созерцаемым, наблюдаемым всегда является виртуальный объект. То, что оба ряда не существуют друг без друга, означает, что они не только дополнительны, но и заимствуют, питаются друг другом в силу несходства или сущностного различия. При этом можно констатировать, что виртуальные ряды выделяются из реальных, включены в них. Такое выделение предполагает вычленение или прерывание, останавливающее реальное ради извлечения из него положения, аспекта, части. Но такое выделение качественно; оно состоит не просто в изымании части реального объекта; изъятая часть обретает новую сущность, функционируя как виртуальный объект. Виртуальный объект — частичный не просто потому, что ему недостает оставшейся в реальном части, но в себе и для себя, поскольку он расщепляется, разделяется на две виртуальные части, одной из которых всегда недостает другой. Одним словом, виртуальное не подчинено глобальному характеру

__________

16 См., Maldiney H. Le Moi, cours resume // Bulletin Faculte de Lyon, 1967.

130

реальных объектов. Оно не только по происхождению, но сущностно — клочок, фрагмент, оболочка. Ему недостает идентичности. Хорошая или плохая мать, серьезный или веселый отец— согласно родительской двойственности — не два частичных, но один и тот же объект, утративший идентичность в двойнике. Тогда как активный синтез преодолевает пассивный синтез в пользу глобальной интеграции и утверждения тождественных обобщенных объектов, пассивный синтез, углубляясь, преодолевает себя в пользу созерцания необобщаемых частичных предметов. Эти частичные или виртуальные объекты обнаруживаются также в разных отношениях в хорошем и плохом объекте Мелани Клейн, в "транзитном" объекте, объекте-фетише, и особенно в объекте а у Лакана. Фрейд окончательно показал, что догинетальная сексуальность состоит из частичных пульсаций, выделенных из действия пульсации сохранения; такое выделение предполагает создание также частичных объектов, функционирующих в качестве виртуальных центров, вечно раздвоенных полюсов сексуальности.

И наоборот, эти виртуальные объекты включены в реальные объекты. В этом смысле они могут соответствовать частям тела субъекта или другого лица, или даже особым предметам типа игрушки, фетиша. Эта включенность — вовсе не тождественность, даже не введение, поскольку она выходит за границы субъекта. Включенность вовсе не противостоит изоляции, она ее дополняет. Какой бы ни была реальность, в которую включается виртуальный объект, он с ней не интегрируется: он в нее, скорее, всунут, воткнут, не находя в реальном объекте восполняющей его половины; напротив, он, скорее, свидетельствует о другой виртуальной половине этого объекта, которой ему все еще недостает. Когда Мелани Клайн показывает, сколько виртуальных объектов содержит тело матери, не следует думать, что оно их объединяет, охватывает, владеет ими; они скорее посажены в него, как деревья иного мира, как нос Гоголя или камни пути господня. Тем не менее включенность — условие, при котором пульсации сохранения и соответствующий им активный синтез, в свою очередь, могут собственными силами наложить сексуальность на ряд реальных объектов и извне интегрировать ее в область, управляемую принципом реальности.

Виртуальный объект — сущностно прошлый. Бергсон в Материи и памяти предлагал схему мира с двумя центрами, реальным и виртуальным, из которых исходил, с одной стороны, ряд "образов-восприятий", а с другой — "образов-воспоминаний", которые выстраивались в бесконечную цепь. Виртуальный объект — не прошедшее настоящее, поскольку качество настоящего и его модальность ухода затрагивают теперь исключительно ряд реального,

131

как образованного активным синтезом. Но виртуальный объект характеризует чистое прошлое, определенное нами выше как современное своему настоящему, предсуществующее настоящему, которое проходит, заставляя проходить любое настоящее. Виртуальный объект — обрывок чистого прошлого. С высоты созерцания виртуальных центров я присутствую и руковожу моим проходящим настоящим и последовательностью реальных объектов, в которые они включены. Причину этого находят в сущности этих центров. Виртуальный объект, выделенный из реально присутствующего объекта, сущностно отличается от него; ему не только чего-то не хватает по сравнению с реальным объектом, из которого он выделяется, ему не хватает чего-то в себе самом, он всегда будет половиной себя. Другая половина считается отличной, отсутствующей. Но это отсутствие, как мы увидим, обратно отрицанию: вечная половина себя, виртуальный объект там, где он есть, лишь при условии, что его нет там, где он должен быть. Он там, где его находят, лишь при условии, что его ищут там, где его нет. Им одновременно не владеют обладающие им и владеют не обладающие. Он всегда "был". В этом смысле нам представляются показательными страницы из Лакана, где виртуальный объект отождествляется с похищенным письмом у Эдгара По. Лакан показывает, что реальные объекты в силу принципа реальности подчиняются закону быть иди не быть где-либо; виртуальный же объект, напротив, обладает качеством быть и не быть там, где он находится или куда направляется: "То, что спрятано, никогда не является тем, чего нет на месте, как об этом свидетельствует поиск книги, затерявшейся в книжном шкафу... Ведь сказать, что чего-то буквально нет на месте, можно только о меняющем место, то есть о символическом. Ибо реальное, несмотря на все потрясения, всегда и в любом случае остается на месте: оно прилипло к подошве, и ничто не может его оторвать"17. Никогда лучше не противопоставляли настоящее, которое проходит и уносит себя, и чистое прошлое, чья универсальная подвижность и вездесущность заставляет проходить настоящее и постоянно отличается от себя. Виртуальный объект никогда не проходит относительно нового настоящего; не проходит он и относительно настоящего, которым тоже был. Он перешел из современного настоящего в застывшее настоящее; с одной стороны, ему не хватает части, которой он одновременно

