Часть 1.

Деррида и грамматология Перед читателем — книга, очень нелегкая для чтения. Тема ее обозначе­на заглавием — "О грамматологии". Граммато-логия — наука о письме, о предмете, которого нет: есть конкретные знания о разных видах пись­менности, но нет знаний о письме в абстрактном и философском смыс­ле слова. Предлог "о" (французское "de" еще менее определенное — не­что из области грамматологии) выражает суть подхода: предмет (тем более отсутствующий) не берется прямо, мы блуждаем "вокруг да око­ло", обходим с разных сторон то место, где он должен (был бы) или мог бы, по нашему мнению, находиться. В книге высказывается парадоксаль­ный тезис: письмо возникло раньше речи, раньше языка. На этих стра­ницах мы постараемся прояснить смысл этого парадокса.

Конечно, были свои причины, по которым письмо стало главным ге­роем толстой книги. Их много, и они разные. Одна из причин связана с тем, о чем сейчас много говорят: это разрастание, разбухание слоя посред­ников, а также умножение форм деятельности, порождаемых затруднен­ной коммуникацией в обществе. Приходится вводить много промежуточ­ных звеньев, чтобы люди могли понять друг друга. Это стало заметно и в обыденной жизни, и в познании. Казалось, не осталось ничего прямо и непосредственно данного, наличного, несомненного. Где только ни ис­кали новые опоры: в очевидностях обыденного человеческого существо­вания, в механизмах бессознательной психики, в мельчайших фактах по­знания, в самой жизненной стихии. Одним казалось важным целиком очистить сознание, с тем чтобы увидеть механизм его работы в действии, другим, напротив, как можно полнее учесть все наслоения культурной жиз­ни и социальные предпосылки, которые никогда не позволяют надеять­ся на чистые данные сознания. В результате те основные направления ев­ропейской мысли, для которых наука и познание были важными предметами (рационализм с опорой на исходные интуиции и эмпиризм с опорой на чистые научные факты), разочаровались в своих программах и пришли, по сути, к общей теме — к посредникам и предпосылкам по­знания, без которых ничто "очевидное" и "достоверное" невозможно.

Прошло уже немало времени с тех пор, как философам стало ясно; подобно тому, как в XIX веке главной проблемой для философии была

[8]

проблема сознания, так в XX веке на это место претендует язык: само­достаточный субъект стал "учеником текста". Само слово "язык" пони­мается при этом достаточно широко: это и естественный язык, и языки науки и культуры, и язык как способ человеческой связи. Без языка, без осознания его роли было бы невозможно, по сути, ни одно философское построение в аналитической или герменевтической философии, у Хай­деггера или Витгенштейна. Уже в 1943 году, когда над Парижем кружи­ли бомбардировщики, вышла в свет книга Сартра "Бытие и ничто", а в далеком Нью-Йорке, в Школе свободных исследований, встретились Роман Якобсон и Клод Леви-Стросс, и эта встреча стала историческим событием, предвестником французского структурализма 50—60-х годов, основанного на перенесении методов исследования языка на такие со­циальные предметы, как мифы, системы родства, маски, различные ус­тановления и механизмы, факты истории идей. Французский структу­рализм был научной программой, а не философией, но его цели соответствовали главным интересам современной философии, ищущей новые модели значения и понимания.

Общая картина умонастроений во Франции 60-х годов определялась различными темами, сосредоточенными вокруг "конца философии". Выражалось это по-разному: и как призыв перейти от теории к полити­ческой практике (марксисты и сартровцы), и как призыв строить науч­ную философию ("теоретический антигуманизм" Альтюссера) на мес­те идеологических конструкций, и как подведение итогов эпохи господства имперского западного разума (в мире заканчивалась эпоха ко­лониализма) и критика "этноцентризма", сопровождавшаяся широким интересом к "экзотическим" объектам. Деррида отвечает на эти запро­сы к философии двояко: широкомасштабной и все более расширявшей­ся критикой всех "центризмов" европейской мысли и вместе с тем — спо­койной и совсем не революционной радикальностью (в этимологическом значении слова — укорененность) мысли о том, что принадлежность эпохе не обязательно есть признак рабства, равно как и попытки из нее выйти — не обязательно есть признак свободы. Деррида был с самого на­чала замечательно точен в обозначении сомнительного и несомненно­го: ограниченность (тупик) метафизики не есть конец философии — можно строить любые проекты критики разума, однако уже одна толь­ко необходимость формулировать эту критику в языке обрекает ее на про­вал, с чем не могут не считаться самые новаторские начинания. Эти ус­тановки по-своему преломляются в проекте грамматологии Деррида1.

1 Эта фамилия, конечно же, не склоняется!!! Деррида (род. в 1930 году в местеч­ке Эль-Биар вблизи города Алжира) - выходец из алжиро-еврейской семьи, ко­торой позднее пришлось иммигрировать во Францию. Может быть, это его "аутсайдерское" положение дало начало тому нестандартному пути, который прокладывался книгами и преподаванием - в престижных, но необычных пре­подавательских местах - при явной его несовместимости с традиционным уни­верситетом. С середины 70-х годов он систематически посещал Америку с докла­дами и лекциями, в чем тоже выражалась его маргинальная позиция.

Поначалу Деррида хотел быть писателем, потом - философом. Впервые он обратил на себя внимание в 1966 году в Балтиморе на коллоквиуме с имениты­ми французскими участниками. В следующем году он издал в Париже три кни­ги ("Голос и явление", "Письмо и различие", "О грамматологии"), о которых за­говорили; потом еще три ("Рассеяние", "Границы философии", "Позиции"), о которых заговорили еще громче; далее писал и печатался обильно и непрерыв­но - за 40 лет 40 книг. В 1980 году он удостоился посвященного ему коллоквиу­ма в Серизи-ла-Салль ("Цели человека"); это повторилось в 1992 ("Переход гра­ниц") и в 1997 ("Автобиографическое животное") годах. Сейчас имеет статус главной нестандартной знаменитости в западном философском (или литератур­но-философском) мире.

