Часть 14.

ГЛАВА 3 РАЗРЕШЕНИЕ ЗАТРУДНЕНИЙ

После столь многочисленных п неопровержимых доказательств, основанных на ежедневном опыте и наблюдении, специальное рассмотрение всех причин любви и ненависти может показаться излишним. Поэтому я употреблю дальнейшие главы этой части, во-первых, на то, чтобы устранить некоторые затруднения, связанные с отдельными причинами .гтих аффектов, а во-вторых, па то, чтобы рассмотреть смешанные аффекты, происходящие от соединения любви п ненависти с другими эмоциями.

Нет ничего более очевидного, чем то, что всякий человек приобретает паше расположение пли вызывает паше недоброжелательство в зависимости от удовольствия или неудовольствия, которое мы от пего получаем, и что наши аффекты шаг за шагом следуют за нашими ощущениями во всех их изменениях и вариациях, Всякий, кто при помощи услуг, в силу своей красоты пли путем лести может найти способ быть нам полезным или приятным, может рассчитывать на нашу привязанность. С другой стороны, всякий, кто причиняет нам вред или неудовольствие, всегда вызывает наш гнев или нашу ненависть. Когда паша нация воюет с другой, мы ненавидим последнюю, считая ее жестокой, вероломной, несправедливой и разнузданной, но себя и своих союзников всегда признаем справедливыми, умеренными и гуманными, Если предводитель наших врагов одерживает победы, мы с трудом соглашаемся признать за ним человечески и облик и характер. Но нашему мнению, он колдун, он имеет сношении с бесами, как это утверждали об Оливере Кромвеле и герцоге Люксембургском, он кровожаден и находит удовольствие в убийствах и разрушении. Но если успех на нашей стороне, наш главнокомандующий обладает всеми противоположными качествами и является образцом добродетели, мужества и умения действовать. Его вероломство мы называем ловкостью, а его жестокость признаем таким злом, которое на войне неизбежно. Словом, каждый из его недостатков мы

-------------------

ка за развлечением в игре, и охоте, и делах; таким способом мы стараемся забыться и вывести наши жизненные духи из того расслабленного состояния,в которое мы впадаем, едва только эти духи перестает поддерживать ка-кая-нибудь сильная и живая эмоция. Я согласен с указанным образом мыслен, поскольку признаю, что наш дух сам но себе недостаточен для собственного развлечения и естественно ищет внешних объектов, которые могут возбудить к нем живое ощущение и привести в движение жизненные духи. При появлении такого объекта наш дух как бы пробуждается от сна, кровь обращается быстрее, настроение повышается и весь человек приобретает такую энергию, которой он не располагает в минуты спокойствия и одиночества. Вот почему компания доставляет нам та-кое удовольствие она предоставляет в наше распоряжение самый ж и ной из всех объектов, т. е. сходное с нами разумное и мыслящес еущеетю, сообщающее нам все движения своего духа, вводящее нас в свои интимнейшие чувствования и аффекты и показывающее нам все эмоции, возбуждаемые в нем любым объектом, в самый момент их возникновения. Всякая живая идея приятна нам, но восо-бенности идея аффекта, ибо такая идея превращается в нечто вроде самого аффекта и сильнее волнует наш дух, чем какой-нибудь другой образ или другое представление. Если допустить это, все остальное уже не представляет затруднений. Ведь если общество незнакомых людей приятно нам в течение короткого времени ввиду того, что оно оживляет наши мысли, то общество наших родственников и знакомых должно быть особенно приятно нам ввиду того, что оно производит то же действие в более сильной степени и оказывает па пас более продолжительное влияние. Все связанное с памп мы представляем более живо благодаря легкому переходу от нас самих к объекту, с нами связанному. Привычка или знакомство тоже облегчают такое проникновение [в наш дух] объекта и усиливают его представление. Первый случай аналогичен нашим заключениям, основанным па причине и действии; второй воспитанию. Но наши заключения и воспитание сходны лишь в том отношении, что оба порождают'живую и сильную идею объекта; точно так же одно лишь указанное свойство является общим для родственной евши и знакомства. Это, следовательно, и должно быть тем оказывающим влияние качеством, при помощи которого они производят все свои общие действии, а так как любовь или доброе расположение являются одним из указанных действий, то аффект этот должен

иметь свой источник в силе и живости представления. Такой способ представления особенно приятен и возбуждает в пас доброжелательное отношение ко всему, что его вызывает, если только оно является подходящим объектом для доброго расположения и доброжелательности.

Несомненно, что люди сходятся в зависимости от своего темперамента и настроений: люди веселого права, естественно, любят веселых, а серьезные питают расположение к серьезным. Это происходит не только тогда, когда одни люди сознают свое сходство с другими, по и в силу естественной тенденции настроения и известной симпатии, всегда возникающей между похожими характерами. Когда сходство сознается, оно действует на манер отношения, порождая связь между идеями. Когда оно остается неосознанным, то действует при помощи другого принципа, и если этот последний сходен с предыдущим, то указанное сходство должно быть признано подтверждением вышеизложенного заключения.

Идея нашего я всегда непосредственно наличпа в пас п сообщает значительную степень живости идее всякого другого объекта, связанного с памп отношением. Эта живая идея постепенно превращается в настоящее впечатление, ведь оба указанных вида перцепции почти одинаковы и отличаются друг от друга только по степени силы и живости. Но такое превращение должно произойти с тем большей легкостью, что в силу естественного предрасположения мы имеем склонность к тем же впечатлениям, которые замечаем в других, и что они возникают в нас при малейшем поводе. В данном случае сходство превращает идею во впечатление не только при помощи отношения п не только сообщая первоначальную живость идее, которая с ним связана, по и доставляя такой материал, который загорается от малейшей искры. А поскольку в обоих случаях сходство вызывает любовь или расположение, то, как мы можем заключить, отсюда, симпатия к другим людям приятна лишь потому, что она приводит в движение жизненные духи: ведь только легко возбудимая симпатии и соответственные эмоции и являются общими моментами в личном отношении, знакомстве и сходстве.

Другим аналогичным явлением можно считать ту сильную склонность к гордости, которой отличаются люди. Если нам приходится долгое время прожить в каком-нибудь юроде, то часто случается, что, как бы это ни было нам неприятно сперва, стоит нам лишь привыкнуть к окружающим нас объектам и ближе ознакомиться хотя бы только

рассматриваются как богатство только потому, что они сообщают способность получать деньги, а деньги богатство не потому, что они представляют собой металл, обладающий известными качествами, как-то: плотностью, весом и плавкостью, но потому, что они имеют связь с удовольствиями и житейскими удобствами. Допустив же правильность сказанного, а она самоочевидна, мы можем вывести отсюда один из самых сильных аргументов, которые используются мной для того, чтобы доказать влияние двойного отношения [впечатлений и идей] на гордость и униженность.

Мной уже было отмечено в исследовании о познании, что различение, иногда проводимое нами между силой и ее проявлением, совершенно бесполезно, ибо ни человеку, ни какому-либо другому существу нельзя приписать никакой силы, если он не может проявить ее пустить в ход. Но хотя это безусловно верно с нравмль ной, с философской точки зрения, это неприложимо философии наших аффектов, ибо очень многие предметы действуют на них через посредство только идеи, только предположения силы независимо от ее дейотви-тельного проявления. Мам приятно, когда мы приобре-таем способность доставлять удовольствие, и мы недо-вольны, когда другие приобретают способность причи-пять страдание. Это очевидно из опыта, по, для того чтобы правильно истолковать дело и дать объяснение этому удовольствию и неудовольствию, мы должны принять в расчет следующие соображения.