_____________

17 Лакан Ж. Семинар о "Похищенном письме". (Lacan J. Ecrits. P., 1996. Р, 25.) В этом тексте Лакан, несомненно, наиболее глубоко развивает свою концепцию повторения. Некоторые последователи Лакана весьма настаивали на теме "не тождественного" и вытекающей из нее связи различия и повторения, см.: Miller J.-A. La suture; Milner J.-C. Le point du signifiant; Leclaire S. Les elements en jeu dans une psychanalyse//Cahters pour I'analyse, 1966,№ 1,3,5.

132

является с другой стороны; он перемещается, оставаясь на месте. Именно поэтому виртуальный объект существует лишь как фрагмент самого себя: его находят как потерянный, он существует лишь как вновь обретенный. Утрата или забвение не являются здесь определениями, которые следует преодолеть: они, напротив, означают объективную природу того, что находят в глубине забвения как утраченное. Современный себе как настоящее, будучи собственным прошлым, предсуществующий в реальном ряду любому настоящему, которое проходит, виртуальный объект относится к чистому прошлому. Он — чистый фрагмент, фрагмент самого себя; но, как в физическом опыте, включение чистого фрагмента меняет качество и переводит настоящее в ряд реальных объектов.

Такова связь Эроса с Мнемозиной. Эрос вырывает у чистого прошлого виртуальные объекты и позволяет нам прожить их. Под всеми виртуальными или частичными объектами Лакан открывает "фаллос" как символический орган. Он может придать такой объем понятию фаллоса (подразумевая все виртуальные объекты) потому, что это понятие, действительно, включает все уже перечисленные особенности: свидетельствовать о своем отсутствии и о себе как о прошлом; быть сущностно смещенным относительно самого себя; быть найденным только как потерянное; всегда представлять собой фрагментарное существование, теряющее тождество в своем двойнике, — ведь его можно искать и найти только около матери, его парадоксальная особенность — менять место, не принадлежа тем, у кого есть "пенис", однако попасться той, у которой его нет, как это показывает тема кастрации. Символический фаллос означает эротический модус чистого прошлого в той же мере, чем незапамятность сексуальности. Символ — всегда смещенный фрагмент, значимый для прошлого, которое никогда не было настоящим: объект = х. Но что означает идея, согласно которой виртуальные объекты отсылают в конечном счете к самой стихии символического?

Без сомнения, речь идет о психоаналитической, то есть любовной, игре повторения. Речь идет о том, можно ли мыслить повторение как реальный ряд переходов от актуального настоящего к настоящему прошедшему. В таком случае прошедшее настоящее играло бы роль комплексного момента — как высшей изначальной Цели, остающейся на месте, сохраняющей притягательность: оно предоставляло бы повторяющуюся вещь, обусловливая бы весь процесс повторения, но в этом смысле было бы от него не зависимым. Этот первый элемент выражен понятиями фиксации, регресса, а также травмы, исходного случая. Отныне процесс повторения по праву соответствовал бы модели материального, необработанного и