[9]

Книга "О грамматологии" (1967) вышла почти одновременно с дру­гими работами Деррида — "Голос и явление" и "Письмо и различие": из заглавий видно, что все они во многом перекликаются и поясняют друг друга. Книга появилась в ближайшем соседстве с такими знаменитыми произведениями, как "Слова и вещи" Фуко и "Ecrits" Лакана, с "Кри­тикой и истиной" Барта, который еще в 1953 году ("Нулевая ступень письма") пользовался категорией письма для выяснения специфики но­вых подходов в литературоведении и литературной критике. В плеяде структуралистов и постструктуралистов Деррида стоит как человек со сво­ими темой, предметом и подходом. Своей эмпирией стали для него фи­лософские и литературные тексты, точнее, этим предметом стали неси­стемное в философских текстах и те художественные тексты, которые заостряют нашу способность видеть эту несистемность. Своим способом работы с текстами стала для него деконструкция — разборка и сборка — философской традиции западной разума. Именно в книге "О грамма­тологии" была впервые развернута — и концептуально, и эмпиричес­ки—та стратегия деконструкции, которая потом оказалась преоблада­ющей в его творчестве.

Таким образом, очевидно, что отношение Деррида к структурализ­му было очень непростым. На страницах этой книги Деррида жестко трактует Соссюра и Леви-Стросса, показывая неувязки и противоречия их концепций и даже упрекая их (что случается у него крайне редко) — в "ненаучности", вторгаясь тем самым на "чужую" территорию. И од­новременно с этим он видел в структурализме естественный и необхо­димый жест — критическое беспокойство культуры по поводу языка. И потому в рассматриваемой нами книге широко присутствует класси­ческий структуралистский материал (от Соссюра до Леви-Стросса), но прочерчиваются также и тенденции, идущие ему наперекор. При этом постструктуралистичность Деррида во многом определялась его фено-

[10]

менологической закваской: его диссертация была посвящена гуссерлевской феноменологии (она была опубликована только в 1990 году), а ран­ние замыслы предполагали исследование литературы как идеального объекта. Тем самым в Деррида сложилось свое проблемное напряже­ние — структуралистское внимание к языку спорило в нем с феномено­логическим призывом к обнаружению доязыковых интуиции как осно­вы строгого знания: в данном случае его внимание к языку было чрезмерным для феноменолога, а способ анализа - слишком "ненауч­ным" для структуралиста. Но в его творчестве были и другие влияния: Ницше и Хайдеггер, Фрейд и Левинас, толкование священных еврейских книг и авангардистская литература — все это так или иначе участвовало в образовании проекта деконструкции.

"О грамматологии" — книга стилистически неоднородная: в ней есть элементы эссеистического, источниковедческого, традиционно философ­ского, комментаторского, игрового стиля. Правда, на фоне некоторых будущих экспериментально-литературных работ она покажется чуть ли не академической по стилю и приемам изложения. В этой работе мож­но видеть элементы психоаналитического комментария (в нем есть об­щие психоаналитические темы — сон, желание, вытеснение и даже суб­лимация), структуралистские (язык) и постструктуралистские (до-язык и вне-язык) темы и средства. Семантически — исходный парадокс (письмо до языка) поддерживается целым рядом других парадоксов. Синтакси­чески — много крайностей. Есть фразы длиной по две с половиной стра­ницы, а есть - с рваным синтаксисом: фраза буксует, не хочет выстра­иваться, и ее приходится заново начинать, чтобы как-то продолжить. Любое слово в принципе может приобрести статус понятия и одновре­менно — ритмически повторяющегося лейтмотива. В тексте много ци­тат и цитатных перекличек.

Важен в нем и принцип осторожности: он обычен у французских авторов, но в данном случае мощно усилен. Оговорки типа "так назы­ваемый" могут относиться к чему угодно - от вполне осязаемых вещей до абстрактных понятий (вроде "так называемый XVIII век"). Это, ко­нечно, связано с подкопом под установившиеся смыслы и под при­вычные предпосылки этих смыслов. Иногда, переводя, хотелось со­кращать эти "так называемости" ("своего рода структурализм", "некоторого рода феноменология"). Отметим сразу же неизбежно ос­лабляемый в русском переводе оттенок сослагательности, активно ис­пользуемый в описаниях экспериментальных предметов (у Руссо — "почти язык", "почти общество"). В тексте огромное количество субъ­ективирующих оговорок типа "как нам кажется..." Много слов в ка­вычках — это значит, что все слова чужие и значат не то, что в слова­ре, а что именно — неизвестно.

[11]

Сначала предполагалось, что Деррида напишет небольшое вступле­ние для данного русского издания, однако от этой мысли пришлось от­казаться. Неизбежная ретроспективная модернизация стала бы еще од­ним — и притом очень трудным — посредником между читателем и текстом. Нам показалось лучше следовать принципам собственного под­хода Деррида к Соссюру, изложенным в данной книге: намерения Сос­сюра, говорил Деррида с подчеркнутой резкостью продуманной пози­ции, его не интересуют, а интересует лишь текст. А потому и мы прежде всего обратимся непосредственно к тексту книги. Презумпция непони­мания и попытка самостоятельно разобраться представляются более уместными, чем презумпция мнимого диалога без тяжелой предваритель­ной работы.

Именно поэтому нам представляются неверными и обреченными на неуспех попытки "следовать букве и духу" Деррида: для нас - людей другой культуры, других мыслительных привычек и читательского опы­та- это почти неизбежно оборачивается подражанием, неосуществимы­ми перевоплощениями. Наверное, более важно сейчас читать, стараясь думать о том, что читаешь, а потом внятно написать о том, что удалось (или же не удалось!) понять. К такой внятности мы и стремились, ко­нечно по мере сил. И если читатель захочет проработать книгу целиком (а может быть, даже и с карандашом в руках), он сможет сам наметить (или продолжить) цепочки и ряды сплетающихся терминов — и на ма­териале данного текста, и на других текстах, развертывая, укрепляя, обо­гащая и свой концептуальный язык, и свои возможности понимания.

