Часть 9.

согласно которому философия якобы находит свое начало в первом предположении сознания, в Cogito. Но, возможно, Cogito — имя, не имеющее смысла и другого объекта, кроме неопределенной регрессии как силы представления (я мыслю, что я мыслю, что я мыслю...). Любое предположение сознания включает бессознательное чистого мышления, образующее сферу смысла, в которой регрессируешь до бесконечности.

Итак, первый парадокс смысла — парадокс размножения делением, при котором выраженное "имени" — означаемое другого имени, удваивающего первое. Этого парадокса можно, конечно, избежать, но лишь впадая в другой: на этот раз мы приостанавливаем предположение, останавливаем его, чтобы извлечь двойника, удерживающего лишь его мысленное, имманентное заданное содержание. Присущее языку парадоксальное повторение тогда состоит уже не в удвоении, а в раздвоении, не в ускорении, а в приостановке. Двойник предположения кажется нам отличным одновременно от самого предположения, от того, кто его формулирует и от объекта, к которому оно относится. Он отличается от субъекта и объекта, потому что не существует вне предположения, выражающего его. Он отличается от самого предположения, так как относится к объекту как его логический атрибут, его "высказываемое" или "выражаемое". Это комплексная тема предположения и тем самым — первый термин познания. Чтобы отличить его одновременно от объекта (например, Бог, небо) и предположения (Бог есть, небо голубое) его высказывают в неопределенной или причастной форме: Бог-бытие, бытующий Бог, бытующая синева неба. Этот комплекс — мысленное событие. Это объективная целостность, о которой даже нельзя сказать, что она существует в себе; она упорствует, остается, обладая квази-бьггием, вне-бытием, минимумом бытия, присущего реальным объектам — возможным и даже невозможным. Но тут мы попадаем в очаг вторичных трудностей. Ибо как избежать того, что противоречивые предположения имеют одинаковый смысл, поскольку утверждение и отрицание являются только предположительными модусами? Как избежать того, что невозможный — противоречивый в себе объект имеет смысл, хотя и не имеет "значения" (квадратура круга)? И еще — как примирить скоротечность объекта и вечность его смысла? Как, наконец, избежать игры зеркал: предположение должно быть верным, потому что верно его выражающее, но выражающее верно только тогда, когда само предположение верно? У всех этих сложностей общее происхождение; выделяя двойник предположения, упоминули лишь призрак. Определенный таким образом смысл — лишь туман, клубящийся на границе вещей и слов. Смысл здесь появляется в результате одного из мощнейших

194

логических усилий, но как непродуктивный, как бестелесный, как бесплодный, лишенный порождающей способности16. Льюис Кэрролл превратил эти парадоксы в волшебную сказку; парадокс нейтрализующего раздвоения находит воплощение в улыбке без кота, а парадокс умножения дублирования — в образе кавалера, который все время дает новое название песне; между этими крайностями — все вторичные парадоксы, воплощающиеся в приключениях Алисы.

Выиграем ли мы что-нибудь, выражая смысл в вопросительной, а не инфинитивной или причастной форме, ("есть-ли Бог? вместо бытия Бога или бытования Бога)? На первый взгляд, выигрыш маловат. Но он мал потому, что вопрос всегда скопирован с даваемых, вероятных или возможных ответов. Он сам — нейтрализованный двойник предположения, полагаемого предсуществующим, которое может или должно служить ответом. Оператор пускает в ход все свое искусство, строя вопросы соответственно ответам, которые желает вызвать, то есть предположениям, в которых он хочет нас убедить. Даже если мы не знаем ответа, мы ставим вопроса, полагая, что ответ уже дан, что он по праву предсуществовал в другом сознании. Вот почему вопрос по своей этимологии всегда задается в пределах сообщества: вопрошание включает не только обыденное сознание, но и здравый смысл, распределение знания и данного относительно эмпирических сознаний, их положений, точек зрения, функции и компетенции таким образом, что одно сознание предположительно уже знает то, о чем другому неизвестно (который час? — у вас есть наручные часы или вы находитесь рядом с настенными часами. — Когда родился Цезарь? — вы ведь знаете римскую историю ...). Несмотря на это несовершенство, вопросительная форма имеет и преимущество: предлагается рассматривать соответствующее предположение как ответ, она открывает нам новые пути. Предположение, задуманное как ответ — всегда частный случай решения, рассматриваемого абстрактно, отдельно от высшего синтеза, который соотнес бы его вместе с другими случаями с проблемой как таковой. Итак, вопрос, в свою очередь, выражает способ расчленения, тиражирования проблемы ее передачи в опыте и сознании, в

______________

16 См. превосходную книгу Юбера Эли (Elie H. Le complexe significabile. P., 1936), показывающую значение и парадоксы теории смысла, которая развивалась в XIV веке в школе Оккама (Григорий де Римини, Никола д'0трекура), а также обратившимся к ней Мейнонгом. — Бесплодность, неэффективность таким образом понятого смысла снова возникает у Гуссерля пишущего: "Слой выражения непродуктивен. Или, если угодно, его производительность, его ноэматическое действие иссякает в выраженном и в форме концептуального, вводимого этой функцией." Husseri Е. Idees directrices pour ипе phenomenologie, P..N.R.F.P.421).

195

соответствии с воспринимаемыми как различные случаями решения. Хотя вопрос предлагает нам недостаточную идею, он позволяет предчувствовать то, что разделяет.

Смысл заключен в самой проблеме. Смысл формируется в комплексной теме, но она — совокупность задач и вопросов, относительно которых предположения служат элементами ответа и случаев решения. Вместе с тем это определение требует избавления от иллюзии, свойственной догматическому образу мышления; нужно перестать копировать задачи и вопросы с соответствующих предположений, служащих или способных служить ответами. Нам известен агент иллюзии: это вопрос, дробящий в пределах сообщества задачи и вопросы и переформирующий их в соответствии с предположениями эмпирического обыденного сознания, то есть с правдоподобием простого doxa. Тем самым оказывается скомпрометированной великая логическая мечта вычисления задач или комбинаторики. Считалось, что задача, вопрос были только нейтрализацией соответствующего предположения. Как, следовательно, не поверить тому, что тема или смысл — всего лишь неэффективный двойник, скопированный с предполагаемого им типа предположения или даже предположительно общего элемента любого предположения (указующий тезис)? Не видя того, что смысл или задача внепредположительны, сущностно отличаются от всякого предположения, упускают главное — генезис акта мышления, применение способностей. Диалектика — искусство задач и вопросов, комбинаторика, вычисление задач как таковых. Но диалектика теряет свойственную ей власть и тогда начинается история ее длительного извращения, вынуждающая ее пасть перед силой негативного — когда довольствуются копированием задач с предположений. Аристотель пишет: "...если говорят: «Разве двуногое существо, живущее на суше, не есть определение человека?» или «Разве живое существо не есть род для человека?», то получается положение. Если же спрашивают: «Есть ли двуногое существо, живущее на суше, определение человека или нет?» или «Есть ли живое существо род (для человека) или нет?», то получается проблема. И равным образом в остальных случаях. Стало быть, естественно, что положений столько, сколько проблем, ибо, меняя способ выражения, ты каждому положению можешь придать вид проблемы". (Вплоть до современных логиков можно проследить эту длящуюся иллюзию. Вычисление задач предстает как внематематическое; это верно, поскольку оно главным образом логическое, то есть диалектическое; но оно выведено из простого вычисления предположений — копий, калек тех же предположений)17.