Очевидно, что ошибочное различение силы и ее прояв-ленпя не всецело обязано своим происхождением охолас-тической доктрине о свободе воли, ибо доктрина эта очень мало проникает в обыденную жизнь и имеет лишь неболь-шое влияние па наш обычный, распространенный образ мыслей. Согласно указанной доктрине, наличие мотивов не лишает пас свободы воли и не отнимает у пас силы про извести какое-нибудь действие или воздержаться от него. но, согласно общепринятым понятиям, человек бессилен, если ему закрывают путь к удовлетворению его желания очень значительные мотивы, заставляющие его воздерживаться оттого, что он желает совершить. Я не считаю себя находящимся во власти своего врага, когда вижу, что он проходит мимо меня по улице, опоясанный мечом, тогда как у меня нет никакого оружия. Я знаю, что страх перед

судьей столь же сильная узда, как страх перед оружием , и что я в такой же безопасности, как если бы мой враг был в оковах или находился в темнице. Но если какое-нибуд

399

с улицами и строениями, как наша неприязнь постепенно начинает ослабевать и наконец, превращается в противоположный аффект. Наш дух находит удовлетворение, и ему становится приятно при виде объектов, к которым он привык, он, естественно, предпочитает их другим, которые меньше ему известны, хотя сами по себе, быть может, и более ценны. Это же качество нашего духа склоняет пас к хорошему мнению о себе самих и о всех объектах, нам принадлежащих; они предстают перед, нами и более выгодном свете, они более приятны для пас, а следовательно, оказываются и более подходящими объектами для гордости и тщеславия, чем какие-либо другие. При рассмотрении той привязанности, которую мы питаем к своим знакомым и родственникам, не мешает обратить внимание на некоторые донольно любопытные явления, сопровождающие эту привязанность. В обыденной жизни легко заметить, что дети считают свое отношение к матери значительно ослабленным после ее вторичного брака и уже не относятся к ней так же, как если бы она останалась вдо-вой. Так бывает не только тогда, когда они испытывают какие-нибудь неудобства от этого второго брака или супруг [их матери] гораздо ниже ее, по даже тогда, когда нет подобных условий; и это происходит лишь потому, что мать стала членом другой семьи. То же имеет место и при вто-ричном браке отца, по в гораздо более слабой степени, и очевидно, что родственная связь гораздо менее ослабляется н последнем случае, чем при браке матери. Оба этих яв-ления примечательны и сами по себе, по еще примечательнее становятся они, если сравнить их друг г другом.

Для образования совершенной связи между двумя объ-ек-тами требуется не только, чтобы воображение могло переходить от одного к другому при погредстве сходства, смеж-ности или причинности, но и чтобы оно могло возвращаться столь же легко и беспрепятственно от второго к первому. На первый взгляд это следствие может казаться необходимым и неизбежным. Если один объект сходен с другим, второй необходимо должен быть сходен с первым; если один объект причина другого, второй является действием первого. Так же обстоит дело и со смежностью; по поскольку отношение всегда взаимно, то можно думать, что возкраще-ние воображения от второго объекта к первому должно быть во всех случаях столь же естественным, как и его переход от первого объекта ко второму. Однако при дальнейшем рассмотрении мы легко откроем свою ошибку. Предположим, что второй объект помимо взаимоотноше

400

ния с первым объектом находится еще в тесном отношении и третьему объекту; в таком случае мысль, переходя от первого объекта ко второму, не возвращается обратно с той же легкостью, хотя отношение и не меняется. Она легко переходит к третьему объекту при помощи нового отношения, выступающего па сцену, и сообщает новый импуль воображению. Таким образом, это новое отношение ослабляет связь между первым и вторым объектами. Наше воображение по самой своей природе изменчиво и непостоянно; оно всегда считает ту связь между двумя объектами, при которой переход совершается одинаковоео легко туда и обратно, более тесной, чем ту, при которой переход происходит легко лишь к одном из указанных направлений. Это двойное движение является своего рода двойными узами, связываю-щими объекты самым тесным и интимным образом.

Второй брак моей матери не нарушает ее отношения ко мне, ее сыну, и этого отношения достаточно для того, чтобы переносить мое коображспис от меня самого к пей вполне легко и беспрепятственно. По когда воображе-ние начинает исходить из этой точки зрения, оно находит свой объект окруженным таким количеством других отношений, требующих его внимания, что оно не знает, какой из них предпочесть, н теряется, недоуме-вая, на котором из новых объекток остановиться. Узы интереса и долга связывают мою мать с другой семьей и препятствуют тому возвращению воображення от нее ко мне, которое необходимо, чтобы поддержать пашу снязь. Моей мысли уже недостает той подвижности, которая требуется, чтобы мысль могла располагать собой сопер-шенно легко и поддаваться своеи склонности к переходу. Она легко идет вперед, но возвращается с трудом, и вследствие итого перерыва отношение стаповится гораздо слабее, чем оно было бы к том случае, если бы переход оставался свободпым и легким к обоих направлениях.

Теперь же, чтобы объяснить, почему это действие сказывается лишь в меньшей степени при втором браке отца, мы должны вспомнить о том, что уже было доказано, а именно о том, что, хотя воображение легко переходит от меньшего объекта к большему, оно не так легко возвра-щается от большего к меньшему. Когда мое воображение переходит от меня к моему отцу, оно не столь легко переносится от него к его второй жене и я не считаю, что он вступил в другую семью, но продолжаю рассматриыать его как глаыу той семьи, членом которой являюсь. Его превосход

401

ство мешает легкому переходу мысли от него к его супруге, но оставляет открытым обратным путь ко мне при помощи указанного отношения сына к отцу. Моего отца не поглощает новое отношение, приобретенное им, так что двойное движение, или колебание, мысли остается таким же легким и естественным. Непостоянство, свойственное воображению, здесь не встречает препятствия, и благодаря этому связь между сыном и отцом сохраняет всю свою силу, все свое влияние.

Мать не считает свою связь с сыном ослабленной потому, что указанную [связь] разделяет ее муж, не считает этого и сын относительно своей [связи] с отцом, хотя последнюю разделяет брат. Третий объект к данном случае связан и с первым, и со вторым, так что воображение очень легко движется вдоль всех этих объектов О НАШЕМ УВАЖЕНИИ К БОГАТЫМ И МОГУЩЕСТВЕННЫМ [ЛИЦАМ]

Ничто так не способно внушить нам уважение к какому-нибудь лицу, как его могущество и богатство; презрение же к человеку вызывается преимущественно его бедностью и низким положением, а так как уважение и презрение следует рассматривать как виды любви и ненависти, то необходимо именно здесь выяснить эти явления.