Эта книга — перевод текста "О грамматологии"; и эта вступительная статья посвящена в основном представляемой работе, хотя и с некото­рыми выходами вовне: она ни в коей мере не претендует быть общим очер­ком творчества Деррида. Поскольку тема деконструкции и принципы де-конструктивной работы были впервые запечатлены именно в "О грамматологии", после нее легче будет следить за развертыванием дер-ридианских тем в других работах. В данной статье несколько разделов:

чем? (основные понятия) что? (основное содержание) как? (отклики и оценки) для чего? (смысл проекта) исследует Деррида. И вдобавок к это­му — несколько слов о трудностях перевода книги.

Грамматология: основные понятия Самому Деррида очень не хочется, чтобы его описывали " как объект". Поэтому сам он никогда не даст разрешения на какое бы то ни было опи­сание собственной концепции в форме констатации и в третьем лице единственного числа (типа "S есть Р"). Каждое слово, термин, понятие

[12]

он обставляет бесконечными оговорками запретительного свойства:

это не понятие, не термин, не метод, не операция, не акт... Примени­тельно к каждому слову-понятию Деррида фактически строит запреще­ние его абстрактного использования: так, скажет он нам, метафизики "как таковой", философии "как таковой" или скажем, деконструкции "как таковой" не бывает (по-французски это как бы запрет на употреб­ление определенного артикля, т. е. во всех трех упомянутых случаях — артикля "lа").

Все это мы должны как-то учитывать, но должны ли мы понимать все это буквально и верить всему сказанному на слово? Например, ес­ли Деррида где-то сказал, что он снял оппозицию "логического" и "ри­торического" (или метафорического), можно ли считать такое утверж­дение само собой разумеющимся и даже не задавать себе вопроса о том, как это вообще возможно или что стало бы с философией, если бы это действительно было возможно? Несмотря на все вышеприведенные от­рицания, мы все же полагаем, что у Деррида есть понятия, которые со­вершают свою понятийную (а не только акробатическую или танцеваль­ную, вслед за Ницше) работу — ничуть не хуже, чем другие философские и нефилософские понятия. Во всяком случае, теперь, по прошествии 30 лет после выхода книги, такое отношение представляется нам оправ­данным.

Многие понятия "О грамматологии" возникли под влиянием Гус­серля, Гегеля и Хайдеггера, а кроме того, Фрейда, Ницше, авангардной литературы. Но самое важное влияние — это, конечно, Гуссерль, преж­де всего — как исследователь проблемы внутреннего чувства времени. Из того, что настоящее (налично-сущее, живое-настоящее) не является в са­мом себе неделимым ощущением, но уже расчленяется на "уже не" и "еще не", вытекает весь человеческий опыт, немыслимый без переживания вре­мени с его расщепленностью, различенностью, промедлением прошлого и запаздыванием будущего. Добавим к этому ряд понятий Фрейда, фик­сирующих неосознанное сбережение впечатлений (непонятных, непри­ятных или просто невыносимых для человека) в виде "следов" (ср. "след мнесический", "пролагание пути", "последействие" — Деррида часто пользуется этими фрейдовскими понятиями в их немецком варианте).

Отдельный вопрос — о влиянии иудаизма на Деррида. Прежде всего тут можно и нужно было бы говорить о влиянии Левинаса, который яр­ко сопрягает две мощные мыслительные традиции — иудейскую и хри­стианскую, греческую. Левинас был одновременно и толкователем свя­щенных еврейских книг, и учеником Гуссерля и Хайдеггера, причем эти источники проблемных влияний напряженно, но гармонично в нем со­существовали. Иудаизм был для него некоей трансисторической стихи­ей, а Греция — непреходяще живым элементом любой европейской мыс-

[13]

лительной традиции. В частности, его учение о смерти и, шире, тема бесконечного в конечном не только подхватывали традиционные запад­ные подходы, но и шли против них путями Торы, откровения, и одно­временно Талмуда как искусства бесконечной экзегетики и повторения одного и того же в бесконечно варьирующихся контекстах.

Если мы к тому же настроим себя на такое обращение со словом, ко­торое было характерно для европейского литературного авангарда от Малларме до Бланшо (с игрою слов — синонимов, омонимов, метафор, метонимий, других тропов и фигур, различных звуковых ассоциаций), то в результате мы получим некоторое представление о внешних пара­метрах стиля Деррида. Мы не будем даже пытаться показать весь кор­пус понятий Деррида. Попробуем лишь прояснить некоторые основные понятия данной книги и тем самым наметить путь к ее чтению, предо­ставив читателю возможность самому достроить намеченные понятий­ные ряды, заметить новые подстановки и взаимодействия понятий. На страницах "О грамматологии" мы встречаем десятки понятий: противо­поставленных и взаимопереплетающихся.

Деконструкция — это латинский перевод греческого слова "анализ". Слово это у всех на слуху — по крайней мере в России. Деконструируемые понятия — это те, которые Деррида находит в философской тради­ции западной мысли: например, сущность, явление, цель, онтология, ме­тафизика, наличие... Деконструирующие понятия — различного происхождения. Это могут быть и такие понятия (главное среди них — знак!), которые находятся внутри традиции, но выходят за ее рамки, позволяя нам переосмыслить всю проблематику означения, и обычные понятия, взятые в особом повороте (письмо).

Здесь мы начинаем с "деконструируемого" и переходим к "деконструирующему", хотя при желании можно было бы строить понятийные ряды и в обратном порядке. А как нужно, как "правильно"? Деррида очень любит "путать" и "озадачивать" читателя. Вы хотите знать, как меня читать, — говорит он интервьюерам в "Позициях", — все равно: можете начать с "Письма и различия", а в центр этой книги вставить "Грамматологию", а можете начать с "Грамматологии", а "Письмо и различие" вставить как набор иллюстраций наряду с очерком о Руссо. А если рас­ширить перспективу, то можно представить себе все три работы 1967 го­да как одно общее вступление к еще не написанной работе или же как эпиграф — но уже к тому, чего вообще никогда не удастся написать. Так на наших глазах меняется угол зрения и масштаб рассмотрения текстов.