____________

17 См.: Аристотель. Соч. в четырех томах. М., 1978. Т. 2. С. 352. Та же иллюзия продолжается в современной логике: вычисление задач, так как оно, в частности, определено Колмогоровым, все еще скопировано с вычисления "изоморфных им" предположении. (См. Destouches-Fevrier P. Rapports entre le calcul des problemes el le calcul des propositions // Comptes rendus des seances de Г Academic des Sciences, avril 1945). Мы увидим, что замысел "математики без отрицания", как у Г. Ф. К. Грисса (G. F. С. Oriss), ограничен лишь ложной концепцией категории задачи.

Лейбниц, напротив, предчувствует изменчивое, но глубокое различие между проблемами или темами и предположениями. "Можно даже сказать, что существуют темы, представляющие нечто среднее между идеей и предложением. Таковы вопросы, из которых некоторые требуют в качестве ответа только «да» или «нет»; такие вопросы ближе всего к предложению. Но есть также вопросы в которых спрашивается об обстоятельствах дела и так далее. И которые требуют больших дополнений для превращения их в предложения". (Ноше опыты о человеческом разуме. Кн. IV. Гл. I, § 2) // Лейбниц Г. В. Перев. Т. С. Юшкевича. Соч. в четырех томах. Т. 2. С. 364.

196

Нас заставляют одновременно поверить, что задачи даны в готовом виде и что они исчезают в ответах или решениях; в этом двойном аспекте они уже могут быть только фантомами. Нас заставляют поверить, что активность мышления, а также истинное и ложное, относительно этой активности, начинаются лишь с поиска решений и касаются только решений. Возможно, что у этой веры то же происхождение, что и у других постулатов догматического образа: те же детские примеры, вырванные из контекста, произвольно превращенные в модели. Это инфантильный предрассудок, согласно которому учитель ставит задачу, а нашей задачей является ее решение; результат же задачи будет оцениваться как истинный или ложный всесильным авторитетом. Это и социальный предрассудок, очевидная заинтересованность в этом, чтобы мы оставались детьми; он постоянно побуждает нас решать задачи, поставленные извне; и утешает или развлекает нас, говоря, что мы победили, если смогли ответить: задача как препятствие, а отвечающий подобен Геркулесу. Таково происхождение гротескного образа культуры, который мы также обнаруживаем в тестах, распоряжениях правительства, газетных конкурсах (в которых каждому предлагается сделать выбор по своему вкусу, при условии, что этот вкус совпадает со вкусом всех). Будьте самими собой: подразумевается что мое — такое же, как у других. Как будто бы мы не остаемся рабами, пока располагаем самими задачами, участием в задачах, правом на задачи, управлением проблемами. Участь догматического образа мышления — социально реакционные детские психологические примеры (случай узнавания, случай ошибки, случай простых предположений, случай ответов и решений), чтобы превратить в предрассудок то, что должно быть самым высоким в мышлении, то есть генезис акта мышления и смысл истинного и ложного. Таков седьмой постулат, который присоединяется к другим: постулат ответов и решений, согласно которому истинное и ложное начинаются лишь с решений или характеризуют ответы.

197

Однако, когда в научном исследовании ложная задача оказалась "заданной", такой показательный скандал напоминает семьям, что задачи не возникают в готовом виде, но образуются и помещаются в присущие им символические поля; что классный журнал обязательно требует учителя — он неизбежно уязвим. Возникли педагогические попытки, предлагающие дать возможность учащимся, даже самым младшим, участвовать в выработке, разработке проблем и их постановке в качестве проблем. Более того, все некоторым образом "признают", что самое важное —это проблемы. Но недостаточно фактически признавать это, как будто проблема — это только временное и случайное побуждение, призванное исчезнуть с формированием знания и обязанное своей значимостью лишь неблагоприятным эмпирическим условиям, в которых оказался познающий субъект; следует, напротив, поднять это открытие до трансцендентального уровня и рассматривать проблемы не как "данные" (data) но как мысленные "объективности", обладающие самодостаточностью, включающие в свое символическое поле создающие и инвестирующие акты. Истинное и ложное, вовсе не касаясь решений, прежде всего затрагивают проблемы. Истинность решения всегда зависит от задачи, которой оно соответствует; а задача всегда имеет то решение, которого заслуживает в силу своей собственной истинности или ложности, то есть своего смысла. Именно это означают знаменитые формулировки типа "подлинно великие задачи ставятся, когда они уже решены" или "человечество ставит перед собой только те задачи, которые способно решить": не в том смысле, что практические или спекулятивные задачи подобны теням предсуществующих решений, но, напротив, потому что решение необходимо вытекает из всех условий, при которых задача определяется как таковая посредством тех терминов и средств, которыми располагают для ее постановки. Задача или смысл — это одновременно место первоначальной истины и генезиса истины производной. Понятия бессмыслицы, ложного смысла, противоречия смыслу должны быть отнесены к самим задачам (есть ложные задачи в силу их неопределенности, другие — в силу излишней определенности; глупость, наконец — это способность к постановке ложных проблем, свидетельствующая о неспособности понять и определить задачу как таковую). Философы и ученые мечтают перенести на задачи испытание истинного и ложного; таков предмет диалектики как высшего исчисления или комбинаторики. Но и здесь мечта эта действует лишь покаянно, пока эксплицитно не выявлены ее трансцендентальные следствия, и по праву сохраняется догматический образ мышления.

Естественная иллюзия (состоящая в копировании задач с предположений), действительно, продолжается в иллюзии философской.