К счастью, оказывается, что в данном случае наибольшее затруднение состоит не в том, чтобы отыскать принцип, который может произвести подобное действие, а в том, чтобы выбрать самое главное и преобладающее среди нескольких принципов, имеющихся налицо. Удовольствие, доставляемое нам богатством других, и уважение., испытываемое нами к его владельцам, могут быть приписаны трем различным причинам. Вo-первых, тем предметам, которыми эти лица владеют, например: домам, садам, экипажам; эти предметы, сами но себе приятные, обязательно вызывают чувство удовольствия в каждом, кто или созерцает их, или о них думает; во-вторых, ожиданию выгоды, которую мы можем получить от богатых и могущественных лиц, пользуясь их имуществом; в-третьих, симпатии, которая наставляет пас разделять удовлетворение каждого, кто с нами соприкасается. Нее эти принципы могут действовать совместно, порождая данное явление. Вопрос состоит в том, какому из них мы должны преимущественно

приписывать последнее

402

Несомненно, что первый принцип, т. е. размышление о приятных объектах, имеет большее влияние, чем мы можем вообразить с первого взгляда. Мы редко думаем о красивом или некрасивом, приятном или неприятном, не испытывая при этом эмоции удовольствия или неудовольствия, и, хотя эти ощущения не особенно ясно видны при нашем обычном небрежном способе мышления, их легко подметить при чтении или беседе. Люди тонкого ума всегда направляют течение беседы на предметы, занимательные для воображения, и поэты никогда не предлагают нам другого рода тем. Г-н Филипс 10 выбрал сидр в качестве сюжета для прекрасной поэмы; пиво менее подходило бы для этой цели, так как оно менее приятно на вкус и на вид; но он, конечно, предпочел бы тому и другому вино, если бы его родина могла доставить ему столь приятный напиток. Отсюда мы можем заключить, что все приятное для чувств до некоторой степени приятно и воображению и что оно сообщает нашим мыслям образ того удовольствия, которое оно возбуждает в пас, на самом деле воздействуя па телесные органы.

Но хотя данные основания и могут побудить нас к тому, чтобы мы включили эту чуткость нашего воображения в число причин уважения, которое мы оказываем богатым и могущественным лицам, однако существует много других

404

оснований, которые мешают нам рассматривать ее как единственную или главную причину этого чувства. Ведь если идеи удовольствия могут оказывать на нас- влияние только в силу своей живости, которая приближает их к впечатлениям, то вполне естественно, что окашивать такое влияние способны именно те идеи, которым благоприятствует наибольшее число условий и которые имеют естественную тенденцию становиться сильными и живыми, например паши идеи аффектов и чувствований любого человеческого существа. Всякое такое существо сходно с нами и поэтому обладает преимуществом перед другими объектами при воздействии на паше воображение.

Кроме того, если мы примем во внимание природу этой способности и то большое влияние, которое оказывают на нее все отношения, то легко убедимся в том, что, какой бы живости и привлекательности ни достигали идеи приятного вина, музыки или садов, которыми наслаждается богатый человек, воображение не ограничивается ими, по переходит на связанные с ними объекты, а в частности па то лицо, которое ими владеет. И это тем более естественно, что приятная идея или приятный образ порождает в данном случае аффект [уважения] к указанному лицу благо

405

даря отношению последнего к объекту; таким образом, это лицо неизбежно должно быть включено в состав первоначального представления, поскольку оно является объектом происходящего от него аффекта. Но если оно входит в первоначальное представление и рассматривается как лицо, наслаждающееся этими приятными объектами, значит, причиной аффекта является, собственно говоря, симпатия и третий принцип обладает боль-шеи сплои и всеобщностью, чем первый.

Прибавьте к этому, что богатство и могущество сами по себе, даже не будучи использованы, естественно вызывают уважение и почтение и что, следовательно, эти аффекты не порождаются идеей красивых или приятных объектов. Правда, деньги кажутся нам как бы представителями подобных объектов, ибо дают власть па приобретение таковых; поэтому может казаться, что они нее же и состоянии вызвать те приятные образы, которые порождают данный аффект. Но так как эти образы очень отдаленны, то будет естественнее, если мы обратимся к более близкому объекту, а именно к тому удовольствию, которое доставляет указанная власть лицу, обладающему ею. И мы еще больше убедимся в этом, если примем но внимание, что дспы и являются заместителями жизненных благ толь ко благодаря располагающей ими поле, а, следовательно, но самой своей природе заключают в себе идею известного лица и не; могут быть рассматриваемы без своего рода симпатии к его ощущениям и удовольствиям.

Мы можем подтвердить это при помощи одного размышления, которое, впрочем, может показаться некоторым слишком тонким и ухищренным. Я уже заметил раньше, что сила, отличаемая от своего проявления, или не означает ничего, или же является лишь возможностью, вероятностью существования, благодаря которой объект приближается к реальности и оказывает заметное влияние на наш дух. Я заметил также, что это приближение к реальности благодаря иллюзии нашего воображения кажется нам гораздо большим, когда мы сами обладаем данной силой, чем когда ею пользуетея другой, и что в первом случае объекты представляются нам находящимися па грани действительности и доставляют нам почти такое же удовольствие, как если бы мы на самом деле обладали ими. Теперь же я утверждаю, что, если мы уважаем человека вследствие его богатства, мы должны войти в чувства собственника и без такой симпатии идея приятных объектов, приобретение которых в его власти, оказала бы па нас лишь слабо

406

влияние. Скупого человека уважают за его деньги, хотя он вряд ли обладает подобной силой, другими словами, вряд ли существует вероятность или даже возможность того, чтобы он употребил свои деньги на удовольствия и приобретение жизненных удобств. Только в его собственных глазах эта сила кажется совершенной н неограниченной, и поэтому мы должны при помощи симпатии войти в его чувствования, прежде чем составим себе живую и интенсивную идею этих благ или станем уважать его ради них.

Таким образом, мы открыли, что первый принцип, т.е. приятная идея тех объектов, пользование которыми дает богатство, в значительной мере сводится к третьему и превращается в симпатию к тому лицу, которое мы уважаем или любим. Исследуем теперь второй принцип, т. е. приятное ожидание выгоды, и посмотрим, какую силу мы справедливо можем приписать ему.

Очевидно, что хотя богатство и власть несомненно дают обладающему ими лицу силу, позволяющую оказывать нам услуги, однако эту силу нельзя ставить наравне с другой силой, которую они дают ему, а именно с возможностью доставлять удовольствия себе самому и удовлетворять собственные желания, благодаря себялюбию сила п ее проявление очень близки друг к другу в последнем случае; по для того, чтобы произвести такое же действие н в первом случае, мы должны предположить, что к богатству присоединяются дружба и доброе расположение. Без этого условия трудно представить себе, на чем мы можем основывать свою надежду на выгоду от чужого богатства, хотя пет ничего более достоверного, чем то, что мы естественно почитаем н уважаем богатых даже до того, как откроем в них такое доброе расположение к себе.

Но я иду еще дальше п замечаю, что мы уважаем богатых и могущественных лиц не только тогда, когда они не проявляют склонности быть нам полезными, но п тогда, когда мы находимся настолько за пределами круга их деятельности, что даже нельзя предположить их обладающими указанной силой, военнопленным всегда оказывают уважение в соответствии с их общественным положением, по несомненно, что положение любого лица в сильной степени определяется его богатством. Если же некоторое влияние в данном случае оказывают происхождение п звание, то эго дает нам новый аргумент в пользу нашего утверждения. Кого мы называем лицом благородного происхождения, как пе того, кто является потомком длинного ряда

407

богатых и могущественных предком и приобретает наше уважение благодаря своему отношению к лицам, уважаемым нами? Итак, его предки, хотя уже покойные, ува-жаемы до известной степени благодаря своему богатству, а следовательно, это уважение лишено всякой надежды [наличную выгоду]. Но нам даже незачем ссылаться на военнопленных и покойных, чтобы найти примеры такого бескорыстного уважения к богатству: для этого достаточное некоторым вниманием наблюдать явления, встречающиеся нам в обыденной жизни, при обычной беседе. Человек, который сам обладает хорошим достатком, вступив в общение с незнакомыми людьми, естественно, относится к мим с различной степенью уважения и почтения по мере того, как знакомится с их имущественным и общественным положением, хотя при этом совершенно исключена возможность того, чтобы он рассчитывал на получение от них какой-либо выгоды; он даже, быть может, никогда бы не принял таковой. Допуск путешественника в общество и степень вежливости в обращении с ним всегда зависят от того, можно ли считать его человеком с большим или средним достатком на основании его свиты п выезда. Словом, различное общественное положение людей в сильной степени определяется богатством; это относится как к высшим, так и к низшим но положению, как к незнакомым, так и к знакомым лицам.

