Часть 14.

кий принцип Декарта состоял в том, чтобы создать науку, все положения которой можно было бы вывести из одного исходного принципа; необходимость, с которой должно быть произведено такое выведение, и должна служить гарантом строгости и достоверности научного знания. В результате все научное знание мыслилось Декартом как единая система или, как говорит Кассирер, «как один единый, замкнутый в себе ряд, внутри которого нет ни одного необоснованного перехода»'9. Ни одно звено научного знания не должно выступать как самостоятельный элемент: все должно вытекать из исходного постулата по определенным методическим правилам.

Применительно к геометрии, говорит Кассирер, такая методологическая установка означала, что в строгом смысле геометрическое познание имеется лишь там, где отдельные объекты исследуются «не как разрозненные предметы, а где дан прием, по которому можно конструировать всю совокупность этих объектов»100. Но для того, чтобы геометрические объекты предстали не как различные пространственные фигуры, а как образования, получаемые посредством применения некоторого единого приема, нужно перевести их на такой язык, чтобы они утратили свое принципиальное различие фигур. «Здесь-то, — пишет Кассирер, — и выступает с внутренней философской необходимостью мысль о дополнении понятия о пространстве понятием о числе»101. Таким путем создается аналитическая геометрия Декарта в отличие от синтетической геометрии древних греков. Декарт вводит тем самым в геометрию понятие движения. Фигуры различных плоских кривых возникают благодаря движению точки по отношению к вертикальной и горизонтальной осям. Благодаря движению этой точки геометрическая линия, выступавшая раньше как наглядно данный пространственный объект, может рассматриваться теперь как ряд числовых значений, связанных между собой определенным аналитическим правилом. Данные внешнему созерцанию пространственные свойства предстают как ряды числовых значений. С точки зрения Кассирера, аналитическая геометрия, по сравнению с античной (синтетической), гораздо более рационализирована, поскольку в ней не придается такого большого значения данной готовой форме (т. е. данности), а послед

-401-

няя выводится из некоторого арифметического закона ряда (мысленное порождение).

Но чтобы аналитическая геометрия могла распространить свой принцип не на одну только область геометрии, но и на все остальные ее области, ей необходимо было, по убеждению Кассирера, углубить и уточнить свой метод. Это происходит тогда, когда возникает геометрия бесконечно малых. «Понятие о числе, — пишет в этой связи Кассирер, — наполняется и пропитывается общим понятием о функции; и лишь благодаря совместному действию обоих понятий оказывается возможным изобразить с логической полнотой всю геометрию»102.

Метод бесконечно малых, согласно неокантианцам, имеет прежде всего логическое значение. «Лишь из соединения бесконечного многообразия логических соответствий кривая выступает как логическая совокупность... Если в аналитической геометрии отдельная точка на плоскости определяется числовыми значениями своих координат X и Y, то теперь, благодаря дифференциальному уравнению , с каждой подобной данной точкой связывается еще определенное направление поступательного движения, и задача заключается теперь уже в том, чтобы построить из совокупности этих направлений некоторую определенную кривую целиком, со всеми особенностями ее геометрического бытия. Интегрирование уравнения обозначает лишь синтез этих бесчисленных характеристик направления в одно единое связное образование»103.

В геометрии бесконечно малых скорость тела в определенный момент времени в определенной точке его траектории можно изобразить путем сопоставления ряда пространственных значений с рядом значений временных. Кассирер подчеркивает, что тем самым скорость перестает рассматриваться как абсолютное свойство самого движущегося тела, а понимается как простое выражение отношения зависимости между пространственными и временными значениями. С точки зрения Кассирера, шаг вперед по сравнению с аналитической геометрией здесь состоит в том, что мышление освобождается еще от одной содержательной характеристики, ранее приписывавшейся самим предметам, и заменяет ее отношениями зависимости, функциональными характеристиками. Математическое

-402-

исследование здесь выходит за пределы простого рассмотрения величин и обращается к рассмотрению функций. Тем самым геометрия делает еще один шаг на пути к рационализации, т. е. к вытеснению «субстанциальных» элементов функциональными связями.

Однако появление проективной геометрии должно, казалось бы, подорвать это кассиреровское построение: ведь проективная геометрия вновь возвращается к пространственным формам, отказываясь от замены геометрических операций алгебраическими. Проективная геометрия, на первый взгляд, возвращается к «синтетической» геометрии древних, поскольку она реабилитирует момент наглядности, «воззрительности». Однако, замечает Кассирер, «там, где геометрия положения основывается исключительно на воззрении, под этим понимается не узкое рассмотрение отдельной чувственно данной фигуры, но свободное творчество фигур по некоторому определенному единому принципу. Различные чувственно возможные случаи какой-нибудь фигуры не разбираются и изучаются как в греческой геометрии, порознь, но весь интерес сосредоточивается как раз на том способе, каким они возникают один из другого. Если же рассматривается отдельная фигура, то она никогда не берется сама по себе, но как символ всей связи, к которой она принадлежит, и как выражение всей совокупности форм, в которые она может быть переведена при соблюдении определенных правил преобразования »104.

Действительно, в проективной геометрии отдельные члены отступают на задний план по сравнению с соединяющей их системой отношений; исследование направлено здесь главным образом на установление зависимости друг от друга различных геометрических фигур. В этом смысле Понселе подчеркивал, что проективная геометрия не просто расширяет область геометрии, а претендует на то, чтобы внести новый принцип исследования в геометрию вообще. Этот новый принцип состоит в том, чтобы рассматривать не свойства данной фигуры, но систему отношений, в которых она находится с другими геометрическими образованиями.

Благодаря такому подходу, говорит Кассирер, становится возможным допущение в геометрии мнимых величин. В самом деле, поскольку акцент в проективной геоме

-403-

трии перенесен с отдельной фигуры на связь, отношение различных фигур, постольку открывается возможность исследовать и такие геометрические образования, которым нельзя приписать «существование» в смысле доступности внешнему созерцанию, так как эти образования выражают связь между объектами, а не сами геометрические объекты.

«Вообще, — пишет Кассирер, — можно различать вместе с Понселе три различные основные формы метода «соотношения». Мы можем перевести определенную, выбранную нами за исходный пункт, фигуру в другую путем сохранения ее отдельных частей и их взаимного распорядка, так что различие здесь заключается единственно в абсолютной величине определяющих элементов. В этом случае мы будем говорить о прямом соотношении; в том же случае, когда порядок отдельных частей в выведенной фигуре изменен или перевернут, мы будем говорить о «косвенном» соотношении. Но методически наиболее интересный и важный случай — это тот, когда при преобразовании фигуры отдельные элементы, бывшие в первоначальной фигуре отдельными составными частями, совершенно исчезают в продолжение процесса. Рассмотрим круг и пересекающую его прямую; путем непрерывных изменений мы можем так преобразовать эту геометрическую систему, что под конец прямая упадет вне круга и таким образом точки пересечения и соответствующие направления радиусов будут выражаться мнимыми значениями. Соотнося между собой выведенную фигуру с первоначальной, мы соединяем теперь не фактически наличные элементы, а лишь мысленные: мы имеем здесь случай чисто идеального соотношения»106.

