Часть 4.

По словам Шолема,

„...nearly all the individuals with whom he managed to estab­lish contact (all Jewish, almost without exception, whether or not he was aware of it) belonged to the political or artistic opposition..."39

„...In the evening Reich and I had a long conversation about my work as a writer and about the future direction it should take. He was of the opinion that I tended to belabor the things I was writing. In the same context he made the very pertinent observation that in great writing the proportion between the total number of sentences and those sentences whose formula­tion was especially striking or pregnant was about one to thirty — whereas it was more like one to two in my case. All this is correct (...). But I did have to disagree with him when it came to certain ideas that have never been in doubt for me and that date all the way back to my early essay on „Language As Such and the Language of Man" (1916, posthumously published). I referred him to the polarity that exists in every linguistic enti­ty: to be at once expression and communication. This cleary related to something we had often discussed together, „the destruction of language" as a tendency of contemporary Rus­sian literature. The development of the communicative aspect of language to the exclusion of all else in fact inevitably leads to the destruction of language. On the other hand, the way leads to mystical silence if its expressive character is raised to the absolute. Of the two, it seems to me that the more current tendency at the moment is toward communication. But in one form or another a compromise is always necessary. I did, however, concede that I was in a critical situation as far as my activity as an author was concerned. I told him that I saw no way out for myself here: mere convictions and abstract deci­sions were not enough, only concrete tasks and challenges could really help me make headway. Here he reminded me of my essays on cities. This was most encouraging to me. I began thinking confidently about a description of Moscow"40.

Беньямин вынужден был отказаться от большой работы о Москве, которая увековечила бы память его любви к Асе (с ней, по свидетельству очевидцев, он

64

проводил все время в спорах), как он вынужден был отказаться [и от плана] иметь от нее ребенка, хотя тремя годами позже он развелся из-за нее с женой. Я не хочу сравнивать работу („Москва") и ребенка, которого надо похитить (вспомните Деметру) как при­миряющий третий термин для невозможных пар, но остается фактом то, что одержимость двумя этими сюжетами буквально пронизывает „Дневник". Напри­мер:

„Today I told her that I now wanted to have a child by her. Certain gestures, spontaneous yet rare and not without signifi­cance given the control she has now imposed on herself in ero­tic matters, tell me she is fond of me"41.

Потом в тот же день, т. е. 20 декабря 1926 года, говоря о том, что Жид (которым он, как известно, восхи­щался и дневник которого, посвященный поездке в Конго, Беньямин просит Кракауэра в письме от фев­раля 1927 года одолжить ему) назвал „родовыми муками будущего", он добавляет:

„A contributing factor is certainly the fear that in the future, when Asja is finally well again and living here with Reich on stable terms, it will only be with a considerable amount of pain that I will be able to come up against the boundaries of our relationship. I still don't know if I will be able to disengage myself from it. At this point, I have no cause to sever myself from her completely, even admitting I were capable of it. The thing I would prefer the most would be the bond a child might create between us. But I have no idea whether I could even now bear living with her, given her astonishing hardness and, despite her sweetness, her lovelessness"42.

В следующей фразе речь как бы случайно заходит о теплой и холодной погоде в Москве и о людях, кото­рые живут на улицах, „as if in a frosty hall of mirrors", но, как всегда, Беньямин со свойственной ему изо­щренностью начинает искать „соответствия" между всеми местами и темами „Дневника". Уже сам по себе

65

дневник являет собой роды, „родовые схватки" произ­ведения, относительно которого никогда не поздно задаться вопросом, обладает ли оно ценностью как таковое, а не только в качестве руин брошенного проекта или невыполненного обещания. Одновре­менно тот же вопрос можно поставить и в отношении вожделенного ребенка: единожды обреченное на сим­волическое блуждание (destinerrance) в виде остатка или следа, который [даже] в самой своей конечности заведомо переживет Беньямина, Асю Лацис, Рейха, это желание иметь ребенка, подобно любому обеща­нию, наделено существованием без присутствия, спо­собным в качестве произведения соперничать с памятью экзистенций, обладающих „присутствием", таких, как Беньямин, Ася Лацис, не говоря уже о Рей­хе. На протяжении столетия в наследии, именуемом „культурой", были возможности (причем все боль­шие) вспомнить об этом ребенке, который так никогда и не родился, вспомнить о нем так же, напри­мер, как о Рейхе, который, как и Ася, несомненно, был бы предан забвению, не будь неудавшегося проек­та, память о каковом продолжает хранить произведе­ние под названием „Московский дневник". Это произ­ведение является также наиболее „живучим" следом любви Беньямина и Аси, если она его действительно любила. Насколько мне известно, Ася не поверяла свою любовь письмам; что до Беньямина, то он, автор одного из первых фундаментальных текстов о появле­нии телефона в буржуазных домах (см.: „One-Way Street"), незадолго до своего отъезда из Москвы, 25 января 1927 года, отмечает следующий революцион­ный признак наших современных страстей:

„That day as well as the following ones we had long telephone conversations which recalled the ones we used to have in Ber­lin. Asja absolutely loves to say important things by telephone. She spoke of wanting to live with me in the Grunewald and was very upset when I told her it wouldn't work out"43.

66

[Если у меня останется время, я расскажу о телефон­ной связи в Москве нынешней: дозвониться оттуда за границу очень трудно.] Итак, ребенок с этих пор, кажется, обрел свое имя. Стоило бы проследить пло­дотворный мотив, связанный с зачатием (Empfangen), родами и вы-живанием (Uberleben или Fortleben) во всем творчестве Беньямина, в особенности в тексте 1916 года о языке и в „Задаче переводчика" (1923), но также и везде, где встает вопрос имени и имени соб­ственного (в частности, в эссе по поводу „Избиратель­ного сродства" у Гете (1922—25).

В числе проблем, которые хотелось бы выделить при чтении „Московского дневника", этой весьма удавшейся неудачи, этого выкидыша, обреченного на выживание, стоит обратить внимание на проблему диалектики (затронутую в записи от 22 декабря 1926 года). Вопрос там ставится следующим образом: в каком отношении находятся открыто „материалисти­ческая" критика идеализма как „недиалектического" универсализма, которую предлагает Беньямин, и „компромисс" между языком выражения и языком коммуникации, о котором говорилось выше? Еще одна возможная тематика: отношение приватное/ общественное, в частности, применительно к писа­телю в коммунистическом государстве. Хорошо бы также коснуться принадлежности к партии и включен­ности в коммунистическое общество. В этом плане важно было бы перечитать письмо от 26 декабря 1926 года подруге Беньямина, скульптору Юле Радт, и запись, которую он оставил в „Дневнике" немного позже, 9 января:

„..Join the Party? Clear advantages: a solid position, a man­date, even if only by implication. Organized, guaranteed con­tact with other people. On the other hand: to be a Communist in a state where the proletariat rules means completely giving up your private independence". Далее он задается вопросом, „whether or not a concrete justification can be given for my

67

future work, especially the scholarly work with its formal and metaphysical basis. What is „revolutionary" about the form, if indeed there is anything revolutionary about it"44.

Прежде всего и в первую очередь нужно постоянно возвращаться к тому существенному ограничению, которое Беньямин часто упоминает, хотя оно, видимо, беспокоит его, как и Жида, как нечто вторичное, некая временная слабость (запись от 25 декабря; письмо к Гофмансталю от 5 июня 1927 года) — это незнание русского языка. Для того, кто намеревается дать „фактам" говорить самим за себя, ибо „всякая эмпирия уже есть теория", претендовать говорить о Москве (и главным образом о русской, советской, революционной культуре), совершенно не понимая базисного языка, разве уже это не комично? Сам Беньямин не мог этого не знать. И я так и не решусь написать о своем путешествии в Москву потому, что также это знаю. По крайней мере, не забыть затро­нуть в ходе дискуссии, которую готовит этот текст, вопросы языка: этот вопрос стоял передо мной во время моего пребывания [в Москве], поскольку основ­ным орудием общения был для нас английский язык; вопрос, встававший [и] для „советских коллег", с кото­рыми я встречался.

..............................................................................