198

Признаются критические требования, стараются даже перенести испытания истинного и ложного в задачи; но при этом придерживаются того, что истинность проблемы заключается только в ее возможности обрести решение. Новая форма иллюзии, ее технический характер, связана.на этот раз с тем, что форму проблемы моделируют в соответствии с формой возможности предположений. Таков уже случай Аристотеля — Аристотель ставил перед диалектикой ее реальную единственно эффективную проблему; искусство задач и вопросов. В то время как Аналитика дает нам возможность разрешить уже поставленную проблему, или ответить на вопрос, а Диалектика должна показать, как правильно поставить вопрос. Аналитика изучает процесс, посредством которого силлогизм необходимо заключает, а Диалектика изобретает темы силлогизмов (которые Аристотель и назвал "проблемами") и порождает элементы силлогизма, касающиеся темы ("предположения"). Но, чтобы судить о проблеме Аристотель предлагает нам рассматривать "мнения, принятые всеми людьми или большинством из них, либо мудрецами", чтобы соотнести их с общими точками зрения (предсказуемыми) и таким образом образовать места, которые позволяют установить эти проблемы или отвергнуть их в ходе дискуссии. Общие места служат таким образом испытанием самого обыденного сознания; будет сочтена ложной любая проблема, соответствующее предположение которой содержит логический порок, касающийся случая, рода, свойства или определения. Если диалектика у Аристотеля предстает обесцененной, сведенной к простому правдоподобию мнений или доксе, то не потому, что он не понял ее основной задачи, а, наоборот потому, что он плохо представлял себе реализацию этой задачи. Находясь во власти естественной иллюзии, он копирует проблемы с предположений обыденного сознания; пребывая во власти философской иллюзии, он ставит истинность проблем в зависимость от общих мест, то есть от логической возможности обрести решение (предположения, сами указывающие на случаи возможных решений).

Самое большое, что можно сказать — форма возможности в ходе истории философии менялась. Так, сторонники математических методов претендуют на противостояние диалектике: но при этом они сохраняют ее сущность, то есть идеал комбинаторики или вычисления задач. Но вместо того, чтобы прибегнуть к логической форме возможного, они выделяют другую форму возможности, чисто математическую — будь то геометрическую или алгебраическую. Итак, задача по прежнему копируется с соответствующих предположений и оценивается в соответствии с возможностью обрести решение. Точнее, с геометрической или синтетической точки зрения, задачи выводятся из предположений особого типа,

199

называемых теоремами. Общая тенденция греческой геометрии заключается, с одной стороны, в ограничении задач в пользу теорем, а с другой — в подчинении задач самим теоремам. Дело в том, что теоремы как бы выражают и развивают свойства простых сущностей, тогда как задачи затрагивают только события и чувства, свидетельствующие о деградации, о проекции сущностей в воображении. Но взгляд на генезис, таким образом, переводится на более низкий уровень; показывается, что вещь не может не быть, вместо того, чтобы показать, что она есть и почему она есть (отсюда часто встречающиеся у Евклида отрицательные, косвенные рассуждения от противного, удерживающие геометрию под властью принципа тождества и мешающие ей стать геометрией достаточного основания). С алгебраической или аналитической точки зрения сущность ситуации не меняется. Задачи копируются теперь с алгебраических уравнений и оцениваются исходя из возможности применить к коэффициентам уравнения комплекс операций, позволяющий извлечь корни. Но, подобно тому, как в геометрии мы считали задачу решенной, в алгебре мы обращаемся с неизвестными величинами так, как будто они известны: таким образом, продолжается труд сведения задач к формам предположений, способным служить для них случаями решений. Это хорошо видно у Декарта. Картезианский метод (поиск ясного и отчетливого) — это метод решения предположительно заданных задач, а не метод изобретения, свойственный формированию самих задач и пониманию вопросов. Правила, касающиеся задач и вопросов, играют здесь исключительно вторичную и подчиненную роль. Борясь с аристотелевской диалектикой, Декарт тем не менее в одном решающем пункте совпадает с ней: вычисление задач и вопросов по-прежнему выводится из вычисления предположительно предварительных "простых предположений", — таков прежний постулат догматического образа18.

_____________

18 Декарт различает правила, связанные с "простыми предположениями" и "вопросами". (Regulae, XII). Именно последние начинаются только с правила XIII и заканчиваются первыми. Декарт сам подчеркивает точку сходства своего метода и аристотелевской диалектики: "Вот единственно в чем мы подражаем диалектикам: для преподавания формы силлогизмов они предполагают известными их термины и материю; мы также заранее требуем, чтобы вопрос был превосходно понят" (XIII). Такова же подчиненная роль "вопросов" у Мальбранша: (см.: Malebranche N. Recherche de la verite. VI, 2. Chap. 7.) И у Спинозы нет никаких "проблем" в применении геометрического метода. Между тем в Геометрии Декарт подчеркивал важность аналитического подхода с точки зрения постановки, а не только решения задач (Огюст Конт настаивает на этом в своей прекрасной работе и показывает, как распределение "особенностей" определяет "условия задачи" см.: Comte A. Traite elementaire de geometric analytique. P., 1843.). Можно в этом смысле сказать, что Декарт-геометр заходит дальше, чем Декарт-философ.

200

Последуют и другие варианты, но все в том же направлении. Что делают эмпиристы, кроме изобретения новой формы возможности: вероятности или физической возможности получить решение? А сам Кант? Больше, чем кто-либо другой, Кант требовал, чтобы проверка истинного и ложного была перенесена на задачи и вопросы; именно так он определял Критику. Его глубокая теория Идеи как проблематизирующей и проблематичной позволила ему открыть истинный источник диалектики и даже ввести задачи в геометрическое изложение "Практического разума". Однако, в силу того, что кантовская критика остается под властью догматического образа или обыденного сознания, Кант все еще определяет истинность задачи возможностью получения ее решения: речь идет на этот раз о форме трансцендентальной возможности, соответственно законному применению способностей, как оно каждый раз определяется той или иной организацией обьщенного сознания (которому задача соответствует). — Мы постоянно обнаруживаем оба аспекта иллюзии: естественную иллюзию, состоящую в копировании задач с предположительно предсуществующих предположений, логических мнений, геометрических теорем, алгебраических уравнений, физических гипотез, трансцендентальных суждений; и иллюзию философскую, заключающуюся в оценке задач исходя из их "решаемости", то есть внешней изменчивой формы возможности их решения. Неизбежно в таком случае, что само обоснование — лишь простая внешняя обусловленность. Странный прыжок на месте или порочный круг, посредством которого философ претендует перенести истинность решений на задачи, но, все еще будучи пленником догматического образа, отсылает истинность задач к возможности их решения. Здесь упущена внутренняя характеристика задачи как таковой, внутренний императивный элемент, заранее судящий о ее правоте или неправоте и измеряющий возможность ее внутреннего генезиса: сам предмет диалектики или комбинаторики, "дифференциальное". Задачи — это испытание и отбор. Главное состоит в том, что генезис истины, производство истинного в мышлении происходит внутри задач. Задача — дифференциальный элемент мышления, генетический элемент истинного. Таким образом, мы можем заменить мнение о простой обусловленности задачи точкой зрения ее эффективного генезиса. Истинное и ложное не безразличны к обусловленному, соотносящемуся с условием, а условие не безразлично к тому, что оно делает возможным. Производство задачей истинного и ложного в границах смысла — вот единственный способ принимать всерьез выражение "истинная и ложная задача". Для этого достаточно отказаться от копирования задач с возможных пред-