Мы привели целиком этот отрывок из Кассирера, поскольку он хорошо демонстрирует, во-первых, метод исследования истории науки как чисто-логический и, во-вторых, позволяет видеть, на каких именно особенностях современного научного мышления основывают неокантианцы свою концепцию научного знания вообще и истории этого знания в частности. С точки зрения проективной геометрии, как подчеркивает здесь Кассирер, нет различия между реальными и мнимыми элементами: мнимые элементы выражают вполне реальные геометрические отно

-404-

шения. Этот подход составляет противоположность античной геометрии, которая совершенно иначе решала проблему существования, поскольку перед ней не стояла задача установления связи элементов, рассмотрения их как единой системы, а лишь анализ отдельных, независимо друг от друга данных фигур.

Наука новейшего времени, в особенности последнего столетия, постоянно имеет дело с такими «мнимыми» реальностями; такая ситуация характерна не только для геометрии и математики в целом, но и для естественных наук — физики, астрономии и др. Эта ситуация в науке, требовавшая своего осмысления, и вызвала к жизни неокантианскую логическую концепцию научного знания, согласно которой наука исследует идеальные соотношения, а не сами существующие физические вещи. Соответственно история науки рассматривается неокантианцами как прогрессивное развитие, идущее от наивного представления о задачах и методах науки, выработавшегося еще в античности, к более зрелому пониманию задач и принципов научного исследования в Новое и новейшее время. Последним шагом в развитии геометрии Кассирер считает создание теории групп, поскольку здесь «связывается в одно мысленное единство не столько совокупность отдельных элементов или образов, сколько некоторая система операций»106.

Каков же, согласно Кассиреру, итог, вывод, который можно сделать на основании анализа развития геометрии? Вывод этот состоит в том, что «центр тяжести математической системы в течение исторического развития постоянно перемещается в определенном направлении. Круг объектов, к которым применим и приложим способ рассмотрения математики, все расширяется, пока, под конец, становится вполне очевидным, что своеобразие этого метода отнюдь не связано и не ограничено каким-нибудь особенным классом предметов»107. Математика, по Кассиреру, становится наукой о правилах связывания (независимо от того, какие предметы связываются между собой), исследованием синтеза отношений104. А поскольку установление системы отношений, связывание многообразия в единство и составляет существо научного познания вообще, то понятно, что математика является фундаментом

-405-

науки, Наукой в самом глубоком смысле этого слова. Вот почему анализ неокантианской концепции науки есть прежде всего анализ неокантианской концепции математики. Именно поэтому рассмотрению последней мы и посвятили эту главу.

Мы рассмотрели концепцию научного знания и его развития в одном из наиболее влиятельных философских направлений конца XIX — начала XX вв. — неокантианстве Марбургской школы. Поскольку представители этой школы сосредоточили свое внимание главным образом на математическом естествознании и поскольку они рассматривали математику как науку в наиболее глубоком смысле этого слова и как основу всех точных наук, мы считали необходимым прежде всего остановиться на неокантианской интерпретации математического знания.

В результате выяснилось несколько вопросов.

1. Неокантианство Марбургской школы существенно пересматривает предпосылки кантовской философии. Принимая исходный пункт теории познания Канта, а именно, что научное поанание есть деятельность и что предмет науки не дан ей, а конструируется ею с помощью априорных форм чувственности и рассудка из некоторого данного многообразия ощущений, неокантианцы по-новому истолковывают саму эту деятельность конструирования, синтезирования. Она у них выступает как логическая деятельность, в отличие от Канта, для которого неотъемлемым моментом синтеза было априорное созерцание. Именно априорное созерцание Кант считал основой математики, а поскольку математика является фундаментом для всего точного естествознания, тем самым созерцание оказывалось у Канта лежащим в фундаменте всех естественных наук. Неокантианцы переосмысляют кантовское обоснование науки именно в этом пункте — в вопросе о природе математики. Неокантианский пересмотр кантовской философии, несомненно, тесно связан с развитием науки в целом, а математики в особенности. Это развитие шло на протяжении более чем полустолетия со времени выхода в свет основных сочинений Канта. Новые достижения в области математики — и прежде всего создание неевклидовой геометрии — требовали своего философского осмысления; таковое и предложили Коген, Наторп и Кассирер.

-406-

2. Интерпретируя кантовский трансцендентальный синтез как акт чисто логический, неокантианцы стремятся создать новую логику — логику синтетическую, в противоположность логике аристотелевской, которую они называют логикой тождества, или аналитической логикой. Синтетическая логика преодолевает чисто формальную логику, как ее создал Аристотель, ибо первичный логический акт — акт синтеза противоположного — есть в известном, правда, весьма ограниченном, смысле акт содержательный. Этот изначальный синтетический акт чистого мышления неокантианцы называют первоисточником; из него в конечном счете рождается все научное знание. Такой подход к пониманию науки можно квалифицировать как панлогизм, как рационализм, доведенный до своего последнего предела. И действительно, сами неокантианцы считают свою философию научным идеализмом, поскольку, в сущности, наука выступает у них как порождение мышления.

Однако само это идеальное порождение они рассматривают иначе, чем это делали Фихте, Шеллинг или Гегель; «первоисточник» Когена не в состоянии порождать все эмпирическое содержание научного знания, он порождает лишь логическую связь отдельных содержаний, систему отношений — не больше. Такого рода со держание само представляется весьма формальным; не случайно анализ научных понятий в работах марбуржцев мало привлекал внимание ученых. Коген критикует Гегеля и Шеллинга именно за то, что у них логическое начало (чистое мышление) порождает бытие — весь мир, и противопоставляет им свою систему, в которой первоисточник порождает не бытие, а только знание. Но в таком случае возникает вопрос: как же можно говорить, что наука у неокантианцев является порождением мышления? Однако тут нет противоречия. Действительно, наука выступает как продукт первоисточника (хотя первоисточник не созидает «бытия»), выступает потому, что сущность науки, согласно неокантианцам, как раз и есть только логическая связь, только система отношений. Традиционное мышление неправильно понимало сущность науки, когда полагало, что она есть нечто большее, чем просто установление связи; оно тем самым субстанциализировало научное мышление, а потом становилось в тупик, ког

-407-

да наука — что особенно характерно для последнего периода ее развития — этих ожиданий не оправдывала. Тут-то и начинались, согласно неокантианцам, натурфилософские конструкции, которыми философы и ученые стремились возместить недостаток содержательной интерпретации мира наукой. В действительности же само такое стремление к содержательной интерпретации навязывает науке чуждую ей задачу. Позиция неокантианцев в этом вопросе совершенно ясна: их концепция науки направлена против всякого стремления натурфилософского истолкования научных достижений; ему они противопоставляют логическое осмысление аппарата научных понятий и методов. Ограниченность такой точки зрения обнаружилась уже в первые десятилетия XX века. К этому времени концепция науки неокантианцев подверглась критике со стороны целого ряда мыслителей.

Вместе с переосмыслением науки неокантианцы переосмысляют и задачи философии: философия, согласно их учению, должна быть исследованием структуры знания, а не структуры бытия. Философия, таким образом, становится прежде всего логикой и гносеологией.

Этот тезис послужил основанием для критики неокантианцев со стороны представителей целого ряда философских направлений, в первую очередь феноменологии (Э. Гуссерль, М. Шелер, Н. Гартман), представителей философии жизни, интуитивизма (А. Бергсон, Н. Лосский), экзистенциализма. Все эти направления не разделяли основного положения неокантианцев, что философия должна иметь дело со знанием, а не с бытием. Эта критика была направлена и против неокантианского обоснования науки.