Правда, на все эти аргументы можно дать ответ, основанный па воздействии общих привил. Можно сказать, что так как мы привыкли ожидать помощи и покровительства от богатых и могущественных и уважать их вследствие этого, то мы распространяем те же чувства на люден, которые сходны с ними с точки зрения богатства, по от которых мы никогда не можем ожидать никакой выгоды. Общее правило сохраняет здесь преобладание и, придавая известное направление воображению, вызывает аффект совсем так, как если бы его истинный объект действительно существовал.

Но в том, что этот принцип неприменим здесь, легко убедиться, если принять во внимание, что для того, чтобы установить общее правило и распространить это правило за его прямые пределы, требуется известное однообразие в пашем опыте и значительное преобладание примеров, соответствующих правилу, над противоположными примерами. В настоящем же случае дело обстоит совсем иначе. Из сотни обладающих положением п богатством лиц, с которыми мне приходилось встречаться, вряд ли найдется од

408

но, от которого я могу ожидать выгоды, так что невозможно, чтобы в данном случае преобладала привычка.

В общем не остается ничего, что могло бы вселить в пас уважение к власти и богатству п презрение к низкому положению и бедности, кроме принципа симпатии, при помощи которого мы входим в чувствования богатых и бедных и принимаем участие в их удовольствиях и неприятностях. Богатство дает удовлетворение своему владельцу, и это удовлетворение передается зрителю посредством воображения, порождающего идею, сходную по силе и живости с первичным впечатлением. Эта приятная идея или впечатление связаны с любовью -также приятным аффектом. Ее порождает мыслящее, сознательное существо, которое является прямым объектом любви. Согласно моей гипотезе, это отношение впечатлений и тождество идей и вызывают этот аффект.

Лучший способ примириться с данным мнением это бросить общий взгляд на мир и отметить силу симпатии среди всех живых существ и легкую передачу чувствований от одного мыслящего существа к другому. Во всех существах, если только они не принадлежат к числу хищников и не находятся во власти бурных аффектов, замечается значительное стремление к совместной жизни; это стремление заставляет их соединяться, хотя бы они и не надея-лись получить какую-либо выгоду от такого союза. Еще более заметно это у человека, так как из всех существ в мире он имеет наиболее горячее стремление к общественному состоянию и приспособлен к последнему благодаря наибольшему числу преимуществ. Мы пе можем испытать ни одного желания, не имеющего отношения к обществу; иол нос одиночество, быть может, величайшее наказание, которое может нас постигнуть. Всякое удовольствие ослабевает, если наслаждаться им в одиночестве, а всякое страдание становится более жестоким и невыносимым. Какие бы другие аффекты гордость, честолюбие, скупость, любопытство, мстительность или вожделение мы ни испытывали, душой или оживляющим началом всех их является симпатия; и они не имели бы такой силы, если бы мы должны были вполне отвлечься от мыслей п чувствований других. Пусть все силы и элементы природы согласятся служить и повиноваться одному человеку; пусть голице встает и заходит по его приказанию, море и реки текут, как ему хочется, а земля добровольно производит все, что может быть ему полезно или приятно. Он все-таки будет несчастным, пока вы не дадите ему хоть одного человека,

409

которым ом сможет разделить свое счастье, уважением и дружбой которого он сможет наслаждаться.

Это заключение, выведенное из общего представления о человеческой природе, может быть подтверждено час-тными примерами, в которых очень заметна сила симпатии. Она является источником большинства видов красоты; и, хотя бы наш объект сам по себе был куском бес-чувственной, неодушевленной материи, мы редко останавливаемся на нем и не обращаем своего взора па влияние, оказываемое им па чувствующие и разумные существа. Человек, показывающий нам какой-нибудь дом или строение, между прочим, особенно старается указать нам па удобство комнат, преимущество их расположения, экономию пространства, соблюдаемую при планировке лестниц, передних и коридоров; и действительно, большая часть красоты строения, очевидно, сводится к этим частностям. Соблюдение удобства доставляет нам удовольствие, поскольку удобство есть сноего рода красота. Но каким образом доставляет она нам удовольствие? Ясно, что наши собственные интересы совсем не затронуты в данном случае; атак как здесь красота является, так сказать, красотой не формы, а интереса, то, стало быть, она должна доставлять нам наслаждение исключительно посредством передачи [чувства], посредством пашен симпатии к владельцу квартиры. Мы входим в его интересы при помощи силы воображения и чувствуем то удовлетворение, которое объекты естественно вызывают в нем.

Это замечание распространяется па письменные и прочие столы, стулья, камины, кареты, седла, плуги и вообще па все произведения промышленности, так как общим правилом является здесь тот факт, что их красота зависит исключительно от их полезности и приспособленности к той цели, для которой они предназначены. Но это такое преимущество, которое касается только их владельца, зритель же может быть заинтересован здесь лишь в силу симпатии.

Очевидно, что ноле наиболее приятно нам своим плодородием и что с этой его красотой вряд ли могут сравниться какие-либо преимущества и его украшении или положении. С отдельными деревьями или растениями дело обстоит также, как с- нолем, на котором они растут. Конечно, равнина, поросшая вереском и дроком, сама но себе может быть столь же прекрасной, как холм, покрытый виноградником или оливковыми деревьями, но так никогда не покажется тому, кто знает ценность той и другого. Но это красота, коренящаяся исключительно в воображении и не имеюща

410

основания в восприятиях чувств. Плодородие и ценность имееют прямое отношение к пользе, а эта последняя к богатству, радости и изобилию, и хотя мы не имеем надежды на то, чтобы участвовать во всех этих благах, однако мы принимаем в них участие при помощи живости нашего воображения и до известной степени разделяем их с владельцами.

В живописи нет более разумного правила, чем правило о равновесии фигур, гласящее, что они должны как можно точнее покоиться по отношению к своему центру тяжести; фигура, равновесие которой не сохранено в точности, производит неприятное впечатление, а объясняется это тем, что она вызывает идеи падения, ушиба и страдания, идеи же эти становится неприятными, если при помощи симпатии приобретают известную степень силы и живости.

Прибавьте к сказанному, что главной составной частью красоты человека являются здоровый вид и сила, а также такое строение членов, которое свидетельствует об энергии и активности. Эта идея красоты не может быть объяснена иначе, чем посредством симпатии.