Остается еще очень много невысказанного в отно­шении „рассказов о путешествиях", которые я воскре­сил в своей памяти для того, чтобы принять к сведе­нию то, что отныне подлежит запрету, а также чтобы попытаться оправдать связанную с этим непреодоли­мую подавленность. Точку всегда ставят произвольно. В данном случае я делаю это просто потому, что и так уже слишком много написал и злоупотребил вашим терпением накануне дискуссии, тематику которой хотел всего лишь набросать. А также потому, что чув­ствую себя усталым и с самого прилета в Калифорнию

68

не могу избавиться от гриппа. Возможно, это резуль­тат перепада во времени, который продолжает дей­ствовать на меня с момента прибытия из Москвы. Беньямин, как вы помните, предложил Буберу после своего возвращения написать текст о Москве. Почти через месяц после этого, 27 февраля 1927 года, он извиняется:

„My esteemed Herr Buber, my visit to Moscow lasted some­what longer than I had expected. And when I got back to Ber­lin, I then had to deal with a flu. I've been back at work for a few days now, but I will not be able to send you the manuscript before the end of February..."45

Jacques Derrida

Постскриптум: Бенъямин

Если бы я все-таки взялся писать о моей поездке в Москву, писать в виде фрагментов, обязательно дати­рованных, я постарался бы учесть опыт предшествен­ников и тем самым обойти (croiser) критерии неиз­бежной избирательности. Что бы я по мере возможно­сти оставил? Как минимум, следующее:

1. Знаки (анекдоты, встречи, переживания), которые нуждаются по меньшей мере в моем свидетельстве, то, свидетелем чего мог быть только я и никто другой; условие, которое непросто сформулировать и, вероят­но, невозможно выполнить.

2. Наброски ответов на вопросы, поставленные в пре­дисловии, или попытки их переформулировать. Мной, по правде сказать, руководила именно эта антиципа­ция. Несомненно, это она и устроила дела в „Бюро путешествий". В форме предисловия, которое скорее всего так и останется без продолжения и „без ребен­ка", — разве что это будет ребенок Беньямина или его крестный отец, тот, кто дает имя, в данном случае имя бастарда46, — это устройство составило набросок потенциального механизма критического деконструк-тивного прочтения, критериологического механизма, проверке на котором следовало бы подвергнуть все повествования о путешествии в Москву и прежде всего то, которое соблазнился бы подписать я сам — подпи­сать письменно или даже устно, в ходе дискуссии. Но что касается „деконструктивного" прочтения или письма, припоминается, что именно здесь, у вас, шесть

70

лет тому назад я высказал предположение (в книге: Мемуары... Back in the US...)47, что оно никогда попросту не было возможно, оно скорее представляет собой некий „опыт невозможного". Деконструкция в этом качестве, если это имеет место, случается лишь в виде обещания и неудачи, обещания, которое удается сдержать тогда, когда ему повезет потерпеть неудачу. Из этого всегда можно попытаться извлечь выгоду, что было бы, полагаю, довольно рискованным делом. Как бы то ни было, мне представляется, что когда замысливают что-то написать или сказать, всегда лучше продвинуться как можно дальше в историчес­ком познании и в формализации уже имеющихся, выполненных и законченных программ. [Это —] бес­конечный труд, согласен, но сегодня все же стоит знать историю и формализовать матричную логику рассказов о путешествии типа „возвращения из Москвы" после 1917 года в том виде, в каком они стали возможны и осуществились. Так всегда лучше: хотя бы потому, чтобы не воспроизводить [нечто], полагая, что обновляешь, чтобы не писать в незнании, под дик­товку уже „инициализированных" (это слово я заим­ствую из кода компьютера Макинтош), исчерпанных или насыщенных программ. Стремление к историчес­кому познанию и интерпретативной формализации является минимальным условием „ответственного" письма — в том, что относится к истории и историо­графии, не говоря о других видах ответственности.

3. Предложения, связанные с „личными воспоминани­ями" (если только они действительно являются „личными воспоминаниями"), обходящими общие темы, с которыми мы только что сталкивались, наме­ренно расположенные как временные вехи (pierres d'attente) или программные индикаторы: например, положение философии (Академия и Университет, отношение к традиции и к Западу, в частности, к

71

Парижу); перестройка, гласность (и „деконструк­ция"); национальность / национальности, национа­лизм / национализмы; память (политики памяти); цен­зура и бумага; фигура Горбачева; язык (le langage) и языки; женский вопрос и „феминизм"; ссылки на Маркса, Ленина и Сталина; специфика „экологичес­кой" проблематики; еврейский вопрос в единственном и множественном числе. И т. д. и т. п. ...

Эти общие вопросы, если это представляется вам желательным, могли бы составить канву дискуссии в четверг 2 мая [1990 г.].