201

положений и от определения истинности задач исходя из возможности получить решение. Напротив, именно "решаемость" должна зависеть от внутренних характеристик: она должна определяться условиями задачи, а также реальными решениями, порожденными проблемой, в ней самой. Без этого переворота знаменитая коперниковская революция — ничто. Революция невозможна, пока придерживаются геометрии Евклида: нужно дойти до геометрии достаточного основания, дифференциальной геометрии римановского типа, которая стремится породить дисконтуальное из континуального или обосновать решения условиями задачи.

Не только смысл является идейным, но и задачи — это сами Идеи. Между задачами и предположениями сохраняется сущностное различие, сущностный зазор. Предположение само по себе — частное, оно представляет определенный ответ. Совокупность предположений может распределиться так, что предоставляемые ею ответы образуют случаи общего решения (так обстоит дело со значениями алгебраического уравнения). Но именно как общие или частные, предположения обретают свой смысл лишь во вдохновляющей их последующей задаче. Только Идея, только задача — универсальны. Не решение придает свою общность задаче, не задача придает универсальность решению. Никогда не достаточно решить задачу с помощью ряда простых случаев, играющих роль аналитических элементов; необходимо еще определить условия, при которых задача обретает максимум содержания и объема понятий, способных сообщить случаям решений свойственную им идейную континуальность. Но,для задачи, имеющий только один случай решения, указывающее на него предположение обрело бы смысл только в комплексе, способном включить воображаемые ситуации и идеал континуальности. Решить — всегда значит породить дисконтуальность на фоне континуальности, функционирующей в качестве Идеи. Как только мы "забываем" задачу, перед нами остается лишь общее абстрактное решение; поскольку же ничто более не может поддержать эту общность, ничто не может и помешать этому решению рассыпаться в частных предположениях, образующих случаи. Отделенные от задач предположения возвращаются к состоянию частных предположений, единственная ценность которых — означающая. Тогда сознание пытается восстановить задачу, но исходя из нейтрализованного двойника частных предположений (вопросы, сомнения, правдоподобие, гипотезы) или пустой формы общих предположений (уравнения, теоремы, теории ...)19. Тогда начинается двойное смешение, при котором

____________

19 Одной из самых оригинальных черт современной эпистемологии является признание такой двойной несводимости "задачи" (в этом отношении употребление слова проблематичность как существительного представляется нам необходимым неологизмом). См.: Булиган Ж. и различение им "элемента-задачи" и "элемента-глобального синтеза" (в частности, Bouligand О. Le declin des absolus mathematico-logiques. P., 1949); Жорж Кангийем и различение им задачи-теории(Canguilhem G. Le normal et le pathologique. P., 1966).

202

задача отождествляется с гипотетическим рядом и ставится в зависимость от категорического ряда. Сущность универсального утрачивается, а с ней и сущность особенного. Дело в том, что задача или Идея — как конкретное особенное, так и истинная универсальность. Связям, образующим универсальное в задаче, соответствуют распределения выдающихся и отдельных точек, образующих определение условий задачи. Прокл, придерживаясь примата теоремы перед задачей, строго определил последнюю, как касающуюся порядка событий и переживаний20. Хорошо говорил о том, что разделяет задачи и предположения, Лейбниц: разного рода события, "как и в каких обстоятельствах", при которых предположения обретают смысл. Но эти события — события идейные, иной и более глубокой природы, чем реальные события, которые они определяют в порядке решений. Под великими шумными событиями — малые события молчания, как при естественном освещении — небольшие светочи Идеи. Особенное — так же за пределами частных предположений, как и всеобщее — по ту сторону общего предположения. Проблематичные Идеи — не простые, а сложные сущности — множества связей и соответствующие единичности. С точки зрения мышления, проблематичное различение обычного и особенного, а также бессмысленности, возникающее вследствие неправильного распределения в условиях задачи, несомненно более важно, чем гипотетическая или категорическая двойственность истинного и ложного и "ошибок", возникающих лишь вследствие их смешения в случаях решения.

Задача не существует вне своих решений. Но далеко не исчезая, она упорствует и сохраняется в покрывающих ее решениях. Задача определяется во время своего решения, но ее определение не совпадает с решением, эти два элемента сущностно различны: определение подобно генезису сопутствующего решения. (Таким образом, распределение особенностей полностью принадлежит условиям задачи, в то время как их спецификация отсылает уже к решениям, возникшим в этих условиях). Задача по отношению к ее решениям одновременно трансцендентна и имманентна. Трансцендентна, так как состоит из системы идейных связей или дифференциальных отношений между генетическими элементами. Имманентна, так как эти связи или отношения воплощаются в несходных с ним

______________

20 Proclus Les commentaires sw le premier livre des Elements d'Euclide, Desclee de Brouwer. P. 65 и след.

203

актуальньк отношениях, определяемых полями решений. Никто не показал лучше Альберта Лотмана в его достойной восхищения работе, что задачи были сначала платоновскими Идеями, мысленными связями между диалектическими понятиями, относящимися к "случайным ситуациям существующего", но они актуализируются в реальных учреждающих связях решения, искомого в математическом или физическом, и так далее, поле. В этом смысле, по Лотману, наука всегда причастна к превосходящей диалектике, то есть математической, не предположительной, хотя такая диалектика воплощает свои связи лишь в предположениях результативных научных теорий21. Задачи всегда диалектичны; поэтому, когда диалектика "забывает" о своей тесной связи с задачами как Идеями, когда она довольствуется копированием задач с предположений, она теряет свою истинную силу, чтобы подпасть под власть негативного, и необходимо заменяет идейную объективность проблематичного простым противостоянием противоположных, противоречивых или противоречащих предположений. Долгое перерождение, начинающееся с самой диалектики, находит свою крайнюю форму в гегельянстве. Но если верно, что в принципе диалектичными являются задачи, а научными — их решения, то мы должны провести более полное различение: задача как трансцендентная инстанция, символическое поле, в котором находят выражение условия задачи в их имманентном движении; поле научной решаемости, где воплощается задача и в зависимости от которого определяется предшествующая символика. Только общая теория задачи и соответствующего идейного синтеза смогла бы уточнить соотношение этих элементов.