Вообще мы можем заметить, что души людей являются друг для друга зеркалами, и не потому только, что они отражают эмоции, испытываемые теми и другими, по и потому, что лучи аффектов, чувствований и мнении могут быть отражаемы вновь и вновь, пока они незаметно и постепенно не погаснут. Так, удовольствие, получаемое богачом от его имущества, отражаясь в зрителе, вызывает в нем удовольствие и уважение, а эти чувствования, будучи в свою очередь замеченыи сочувственно восприняты, усиливают удовольствие владельца; отраженные же еще раз, они становятся новым основанием для удовольствия п почтения в зрителе. Несомненно, что богатство вызывает некоторое первичное удовольствие, проистекающее из обеспечиваемой им власти наслаждаться всеми радостями жизни, а так как в этом состоит сама природа п сущность богатства, то в этом же должен заключаться п первоначальный источник всех вызываемых им аффектов. Одним из наиболее значительных среди этих аффектов является аффект любви или уважения к другим людям, который, следовательно, вызывается симпатией с удовольствием владельца. Но последний испытывает и вторичное удовольствие от своего богатства, вызываемое любовью п уважением, которое он приобретает благодаря ему; и это удовлетворение не что иное, как вторичное отражение первичного удовольствия, которое исходило от него самого. Это вторичное удовольствие,

411

ли тщеславие, становится одной из первых приманок богатства и является главной причиной того, почему мы желаем его для себя или уважаем его н других. Вот, стало быть, третье отражен не первичного удовольствия; после этого уже трудно различать дальнейшие образы и отражения вследствие их слабости и смутности.

О БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТИ И ГНЕВЕ

Идеи можно сравнивать с протяжением и плотностью материи, а впечатлеиия, в особенности рефлективные, -с цветами, вкусами, запахами и другими чувстненными качествами. Идеи никогда не допускают полного объединения; они наделены своего рода непроницаемостью, благодаря которой исключают друг друга и оказываются способными составить нечто сложное только мри помощи соединения, но не смешения друг с другом. С другой стороны, впчатления и аффекты способны к полному объединению и, подобно цветам, могут быть так хорошо смешаны друг с другом, что каждое из них может утратить свою особенность и только способствовать видоизменению общего впечатлеиия, производимого целым. Некоторые из наиболее любопытных явлений человеческого духа имеют споим источником это свойство аффектов.

Исследуя те ингредиенты, которые способны соединяться с любовью и ненавистью, я начинаю до известной степени понимать неудачу, постигашвую всякую филосфскую теорию из тех, с которыми до сих пор был знаком мир. При объяснении действий и природы с помощью какой-нибудь частной гипотезы обычно замечается следующее: наряду с из-вестным числом опытов, н точности совпадающих с теми принципами, которыо мы желали бы установить, всегда находится и какое нибудь явление, более ненодатливое и по так легко подчиняющееся нашему намерению. Пет ничего удивительного том, что так обстоит дело в естественной философии. Сущность и состав внеших тел так неясны, что н своих рассуждениях или, вериес, предположениях о них мы неизбежно запутынаемея н противоречиях и нелепостях. По так как перцепции нашего духа нполнс нам из-пестпы итак как я лишь с неличайшей осторожностью состан-лял о них заключения, то я нсегда надеялся остаться еио-бодпым от протиноречий, присущих псякоп другой теории. Таким образом, то затруднение, которое я теперь имею н ниду, сонссм не нротипоречит моей теории

412

оно только немного отклоняется от той простоты, которая до сих пор составляла главную силу и красоту последней.

Аффекты любви и ненависти веегда сопровождаются благожелательностью и гневом или, вернее, Всегда соединяются с последними. Это-то соединение и отличает главным образом данные аффекты от гордости и униженности, ибо гордость и униженность чистые эмоции нашей души, не связанные пи с каким желанием и не побуждающие пас неносредстненно к действию. Но любовь и ненависть не замыкаются и самих себе н не ограничиваются эмоцией, вызываемой ими, а переносят наш дух далее. Любовь нсегда сонронождается желанием, чтобы любимый чело-век обрел счастье и избежал бедствий, тогда как нена-висть порождает желание несчастья ненавистному чело-веку и того, чтобы счастье обходило его. Такое заметное различие между гордостью и униженностью, с одной стороны, любовью и ненавистью с другой, т. о. двумя парами аффектон, которые по многих других частностях соответствуют друг другу, заслуживает нашего внимания.

Эта Связь желания и нежелания с любовью и ненавис-тью может быть объяснена при помощи двух различных гипотез. Первая состоит н следующем: любовь н ненависть имеют не только причину, их вызывающую, а именно удо-вольствие и неудовольствие, и объект, на который они паправлены, а именно некоторое лицо, или мыслящее су -щестно, но и цель, которую они стремятся достигнуть, а именно счастье или несчастье любимой или пенавистной личности; нее эти различные аспекты, смешинаясь друг с другом, об разу ют од и и аффект. Согласно этой теории, любовь есть не что иное, как желание счастья другому лицу, а не-нависть желание ему несчастья. Желание и нежелание составляют саму природу любви и ненависти. Они не только неотделимы [от этих аффектов] , но и тождественны [им].

Но это, очевидно, протипоречит опыту. Хотя несомненно, что мы никогда не любим кого-либо, по желая ему счастья, и никогда не ненавидим кого-либо, не желая ему несчастья, однако эти желания возникают в пас лишь тогда, когда идеи счастья или несчастья нашего друга или нрага подсказываются нашим ноображением, и они по янляются бозуслоиио сущестненными для любви и ненависти. Они суть наиболее очевидные и естестненные, по пе единственные чувствования, [входящие в состав] данных аффсктов. Эти аффекты могут выражаться самым различным образом

чтобы мы думали о счастье или несчастье их объектов

413

а это ясно доказывает, что данные желания не тождественны любви и ненависти и даже не составляют их существенной части.

Отсюда мы можем заключить, что благожелательность и гнев это аффекты, отличные от любви и ненависти и лини» соединяющиеся с последними в силу первичной организации нашего духа. Природа наделила тело известными стремлениями и наклонностями, которые она усиливает, ослабляет или изменяет в зависимости от состояния его жидких или твердых составных частей; так же поступила она и с духом. В зависимости от того, находимся ли мы во власти любви или ненависти, соответствующее желание счастья или несчастья лицу, являющемуся объектом указанных аффектов, возникает в духе и изменяется с каждым видоизменением последних. С абстрактной точки зрения такой порядок вещей не является необходимым. Любовь и ненависть могли бы не сопровождаться подобными желаниями, или же связь их с таковыми могла бы быть как раз обратной. Если бы природе было угодно, любовь могла бы производить такое же действие, как ненависть, а ненависть такое же, как любовь. По крайней мере я не вижу никакого противоречия в предположении, что желание причинить страдание могло бы быть соединено с любовью, а желание счастья с ненавистью. Если ощущения, вызываемые аффектом и желанием, противоположны, то ведь природа могла бы изменить ощущения, не изменяя тенденции желания, и таким образом могла бы сделать их совместимыми.

ГЛАВА 7 О СОСТРАДАНИИ

Но хотя желание счастья или несчастья другим людям в зависимости оттого, питаем ли мы к ним любовь или ненависть, является слепо действующим (arbtrary) и первичным инстинктом, коренящимся в пашей природе, мы находим, что во многих случаях оно может быть произведено искусственно и может возникать от вторичных принципов. Жалость есть сочувствие к несчастью других, а злорадство радость по поводу такового, причем это сочувствие и эта радость не вызываются ни дружбой, ни враждой. Мы жалеем даже незнакомых и совершенно безразличных нам люден; если же наше злорадство по отношению к другому человеку вызывается вредом или обидой, то оно является, собственно говоря, не злорадством, но мстительно-

414

стью. Если же мы исследуем эти аффекты, т. е. жалость и злорадство, то увидим, что они вторичны и происходят от первичных аффектом, видоизмененных благодаря особому направлению мысли и воображения.