Примечани

1. Текст семинара "Back from Moscow, in the USSR" напи­сан Жаком Деррида под непосредственным впечатлением от его поездки в Москву. Он был предназначен для обсуждения группой „Критическая теория" в Ирвайне (Калифорния), которое состоялось 2 мая 1990 года. На титульном листе ука­зано, что это — „предварительный рабочий документ, напи­санный для обсуждения группой „Критическая теория" (Ка­лифорнийский университет, Ирвайн)". Я благодарю Жака Деррида за любезно данное им разрешение напечатать этот текст на русском языке до его опубликования на других язы­ках, в том числе на языке оригинала, — французском.

2. Гостиница, в которой Деррида останавливался в Москве, называлась тогда не „Октябрь", а „Октябрьская" (нынешний „Президент-отель"); упоминание о ее „престиж­ности" не случайно, так как в те времена она была в ведении ЦК КПСС. Гостям Академии наук места в ней предоставля­лись в редких случаях.

3. Книга Вальтера Беньямина, опубликованная под назва­нием Einbahnstrasse. — Berlin: Rowohlt, 1928.

4. Т. е. к жанру „научных сообщений", „выступлений, в особенности предлагаемых на обсуждение научного сооб­щества" (по определению „Краткого оксфордского слова­ря").

5. „Я не был здесь так давно, что с трудом узнал это место/ Бог мой, как хорошо быть снова дома / Чемодан я распакую завтра / Дорогая, отключи телефон / Я снова в СССР / Па­рень, ты не знаешь, как тебе повезло / Снова в US, снова в US. Снова в USSR".

6. Известная калифорнийская рок-группа 60-х годов, мелодией которой воспользовались „Битлз".

7. „Вместе с Вернаном и еще несколькими друзьями [Дер­рида в 1981 г.] основывает Ассоциацию Яна Гуса, ставившую целью оказывать помощь преследуемым чешским интеллек-

73

туалам-диссидентам. Он был ее вице-президентом со дня основания. В том же 1981 году Деррида едет в Прагу, где он руководит неразрешенным (clandestin) семинаром. За ним устанавливается слежка, в конце семинара его задерживают и наконец арестовывают. Полиция обыскивает его чемодан и делает вид, будто обнаружила в нем порошок бурого цвета; Деррида арестовывают в аэропорту по обвинению в „произ­водстве и торговле наркотиками". Кампания подписей за его освобождение. Освобожден (официально: „выслан") после энергичного вмешательства Франсуа Миттерана и француз­ского правительства" (Geoffrey Bennington et Jacques Derri-da. Jacques Derrida. — P.: Seuil, 1991. — Р. 307).

8. Etiemble Rene. Le meurtre du petit pere: naissance a la politique. — P.: Arlea, 1989. — Р. 149.

9. Лиотэ, Луи Юбер Гонцальв (1854—1934) — маршал Франции и член Французской Академии, крупный коло­ниальный администратор.

10. 2 марта 1990 года Деррида посвятил проблематике дружбы в европейской философии лекцию в Институте философии АН СССР: в ней была затронута тема „маскули-низма" традиционных философских концепций дружбы, исключения женщин и т. д.

11. Этот момент в тексте требует краткого пояснения. Дело здесь не во враждебности к университетской среде как таковой, а в том, что в 70-е годы из МГУ и других учебных заведений Москвы по инициативе МГК КПСС (в частности, особенно усердствовал тогдашний секретарь Ягодкин), ин­спирированной главным партийным идеологом М. А. Сусло­вым, был уволен ряд преподавателей и профессоров, часть которых (М. К. Мамардашвили, А. М. Пятигорский, С. С. Аверинцев и многие другие) нашла прибежище в академи­ческой среде. Смысл высказываний, косвенно приводимых Деррида, — не в снобистском неприятии Университета Ака­демией, — хотя подобные коннотации также не исключены, — а в осуждении среды, которая не только не защитила этих преподавателей, но отчасти способствовала расправе над ними. Это одна из причин охлаждения отношений. Другая заключена в уникальном статусе советской Академии, отор­ванной от преподавания и занятой исключительно научной работой.