3. Неокантианская логика отношений в качестве своей ближайшей модели имеет математическое понятие ряда, в первую очередь — ряда натуральных чисел как простейшего примера ряда вообще. Не случайно понятие числа рассматривается неокантианцами в качестве фундамента науки. Теория числа составляет важный раздел неокантианского обоснования науки вообще, поскольку, как полагают неокантианцы, именно здесь оставляется без рассмотрения «субстанция» элементов, а фиксируется лишь их функциональная зависимость, лишь их «закон связи». Стремясь избежать как эмпирического (номиналистичес

-408-

кого) обоснования числа, с одной стороны, так и обоснования его с помощью допущения существования некоторого «идеального» объекта (т. е. «реалистического» обоснования в средневековом значении этого термина), неокантианцы строят порядковую теорию числа, согласно которой число есть результат мыслительной конструкции и не может рассматриваться как отражение каких-то существующих объектов (неважно, существуют ли они в качестве эмпирических или идеальных).

В этом пункте неокантианская концепция числа может быть квалифицирована как неоконцептуализм. Математика выступает при этом как особый способ интеллектуального конструирования предметов; для нее не нужно искать никаких коррелятов ни в мире физического бытия, ни в метафизическом мире идеального бытия. Объективное ее значение состоит не в том, что она имеет корреляты в физическом мире, а в том, что она сама строит этот мир в соответствии с объективными законами мышления и тем самым впервые создает условия для того, чтобы можно было раскрывать закономерности этого мира с помощью естественных наук, прежде всего математической физики.

4. В соответствии со своей концепцией числа и своим пониманием структуры и значения математики неокантианцы стремятся разрешить также и те трудности, которые возникли в связи с кризисом теории множеств. Пытаясь найти некоторый средний путь между интуиционизмом Брауэра, Кронекера и др., с одной стороны, и формализмом Гильберта и его последователей — с другой, неокантианцы рекомендуют математикам подойти к определению множества через закон его построения, т.е. путем установления примата отношения над вещью, «функции» над «субстанцией». По существу они здесь во многом сближаются с интуиционизмом, однако считают при этом, что интуиционизм (в лице не только Кронекера, но и Брауэра и даже Вейля, наименее «грубого» из интуиционистов) не свободен от психологической тенденции в своем понимании математической интуиции. Интуиционизм склонен основывать математику на психологическом акте счета, в то время как она должна быть основана на чисто логической идее числа.

Платонистского же обоснования теории множеств, как его давали (в начале века) Рассел, Уайтхед и Фреге, мар

-409-

буржцы решительно не принимают, оставаясь на позициях неоконцептуализма.

5. Из неокантианского понимания научного познания, которое выступает как установление системы связей, отношений вытекает вполне определенное понимание закономерности развития науки. История науки предстает для марбуржцев как непрерывный процесс, как прогрессивное развертывание содержания «первоисточника»; а ведь реальным содержанием первоисточника является именно непрерывность. История науки есть конститутивный момент самого научного знания. В этом смысле неокантианцы применяют к науке тезис, который хорошо известен из философии Гегеля, а именно, что «истина есть система», отдельный же результат, взятый вне процесса его получения, не может иметь значения истины.

Этот момент неокантианского понимания истории науки тесно связан с тем, что в качестве основного ядра научного знания они рассматривают логико-методологические принципы науки. История науки предстает для них поэтому прежде всего как история развития этих принципов, а не как история накопления эмпирических знаний. Именно поэтому они и сосредоточивают свое внимание прежде всего на истории математики, поскольку в ней с наибольшей чистотой дано развитие логических методов, которые затем уже переносятся в естествознание. Следует отметить, что такому истолкованию науки и ее истории противостоит целая большая область научного познания (мы имеем в виду те науки, которые не построены на математическом фундаменте; их можно скорее отнести к описательным, а не точным; это — биология, психология, медицина и др.). Характерно, что критика неокантианской концепции развития науки исходила в первую очередь от тех мыслителей, которые были тесносвязаны с биологией. Проблемы логики развития описательных наук неокантианцы впоследствии пытались разрешить, но этот вопрос требует специального анализа и не может быть рассмотрен здесь.

1. Неокантианская концепция науки и ее развития интересна для нас как один из вариантов достаточно широко распространенного понимания научного знания как связной системы, развивающейся в силу своей собственной, имманентной логики. Действительно, марбуржцы не при

-410-

знают возможности влияния на науку внешних по отношению к ней факторов, будь то факторы социальные, экономические, религиозные, культурные и т. д. Последовательно проводя свою «имманентно-логическую» точку зрения на развитие науки, они тем самым выявляют как ее ограниченность и односторонность, так и ряд ее сильных моментов. Именно Марбургская школа, испытывавшая пиетет перед наукой и создавшая своеобразный культ науки, вызвала впоследствии целый ряд возражений со стороны философов, стремившихся преодолеть так называемый сциентизм и представить науку лишь как один из моментов в развитии человеческой истории и культуры. К таким философам принадлежали прежде всего представители философии жизни и позднее — экзистенциализма; к ним же следует отнести и ряд мыслителей религиозного, главным образом неопротестантского и неотомистского направлений.

В этой полемике, завязавшейся вокруг проблемы роли и значения науки в жизни общества и культуры, неокантианцы Марбургской школы продолжали — правда, уже на новой теоретической и социальной базе — традиции эпохи Просвещения с ее верой в разум и науку. Здесь они столкнулись уже не только с представителями других философских направлений, по-иному рассматривавших как сущность научного познания, так и значение науки для человечества, — здесь в качестве их оппонентов выступили также и представители неокантианства другой школы: Риккерт, Виндельбанд и др. Эта школа стремилась дать научному знанию не логическое, а этическое обоснование, благодаря чему теснее связывала историю науки с общей историей культуры, но не могла преодолеть некоторых элементов субъективизма в обосновании научного знания, за которые и подвергалась критике со стороны марбуржцев.

2. Одной из важнейших закономерностей развития науки, выявленных неокантианцами, является то, что наука в процессе своего развития предстает как все более углубляющаяся рационализация знания. Если на первых этапах развития науки (в античности, в Средние века) она выступает еще как отягощенная вненаучными представлениями, что выражается и в неадекватности научных методов (отсюда, согласно Кассиреру, и возникает аристоте

-411-

левская логика как логика еще недостаточно рационализированная, а значит и недостаточно научная), то в ходе своего развития от эпохи Возрождения и до XX века она все более освобождается от нерациональных элементов. Это выражается, согласно неокантианцам, в том, что наука освобождается от «воззрительного» момента, от опоры на созерцание, и начинает осознавать логическую функцию установления связей как свою основную функцию. Эта рационализация научного знания выступает как одна из важнейших закономерностей в ходе развития науки, и свою заслугу неокантианцы видели в том, что они способствовали углублению этого процесса рационализации, которому, по их мнению, препятствовало характерное для XX века обращение к логике Аристотеля, имевшее место у Рассела, Уайтхеда и других математиков и логиков. Рационализации научного знания, согласно марбуржцам, соответствует и определенный процесс рационализации, имеющий место в обществе. Еще Коген пытался установить глубокую внутреннюю связь между рационализмом научного мышления и рациональным принципом, лежащим в основе права. Этот правовой рационализм, по Когену, составляет такой же внутренний нерв всей человеческой культуры, как логический рационализм — внутренний нерв науки.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Liebmann О. Rant und die Epigonen. Stuttgart, 1865.

2 См.: Кассирер Э. Познание и действительность. СПб., 1912. С. 130.