133

обнаженного повторения, одинакового; идея "автоматизма" выражает здесь модус фиксированной пульсации или, скорее, повторения, обусловленного фиксацией или регрессом. И если эта материальная модель действительно замутнена и закрыта разного рода масками, тысячью травестий или смещений, отличающих новое настоящее от старого, то лишь вторично, хотя и с необходимостью обоснованно: в большинстве случаев деформация не связана с фиксацией либо самим повторением, но присоединена к ним, переплетена с ними, одевая их, но как бы извне, объясняясь вытеснением, свидетельствующим о конфликте (в повторении) повторяющего с повторяемым. Три очень разных понятия — фиксации, автоматизма повторения, вытеснения — свидетельствуют о распределении между предположительно последним или первым относительно повторения термином; предположительно голым относительно скрывающей его маскировки повторения; неизбежно добавляющихся в силу конфликта маскировок. Фрейдовская концепция инстинкта смерти как возвращения к неодушевленной материи также и особенно неотделима как от установления конечной цели, так и от модели материального и обнаженного повторения, от конфликтного дуализма жизни и смерти. Неважно, что прошедшее настоящее действует не в своей объективной реальности, а в форме пережитого или воображаемого. Ибо воображение вводится здесь, только чтобы воспринять отзвуки и обеспечить маскировку двух настоящих в ряду реального как пережитой реальности. Воображение вбирает следы пережитого прошлого, моделирует новое настоящее по примеру старого. Традиционная теория психоанализа о вынужденном повторении остается в основном реалистической, материалистической, субъективной или индивидуалистической. Реалистической — потому что все "происходит" между настоящими. Материалистической — потому что подразумевается модель необработанного автоматического повторения. Индивидуалистической, субъективной, солипсистской или монадной — потому что прошедшее настоящее, то есть повторяемый, замаскированный элемент, и новое настоящее, то есть актуальные цели травестированного повторения, рассматриваются только как бессознательные и осознанные, латентные и явные, вытесняющие и вытесненные представления субъекта. Вся теория повторения оказывается таким образом подчиненной требованиям простой репрезентации с точки зрения ее реализма, материализма и субъективизма. Повторение подчиняют принципу тождества в прошедшем настоящем и правилу подобия в актуальном. Мы не считаем, что фрейдовское открытие филогенеза или юнговское открытие архетипов исправляет недостатки подобной концепции. Даже если противопоставляют права воображения в целом фактам реальности, речь вновь идет о психи-

134

ческой "реальности", понимаемой как высшая или первичная. Даже если противопоставляют сознание материи, речь все еще идет об обнаженном, лишенном покровов сознании, обоснованном последним тождеством и опирающемся на производные аналогии. Даже если индивидуальному бессознательному противопоставляют бессознательное коллективное или космическое, оно действует лишь своей возможностью вызывать представления солипсистского субъекта, будь это-субъект одной культуры или всего мира.

Достаточно часто подчеркивали сложность мыслить процесс повторения. Если рассматриваются два настоящих, две сцены или два события (детства и зрелости) в их разделенной временем реальности, то каким образом прошедшее настоящее могло бы на расстоянии воздействовать на актуальное, моделировать его, тогда как оно ретроспективно должно воспринять всю его действенность? И если включать действие воображения, чтобы заполнить разрыв во времени, то как этим действиям, в конце концов, не впитать в себя всю реальность двух настоящих, сохраняя повторение лишь как иллюзию солипсистского субъекта? Но если верно, что два настоящих следуют друг за другом на меняющемся расстоянии в ряду реальных, то они образуют, скорее, два реальных ряда, сосуществующих относительно сущностно иного виртуального объекта, постоянно циркулирующего и перемещающегося в них (даже если персонажи, субъекты, представляющие позиции, цели и связи каждого ряда, во временном отношении остаются различными). Повторение возникает не между двумя настоящими, но между двумя сосуществующими рядами, формируемыми относительно виртуального объекта (объекта = х). Постоянно циркулируя, смещаясь относительно себя, виртуальный объект в двух реальных рядах, где он появляется, то есть между двумя настоящими, определяет изменение терминов и модификации воображаемых связей. Итак, смещение виртуального объекта не одна из маскировок, но принцип, из которого в реальности вытекает повторение как замаскированное повторение. Повторение возникает только при и в маскировках, затрагивающих пределы и отношения рядов реальности; но это происходит потому, что повторение зависит от виртуального объекта как от имманентной инстанции, которой присуще прежде всего смещение. Мы не можем отныне считать, что маскировка объясняется вытеснением. Напротив, именно потому, что повторение необходимо замаскировано в силу характерного смещения определяющего его принципа, вытеснение происходит как следствие, касающееся представления о настоящем. Фрейд это хорошо чувствовал, когда искал инстанцию более глубокую, чем вытеснение, хотя все еще мыслил ее как так называемое "первичное" вытеснение. Повторяют не потому что вытесняют, но

135

вытесняют, потому что повторяют. Или же — маскируют не потому что вытесняют; вытесняют, потому что маскируют, а маскируют в силу детерминирующего центра повторения. Маскировка не вторична относительно повторения; повторение не вторично относительно зафиксированного предела, предположительно последнего, или начального. Ведь если два настоящих, прошедшее и актуальное, образуют два сосуществующих ряда относительно виртуального объекта, который перемещается в них и относительно себя, ни один из этих двух рядов не может быть обозначен как первичный или производный. Они вводят в игру сложной интерсубъективности различные пределы и субъекты; каждый субъект при этом обязан своей ролью и функцией вневременной позиции, занимаемой им относительно виртуального объекта18.