Аффект жалости легко объяснить с помощью нижеизложенного рассуждения и симпатии. У пас есть живая идея обо всем, что имеет к нам отношение. Все человеческие существа имеют к нам отношение благодаря сходству с нами. Поэтому сами они как личности, их интересы, аффекты, страдания и удовольствия должны живо воздействовать па нас п вызывать в пас эмоцию, сходную с первичной эмоцией, поскольку живая идея легко превращается во впечатление. Если это верно вообще, то это должно быть в особенности верно но отношению к горю п печали. Указанные аффекты всегда оказывают на нас более сильное и длительное влияние, чем любое удовольствие или наслаждение.

Зритель, присутствующий при исполнении трагедии, испытывает целый ряд аффектов: горе, ужас, негодование п другие, которые драматург воплощает в выводимых им лицах. Поскольку многие трагедии кончаются счастливо и ни одна из выдающихся трагедий не может быть построена без использования некоторых превратностей судьбы, то зритель должен сочувствовать всем этим переменам и пере/кивать как фиктивную радость, так и все прочие аффекты. Таким образом, если мы только не станем утверждать, что всякий отдельный аффект передается зрителю посредством отдельного первичного качества, а не проистекает из объясненного выше общего принципа симпатии, то нужно будет допустить, что все они имеют своим источником именно этот принцип. Исключение какого-либо из них, в частности, следует считать в высшей степени неразумным. Так как все эти аффекты сперва наличии в духе одного лица, а затем появляются в духе другого п так как способ их появления сперва в качестве идеи, а затем в качестве впечатления в каждом случае одинаков, то и передача их должна быть обусловлена тем же принципом. По крайней мере я уверен, что подобный способ умозаключения был бы признан достоверным как в естественной философии, так и в обыденной жизни.

Прибавьте к этому, что жалость в сильной степени зависит от близости объекта и даже от его доступности взору, а это является доказательством того, что она проистекает из воображения. Я уже не творю о том, что женщины и дети особен по склонны к жалости, так как всего больше руко-

415

водствуются способностью воображения. Та же слабость, которая заставляет их падать в обморок при виде обнаженного меча, хотя бы он находился в руках их лучшего друга, заставляет их сильно жалеть тех, кого они видят в горе или печали. Те философы, которые производят указанный аф-фект от каких-то утонченных размышлений о непрочное ти счастья п о возможности того, что пас постигнут такие же бедствия, какие мы созерцаем, обнаружат, что данное наблюдение опровергает их; п было бы легко привести еще большее количсство других подобных наблюдений.

Остается только обратить внимание на одно-довольно замечательное проявление этого аффекта, а именно переданный нам аффект симпатии иногда приобретает силу вследствие слабости своего первоисточника и даже вызывается передачей аффектов, которые не существуют. Так, когда кто-либо получает почетную должность или наследует большое состояние, мы всегда тем более радуемся его счастью, чем меньше он сам, по-видимому, сознает [что счастье] и чем большее равнодушие и безразличие обнаруживает при пользовании соответствующими благами. Точно так же человек, не подавленный постигшими его бедствиями, возбуждает особенно большое сожаление благодари своему долготерпению; п если эта добродетель настолько велика, что может уничтожить всякое сознание тревоги, она еще больше возбуждает в пас сожаление к нему. Когда достойный человек попадает в такое положение, которое обычно рассматривается как большое несчастье, мы составляем себе представление о его состоянии и, переходя в воображении от причины к обычному следствию, сперва образуем живую идею его горя, а затем переживаем ее как впечатление, пли совершенно не принимал в расчет вели чия духа, ставящего данное лицо выше подобных эмоций, или же принимая его во внимание лишь, постольку, поскольку оно увеличивает паше восхищение, нашу любовь и нежность к нему. Мы знаем из опыта, что известная степень аффекта бывает обычно связана с подобным несчастьем, и хотя в данном случаемы имеем дело с исключением, однако паше воображение подчиняется общему правилу и заставляет нас образовать живую идею аффекта или, вернее, пере-живать сам аффект точно так же, как если бы данное лицо действительно его испытывало. По той же причине мы краснеем за поступки людей, которые глупо ведут себя к нашем присутствии, несмотря на то что сами они вовсе не обнаруживают чувства стыда и, по-видимому, со всем не сознают своей глупости. Все это проистекает и

416

симпатии, но она пристрастна и освещает свои объекты лишь с одной стороны, не обращая внимания на другую сторону, которая производит противоположное действие п которая могла бы совершенно уничтожить эмоцию, возникающую от первого впечатления.

У пас есть также примеры того, что равнодушие п безразличие к несчастью увеличивают наше сочувствие лицу, постигнутому бедствием, хотя бы равнодушие это и не проистекало из добродетели и величия духа. Так, при убийстве отягчающим обстоятельством считается тот факт, что жертвами его пали лица, спящие и уверенные в своей полной безопасности; так, историки обычно говорят о каком-нибудь малолетнем принце, оказавшемся в плену у своих врагов, что он тем более достоин сожаления, чем менее сознавал свое бедственное положение. Так как в таких случаях мы сами знаем о несчастном положении данного лица, оно вызывает в нас живую идею и ощущение печали аффекта, обыкновенно сопровождающего это состояние, и идея эта становится еще живее, а ощущение еще сильнее но контрасту с той беспечностью и тем равнодушием, которые мы замечаем у самого лица. Всякий контраст непременно действует на воображение, в особенности если мы наблюдаем его в субъекте; жалость же всецело зависит от воображения .

ГЛАВА 8

О ЗЛОРАДСТВЕ И ЗАВИСТИ

Теперь мы должны перейти к объяснению аффекта злорадства, который в своих действиях подражает ненависти (подобно тому как жалость подражает любви) и вызывает в нас радость в связи со страданиями и бедствиями других людей, не причинивших нам какого-либо вреда и не нанесших какой-либо обиды.

Люди так мало руководствуются разумом в своих чувствованиях, что всегда судят об объектах па основании скорее сравнения их с другим и объектам и, чем их истинной ценности и значения. Если наш дух рисует себе известную степень совершенства или же привыкает к таковой, то

Чтоб редуиредить u-якое недоразумение, я должен :шметпт1,, что, протн-

попопаиляя тюбрижсннс памяти, я подразумеваю иообщету способность, которая ньпынагг паши Полег слабые идем. Во нсех других случаях, а и особенности там, где поображение протишптстапляется уму, я подразумеваю ту же способность, исключая псе паши де\|()1ктрат1НЯ1ые п иероятиыо умозаключени

417

все, что ей уступает, хотя бы и цепное само но себе, производит на наши аффекты такое же действие, как псе несовершенное и дурное. Это первичное качество души, сходное с теми явлениями, которые мы .ежедневно наблюдаем в нашем теле. Пусть человек нагреет одну руку и охладит другую; одна и та же вода в одно и то же время покажется ему и горячей, и холодной в зависимости от состояния различных органон. Небольшая степень какого-либо качества, следуя за большей, производит меньшее ощущение, чем надлежало бы, а иногда вызывает даже ощущение противоположного качества. Слабая боль, следуя за сильной, кажется ничтожной или даже ощущается как удовольствие; с другой стороны, сильная боль, следуя за слабой, кажется вдвое тяжелее и неприятнее.