3 «Возникнув из соображений сугубо логического порядка, касающихся оснований классической геометрии, эта новая геометрия была изложена открывшими ее учеными (имеются в виду Лобачевский и Бойаи.—П.Г.) в той же аксиоматической и «синтетической» форме, как и геометрия Евклида, без связи с проективной геометрией (введение которой с точки зрения классической модели казалось уже исключенным, так как в этой геометрии отсутствовало понятие единственной параллельной). Этим, конечно, и объясняется то, что она долгое время не привлекала к себе внимания математиков французской, немецкой и английской школ проективной геометрии» (Бурбаки Н. Очерки по истории математики. М., 1963. С. 13)

4 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 114.

2 Кант И. Критика чистого разума, СПб., 1907. С. 11.

-412-

6 Там же.

7 Хотя современники Канта восприняли его концепцию как переворот в мышлении своего времени (в известном смысле так оно, несомненно, и было), но мы- должны здесь заметить, что кантово учение об априорности пространства и времени было тем не менее своеобразным переводом на язык его философии ньютоновского учения об абсолютном времени и абсолютном пространстве. К этому вопросу нам еще предстоит вернуться в дальнейшем.

8 Такое соображение высказал впоследствии Шопенгауэр, считавший, что математическому доказательству только задним числом придается силлогистическая форма, а в действительности то, что принято доказывать, обладает интуитивной очевидностью и в доказательстве не нуждается.

9 Кант. И. Критика чистого разума С. 41.

10 Там же. С. 42.

11 Кант И. Сочинения. Т. 3. С. 190.

12 Там же. С. 191-192.

13 «Что полное пространство (т. е. не ограничивающее собою другого пространства), — пишет Кант, — имеет три измерения и что пространство вообще не может иметь большего числа измерений — это опирается на то положение, что в одной точке могут пересекаться под прямым углом не более как три линии; а это положение никак не может быть доказано из понятий, но основывается непосредственно на созерцании и притом на чистом априорном, так как оно достоверно аподиктически» (Кант И. Пролегомены. М., 1937. С. 45).

14 Cohen H. Rants Theorie der Erfahrung. Berlin, 1918. S. 277.

15 Ibid. S. 256. О нетождественности понятий априорного и врожденного см. интересную статью А.Н. Круглова «О происхождении априорных представлений у И. Канта» веб.: «Знание и традиции в истории мировой философии» . М., РОССПЭН, 2001. С. 257-263.

16 Ibid. S. 259.

17 Правда, Коген не может не заметить, что сам Кант дал повод так истолковать априорные формы созерцания, когда писал, что «чистая форма чувственных наглядных представлений... должна находиться в дуuieapriori* (КантИ. Критика чистого разума. С. 42. — Курсив мой. — П. Г.).

18 Cohen H. Rants Theorie der Erfahrung. S. 422.

19 Имеются в виду и «Критика чистого разума» и, шире, кантовская критическая философия в целом.

20 Cohen H. Rants Theorie der Erfahrang. S.786-787.

21 КантИ. Критика чистого разума. С. 221.

22 Там же.

23 Именно в этом разделе «Критики чистого разума» Кант вводит понятие трансцендентальной способности воображения.

24 Cohen H. Rants Theorie der Erfahrung. S.786.

25 Ibid. S. 276.

26 Ibid. S. 279.

25 Cohen H. Rants Theorie der Erfahrung. S. 278

-413-

29 Лейбниц в свое время протестовал против стремления Декарта сделать алгебру основной математической наукой; сам Лейбниц, как отмечает Н. Бурбаки, «создает «универсальную математику», но на более широкой основе, уже очень близкой к современным воззрениям. Уточняя «согласованность», о которой говорил Декарт, он первый усмотрел общее понятие изоморфизма (которое он называет «подобием») и предвидел возможность «отождествлять» изоморфные отношения или операции; в качестве примера он дает сложение и умножение. Но эти смелые взгляды не получили отклика у его современников, надо было ждать расширения алгебры, которое имело место в середине XIX в., чтобы увидеть начало реализации того, о чем мечтал Лейбниц» (Бурбаки Н. Очерки по истории математики, с. 34).

30 Сочинения Лейбница. Элементы сокровенной философии о совокупности вещей. Казань, 1913. С. 113-115.

31 Natorp P. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaften. Leipzig undBerlin, 1910. S. 270-271.

32 Ibid. S. 276.

33 Ibid. S. 83.

34 Обстоятельное рассмотрение «неофихтеанства» философов Марбургской школы дано в интересной работе А.А. Кравченко «Логика гуманитарных наук Э. Кассирера». М., 1999. С. 56-78.

35 Natorp P. Die logischen Grundlagen der exakten. Wissenschaften. S. 26.

36 Ibid. S. 30-33.

37 Пятнадцать лет спустя Хайдеггер, хорошо знакомый с работами Наторпа, сформулировал эту проблему так: «Дело не в том, чтобы выйти из этого круга, а в том, чтобы правильно в него войти» (Heidegger M. Sein und Zeit. Tubingen. I960. S. 152).

38 Natorp P. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaften. S. 26.

39 Неокантианскую логику отношений не следует смешивать с логикой отношений, которая была создана в рамках формальной логики как строго формальная теория и легла в основу современной математической логики.

40 Cassirer E. Wesen und Wirkung des Symbolbegriffs. Oxford, 1956. S. 205-206.

41Natorp P. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaften. S. 25.

42 Здесь игра слов, связанная с особенностями отрицания в немецком языке; буквально: «Потому что ничто может быть предпослано, прежде чем оно порождено в мышлении».

43 Natorp P. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaften. S. 25.

42 Cassirer E. Philosophic der symbolischenFormen. Т. III. Berlin, 1929. S. 53. Эту специфику мышления как опосредованного отношения к предметам отметил уже Кант. «Так как только наглядные представления относятся к предмету непосредственно, то понятие никогда не стоит в связи с предметом непосредственно, но относится к какому-либо другому представлению о нем (все равно, имеет ли оно характер нагляд

-414-

ного представления или уже понятия). Итак, суждение есть опосредствованное знание о предмете, т. е. представление о представлении предмета» (Кант И. Критика чистого разума. С. 69).

45 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 14.

46 Там же. С. 20-26.

47 Вывести « отношение » из категории « вещь — свойство» , на котором базируется аристотелевская логика, в принципе невозможно.

48 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 18.

49 Cohen Н. Rants Begriff der Erfahrung. S. 787.

50 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 31.

51 Там же. С. 32-33.

52 Там же. С. 34.

53 Там же. С. 42. Кстати, уже одно это заявление наглядно показывает принципиальное отличие теории понятия неокантианцев от теории понятия Гегеля. Для последнего идея о числе — это одна из наиболее абстрактных идей, которая скорее лежит в основе рассудочного знания частных наук, чем разумного познания, осуществляемого подлинной наукой — философией.

54 Кант И. Сочинения. Т. 6. М., 1966. С. 59.

55 NatorpP. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaf ten. S. 98.

56 Ibid. S. 99

57 ibid. S. 99.

58 Ibid. S. 101-102.

59 Ibid. Кар. Ill, IV.

60 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 53-60.

61 DedekindR. Was sind und was sollen die Zahlen? Braunschweig, 1893. § 6. Цит. по: Кассирер Э. Познание и действительность. С. 56-57.

62 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 59.

63 Dedekind R. Was sind und was sollen die Zahlen? § 161. S. 54.

64 Helmholz H. Zalilen und Messen erkenntnisstheoretisch betrachtet /Philosophische Aufsatze, Eduard Zeller gewidmet. Leipzig, 1887. S. 33.