* * *

Задачи и их символика связаны со знаками. Именно знаки "составляют проблему" и развиваются в символическом поле. В знаке парадоксальное использование способностей, прежде всего чувственности, отсылает к Идеям, пронизывающим все способности и по очереди пробуждающим их. И наоборот — Идея отсылает к парадоксальному использованию каждой способности и сама предлагает смысл языку. Нет разницы между исследованием Идеи и возвышением каждой способности до ее трансцендентного

______________

21 См.: Lautman A. Essai sur les notions de structure et d'existence en mathematiques. P., 1938. Т. 1. С. 13; Т. 2. Р. 149 ("единственный постигаемый нами элемент а priori, дан в опыте насущности проблем, предшествующем открытию их решений ..."). О двойственном аспекте Идей-задач, трансцендентности и имманентности, см. также: Lautman A. Nouvelles recherches sur la structure dialectique des mathematiques. P., 1939. P. 14—15.

204

действия. Это два аспекта обучения, сущностного ученичества. Ведь, с одной стороны, ученик — тот, кто ставит и воплощает практические и спекулятивные задачи как таковые. Обучаться — слово, соответствующее актам, производимым перед лицом объектности задачи (Идеи), тогда как знать — означает только общий характер концепта или спокойное обладание правилом решений. В знаменитом психологическом опыте находящейся на сцене обезьяне предлагают найти пищу в коробках определенного цвета среди коробок других цветов: наступает парадоксальный момент, когда число "ошибок" уменьшается, хотя обезьяна еще не обладает "знанием" или "истиной" решений для каждого случая. Это — счастливый момент, когда обезьяна-философ открывается навстречу истине и сама производит истину, но лишь в той мере, в какой она начинает проникать в цветную толщу проблемы. Здесь видно, как дисконтинуальность ответов зарождается на фоне непрерывности мысленного обучения: как истинное и ложное распределяются в зависимости от понимания задачи; как окончательная истина, когда она достигнута, возникает как граница полностью понятой и определенной задачи, производное генетических рядов, образующих смысл, или результат генезиса, происходящего не только в голове обезьяны. Учиться — значит проникать в универсальность связей, образующих Идею, и в соответствующие им особенности. Идея моря, например, как показал Лейбниц — это система связей или дифференциальных отношений между частицами, и особенностей, соответствующих уровню изменчивости этих связей; система в целом воплощается в реальном движении волн. Научиться плавать, значит уметь сопрягать выдающиеся точки нашего тела с особенными точками объективной Идеи, ради образования проблемного поля. Это сопряжение определяет для нас порог сознания, на уровне которого наши реальные действия сообразуются с восприятиями реальных отношений объекта, давая в таком случае решения задачи. Но именно проблематичные Идеи — одновременно последние элементами природы и объект сублимаций малых восприятий. Так, что "учение" всегда проходит через бессознательное и происходит в бессознательном, устанавливая между природой и разумом глубинное сообщничество.

Ученик, с другой стороны, развивает каждую свою способность до трансцендентного применения. В чувственности он старается породить вторую силу, схватывающую то, что можно только чувствовать. Таково воспитание чувств. Насилие передается от одной способности к другой, всегда предполагая Другого в собственной несравненности. Исходя из каких знаков чувственности, благодаря какому сокровищу памяти, под извивами, вызванными особенностями какой Идеи будет порождено мышление? Никогда не известно

205

заранее, как некто будет учиться — благодаря какой любви становятся знатоком латыни, благодаря каким встречам — философом, по каким словарям учатся мыслить. Границы способностей пересекаются, разрушенные тем, что несет и передает различие. Не существует метода поиска сокровищ, нет его и в обучении, есть только жесткая дрессура, культура или пайдейя22, пронизывающие индивида насквозь (альбинос, у которого рождается акт ощущения в чувственности; страдающий афазией, у которого в языке рождается речь, ацефал, у которого в мышлении рождается мысль). Метод — способ узнать, кто налаживает сотрудничество всех способностей; это и проявление обыденного сознания или реализация Cogitatio natura, предполагающая добрую волю мыслителя как его "умышленное решение". Но культура — это движение обучения, приключение непроизвольного, связывающие чувственность, память, а затем и мышление с необходимым, как говорил Ницше, насилием и жестокостью именно для "дрессировки народа мыслителей", "дрессировки разума".

Конечно, часто признается важность и достоинство учения. Но это как бы дань уважения эмпирическим условиям Знания: находят благородство в этом подготовительном действии, которое, однако, должно исчезнуть в конечном результате. Даже если настаивают на специфике обучения и на потраченном на него времени, то чтобы умерить сомнения психологического сознания, разумеется, не позволяющего себе оспаривать врожденное право знания представлять трансцендентальное в целом. Учеба — лишь посредник между незнанием и знанием, живой переход от одного к другому. Напрасно говорят, что учиться — в конце концов бесконечная задача; она по-прежнему относится к обстоятельствам приобретения, оставаясь вне предположительно простой сущности знания как врожденного, элемента a priori или даже регулирующей Идеи. В конечном счете обучение склоняется скорее на сторону крысы в лабиринте, тогда как философ выносит из пещеры только результат-знание, чтобы выявить его трансцендентальные принципы. Даже у Гегеля замечательное обучение, наблюдаемое в Феноменологии, как в результате, так и в принципе остается подчиненным идеалу знания как знания абсолютного. Правда, Платон здесь вновь составляет исключение. Ведь учеба у него — это поистине трансцендентальное движение души, несводимое как к знанию, так и к незнанию. Не из знания, а из "учебы" должны быть выделены трансцендентальные условия мышления. Вот почему условия у Платона определены в форме припоминания, а не