Вместе с изменением утла зрения меняется и вид концепции. Преж­де чем перейти к обсуждению основных ее понятий, попробуем еще раз зафиксировать то состояние сознания, для которого эти понятия значи­мы, и наметить некоторые связки между ними. Например, так.

[14]

Жизнь усложнилась, от человека до истины дотянуться все труднее, между ними — расширяющийся слой посредников, наросший в языке. "Наличие", область данного и несомненного, отступает в бесконечную даль. Между ним и нами вытягивается ряд ступеней, каждая из которых доно­сит до нас только "след" предыдущей. Этот ряд такой длинный, что даже за ним, на горизонте, мы отчаиваемся предполагать окончательное нали­чие, а предполагаем лишь ступени-следы, сгущающиеся за нашей спиной в "прото-след". Ступень от ступени, след от следа отличается "различи­ем". Общую индивидуализирующую функцию этих различий мы называ­ем "различАнием". Способ ее осуществления мы называем "письмом" или, скорее, "прото-письмом" (слова "письмо" и "прото-письмо" — это по­стоянно обыгрываемая метафора: ведь письмо — это расчленение потока речи на слова, звуки и буквы, а здесь имеется в виду сам принцип расчле­нения, артикулирования). Неполнота каждого следа связана с тем, что мир перед нами предстает не в бытии, а в становлении. А точнее, одно­временно и во времени становления, и в пространстве расчлененного рас­положения, или "разбивки". Каждая частица этого мира соотносится не только с собой в прошедшем и будущем, но и со своими соседями в син­хронно-настоящем. Эта двоякая соотнесенность называется "восполне­нием": каждая неполнота стремится к полноте, но никогда ее не дости­гает, ибо чем больше добавляется извне, тем больше изымается из как бы наличного. Так как единое и полное наличие растворилось во множест­венности следов и она бесконечна, то эта бесконечность не может быть центрирована, иерархизирована, "логоцентрична": отношение между от­дельными ее неполнотами определяется не логикой самотождественно­го разума, а логикой несамотождественного восполнительства, побужда­емого сперва потребностью, а по миновании потребности — воображением.

Конечно, Деррида воспротивился бы такой суммарной картине его представлений и заявил бы, что никакой суммарной картины у него нет; тем не менее она все же возникает, и при взгляде со стороны мы можем исходить только из нее. А при взгляде изнутри, конечно, для Деррида глав­ное — не итоговая картина, а процесс работы: ему важно, чтобы вязкая толща языка-посредника, в которой барахтается человек, не затверде­ла, и он старается разбить ее трещинами, расчленить и перерасчленить. От этого — намеренная парадоксальность его терминологии: "след" (неизвестно чего), "письмо" до языка (потому что сквозь толщу посред­ников звучащая речь не доходит, и письменная становится важнее); от него же — демонстративная нестандартность стиля, напряженно стремя­щегося выговорить языком нечто отрицающее язык.

И все же постараемся вычленить в этом процессе, как бы приоста­новив его, отдельные понятия и рассмотреть их поодиночке. Все пере­численные ниже понятия берутся только из данной книги.

[15]

Наличие (presence) Способ бытия всего, что существует (и в онтоло­гическом, и в антропологическом смысле). Это огромная по силе и объ­ему абстракция, придуманная Деррида. Истоки ее прежде всего хайдеггеровские. Однако ее можно считать собственным понятием Деррида, концептуальным артефактом, поскольку ничто в предшествующей тра­диции не может сравняться с приписываемой наличию содержательной емкостью. Для Деррида наличие — это опорное понятие всей западной метафизической традиции. Эта сверхмощная абстракция предполагает такие характеристики, как полнота, простота, самотождественность, са­модостаточность, сосредоточенность на том, что в современном фило­софском языке называется "здесь и теперь" (настоящем как вечно при­сутствующем), нередко — данность сознанию.

Фактически в тексте книги этим общим именем могут быть обозна­чены события, относящиеся к разным понятийным рядам. Понятие на­личия пересекает материальное и идеальное, эмпирическое и трансцен­дентальное, рациональное и иррациональное, сенсуалистическое и рациональное и т. д. Атрибут наличия будет равно соотносим с поняти­ями Спинозы и Гуссерля, средневековых мистиков и современных струк­туралистов. В широком плане равно наличными будут и интеллектуаль­ные очевидности разума, и сенсорные данные, и жизнь в целом.

Наличие и наличность (иногда речь идет о накапливаемых количе­ствах) могут быть представлены в разных формах: как нечто просто на­личное (аристотелевский "стол"); самоналичное (точнее, наличное пе­ред самим собой (present a soi) — тут уже Деррида фактически фиксирует некоторую несамотождественность, выход за пределы самодостаточно­сти) — таковы субъект, самосознание, когито; со-наличное (Я и дру­гой).

Логоцентризм Способ данности, предъявленности наличия в рам­ках западной философской традиции в целом. Подобно "наличию", "логоцентризм" - это не реально употреблявшееся в классической фило­софии понятие, но ретроспективно построенный образ умопостигаемости, преобладающий в западной философской традиции.

Рассмотрим оба корневых элемента этого составного слова. "Ло­гос" по-гречески это разум, слово и, реже, пропорция. Преобладаю­щим является первое значение, но для Деррида явно важнее второе — тут он следует одновременно и Евангелию от Иоанна, и современному структурализму "Центризм" предполагает иерархию: для Деррида на­личие центра — это помеха беспрепятственной игре взаимозамен меж­ду элементами внутри структуры[1]1. Центрация — это такой способ иден-

1 Derrida J. La stmcture, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines. In: L'ecriture et la difference. P., Minuit, 1972, p. 402-428.