65 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 61-62.

66 Там же. С. 63.

67 Natorp P. Die logischen Grandlagen der exakten Wissenschaften. S. 4. Наторп имеет в виду прежде всего работы Уайтхеда и Рассела.

Кассирер Э. Познание и действительность. С. 75. Там же. С. 76.

70 Френкель Л-А... Бар-Хиллел И. Основания теории множеств. М., 1966. С. 399.

71 Этой теме посвящено интересное исследование: Катасонов В.Н. Боровшийся с бесконечным. Философско-религиозные аспекты генезиса теории множеств Г. Кантора. М., 1999.

Weyl H. Mathematics and Logic // American Mathematical Monthly, № 53, p. 6.

73 Cassirer E. Philosophic der symbolischenFormen.T. Ш. Berlin, 1929. S. 425-426.

74 Ibid. S. 427.

76 Имеются в виду попытки Цермело и Рассела. То, что эти попытки не устранили кризиса оснований математики, в дальнейшем показала

-415-

теорема Геделя о принципиальной неполноте любой аксиоматической системы арифметики.

76 CassirerE. Philosophic der symbolischen Formen. Т. III. S. 437.

77 ibid. S. 437-438.

78 Mathematische Zeitschrift, Bd. 10, 1921. S. 58.

79 Правда, Кронекера нельзя в строгом смысле слова причислить к ин-туиционистам; с последними его объединяет, однако, то, что он предупреждал о тех опасностях, которые связаны с принятием актуальной бесконечности. Позитивных идей по перестройке математики Кроне-кер, однако, не развил, хотя многие его соображения шли в направлении, близком интуиционизму.

80 CassirerE. Philosophic der symbolischen Formen, Т. III. S. 403.

81 Ibid. S. 430.

82 Becker O. Mathematische Existenz // Jahrbuch fur Philosophic und phanomenologische Forschung. Bd. VIII, 1927. S. 858.

83 CassirerE. Philosophic der symbolischen Formen. T. Ill, S. 470.

84 Ibid. S.440.

85 Ibid. S. 441.

86 Здесь, пожалуй, может возникнуть вопрос: вправе ли Кассирер критиковать в этом пункте Гильберта, если сам он подчеркивает символическую, знаковую природу мышления, которое, вместо того чтобы обращаться к действительности, устанавливает «систему знаков» и затем оперирует ими. Однако в понимании знака Кассирер расходится с Гильбертом: для Кассирера знак — представитель предмета или отношения, а для Гильберта знак носит конвенциональный характер.

87 CassirerE. Philosophic der symbolischen Formen. Т. III. S. 443.

88 Ibidem.

89 Wey H. Philosophic der Mathematik. S. 53.

90 CassirerE. Philosophic der symbolischen Formen. T. III. S. 445.

91 Ibid. S. 447.

92 Ibidem.

93 Ibid. S.448.

94 Френкель Л., Бар-Хиллел И. Основания теории множеств. С.402-403.

95 Там же. С. 408.

96 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 96.

97 Там же. С. 97.

98 Как раз в трактовке воззрений Галилея неокантианская концепция истории науки обнаруживает свою ограниченность.

99 Кассирер Э. Познание и действительность. С. 97.

100 Там же. С. 98.

101 Там же.

102 Там же. С. 102

103 Там же. С. 102-103.

104 Там жэ. С. 108.

106 Там же. С. 113-114.

107 Там же. С. 129.

108 Там же. С. 130.

-416-

Глава II

ПРИНЦИП ВСЕОБЩЕГО ОПОСРЕДОВАНИЯ В НЕОКАНТИАНСТВЕ МАРБУРГСКОЙ ШКОЛЫ

Неокантианская философия науки представляет собой важный рубеж: она замыкает целую эпоху в развитии европейской мысли, ориентирующейся преимущественно на научное знание. Возникновение и расцвет неокантианства недаром совпадают с переломным периодом в развитии самой науки, а именно с открытием неевклидовых геометрий, созданием теории множеств, теории относительности и квантовой механики. Подобно тому как эти открытия изменили фундаментальные понятия точных наук, преобразовали их прежние методы и поставили перед учеными целый ряд методологических и философских проблем, неокантианство выступило с требованием переосмыслить само понятие знания, его логической структуры, соотнесенности его с его предметом.

Как мы отмечали в предыдущей главе, Марбургская школа неокантианцев во главе с Г. Когеном предложила новую интерпретацию самого понятия рациональности, столь важного при рассмотрении знания вообще, и в этом плане стремилась переосмыслить традиционное обоснование естественнонаучного знания в направлении, предложенном Кантом.

Осмысление теоретико-методологического фундамента науки Нового времени идет параллельно с возникновением и развитием самой науки. Так, уже у Галилея, стоящего у истоков новоевропейской науки, осознанию ее принципов посвящено едва ли не больше времени и сил, чем новым открытиям и их математическому обоснованию. Собственно, эти два момента вообще вряд ли можно жестко разделять — и не только у Галилея.

Подобно тому как наука Нового времени отличается по своим структурным и методологическим принципам от античной и средневековой науки, точно так же и философия Нового врэмени сильно меняется по сравненикг с прежней. Большинство историков философии согласны между собой в том, что философия Декарта, Бэкона, Лейбница, не говоря уже о Канте, ориентирована на проблемы

-417-

познания в отличие от античной и средневековой философии, в центре внимания которой находятся проблемы бытия1. Против этого вряд ли приходится возражать: античная мысль действительно более онтологична, новоевропейская более гносеологична.

Однако это наблюдение справедливо лишь в самом общем виде. Если мы проанализируем учение Декарта, Спинозы, Лейбница, то убедимся, что исследование теоретико-познавательных проблем ведется ими на базе онтологии и что только разрешение онтологических вопросов позволяет решать также и вопросы гносеологии. По отношению к Спинозе это вряд ли у кого вызовет возражение, но вполне может показаться, что иначе обстоит дело у Декарта. Необходимо поэтому рассмотреть этот вопрос детальнее.

1. Онтологический способ обоснования научного знания в рационализме XVII-XVIII вв. и его разложение в классической немецкой философии

Философия Нового времени базируется на признании истинности науки, поскольку она раскрывает действительную структуру мира; в отличие от нее ненаучное, неистинное, знание рассматривалось как заблуждение, возникающее в силу субъективных особенностей человеческого познания. Особенно яркую картину такого рода субъективных особенностей — «идолов», вводящих нас в заблуждение, нарисовал Бэкон. Онтологическое обоснование теории познания имело своим следствием то, что субъективно особенности человеческого познавательного акта анализировались главным образом в связи с вопросом о заблуждениях и о причинах таковых. Вопрос ставился не о том, как возможно истинное познание, а о том, как становятся возможными заблуждения. И для онтологического способа обоснования знания это вполне закономерно, ибо при этом вопрос о возможности истинного знания по существу решается как другой вопрос, а именно: как существует мир сам по себе2.