74

12. Здесь имеется в виду С. С. Аверинцев, известный элли­нист и византолог, бывший тогда депутатом Верховного Совета СССР. По приглашению Аверинцева и Вяч. Вс. Ива­нова Жак Деррида 3 марта 1990 года прочитал в МГУ лекцию о национализме и национальности в философии.

13. Это „социалистическое сооружение" — знаменитый Дворец Советов, так и не построенный. Его предполагалось воздвигнуть на месте храма Христа-Спасителя на Волхонке (как раз напротив Института философии), где теперь вместо него находится „ужасной архитектуры" бассейн „Москва". Во время пребывания Беньямина в Москве этот храм еще стоял. (В записи от 15 декабря 1926 года читаем: „Ехал обе­дать на трамвае вдоль Москвы-реки мимо храма Христа-Спа­сителя и Арбатской площади".)

В „Поправках к моему „Возвращению из СССР" Андре Жид возмущается планами возведения на месте взорванного храма великого „социалистического сооружения": „...что прикажете думать, когда при такой нищете собираются вло­жить национальные средства в строительство Дворца Советов (покойных Советов)... Подумать только! Сооружение высо­той в 415 метров..., увенчанное 70—80-метровой скульптурой Ленина из нержавеющей стали, один палец его будет длиной в 10 метров. Вот это да! Рабочий будет знать, по крайней мере, ради чего он умирает с голоду. Он может даже поду­мать: стоит того. Нет хлеба, но зато будет чем гордиться. (Впрочем, возгордятся, скорее всего, как раз другие.) И что самое замечательное — заставят проголосовать за этот дворец, вы увидите, да еще единогласно! У него — у русского наро­да — спросят, чего он хочет в первую очередь: благососто­яния или дворец? И не найдется ни одного, который не ска­зал бы, не посчитал бы обязанным сказать: сначала дворец".

„Всякий раз, когда я вижу, как возводят в столице дворец, я думаю о том, что целую область обрекают тем самым на жизнь в лачугах", — писал Жан-Жак („Общественный дого­вор", III, 13). Советские рабочие — „в лачугах"? Увы, по воле Сталина их загнали в трущобы" (Жид Андре. Подзе­мелья Ватикана. Фальшивомонетчики. Возвращение из СССР. — М.: Московский рабочий, 1990. — С. 586—587).

Так что „почва просела" в месте, текстуально исключи­тельно насыщенном, причем насыщенном не только тек-

75

стами путешественников, но и текстом-дворцом, Дворцом Советов, после большого числа конкурсов и премий так и оставшимся на бумаге, не вышедшим из текстуального состояния. Возможно, это крупнейший текстуальный мону­мент XX века, на обломках которого выросла архитектура сталинского времени (см.: Паперный В. Культура два. — Энн Арбор: Ардис, 1984).

14. Гарнье Робер (1544(?) —1590) — французский драма­тург, чье творчество предшествовало классической траге­дии.

15. По-французски "revenir de loin" означает как „возвра­щаться издалека", так и „прийти в себя", „опомниться", „прозреть".

16. Бразийаш (Brasillach) (1909—1945) — писатель, кри­тик. Поддерживал правый Альянс Франсез. С 1934 года сбли­жается с фашизмом, пишет статьи в поддержку Германии. Расстрелян после Освобождения.

17. Etiemble Rene. Le meurtre du petit pere... — Р. 71.

18. По Деррида, фармакон одновременно представляет собой целительное средство и яд, он лечит и вместе с тем отравляет (см. подробнее об этом в работах Деррида: La Dis­semination. — P.: Seuil, 1972; La Carte postale. — P.: Flamma-rion, 1980; Psyche. —P.: Galilee, 1987).

Применительно к Сталину Деррида ставит здесь также существенную для его философии проблему имени собствен­ного и той роли, которую оно берет на себя в установлении порядка присутствия. Даже если допустить, что язык пред­ставляет собой систему различий и следов, имя собственное тем не менее, будучи частью языка, претендует указывать прямо на называемого индивида. Этот акт неопосредованной номинации имеет тенденцию ускользать от текстуальности, образуя вместе с тем — в плане притязаний — ее основание; он конституирует себя как чистая потенциальность, предше­ствующая различию, следу, остатку. Имя собственное лого-центрично по преимуществу.