[16]

тификации или самоидентификации чего бы то ни было, при котором выделенный фрагмент вещи рассматривается как ее средоточие, и все стягивается к нему, как к ядру, основе. Для Деррида (как и для его фран­цузских современников) главное в "логоцентризме" — это логос как "слово", или даже логос как "звук" (фония), и только потом — как уче­ние, знание, разум.

Иначе говоря, мысль, данная в слове и выраженная в звуке, стано­вится опорой самоотождествления и гарантией самодостаточности лю­бых образований человеческого сознания. Отметим тут две важные ве­щи: 1) что в греческом слове "логос" звук начисто отсутствует, поэтому Деррида иногда приходится усложнять свою конструкцию, предъявляя ее как фоно-логоцентризм; 2) что русский язык, по чистой случайнос­ти, тут очень помогает Деррида: "логос" и "голос" так близко созвучны, как им не удается быть во французском языке. Слово и звук непосред­ственно являют нам жизнь человеческой души, нарушая все критерии внутреннего и внешнего, близкого и далекого: даже если нам кажется, что наш голос идет откуда-то извне, он на самом деле выступает как первое и самое непосредственное проявление нашего душевного состо­яния.

Как и в случае с понятием наличия, сказанное не означает, что все философы многовековой традиции пишут только в логоцентрических по­нятиях: в их текстах может не быть ни "логоса", ни "голоса" как тако­вых, но все равно фактически предполагается, что через какое-то чис­ло опосредующих звеньев эти тексты и понятия можно свести к этой логосно-голосной основе. Поэтому тезис о логоцентричности западной культуры и западной философии провозглашается как нечто абсолют­ное и непроблематичное, а отдельными формами, так или иначе своди­мыми к логоцентризму, оказываются и онто центризм, и телеоцентризм, и особенно — теоцентризм. Знаковость и теоцентричность — особенно с момента соединения греческой мысли с христианством — выступают почти как синонимы. (Позднее к этому списку "центризмов" — онто-тео-телео-фоно- и проч. Деррида добавит и психоаналитический "фалло-центризм" под влиянием лакановской концепции фаллоса как главного означающего.) Тут возможны и разные другие кентавры и гибриды, вро­де онто-теологии, онто-телеологии и проч.; в любом случае и начала и концы, и причины и цели — все это, устремляясь к умопостигаемости, должно быть представлено в логоцентрической форме.

Метафизика Дисциплина, оформляющая проблематику наличия и логоцентризма в единое целое. В философский словарь нам лучше не смотреть: метафизика в данном случае не означает ни учения о бытии в противоположность учению о познании, ни метода познания, противо­положного диалектическому учению о противоречиях. Метафизика пред-

[17]

стает здесь прежде всего в своем этимологическом смысле — как после-физика. Нам известно, что рождение метафизики потребовало огром­ной умственной работы; нужно было отвлечься от чувственно-данного, например, в зрительном "виде" увидеть незримый (видимый лишь ум­ственному взору) эйдос, а в руке, держащей палку, угадать возможность "хватания" (понятие, поятие) вещи умом. Потом люди забыли и об ис­ходных чувственных впечатлениях, и о самой работе метафорического переноса: им стало казаться, что они всегда находились в после-физи­ке и что ее понятия само собой подразумеваются. В качестве такого са­мо собой подразумевающегося богатства метафизика сохранила многие понятия (тело—душа, вещь—идея, означающее—означаемое, явле­ние—сущность), которые имеют вид оппозиций, но на самом деле все­гда предполагают уже достигнутое первенство второго — "послефизического" (духовного, душевного, сублимированного, бестелесного). Общая форма оппозиции, которую утверждает западная метафизика, — это оп­позиция чувственного и умопостигаемого. Понятия метафизики для Деррида — это основной объект расчленения, деконструкции.

Нам важно понять, что метафизика — это именно некое дисципли­нарное пространство, топос, место. Все, что относится к области налич­ного и дается нам в логоцентрическом модусе (как логос-голос), может быть увидено, схвачено, переработано — деконструировано — только в определенном пространстве. Отсюда — множество пространственных метафор, метонимий, других тропов, с помощью которых Деррида ко­свенно пытается наметить для самого себя и показать нам и способы движения мысли в метафизике, и главное — возможность поставить это движение под вопрос.

Вот лишь некоторые из этих объектов и вместе с тем приемов декон­струкции: "наружа" и "нутрь", по сю сторону и по ту сторону, превзойдение, пропасть, рисковать, действовать, как контрабандист (исподтиш­ка), выслеживать добычу, как охотник (точнее, охотничья собака, которая имеет тонкий нюх на добычу), составить план местности, топтаться по сю сторону метафизического загона, ограды, предела (cloture), но так близ­ко к забору, что уже, кажется, начинает виднеться что-то и по ту сторону ограды... Постоянно подразумевается и явно требуется "двойное прочте­ние", "двойная наука", "двойная игра": читать как бы внутри метафи­зики и читать, обращая внимание на трещины-расселины (или, напро­тив, на то, что выпирает на общем фоне). Пусть каждый сам продолжит эту увлекательную работу, выбрав из общего перечня способов обраще­ния с метафизикой то, что ему больше подходит.

Нам же стоит только помнить самое главное — неуместность "рево­люционных" порывов: никакими наскоками нам не удастся разрушить западноевропейскую метафизику, да собственно и незачем это делать, ес-

[18]

ли у нас ничего, кроме нее, нет, и неясно, может ли еще быть. Вопрос о принадлежности или непринадлежности какой-либо концепции или понятия к метафизике возникает для Деррида с навязчивой неотвязно­стью. Деррида часто говорит, что в этих вопросах он не хочет и не мо­жет судить, "рубить с плеча", но все равно нередко — судит.

Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы всё в текстах запад­ной философской традиции покорно укладывалось в наличие, лого-центризм или метафизику. Они полны противоречий, нестыковок, "симптомов" всякого рода — от психоаналитического до поэтическо­го, — которые свидетельствуют о том, что что-то тут не так ("прогни­ло" или всегда хромало). Деррида явно сомневается в возможности ког­да-либо выйти из метафизики, и потому даже свое самое знаменитое понятие — "различАние" (differAnce) — он уверенно назовет "метафи­зическим" понятием ("РазличАние", 1968)[2]2. И все равно он строит свою программу на "борьбе" с метафизикой, на выявлении генеалогии ме­тафизических понятий и обобщает эту работу-борьбу словом "деконструкция".

Деконструкция[3]3 Один из лучших путеводителей по программе деконструкции — "Письмо японскому другу"[4]4. Тут говорится о том, что по сути главный вопрос деконструкции — это вопрос о переводе. Само по­нятие деконструкции было введено именно в "О грамматологии"[5]5, хо­тя тогда Деррида еще не думал, что оно станет лозунгом, установкой це­лого направления исследований. Поначалу он просто пытался получше перевести немецкие понятия Destruktion и Abbau, найти для них хоро­шие французские эквиваленты. То, что получалось при переводе, звуча­ло слишком разрушительно, и Деррида продолжал поиск уже по фран­цузским толковым словарям. В одном из них он даже встретил более уместное значение (разборка целого для перевозки на новое место), по­куда в словаре Бешереля не нашел наконец то, что искал. Искомая деконструкция имела или хотя бы подразумевала и негативный, и конст­руктивный смысл: так, "деконструкцией" оказывались при переводе

2 Derrida J. La difference. In: Marges - de la philosophie. P., Minuit, 1972, p. 12.

3 Конечно, Деррида скажет нам, что говорить о деконструкции вообще — нельзя:

можно лишь обращаться к отдельным формам, проявлениям, контекстам деконструктивной работы. Деконструкция - повсюду, но во множественном числе: не Деконструкция, а де конструкции... Они по-разному осуществляются в филосо­фии, юриспруденции, политике, они могут "принимать форму" тех или иных техник, правил, процедур, но в сущности ими не являются, хотя до известного предела Деконструкция доступна формализации. Ср., в частности. Points de sus­pension. Entretiens. Pres. par Е, Weber, p. 368.

4 Derrida J. Lettre a un ami japonais. In: Psyche - Inventions de 1'autre. P., Galilee, p. 387-394.

5 Ibidem, p. 388.

[19]

слом и переделка иностранного слова, а "конструкцией" — воссоздание этого слова на родном языке.

Очевидно, что Деконструкция требует одновременно и структура­листской, и постструктуралистской методики. Структурализм предпо­лагает разбор наличных целостностей (социальных, культурных) и затем сборку структур как совокупностей взаимодействующих элементов. Постструктурализм требует выхода за пределы структур, он ищет в струк­турированном неструктурное. Одним из путей выхода за пределы струк­тур было рассмотрение того, как данная структура была построена, вы­явление "генеалогии" образующих ее понятий. В этом последнем смысле Деконструкция вовсе не будет разрушением, хотя она и требует подве­шивания, приостановки действия, перечеркивания всех традиционных понятий (слова "перечеркивание" или "похеривание" - наложение бук­вы "X" при гашении марки — следует понимать буквально: слово не вы­марано, его можно прочитать под перечеркивающим его знаком).

Деконструкция, по мысли Деррида, не должна быть ни анализом (в ней нет сведения к простейшим элементам), ни тем более — синтезом (хотя некоторые критики, например Р. Гаше, видят результат деконструкции в создании неких прото-синтезов на инфраструктурном уровне). Это не критика (в обыденном или в кантовском смысле слова), не метод (хотя в США критики склонны считать деконструкцию методологией чтения и интерпретации), не акт, не операция. Деррида стремится уйти в трактов­ке деконструкции от субъектно-объектных определений: Деконструкция — это не стратегия субъекта, а "событие" или, в конце концов, тема, мотив, симптом чего-то иного — какой-то другой проблемы — тут Деррида, как обычно, уходит от ответа. Что же касается деконструкции как события, то очевидно, что само по себе событие деконструкции произойти не мо­жет: для того чтобы оно состоялось, нужны усилия, стратегии, средства.

Часто под деконструкцией понимается такое обращение с бинарны­ми конструкциями любого типа (формально-логическими, мифологи­ческими, диалектическими), при котором оппозиция разбирается, угне­таемый ее член выравнивается в силе с господствующим, а потом и сама оппозиция переносится на такой уровень рассмотрения проблемы, с ко­торого видна уже не оппозиция, но скорее сама ее возможность (чаще — невозможность). Критики много спорили о том, удается ли Деррида "снимать", разбирать бинарные оппозиции западной культуры или он лишь меняет знаки, эмансипируя униженные элементы оппозиций. Чи­татель сможет судить об этом сам, прочитав книгу, где дается множест­во ярких примеров разборки оппозиций. Итак, Деррида предлагает нам понять деконструкцию не вообще, но лишь в конкретном ее осуществ­лении, т. е. в цепочке взаимозамещений между понятиями, ряды кото­рых открыты в бесконечность.

[20]

Понятия деконструирующей группы поначалу добываются как резуль­таты деконструкции, но затем уже и сами могут применяться как ее сред­ства и орудия. Мы остановимся здесь на нескольких наиболее важных понятиях, а именно: след (прото-след), различие (различАние) и письмо (прото-письмо). Понятия следа, письма, различия уже использовались в философии, психоанализе, лингвистике, но были усилены Деррида, пре­вращены им в новые концептуальные инструменты. Каждое из этих на­званных понятий окружено веерами (или продолжено в рядах) других, более конкретных понятий: например, разверткой понятия "след" бу­дут и "метод" (букв.: путь), и тропинка-пикада, и механизм письма как сохранения следа путем нацарапывания (по-гречески писать и значит "ца­рапать")...