Что же до самого этого объекта, его нельзя более трактовать как последний или начальный предел: это определяло бы его фиксированное место и тождественность, противные его природе. Если он может быть "отождествлен" с фаллосом, то только в той мере, в какой его, по выражению Лакана, никогда нет на месте: недостает идентичности, репрезентации. Одним словом, нет высшей цели. Любовь не отсылает к матери; просто мать занимает в ряду, составляющем настоящее, некое место относительно виртуального объекта, с необходимостью занятое другим персонажем в ряду, образующем настоящее другой субъективности, учитывая смещения этого объекта = х. Подобно тому как герой В поисках..., любя свою мать, уже повторяет любовь Свана к Одетте. Родственные персонажи не являются высшими целями субъекта, но средствами — целями интерсубъективности, формами общения и маскировки между рядами, для разных субъектов, поскольку эти формы определены переносом виртуального объекта. Ведь за масками есть еще маски, и самое тайное — еще один тайник, и так до бесконечности.

_____________

18 Существование рядов выявлено Лаканом в двух очень важных текстах: в уже цитировавшемся «Семинаре о "Похищенном письме"» (1-й ряд— король—королева—министр; 2-й ряд — полиция—министр—Дюпэн) и в "Индивидуальном мифе невротика", комментарий к "человеку-крысе" (два ряда — отцовский и сыновний, которые в разных ситуациях вводят в игру долг, друга, женщину бедную и женщину богатую). Элементы и связи в каждом ряду определяются их позицией относительно постоянно перемещаемого виртуального объекта: письма в первом примере, долга — во втором. "Не только субъект, но и субъекты, взятые в их интерсубъективности, сменяют друг друга... Смещение означающего определяет действия субъектов, их судьбу, их отказы, ослепления, успехи и участь, невзирая на их врожденные способности и социальные достижения, без различия характера и пола..." (Lacan A. Ecrits. P. 30.) Так определяется интерсубъективное бессознательное, не сводимое ни к индивидуальному, ни к коллективному бессознательному, относительно которого уже нельзя обозначить один ряд как первоначальный, а другой — как производный (хотя Лакан продолжает употреблять эти термины, быть может, ради удобства).

136

Снять маску с чего-либо или кого-либо — лишь иллюзия. Фаллос, символический орган повторения — тоже маска, он спрятан. Дело в том, что у маски два смысла. "Дай мне, я тебя прошу, дай мне ... но что? — другую маску". Маска прежде всего означает маскировку, затрагивающую в воображении пределы и связи двух реальных, по праву сосуществующих рядов; но маска глубинно означает смещение, затрагивающее в основном символический виртуальный объект в его ряду, как и в реальных рядах, где он постоянно циркулирует. (Таково смещение, совмещающее глаза замаскированного и рот маски или позволяющее увидеть лицо носителя лишь как тело без головы, несмотря на то, что голова, в свою очередь, вырисовывается на этом теле.)

Повторение по своей сущности является, таким образом, символическим, духовным, интерсубъективным или монадологическим. Из этого вытекает последнее следствие, касающееся природы бессознательного. Явление бессознательного не поддается пониманию в виде слишком простого противопоставления или конфликта. Не только теория вытеснения, но и дуализм в теории пульсаций способствуют у Фрейда преобладанию конфликтной модели. Однако конфликты являются результирующей чрезвычайно тонких дифференцирующих механизмов (смещение и маскировка). И если силы естественно вступают в отношения противостояния, то исходя из дифференциальных элементов, выражающих более глубокую инстанцию. Вообще, отрицательное в двойном виде ограничения и оппозиции показалось нам вторичным относительно инстанции задач и вопросов: то есть отрицательное одновременно выражает лишь в сознании тень глубоко бессознательных задач и вопросов и заимствует внешнюю власть у неизбежно "ложной" части естественной постановки этих задач и вопросов. Верно, что бессознательное желает, только и делает, что желает. Но, когда желание находит принцип своего отличия от потребности в виртуальном объекте, оно предстает не как сила отрицания или элемент противопоставления, но, скорее, как вопрошающая и проблематизирующая исследовательская сила, развивающаяся в ином поле, чем потребность и удовлетворение. Вопросы и задачи — не спекулятивные акты, которые в таком качестве остались бы временными, отмечая сиюминутное незнание эмпирического субъекта. Это живые акты вложения особых объективностей бессознательного, предназначенные пережить временное и частичное состояние, затрагивающее, напротив, ответь! и решения. Задачи "соответствуют" взаимным маскировкам сроков и отношений, образующих ряды реальности. Вопросы как источники задач соответствуют смещению виртуального объекта, в связи с которым разворачиваются ряды. Тайны и загадки всегда ставят фаллос как виртуальный объект на то место, где его нет, потому что он совпадает с пространством

137

смещения в силу загадок и тайн. Даже конфликты Эдипа зависят прежде всего от вопроса Сфинкса. Рождение и смерть, различие полов существуют как сложные темы проблем, прежде чем стать просто терминами оппозиции. (До оппозиции полов, определяемой наличием или отсутствием пениса, есть "вопрос" фаллоса, определяющий в каждом ряду различное положение обладающих полом персонажей.) Возможно, что в каждом вопросе, в каждой задаче, как и в их трансцендентности относительно ответов, в настоятельности их решений, в том, как они поддерживают собственное знание, обязательно есть что-то безумное19.