______________

22 Paideia (греч.) — воспитание, формирование. (Прим. перев.)

206

врожденности. В мышление, таким образом, вводится время, но не как эмпирическое время мыслителя, подчиненного фактическим условиям, тратящим время на мышление, а как время чистого мышления или условия по праву (время требует мышления). Припоминание находит свой собственный объект; памятное в специфической материи обучения, заключено в вопросах и задачах как таковых; оно находит Идею в насущности задач независимо от их решения. Почему же столько фундаментальных принципов, касающихся того, что значит мыслить, было поставлено под угрозу самим припоминанием? Потому что, как мы видели, платоновское время вводит различие в мышление и гетерогенность в обучение только для того, чтобы снова подчинить их мифической форме сходства и тождества, то есть образу самого знания. Так, что вся платоновская теория обучения действует как раскаяние, угнетенное рождающимся догматическим образом, и порождает необоснованность, которую не в силах исследовать. Новый Менон сказал бы: знание — это ничто иное как эмпирический облик, простой результат, вновь и вновь возникающий в опыте: а учеба — подлинная трансцендентальная структура, без опосредован™ соединяющая различие с различием, несходство с несходством, вводящая в мышлении время, но как чистую форму пустого времени вообще, а не как определенное мифологическое прошлое, мифическое прошедшее настоящее. Мы все время обнаруживаем необходимость опровергнуть предполагаемые связи и распределения эмпирического и трансцендентального. В качестве восьмого постулата в догматическом образе следует рассматривать постулат знания, постоянно повторяющего, объединяющего предыдущие постулаты в считающемся простым результате.

Мы привели восемь постулатов; у каждого из них — два лика: 1. Постулат принципа или Cogitatio natura universalis (добрая воля мыслителя и добрая природа мышления); 2. Постулат идеала или обыденного сознания (обыденное сознание как Concordia facultatum и здравый смысл как распределение, гарантирующее это согласие); 3. Постулат образца или узнавания (узнавание, пробуждающее все способности воздействовать на предположительно одинаковый объект, и вытекающая из этого при распределении возможность ошибки, когда способность путает один из своих объектов с объектом другой); 4. Постулат элемента или представления (когда различие подчинено дополнительным параметрам одинакового и подобного, Аналогичного и Противоположного); 5. Постулат отрицательного или ошибки (где ошибка сразу выражает все плохое, что может случиться в мышлении, но как результат внешних механизмов); 6. Постулат логической функции или предположения (обозначение

207

принято как место истины, а смысл — как нейтрализованный двойник предположения, или его неопределенное дублирование); 7. Постулат модальности или решений (задачи, материально скопированные с предположений или формально определенные возможностью быть решенными); 8. Постулат цели или результата, постулат знания (подчинение обучения знанию, культуры — методу). У каждого постулата два лика, потому что он то естественный, то философский; то произвол примеров, то допущение сущности. Постулаты не нуждаются в высказывании: они лучше действуют в молчании, в предполагаемой сущности и выборе примеров; в целом они образуют догматический образ мышления. Они подавляют мысль образом Одинакового или Подобного в представлении, выдавая вся глубину значения мышления, отчуждая обе силы различия и повторения, начала и возобновления философии. Мысль, рождающаяся в мышлении, акт мышления, зарождающийся в генитальности не как врожденная данность и не как предполагаемое в припоминании — это мышления без образа. Но что представляет собой такое мышление и его развитие в мире?

Глава четверта

Мыслительный синтез различи

Кант неоднократно напоминает, что Идеи сущностно "проблематичны". И наоборот — проблемы суть собственно Идеи. Несомненно, он показывает, что Идеи подводят нас к ложным проблемам. Но эта черта не самая существенная: если, по Канту, разум ставит, в частности, ложные проблемы, то есть переносит иллюзию внутрь себя, то это происходит потому, что разум — прежде всего способность вообще ставить проблемы. Такая способность, взятая в своем естественном состоянии, еще не располагает средством различения истинного и ложного, обоснованного или нет в поставленной проблеме. Снабдить ее таким средством и есть цель критической операции: "Критика должна заниматься не объектами разума, а самим разумом или проблемами, которые выходят из него самого"1. Мы узнаем, что ложные проблемы связаны с неверным использованием Идеи. Из этого следует, что не каждая проблема ложна; в соответствии с их постигнутой критической природой Идеи имеют вполне законное применение, названное "регулирующим", в соответствии с которым они создают истинные проблемы или же ставят хорошо обоснованные проблемы. Поэтому регулирующее означает проблемное. Идеи сами по себе проблемны, проблематизирующи — Кант, несмотря на некоторые тексты, где он отождествляет термины, пытается показать различие между "проблемным" , с одной стороны, а с другой — "гипотетическим", "фиктивным", "общим" или "абстрактным". Тогда в-каком смысле кантовский разум как способность Идей ставит или создает проблемы? В том смысле, что он и только он способен соединить в единое целое способности суждения, касающиеся системы объектов2. Познание само по себе якобы останется погруженным в

______________

1 Кант И. Критика чистого разума. Предисловие ко 2-ому изданию: "В самом деле, чистый спекулятивный разум имеет ту особенность, что он может и должен по-разному измерять свою способность сообразно тому, как он выбирает себе объекты для мышления, перечислять все способы, какими ставятся задачи, и таким образом давать полный набросок системы метафизики" // Кант И. Указ. соч. Т. 3. С. 91.

2 Кант И. Указ. соч. Трансцендентальные Идеи, 1.

209

частные действия как пленник вопросов или частных эмпирических поисков, направленных на тот или иной объект, но никогда не поднимается до концепции "проблемы", способной придать всем этим действиям систематическое единство. Только способность суждения дала бы там и сям результаты или ответы, но они никогда не дали бы "решения". Ведь всякое решение предполагает задачу, то есть создание единого систематического поля, ориентирующего и объединяющего поиски и вопросы таким образом, что ответы, в свою очередь, как раз и образуют случаи решений. Кант порой говорит, что Идеи — это "задачи без решения". Он хочет сказать, что Идеи — не обязательно ложные, то есть нерешаемые задачи, но напротив, что истинные задачи и есть Идеи, что эти Идеи не снимаются "их" решением, поскольку они — необходимое условие, без которого никогда не существовало бы ни одно решение. Применение идеи законно, лишь если оно соотнесено с понятиями способности суждения; и наоборот — понятия способности суждения находят обоснование своего полного экспериментального (максимального) применения лишь в той степени, в которой они соотнесены с проблемными Идеями, либо сходясь к идеальному центру вне опыта, либо отражаясь на фоне высшего горизонта, который всех их охватывает3. Подобные очаги или горизонты — это Идеи, то есть проблемы как таковые с их одновременно имманентной и трансцендентной сущностью.