Эти три понятия — "след", "различие" и "письмо" — резко противо­положны по смыслу "наличию" и "логоцентризму", хотя между ними нет логического отрицания и они не образуют бинарных оппозиций. Так, в противоположность наличию "след" и "различие" заведомо лише­ны полноты и самодостаточности (они суть воплощенное неналичие или антиналичие); в противоположность логоцентризму "письмо" (и тем более — прото-письмо) основано на отказе от единства звука и смысла.

След, прото-след Общая форма неналичия, находящая свое выраже­ние в такого рода множественной соотнесенности всего со всем, при которой задача определения того, что именно с чем соотнесено, стано­вится неразрешимой. След (тем более самостирающийся) — главная фор­ма неналичия, и потому понятно, что устранение, редукция следа — об­щая тема метафизики. В рамках той картины (мира), которую предлагает нам Деррида, нет ничего наличного — простого, полного, "здесь и те­перь" доступного, самотождественного и самодостаточного. Деррида нагружает след полным набором взаимно противоречивых предикатов: след не наличествует и не отсутствует; он и наличествует, и отсутствует; он столь же (весьма двусмысленное уточнение) наличествует, сколь и отсутствует. След равно относится и к природе, и к культуре. Он пред­шествует всякой мысли о сущем и неуловим в простоте настоящего, на­личного, тождественного. Движение являет и скрывает след: он неуло­вим в простоте настоящего. Но по сути след есть удержание другого внутри тождественного, и потому нам необходимо вырвать след из клас­сической схемы мысли.

Чтобы понять, что такое след (и прото-след), попробуем в порядке эксперимента встать на иную — не привычную и не "наивную" — точку зрения. Попробуем увидеть предметы не готовыми и ставшими, а толь­ко становящимися, а сами пространственно-временные координаты, в которых нам так или иначе даются все предметы, — не заранее заданны­ми, а тоже лишь складывающими в процессе восприятия. Тогда, пожа-

[21]

луй, станет немного яснее, как в бесконечном переплетении элементов, фрагментов, частей, узлов и сочетаний (живого и неживого, природно­го и культурного, физического и психического) искомый смысл отсту­пает и дается лишь как след (бывшего или не бывшего), но и след ухо­дит куда-то в бесконечность, обрекая любой поиск первоначала на неудачу

Возможны различные конкретные формы следа. След может быть "мо­тивированным" (например, психический отпечаток внешнего впечатле­ния), "условно мотивированным" (например, слово "стол" при отсут­ствии стола, который я только что видел, а сейчас не вижу). Но могут быть и следы с утерянной мотивацией: это усложненные цепочки сле­дов, неизвестно к чему относящихся. Наконец, можно вообразить и во­обще не мотивированный след. Назовем его прото-следом: в этом слу­чае абсолютная первичность следа заведомо исключает возможность первичности чего бы то ни было другого (именно след вечно первичен) и тем самым стирает след (который не может быть первичным и само­достаточным).

Вопрос о следе у Деррида свидетельствует об огромном влиянии пси­хоанализа: главное здесь — такие понятия Фрейда, как "последействие" (Nachtraglichkeit), "пролагание путей" (Bahnung). Следы памяти и "про­ложенные следы" в работе психики часто оказываются аффективно на­груженными (см. в книге цитату из Мелани Кляйн как иллюстрацию пси­хологической нагрузки опыта письма и чтения в культуре и в жизни индивида).

Помимо Фрейда другими предшественниками мысли Деррида о сле­дах были, по его собственному признанию, Ницше, Хайдеггер, Гус­серль, Левинас, биологи, психологи, причем каждый подчеркивал в следе - свое. Особенно важной здесь оказывается феноменологическая концепция внутреннего восприятия времени: время как бы растянуто между прошлым и будущим — в опыте "удержания" прошлого и "пред­восхищения" будущего. Однако феноменологическая установка ока­зывается бессильной перед следом. Она полагается на дословесные ин­туиции и не улавливает, например, того бессознательного (или пред-сознательного) опыта, который Фрейд закрепил в понятии "по­следействия": смысл любого опыта не дан человеку прямо, он строит­ся не в настоящем, а в будущем, обращенном в прошедшее, он развер­тывается постепенно, на других "сценах"; но в любом случае для того, чтобы этот сложный, как бы заторможенный, но, по сути, очень труд­ный и интенсивный процесс мог происходить, требуется, чтобы следы опыта надежно сохранялись.

Помочь нам разобраться со следом может знак — эта пятая колонна в метафизике — то, что, всецело принадлежа метафизике, позволяет нам

[22]

ее деконструировать. В каком-то смысле след — это знак в динамике. И ес­ли вначале был знак (а не вещь, не референт, не интуиция), то это лиш­ний раз показывает, что вначале был след. Однако помимо явных сле­дов - словесного знака, замещающего вещь в ее отсутствие, или письма как нацарапанного следа речи, есть и другой след, о котором уже упо­миналось, — Деррида называет его прото-следом. Это конструкт, артефакт, указание на то, чего вообще не было в вещной форме: это общий прин­цип артикулированности и расчлененности, на основе которого только и могут далее появляться тождества и различия, наличия и неналичия. Таким образом, если ранее мы представляли себе хотя бы какое-то на­чало (начало начал), до которого простирается пустота, преодолеваемая усилиями креационистских теологий, то теперь о началах не может быть и речи. Нет ни хороших, ни плохих начал — ни начала как акта творе­ния, ни пришествия зла в нечто неизбывно благое (и это уже показыва­ет нам стержень спора Деррида с Руссо и его теорией возникновения язы­ка и письма).

Напомним, что конкретных примеров следа на страницах этой кни­ги — множество: так, это и общий рельеф местности, и поломанная те­леграфная линия (в главах о Леви-Строссе), и борозда, оставляемая плу­гом на пашне, и бустрофедон (тип вспашки, похожий на способ письма: доходя до края поля или страницы, мы поворачиваем вспять). Все эти следы прочерчивают, артикулируют пространство и время человеческой жизни и становятся средствами их постижения.