Достаточно настойчивого вопроса, как у Достоевского или Шестова, чтобы заглушить, а не вызвать ответ. Здесь раскрывается его чисто онтологическое значение — (не)-бытие вопроса, не сводимое к небытию отрицательного. Нет первых и последних ответов и решений, таковы лишь вопросы-задачи благодаря маске под любой маской, смещению любого места. Наивно думать, что проблемы жизни и смерти, любви и различия полов оправдываются решениями или даже их научной постановкой, хотя эти постановки и решения необходимы, должны в определенный момент необходимо включаться в процессе их развития. Задачи касаются вечной маскировки, вопросы — вечного смещения. Невропаты и психо-

__________

19 Серж Леклер обрисовал теорию неврозов и психозов в связи с понятием вопроса как фундаментальной категории бессознательного. В этом смысле он различает характер вопроса у истерика ("я мужчина или женщина?") и у страдающего манией ("я жив или мертв?"); он также различает соответствующие позиции невроза и психоза относительно инстанции вопроса. См.: Leclaire S. La mort dans la vie de 1'obsede // La psychanalyse, 1956, № 2; A la recherche des principes d'une psychotherapie des psychoses // Evolution psychiatrique, II, 1958. Эти исследования о форме и содержании вопросов, переживаемых больным, представляются нам очень важными и влекущими за собой пересмотр роли отрицательного и конфликта в бессознательном вообще. И здесь они также проистекают из указаний Лакана о типах вопросов при истерии и маниакальности, см.: Lacan J. Ecrits. P. 303,304; о желании и его отличии от потребности, его связи с "запросом" и "вопросом", см. Р. 627—630, 690—693. Не заключается ли одно из самых важных положений теории Юнга в следующем: сила "вопрошания" в бессознательном, концепция бессознательного как бессознательного "проблем" и "задач"? Юнг выводил из этого заключение: открытие процесса дифференсиации более глубоко, чем результирующие оппозиции (см. "Я и бессознательное"). Правда, Фрейд резко критиковал эту точку зрения в "Человек — волк" § V, где он утверждает, что ребенок не задается вопросом, а желает; что он сталкивается не с задачами, но с волнением чувства, возникающим от противного; см. также "Фрагменты анализа истерии (случай Доры)" § II, где он показывает, что сердцевина сна может быть только желанием, втянутым в соответствующий конфликт. Однако дискуссия Юнга и Фрейда не совсем верно определена, поскольку речь идет о том, способно ли бессознательное на что-то иное, кроме желания. Действительно, прежде следовало бы спросить, является ли желание только силой оппозиции или же силой, целиком основанной на силе вопроса? Даже сон Доры, приводимый Фрейдом, не может быть интерпретирован только в перспективе задачи (два ряда: отец—мать, господин К.—госпожа К.), которая развивает вопрос в истерической форме (шкатулка для драгоценностей, играющая роль объекта = х).