Но, несмотря на эту безмерность притязаний, имя соб­ственное всегда складывается из следов. К этому Деррида возвращается в главе о В. Беньямине (см.: „Тиресий: путе­шествие феноменолога-марксиста"). „Московский дневник" как „удавшийся выкидыш" конституирует имена собствен-

76

ные — Ася Лацис, Бернгарт Рейх, Вальтер Беньямин — в пространстве своей единственно данной незаконченности, частью которой являются также: неосуществленный проект, данное и невыполненное обещание и все другие формы потенциального. Фрагмент предшествует тому, что претен­дует лечь в его основание, имени собственному, автору, логосу-законодателю. На этом витке Деррида фактически возвращается к теме фармакона, в котором история стано­вится необратимо телеологичной.

19. Etiemble Rene. Le meurtre du petit pere... — Р. 105.

20. Здесь игра слов: в английском языке "travel" (путеше­ствие, путешествовать) и "travail" (родовые схватки, роды) сходны по написанию; кроме того "travail" по-французски значит: „работа", „труд", „физическое усилие", а также „ро­ды", „родовые схватки".

21. Еще одна игра слов: "en revenir" по-французски озна­чает не только „возвращаться", но и „приходить в себя" (о чем в тексте Деррида уже шла речь).

22. Etiemble Rene. Le meurtre du petit pere... — Р. 205 — 206.

23. Ibid. — Р. 210.

24. A. Жид неоднократно затрагивает эту тему в „Поправ­ках к моему „Возвращению из СССР".

25. Вот этот эпиграф к „Возвращению из СССР" целиком: „Гомеровский гимн Деметре рассказывает о том, как вели­кая богиня, блуждая в поисках дочери, пришла ко двору Келеоса. В облике няни никто не узнал богиню. Царица Метанейра вручила ей новорожденного маленького Демофо-она, который станет потом Триптолемом, покровителем земледелия.

Когда в доме закрывались все двери и его обитатели отхо­дили ко сну, Деметра брала из мягкой колыбели Демофоона и с притворной жестокостью, а на самом деле с безграничной любовью, желая ребенка превратить в бога, укладывала его обнаженным на ложе из раскаленных углей. Я представляю себе великую Деметру, склонившуюся над лучезарным ребенком, словно над будущим человечества. Он страдает от жара раскаленных углей, и это испытание закаляет его. В нем вырабатывается нечто сверхчеловеческое, крепкое и здоровое, предназначенное для великой славы. И как жаль,

77

что Деметра не смогла завершить задуманное. Встревожен­ная Метайнера, как рассказывает легенда, заглянула одна­жды в комнату к Деметре, оттолкнула от огненного ложа богиню, разбросала угли и, чтобы спасти ребенка, погубила бога" (Жид Андре. Подземелья Ватикана... — С. 520).

Этот текст сводит воедино большое число основных декон-струируемых тем: 1) мифологический характер происходя­щего в послереволюционном СССР, понять который можно лишь обратившись к гомеровскому гимну; 2) возможность невозможного: если бы акт закаливания не был неблагора­зумно прерван царицей-матерью, Деметра довела бы свое жестокое и великое дело до конца, „лучезарный младенец" в конце концов стал бы богом; 3) благодатность мук в случае становления „сверхчеловеком"; на примере закаливаемого, его мук разыгрывается судьба человечества; 4) возможность наблюдать этот процесс как зрелище, создавать мораль мук и т. д и т. п.

26. Жид Андре. Подземелья Ватикана... — С. 522 [выде­лено Ж. Деррида, перевод немного изменен. — М. Р.].

27. Там же [выделено Ж. Деррида, перевод немного изме­нен. — М. Р.].

28. Игра слов: по-французски „Земля Обетованная" бук­вально читается: „обещанная, завещанная земля", откуда аллюзия на „выполненные и невыполненные обещания".

29. Жид Андре. Подземелья Ватикана... —С. 523 [перевод несколько изменен. — М. Р.].

30. Там же.—С. 544.

31. Там же. — С. 522.

32. Здесь та же игра слов („родовые муки", „роды", с одной стороны, „труд", „произведение" — с другой), о кото­рой шла речь в сноске 20.

33. Жид Андре. Подземелья Ватикана... — С. 587 [перевод изменен. — М. Р.]. Там приводимый отрывок выглядит так: „За последние три года я так начитался марксистской лите­ратуры, что вполне ориентируюсь в проблемах СССР. Про­чел я немало и восторженных воспоминаний о путешестви­ях". „Отчуждение" в этом переводе исчезает вообще. Если ему следовать, линия истолкования Деррида будет совер­шенно непонятной. Такова обратная сторона гладкости „ли­тературных" переводов.