-418-

Это была столь глубокая и столь общая предпосылка мышления XVII и первой половины XVIII века, что поставить ее под сомнение стоило большого труда. Эта предпосылка в сущности сводилась к убеждению в том, что мышление мыслит бытие и что в этом его подлинная сущность и состоит. Что же касается тех случаев, когда оно мыслит небытие (то, чего нет), т. е. когда оно впадает в заблуждение, то как раз эти случаи представляют собой нечто ненормальное, патологическое. Причину этой патологии и нужно вскрыть. Что же касается мышления истинного, т. е. в понимании Галилея, Декарта, Лейбница, Спинозы, научного, то ставить специальный вопрос о его причинах и условиях его возможности означало бы подрывать ту самую базу, на которой мы только и можем ставить какие бы то ни было вопросы. Подвергнув сомнению эту незыблемую основу, мы не могли бы уже ни о чем мыслить: кто-то должен же выступать в качестве последнего арбитра, и в качестве такового выступало мышление, которое мыслит бытие. Анализ такого мышления не мог представать в иной форме, чем в форме анализа самого бытия, т. е. онтологии.

На первый взгляд кажется, что этому рассуждению противоречит учение Декарта, который, как известно, ввел в новую философию принцип субъективной достоверности, предпослав анализу бытия анализ субъективной познавательной способности человека и ее возможностей. Однако в действительности сама эта субъективная достоверность держится у Декарта онтологическим доказательством бытия Бога — последнее служит залогом истинности как «cogito ergo sum», так и всего того, чему эта истина служит в свою очередь фундаментом. Построенная на этом фундаменте онтология (учение о субстанциях) задним числом обосновывает также и возможность истинного знания, вначале подвергнутого сомнению. В философии Декарта гносеологическая проблематика, хотя ей и отводится важное место, в сущности все же играет роль своеобразной пропедевтики, подготовки почвы для построения онтологии. Чтобы убедиться в справедливости сказанного, приведем следующее рассуждение Декарта. «Я ясно вижу, — пишет он, — что в бесконечной субстанции находится больше реальности, чем в субстанции конечной, и, следовательно, понятие бесконечного в некотором роде

-419-

первее во мне, чем понятие конечного... ибо каким образом мог бы я узнать, что я сомневаюсь и желаю, то есть что мне чего-то недостает и что я не совершенен, если бы я не имел в себе идеи бытия более совершенного, чем мое собственное, через сравнение с которой я узнал бы недостатки своей природы?»3 Как видим, само сомнение, с которого начинает Декарт, задним числом находит свое разрешение в учении о бесконечной субстанции.

Что сущность мышления состоит в его онтологичности, а именно в том, что оно есть мышление бытия, — этот тезис составляет важнейшее ядро учения Декарта. По-другому это можно выразить еще и так: мышление определяется тем, о чем оно мыслит.

Еще ярче онтологический характер обоснования знания представлен у Спинозы: последний излагает свою систему так, что учение о субстанции, онтология, фундирует теорию познания. Для тезиса, что мышление определяется не субъективным устройством ума, не структурой субъективности мыслящего, а структурой предмета, тем, о чем мыслят, Спиноза нашел удивительно удачную формулу: «Истина открывает и саму себя, и ложь». Трудно лучше выразить антипсихологическое убеждение в том, что сущность мышления состоит в том, что оно мыслит бытие. С точки зрения Спинозы, не нужно доказывать возможность истинного знания; напротив, весь вопрос состоит в том, как возможно заблуждение. Вопрос об истине, об истинном знании — это для Спинозы в сущности вопрос о бытии и его структуре.

В ранг основного и логически первого элемента философской системы гносеологию, теорию знания, впервые возводит Кант. Тем самым он существенно меняет предпосылку всей прежней философии, рассматривая познание как деятельность, протекающую по своим собственным законам, и предлагая изучать именно эти закономерности познания, взятые сами по себе. Впервые не характер и структура познаваемой субстанции, а характер и структура познающего субъекта определяют способ познания и конструируют как предмет знания, так и средства и способ его построения. В отличие от рационалистов предшествующего периода Кант ставит вопрос не о том, как возможно заблуждение, а о том, как возможно познание истины4. Благодар

-420-

этой новой постановке вопроса должны были быть иначе рассмотрены как структура самого познавательного процесса, так и его истоки, направление и цель. Ответ на все эти вопросы должен быть дан исходя из анализа познающего субъекта. Если при онтологическом подходе субъективное рассматривалось прежде всего как помеха, как то, что «искажает» и «затемняет» действительное положение вещей , то теперь возникает задача установить различие субъективного и объективного, исходя из самого субъекта и его деятельности. Именно с этой целью вводится Кантом известное различение эмпирического и трансцендентального субъекта. Субъект, деятельность которого, протекающая сообразно определенным принципам, порождает предметный мир и служит условием возможности объективного, т. е., согласно Канту, научного познания, — это трансцендентальный субъект; продукты его деятельности носят всеобщий и необходимый характер в отличие от продуктов деятельности эмпирического субъекта.

Однако кантовское учение имеет одну важную черту, без учета которой оно не может быть понято адекватно. Радикально изменив предпосылку философского рассмотрения научного знания, Кант в то же время остался верен способу естественнонаучного мышления своей эпохи и перенес характеристики субстанции, как они были установлены прежде всего Ньютоном, на субъект познания. А именно абсолютное пространство и абсолютное время Ньютона как основные (субстанциальные) характеристики природы предстали у Канта (разумеется, в преобразованном виде) как априорные формы чувственности трансцендентального субъекта. По замыслу Канта, он тем самым не только полностью сохранял, но и впервые философски обосновывал достижения физики его времени, т. е. классической механики Галилея — Ньютона. Правда, Кант делал весьма серьезную оговорку, что картина мира, нарисованная классической физикой, отнюдь не есть картина вещей, как они существуют сами но себе, но в качестве компенсации за это принципиальное ограничение науки, которая, по Канту, имеет предметом исследования лишь мир явлений, а не вещей в себе, Кант зато гарантировал ей защиту от всякого рода скептицизма, обосновывая — в границах опыта — всеобщность и необхо

-421-

димость естественнонаучного знания. Таким образом, все содержание классической физики полностью сохранялось; ему давалась лишь новая интерпретация и новое обоснование. Подобно тому как в ньютоновской механике абсолютное пространство и абсолютное время должны были служить своего рода неизменной системой координат, системой отсчета, относительно которой только и становилось возможным и доступным измерению всякое изменение и движение, точно так же в кантовской философской системе пространство и время как априорные формы чувственности оказались той прочной и неизменной схемой, без которой была бы невозможна деятельность рассудка, т. е. мышления, функцией которой, по Канту, является связывание многообразия в единство.

Основные опорные пункты кантовской теории познания таковы: разум, требующий единства; рассудок, осуществляющий это требование разума и представляющий собой, таким образом, чистую функцию объединения; чувственное многообразие, которое подлежит объединению и представителем которого перед мышлением являются пространство и время. Если бы не было представительства, то многообразие, лишенное вообще какой бы то ни было формы, выступало бы лишь как совершенно неопределенный «хаос», апейрон. В этом случае оно никоим образом не могло бы соприкоснуться с рассудочным понятием, категорией, и оставалось бы неуловимым для мышления. Пространство и время выступают у Канта как посредствующее звено между этим совершенно неопределенным многообразием, с одной стороны, и категориальным мышлением, — с другой.

Но таким образом кантовский трансцендентальный субъект, субъект научного знания, оказался наделенным внеисторической организацией. Последняя служила условием того, что продукт деятельности трансцендентального субъекта — предметный мир, мир опыта, и познающая этот мир наука, в первую очередь математическое естествознание, — не являются только рационально-логической конструкцией. Если бы в качестве организующего начала выступал только принцип объединения, то можно было бы построить множество логически возможных миров (сравни, например, соответствующую идею Лейбни

-422-

ца), но эти миры не обладали бы тем, что отличает наш мир, а именно существованием. Поскольку наука, как убежден Кант, есть исследование мира опыта, который существует, постольку она принципиально не может обойтись только рационально-логическими средствами познания. Согласно Канту, мышление, не опирающееся на пространственно-временную схему, т. е. не обращающееся к данному вне его многообразию, есть тавтология. «Понятия без созерцаний пусты». Таким образом, тип знания, не опосредованный обоими названными условиями (категориями рассудка и пространственно-временной формой чувственности), представал для Канта как знание субъективное, а стало быть, не являющееся знанием в собственном смысле. Именно так Кант относился к донаучным формам знания.