138

паты ценой своих страданий, может быть, глубже других исследуют эту первую и последнюю глубину: одни — спрашивая, как отвести проблему, другие — где поставить вопрос. Именно их страдание, их ложный пафос — единственный ответ на постоянно смещающийся вопрос, постоянно маскирующуюся проблему. Показательна и далеко превосходит их сама их жизнь, а не то, что они говорят или думают. Они свидетельствуют об этой трансцендентности, необыкновенной игре истинного и ложного, что устанавливается уже не на уровне ответов и решений, а в самих задачах, в самих вопросах, то есть в условиях, где ложное становится способом поиска истинного, собственным пространством своих сущностных маскировок или основного смещения: pseudos* стала здесь ложным пафосом Истинного. Сила вопросов всегда происходит не из ответов и располагает свободным основанием, не поддающимся разрешению. Настойчивость, трансцендентность и онтологическая поддержка вопросов и задач выражается не в форме конечности достаточного основания (зачем? почему?), а в скромной форме различия и повторения: какое различие? и "повтори еще раз". Различия здесь нет никогда, но не потому, что оно сводится к тому же в ответе, а потому, что его нет вне вопроса и повторения вопроса, обеспечивающего смещение и маскировку. Задачи и вопросы, таким образом, принадлежат бессознательному, но и бессознательное по природе дифференциально, итеративно, серийно, проблематично и вопрошающе. Когда спрашивают, является ли бессознательное в конце концов противополагающим или дифференцирующим, бессознательным сильных конфликтующих или небольших элементов рядов, сильных противоположных представлений или небольших различающихся восприятий, то кажется, что воскрешаются старые сомнения, а также старые споры между лейбницевской и кантианской традициями. Но если бы Фрейд был полностью на стороне гегельянского посткантианства, то есть бессознательного оппозиций, то почему бы он воздавал такие почести лейбницианцу Фехнеру и его дифференцирующей тонкости "симптоматика"? По сути, дело не в выяснении того, включает ли бессознательное небытие логического ограничения или небытие реальной оппозиции. Ибо оба эти небытия в любом случае являются ликами отрицательного. Бессознательное — ни ограничение, ни противостояние; ни бессознательное деградации, ни бессознательное противоречия. Оно касается задач и вопросов в их сущностном отличии от решений-ответов: (не)-бытие проблематичного отвергает в равной степени обе формы негативного небытия, управляющие только предположениями сознания. Знаменитое слово нужно воспринимать дословно, бессознательному не знакомо Нет. Частичные объекты являются элементами малых восприятий. Бессознательное дифференциально, оно состоит из малых восприятий, но именно этим сущностно отличается от сознания; оно касается задач и вопросов,

139

которые никогда не сводятся к большим противопоставлениям и впечатлениям целостности, получаемым сознанием (мы увидим, что лейбницевская теория уже указывала этот путь).

Итак, мы встретили второе "по ту сторону принципа удовольствия", второй синтез времени в самом бессознательном. Первый пассивный синтез, синтез Габитуса, представлял повторение как связь в виде возобновляющегося живого настоящего. Он обеспечивал обоснование принципа удовольствия в двух взаимодополнительных смыслах, поскольку из него одновременно вытекала общая значимость удовольствия как инстанции, которой психическая жизнь оказывалась теперь подчиненной в Оно, и особое галлюцинарное удовлетворение, которое наполняло каждый пассивный мыслящий субъект нарциссическим образом самого себя. Второй синтез — это синтез Эроса—Мнемозины, представляющий повторение как смещение и маскировку и служащий обоснованием принципа удовольствия: речь здесь, действительно, идет о том, чтобы выяснить, как этот принцип применяется к тому, чем движет, при каких условиях, ценой каких ограничений и уточнений используется. Ответ дается в двух отношениях. Первое — направление общего закона реальности, согласно которому первый пассивный синтез переходит в активный синтез и активный мыслящий субъект. Второе —то, в котором, напротив, первый пассивный синтез, углубляясь, переходит во второй пассивный синтез, вбирающий частное нарциссическое удовлетворение и переносящий его на созерцание виртуальных объектов. Принцип удовольствия обретает здесь новые состояния как в отношении созданной реальности, так и установленной сексуальности. Пульсация, определявшаяся только как связанное возбуждение, возникает теперь в дифференцированной форме: как пульсация сохранения, следующая активной линии реальности, и как сексуальная пульсация в новой пассивной глубине. Если первый пассивный синтез учреждает "эстетику", то второй справедливо определить как эквивалентный "аналитике". Если первый пассивный синтез относится к настоящему, то второй — к прошлому. Если первый пользуется повторением, чтобы выманить из него различие, то второй пассивный синтез включает различие в повторение. Ведь два лика различия — перенос и травестия, смещение, символично затрагивающее виртуальный объект и маскировки, воображаемо затрагивающие реальные объекты, в которые он проникает, стали элементами самого повторения. Именно поэтому Фрейд испытывает известное затруднение в распределении различия и повторения с точки зрения Эроса, в той мере, в какой сохраняет оппозицию двух этих факторов и понимает повторение согласно материальной модели снятого различия, тогда как Эрос определяется введением или даже производством

140

новых различий . Но фактически сила повторения Эроса прямо вытекает из силы различия, взятой Эросом у Мнемозины, и затрагивает виртуальные объекты как фрагменты чистого прошлого. Это не амнезия, но скорее гипермнезия, как это в некоторых отношениях предчувствовал Жане, объясняя роль эротического повторения и его сочетания с различием. "Не виденное прежде", характеризующее вечно смещаемый и маскируемый объект, погружается в "уже виденное" как черту чистого прошлого вообще, откуда извлечен этот объект. Неизвестно, когда и где его видели, что соответствует объективной сущности проблематичного; в конце концов, лишь необычное привычно, только различие повторяется.