78

34. „Московский дневник" Вальтера Беньямина занимает особое место среди его сохранившихся девятнадцати авто­биографических текстов, большинство из которых было написано во время поездок. Он не только самый обстоятель­ный, но единственный среди них, имеющий форму дневника. Издатель „Московского дневника" Гэри Смит пишет: „Беньямин никогда не вел дневник подолгу. Размеры этого текста, вероятно, объясняются взятым им на себя обя­зательством написать эссе о Москве для издаваемого Марти­ном Бубером журнала "Die Kreatur". Почти каждая запись в дневнике содержит материал, который позднее в перерабо­танной форме вошел либо в эссе „Москва", либо в одно из эссе о советской культурной жизни, которые он опубликовал после своего возвращения... Мы читаем „Дневник" как палимпсест" (Moscow Diary // October. — Winter 1985. — №35.—Р. 137).

На языке оригинала „Московский дневник" был опубликован только в 1980 году (Benjamin Walter. Moskauer Tagebuch. — Frankfurt: Suhrkamp, 1980; позднее дневник вошел в 6-й том „Собрания сочинений" В. Беньямина, опубликованный тем же издательством в 1985 году). Он был опубликован сразу после смерти его главной героини, Аси Лацис (1891—1979).

35. „Мое изложение будет свободно от какой бы то ни было теории. Надеюсь, что таким образом мне удастся дать возможность самому тварному (сотворенному, the creatural) [здесь также явная аллюзия на название буберовского жур­нала "Die Kreatur". — М. Р.] сказать за себя: в той мере, в какой мне удалось понять и передать тот необычный, вводя­щий в заблуждение язык, который громко раскатывается в совершенно измененной, как вибрирующая маска (resoun­ding mask), среде. Я намереваюсь дать описание Москвы в настоящий момент, когда „любая эмпирия уже есть тео­рия", и тем самым воздержаться от абстрактной дедук­ции, прогнозов и в определенных пределах даже от сужде­ния. Я абсолютно убежден, что в данном случае этого нельзя сделать на основе „данных" из духовной сферы; тут нужны факты из области экономики, которые, даже в России, в достаточной мере поняты лишь немногими. Современная Москва в схематической форме содержит в себе всю гамму возможностей и прежде всего возможность того, что Рево­люция победит или же потерпит поражение. В любом слу-

79

чае результат будет непредсказуем, и картина окажется весьма отличной от любого программного наброска будуще­го. Контуры этого в настоящее время грубо и отчетливо про­глядывают сквозь людей и их среду обитания" (цитируется по предисловию Гершома Шолема к: Moscow Diary // Octo­ber. — № 35. — Р. 6—7) [выделено Ж. Деррида].

36. Эссе Вальтера Беньямина „Москва", написанное по мотивам „Московского дневника", было опубликовано в "Die Kreatur" № 2 за 1927 год (S. 71—101). Другие его статьи о России — „К положению в русском киноискусстве", „Поли­тические группировки русских писателей" — вышли в жур­нале "Literarische Welt" в том же 1927 году.

37. „Я собираюсь дать описание Москвы в настоящий момент, когда „любая эмпирия уже есть теория", и тем самым воздержаться от абстрактной дедукции, прогнозов, в определенных пределах даже от суждения. Я абсолютно убе­жден, что этого..." (Moscow Diary; см. сн. 35)

38. „...Я абсолютно убежден, что этого в данном случае нельзя сделать на основе „данных" из духовной сферы; тут нужны факты из области экономики, которые, даже в самой России, в достаточной мере поняты лишь немногими" (Ibid.; см. сн. 35).

39. „... Те, с кем у него там были отношения (почти все без исключения евреи, безразлично, догадывался он об этом или нет), принадлежали к кругам политической и художествен­ной оппозиции" (Ibid. — Р. 7).