Огромное влияние на дальнейшее развитие философских представлений о науке оказало не столько кантовское решение проблемы научного знания, сколько его постановка вопроса, при которой центр тяжести был перенесен на субъект научного познания. Не будет преувеличением сказать, что большая часть философов после Канта, занимавшихся проблемой научного знания, работали внутри той предпосылки, которую ввел Кант, и отказались от прежнего, онтологического, способа обоснования науки. И в то же время почти все они, начиная от Фихте и Шеллинга и кончая Дильтеем и Гуссерлем, — за редким исключением, — отвергали кантовский способ решения вопроса, пересматривали структуру трансцендентальной субъективности, идя при этом в самых разных направлениях.

Одно из первых таких направлений было представлено послекантовским немецким идеализмом. Важнейший тезис Фихте и Шеллинга состоял в том, что необходимо пересмотреть кантовское представление о структуре трансцендентального субъекта, поскольку это представление возникло у Канта благодаря ориентации его на естественнонаучное познание в его определенной исторической форме,— галилеевско-ньютоновскую физику. В результате, согласно Фихте и Шеллингу, Кант задал жесткую неисторическую структуру субъекта знания, которая служила цели обоснования естествознания его времени, но таким образом, что все остальные виды знания, такие,

-423

как искусство, язык, миф, в той форме, как они существовали в истории и в эпоху Канта, оказались противопоставленными естественной науке и рассматривались Кантом уже не как знание в собственном смысле слова5.

Немецкий идеализм, особенно в лице Гегеля, предложил рассматривать субъект познания исторически, так что в качестве такового здесь выступила история человечества в целом. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы жестко задать формы трансцендентальной субъективности,—напротив, эти формы рассматривались как развивающиеся, подвижные, переходящие одна в другую. Они предстали теперь как объективные формы самой культуры. В результате произошла существенная перестройка ряда принципов, характерных для предшествующего периода развития философии, включая и Канта.

Во-первых, была снята жесткая дихотомия научного и ненаучного, свойственная мысли XVII-XVIII вв. Наука теперь рассматривалась не столько как нечто противоположное донаучным формам знания, сколько как естественное развитие этих мифологическо-донаучных форм. Если в плане историческом знание научное сопоставлялось прежде всего с мифом, то в плане современном оно сопоставлялось с теми формами знания, которые сосуществуют с наукой,— с искусством, религией, философией. Различие между наукой и перечисленными формами знания, выступавшее как принципиальное для докантовского рационализма и кантовской философии, предстает для Фихте, Шеллинга и Гегеля как историческое. Для Шеллинга и романтиков эти формы, вообще говоря, равноправны. Более того, искусство имеет то преимущество, что оно схватывает истину непосредственно, а потому есть более адекватный способ познания, чем наука. Напротив, для Гегеля научное познание истины адекватнее ее художественного постижения, но тем не менее налицо общая предпосылка о принципиальной равноправности этих родов знания, обусловленная общностью их генезиса как ступеней развития объективного духа.

Во-вторых, благодаря рассмотрению субъекта знания как исторического была снята также и дихотомия ложного и истинного, как она выступала в докантовской философии и у Канта. Эта дихотомия, как нетрудно видеть, была

-424

тесно связана с дихотомией научного и ненаучного типов знания, а потому вместе с отменой этой последней была преодолена и первая. Вопрос об истинном и ложном знании был также перенесен, особенно у Гегеля, в историческую плоскость. Появился новый принцип, неведомый прежней рационалистической философии: «истинно для своего времени». Тем самым было введено понятие относительной истины и соответственно относительного заблуждения.

В-третьих, немецкая классическая философия, рассматривая историю в качестве субъекта знания, вводит в саму историю кантовское различие эмпирического и трансцендентального уровней рассмотрения, так что история оказывается как бы выступающей в двух планах — как история фактическая, эмпирически данная, и как история, взятая, по словам Гегеля, «в ее понятии», или, что то же самое, в ее истине. История в ее истине представляет собой в сущности определенную умозрительную конструкцию, имеющую для послекантовской немецкой философии такое же значение, какое для докантовского рационализма имело учение о субстанции.

На базе учения о трансцендентальной субъективности, таким образом, в виде умозрительной конструкции истории вновь возрождается своеобразная онтология, но онтология не объекта, а субъекта. История как способ бытия субъекта обладает таким же статусом для немецкой классической философии, каким обладала природа как способ бытия объекта для Бэкона, Декарта, Лейбница.

Переход от докантовской онтологии как онтологии природы, или онтологии объекта, к новому типу онтологии — онтологии субъекта — знаменовал собой переход онтологического статуса от наук о природе (физики, механики, химии) к историческим наукам (истории искусства, религии, мифологии, истории гражданской и истории логики и философии). Если базой прежней онтологии были науки о природе, то базой новой стали науки о культуре. И еще одна аналогия: крупнейшие философы-рационалисты докантовского периода сами были выдающимися учеными-естествоиспытателями и математиками. Основатель марбургской школы неокантианства Г. Коген неоднократно противопоставлял этих философов-ученых представителям послекантовского немецкого идеализма, не замечая,

-425-

что, скажем, Гегель в такой же мере был создателем принципов и методов анализа культуры, понятий и способов работы с культурно-историческим материалом, в какой Декарт и Лейбниц были творцами естественнонаучных и математических методов.

Важно также отметить, что немецкий идеализм рассматривал и естественнонаучное знание как элемент развития культуры, истории в целом, движение которого определяется не лежащим вне его предметным миром, а логикой исторического процесса, т. е. трансцендентальной субъективности. В поле зрения Гегеля был теперь вопрос о том, как развивается знание о тех или иных явлениях природы. Современное состояние естественнонаучного знания предстало ему как результат истории познавательного процесса.

Не удивительно, что кризис классической немецкой философии, вызванный, впрочем, не только и не столько имманентным движением науки, сколько революционными движениями эпохи и порожденной ими потребностью в новом понимании самой истории, потребовал пересмотра и названной концепции. Одним из философских направлений, осуществлявших этот пересмотр, было неокантианство.

2. Отказ от онтологического обоснования знания в неокантианстве Марбургской школы

Неокантианство Марбургской школы сосредоточило свой интерес на проблеме обоснования научного знания. Его представители — Г. Коген, П. Наторп, Э. Кассирер имели существенное сходство с немецким идеализмом: как и последний, они брали за отправную точку кантовскую трансцендентальную философию, а стало быть, исходили из анализа трансцендентальной субъективности.