Проблемы имеют объективную ценность, Идеи некоторым образом имеют объект. "Проблематичный" означает не только особо важный вид субъективных действий, но параметр объективности как таковой, в которую включены эти действия. Объект вне опыта может быть представлен только в проблематичной форме;

это не значит, что Идея не имеет реального объекта; проблема как таковая — реальный объект Идеи. Объект Идеи, напоминает Кант, не фикция, не гипотеза, не разумное существо; это объект, который не может быть ни дан, ни познан, но он должен быть представлен, не будучи непосредственно определен. Кант любит говорить, что Идея как проблема имеет одновременно объективную и неопределенную ценность. Неопределенное уже не просто несовершенство познания или нехватка в объекте; это объективная, полностью позитивная структура, уже действующая в восприятии в качестве горизонта или центра. Действительно, неопределенный объект, объект в Идее, позволяет нам представить другие

______________

3 См. Приложение к трансцендентальной диалектике (в рус. перев. Идеи "... должны иметь реальную значимость только как схемы регулятивного принципа систематического единства всех знаний природы" // Кант И. Указ соч. С. 573. —прим. перев.).

210

объекты (объекты опыта), которым он придает максимум систематического единства. Идея не систематизировала бы формальные действия способности суждения, если бы объект Идеи не придавал явлениям единства, сходного с точки зрения материи, из которой они состоят. Таким образом, неопределенное — лишь первый объективный момент Идеи. Ведь, с другой стороны, объект Идеи становится косвенно определяемым: он определяем по аналогии с теми объектами опыта, которым он придает единство; они же предлагают ему взамен определение, "аналогичное" связям между ними. Наконец, объект Идеи несет в себе идеал полного бесконечного определения, поскольку он обеспечивает спецификацию понятий способности суждения, благодаря которой последние включают все больше и больше различий, располагая подлинно бесконечным полем непрерывности.

Идея представляет, таким образом, три момента: неопределенное в своем объекте, определимое относительно объектов опыта, несущее идеал бесконечного определения в связи с понятиями способности суждения. Вполне очевидно, что Идея перенимает здесь три аспекта Cogito: Я существую как неопределенное существование; время как форма, в которой это существование определимо; Я мыслю как определение. Идеи — именно мысли Cogito, дифференциалы мышления. И в силу того, что Cogito отсылает к надтреснутому Я со сквозной трещиной от формы пронизывающего его времени, следует сказать об Идеях, что они кишат в трещине, постоянно появляются на краях этой трещины, без конца возникая и исчезая, образуя тысячи различных соединений и нет речи о том, чтобы заполнить то, что не может быть заполнено. Но так же, как различие немедленно собирает и выражает то, что различает, трещина удерживает то, что треснуло; Идеи также содержат моменты разорванности. Идее свойственно интериоризировать трещину и ее обитателей. В Идее нет никакой идентификации и смешения, но есть объективное внутреннее проблемное единство неопределенного, определимого и определения. Быть может, у Канта это недостаточно выражено: два из трех моментов, по его мнению, сохраняют внешний характер (если Идея в себе неопределена, она определима только по отношению к объектам опыта и несет идеал определения лишь по отношению к понятиям способности суждения). Более того, Кант воплощал эти моменты в различных Идеях: Мыслящий субъект в основном неопределим, Мир определим, а идеал определения — Бог. Возможно, именно в этом следует искать истинные причины того, что Кант, и в этом его упрекали посткантианцы, придерживался точки зрения обусловленности, не поднимаясь до генезиса. И если ошибка догматизма в постоянном заполнении

211

того, что разделяет, то ошибка эмпиризма в том, чтобы оставить отделенное внешним; в этом смысле в Критике все еще слишком много эмпиризма (и слишком много догматизма у посткантианцев), Еще не определен горизонт или центр, "критическая" точка, в которой различие как таковое выполняет функцию соединения.

* * *

Мы противопоставляем dx не-А как символ различения (Differenzphilosophie) символу противоречия, как различение в себе — негативности. Действительно, противоречие ищет Идею в наибольшем различии, тогда как дифференциал рискует упасть в пропасть бесконечно малого. Но проблема таким образом поставлена неудачно: ошибочно объединять значимость символа dx с существованием бесконечно малых; но ошибочно и совсем отказывать ему в онтологической или гносеологической значимости, отвергая последние. Так, в старых интерпретациях дифференциального исчисления, называемых варварскими или донаучными, заключено сокровище, которое следует отделить от пустой породы бесконечно малых. Нужно много подлинно философской наивности, а также увлеченности, чтобы принимать всерьез символ dx; Кант и даже Лейбниц, со своей стороны, отказались от него. Но в эзотерической истории дифференциальной философии ярко сияют три имени: Соломон Маймон парадоксально основывает посткантианство путем реинтерпретации вычислений Лейбница (1790); Гёне-Вронский, глубокий математик, вырабатывает одновременно позитивистскую, мессианскую и мистическую систему, включающую кантовскую интерпретацию вычисления (1814); Борда-Демулен в связи с размышлениями о Декарте дает платоновскую интерпретацию исчисления (1843). Огромное философское богатство — Лейбниц, Кант, Платон — не должно быть принесено в жертву современной научной технологии вычислений. Вообще, принцип дифференциальной философии должен стать объектом строгого изложения и ни в чем не зависеть от бесконечно малых. Символ dx предстает одновременно как неопределенный, как определимый и как определение. Этим трем аспектам соответствуют три принципа, образующие достаточное основание: неопределенному как таковому (dx, dy) соответствует принцип определимости; реально определимому (dy/dx) соответствует принцип взаимоопределения; результативно определенному (величина dy/dx) соответствует принцип полного определения. Короче, dx — это Идея, Идея платоновская, лейбницевская или кантовская; "проблема" и ее бытие.