40. „Вечером мы с Рейхом долго беседовали о моей работе писателя и о том, какую форму ей предстоит принять в буду­щем. У него было мнение, что я склонен писать слишком интенсивно (belabor). В этой связи он сделал весьма проница­тельное замечание: в великой литературе пропорция между общим числом предложений и теми из них, которые содер­жат особо емкие, афористические формулировки, была приблизительно один к тридцати, тогда как в моем случае соотношение скорее один к двум. Все это верно (...). Но я не мог с ним согласиться, когда речь зашла об идеях, которые были сформулированы еще в моей ранней статье „Язык как таковой и человеческий язык" (1916, опубликована посмерт­но — М. Р.) и которые я никогда не ставил под сомнение. Я сослался на полярно противоположные [тенденции], кото-

80

рые заключает в себе любая единица языка: она является экспрессивной и коммуникативной одновременно. Это имело прямое отношение к предмету нашей дискуссии, „деструкции языка" как тенденции современной русской литературы. На самом деле развитие коммуникативной стороны за счет всего остального неизбежно приводит к деструкции языка. Проти­воположный путь, когда в абсолют возводится экспрессив­ная сторона [языка], ведет к мистическому молчанию. Мне представляется, что в настоящее время доминирует коммуни­кативная направленность. Но в той или иной форме всегда необходим компромисс. Я согласился с тем, что как автор оказался [теперь] в критической ситуации. Я сказал ему, что не вижу здесь никаких возможностей для себя (no way out): простых убеждений и абстрактных решений здесь недоста­точно, только конкретные задачи и вовлеченность (challen­ges) могут помочь мне выйти из тупика. Тут он напомнил мне о моих эссе о городах. Это подействовало на меня ободря­юще, я стал с большей уверенностью думать об описании Москвы" (Ibid. — Р. 46—47; выделено Деррида).

41. „Сегодня я сказал ей, что хочу иметь от нее ребенка. Редкие спонтанные жесты, весьма значимые, учитывая тот контроль, которому она подчинила себя теперь в любов­ных вопросах, говорят о том, что она меня любит" (Ibid. — Р. 35).

42. „Этому, очевидно, способствует страх перед тем, что в будущем, когда Ася выздоровеет и узаконит здесь свои отно­шения с Рейхом, я смогу положить предел нашим отноше­ниям лишь ценой страдания. Я до сих пор не знаю, смогу ли я обходиться без нее. В настоящий момент у меня нет причин с ней порывать, даже если бы я был в силах на это пойти. Наиболее предпочтительными видятся мне узы, которыми мог бы связать нас ребенок. Но я даже сейчас не представ­ляю себе, сумел ли бы я с ней жить, учитывая ее поразитель­ную жесткость и, при всей ее нежности, ее неспособность любить" (Ibid. — Р. 35).

43. „В этот и в следующие дни мы подолгу говорили по телефону. Это напомнило мне разговоры по телефону, кото­рые мы вели в Берлине. Ася просто обожает сообщать важ­ные вещи по телефону. Она говорила, что хотела бы жить со мной в Грюневальде, и очень расстроилась, когда я сказал, что это не получится" (Ibid. — Р. 105).

81

44. „...Вступить в Партию? Преимущества очевидны: устойчивое положение, мандат, пусть даже [выданный] фор­мально (by implication). Организованное, гарантированное общение с другими людьми. С другой стороны: быть комму­нистом в государстве, где правит пролетариат, означает пол­ный отказ от личной независимости... Можно ли дать кон­кретное обоснование моей будущей, в особенности научной, работе в отношении ее формальной и метафизической подосновы. Что „революционного" в ее форме, если в ней и вправду есть что-то революционное" (Ibid. — Р. 73).

45. „Уважаемый господин Бубер, моя поездка в Москву продлилась несколько дольше, чем я предполагал. А по воз­вращении в Берлин я слег с гриппом. Я приступил к работе уже несколько дней назад, но не смогу выслать рукопись до конца февраля..." (Ibid. — Р. 132)

46. Проблемы подписи, имени собственного и незаконно­рожденности я рассматриваю в другом месте, в тексте, кото­рый должен в скором времени появиться [сноска Ж. Дерри­да.—М. Р.].

47. Скорее всего здесь имеется в виду книга Ж. Деррида „Мемуары — памяти Пола де Мана", первоначально вышед­шая на английском языке (Memoires for Paul de Man. — New York: Columbia Univ. Press, 1986), a потом в расширенном варианте на французском (Memoires — pour Paul de Man. — P.: Galilee, 1988).

Перевод с французского и английского М. Рыклина