Одной из главных особенностей неокантианского истолковании трансцендентального субъекта как определяющего принципы и структуру научного знания было требование освободиться от онтологической тенденции, возобладавшей в немецком идеализме. Коген отвергает как

-426-

докантовский тип онтологии (который мы условно называем «онтологией объекта»), так и послекантовскую «онтологию субъекта», как она предстала у Фихте, а затем, с изменениями, у Шеллинга и Гегеля. Он считает, что онтологическое обоснование знания, в какой бы форме оно ни выступало, рано или поздно обнаруживает свою несостоятельность. Последняя выявляется прежде всего в том, что возникает тенденция конструировать структуру бытия вне и — в конечном счете — независимо от собственно естественнонаучного познания. Такого рода метафизические конструкции бытия Коген видит как в учениях о субстанции докантовского рационализма, так и в учениях об Абсолютном субъекте Фихте или субстанции-субъекте Гегеля. Кант, отмечает Коген, стремился положить конец такого рода онтологическому обоснованию знания; он попытался обосновать единство знания, а тем самым его всеобщий и необходимый характер, опираясь не на единство субстанции, на единство функции. Трансцендентальный субъект Канта есть не что иное, как именно функциональное единство. В отличие от Декарта, Спинозы и Лейбница, которые видели источник единства всего здания науки в единой субстанции, Кант, говорит Коген, усмотрел основу единства науки в единстве функциональной деятельности трансцендентального субъекта, тем самым открыв возможность философу не выходить за пределы самого научного знания, не конструировать умозрительную реальность, с помощью которой обосновывалось бы научное познание, а, опираясь исключительно на достижения самой науки, вскрывать функциональное единство ее методологических принципов и теоретических построений.

Таким путем, по убеждению представителей Марбургской школы, только и можно избежать, с одной стороны, спекулятивных конструкций, стоящих вне науки и претендующих на роль истолкователей подлинного смысла научных теорий, ас другой — стремления самих естествоиспытателей искать некоторую метафизическую реальность, «вещь в себе», которая «описывается», раскрывается посредством физических, химических и других наук. Научные теории следует рассматривать чисто функционально, как осуществление принципов объединения многообразия. При таком подходе, как считают представите

-427-

ли Марбургской школы, сами собой отпадут основания для скептицизма по отношению к науке и ее возможностям, поскольку источником скептицизма являются прежде всего завышенные требования и завышенные ожидания по отношению к науке.

Снимая принципиальное для Канта различие между чувственностью и рассудком, неокантианцы превращают центральную тему кантовской философии — возможность осуществления априорного синтеза как синтеза разнородных элементов — в чисто логическую проблему. Трансцендентальный синтез, согласно учению марбуржцев, создается изначальным актом мышления. Мышление уже не выступает у Когена как связывание воедино многообразия, доставляемого чувственностью, оно выступает теперь как порождающий акт, чисто спонтанная деятельность, не имеющая вне себя ничего, что не было бы положено ею самой. В основе всего здания науки лежит изначальный акт мышления, осуществляющий связь противоположного. Этот акт получил название «первоначала»6.

В отличие от Канта, считающего центральной проблему синтезирования разнородных элементов данного, с одной стороны, и спонтанной деятельности — с другой, для неокантианства центральной является задача показать, как из первоначала может быть объяснено все содержание науки. Но при этом содержание научного знания не выводится из него спекулятивным путем, как это, например, делал Гегель в своей логике, а производится совсем иная логическая процедура: между первоначалом и наукой неокантианцы устанавливают коррелятивную связь. Иными словами, сказать, что такое первоначало, можно, согласно Наторпу, только путем отнесения его к тому, что из него произошло, т. е. путем отнесения его к позитивному научному знанию.

В результате этого проблема данности, игравшая важную роль в теории познания Канта, неокантианцами снимается. Деятельность логического субъекта не ограничивается у них больше никакой данностью, — к этому приводит неокантианский пересмотр трансцендентальной эстетики Канта. Г. Коген предложил новую интерпретацию реальности и существования посредством понятия бесконечно малого.

-428-

Последовательная деонтологизация научного знания могла быть осуществлена неокантианцами только путем отказа от понятия «данного». Ведь реальность, по Канту, оказывается связанной с эмпирическим сознанием7. Поэтому главный упрек Когена Канту состоит в том, что последний не смог освободиться от эмпирических предпосылок в вопросе о так называемой «данности». «Трудность с самого начала составлял термин "данный". Хотя Кант н думал, что он устранил сенсуалистический предрассудок в этом его опорном пункте, но безупречно сделать это ему не удалось. Еще оставшееся у него смешение чистого созерцания с созерцанием эмпирическим зацепилось за эту иллюзию данного, которое должно быть предпосылкой мышления... Данное сенсуалистического предрассудка остается прикованным к ощущению, которое само по себе не может быть чистым »8.

Коген предлагает новое истолкование реальности. «Лишь чистое мышление, — пишет он, — может признать действительное содержание, о котором сообщает ощущение, о котором оно должно сообщать и о котором может сообщить только оно одно. И бесконечно малая реальность должна узаконить то, о чем сообщает ощущение. Сообщение ощущения как реальное есть не что иное, как содержание физики в ее отличии от простой математики. Это физическое содержание ощущения определяет и обосновывает бесконечно малая реальность»8.

В этом пункте в сущности переосмысляется кантовское обоснование науки, и не только ее методологические принципы, но, что важнее, ее онтологический статус. Здесь сосредоточен центр тяжести наукоучения Когена, пересматривающего кантовский тезис, гласящий, что из мышления нельзя получить бытия, что бытие не может быть предикатом понятия. Стремясь освободиться от эмпирического субъекта, Коген предлагает заменить реальное как предмет ощущения, каким оно является у Канта, реальным как бесконечно малой. Бесконечно малая — это логическое содержание той «данности», которой является ощущение. При этом Коген поясняет, что в отличие от неопределенности ощущения, о котором идет речь у Канта и которое само ведет свое происхождение не из опыта науки, а из опыта психологического, реальность, понята

-429-

бесконечно малая величина математики, с самого начала содержит в себе только то, что можно было бы квалифицировать как естественнонаучный опыт. И только об этой реальности, как полагает Коген, и должна отныне идти речь в философии науки. Смешение же двух разных реальностей — реальности, как сказали бы теперь, «обыденного опыта» (Коген называет ее реальностью «психологической» или «эмпирической) и реальности, с которой имеет дело точное естествознание, внесло, согласно Когену, немало затруднений и искажений также и в философию Канта. Последний так и не отказался от старого, свойственного докритической философии стремления как-то соотнести между собой эти две реальности, поставить в соответствие мир, о котором идет речь в науке, с тем миром, который является предметом обычного человеческого восприятия, установить, в чем состоит «сходство» этих миров и в чем различие между ними. Однако, по мнению Когена, это мнимая проблема, и она на должна занимать философию. Задача философии — исследование принципов и структуры самого научного знания, и она имеет дело с реальностью самой науки, знания, а не бытия.

Однако этим комплекс вопросов, связанных с проблемой существования, еще не исчерпывается. Чтобы связать понимание реальности как бесконечно малого с остальными моментами теоретического обоснования науки, Коген обращается к кантовским аналогиям опыта. Вот принцип аналогий опыта: «Опыт возможен только посредством представления о необходимой связи восприятий»10. Аналогии опыта возникают из подчинения всех явлений категориям отношения. Этих категорий три: категория субстанции (и акциденции), причины (и действия) и взаимодействия. В соответствии с ними Кант формулирует три аналогии опыта: основоположение о постоянности субстанции, основоположение о временной последовательности по закону причинности и, наконец, основоположение об одновременном существовании согласно закону взаимодействия, или общения. В основе всех трех аналогий опыта лежит, как считает Кант, различным образом определенное время: время как постоянность, как последовательность и как одновременность. «...Всякому опыту должны предшествовать и делать его возможным три пра

-430-