Действительно, синтез Эроса и Мнемозины еще страдает двойственностью. Дело в том, что ряд реального (или настоящих, переходящих в реальное) и ряд виртуального (или прошлого, сущностно отличного от всех настоящих) образуют две расходящиеся круговые линии, два круга или даже две дуги одного и того же круга по отношению к первому пассивному синтезу Габитуса. Но по отношению к объекту = х, принятому как имманентный предел ряда виртуальностей и принцип второго пассивного синтеза, последовательные настоящие реальности образуют теперь сосуществующие ряды, круги и даже дуги одного круга. Две эти посылки неизбежно совпадают, чистое прошлое впадает в состояние прошедшего, даже мифического настоящего, воссоздавая иллюзию, которую было призвано опровергнуть, воскрешая иллюзию первичного и производного, тождества в порождающем и сходства в произведенном. Более того, Эрос переживается как цикл или элемент цикла, противоположным элементом которого в глубине памяти может быть только Танатос; они сочетаются как любовь и ненависть, созидание и разрушение, притяжение и отталкивание. Вечно та же двойственность обоснования — представлять себя в круге, наложенном на обосновываемое; быть частью цепи репрезентации, которую оно, в принципе, определяет.

В основном утраченный характер виртуальных объектов, в основном травестийный характер реальных объектов являются мощными мотивациями нарциссизма. Но когда либидо обращается или переливается на мыслящий субъект, когда пассивный мыслящий субъект становится полностью нарциссическим, различие помещается между двумя линиями; мыслящий субъект чувствует свое постоянное смещение по одной линии и постоянную маскировку по

__________

20 Поскольку Эрос включает соединение двух клеточных тел и вводит таким образом новые витальные различия, "мы не смогли обнаружить в сексуальном инстинкте тенденции к повторению, открытие которой позволило нам сделать вывод о существовании инстинкта смерти". (Фрейд 3. По ту сторону принципа Удовольствия.)

141

другой. Нарциссический мыслящий субъект неотделим не только от родовой травмы, но и от маскировок и смещений, покрывающих его целиком в качестве модификаций. Маска других масок, травести других травести, мыслящий субъект не отличается от собственных шутов и шагает, хромая, на зеленой и красной ногах. Вместе с тем нельзя переоценить значимость реорганизации, происходящей на этом уровне, в отличие от предыдущей стадии второго синтеза, поскольку в то время, как пассивный мыслящий субъект становится нарциссическим, активность должна быть мысленной, и может быть такой лишь как эмоция, сама модификация, которую нарциссический мыслящий субъект пассивно испытывает по отношению к себе, отсылает отныне к форме Я, которое воздействует на него как "Другой". Это активное, но надтреснутое Я является не только основой Сверх-Я, но и коррелятом пассивного и раненого нарциссического мыслящего субъекта, составляя сложный комплекс, который Поль Рикёр удачно назвал "несостоявшимся cogito"21. К тому же есть лишь несостоявшиеся cogito, лишь личиночные субъекты. Мы уже видели, что трещина Я — только время как чистая пустая форма, освобожденная от своего содержания. Дело в том, что нарциссический мыслящий субъект действительно появляется во времени, но вовсе не составляет его темпорального содержания; нарциссическое либидо, перенос либидо на мыслящий субъект абстрагированы от всякого содержания. Нарциссический мыслящий субъект скорее феномен, соответствующий форме пустого времени, не наполняя ее; это пространственный феномен такой формы вообще (именно феномен пространства различными путями проявляется в невротической кастрации и в психотической раздробленности). Форма времени в Я определяла порядок, систему, ряд. Статический формальный порядок — до, во время и после — отмечает во времени разделение нарциссического мыслящего субъекта или условия его созерцания. Система времени собирается в образ потрясающего воздействия, которое одновременно представлено, запрещено и предсказано Сверх-Я: действие = х. Временной ряд означает противостояние нарциссического разделенного мыслящего субъекта системе времени или образу действия. Нарциссический мыслящий субъект повторяет первый ряд на манер предыдущего или нехватки, по образу Оно (это действие слишком велико для меня); второй раз — на манер бесконечного будущего-равенства, присущего идеальному мыслящему субъекту; третий раз — по образу после, осуществляющему предсказание Сверх-Я (Оно и мыслящий субъект, условие и агент действия сами

____________

21 См.: Ricoeur P. De l'interpretation. P., 1965. Р. 413, 414. 142

142

будут уничтожены)! Ибо практический закон сам по себе означает нечто иное, как такую форму пустого времени.