По отношению к нашим аффектам и ощущениям и этом никто не станет сомневаться. Но у нас могут возникнуть некоторые сомнения относительно наших идей и объектов. Когда какой-нибудь объект кажется нашему глазу или нашему воображению увеличивающимся или уменьшающимся по сравнению с другими объектами, образ и идея этого объекта остаются без изменения и сохраняют прежнюю протяженность па ретине и в мозгу или в органе восприятия. Глаза отражают световые лучи, а зрительные нерпы передают образ мозгу совершенно одинаково независимо от того, предшествовал ли данному объекту большой или малый объект; даже воображение не изменяет размеров своего объекта вследствие сравнения его с другими, вопрос, стало быть, состоит в том, как можем мы на основании одного и того же впечатления и одной и той же идеи образовывать стол и различные суждения относительно одного и того же объекта, т. е. один раз восхищаться ею объемом, а другой презирать его за малые размеры. Это изменение наших суждений, очевидно, должно проистекать из изменения какого-либо восприятия, но так как последнее изменение не относится к непосредственному впечатлению или идее объекта, то оно должно относиться к какому-нибудь другому впечатлению, сопровождающему первое.

Чтобы объяснить этот факт, я слегка коснусь двух принципов, один из которых будет более подробно объяснен в ходе этого трактата, а другой уже был разъяснен раньше. Я думаю, можно спокойно установить в качестве общего правила, что ни один объект не воспринимается чувствами, ни одна идея не порождается воображением без того, чтобы их сопровождала некоторая эмоция или пропорциональное движение жизненных духов; и, хотя привычка делает пае

418

нечувствительными к этой эмоции и заставляет смешивать ее с объектом или идеей, все же при помощи тщательных и точных наблюдений нетрудно отделить их друг от друга и различить, возьмем в качестве примера протяжение и число; очевидно, что какой-нибудь очень обширный предмет, например океан, широкая равнина, длинная горная цепь, большой лес, или же совокупность очень многочисленных объектов, как-то: армия, флот, толпа - вызывает в нашем духе заметную эмоцию и что восхищение, возникающее при восприятии подобных объектов, является одним из самых живых удовольствий, которыми способна наслаждаться человеческая природа. Но так как это восхищение увеличивается или уменьшается при увеличении или уменьшении объектов, то мы можем заключить на основании вышеисследованных принципов , что оно является сложным действием, проистекающим из соединения нескольких действий, каждое из которых в свою очередь вызывается отдельной частью причины 12. Итак, каждая часть протяжения и каждая единица, входящая в состав числа, сопровождаются отдельной эмоцией, когда их представляет дух, и хотя указанная эмоция не всегда приятна, однако, соединяясь с другими и возбуждая жизненные духи в должной степени, она содействует возбуждению восхищения, которое всегда приятно. Если допустить это относительно протяжения и числа, то нетрудно также сделать такое допущение относительно добродетели и порока, остроумия и глупости, богатства и бедности, счастья и несчастья и других подобных объектов, всегда сопровождаемых очевидной эмоцией.

Второй принцип, который я приму здесь в расчет, это наше следование общим правилам, которые имеют столь сильное влияние па поступки и рассудок и могут даже ввести в заблуждение внешние чувства. Когда мы знаем из опыта, что один объект всегда сопровождается другим, то при каждом появлении первого обьекта, хотя бы и связанном с изменениями очень существенных условий, мы естественно переносимся к представлению второго и образуем такую живую и сильную идею этого второго, словно вывели его существование при помощи самого верного и непреложного заключения разума. Ничто не может разубедить пас, даже сами наши чувства, которые, вместо того чтобы исправлять указанное ложное суждение, часто под-

См. книгу первую, часть , главу 15.

419

даются ему и словно подтверждают содержащиеся к нем ошибки.

Заключение, которое я вывожу из этих двух принципов всвязи с вышеупомянутым влиянием сравнения, очень кратко и определенно. Всякий объект сопровождается какой-нибудь пропорциональной ему эмоцией: большой объект сильной эмоцией, малый слабой. Таким образом, большой oбъект, сменяя малый, вызывает сильную эмоцию вслед за слабой. Но сильная эмоция, сменяя слабую, становится еще сильнее и превышает свою обычную степень. А поскольку известная степень эмоции всегда сопровождает каждую степень величины объекта, то при усилении эмоции мы, естественно, воображаем, что увеличился и объект. Действие направляет нашу мысль к его обычной причине: известную степень эмоции к известной величине объекта; и.мы не принимаем во внимание того факта, что сравнение может изменит!» эмоцию, ничего не изменяя в объекте. Кто знаком с метафизической частью оптики |:{ и знает, как мы переносим на внешние чувства суждения и заключения нашего ума, легко представит себе весь указанный процесс.

По, даже оставив в стороне это повое открытие впечатления, тайно сопровождающего всякую идею, мы должны по крайней мере признать принцип, из которого проистекало данное открытие, а именно, то, что объекты кажутся больше или меньше при сравнении их с другими. У пас так много примеров, подтверждающих указанный принцип, что мы никоим образом не можем сомневаться в его истинности, а из него-то я и вывожу аффекты злорадства и зависти.

Очевидно, что, размышляя о споем положении и об условиях, в которых мы живем, мы должны испытывать большее или меньшее удовольствие или неудовольствие и записи мости от того, кажутся ли нам эти условия более или менее счастливыми или несчастливыми, т. е. оттого, какой степенью богатства, власти, заслуги и почета мы, по нашему мнению, обладаем. Но так как мы редко судим об объектах на основании их собствен пой ценности, a составлявшем о них мнения, сравнивая их с другими объектами, то отсюда следует, что мы должны судить и о собственном положении, сравнивая его с большей или меньшей степенью счастья или несчастья других людей, и соответственно испытывать страдание или удовольствие. Несчастье другого человека дает нам более живую идею нашего счастья, а ею счастье более живую идею пашет несчастья. Таким об-

420

разом, первое порождает радость, а второе недовольство.

Стало быть, мы имеем тут нечто обратное жалости: в зрителе возникают ощущения, противоположные тем, которые испытывает созерцаемое им лицо. Вообще мы можем отметить следующее: при всякого рода сравнениях один из объектов всегда заставляет нас получать от другого, с которым его сравнивают, ощущение, противоположное тому, которое вызывается им при прямом и непосредственном его созерцании. Малый объект заставляет большой казаться еще больше, а при сравнении с большим объектом малый кажется еще меньше. Безобразие само но себе вызывает неприятное чувство, но оно порождает в пас своеобразное удовольствие благодаря контрасту с прекрасным объектом, красота которого в силу этого еще более возрастает; с другой стороны, красота, сама но себе вызывающая удовольствие, пробуждает в нас своеобразное страдание вследствие контраста с чем-нибудь некрасивым, каковое становится в силу этого еще более безобразным. Следовательно, дело должно обстоять так же и со счастьем и несчастьем. Прямое созерцание удовольствия, испытываемого другим лицом, естественно, доставляет и нам удовольствие, а следовательно, вызывает в нас страдание, если мы сравниваем его с нашим собственным страданием. Страдание другого лица, рассматриваемое само по себе, вызывает и в нас страдание, но, усиливая идею нашего счастья, доставляет нам удовольствие.

Нам не покажется странным то, что, созерцая счастье или несчастье других людей, мы можем испытывать противоположное ч у ист но также и потому, что то же сравнение может возбудить в пас нечто ироде злорадства но отношению к нам самим, заставить!ac радоваться собственным страданиям и печалиться но поводу своих радостей.

Так, созерцание прошлых страданий приятно, когда мы довольны споим теперешним положением; ч: другой стороны, паши прошлые удовольствия вызывают в нас неудовольствие, если мы в настоящее время не испытываем ничего подобного. Ведь сравнение здесь такого же рода, как и то, что имеет место, когда мы размышляем о чувствованиях других, а стало быть, его должны сопровождать такие же действия.