212

Идея огня полагает огонь единой непрерывной массой, способной возрастать. Идея серебра полагает свой объект как наличную непрерывность благородного металла. Но если, действительно, непрерывное должно соотноситься с Идеей и ее проблемным использованием, то при условии, что оно не будет определяться признаками, заимствоваными у чувственной или даже геометрической интуиции, как это еще происходит, когда говорят об интерполяции промежуточных, о бесконечных включенных последовательностях или о частях, которые никогда не могут быть наименьшими. Континуальное, действительно, принадлежит Идее только в той мере, в которой определяют мыслительную причину континуальности. Вместе со своей причиной континуальность образует чистую стихию количественности. Она не совпадает ни с застывшими интуитивными количествами (quantum *), ни с такими изменчивыми количествами, как понятия способности суждения (quantitas**). И выражающий это символ совершенно неопределен: dx — совсем ничто по сравнению с х, dy — относительно у. Но вся проблема состоит в значении этих нолей. Кванты как объекты интуиции всегда имеют частные значения; даже соединенные в дроби, каждый сохраняет не зависимое от дроби значение. Quantitas как понятие способности суждения имеет общее значение; общее указывает здесь на бесконечность возможных частных значений — их столько, сколько может принять переменная величина. Но всегда нужно частное значение, уполномоченное представлять другие, и иметь для них значение; так алгебраическое уравнение круга х2 + у2 — R2 = 0. Это не так для ydy + xdx = 0, что означает "универсальность окружности или соответствующей функции". Ноли dx и dy выражают уничтожение quantum и quantitas, общего и частного в пользу "универсального и его появления". Такова сила интерпретации Борда-Демулена: в dy/dx или 0/0 аннулируются не дифференциальные количества, но лишь единичное и отношения единичного в функции (под "единичным" Борда понимает одновременно частное и общее). Мы перешли от одного рода к другому, как в Зазеркалье; функция утратила свою подвижную часть или свойство меняться; после операции вычленения она представляет собой лишь неподвижное. "В ней аннулируется то, что меняется и, аннулируясь, дает возможность увидеть по ту сторону то, что не меняется"4. Короче, граница должна пониматься не как граница функции, но как настоящий разрез, предел меняющегося и не-

_____________

4 Bordas-Demoulin. J., Le Cartesianisme ou la veritable renovation des sciences. P., 1843. Т. II. Р. 133 и след., 453 и след. Несмотря на свое неприятие тезисов Борда, Шарль Ренувье со знанием дела проводит их глубокий анализ. См.: Renouvier С. La critique philosophique, 6 annee 1877.

213

меняющегося в самой функции. Ошибка Ньютона — в приведении к нулю дифференциальных величин, а Лейбница — в их отождествлении с единичным или переменностью. Уже этим Борда близок современной интерпретации вычислений: граница больше не предполагает идеи непрерывной переменной или бесконечной приблизительности. Наоборот, понятие границы обосновывает новое статическое, чисто мыслительное определение континуальности; для своего собственного определения оно требует лишь числа, или, скорее, универсального в числе. Современной математике следует уточнить сущность универсального в числе, заключающегося в "разрезе" (в значении Дедекинда); разрез в этом смысле устанавливает следующий род числа, мыслительную причину непрерывности или чистый элемент количественности.

Dx совершенно неопределен по отношению к х, dy — ку, но они полностью взаимоопределены. Поэтому принцип определимости соответствует неопределенному как таковому. Универсальное — не небытие, поскольку, по выражению Борда, есть "связи универсального". Dx и dy как в особенном, так и в общем совершенно недифференсированы, но полностью дифференцированы в и посредством универсального. Отношение dy/dx не похоже на дробь, возникающую между частными квантами в интуиции; не является оно и общей связью между переменными величинами или алгебраическими множествами. Каждый термин совершенно не может существовать без связи с другим; теперь нет ни необходимости, ни даже возможности указывать независимую переменную величину. Вот почему теперь принцип взаимоопределения как таковой соответствует определимости отношения. Именно во взаимном синтезе Идея ставит и развивает свою действительно синтетическую функцию. Тогда весь вопрос в следующем: в какой форме определимо дифференциальное отношение? Прежде всего, в качественной форме, выражая в этом виде функцию, сущностно отличную от так называемой простой. Когда простая функция выражает кривую, то dy/dx = x/y , выражает, в свою очередь, тригонометрический тангенс угла, составленный тангенсом с кривой посредством оси абсцисс; нередко подчеркивалось значение этого качественного различия или "смены функции", предполагаемой в дифференциале. Разрез также обозначает иррациональные числа, сущностно отличающиеся от членов ряда рациональных чисел. Но это только первый аспект; ведь дифференциальная связь, выражая другое качество, еще остается связанной с единичными значениями или количественными изменениями, соответствующими этому качеству (тангенсу, например). Она, таким

214

образом, в свою очередь, дифференцируема и свидетельствует только о возможности Идеи выявить Идею Идеи. Универсальное по отношению к качеству не следует смешивать с единичными значениями, которыми оно обладает по отношению к другим качествам. В своей функции универсального оно выражает не просто это другое качество, но чистую стихию качественности. В этом смысле объект Идеи — дифференциальное отношение; тогда она интегрирует изменения уже вовсе не как изменчивое определение предположительно постоянного отношения ("изменчивость"), но, напротив, как уровень изменчивости самого отношения ("разнообразие"), которому соответствует, например, квалифицированный ряд кривых. Если Идея исключает изменчивость, то пользу того, что следует назвать разнообразием или множественностью. Идея как конкретное универсальное противостоит понятию способности суждения; и содержание ее понятий тем шире, чем больше объем понятий. Взаимозависимость уровней отношения и, в конечном счете, взаимозависимость отношений между собой — вот, что определяет универсальный синтез Идеи (Идея Идеи и так далее).

Соломон Маймон предлагает фундаментальную переработку Критики путем преодоления кантовской двойственности понятия и интуиции. Подобная двойственность отсылала нас к внешнему критерию конструктивности, внешней связи между определяемым (кантовское пространство как чистая данность) и определением (концепт как идейное). Их взаимоадаптация посредством комплекса ощущений еще больше усиливает парадокс только внешней гармонии в теории способностей: отсюда — сведение трансцендентальной инстанции к простой обусловленности и отказ от какого-либо генетического требования. Таким образом, у Канта различие остается внешним, и в этом смысле нечистым, эмпирическим, зависшим на внешней стороне конструкции, "между" определимой интуицией и определяющим понятием. Гений Маймона состоит в том, что он показал, насколько точка зрения обусловленности недостаточна для трансцендентальной философии: оба термина различия должны быть осмыслены одинаково — то есть определимость сама должна быть мыслима как преодолевающаяся в пользу принципа взаимоопределения. Понятия способности суждения сопряжены с взаимоопределением, например, в причинности или во взаимодействии, но только совершенно формальным рефлексивным образом. Взаимный синтез дифференциальных отношений как источник производства реальных объектов — такова материя Идеи в мысленной стихии качественности, в которую она погружена. Из этого вытекает тройной генезис: генезис качеств, произведенных как различия реальных объектов познания; генезис пространства и времени как условий познания различий; генезис концептов как условий для различия или различения самих

215