Различие, различАние Как увидеть различие? Это значит увидеть в на­личном неналичное, а в тождественном — нетождественное. Достаточ­но сосредоточиться на настоящем, и мы увидим трещины, свидетельст­вующие о том, что настоящее и наличное не тождественны самим себе, отличны от самих себя, внутренне дифференцированны: в них "еще" со­храняется прошлое, но "уже" предначертывается будущее.

Итак, различие — это противоположность наличию как тождеству и самодостаточности. Можно полагать, что изначальность различий, различенность — это следствие антропологической конечности человека, не­совпадения бесконечного и конечного, de jure и de facto, вещи и смыс­ла. Человек занимает промежуточное место в общей структуре бытия. От животного его отличает нереактивность, сдерживание непосредственных побуждений, превращение физиологических потребностей во влечения, которые не могут удовлетворяться тут же на месте, а в известном смыс­ле, и вообще не могут удовлетворяться. От Бога его отличает неспособ­ность к непосредственно интуитивному, прямому усмотрению смысла бы­тия вообще и собственной жизни — событий, поступков, текстов — в частности. Творец Вселенной не имеет различия между творимым бы­тием и смыслом бытия, они для него едины. Человек, и даже самый

[23]

творческий, в этом смысле - не творец, а постигатель Вселенной. Тем самым различие, различенность дважды, с двух разных концов выходит на первый план — как промедленность в сравнении с животными реак­циями и как отсроченность смыслов в общем — сложном и опосредован­ном — процессе означения[6]6.

Понятие различия, если отвлечься от его богатой философской ис­тории, внятно начинающейся с differentia specifica Аристотеля, более не­посредственно навеяно у Деррида (и у других современных француз­ских авторов), по-видимому, прежде всего Гегелем и Соссюром. Первый момент — это расщепление диалектической пары противоположностей тождество/различие, разнесение самодостаточных полнот и дифферен­цирующихся) следов по разным регистрам и выведение различия на первый план. В остальном выяснение отношений Деррида с Гегелем и диалектикой в "общей" и "частной" форме — это достаточно запутан­ный вопрос, в котором ясен только абсолютный отказ Деррида от иде­ологии "снятия" (между прочим, Деррида предложил переводить Aufhebung на французский язык как relever). Второй момент — это от­ношение Деррида к понятию различия в его структуралистском (соссю­ровском) истолковании. Как известно, для лингвистического структу­рализма, а затем и для структуралистской мысли, перенесенной в другие области гуманитарного познания, различие — это всегда системное смыслоразличающее качество: те различия, которые не являются смыслоразличающими, вообще не входят в систему. Так вот, именно эти внесистемные и несмыслоразличающие различия и абсолютизирует постструктурализм в целом. Это имеет отношение и к пониманию раз­личия у Деррида.

Однако этими спецификациями понятие различия у Деррида не огра­ничивается. Он вводит еще одну операцию, которая радикально усили­вает различие и закрепляет сложное и опосредованное отношение чело-

6 Впоследствии Деррида повернется к проблеме различия не только со стороны философии, но и со стороны этики и политики. Какой бы привычный (или не­привычный) нам социальный предмет мы ни взяли (национальное государство, демократия и даже Новый интернационал), во всех этих случаях противоречие между единством и множественностью делает вопрос о философском и реальном статусе этих образований — "неразрешимым". И потому "плюрализм" оказыва­ется столь же бесполезной стратегией, как и гомогенное "единство". По сути, нам нужна не множественность как таковая, а гетерогенность, которая предполагает различие, расчлененность, разделенность - как условия установления отношений между людьми. Опасны единства, которые принимают вид однородных органи­ческих целостностей, - внутри их нет места для ответственного решения, а ста­ло быть, нет места для этики и политики. Но если взглянуть на все это шире, то и чистые единства, и чистые множественности в равной мере оказываются име­нами опасного, нежизненного состояния, именами смерти.

[24]

века к смыслам. Она названа словом "различАние" (differAnce): на слух это понятие не отличается от обычного difference (различие) и выявля­ет свое своеобразие только в письменном виде. Этот неологизм, или неографизм, Деррида трактует как нечто сходное с греческим средним за­логом — вне антитезы активности и пассивности[7]7. РазличАние — это условие формирования формы, условие означения. Позитивные науки могут описывать только те или иные проявления различАния, но не раз­личАние как таковое, хотя процессы и состояния, связанные с различАнием, имеют место повсюду. РазличАние лежит в основе оппозиции на­личия и отсутствия, в основе самой жизни.

РазличАние предполагает двоякую деформацию пространства и вре­мени как опор восприятия и осознавания. А именно, различАние — это промедленность, отсроченность, постоянное запаздывание во времени и отстраненность, смещение, разбивка, промежуток в пространстве. Выше у нас шла речь о том, что наличие представляет собой единство "здесь и теперь", настоящего момента и данного места, И это единст­во разбивается различАнием — его временной аспект промедляется, а его пространственный аспект — включает "разбивку", "интервал", от­странение. При этом оба типа деформаций — и временные, и простран­ственные — взаимодействуют и переплетаются. В слове "различАние" слышатся, таким образом, разные значения: различаться, не быть тож­дественным; запаздывать (точнее, отсрочиваться во времени и отстра­няться в пространстве); различаться во мнениях, спорить (франц. differend).

Вслед за Гуссерлем здесь особенно важно именно взаимосоотнесен­ное становление пространства и времени, это становление-временем пространства и становление-пространством времени. В отличие от Гус­серля, который отступает к своим первичным доязыковым интуициям, Деррида стремится не к первоначалу, а туда, где происходит отстране­ние-отсрочивание всего в человеческом мире, где разрастаются подста­новки и замены. Однако в итоге эта конструкция отсрочивания и отстра­нения выступает не как результат, а как условие — как то, раньше чего ничто другое невозможно.