Когда нарциссический мыслящий субъект занимает место виртуальных или реальных объектов, берет на себя смещение первых и маскировку вторых, то не заменяет одно содержание времени другим. Напротив, мы пришли к третьему синтезу. Время будто лишилось всякого мнемориального содержания и тем самым разбило круг, в который вовлекалось Эросом. Оно протекло, распрямилось и приняло высший облик лабиринта — лабиринта, вытянутого по прямой, "невидимого, нескончаемого", как говорит Борхес. Пустое время, сорвавшееся с петель, со своим строгим формальным статичным порядком, давящей системой, необратимым рядом — это как раз и есть инстинкт смерти. Инстинкт смерти не состоит в одном цикле с Эросом, вовсе не дополняет его и не антагонистичен ему, не симметричен, свидетельствуя о совсем другом синтезе. Корреляция Эроса и Мнемозины сменилась корреляцией беспамятного, глубоко амнезийного нарциссического мыслящего субъекта и лишенного любви, десексуализированного инстинкта смерти. У нарциссического мыслящего субъекта теперь лишь мертвое тело, оно утратило тело одновременно с объектами. Посредством инстинкта смерти оно отражается в идеальном мыслящем субъекте и предчувствует свой конец в Сверх-Я, как в двух кусках треснувшего Я. Именно эту связь нарциссического мыслящего субъекта и инстинкта смерти так глубоко отмечал Фрейд, говоря, что либидо не наплывает на мыслящий субъект вне десексуализации, вне создания нейтральной перемещаемой энергии, сущностно способной поставить себя на службу Танатосу22. Но почему же Фрейд считает инстинкт смерти предсуществующим этой бесполой энергии, не зависящим от нее в принципе? Разумеется, по двум причинам: первая отсылает нас к постоянству дуалистической конфликтной модели, вдохновляющей всю теорию пульсаций; вторая — к материальной модели, определяющей теорию повторения. Вот почему Фрейд то настаивает на сущностном различии между Эросом и Танатосом, согласно которому Танатос как таковой должен быть определен как противоположный Эросу; то — на различии ритма и амплитуды, как будто Танатос достигает состояния неодушевленной материи и тем самым отождествляется с силой сырого голого повторения, которые идущие от Эроса витальные различия лишь прикрывают или стесняют. Но в любом случае определение смерти как качественного и количественного возвращения живого к неодушевленной материи является только внешним, научным и объективным. Фрейд странно отказывает смерти в ином измерении, отвергает любой прототип или представлению о смерти в

__________

22 Фрейд 3. "Я" и "Оно".

143

бессознательном, хотя и допускает подобные прототипы для рождения и кастрации23. Но сведение смерти к объективному определению материи свидетельствует о предрассудке, согласно которому повторение должно найти свой высший принцип в недифференцированной материальной модели, вне смещений и маскировки второго, или противоположного, различия. В действительности же структура бессознательного не конфликтна, не оппозиционна, не противоречива, она — вопрошающа и проблемна. К тому же повторение — не сырое и голое, вне вторично затрагивающих его в качестве вариантов маскировок; напротив, оно сплетается посредством маскировки и смещения как составных элементов, до которых не существует. Смерть не выявляется в объективной модели безразличной неодухотворенной материи, к которой будто бы "возвращается" живой; она присутствует в живом как субъективный дифференцированный опыт, наделенный прототипом. Смерть не отвечает состоянию материи, она, напротив, соответствует чистой форме, отрекшейся от всякой материи, — пустой форме времени. (Подчинение повторения внешней тождественности мертвой материи или внутренней тождественности бессмертной души — одно и то же, способ заполнить время.) Ведь смерть не сводится к отрицанию, ни к отрицательному оппозиции, ни к отрицательному ограничения. Ни ограниченность смертной жизни материей, ни противопоставление бессмертной жизни материи не наделяют смерть прототипом. Смерть, скорее, крайняя форма проблематичного, источник задач и вопросов, места их постоянства независимо от какого-либо ответа; это Где? и Когда? означающие то (не)бытие, которым питается всякое утверждение.

Бланшо верно говорил, что у смерти два аспекта — один из них личный, касающийся Я, мыслящего субъекта, которому я могу противостоять в борьбе, или к которому могу в пределе присоединиться, в любом случае встретить его в настоящем, в котором все проходит. Но другой аспект смерти, странно безличный, без связи с настоящим или прошлым мыслящим субъектом, всегда предстоящий источник множественного нескончаемого приключения в настоятельном вопросе: "Факт смерти включает полный переворот, посредством которого смерть, бывшая высшей формой моей власти, не только становится тем, что лишает меня прав, власти начать и даже кончить, но тем, что со мной не связано, не имеет надо мной власти, тем, что лишено всякой возможности — ирреальностью неопределенного. Переворот, который я не могу себе представить, постичь как окончательный, не являющийся необратимым переходом, по ту сторону которого нет возврата, поскольку

___________

23 Freud S. Inhibition. symptome, angoisse. 2е ed. P., 1968. P. 53 и след. Тем более странно, что Фрейд упрекает Ранка в создании слишком объективной концепции рождения.

144