Мало того, человек может даже распространить это злорадство но отношению к себе самому на свое наличное состояние и намеренно довести это чувство до того, что будет искать печали и усиливать свои страдания и горести. Это

421

породившая первичный аффект. Горе тоже передается у них путем симпатии, причем порождает почти все те же следствия и возбуждает те же эмоции, как и у пас. Жалобный ной собаки возбуждает явную симпатию у ее товарищей. Замечательно, что хотя почти все животные пользуются при игре теми же членами и совершают почти те же движения, как в борьбе: лев, тигр, кошка своими лапами, бык рогами, собака - зубами, лошадь копытами, однако они заботливо остерегаются наносить вред своим сотоварищам, даже если им не приходится бояться мщения со стороны последних; а это является очевидным доказательством того, что животные имеют сознание страданий и удовольствий, испытываемых другими животными.

Всякий имел случай заметить, насколько более оживлены собаки, когда они охотятся сворой, чем когда преследуют дичь в одиночку, и очевидно, что это происходит.исключительно от симпатии. Охотникам также хорошо известно, что то же действие получается в еще большей и даже в слишком сильной степени, когда соединены две споры, незнакомые друг с другом. Быть может, мы затруднились бы объяснить это явление, если бы не были знакомы из опыта с подобным же явлением у пас самих.

Зависть и злорадство аффекты, очень заметные у животных; они, пожалуй, даже более обычны у них, чем жалость, так как требуют меньше усилий мысли и воображени

422

(ПРОПУЩЕНО 423-442)

ЧАСТЬ О ВОЛЕ И ПРЯМЫХ АСФФЕКТАХ

ГЛАВА о свободе и необходимости

Теперь мы переходим к объяснению прямых аффектов, т. е. впечатлений, вызываемых непосредственно добром или злом, страданием или удовольствием. К этому виду относятся желание, и отвращение, горе и радость, надежда и страх.

Из всех непосредственных действий страдания и удовольствия наиболее замечательным является воля; и хотя она, собственно говоря, не входит в число аффектов, по так как полное понимание ее природы и свойств необходимо для их объяснения, то мы сделаем ее здесь предметом исследования. Прошу заметить, что под, волей я разумею не что иное, как товнутреннее впечатление, которое мы переживаем и сохиаем, когда сознательно даем начало какому-нибудь новому движению нашего тела или новой перцепции нашего духа. Впечатление это, так же как и предыдущие гордость и униженность, любовь и ненависть, невозможно определить, и бесполезно описывать его подробнее; поэтому мы откажемся от всех тех определений и различений, с помощью которых философы скорее запутывают, чем разъясняют, данный вопрос, и при нервом же ознакомлении с предметом рассмотрим старый спорный вопрос; о свободе и необходимости, столь естественно возникающий перед, нами при рассмотрении воли.

Общепризнано, что действия внешних тел необходимы и что в передаче их движения, в их притяжении и взаимном сцеплении нет ни малейших следов безразличия, или свободы. Всякий объект принуждается абсолютным фатумом к движению определенной степени и определенного направления и так же мало может отойти от той точно обозначенной линии, но которой он движется, как и превратиться в ангела, духа или какую-либо высшую субстанцию. Но это

443

му действия материи следует рассматривать как примеры необходимых действий; и все, что и данном отношении однородно с материей, должно быть также признано необходимым. Чтобы угнать, обстоит ли так дело и с действиями духа, мы начнем с исследования материи и рассмотрим, па чем основываются наши идеи о необходимости ее действий, а также почему мы заключаем, что одно тело или действие является неизбежной причиной другого.

Мы уже отмечали, что первичная связь любых объектов ни модном случае не может быть открыта нашими чувствами или нашим разумом и что мы никак не можем настолько глубоко проникнуть в сущность и строение тел, чтобы увидеть тот принцип, от которого зависит их взаимное влияние. Мы знакомы лишь с их постоянным соединением; это-то постоя и нос соединен не и порождает необходимость. Если бы объекты не находились в постоянной и правильной связи друге другом, мы никогда не пришли бы к идее причины и действия; и в конце концом необходимость, входящая в состав этой идеи, есть не что иное, как принуждение нашего духа к переходу от одного объекта к его обычному спутнику и к заключению от существования одного из них к существованию другого. Итак, вот две частности, которые мы должны считать существенным и дли необходимости, а именно: постоянное соединение [объектов] и заключение нашего духа; где бы мы их ни открыли, мы должны признать там же и наличие необходимости. Так как действиям материи присуща лишь та необходимость, которая вытекает из этих обстоятельств, и так как мы узнаем связь тел не при помощи проникновения в их сущность, то, следовательно, отсутствие такого проникновения при наличии связи и заключения никогда, ни в каком случае не устранит необходимости. Заключение вызывается наблюдением связи; поэтому, если мы докажем наличие постоянной связи в действиях духа, это можно будет считать достаточным для того, чтобы вывести заключение и установить необходимость этих действий. Но чтобы придать своему рассуждению большую силу, я рассмотрю указанные частности отдельно и сначала докажу на основании опыта, что наши действия имеют постоя иную связь с мотивами, темпераментом и обстоятельствами, а затем уже исследую те заключения, которые мы отсюда выводим.

Для этой цели достаточно будет весьма поверхностного и общего взгляда на обычный ход, человеческих дел. В паком бы свете мы их ни рассматривали, мы получим подтверждение указанного выше принципа. Будем ли мы рас

444

сматривать человечество с точки зрения различия пола, возраста, управления, условий жизни или же методов воспитания, мы всюду заметим одно и то же единообразие, одно и тоже правильное действие естественных принципов. Одинаковые причины и здесь производят одинаковые действия, так же как при взаимодействии элементов и сил природы.

Различные деревья постоянно дают совершенно разные на вкус плоды, и это постоянство все признают проявлением необходимости и причинности во внешних телах. Но разве продукты Гвианы и Шампани более постоянны в своем различии, чем чувства, действия и аффекты обоих полов, один из которых отличается своей силой и зрелостью, а другой нежностью и мягкостью?

Разве изменения нашего тела с детства и до старости более регулярны и достоверны, чем изменения нашего духа и наших поступков? И разве человек, ожидающий, чтобы четырехлетний ребенок поднял тяжесть весом в триста фунтом, был бы более смешон, чем тот, кто надеется найти у существа такого же возраста философское мышление или разумные и последовательные поступки?

Мы, несомненно, должны признать, что сцепление частиц материи происходит от естественных и необходимых принципов, на какие бы затруднения мы ни наталкивались при выяснении последних . И па том же основании мы должны допустить, что человеческое общество зиждется па сходных принципах; в последнем случае наше основание даже более веско, чем в первом: медь мы не только наблюдаем, что люди всегда ищут об-щестма, но можем даже объяснить принципы, на которых зиждется эта всеобщая склонность. Разве более достоверно, что два гладких куска мрамора крепко соединятся, чем то, что два молодых дикаря разного иола будут совокупляться? Разве рождение детей как следствие этого совокупления более закономерно, чем заботы родителей об их безопасности и сохранности?

Когда же дети благодаря заботам своих родителей достигнут зрелого возраста, то разве неудобства, сопровождающие их разлуку с родителями, более достовер-иы, чем прсдвидсние ими этих неудобств и стремление избегать их с помощью тесного единения и союза?

Кожа, поры, мускулы и нервы у поденщика совсем другие, чем у знатного человека; то же самое можно сказать о его чувствованиях, поступках и манерах. Различие в положении оказывает влияние на всю организацию [человека], как внешнюю, так и внутреннюю; а это различие

445